Бесплатный фрагмент - Японский хоррор: Полное собрание

Гозу

Аокигахара. Лес, раскинувшийся у подножия горы Фудзи, был окутан ореолом тайн и мрачных легенд. Для четырнадцатилетних Риоты, Нобуюки и Сатоши, живущих в его окрестностях, это место было не просто лесом — это был вызов, проверка на прочность, место, куда отправлялись, чтобы пощекотать себе нервы. Весна только набирало силу, наполняя воздух густым ароматом смолы и влажной земли, приглашая юные души к приключениям, к грань между реальностью и мифами.

Риота, обычно более рассудительный, но в то же время и самый любопытный из троицы, был движим не только жаждой острых ощущений, но и желанием испытать себя, вырваться из обыденности будней. Его друг, Нобуюки, с его задорным смехом и неуемной энергией, был зачинщиком многих их выходок, всегда готовым рискнуть и бросить вызов страху. Сатоши, самый тихий и, возможно, самый впечатлительный из них, хотя и старался не отставать, часто выдавал свой страх нервной улыбкой и бегающими глазами.

В тот день они отправились в Аокигахару с единственной целью — напугать друг друга. Вооружившись запасом жутких историй, которые они наперебой рассказывали, пытаясь переплюнуть друг друга в мастерстве нагнетания ужаса, они углубились в лес. Густые кроны деревьев смыкались над головами, создавая плотный, полутемный свод, сквозь который едва пробивались лучи солнца. Земля под ногами была покрыта густым слоем опавшей хвои и мха, заглушавшей их шаги и создававшей ощущение полной изоляции от внешнего мира.

«А вы слышали про Юрэй?» — начал Нобуюки, его голос звучал нарочито зловеще. — «Призраки, которые бродят здесь, ища души, чтобы утащить их с собой в могилу…»

«Да, слышали», — перебил его Риота, усмехнувшись.

«Ну и что!» — возразил Нобуюки, не смутившись. — «А вот про Акаманто, человека в красном, который появляется в ванной комнате и спрашивает, нравится ли вам красная бумага… Вот это уже страшно!»

Они знали их наизусть, знали каждую деталь, каждый поворот сюжета, и страх, который они пытались вызвать, казался уже притупленным.

Несколько часов они бродили по заросшим тропинкам, которые, казалось, вели в никуда, петляли и терялись в густой растительности. Лес был тихим. Не было слышно пения птиц, лишь их собственные шаги и голоса нарушали эту мертвую тишину. Чувство легкого разочарования начало охватывать их — их попытки напугать друг друга были тщетны.

И тогда, когда они уже подумывали повернуть назад, путь им преградило нечто. Прямо перед ними, среди вековых деревьев, на фоне плотного, непроглядного зеленого массива, висел человек. Его тело, обтянутое строгим черным костюмом, привязанное к толстой ветке крепкой веревкой. Мужчина, на вид лет тридцати.

Трое друзей замерли. Весь их запал, весь их подростковый задор испарился в одно мгновение. Это зрелище было слишком реальным, слишком ужасающим, чтобы быть частью их игры. Они чувствовали, как по их спинам пробежал холодок, но это был уже не страх от выдуманных историй, а настоящий, первобытный ужас.

«Что… что это?» — прошептал Сатоши, его глаза расширились от шока.

Нобуюки, как обычно, первым пришел в себя, но на этот раз его бравада была смешана с истинным страхом. Он огляделся, словно ища поддержки у своих друзей. «Уходим отсюда», — пробормотал он, но ноги его, казалось, приросли к земле.

Их страх, однако, быстро уступил место другому, более темному чувству — любопытству. Любопытству, которое в таких местах, как Аокигахара, часто оказывалось сильнее инстинкта самосохранения. Нобуюки, оглядевшись по сторонам, заметил на земле палку. Его глаза загорелись, и он, поддавшись внезапному порыву, поднял её.

«Трусы!» — крикнул он, обращаясь к Риоте и Сатоши. — «Вы боитесь мертвого человека?»

С этими словами он приблизился к висящему телу и начал осторожно тыкать палкой в его ногу. Сначала его движения были неуверенными, но, взглянув на друзей, он увидел их испуг и, кажется, почувствовал прилив сил. Он стал дразнить их, упрекая в трусости.

Риота, которому слова Нобуюки показались вызовом, почувствовал, как в нём просыпается протест. Он не хотел показаться трусом. Он тоже взял с земли палку, более толстую и крепкую, чем у Нобуюки. Вдохновленный бравадой друга, он начал бить висящего мужчину по ноге.

Сатоши же, как и прежде, остался в стороне. Его лицо было бледным, а глаза — широко раскрытыми. Он не решался присоединиться к друзьям, его страх был сильнее. Он просто стоял и наблюдал, как Нобуюки и Риота, словно одержимые, продолжают свое жуткое занятие.

Риота, оторвавшись от своего приятеля, огляделся вокруг. Его взгляд упал на вещи, разбросанные неподалеку — видимо, принадлежавшие этому человеку. Там лежала кожаная сумка, портфель, какие-то документы. Любопытство, которое, казалось, завладело ими всеми, толкнуло его к сумке. Он поднял её, почувствовав её вес. Открыв её, он обнаружил внутри ключи, документы и, на самом дне блокнот.

Развернув его, Риота увидел написанный от руки текст. Это не было предсмертной запиской, полной отчаяния или сожалений. Это была история. История с названием «Коровья голова». Риота начал читать, и, почувствовав, что это может быть что-то необычное, позвал друзей.

«Смотрите!» — позвал он, его голос был полон удивления. — «Я нашёл что-то!»

Нобуюки и Сатоши подошли, взглянув на блокнот. История, которую они прочитали, показалась им не столько жуткой, сколько… неприятной. Странной. Какое-то гнетущее чувство осталось после прочтения. Риота, почувствовав, что это что-то большее, чем просто очередная страшилка, спрятал блокнот в карман, решив забрать его с собой.

После того дня в Аокигахаре, лес, некогда казавшийся им просто местом для жутких игр, превратился в мрачное воспоминание, запечатлевшееся в их сознании. Вернувшись домой, Риота, Нобуюки и Сатоши пытались вести себя как обычно, но их привычная беззаботность была омрачена тем, что они видели. Блокнот с историей «Коровья голова», который Риота спрятал в кармане, казался ему чем-то большим, чем просто прочитанным рассказом — он ощущал в нем некое зловещее значение, которое пока не мог разгадать.

Школа, ставшая привычным фоном их жизни, на следующей неделе встретила их иным настроением. Атмосфера безделья, обычно витавшая в коридорах, сменилась неким унынием, хотя никто из учеников, казалось, не мог точно определить причину. Риота и Нобуюки, как всегда, держались вместе, но их обычные шутки и поддразнивания казались теперь неуместными. Их взгляды то и дело искали Сатоши, который, после их последнего совместного приключения, стал держаться несколько в стороне.

Во время обеденного перерыва, Риота заметил Сатоши, сидящего в одиночестве за дальним столиком. Обычно оживлённый, всегда готовый поделиться новой смешной историей или розыгрышем, Сатоши сейчас выглядел подавленным. Его плечи были опущены, а взгляд упирался в тарелку с недоеденной едой. Даже блеск в его глазах, обычно такой живой, потускнел.

«Что с ним?» — прошептал Риота Нобуюки, кивнув в сторону Сатоши.

Нобуюки, заметив состояние друга, ответил тихим, серьёзным тоном, который был так не свойственен ему: «Я слышал его родители… У них была авария. На машине». Он сделал паузу, его лицо помрачнело. — «Очень серьёзная авария. Они… они погибли».

Риота почувствовал, как холод пробежал по его спине. Внезапно, образ повешенного мужчины, с которым они так бездумно «играли», предстал перед его глазами с пугающей ясностью.

«Сатоши…» — Риота, подтолкнутый Нобуюки, подошёл к столу друга. — «Мне так жаль».

Сатоши поднял голову, и Риота увидел в его глазах слезы. «Мои родители…» — начал он, его голос дрожал. — «Теперь… теперь я живу у бабушки. Она будет обо мне заботиться».

Риота и Нобуюки, забыв о своих шутках и страхах, принесли Сатоши свои искренние соболезнования. Они видели, как его мир рухнул, как его привычная жизнь превратилась в руины. Этот разговор, этот момент общей скорби ещё больше сблизил их.

Несколько дней спустя, когда вечер уже сгустился над городом, а Риота сидел в своей комнате, погруженный в мысли о Сатоши и о том, что они видели в лесу, зазвонил телефон. Это был Сатоши.

«Риота…» — его голос звучал неуверенно, почти с дрожью. — «Ты… ты не против, если я переночую у тебя сегодня? Я… я не хочу быть один».

Риота, не раздумывая, согласился. Он понимал, как тяжело сейчас Сатоши. «Конечно, Сатоши. Приходи. Мы будем тебя ждать».

Когда Сатоши приехал, он казался ещё более напуганным, чем в школе. Он постоянно оглядывался, словно ожидая чего-то, но не мог объяснить, чего именно. Он не мог говорить о своих чувствах, лишь сжимался, когда Риота пытался расспросить его. Они легли спать, и Риота, утомленный дневными событиями и переживаниями, быстро уснул.

Утром Риоту разбудил голос матери, зовущей их на завтрак. Он повернулся, чтобы разбудить Сатоши, который всё ещё спал рядом.

«Сатоши… проснись», — позвал он, осторожно толкая его плечо. — «Мама зовёт нас».

Но Сатоши не шевелился. Его тело было неподвижным, его дыхание — не слышным. Риота почувствовал, как в груди разрастается ледяной ком. Он попытался снова, более настойчиво, но Сатоши не подавал признаков жизни.

«Мам!» — крикнул Риота, его голос сорвался от ужаса. — «Мам! Сатоши не просыпается!»

Мать Риоты, услышав его крик, вошла в комнату. Её лицо, сначала выражавшее обычное материнское беспокойство, мгновенно исказилось ужасом, когда она увидела Сатоши. Срочно вызвали медиков. Когда они приехали, их вердикт был краток и страшен: остановка сердца. Сатоши был мёртв. Бабушка Сатоши, которую срочно вызвали, прибыла в слезах, склонившись над телом своего внука, не в силах поверить в эту новую, ужасную потерю.

Охваченный шоком и горем, Риота, забыв обо всём, набрал номер Нобуюки. Он хотел поделиться с ним этой новостью, возможно, найти в нём поддержку, но телефон был вне зоны досягаемости. Нобуюки не отвечал. На следующий день в школе его тоже не было. Риота, чувствуя, что что-то не так, решил зайти к нему домой.

Когда Риота подошёл к дому Нобуюки, его охватил ужас. Вместо привычного дома, где он так часто бывал, он увидел лишь сожжённые, чёрные развалины. Дым ещё вился над пеплом, а вокруг стояла тишина, более страшная, чем любой крик. Страх, который он испытывал в лесу Аокигахара, вернулся с новой силой. Он бежал домой, как будто спасаясь от преследующего его кошмара, и рассказал родителям обо всём, что произошло. О лесе, о Сатоши, о Нобуюки.

Его родители, выслушав его с нарастающим ужасом, решили, что ему нужна помощь. Они не могли оставить его одного с этими страшными событиями. На следующий день они отвели его к известному в городе экстрасенсу, мужчине по имени Таро.

На следующий день, когда солнце ещё не успело полностью рассеять утреннюю дымку, Риоту, поблекшего и потерянного, привели в дом экстрасенса. Само здание, где жил этот Таро, казалось, выделялось из общего ряда жилых домов — оно было старым, немного запущенным, с потемневшими от времени деревянными стенами и маленькими, затянутыми бумагой окнами, словно скрывающими в себе тайны. В воздухе витал странный, приторный запах благовоний, смешанный с чем-то ещё — затхлым, как запах старых книг.

Родители Риоты, с лицами, полными тревоги, объяснили экстрасенсу, что произошло. Сам Таро оказался мужчиной средних лет, с удлиненными, седеющими волосами, собранными в тугой хвост, и глазами, которые, казалось, видели насквозь. В его присутствии чувствовалась какая-то необычная сила, притягательная и одновременно пугающая.

Риота, преодолев робость, рассказал всё. О походе в Аокигахару, о встрече с повешенным человеком, о найденной истории «Коровья голова», о смерти Сатоши, о пожаре, уничтожившем дом Нобуюки. Говоря, он сам с трудом верил в то, что вырывалось из его уст, но каждое слово, казалось, обретало новую, зловещую реальность.

Таро слушал внимательно, не перебивая, лишь изредка кивая, словно складывая в единую картину обрывки информации. Когда Риота закончил, в комнате повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем старых часов.

«Я понимаю, что ты пережил, юный Риота», — наконец произнёс Таро, его голос был низким и спокойным. — «Эта история, которую ты нашёл… Она не простая. Она связана с чем-то древним, с чем-то, что может принести великую беду, это проклятие облачённое в рассказ. Любой, кто прочитает этот рассказ будет нести смерть вокруг себя. Смерть всех тех, кого он любит и кем дорожит». Он посмотрел прямо в глаза Риоты. — «Я смогу помочь тебе. Я проведу обряд очищения.».

Риота, услышав слово «проклятие», ощутил, как по телу пробежала волна холода. Но в то же время, в нем зародилась надежда. Надежда на то, что всё это можно как-то исправить, что можно спасти тех, кто остался ему дорог.

«Я… я хочу этого», — сказал он, его голос дрожал. — «Сделайте всё, что нужно».

На следующий день, ранним утром, Риота, вместе с Таро и матерью, отправились в Аокигахару. Мать, хотя и была напугана, решительно настаивала на том, чтобы сопровождать сына. Лес встретил их той же гнетущей тишиной, что и в день их первого визита. Деревья стояли плотной стеной, их ветви сплетались над головой, пропуская лишь тусклый, рассеянный свет.

Риота вёл их по едва заметным тропинкам, туда, где видел повешенного мужчину, Таро начал свой обряд. Он разложил на земле странные символы, выложенные из камней, зажёг костёр, в который бросил блокнот с историей. Его движения были точны и ритмичны, он произносил заклинания на древнем, непонятном языке, которые, казалось, витали в воздухе, проникая в самую суть леса.

Риота стоял в центре, чувствуя, как его тело наполняется странной энергией. Он ощущал, как что-то покидает его, как будто тяжёлый груз снимается с плеч. Таро, закончив свой обряд, подошёл к Риоте и положил ему руку на плечо.

«Проклятие снято, Риота», — сказал он, его голос звучал уверенно. — «Ты свободен».

Мать, облегченно вздохнув, сердечно поблагодарила Таро за его помощь. Она достала из сумки деньги, тщательно отсчитав купюры, и отдала их экстрасенсу. Риота, чувствуя себя так, словно снова начал дышать, тоже поблагодарил Таро. Казалось, всё действительно наладилось. Груз страха, который давил на него последние дни, исчез.

Вернувшись домой, Риота чувствовал себя другим человеком. Жизнь, казалось, снова обретала свои краски. Он старался вернуться к своей обычной жизни, но память о пережитом всё ещё преследовала его. Особенно он думал о Таро, человеке, который, казалось, спас его от чего-то ужасного.

Прошёл месяц. Риота чувствовал, что должен ещё раз поблагодарить Таро. Он решил пойти к нему домой, чтобы выразить свою признательность.

Придя к дому экстрасенса, Риота увидел, что он выглядит ещё более заброшенным, чем раньше. Дверь была закрыта, но не заперта. Риота осторожно открыл её и вошёл. «Таро?» — позвал он, но в ответ — тишина.

Наконец, из глубины дома вышла женщина. Это была жена Таро. Её лицо было измождённым.

«Вы… Вы кого-то ищете?» — спросила она, её голос был полон горечи.

«Да», — ответил Риота. — «Я ищу Таро. Я хотел бы поблагодарить его».

Женщина лишь заплакала. «Таро…» — прошептала она. — «Он… он скончался две недели назад». Её голос сорвался, и она, захлёбываясь слезами, выставила Риоту за дверь и закрыла дверь перед самым его носом.

Потрясённый, Риота отступил от двери. Таро мёртв? Тот, кто снял с него проклятие? Как это возможно? Он побрёл обратно к дому своих родителей, его разум был переполнен вопросами и новой волной страха.

Увидев мать, сидящую в кресле и спокойно смотрящую телевизор, Риота почувствовал мимолётное облегчение. Хоть кто-то остался прежним. Он подошёл к ней и рассказал о том, что случилось с Таро. Но мать, казалось, не слышала его. Она не ответила, её взгляд был прикован к экрану. Риота, встревоженный её реакцией, протянул руку и коснулся её руки.

Она была холодной. Без признаков жизни.

Риота почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он бросился наверх, в комнату, где был отец. Отец лежал на полу, он был мёртв и рядом с его телом лежал блокнот, который Таро сжёг в обряде очищения.

Риота осознал, что проклятие никуда не исчезло. Он был заклеймён им и что бы он не сделал с блокнотом, он всегда будет возвращаться к нему. Любой, кто прочитает «Коровья голова» будет нести этот груз на себе. Груз потерь, отчаяния и безысходности. Все, кого он ценил и любил — Сатоши, Нобуюки, родители, экстрасенс Таро — все они погибли. Это он принёс его в свою семью, это он привёл его к другим. Мужчина в лесу, покончивший с собой, был первым, кто попал под его удар. И он сделал это, чтобы остановить распространение проклятия.

В этот момент отчаяния, когда реальность стала невыносимой, его взгляд упал на верёвку, лежавшую где-то в углу комнаты. В его сознании, затуманенном горем и осознанием собственной вины, возникла мысль — единственная мысль, которая казалась ему логичной, единственным выходом. Если он является источником проклятия, если всё, к чему он прикасается, все, кого он любит, обречены на гибель, то единственный способ остановить это — прекратить своё существование.

Движимый этим ужасным, но, как ему казалось, единственно правильным решением, Риота встал. Его движения были медленными, но исполненными холодной решимости. Он не плакал. Его слезы, казалось, иссякли вместе с его надеждой. Он взял верёвку, блокнот и вышёл из дома, который теперь казался ему чуждым местом. Риота пошёл в лес Аокигахара. Туда, где всё началось.

Шаги его были уверенными, несмотря на внутреннее опустошение. Аокигахара ждал его, как будто предчувствуя его прибытие, готовый принять новую жертву.

Через несколько месяцев, люди, прогуливающиеся по лесу Аокигахара, как обычно, искали здесь уединения, покоя, или, возможно, того же, что искали Риота с друзьями — щекотки нервов.

Где-то в глубине леса, на одной из тех самых заросших тропинок, где когда-то бродили трое друзей, люди заметили нечто. Нечто, висящее на ветке могучего дерева. Труп. Мальчик, его тело казалось хрупким и безжизненным.

Люди, обнаружившие его, испытали ужас. Они немедленно сообщили о своей находке полицейским. Прибывшие на место, полицейские сняли тело мальчика с дерева. При нём нашли несколько вещей, ничего особенного, но затем наткнулись на блокнот.

В нём была история, написанная от руки, под названием «Коровья голова»:

Мир маленького Такуи был ограничен стенами старой, потрёпанной фермы и бескрайними просторами зелёных полей, что раскинулись вокруг неё, сколько хватало глаз. Это была его вселенная — мир запахов свежескошенной травы, влажной земли после дождя, парного молока и, как бы это ни было грустно, отдалённого, но неизменного запаха скотобойни, который всегда витал в воздухе, напоминая о суровой реальности жизни.

Его дни были заполнены простыми, повторяющимися действиями: помочь матери подоить коров, носить воду, собирать яйца из курятника, следить за птицей. Он не ходил в школу. Обучение его ограничивалось простыми навыками, необходимыми для жизни на ферме, которые передавались ему родителями, занятыми с утра до ночи тяжёлым трудом. И хотя он видел соседние фермы вдалеке, там не было детей его возраста. Его единственным компаньоном, единственным существом, с которым он мог поделиться своими детскими переживаниями, своими мечтами и страхами, был телёнок.

Он нашёл его, когда тот был ещё совсем крошечным, жалким и беспомощным, оставленным своей матерью. Такуи, едва ли понимая, почему, но чувствуя необъяснимую связь с этим маленьким существом, принёс его домой. Он выкормил его из бутылочки, укутывал в старое одеяло, когда становилось холодно, и разговаривал с ним. Он назвал его Тсуиоши, что на японском означает «сильный». В его маленьком, одиноком мире, Тсуиоши стал всем. Он был его зеркалом, его слушателем, его единственной отдушиной.

Такуи мог часами сидеть, наблюдая за Тсуиоши, как тот неуклюже перебирал ногами, исследуя мир, как он ел траву, как его глаза, большие и тёмные, смотрели на мир с наивной доверчивостью. Такуи рассказывал ему свои секреты, делился своими наблюдениями о жуках, пролетающих мимо, о форме облаков, о том, как тяжело бывает иногда быть маленьким и одиноким. Тсуиоши, в свою очередь, отвечал ему тихим мычанием, тёплым дыханием и ласковым тычком морды, и для Такуи это было самым ценным общением в его жизни.

Его родители, люди суровые и измотанные бесконечным трудом, редко обращали на него внимание, кроме как для того, чтобы дать очередную поручение. Они работали на скотобойной фабрике — мрачном, индустриальном предприятии, куда животных с их ферм, и со многих других, привозили для «утилизации». Запах крови и металла, даже издалека, казался постоянным фоном их жизни. Они были людьми, чьи руки были привычны к боли, чьи глаза видели слишком много жестокости, чтобы видеть что-то иное. Для них ферма была лишь местом производства, а дети — будущими помощниками, а не существами, нуждающимися в ласке или внимании.

Но для Такуи, его мир был другим. Он был наполнен светом Тсуиоши, его теплотой, его бессловесной преданностью.

Годы пролетали для Такуи незаметно, сливаясь в однообразную череду рассветов и закатов, сменяющихся сезонов и нескончаемых фермерских забот. Вместе с ним рос и Тсуиоши. Телёнок, которого Такуи когда-то нашёл почти умирающим, превратился в сильное, крепкое молодое животное. Его шкура, прежде мягкая и светлая, теперь стала плотной, тёмной, а его рога, ещё недавно крошечные отростки, теперь намекали на будущую мощь. Такуи, сам того не осознавая, тоже рос. Его детская хрупкость уступала место подростковой угловатости, а руки, прежде маленькие и нежные, становились сильнее, способными справиться с более тяжёлой работой.

Связь между мальчиком и животным оставалась такой же прочной, но теперь в ней появилась и доля чего-то более сложного. Тсуиоши, чувствуя свою растущую силу, стал более игривым, иногда даже слегка напористым, но его глаза, как всегда, излучали доверие и привязанность к Такуи. Для мальчика это было естественно — он не видел в Тсуиоши просто животное, а своего друга.

Жизнь на ферме продолжала идти своим чередом. Родители Такуи, измотанные непрерывным трудом, всё так же мало уделяли ему внимания, их разговоры сводились к поручениям и к тому, что нужно делать. Они работали на скотобойной фабрике. Он слышал отголоски работы — отдалённый шум, который порой доносился по ветру, и этот запах, всегда присутствующий, который его родители, казалось, не замечали, но который вызывал в нём смутное беспокойство.

Но пришло время, когда простое взросление Такуи стало не просто сменой возраста, а переходом к новым, тяжёлым обязанностям. Отец, человек с грубыми чертами лица и властным голосом, всегда смотревший на сына с неким холодным ожиданием, однажды пришёл к нему с новым поручением.

«Такуи», — начал он, его голос был резок и непреклонен, — «Ты уже не ребёнок. Тебе пора научиться всему, что нужно для выживания на этой ферме».

Он показал на одну из коров, стоящую в загоне, спокойную, жующую траву. «Тебе предстоит научиться работать на бойне. Ты будешь помогать нам».

Такуи слушал отца, но его сердце сжималось от страха. Он не понимал, почему. Он помогал по хозяйству, делал всё, что мог. Зачем ему нужно идти на скотобойню? Зачем ему нужно делать то, что вызывало в нём такое неприятное чувство?

«Я… я не хочу», — прошептал Такуи, его голос был едва слышен. — «Я не могу».

Глаза отца вспыхнули холодным гневом. Он сделал шаг к сыну, его лицо исказилось от ярости. «Что ты сказал?» — прорычал он. — «Ты думаешь, ты можешь решать, что тебе делать? Здесь я говорю, что нужно делать, а ты — исполняешь!»

Отец не терпел неповиновения. Никогда. Его слово было законом, а любое проявление слабости или отказа встречалось с суровой карой. Такуи видел эту сторону отца, видел, как тот обращается с животными, как его руки, привыкшие к жестокости, с лёгкостью причиняли боль. И теперь этот отец смотрел на него, своего сына, как на ещё одно упрямое животное, которое нужно подчинить.

«Ты будешь делать то, что я скажу», — продолжил отец, его голос стал ещё более угрожающим. — «Или пожалеешь. Ты уже не ребёнок, чтобы играть в игры».

Эта ночь была для Такуи мучительной. Он не мог уснуть, его мысли метались между страхом перед отцом и отвращением к тому, что его ждало. Он думал о Тсуиоши, о его тёплом дыхании, о его доверчивых глазах. Неужели и его ждёт такая же участь? Мысли о скотобойне, о том, что ему придётся там делать, казались невыносимыми. Он чувствовал, как его детская, ещё не сформировавшаяся психика начинает трещать под натиском этой новой, жестокой реальности.

Несмотря на свой страх и растущее отвращение, Такуи не мог избежать того, что казалось неотвратимым. Отказать отцу было не просто чем-то нежелательным — это было невозможным. Давление со стороны родителя, привыкшего добиваться своего любой ценой, не ослабевало. Отец, видя в сыне не столько ребёнка, сколько будущего работника, будущего продолжателя семейного дела, не допускал никаких отклонений от установленного им порядка.

И вот, наступил день, когда Такуи должен был впервые ступить на территорию скотобойни, чтобы исполнить свой «долг». Солнце, казалось, светило слишком ярко, подчёркивая контраст между его тёплыми лучами и мрачной, холодной атмосферой места, куда его вели. Отец, с лицом, выражающим смесь суровой решимости и какого-то болезненного, привычного равнодушия, сам привел его туда.

«Ты будешь смотреть и учиться», — сказал отец, его голос был лишён всяких эмоций. — «Потом будешь делать сам».

Воздух был пропитан тяжелым, металлическим запахом крови, смешанным с чем-то ещё, более тошнотворным — запахом страха, который, казалось, въелся в сами стены. Шум. Гул машин, скрежет металла, мычание и хрипы животных — всё это сливалось в оглушающую симфонию смерти. Рабочие, мужчины и женщины с огрубевшими руками и потухшими глазами, двигались с механической точностью, выполняя свои задачи. Они не смотрели по сторонам, словно каждый из них был погружён в свой собственный мир, мир, где эмоции давно были вытеснены необходимостью выживания.

Такуи чувствовал, как земля уходит из-под ног. Он видел то, чего боялся. Видел, как животных, таких же, как Тсуиоши, вели на убой. Видел, как мясники, с ловкостью и профессионализмом, выполняли свою работу, используя молоты, ножи, крюки. Его тошнило, голова кружилась, но отец, стоя рядом, лишь бросил на него раздражённый взгляд.

«Не брыкаться», — прорычал он. — «Иначе сам будешь первым».

Такуи приходилось смотреть. Приходилось видеть. Его родители, оба работавшие там, казалось, привыкли к этому зрелищу. Они работали без видимых эмоций, их движения были отточенными, будто годы работы стёрли в них всякое сострадание. Для них это была просто работа. Для Такуи — настоящий ад.

Отец показал ему, как нужно работать, как держать молот, как целиться. Но Такуи не мог. Его руки дрожали, его тело отказывалось подчиняться. Он чувствовал, как его собственные моральные принципы, его детская доброта, начинают бороться с нарастающей силой жестокости, которая, казалось, исходила от самого этого места и от его отца.

«Ты должен это сделать», — настаивал отец, подталкивая его к молодому бычку, который, смотрел на них с наивным доверием. — «Ударь его».

Но Такуи не мог. Его пальцы не слушались, молот казался неподъёмным. Он смотрел на бычка, и в его глазах видел Тсуиоши. Он видел своего друга, которого любил, которого кормил из бутылочки. И мысль о том, чтобы причинить ему боль, была невыносимой.

«Я не могу», — прошептал он, снова, его голос дрожал. — «Пожалуйста…»

Гнев отца, который до этого был лишь тлеющим углем, разгорелся с новой силой. Он схватил Такуи за плечо, его хватка была сильной и болезненной. «Ты упрямый болван!» — прорычал он. — «Ты думаешь, я буду терпеть твою слабость?»

Он оттолкнул Такуи в сторону, и, подойдя к бычку, сам взял молот и убил его.

Далее отец подвёл на место убийства Тсуоши. Такуи будто в оцепенении смотрел на это.

В тот самый момент, когда отец Такуи замахнулся молотом, чтобы нанести удар, взгляд мальчика встретился с взглядом Тсуиоши. Он наблюдал за происходящим, и в его больших, тёмных глазах читалось нечто, что заставило сердце Такуи сжаться от боли. Это не был страх. Это была растерянность, непонимание, и, казалось, безмерная несправедливость. А поверх всего этого — словно бы немой укор, осуждение, направленное на Такуи. Укор за то, что он здесь, что он не может, не смеет защитить своего друга.

Отец, не заметив этого напряжённого, безмолвного диалога между сыном и животным, с силой обрушил молот на голову быка. Звук удара эхом прокатился по огромному помещению скотобойни, заглушая другие звуки. Бык дёрнулся, но не упал сразу. Его тело, ещё полное жизненных сил, продолжало сопротивляться, даже находясь при смерти. Глаза его, всё ещё полные того же выражения, что и раньше, теперь начали тускнеть, словно жизнь медленно покидала их.

Этот момент, этот взгляд, полный несправедливости и осуждения, стал последней каплей для Такуи. Он увидел в глазах Тсуиоши отражение собственного бессилия, собственной трусости. Он понял, что его нежелание, его мольбы, его страх — всё это оказалось напрасным. И в этот момент, когда в нём накопилось столько боли, столько несправедливости, столько отчаяния, что-то внутри него сломалось.

Не помня себя, поддавшись внезапному, иррациональному приливу ярости, Такуи накинулся на своего отца. Он бросился на него, пытаясь ударить кулаками, пытаясь остановить его, но это было тщетно. Отец, привыкший к физической силе и жестокости, легко повалил Такуи на землю. Его тело, большое и крепкое, казалось, не знало усталости. Он начал пинать мальчика, безжалостно, словно пытаясь выбить из него всю упрямую, непокорную душу. Такуи ощущал удары по всему телу, боль пронзала его, но всё, что он мог, это думать, о Тсуиоши, о его глазах, о своём бессилии. Последнее, что он почувствовал, прежде чем погрузиться во тьму, был ещё один удар, ещё один толчок, и мир вокруг него окончательно погас.

Когда Такуи пришёл в себя, он лежал на холодной земле, посреди скотобойни. Боль пульсировала во всём теле. Он посмотрел перед собой. Там, на разделочном столе, среди окровавленных инструментов, лежала голова Тсуиоши. Она лежала там, словно насмешка над их дружбой, над их прошлым.

Что-то в его сознании изменилось. Осколки его детской личности, его доброты, его страха — всё это было смято, растоптано. Перед ним лежала не просто голова его друга, а символ всего ужаса, всего насилия, которое он испытал от несправедливости мира. И в этот момент, словно ведомый какой-то чудовищной, иррациональной силой, он встал. Его тело, несмотря на боль, двигалось с неожиданной для него лёгкостью. Он подошёл к разделочному столу. Взял нож. Тот самый нож, которым, он знал, его отец обычно разделывал туши.

Медленно, с нечеловеческой точностью, он подошёл к голове Тсуиоши. Его пальцы, ещё недавно дрожавшие от страха, теперь были удивительно крепкими. Он взял нож и начал аккуратно снимать кожу с головы Тсуоши. Это был не акт ярости, не акт боли. Это было нечто иное. Это был ритуал.

Сняв кожу с головы Тсуоши, Такуи, с каким-то диким, странным блеском в глазах, надел её на голову. Она идеально прилегала к его лицу. Словно он надевал маску, маску мести направленную к этому жестокому миру и ко всему человечеству.

В таком виде, Такуи пошёл к своему дому. Шаги его были уверенными, хотя и несколько шаткими. Он знал, что его ждёт. Он знал, что ему нужно сделать.

Такуи вошел в дом, словно тень, пришедшая из другого мира. Жуткая маска, закрывающая его юное лицо, казалась ему теперь частью его самого. Он видел мир через эти пустые глазницы, и этот мир был искажен, пропитан болью и жестокостью.

Его родители сидели за столом, ужинавшие в тишине. Обычный вечер, обычный ужин, который, казалось, был разделён бесконечной пропастью от того, что происходило в душе их сына. Они не ожидали его. Не ожидали его возвращения, тем более в таком виде.

Такуи не говорил. Слова были теперь бессмысленны, они потеряли свою ценность. Всё, что он чувствовал, вся его боль, его гнев, его отчаяние — всё это вылилось в одно, простое, первобытное действие. Он набросился на отца.

Его движения были быстрыми, нечеловеческими. Нож, который он держал в руке — тот самый нож, которым разделывали Тсуоши, должен был исполнить свою судьбу — сверкнул в тусклом свете кухни. Отец, застигнутый врасплох, даже не успел среагировать. Первый удар пришелся в живот, заставив его вскрикнуть и отшатнуться. Но Такуи, словно одержимый, продолжал. Его ярость была направлена не на причинение боли, а на уничтожение. Он видел в отце не родителя, а символ всего того, что сломало его, что отняло у него друга, что привело его к этому ужасу.

Мать, увидев происходящее, вскрикнула. Её лицо исказилось от ужаса, от того, что она видела. Она бросилась к мужу, пытаясь остановить Такуи, пытаясь оттолкнуть его. «Такуи, остановись!» — кричала она, её голос дрожал от паники. — «Что ты делаешь?!»

Но её мольбы были напрасны. Его взгляд, скрытый за шкурой коровы, не видел её. Он видел лишь цель. И когда она попыталась схватить нож, он резко повернулся. Его движения были стремительными, инстинктивными, как у дикого зверя. Нож вонзился в её горло. Она упала и последние звуки, которые она издала, были хрипом.

Но это не остановило Такуи. Он продолжал. Нож оставался в его руках. Его взгляд, за маской, был сосредоточен, почти отстранён. Он продолжал наносить удары. Не столько в ярости, сколько в каком-то механическом, ритуальном порыве, он продолжал кромсать тело отца. Каждый удар был ответом на боль, на несправедливость, на уничтоженное детство.

Это не было просто убийством. Это было извержение всего накопившегося ужаса, всего пережитого насилия. Его тело, управляемое теперь чужой силой, исполняло свою страшную волю.

После того, как всё было кончено, он стоял посреди кухни. Тишина, наступившая после криков и ударов, была оглушительной. Его дыхание, тяжёлое, шумное, было единственным звуком в этом опустошённом пространстве.

Затем, с пугающей невозмутимостью, он подошёл и отделил кусок мяса от шеи отца.

Он приготовил его и накрыл стол. Перед ним лежала тарелка. На ней — кусок мяса, приготовленный из тела его отца.

Медленно, почти торжественно, Такуи взял в руки этот кусок мяса. Он ел, глядя на бездыханные тела своих родителей. Один взгляд — на отца, другой — на мать. Шкура коровы, маска, которую он носил, казалось, стала частью его самого, скрывая остатки того, кем он когда-то был.

Особняк Химуро

На окраине Токио, за плотной завесой современных зданий и шумных улиц, скрывался мир, окутанный тишиной и древними легендами. Там, среди полей, заросших дикой травой, возвышался особняк Химуро — дом, чья мрачная история, преследовала его даже в наши дни.

Особняк, построенный в традиционном японском стиле, был великолепен. Изящные линии крыш, искусно вырезанные деревянные панели, некогда отражавшие великолепие богатой семьи, теперь обветшали, покрылись мхом и пылью времени. Окна, затянутые паутиной, словно глаза, смотрящие в прошлое, в события, которые лучше было бы забыть.

Вокруг особняка Химуро ходили легенды. Говорили, что он проклят. Что в его стенах произошло нечто ужасное, что осквернило землю и навлекло гнев древних сил. Истории о кровавых ритуалах, невинных жертвах и духах, не нашедших покоя, передавались из уст в уста, предостерегая всех, кто осмелится приблизиться к этому месту.

Многие смельчаки, привлечённые славой жуткого места, пытались проникнуть внутрь и власти, уставшие от бесконечных инцидентов, в конечном итоге опечатали особняк, предупреждая всех о грозящей опасности.

Но для Минами, Наны и Юко, трёх молодых инфлюэнсеров, чья жизнь вращалась вокруг лайков, подписчиков и вирусного контента, особняк Химуро представлял собой нечто большее, чем просто заброшенное здание. Это был шанс. Шанс прославиться. Шанс заработать. Шанс доказать всем, что они — самые смелые, самые креативные и интересные.

Минами, самая старшая из троицы, девятнадцати лет, была движущей силой их группы. Уверенная в себе, амбициозная, она умела видеть возможности там, где другие видели лишь преграды. Её канал, посвящённый мистике и городским легендам, уже имел неплохую аудиторию, но ей хотелось большего. Особняк Химуро, с его мрачной историей, казался идеальным местом для нового, сенсационного видео.

Нана, восемнадцатилетняя, была сердцем группы. Добрая, отзывчивая, но вместе с тем впечатлительная и легко подверженная страху, она вносила в их контент элемент человечности, сочувствия. Она не так сильно стремилась к славе, как Минами, но ей нравилось заниматься творчеством, исследовать новые места и делиться своими впечатлениями с другими. Её страх перед неизвестностью лишь подогревал интерес подписчиков к её реакциям.

Юко, так же восемнадцати лет, была сильной стороной группы. Обладающая атлетичным телосложением, смелая и решительная, она брала на себя роль лидера в экстремальных ситуациях. Она не боялась риска, ей нравилось испытывать себя и преодолевать трудности. Для подписчиков она была символом силы и уверенности, той, кто не дрогнет даже перед лицом опасности.

Вместе они представляли собой идеальную команду. Минами — мозг, Нана — сердце, Юко — мускулы. И особняк Химуро должен был стать их триумфом.

«Представляете, сколько у нас будет просмотров?» — говорила Минами, её глаза горели предвкушением. — «Мы станем звёздами!»

Нана, хоть и с некоторым опасением, поддерживала её. «Это будет жутко, конечно, но… да, это будет круто».

Юко, как всегда, была готова к действию. «Не волнуйтесь», — говорила она, уверенно улыбаясь. — «Я возьму болторез. Ни один замок не сможет нас остановить».

Они решили отправиться к особняку в полночь, когда, по поверьям, силы зла достигают своего пика. Взяв с собой камеры, аккумуляторы, фонари и большой болторез, они собрались дома у Минами, чтобы дождаться этого часа.

Часы медленно отсчитывали минуты, приближая роковую полночь. В тихой комнате Минами, залитой приглушенным светом мониторов и отблесками экранов смартфонов, витало напряжение, смешанное с пьянящим предвкушением. Воздух был плотным от ожидания, словно перед бурей. Три молодые души, объединенные общей целью, погрузились в предстартовую суету, готовясь к своему нелегальному вторжению в тайны особняка Химуро.

Минами, с её характерной для блогера энергией, проверяла заряд батарей для камер, словно хирург, готовящийся к сложной операции. Она перебирала аккумуляторы, вставляя один за другим в камеру, внимательно следя за индикаторами. «Держится, держится, держится…» — шептала она, словно заклинание, бормоча себе под нос. Её ноутбук был открыт, на экране отображались сотни тысяч просмотров их предыдущих видео — жутких, но всё же недостаточно. Сегодняшняя ночь должна была принести им нечто большее. Сенсацию.

Рядом с ней, Нана, более хрупкая и, казалось, более задумчивая, методично раскладывала фонари. Каждый фонарь, от мощных, ручных до компактных налобных, был тщательно проверен. Её движения были спокойны, но в глубине глаз читалось беспокойство. Она не была так одержима славой, как Минами, но искренне верила в их общую идею, в возможность показать подписчикам нечто по-настоящему пугающее, что могло бы заставить их почувствовать себя частью чего-то грандиозного. Тем не менее, отголоски легенд об особняке Химуро, о его проклятии, не давали ей покоя. «Ты уверена, что это хорошая идея, Минами?» — спросила она, её голос звучал тихо, почти шепотом.

Юко, воплощение физической силы и решительности, тем временем, склонилась над тяжёлым болторезом, его массивные челюсти блестели в полумраке. Она осторожно проверяла его работоспособность, перекатывая инструмент в руках, словно это было продолжение её собственной руки. Её лицо, обычно уверенное и спокойное, сейчас выражало сосредоточенность, граничащую с азартом. «Не волнуйся, Нана», — сказала она, её голос был ровным и твёрдым, — «Мы возьмём всё, что нужно. И мы справимся. Минами права, это будет легендарно».

Они обсуждали план, перебирали возможные сценарии, репетировали фразы, которые должны были прозвучать в видео, прокручивали в голове самые эффектные ракурсы. В их словах смешивались подростковый энтузиазм, жажда признания и легкий, почти неосознанный страх, который лишь подстегивал их решимость. Они были молоды, амбициозны, и верили, что мир принадлежит им, а любое препятствие можно преодолеть с помощью современной техники и смелости.

Когда часы пробили полночь, воздух в комнате, казалось, сгустился до предела. Это был знак. Время действовать. Они собрали свои рюкзаки, проверили все по нескольку раз. Минами включила камеру, и красный огонек записи засиял, фиксируя начало их приключения.

«Мы готовы», — объявила Минами, её голос звучал решительно, хотя и с лёгкой дрожью. — «Поехали. Время для Химуро».

Под покровом ночи, сев в машину, они отправились в путь. Улицы были пустынны, редкие фонари освещали их дорогу, а впереди, в темноте, маячил особняк Химуро — таинственный, зловещий, но для них — ведущий к успеху.

Ночь была безлунной, лишь редкие звезды мерцали на чёрном бархате неба, словно далёкие, равнодушные свидетели. Машина, в которой ехали Минами, Нана и Юко, плавно скользила по пустым дорогам, направляясь к своей цели. Предвкушение смешивалось с подступающим страхом, создавая тревожную, но в то же время захватывающую атмосферу. По мере того, как они приближались к окраине города, пейзаж менялся. Современные здания уступали место более старым постройкам, а затем и вовсе уходили, уступая место дикой, неухоженной природе. Особняк Химуро, по рассказам, находился в месте, удалённом от городской суеты, в месте, где само время, казалось, замерло.

И вот, сквозь редкую растительность, они увидели его. Особняк Химуро. Даже издалека он производил впечатление. Массивный, тёмный силуэт, возвышающийся над окружающим ландшафтом, казался воплощением самих легенд, которые его окружали. Чем ближе они подъезжали, тем сильнее становилось ощущение трепета. Само его присутствие было подавляющим. Это было не просто здание; это был монстр, спящий в ночи, ждущий своих непрошенных гостей.

Они остановили машину на некотором расстоянии, оставив её у дороги, и двинулись пешком. Тишина ночи нарушалась лишь их собственными шагами и шелестом ветра в кронах деревьев. Когда они подошли ближе к воротам, которые, как им казалось, вели к территории особняка, они увидели, что вход действительно опечатан. Массивные, ржавые замки, сковывали старинные ворота, не позволяя пройти.

«Вот они», — сказала Юко, её голос звучал решительно, несмотря на тень, пробежавшую по её лицу. Она достала болторез, его тяжёлые стальные челюсти казались зловещими в тусклом свете фонарей. — «Сейчас посмотрим, насколько прочны эти замки».

Она подошла к воротам, подобрала подходящий угол и с силой нажала на рукоятки. Раздался скрип, затем скрежет, и первый замок, поддавшись, с глухим стуком упал на землю. Юко работала быстро и эффективно, её движения были отточены, ведь она делала это не впервые. За каждым словом, каждым движением чувствовалась её уверенность, её решимость.

Четыре замка. Четыре преграды, которые отделяли их от цели. Когда последний замок был срезан, массивные ворота, казалось, с тихим вздохом, подались, открывая путь в мир, который был как манящим, так и пугающим.

Они прошли внутрь. Особняк Химуро предстал перед ними во всей своей мрачной красе. Его размеры были внушительными, его архитектура — величественной, но в то же время давящей. Даже снаружи, казалось, ощущался холод, исходящий от его стен.

«Вау…» — выдохнула Минами, её камера уже была направлена на фасад дома, её пальцы уже искали кнопку записи. — «Это просто потрясающе. Столько атмосферы! Здесь можно снять столько всего для наших блогов!»

Нана, всё ещё немного скованная страхом, огляделась по сторонам, её взгляд скользил по темным окнам, словно пытаясь уловить хоть какое-то движение. «Здесь… так тихо», — прошептала она.

«Именно это нам и нужно!» — воскликнула Минами, её голос звучал восторженно. — «Полная, абсолютная жуть. А теперь… давайте разделимся. Так быстрее всё пройдём и получим больше материала».

Не успела Нана выразить свое сомнение, как Минами уже вынесла своё решение. «Юко, ты иди вниз, на нижний уровень. Там, думаю, будет самое жуткое. Нана, ты осмотришь второй этаж, там, говорят, были детские комнаты. А я займусь первым этажом, там, наверное, главные залы, гостиные… Где мы можем снять самые эффектные кадры».

Не успели они толком возразить, как Юко, с присущей ей решимостью, уже направлялась к тому месту, где, как она заметила, виднелся спуск на нижний уровень. Её камера была уже включена, а фонарь освещал путь. Минами, не теряя ни минуты, двинулась осматривать первый этаж, её шаги были полны предвкушения.

Нана, оставшись одна, почувствовала, как её охватывает холод. Она была одна, а впереди — неизвестность. Но выбора не было. С глубоким вздохом, она направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, её фонарь выхватывал из темноты лишь небольшие участки пути.

Взойдя на второй этаж, Нана почувствовала, как холод охватывает её с новой силой. Атмосфера здесь была иной, более гнетущей, пропитанной, казалось, давно забытыми страхами. Скрип половиц под её ногами, тихий шелест ветра, проникающего сквозь разбитые окна, создавали зловещую симфонию, которая заставляла сердце биться чаще. Она медленно продвигалась по коридору, осторожно освещая путь своим фонарём.

На стенах виднелись следы прошлого — облупившаяся краска, местами потемневшие обои. Но среди этой разрухи её внимание привлекло нечто особенное. На одной из стен, на уровне глаз, были отпечатки рук. Неровные, разного размера, словно оставленные детьми и взрослыми. Они были бледными, но отчетливыми, словно застывшие в камне следы давно ушедших поколений.

Нана остановилась, её дыхание участилось. Она поднесла фонарь ближе к стене, пытаясь разглядеть детали. Отпечатки, казалось, были оставлены в спешке, в панике, или, возможно, в попытке удержаться, ухватиться за что-то.

Она вдруг почувствовала себя неспокойно. Ей стало казаться, что за ней кто-то наблюдает. Её глаза заскользили по коридору, в поисках движения, каких-либо признаков присутствия. Но кроме тишины и этих жутких отпечатков, ничего не было.

«Минами!» — крикнула она, её голос прозвучал нервно. — «Минами, ты здесь?»

Ответа не последовало. Тогда она решила позвонить ей. Вытащив телефон, она попыталась набрать номер, но сигнал отсутствовал. Как будто связи с внешним миром здесь просто не существовало.

Она ощутила укол страха. Это место, эта тишина, эти отпечатки рук — всё это усиливало чувство опасности.

В этот момент, она услышала шаги. Неподалеку, со стороны лестницы, ведущей на первый этаж. Кто-то поднимался.

«Минами!» — крикнула она снова, и на этот раз услышала ответ.

«Нана! Ты где? Быстрее иди сюда! Тут… тут такое…» — голос Минами звучал взволнованно.

Нана облегчённо выдохнула. «Я здесь, на втором этаже. Поднимись ко мне! Здесь… странно…»

Минами быстро поднялась по лестнице, её фонарь освещал путь. Когда она появилась в коридоре, Нана указала ей на стену с отпечатками.

Её глаза загорелись азартом. «Вау! Как круто!» — воскликнула она, её голос звучал восхищенно. — «Давай снимем здесь видео! Это будет просто бомба! Представь, сколько просмотров!»

Нана, несмотря на своё беспокойство, не смогла устоять перед энтузиазмом Минами. Она понимала, что для их подписчиков это будет отличный контент. Вдвоём они стали обсуждать идеи для видео, ракурсы, освещение. Казалось, что жуткая атмосфера особняка, его мрачная история, отступили на второй план, уступив место страсти к творчеству.

Пока они были заняты подготовкой, Нана попыталась позвать Юко, но ответа не было. Настороженность, которая уже охватила Нану, вернулась с новой силой. «Юко не отвечает», — сказала она, глядя на Минами. — «Может, спустимся к ней? Вдруг там что-то случилось?»

Минами, немного подумав, согласилась. Они решили, что лучше перестраховаться.

Они попытались позвать Юко ещё раз, но ответа не последовало. Спустившись по лестнице на нижний уровень, они направились в ту сторону, где, как они надеялись, их ждала Юко. Они шли по длинному, узкому коридору, освещая путь фонарями. Мрак и тишина окутывали их. С каждым шагом Нана чувствовала, как тревога в ней усиливается.

Коридор, по которому шли Минами и Нана, казался бесконечным, его стены, покрытые влажным, отслоившимся черным налетом, поглощали свет фонарей, оставляя лишь небольшие островки освещенного пространства. Воздух здесь был ещё более тяжелым, пропитанным запахом сырости и чего-то неопределимого, от чего волосы на затылке вставали дыбом. Минами, несмотря на всю свою браваду, тоже начала ощущать нервозность. Её обычно оживлённые комментарии для будущей съёмки становились короче, а её фонарь стал более хаотично метаться по стенам, выхватывая из темноты лишь фрагменты унылого пейзажа.

«Это… тоже очень атмосферное место», — пробормотала она, пытаясь сохранить обычный тон. — «Здесь получатся классные кадры… Если, конечно, Юко не потерялась где-нибудь в темноте».

Нана, однако, была поглощена своим беспокойством. Она не обращала внимания на слова Минами, её взгляд был прикован к каждому повороту коридора, к каждому тёмному проёму, ведущему в неизвестность. «Юко! Юко, ты слышишь нас?» — её голос звучал тоньше, чем обычно, прорываясь сквозь гнетущую тишину. — «Юко, ответь!»

Они шли вперёд, направляясь туда, куда, как им казалось, направилась Юко. В конце коридора, среди множества похожих дверных проёмов, виднелась одна, более массивная, железная дверь. Она выглядела старой, но прочной.

«Похоже, туда она и пошла», — сказала Минами, указывая на дверь. — «Смотри, железная. Наверняка там что-то важное».

Они подошли к двери. Её поверхность была холодной на ощупь, покрытой пятнами ржавчины. Юко, как они предполагали, должна была быть за ней. Вместе они попытались открыть её. Дверь поддалась не сразу, издавая скрип, от которого у Наны пробежали мурашки по спине. Но, приложив усилия, они смогли её отодвинуть.

За дверью открывался вид на спуск. Винтовая лестница, уходящая вниз, в ещё более глубокую темноту. Ступени казались высеченными из камня, покрытыми вековой пылью. Из глубины доносился едва слышный гул, словно что-то медленно и неумолимо вращалось там, внизу.

«Ничего себе…» — выдохнула Минами, направляя фонарь вниз. — «Вот это спуск! Юко, наверное, уже там!»

Они начали осторожно спускаться, освещая каждый шаг. С каждым оборотом лестницы тьма сгущалась, а звуки особняка, казалось, полностью затихли, оставив их наедине с их собственными страхами и таинственным гулом, который становился всё более отчётливым.

Оказавшись внизу, гул прекратился и они увидели очередной длинный коридор. Он был похож на тот, по которому они шли наверху, но здесь было ещё больше дверных проёмов, расположенных по обеим сторонам. Каждый из них был потенциальным местом, где могла находиться Юко.

«Давай проверим каждую комнату», — предложила Минами, её голос был уже не таким уверенным, как раньше. — «Может, она просто заблудилась».

Они начали методично заглядывать в каждую комнату. Их фонари выхватывали из темноты пыльные предметы мебели, покрытые простынями, старые книги, разбросанные вещи, которые, казалось, остались здесь навсегда. В каждой комнате они звали Юко, но ответом им была лишь гнетущая тишина.

В одной комнате они обнаружили старинный граммофон, который, по словам Минами, мог стать отличным «атмосферным» реквизитом для видео. В другой — массивное, старинное зеркало, в котором на мгновение Нане показалось, что она увидела отражение, но оно исчезло, как только она направила на него свет.

Они прошли через восемь комнат, и каждая последующая становилась всё более мрачной и пугающей. Напряжение росло. Минами начала нервничать, а Нана — практически паниковать.

И вот, войдя в девятую комнату, они увидели её. На полу, среди обломков какой-то старой мебели, лежала Юко. Она была без сознания, но дышала.

«Юко!» — воскликнула Нана, бросаясь к ней. Она попыталась помочь ей подняться, но Юко была неподвижна.

«Что с ней?» — спросила Минами, её голос дрожал. — «Мы должны вынести её наверх!»

Вместе они попытались поднять Юко. Её тело было удивительно тяжёлым, словно в нем было что-то ещё, что-то, что тянуло её вниз. Страх, который до этого лишь таился в глубине их сердец, теперь вырвался наружу. Они начали испытывать настоящий, леденящий ужас.

С трудом, поддерживая Юко, они начали подниматься по винтовой лестнице. Но что-то было не так. Казалось, что лестница не заканчивается. Они шли уже около двадцати минут, а конца всё не было видно. С каждым шагом они поднимались, но ощущение, что они остаются на месте, становилось всё сильнее.

«Это… это невозможно», — пробормотала Минами, её голос был полон отчаяния. — «Мы поднимаемся уже целую вечность!»

Спустя примерно час, их силы были на исходе, а лестница всё ещё уходила вверх, в бесконечную тьму. Стало ясно, что происходит что-то неладное. Что-то, что нарушало все законы логики и физики.

«Мы не можем выбраться», — сказала Нана, её голос дрожал. — «Это ловушка. Может быть, нам стоит попробовать спуститься вниз? Возможно, там…»

Решение пришло само собой. Они не могли продолжать этот бессмысленный подъём. С трудом, поддерживая Юко, они начали спускаться. Повернув за очередной изгиб винтовой лестницы, они замерли. Перед ними был тот же коридор, тот же ряд дверей, то же самое место, откуда они начали свой путь вниз час назад.

Они были заперты на этом нижнем уровне, который, казалось, был отделён от всего остального мира. Отчаяние охватило их. Они осторожно положили Юко на кровать в первой комнате, надеясь, что там она будет в безопасности, пока они пытаются найти выход.

Они стояли в коридоре, рядом с комнатой, где была Юко, и пытались понять, что им делать. В этот момент, из-за стены, над их головами, послышались громкие шаги. Тяжёлые, ритмичные шаги, как будто кто-то большой и сильный ходил по этажу выше.

«Кто там?» — испуганно прошептала Нана. — «Кто-то есть?»

«Тише!» — резко сказала Минами, затыкая Нане рот рукой. — «Не надо звать!» — её голос звучал неуверенно.

Но в этот момент, из глубины коридора, откуда-то издалека, послышался плач. Тихий, жалобный плач, наполненный страхом. Он был похож на детский плач.

«Там кто-то есть», — прошептала Нана, её глаза расширились от ужаса. — «Кто-то плачет».

Они переглянулись. Страх боролся с любопытством, а также с едва зародившейся надеждой, что возможно, плачущий человек сможет им помочь. Медленно, с опаской, они пошли в ту сторону, откуда доносился звук, чтобы выяснить, кто или что издавало эти жалобные звуки.

Шаги, которые доносились сверху, стихли, уступив место гнетущей тишине. Плач, раздававшийся в глубине коридора, становился всё более отчётливым, проникая в их сознание, словно навязчивая мелодия отчаяния. Минами и Нана, забыв о собственном страхе, двигались навстречу этому звуку, ведомые чем-то, что было сильнее их воли.

Плач становился всё громче, указывая направление. Они подошли к последней двери в коридоре. Она отличалась от других: была выше, массивнее, словно специально предназначенной для чего-то иного. Из-за двери, казалось, исходило ещё больше холода.

Минами, собрав всю свою храбрость, резко распахнула дверь. Ворвавшись в комнату, она тут же остановилась. Там было пусто. Ничего, что могло бы указывать на источник плача. Никого.

«Тут ничего нет», — сказала она, её голос звучал растерянно. — «Совсем ничего».

Она развернулась к Нане, стоявшей в коридоре, и хотела что-то сказать, но в этот момент дверь, за которой они только что стояли, захлопнулась с оглушительным грохотом, отрезая Минами от Наны.

Нана вздрогнула, её сердце бешено забилось. Дверь была заперта. Её подруга, Минами, осталась заперта в комнате, где, по её словам, ничего не было. Но этот плач… он казался таким реальным, таким пронзительным.

Она попыталась открыть дверь, но все её усилия оказались тщетными. Дверь была заперта. Нана била в дверь, пытаясь выбить её, но понимала, что её сил недостаточно. Она была одна, и её охватывала паника.

Вспомнив о Юко, она решила вернуться к ней, вернуться в ту комнату, где они оставили подругу. Там, быть может, она будет в безопасности, или, возможно, найдёт какие-то подсказки. Она бросилась назад, к первой комнате.

Оказавшись там, Нана увидела то, от чего кровь застыла в её жилах. На кровати, где лежала Юко, никого не было. А рядом с кроватью, стоял силуэт женщины. Высокой, стройной, облаченной в белое кимоно, её длинные чёрные волосы скрывали лицо, а шею обвивала верёвка.

Нана вскрикнула, отшатнувшись от этого ужасающего зрелища. Но, прежде чем она успела что-то сделать, призрак исчез. Растворился в воздухе.

Нана металась по коридору, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, но все двери были заперты, и чувство безысходности охватывало всё сильнее. В какой-то момент она подошла к последней двери, к той самой, где осталась Минами. И, к своему изумлению, обнаружила, что дверь открыта.

Она колебалась лишь мгновение. Сомнений не было. Она должна была попытаться найти Минами. Сделав глубокий вдох, Нана вошла в комнату.

В тот же миг, когда она шагнула внутрь, откуда-то из-под пола, послышались крики. Крик Минами. Крик, полный ужаса и отчаяния.

В следующее мгновение дверь захлопнулась. Нана оказалась в ловушке.

В замкнутом пространстве, Нана, охваченная ужасом, бросилась к двери, пытаясь снова её открыть, но ручка не поддавалась, словно невидимая сила держала её в плену. Она кричала, звала Минами, надеясь услышать ответ, но в ответ — лишь пронзительные, полные отчаяния вопли, доносившиеся откуда-то снизу, словно из преисподней.

Нана металась в поисках хоть какой-то зацепки. Вдруг, она заметила, как одна из стен, казавшаяся сплошной, слегка дрогнула. В этот же момент, по стене прошла трещина, и небольшая часть её отворилась, обнажив проход. Это была дверь, скрытая от глаз посторонних.

Нана, не раздумывая, шагнула в этот проход, надеясь, что это путь к спасению, к Минами, или хотя бы к выходу из этого кошмара. Проход оказался узким, едва позволяющим пройти одному человеку. Её фонарь выхватывал из тьмы лишь небольшие участки пути. Она шла по нему, спотыкаясь о неровности пола, ощущая, как сырость проникает в самую кожу.

В конце прохода, она увидела лестницу. Винтовую лестницу, уходящую вниз, в ещё большую темноту. Снова лестница. Снова спуск в неизвестность. У неё не было выбора. Она должна была идти. Должна была продолжать поиски. Должна была попытаться выбраться из этого проклятого места.

Спустившись по лестнице, она оказалась в небольшом помещении, в центре которого стоял алтарь. Простое сооружение из тёмного дерева, на котором находились странные предметы: старинные свитки, потрескавшиеся керамические чаши, человеческие черепа. Воздух здесь был тяжёлым, пропитанным запахом затхлости и чего-то ещё более отталкивающего, напоминающего о разложении.

Нана, поражённая увиденным, на мгновение застыла на месте. Она чувствовала, как холод пробирает её до костей. Как будто кто-то невидимый наблюдал за ней, выжидая подходящий момент.

Внезапно, невидимая сила схватила её. Она почувствовала, как её тело поднялось в воздух, а затем с силой ударилось о пол. Её руки и ноги оказались связаны верёвками, которые, казалось, выходили из самого пола, постепенно обвивая всё тело. Она попыталась вырваться, но верёвки сжимались, сдавливая её, лишая дыхания.

Ужас охватил её.

В последние мгновения своей жизни, она увидела над собой. Силуэт женщины в белом кимоно. На шее женщины обвивалась верёвка, петля, конец которой был связан с теми верёвками, что обвивали Нану.

Нана почувствовала, как верёвки сжимаются всё сильнее, разрывая её плоть, её кости. Боль была невыносимой. Её глаза, полные ужаса и отчаяния, застыли в последнем взгляде, обращённом к призраку, к женщине в белом кимоно, смеющейся над её гибелью.

Всё, что было связано с жизнью, с молодостью, с амбициями трех блогеров, было поглощено мраком особняка. Их стремление к славе, их жажда острых ощущений, их юношеская неосторожность — всё это привело их к гибели. Они стали очередными жертвами древней тайны, заблудившимися в лабиринте ужаса, из которого нет выхода.

Обещание На Ветру

Обихора — город, где лето всегда приходило с обещанием освобождения. Обещанием долгожданных каникул, времени, когда школьные звонки умолкали, а учебники отправлялись на дальние полки. Для Харуми, шестнадцатилетней, с копной медно-каштановых волос, которые она обычно заплетала в свободную косу, это время означало свободу от строгих правил школьной формы и возможность в полной мере насладиться своим юным возрастом. Рядом с ней, пятнадцатилетняя Ацуко, с её короткой, графично подстриженной чёлкой и всегда любопытными, блестящими глазами, разделяла это предвкушение. Они были не просто одноклассницами, но и близкими подругами, делившими секреты, мечты и маленькие подростковые тревоги.

Их мир был частью Японии, но казалось, жил по своим правилам. Подростки, их юные сердца, их растущие желания, их ещё не сформировавшиеся взгляды на жизнь — всё это было здесь, в этом городе, на пороге очередного лета.

Среди них был Керо, семнадцатилетний, старше остальных на год, его юношеская харизма и лёгкая беззаботность делали его естественным лидером их небольшой компании. Его отношения с Харуми были той искрой, что зажигала в их кругу особое тепло, — нежные, ещё робкие, но уже полные взаимного притяжения. А ещё был Деки. Ровесник Харуми, он был словно тень Керо — тихий, наблюдательный, с несколько меланхоличным взглядом, скрывающим бурлящие внутри чувства.

В один из последних дней перед началом каникул, когда воздух Обихоро уже наполнился ароматом цветущих растений и предвкушением свободы, Деки, во время обеда в школьной столовой, подошёл к Керо. Сидя за столом, они делили порцию рамена, когда Деки, поборов смущение, наконец, решился.

«Керо… есть кое-что, что я хотел бы тебе сказать», — начал Деки, его голос был непривычно тихим. Он не смотрел Керо в глаза, его взгляд был прикован к узору на столешнице.

Керо, жуя лапшу, кивнул: «Давай, говори».

«Это… это касается Ацуко», — проговорил Деки, его щеки слегка покраснели. — «Ты же знаешь, мы просто друзья… Но мне… мне кажется, она мне очень нравится». Он наконец поднял глаза, и в них читалась робость и страх. — «Но я… я боюсь сказать ей. Боюсь, что всё испорчу».

Керо, всегда более проницательный, чем казался, внимательно выслушал друга. Он видел, как мучается Деки, как его сердце разрывается между желанием и страхом. И в тот момент, когда в его голове промелькнул план, он почувствовал, как на его лице появилась лёгкая, загадочная улыбка.

«Знаешь, Деки», — сказал Керо, откладывая палочки. — «Я знаю одно место. Деревня Симукаппу. Там живут мои дядя Мэсёёси и тётя Юй. Они очень добрые, всегда рады гостям. У них там красиво — леса, поля… Прекрасное место для отдыха. А ещё, там очень живописно». Он сделал паузу, наблюдая за реакцией Деки. — «Почему бы нам не пригласить туда Ацуко и Харуми? Вместе. На неделю. Во время каникул».

Глаза Деки загорелись. Идея провести время с Ацуко, вдали от повседневной суеты, в компании её подруги, казалась ему идеальным шансом. Шансом, который он, возможно, так долго ждал.

«Это… это было бы здорово, Керо!» — выдохнул Деки, в его голосе звучало искреннее воодушевление. — «Я… я не знаю, как тебя благодарить».

«Не за что», — отмахнулся Керо, но в глубине его глаз мелькнул тот самый загадочный блеск. Он уже предвкушал, как всё сложится. Его собственные чувства к Харуми были сильны, но он также чувствовал ответственность за своего друга, за его невысказанную любовь.

Летние каникулы приближались неотвратимо, словно жаркое дыхание, предвещающее наступление долгожданного сезона. И вместе с ним приближалась и поездка в Симукаппу, деревню, о которой друзья слышали лишь вскользь.

Дни, предшествовавшие началу каникул, тянулись для юных обитателей Обихоро с особой медлительностью, словно само время, предчувствуя грядущие перемены, решило замедлить свой бег. Для Харуми, с её привычной энергией, это ожидание было почти невыносимым. Мысли о предстоящей неделе в Симукаппу, вдали от привычной школьной рутины, переплетались с нежным предвкушением времени, которое она проведет с Керо, и лёгкой, едва уловимой тревогой, связанной с их общим другом — Деки. Ацуко, как всегда, более спокойная и рассудительная, делила её нетерпение, но в её глазах, когда она говорила о поездке, мелькала искорка чистого любопытства.

Деки же, как тень, следовал за их предвкушением, его собственное волнение было скрыто под слоем внешней сдержанности. Каждое упоминание об Ацуко, каждый её взгляд, каждое её слово, даже случайно брошенное в его сторону, вызывали в его душе бурю. Мысль о том, что он сможет провести с ней целую неделю, наедине, вдали от шумного города, одновременно манила и пугала его. План Керо, такой щедрый и продуманный, казался ему подарком судьбы, шансом, который он боялся упустить, но также и не знал, как им воспользоваться.

И вот, наконец, наступил долгожданный день. Солнце, казалось, светило ярче обычного, пронизывая своими лучами улицы Обихоро, словно приветствуя начало их приключения. Собрав небольшие рюкзаки со всем необходимым, четверо друзей встретились у дома Керо. Отец Керо, человек с морщинистым, но всегда улыбчивым лицом, довёз их до окраины города, где их уже ждал автобус, предназначенный для поездки в деревню.

Дорога к Симукаппу оказалась длиннее и живописнее, чем они могли себе представить. По мере того, как автобус удалялся от городской суеты, пейзажи за окном начинали меняться. Обычные городские кварталы уступили место зелёным рисовым полям, над которыми лениво кружили аисты. Затем появились леса — густые, величественные, с верхушками деревьев, теряющимися в голубом небе. В их глубине, казалось, скрывались древние тайны, а воздух становился чище, наполняясь ароматом сосен и влажной земли.

По пути они также стали замечать признаки перемен. Вдоль дороги, словно выросшие из земли, появлялись новые дома, с пластиковыми окнами и ярко окрашенными крышами. А затем, ближе к пункту назначения, их взгляду открылось иное зрелище. Вдалеке, среди холмов, виднелся недостроенный мост, он возвышался над долиной, словно гигантский скелет, ожидающий своего завершения. Строительные леса, рабочие, спешащие в своих касках, — всё это создавало ощущение грандиозного, но пока ещё не свершившегося замысла.

«Смотрите, это он!» — воскликнул Керо, указывая на мост. — «Говорят, он соединит нашу деревню с долиной. Будет очень красиво, когда закончат».

Деки и Ацуко с любопытством рассматривали стройку, а Харуми, прижавшись к плечу Керо, просто наслаждалась моментом, чувствуя себя частью чего-то большого и нового.

Наконец, автобус остановился у старой, но опрятной деревянной усадьбы, утопающей в зелени. Это был дом дяди Мэсёёси и тёти Юй. Дверь открылась ещё до того, как они успели подойти, и их встретили улыбающиеся лица. Дядя Мэсёёси, крепкий мужчина с добрыми глазами и редкой сединой в волосах, и тётя Юй, изящная женщина с тёплой улыбкой, радушно приняли их.

«Добро пожаловать, дети!» — сказала тётя Юй, её голос был ласковым. — «Мы так рады вас видеть! Керо так много рассказывал о вас».

Дом внутри был уютным, пах деревом и травами. На ужин был подан традиционный японский обед: рис, свежие овощи, приготовленные с удивительной простотой, и самая свежая рыба, какую они только могли себе представить, приготовленная на гриле. Разговоры текли легко, прерываясь лишь смехом и детскими воспоминаниями Керо.

После ужина, чувствуя приятную усталость от долгой дороги и обилия вкусной еды, они разошлись по комнатам. Керо и Харуми, как и планировалось, заняли одну комнату, где двойная кровать, казалось, уже ждала их. Деки и Ацуко — другую, с двумя отдельными футонами, расстеленными на татами.

Когда свет был погашен, в комнате воцарилась тишина. Керо и Харуми, обнявшись, быстро уснули, утомлённые переездом. Но Деки, лежа в своей постели, не мог обрести покоя. Его мысли вихрем кружились вокруг Ацуко, её улыбки, её смеха, той лёгкой нежности, которая промелькнула в её глазах, когда она смотрела на него сегодня. Он пытался заснуть, но предвкушение и волнение не давали ему покоя.

И тогда, когда он уже почти терял сознание, его разбудил резкий, неожиданный звук. Удар. Громкий, отчётливый удар, словно что-то тяжёлое врезалось в окно. Деки подскочил на месте, его сердце заколотилось как бешеное. Он тут же повернулся к Ацуко, которая спала рядом, тихо посапывая.

«Ацуко…» — прошептал он, осторожно толкая её плечо. — «Ты слышала?»

Ацуко лишь тихонько промычала во сне, повернувшись на другой бок.

«Ты слышала?» — повторил Деки, уже более настойчиво.

Ацуко, не просыпаясь полностью, лишь промычала что-то невнятное: «Нет… Ничего… Спи…»

Деки снова попытался расслышать, что там могло удариться в окно. Но снаружи была лишь тишина. Ни звука. Ни ветра. Ничего. Может быть, ему показалось? Может, это просто сон? Он уложился обратно, пытаясь успокоиться. Но уснуть уже не мог. Его мысли снова вернулись к Ацуко. Он лежал, наблюдая за её лицом, за тем, как её ресницы трепетали во сне, за тем, как мягко и мило она дышала. Нежность, которую он испытывал к ней, была настолько сильной, что ему хотелось просто смотреть на неё вечно.

Так, в полудреме, наблюдая за спящей Ацуко, он, наконец, поддался усталости и провалился в сон.

Свет первых лучей солнца, пробиваясь сквозь щели в бумажных шторах, мягко коснулся лица Деки. Рядом мирно спала Ацуко, её дыхание было ровным, а на лице застыло выражение детской безмятежности. Этот вид успокоил его, приглушив ночные тревоги. Он лежал, не смея пошевелиться, боясь нарушить хрупкий мир её сна, наслаждаясь редким моментом близости, который, как он знал, был мимолётен.

Воспоминание об ударе в окно и её вялой реакции вернулось. Ему всё ещё казалось, что он слышал что-то, но, возможно, это было просто эхо его собственного взволнованного сознания. В конце концов, он был в незнакомом месте, в новой обстановке, где каждый шорох мог показаться значительным.

Чуть позже, когда лучи солнца стали ярче, Ацуко проснулась. Она потянулась, сладко зевнула и улыбнулась Деки, её сонное лицо излучало тепло.

«Доброе утро», — промурлыкала она, её голос был ещё полон остатков сна.

«Доброе утро», — ответил Деки, его сердце слегка ёкнуло. — «Ты хорошо спала?»

«Как младенец», — рассмеялась она. — «А ты? Тебя что-то встревожило этой ночью».

Деки лишь пожал плечами, не желая омрачать её утро своими сомнениями. «Наверное, просто непривычно здесь. Завтрак, наверное, скоро будет готов», — сказал он, пытаясь сменить тему.

Они встали, оделись и вышли из комнаты, застав Керо и Харуми уже за накрытым столом. Завтрак был прост, но вкусен: рис, мисо-суп, солёная рыба и свежие овощи, приготовленные тётей Юй. Разговоры текли легко, наполненные планами на день. Керо, как всегда, был полон энергии, предлагая исследовать окрестности.

«Ацуко», — обратился Керо к ней, его взгляд был полон предвкушения. — «У меня была идея. Ты же не против, если ты и Деки прогуляетесь сегодня днём? Я думаю, Деки тебе расскажет, как ему здесь нравится. Харуми и я займёмся чем-то другим».

Харуми, мило улыбнувшись, кивнула. «Да, это хорошая идея. Деки, ты же покажешь Ацуко окрестности?»

Деки, услышав это, почувствовал, как внутри него разливается тепло. Это был его шанс. Его шанс поговорить с Ацуко, узнать её лучше, может быть, даже решиться на признание.

«Конечно!» — ответил он, стараясь, чтобы его голос звучал уверенно. — «Я с удовольствием».

После завтрака, оставив Керо и Харуми, которые собирались помогать по хозяйству, Деки и Ацуко отправились на прогулку. Солнце уже стояло высоко, его лучи пронизывали зелень деревьев, создавая игру света и тени на лесной тропинке. Воздух был наполнен ароматом цветов, трав и влажной земли. Пение птиц сопровождало их шаги, создавая атмосферу умиротворения и гармонии.

Они шли не спеша, переговариваясь обо всём на свете. Ацуко рассказывала о своих мечтах — путешествовать, увидеть мир, писать книги. Деки, слушая её, чувствовал, как его собственное сердце наполняется нежностью. Он рассказывал о своей любви к рыбалке, о том, как он любил смотреть на море, и о своём желании стать кем-то большим, чем просто сын рыбака.

«Ты знаешь, Ацуко», — сказал он, его голос стал тише, — «мне здесь очень нравится. И… и с тобой мне тоже очень хорошо».

Он почувствовал, как решимость, которую он копил в себе, наполняет его. В этот момент, когда они остановились на небольшой поляне, освещённой солнечным светом, и Ацуко смотрела на него с улыбкой, он увидел в её глазах что-то, что показалось ему добрым, открытым. В порыве нежности, поддавшись моменту, Деки протянул руку и осторожно взял её ладонь.

Ацуко, как будто что-то почуяв, мгновенно отдёрнула руку, но не со злостью или отторжением, а со смехом. «Ты что делаешь?» — спросила она, её глаза лучились игривостью.

Деки почувствовал, как его щёки заливает краска. Он растерялся, но затем, увидев её смех, улыбнулся в ответ, пожав плечами. «Ничего», — сказал он, чувствуя, как его надежды слегка померкли. — «Просто… захотелось».

Они продолжили свой путь, но в воздухе повисло едва уловимое напряжение. Ацуко, казалось, не придала этому значения, продолжая восхищаться природой, но Деки чувствовал, как момент ускользнул, оставив лишь лёгкое разочарование.

Под вечер, когда солнце начало клониться к закату, они вернулись к дому дяди и тёти. Керо, который, казалось, ждал их возвращения, тут же подбежал к Деки, когда они остались наедине, пока Ацуко помогала тёте Юй с ужином.

«Ну как?» — спросил Керо, в его глазах читалось нетерпение. — «Получилось?»

Деки лишь покачал головой, его плечи слегка опустились. «Ещё рано для этого, Керо», — ответил он, стараясь скрыть своё разочарование. — «Я думаю… ещё рано».

После ужина, когда все разошлись по комнатам, Деки снова оказался наедине со своими мыслями. Он лежал на футоне, глядя в тёмный потолок. Нетерпение и желание высказать Ацуко всё, что он чувствовал, всё ещё мучили его. Он представлял, как говорит ей о своих чувствах, как она, возможно, улыбнется ему в ответ, как они смогут начать что-то новое. Но Ацуко уже крепко спала, её дыхание было ровным и спокойным, и она не могла ему ответить, даже если бы Деки набрался смелости, и сообщил о своих чувствах прямо сейчас.

Деки вздохнул, чувствуя, как вся его решимость рассеивается в ночной тишине. Он расслабился, выдохнул, отпуская своё нетерпение. Завтра будет новый день, и, возможно, появится новый шанс. Он закрыл глаза и, наконец, погрузился в сон.

Посреди ночи его снова разбудил шум. На этот раз он исходил не из окна, а откуда-то сверху. С крыши. Этот звук был более чётким, более настойчивым, чем вчерашний удар. И на этот раз Ацуко тоже проснулась. Её глаза открылись в темноте, и в них читалось такое же недоумение, как и у Деки.

«Ты слышал?» — прошептала она, её голос был полон тревоги.

Деки кивнул. «Да».

Они встали, быстро оделись, осторожно открыли дверь комнаты и вышли на улицу.

Когда они оказались снаружи, их взглядам открылась лишь тишина. Никого на крыше. Ничего, что могло бы объяснить этот шум. Деки напряжённо вглядывался в темноту, его взгляд скользил по окружающей местности. И тут, вдали, между деревьями, он заметил что-то. Силуэт. Тёмный силуэт человека, который, казалось, двигался с невероятной скоростью, растворяясь между стволами деревьев, словно призрак.

«Там!» — воскликнул Деки, указывая пальцем. — «Кто-то там!»

Ацуко, следуя его взгляду, тоже увидела смутный контур. Тревога заполнила её сердце, но вместе с ней возникло и любопытство, и, возможно, беспокойство за Деки.

«Деки, может, не стоит?» — предложила она, её голос звучал неуверенно. — «Темно… и мы не знаем, кто это».

Но Деки, движимый показной храбростью, уже принял решение. «Я должен узнать», — сказал он, его голос звучал решительно, хотя в нём и проскальзывала нотка страха. — «Кто-то должен это выяснить».

Ацуко, поколебавшись мгновение, почувствовала, как страх за Деки перевешивает её собственные опасения. «Я пойду с тобой», — сказала она, её голос был тише, но в нём звучала решимость.

И они ушли направляясь в неизвестность, в гущу ночного леса.

Когда первые лучи утреннего солнца пронзили туманную пелену, рассеяв ночной мрак, Керо и Харуми проснулись в своей комнате, ощущая прилив сил и предвкушение нового дня. Харуми, как всегда, первая выбралась из-под уютного одеяла, потянулась и улыбнулась Керо. «Доброе утро», — прошептала она, её голос был полон той нежности, что всегда наполняла их общение. Керо, ещё полусонный, лишь крепче обнял её, наслаждаясь редким моментом уединения.

Однако, их безмятежное утро было прервано внезапным осознанием — в комнате было слишком тихо. Слишком тихо для Деки и Ацуко. Обычно они просыпались рано, или, по крайней мере, их голоса были слышны из соседней комнаты. Но сегодня — ни звука.

«Где Деки и Ацуко?» — спросила Харуми, вставая с постели.

Керо, встревоженный, тоже поднялся. «Не знаю. Может, они ещё спят?»

Они вышли из комнаты и прошли в комнату, где должны были спать Деки и Ацуко. Дверь была приоткрыта, и когда они заглянули внутрь, их встретила пустота. Футоны были смяты, но никого в комнате не было. Только лёгкий запах утреннего воздуха, проникающий через приоткрытое окно.

«Деки? Ацуко?» — позвал Керо, но в ответ повисла тишина.

Тревога начала сгущаться. Их отсутствие было необычным. Возможно, они решили уйти пораньше, чтобы увидеть рассвет или насладиться тишиной утра.

«Надо их поискать», — решительно сказала Харуми, уже одеваясь. — «Что-то мне подсказывает, что они не просто так ушли».

Они быстро оделись, пытаясь унять нарастающее беспокойство. Тётя Юй и дядя Мэсёёси, уже начавшие готовить завтрак, тоже забеспокоились, узнав об исчезновении друзей.

«Идите, поищите их», — сказал дядя Мэсёёси, его лицо выражало неподдельную заботу. — «В этой местности легко заблудиться, особенно если уйти далеко в лес. Некоторые люди говорят, что деревья в этом лесу могут передвигаться по собственной воле, запутывая путников».

Керо и Харуми, обеспокоенные, отправились в путь. Их поиски начались с окрестностей дома, с ближайших полей, где ещё лежала роса, и с опушки леса, куда, по их предположениям, могли пойти Деки и Ацуко. Они звали их по именам, но эхо их голосов лишь терялось в безмолвии природы. Поля, зелёные и бесконечные, казались пустыми, а лес, окутанный утренним туманом, хранил свои тайны, отвечая лишь шелестом листвы и пением птиц.

По мере того, как они углублялись в окрестности, Керо обратил внимание на нечто, что не ускользнуло от его взгляда. Где-то вдали, среди холмов, виднелось строительство.

«Смотри, Харуми!» — позвал Керо, указывая на возвышающуюся конструкцию. — «Это тот самый мост, о котором я говорил!»

Действительно, там, где деревья расступались, открывался вид на величественное, хотя и незаконченное, сооружение. Высокий мост, лишь наполовину возведённый, гордо возносился к небу, его опоры уходили глубоко в землю, словно корни древнего дерева. Рабочие, занятые своим делом, сидели у оснований моста, отдыхая, их фигуры казались маленькими на фоне грандиозности стройки.

Любопытство, смешанное с надеждой найти Деки и Ацуко, привлекло их к этому месту. Возможно, они решили посмотреть на мост.

«Может, они там?» — предположила Харуми, её голос звучал с долей надежды.

Подойдя ближе, они увидели, как один из рабочих, заметив их, отделился от группы и направился им навстречу. Он был одет в простую рабочую одежду, его лицо было покрыто пылью и потом.

«Здравствуйте», — обратился рабочий к ним, его голос был ровным, безэмоциональным. — «Ищете кого-то?»

«Да», — ответил Керо. — «Двух наших друзей. Они пропали этой ночью. Деки и Ацуко. Вы их не видели?»

Рабочий задумчиво покачал головой. «Нет. Никого не было.».

Он повернулся и жестом пригласил их подойти к мосту. «Хотите посмотреть?», — спросил он. — «Закончим в этом году. Будет красиво».

Керо и Харуми, следуя за ним, подошли к одному из мощных оснований моста. Здесь, у самой земли, зияла глубокая, свежевырытая яма — видимо, для фундамента. Работа была сложной и требовала больших усилий.

Харуми, всегда любопытная, подошла к краю ямы, чтобы лучше рассмотреть её глубину. Она наклонилась, пытаясь заглянуть и увидеть край этой ямы. В этот момент, когда её взгляд был прикован к дну, она почувствовала, как кто-то с силой толкает её сзади.

Она упала, её тело ударилось о землю, а затем её охватила ярость. Она подняла голову, и то, что она увидела, заставило её сердце замереть.

Над ней, на краю ямы, стоял Керо. Но его лицо было искажено. Это была не та любящая улыбка, которую она знала. Это была улыбка чего-то чужого, холодно-спокойного.

«Зачем ты это сделал, Керо?» — вырвалось из её пересохших губ.

Керо, стоя на краю её могилы, лишь улыбнулся шире. Его голос, когда он заговорил, был ровным, почти механическим, совершенно чужим.

«Это древний обычай нашей деревни», — произнёс он. — «Я выбрал именно тебя для этого места. Тебе выпала большая честь стать хранительницей этого моста».

В это же время, словно по команде, рабочие, которые до этого казались просто отдыхающими, окружили яму. Их лица были безразличны, их глаза — пусты. Они взяли лопаты и начали бросать землю в яму.

Харуми закричала. Она кричала от ужаса, от боли, от предательства. Она пыталась звать на помощь, умолять, но её крики тонули в этой глубокой яме. Керо и рабочие не реагировали. Они продолжали свою работу, засыпая её живьём, словно она была просто очередным мешком, который нужно уложить в основание моста.

Она чувствовала, как земля давит на неё, лишая воздуха. Последнее, что она видела, прежде чем тьма поглотила её полностью, было лицо Керо, смотрящее на неё сверху, без тени сожаления, без тени прежней любви.

Когда последняя горсть земли упала в яму, запечатав Харуми в её вечной обители, тишина, наступившая после её криков, стала ещё более гнетущей. Керо, стоя над только что засыпанной ямой, обернулся к рабочему, который стоял рядом.

«Ну что», — спросил Керо, его голос был всё ещё странно ровным. — «Вы оказали честь Деки и Ацуко?»

«Конечно. Спасибо тебе, что привёл их к нам. Хитобасира никогда не подводила нашу деревню.».

Тёмные Воды Данноура

Симоносэки. Город, раскинувшийся на берегу залива Данноура, словно забытое богами поселение, где время текло иначе, медленно, вязко, пропитывая каждый камень, каждый кривой переулок, каждый вздох ветерка, доносящегося с моря. Город, чья слава, когда-то гремевшая по всей Японии, теперь угасла, оставив лишь полуразрушенные причалы, обветшалые дома и поколения рыбаков, чьи жизни были неразрывно связаны с морем. Морем, которое теперь, казалось, отвернулось от них.

Кэзуки, пятьдесят пять лет, словно высеченный из того же грубого дерева, что и его старая рыбацкая лодка, был частью этого увядающего мира. Его лицо, обветренное и морщинистое, напоминало карту морских ветров и жизненных бурь. Глаза, некогда ясные, теперь несли на себе печать постоянной усталости и разочарования. Его руки, загрубевшие от многолетней работы с сетями и веревками, знали каждый сантиметр своей старой лодки, названной «Сэцуна» — «Мгновение». И это «мгновение» становилось всё короче, всё беднее.

Улов. Слово, которое когда-то было источником жизни, теперь стало источником тревоги, а затем и отчаяния. Рыбы стало мало. Крайне мало. Сети, которые раньше наполнялись до краёв, теперь приносили лишь жалкие объедки, несколько мелких рыбешек, которых едва хватало, чтобы прокормить себя. Удивительная, необъяснимая пустота пришла в залив, словно само море решило отобрать своё.

Рядом с ним, у борта лодки, сидел его сын, Мэдока. Двадцатилетний, он был воплощением другой эпохи — более молодой, более сильной, но уже несущий на себе печать той же тревоги, что и отец. Его тело ещё не обрело той грубой силы, что была у Кэзуки, но в его глазах читалось стремление к чему-то большему, чем эта вечная борьба за выживание. Он любил отца, уважал его, но в его молодом сердце зрело желание найти выход из этой безысходности, найти иной путь, который не был бы связан с пустыми сетями и вечным долгом.

«Опять ничего», — сказал Мэдока, его голос был ровным, но в нем слышалась неприкрытая усталость. Он вытащил сеть, и она, как обычно, была почти пуста, лишь несколько рыбёшек затерялись среди мокрых нитей.

Кэзуки лишь тяжело вздохнул, не отрывая взгляда от горизонта. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в оттенки кроваво-красного и оранжевого.

В этот момент, сначала едва заметно, потом всё более отчетливо, вода вокруг лодки начала менять свой цвет. Золотистый закатный свет, отражаясь от поверхности, не создавал привычных бликов, а словно тонул в чём-то ином. Вода становилась темнее. Сначала она приобрела мутно-зеленый оттенок, затем — густой, непроглядный черный. Это было не похоже на обычное затемнение от заката. Это было противоестественно. Словно само море проглотило свою животворную силу, став чёрным.

«Отец… что это?» — спросил Мэдока, его голос дрогнул. Он подошел к борту, чтобы лучше рассмотреть.

Кэзуки тоже смотрел, его сердце сжалось от необъяснимого предчувствия. Он видел многое в своей жизни, но такого — никогда.

И тогда, когда они пытались вытянуть одну из сетей, они почувствовали необычайную тяжесть. Это была не тяжесть рыбы, а что-то иное, плотное, не поддающееся движению. Медленно, с трудом, они начали вытягивать сеть. Она была черной от воды, но то, что было в ней, заставило их замереть.

Среди редких, мелких рыбешек, которые, казалось, погибли, лежали они. Неполные, обглоданные, но безошибочно узнаваемые. Кости. Человеческие кости. Несколько мелких, детских, и несколько более крупных. Они были не старыми, не истлевшими. Казалось, они были принесены сюда совсем недавно, вынесены из какой-то неведомой глубины, как мрачное послание.

Мэдока отшатнулся от сети, его лицо побледнело. Он посмотрел на отца, ища в его глазах ответ, объяснение. Но Кэзуки сам был в шоке. Закат, чёрная вода, человеческие кости… Всё это сливалось в одну жуткую картину, которая предвещала нечто гораздо более страшное, чем просто бедность и неудачный улов. Это было предвестие ужаса, который, казалось, только начинал пробуждаться в водах залива Данноура.

Ночь, последовавшая за тем страшным закатом, прошла для Кэзуки и Мэдоки как в тумане. Сон не приносил облегчения, а лишь множил кошмарные образы — черная вода, мелькающая в глазах, и бледные, неестественно чистые кости, словно вымытые из самой бездны. Утро встретило их серым, хмурым небом, словно оплакивающим то, что показало им море накануне. Но долг, привычка, необходимость выживать — всё это толкало их снова выйти в залив. Надеяться на лучшее, когда реальность кричала об обратном, стало для них единственным выходом.

«Отец, может, сегодня останемся на берегу?» — Мэдока впервые за долгое время осмелился возразить. Его голос был тихим, но твердым. Он видел, как слова отца, его попытки сохранить прежнюю невозмутимость, казались теперь фальшивыми.

Кэзуки, сидя на палубе и проверяя снасти, лишь покачал головой. «Мы должны, сын. Только так мы сможем выжить».

Они снова спустили лодку на воду. Залив встретил их настороженным спокойствием. Рыбы в сетях оказалось не больше, чем вчера. Несколько мелких, вялых созданий, словно тоже предчувствующих беду. Небо начало смеркаться гораздо раньше обычного, сгущаясь над головой, словно тяжелое, нависшее одеяло. Не было ни малейшего ветра. Полный, абсолютный штиль. Воздух стоял неподвижно, тяжелый, сырой, с запахом соли и чего-то ещё… чего-то затхлого, гнилостного.

И вдруг, так же внезапно, как и черный цвет воды накануне, появились волны. Не обычные волны, поднимающиеся от ветра, а странные, будто исходящие из самой толщи воды. Они были неровными, рваными, словно кто-то гигантский, невидимый, шевелился под поверхностью. Вода вокруг их лодки начала вздыматься, создавая короткие, но мощные гребни, которые ударяли по борту, раскачивая маленькое судно так, что казалось, оно вот-вот перевернется.

Кэзуки крепко держался за руль, пытаясь удержать лодку на курсе, но волны были хаотичными, непредсказуемыми. Мэдока, бледный как полотно, вцепился в борт, его глаза были широко раскрыты от ужаса. Он видел, как вода поднималась и обрушивалась, в этой воде не было ничего, кроме этой странной, зловещей силы.

И затем, так же резко, как началось, всё прекратилось. Волны стихли, словно их никогда и не было. Море снова стало гладким, как зеркало, отражая серое, безрадостное небо. Тишина, наступившая после этого хаоса, была ещё более гнетущей.

Но тишина была недолгой.

«Отец… слышишь?» — прошептал Мэдока.

Кэзуки напряг слух. Сначала он ничего не уловил, кроме шума воды, омывающего борта. Но затем… Он услышал. Сначала слабо, как будто издалека, а затем всё отчетливее. Крики. Крики людей. Они звучали искаженно, пронзительно, полные невыносимой боли и ужаса.

«Что это?» — спросил Кэзуки, его собственный голос дрогнул. Он огляделся. Вокруг не было ни души. Ни других лодок, ни берега в пределах видимости. Только они вдвоем, их маленькая лодка и море.

Но крики не прекращались. Они звучали, казалось, отовсюду, окутывая их, проникая в самое сознание. Кэзуки чувствовал, как холодок страха ползет по спине.

Солнце окончательно село за горизонт, погружая залив в полную, непроглядную тьму. И тогда, когда они пытались осмыслить происходящее, Мэдока, стоя у борта, внезапно позвал:

«Отец! Подойди сюда!»

Кэзуки подошел. Мэдока, схватив яркий фонарь, осветил воду под бортом. И то, что они увидели, было хуже любого кошмара.

Сотни лиц. Человеческих лиц. Они были застывшими, словно восковые маски, но в них было ужасающее выражение. Гримаса дикого, первобытного страха, с широко открытыми, безжизненными ртами, словно замершими в беззвучном крике. Они смотрели на них из глубины, из черной воды. Они были повсюду.

«Что… что это?» — прошептал Кэзуки, его собственный ужас достиг своего пика.

«Я не знаю…» — ответил Мэдока.

Но когда Кэзуки попытался сфокусировать взгляд, осветить эти лица снова, они исчезли. Вода под бортом снова стала черной и пустой, словно ничего там и не было. Это было как игра теней, как обман зрения, как плод воображения, вызванный страхом и усталостью.

«Ты точно это видел, отец, как и я?» — спросил Мэдока, его голос был полон отчаяния. — «Ты видел их, правда?»

Кэзуки не знал, что ответить. Он видел, но сейчас, при более пристальном взгляде, всё как будто растворилось. Было ли это реальностью, или их разум, сломленный событиями, начал играть с ними злые шутки? Он посмотрел на сына. Бледный, дрожащий, но в глазах его всё ещё горел тот жуткий образ.

«Да, сын», — сказал Кэзуки, пытаясь придать своему голосу твердость, которой не чувствовал. — «Я… видел».

Ночь стала для Кэзуки чередой мучительных пробуждений, где черная вода сменялась безмолвными, застывшими лицами, а крики утопленников звучали в ушах даже в редкие моменты забытья. Он чувствовал, как его собственный разум, закаленный годами борьбы с морем, начинает давать трещины под напором необъяснимого. Молодой Мэдока, напротив, казалось, погрузился в странное, пугающее оцепенение. Его обычно оживленные, хоть и полные тревоги, глаза теперь смотрели в пустоту, словно отражая тот самый ужас, который они видели в глубине.

Пришёл рассвет, который, впрочем, не принес никакого облегчения. Небо над заливом Данноура по-прежнему было затянуто плотными, свинцовыми облаками, словно сама природа скорбела или, что хуже, затаилась в ожидании. Кэзуки, измученный бессонницей и навалившейся тревогой, тем не менее, чувствовал непреодолимое желание вернуться на то самое место. Не ради улова, не ради спасения своего рыбацкого ремесла, а ради ответа. Ради понимания того, что же это было — сон, иллюзия, или зловещее проявление чего-то, что дремало в этих водах веками.

«Мы должны туда вернуться, Мэдока», — сказал он, его голос был хриплым и надтреснутым.

Мэдока не ответил. Он просто сидел на палубе, спиной к отцу, его плечи напряжены. Лишь когда Кэзуки подошел и осторожно коснулся его плеча, сын вздрогнул, словно от далекого, почти неощутимого удара.

«Я… я не могу, отец», — прошептал Мэдока, его голос был почти невесомым. — «Я боюсь… Если я снова увижу…»

«Мы будем вместе», — настойчиво повторил Кэзуки, стараясь придать своему голосу ту силу, которую он уже едва ли чувствовал. — «Я буду рядом. Я тебя защищу».

Эти слова, сказанные с той искренностью, которую сын всегда чувствовал в отце, помогли. Мэдока медленно кивнул, его глаза, казалось, обрели лишь призрак прежней жизни. Море казалось спокойным, даже умиротворенным, что было еще более пугающе, чем его вчерашнее буйство.

Они плыли медленно, в напряженном молчании, направляясь к тому месту, где вчера видели ужасающие лица. Кэзуки держался за руль, его взгляд был прикован к воде, словно он ожидал увидеть там отражение своего собственного страха. Мэдока же, напротив, отвернулся от воды, его взгляд был устремлен куда-то вдаль, в серое, безликое небо. Казалось, он старался изо всех сил не смотреть вниз, словно боясь, что то, что он видел вчера, могло быть перенесено в его сознание, в его душу.

И тогда, когда они приблизились к тому самому месту, где вчера видели лица, произошло нечто странное. Мэдока внезапно вздрогнул, его тело напряглось, словно от внезапной боли или шока. Он издал тихий, сдавленный звук.

«Что с тобой, сын?» — встревоженно спросил Кэзуки, оборачиваясь.

Мэдока не ответил. Он медленно, словно в трансе, подошел к борту. Его глаза, до этого пустые, теперь казались наполненными каким-то новым, неведомым выражением — смесью боли, удивления и, быть может, узнавания. Он наклонился над водой, его движения были замедленными, почти ритуальными.

«Отец…» — прошептал он. — «Они… они снова здесь».

Кэзуки, следуя взгляду сына, замер. Перед ним, в черной, непроглядной воде, снова появилось множество лиц. Но на этот раз они были другими. Они не кричали. Они не выражали ужаса. Они были… спокойны. Застывшие, да, но в их чертах читалось нечто иное. Словно они достигли какого-то странного, пассивного спокойствия. И среди этих спокойных лиц, Мэдока, казалось, увидел кого-то знакомого. Его взгляд был прикован к одному из лиц, которое, как ему показалось, напоминало его самого.

«Это… я?» — прошептал он, протягивая руку к воде, словно пытаясь коснуться своего двойника.

Кэзуки, охваченный новым, ещё более глубоким ужасом, отшатнулся. Его сын, его единственный сын, словно терял связь с реальностью. Он видел, как Мэдока медленно погружался в ту самую бездну, где покоились те безмолвные лица.

«Мэдока, нет!» — крикнул Кэзуки, хватая сына.

И тогда, в тот самый момент, когда солнце окончательно скрылось за горизонтом, погрузив залив в новую, зловещую тьму, Кэзуки почувствовал, как его собственный разум начинает трещать по швам. Эти лица, эти крики, эта неестественная тишина — всё это было частью чего-то большего, чего-то, что медленно, но верно, отнимало у них реальность, погружая в мир безмолвного ужаса.

Тишина, окутавшая лодку после исчезновения лиц в черной воде, была тяжелее любой грозы. Мэдока больше не говорил, лишь изредка издавал тихие, сдавленные звуки, словно пытался выговорить что-то, что застряло в горле. Кэзуки, ощущая, как его собственный разум балансирует на грани полного распада, понимал, что их с сыном связь истончается, рвётся на глазах. Эта мистическая сила, поселившаяся в заливе, действовала тонко, но неумолимо, проникая в самые сокровенные уголки их сознания.

Возвращаясь в порт, небо оставалось хмурым, словно предвещая новую беду. Лодка, как обычно, медленно двигалась к причалу, но для Кэзуки каждый удар волны казался ударом молота по его собственному сердцу. Он чувствовал себя так, словно вёз на борту не своего сына, а его прежнюю тень.

Добравшись до дома, они молча выгрузили скудный улов. Мэдока двигался как во сне, его действия были механическими, лишёнными всякой осмысленности. Кэзуки, оставив лодку, подошёл к сыну, пытаясь найти хоть какую-то нить, чтобы вернуть его к реальности.

«Мэдока», — начал он, но слова застряли в горле. Как объяснить сыну то, что даже сам отец не мог понять? Как объяснить, что их мир, их жизнь, подверглись вторжению чего-то, что не поддавалось никаким логическим объяснениям?

На следующее утро, когда серое небо всё ещё висело над городом, они снова вышли в море. Это был уже не выбор, а какая-то инерция, привычка, которая вела их к тому, что казалось неизбежным. Надежда на хороший улов давно угасла, сменившись чувством долга и каким-то странным, извращённым притяжением к тому, что их преследовало.

День проходил в прежней гнетущей тишине. Мэдока почти не двигался, лишь его глаза, теперь совсем безжизненные, скользили по поверхности воды, словно ища там что-то, что было потеряно навсегда. Кэзуки пытался сосредоточиться на сетях, но его мысли постоянно возвращались к вчерашнему дню, к этим лицам.

И тут, когда солнце начало клониться к закату, принося предвестие новой тьмы, они почувствовали, как сети становятся тяжелее. Сердце Кэзуки забилось быстрее.

С напряжением они начали вытягивать сети. И тогда они увидели их. Крабы. Большие, жирные крабы, обычно считавшиеся редкой удачей, особенно в такое неблагоприятное время. Они были повсюду, в сетях, цепляясь за ячейки, словно привлечённые чем-то необычным.

«Крабы…» — выдохнул Мэдока, и в его голосе прозвучало что-то близкое к прежнему удивлению. — «Много крабов…»

Но когда Кэзуки начал вытряхивать улов на палубу, он заметил странное. На твёрдых, хитиновых панцирях крабов были начертаны рисунки. Сложные, тонкие линии, которые складывались в изображения. И эти изображения были до ужаса узнаваемы. Это были лица. Сотни лиц. Те самые лица, которые они видели в воде вчера. Застывшие в гримасе ужаса, с открытыми ртами. Они были выгравированы на панцирях, словно сама природа, или нечто, управляющее ею, решило запечатлеть их.

Кэзуки вздрогнул, отпрянув от крабов. Это было не просто совпадение, не просто природное явление. Это было послание. Мрачное, жуткое послание, запечатлённое на панцирях тех существ, которые, возможно, были частью того же кошмара.

Мэдока, напротив, казалось, не испытывал такого же ужаса. Он подошёл к панцирю, его палец медленно провёл по линии, изображавшей лицо. В его глазах промелькнуло странное, потустороннее спокойствие.

«Они… они красивые, отец», — сказал он, его голос был почти равнодушным. — «Посмотри… они похожи на тех, кого мы видели».

Они привезли крабов домой. Родители Кэзуки, увидев такой обильный улов, сначала обрадовались, но, заметив странные рисунки на панцирях, их радость сменилась тревогой. Но Кэзуки, словно обезумев от безысходности, настоял на том, чтобы приготовить их. «Мы должны съесть их», — сказал он, его голос звучал твёрдо.

Когда крабы варились, дом наполнился запахом моря. Кэзуки и Мэдока ели их, стараясь не думать о том, что эти существа могли видеть, что они могли хранить в себе. Кэзуки чувствовал странное, липкое чувство насыщения, не похожее на обычную сытость. Мэдока же ел со спокойствием, его взгляд всё так же блуждал, словно он был где-то далеко, далеко. Остальных крабов они продали на рынке, и Кэзуки видел, как покупатели с интересом разглядывали их необычные панцири, не подозревая о том, какой ужас они несли в себе.

После той жуткой недели, когда на панцирях крабов отпечатались лики утопленников, а Мэдока всё больше погружался в свой собственный, изолированный мир, Кэзуки чувствовал, как напряжение в его душе становится невыносимым. Он наблюдал за сыном с нарастающим страхом. Мэдока стал тише, его движения — замедленнее, а взгляд — всё более отстранённым, словно он смотрел сквозь стены, сквозь реальность, в какой-то иной, неведомый мир. Было ли это последствие того, что они съели, или же это было прямое влияние той силы, что проявлялась в заливе? Кэзуки не знал, но чувствовал, что их с сыном связь, некогда крепкая, теперь превращалась в тонкую, рвущуюся нить.

На следующей неделе, погода, казалось, отражала внутреннее состояние Кэзуки — серое, безрадостное, предвещающее беду. Однако, в этот день не было черной воды, не было аномальных волн. Море было спокойным, почти безмятежным. Улов был средним, не давал поводов ни для радости, ни для отчаяния. Но в воздухе витало какое-то предчувствие, тонкое, как паутина, но цепкое, как страх.

На следующий день, когда солнце всё ещё стояло высоко, но его лучи уже были смягчены приближающимся вечером, их окутал туман. Густой, молочно-белый, он спустился с неба, словно завеса, внезапно скрывая от их глаз привычный мир. Лодка, ещё мгновение назад плывшая по открытой воде, оказалась в эпицентре непроглядной, белой мглы. Видимость упала до нескольких метров. Знакомый залив превратился в чужое, враждебное пространство, где реальность и иллюзия слились воедино.

Кэзуки инстинктивно замедлил ход. Он держал руль крепче, его взгляд напряжённо вглядывался в белую пелену, пытаясь уловить хоть какой-то ориентир, хоть какой-то знак. Мэдока, сидевший неподалёку, казалось, ничуть не встревожился. Наоборот, в его глазах появилось какое-то странное, пугающее спокойствие, словно он нашёл то, что искал.

И тут они услышали его. Шум приближающейся лодки. Этот звук, появившийсяя из ниоткуда, из самой толщи тумана, усиливал ощущение чего-то потустороннего, неведомого.

Кэзуки замер, его сердце забилось быстрее. Кто мог плыть в такую погоду, в таком тумане, по этому, казалось бы, опустевшему заливу?

И вот, из белого марева, выплыла лодка. Старая, деревянная, она казалась древней, покрытой водорослями и следами времени. На её борту стоял одинокий мужчина. Он был одет в простую, потрёпанную одежду, а его лицо, казалось бледным и измождённым.

Лодка приближалась к ним медленно, словно ведомая невидимой рукой. Когда она оказалась совсем близко, мужчина поднял руку, словно приветствуя, но в его жесте не было ни дружелюбия, ни враждебности — лишь какая-то странная, отрешённая покорность.

«Кто вы?» — окликнул его Кэзуки, его голос звучал глухо в плотной пелене тумана.

Мужчина, не ответив на вопрос, лишь медленно подплыл к их борту.

«Я заблудился», — произнёс он, его голос был тихим, но каким-то образом проникал прямо в душу. — «В этом тумане… я не понимаю, куда мне плыть».

Кэзуки, всегда готовый помочь заблудшему мореходу, несмотря на охвативший его страх, протянул руку. «Подойди. Поможем тебе».

Мужчина, представившийся Минору, без колебаний, словно ожидая этого, взобрался на их лодку. Он огляделся, его взгляд остановился на Мэдоке, сидевшем неподалёку, а затем на старом крабе, которого Мэдока, как ни странно, всё ещё держал в руках — одного из тех, с рисунком на панцире.

Когда Минору увидел панцирь, его лицо изменилось. Его губы, тонкие и бледные, растянулись в едва уловимой, жуткой ухмылке.

«К беде», — прошептал он, глядя на рисунок. — «Это к великой беде».

Затем, прежде чем Кэзуки или Мэдока успели что-либо понять, Минору спрыгнул с их лодки обратно в свою. Его лодка начала быстро ускользать в тумане, оставляя их одних в этой белой пустоте.

Кэзуки, потрясённый этим мимолётным, но ужасающим визитом, стоял на палубе, пытаясь осмыслить произошедшее. Слова Минору, его появление из ниоткуда, его исчезновение — всё это было слишком странно, слишком зловеще. Он чувствовал, как холодный пот выступает у него на лбу.

И тут он услышал шум. Сзади. Громкий, отчётливый шум, словно кто-то с силой вламывался в его личное пространство. Он резко обернулся.

И увидел его.

Древний самурай. В полном вооружении, с каплями крови, стекающими по лезвию копья, он шёл прямо на него, глаза его горели нечестивым огнём. В его движении была первобытная ярость, направленная на Кэзуки. Самурай поднял копьё, пытаясь пронзить его, словно врага, виновного во всех его несчастьях.

Кэзуки, охваченный первобытным ужасом, инстинктивно схватил нож, который он всегда держал при себе, нож для разделки рыбы. Он был готов защищаться, бороться с этой угрозой. В короткой, яростной схватке, где реальность смешивалась с кошмаром, он смог отобрать копьё у нападавшего. И в порыве отчаяния, повинуясь инстинкту самосохранения, Кэзуки вонзил свой нож прямо в горло самураю.

В тот же миг туман вокруг лодки рассеялся. Белая пелена исчезла, открывая перед ними знакомый, хоть и мрачный, пейзаж залива. Но то, что увидел Кэзуки, повергло его в абсолютный, леденящий душу ужас.

Он обернулся, чтобы посмотреть на того, кого он только что убил. Но это был не самурай.

Это был его сын, Мэдока.

Мир для Кэзуки перевернулся. Его разум, уже изрядно истерзанный увиденным в заливе, не выдержал этого финального удара. Он смотрел на Мэдоку, на безжизненное тело, в котором он только что погасил жизнь, и его собственная жизнь, его душа, словно вырвалась наружу, оставив лишь пустую оболочку. Слова «Почему?» застыли на его губах, но не могли вырваться наружу.

Окровавленный нож выпал из дрожащих пальцев. Кэзуки упал на колени, его тело начало сотрясаться от беззвучных рыданий. Он обхватил голову руками, пытаясь оттолкнуть от себя ужасающую картину. Это был сон. Просто кошмарный сон, вызванный усталостью, страхом и этими странными событиями. Но реальность была неумолима. Мэдока лежал перед ним, мёртвый.

«Мэдока… сын мой…» — прохрипел он, его голос был искажён от горя. Он попытался дотянуться до сына, но остановился. Что, если это была иллюзия? Что, если Мэдока был жив, а он, Кэзуки, просто сошёл с ума? Но кровавая рана на шее сына, его неподвижность — всё это было слишком реальным.

Кэзуки почувствовал, как силы оставляют его. Безумие, смешанное с горем, затопило его сознание, как чёрная вода залива. Он больше не мог оставаться на этой лодке. Он больше не мог смотреть на тело своего сына.

В приступе отчаяния, который был сильнее страха, сильнее боли, сильнее всего, что он когда-либо испытывал, Кэзуки поднялся. Его взгляд упал на воду, на тёмную, манящую гладь.

Он сделал шаг к борту. Его ноги казались ватными, тело — непослушным. Он не думал о том, что будет дальше. Было лишь одно желание — уйти. Уйти туда, откуда, возможно, не было возврата. Туда, где, как он чувствовал, покоились ответы, или, по крайней мере, забвение.

Он спрыгнул в воду.

В тот же миг, как только его тело коснулось холодной, влажной поверхности, мир вокруг него изменился. Вода, казалось, раскрыла свои объятия, и из её глубины поднялись они. Те самые лица, которые видел Мэдока, те самые сотни безмолвных, застывших в ужасе лиц. Они тянули его вниз, в бездну, в темноту, где, казалось, и покоились ответы на все его вопросы.

Кэзуки не сопротивлялся. Он позволил им увлечь себя, погрузить в холодные объятия залива.

Когда туман рассеялся окончательно, лодка «Сэцуна», медленно дрейфовала в заливе Данноура. Залив, казалось, вновь вернул себе своё спокойствие, храня свои мрачные тайны в безмолвной воде.

Знойная Колыбель Миираку

Лето в Миираку, словно вязкая, медовая патока, разливалось по деревне, пропитывая каждый листок, каждый стебелек, каждый уголок души. Солнце, безжалостное, в зените своего царства, обрушивало на выжженную землю потоки раскаленного воздуха, заставляя даже тени казаться густыми и неподвижными. Месяц, венчающий середину июля, был самым знойным, самым тягучим. Для подростков, чьи тела ещё только постигали перепады роста и страстей, это время казалось вечностью, растянутой в бесконечный, раскаленный миг.

Кохаку, четырнадцатилетняя, словно вышедшая из самого сердца лета, шла впереди. Её черные, словно крылья ворона, волосы, собранные в небрежный пучок, слегка растрепались на едва уловимом ветерке, который лишь усиливал ощущение жара, а не приносил прохладу. Легкое хлопковое платье, цвета утренней зари, облегало её тонкую, ещё детскую, но уже манящую фигуру. В её движениях была какая-то природная грация, присущая цветам, которые распускаются ещё до того, как осознают свою красоту. Она была воплощением той юной, невинной прелести, которая, словно невидимый магнит, притягивала взгляды.

Рядом с ней, шагая в такт её неспешным шагам, как её собственная тень, шёл Иори. Ровесник Кохаку, он был её одноклассником, но в жизни их, как казалось, связывало нечто большее, чем школьные парты. По крайней мере, для него. Его тело, еще не обретя юношеской угловатости, было худощавым, а взгляд — всегда немного робким, устремленным куда-то в сторону, чаще всего — на Кохаку. Он был добрым, застенчивым, и носил в своем сердце тайную, невысказанную любовь, которая расцветала с каждым новым днем, наполняя его тихим, но мучительным томлением.

Чуть позади, словно яркий фейерверк, разрывавший монотонность дня, двигался Акио. Пятнадцатилетний, смелый, с копной непослушных, выгоревших на солнце волос, он был прирождённым лидером, центром притяжения. Его наглость была лишь маской, прикрывавшей душу поэта, чьи стихи, подобно пыльце, разлетались вокруг, зачаровывая и пленяя. Он чувствовал в себе ту же тягу к Кохаку, но его подход был иным — открытым, дерзким, полным вызова.

«…и вот, когда сакура склонит свои ветви, Упадут лепестки, словно слёзы ночи…» — декламировал Акио, сопровождая свои слова широкими, артистичными жестами, направленными, разумеется, на Кохаку. Его голос, звонкий и немного надменный, казалось, наполнял собой все пространство вокруг.

Кохаку рассмеялась. Её смех, чистый и беззаботный, как перезвон колокольчиков на ветру, эхом отразился от выжженной земли, от самого зноя. Для Иори этот звук был одновременно музыкой и пыткой. Каждый раз, когда она смеялась над словами Акио, его сердце сжималось в безмолвной агонии. Он знал, что Акио дразнит его, выводя из равновесия, но именно реакция Кохаку, её открытое, искреннее веселье, было для Иори самым острым уколом. Он лишь позволял себе легкую, едва заметную усмешку, пытаясь скрыть бурю эмоций, которая бушевала внутри — смесь зависти, обиды и жгучего желания быть на месте Акио.

«Ты сегодня особенно красноречив, Акио», — сказала Кохаку, её улыбка была обращена к нему, и в этот момент Иори почувствовал себя невидимым. — «Словно готовишься к самому главному событию лета».

«А как иначе?» — Акио приложил руку к груди, его ухмылка стала шире, более победной. Он бросил быстрый, оценивающий взгляд на Иори, словно проверяя его реакцию, а затем вновь обратил всё свое внимание на Кохаку. — «Ведь скоро Танабата! Неужели ты не чувствуешь, Кохаку? Воздух сам наполнен обещаниями. Ты пойдёшь со мной? Это будет волшебное зрелище!».

Вопрос, столь открытый и прямолинейный, повис в горячем воздухе. Иори почувствовал, как его лицо вспыхнуло. Кровь прилила к щекам, но не от смущения, а от ярости и отчаяния. Он знал, что Акио почти наверняка получит её согласие. Он хотел пригласить её сам, но слова застряли в горле. Его робость, его нерешительность, его страх быть отвергнутым — всё это было сильнее.

«Да, Акио», — ответила Кохаку, её голос был мягким, почти шелковым. Она вновь обернулась, и на мгновение её взгляд, казалось, задержался на лице Иори, но тут же вернулся к Акио. — «Звучит прекрасно. Я пойду с тобой».

Улыбка Акио стала триумфальной. Он кивнул, словно получив самую важную победу в своей жизни. Иори же почувствовал, как мир рушится. Его сердце, застывшее от боли, сдавило так, словно его сжали в ледяной кулак. Он хотел кричать, но не мог. Его обычная усмешка, которую он использовал как щит, теперь казалась горькой, как пыль, осевшая на его губах, как яд, пропитавший его нутро.

По пути они проходили мимо обширного поля, где стояли старые, покосившиеся пугала, словно забытые стражи заходящего солнца. Одно из них, прикрытое выцветшей, рваной тканью, стояло чуть поодаль, на краю поля, словно само по себе. И когда ветер, казалось, вдруг усилился, заставив поклониться выжженные колосья, Иори заметил, как что-то мелькнуло у самого пугала. Это было очень быстро, почти незаметно — как будто клочок ткани, оторвавшийся от ветхого наряда, вдруг ожил и взмыл в воздух. Он моргнул, пытаясь сфокусировать взгляд, но там было лишь старое, безжизненное пугало, покачивающееся на ветру, и поля, залитые золотистым светом. «Наверное, просто показалось», — подумал он, списывая это на усталость и жар. Но легкое, необъяснимое беспокойство, предчувствие чего-то неладного, всё же осталось.

Повинуясь новому, неистовому порыву обиды и ярости, он решил идти другой, более короткой дорогой, вдоль края поля, чтобы хоть как-то держать их в поле зрения. И когда он шел, его взгляд снова упал на то место у пугала. Странное ощущение чего-то присутствующего не покидало его.

Шепот летнего ветра, который казался лишь обманчивым дыханием жары, вдруг усилился, заставляя покосившиеся пугала в поле тревожно скрипеть и раскачиваться. Иори, идущий вдоль кромки поля, остановился. Он не мог отвести глаз от того места, где мгновение назад мелькнуло что-то.

Он хотел окликнуть Акио и Кохаку, которые уже скрылись за поворотом дороги, но не хотел быть навязчивым. Они шли вперёд, увлеченные своим миром, своим смехом, своими обещаниями. Его попытка привлечь их внимание в тот момент, когда он видел то странное движение, осталась бы проигнорированной. Сейчас, когда их силуэты были уже далеки, его внезапное беспокойство могло показаться лишь его обычным, ничем не обоснованным страхом.

Чем ближе он подходил к тому месту, где видел движение, тем сильнее становилось это странное ощущение. Воздух здесь казался плотнее, более насыщенным, словно в нём висела какая-то невидимая, вязкая субстанция. Он остановился, напряженно вглядываясь вдаль. И увидел его снова.

Это было не пугало. Ни в коем случае. Там, среди притихших силуэтов, стояло что-то другое. Белое. Тонкое. Оно двигалось. Но не как предмет, брошенный на ветер. Оно двигалось с какой-то противоестественной грацией, словно вытягиваясь, извиваясь, пульсируя. С этого расстояния оно отдалённо напоминало человеческую фигуру, окутанную белой тканью, но эта «ткань» была живой, она колыхалась сама по себе, независимо от ветра, словно дыхание чего-то незримого.

Иори замер. Ужас, холодный и острый, как лезвие, пронзил его. Страх сковал горло, не давая крикнуть, позвать на помощь, предупредить. Его ноги словно приросли к земле. Он чувствовал, как его зрение фокусируется на этой белой, движущейся сущности, словно она притягивала его взглядом, как магнит. Это было нечто гипнотизирующее. Он не мог оторвать глаз, не мог пошевельнуться. Казалось, само его существо подчинялось некой невидимой воле, которая исходила от этого жуткого, белого явления.

Он чувствовал, как его тело, словно послушная марионетка, медленно, но неуклонно, начало двигаться вперёд. Не по его воле, а по воле того, что стояло в центре поля. Каждый шаг был трудным, словно он пробирался через густую воду, но ноги сами несли его. Он больше не думал о Кохаку, об Акио, о своей обиде. Только о ней, этой белой, извивающейся загадке.

Тем временем, Акио и Кохаку, продолжали свой путь, их шаги теперь были чуть более неспешными. Смех Акио стал чуть тише, более проникновенным. Кохаку, сбросив с себя тяжесть смущения от приглашения, наслаждалась его обществом, его словами, которые сейчас звучали особенно романтично.

Но вдруг Кохаку остановилась. Её глаза, полные летней беззаботности, на секунду потеряли блеск. Она обернулась.

«Иори?» — позвала она, её голос был тихим, но в нём звучало легкое беспокойство. — «Иори, ты где?»

Акио тоже обернулся. Его взгляд скользнул по дороге, затем по полю. «Он же не мог просто уйти, он плёлся за нами», — произнес он, его прежняя бравада куда-то испарилась, уступив место беспокойству. — «Он же не мог отстать так сильно».

Они вернулись. Медленно, шаг за шагом, они шли по той же дороге, по которой только что шли втроём. Их голоса, теперь полные тревоги, звали: «Иори! Иори!»

Не найдя Иори на доороге, они погрузились в поле и увидели его. Иори лежал на земле. Он лежал боком, как будто упал, но не двигался.

«Иори!» — Кохаку бросилась вперёд, не дожидаясь Акио. Сердце её забилось дико, предчувствуя что-то страшное. Когда она добралась до него, её сердце ухнуло вниз, словно его сбросили в глубокую пропасть. Он не двигался. Совсем. Не было ни моргания, ни дыхания. Его тело было совершенно неподвижным, словно высеченным из камня, но при этом не излучало холод трупа. Его глаза были открыты, устремлены куда-то вдаль, казалось, что в них не было жизни. Его лицо было спокойным, почти безмятежным, но кожа была бледной, неестественно гладкой, лишенной каких-либо признаков жизни.

Акио подбежал к Иори. «Он… он не дышит!» — в его голосе звучал неподдельный ужас.

«Нет, подожди!» — Кохаку, дрожа, приложила пальцы к его шее. — «Пульс… он есть! Слабый, но есть!»

Они попытались его поднять. Это оказалось невозможно. Его тело было твердым, словно высеченным из монолита. Оно не сгибалось ни в одном суставе. Любая попытка повернуть его, пошевелить его рукой, встречала непреодолимое сопротивление. Казалось, его мышцы, кости, даже кожа, затвердели, словно были залиты бетоном изнутри.

«Что за чертовщина…» — пробормотал Акио, отступая на шаг, его взгляд был прикован к Иори, к этому застывшему, но живому человеку.

Кохаку, в панике, достала свой телефон. Её руки дрожали так сильно, что она едва могла набрать номер. «Мама Иори… с Иори что-то случилось…»

Весть о том, что случилось с Иори, разнеслась по Миираку быстрее, чем летний пожар. В маленькой, замкнутой деревне, где каждый знал друг друга, такое событие стало центром всеобщего внимания и обсуждения. Скорая помощь, а затем и врачи из городской больницы, прибывшие через нессколько часов, так и не смогли пролить свет на происходящее. Их вердикты были полны растерянности и неуверенности: «жизненные показатели в норме, но пациент абсолютно обездвижен», «нейрологические тесты не выявили патологий, но тело словно окаменело», «симптомы неизвестны».

Кохаку, бледная, с испуганными глазами, сидела у кровати Иори. Его тело, словно высеченное из мрамора, оставалось твёрдым, не поддающимся ни малейшему движению. Его кожа, хотя и сохраняла тепло живого существа, была удивительно гладкой, лишенной пор, морщин, любых признаков возраста или воздействия внешних факторов. Иори лежал с открытыми глазами, устремленными в потолок, но в них не было ни мысли, ни чувства, ни проблеска узнавания. Он был здесь, его тело, но его сознания, словно не было.

Врачи, проведя все возможные тесты — от анализа крови до сканирования мозга, — пришли к выводу, что не могут установить причину или дать прогноз. Для них Иори был загадкой, живым экспонатом, который они не могли ни понять, ни вылечить. Его родители, чьи глаза горели безграничной тревогой и любовью, не отходили от сына. Они безуспешно пытались кормить его, переворачивали, чтобы избежать пролежней, общались с ним, хотя он и не мог ответить. Их дом, прежде наполненный тихим спокойствием, теперь был пропитан атмосферой безмолвной скорби и безнадежности.

Инцидент оставил глубокий след и на Кохаку, и на Акио. Смех Акио умолк, его наглость сменилась задумчивой серьезностью. Он часто приходил в дом Иори, просто чтобы посидеть рядом, молча, смотря на застывшего друга. Он больше не шутил над ним, не пытался привлечь внимание Кохаку. Он чувствовал вину за то, что хотел увести Кохаку, хотя прекрасно знал о влюблённости к ней Иори, или потому что не смог защитить его, или же просто сам был потрясен встречей с чем-то, выходящим за рамки его понимания.

Кохаку же, казалось, погрузилась в себя. Её открытый смех утих, сменившись тихой меланхолией. Она часто возвращалась в тот день, в то поле. Она вспоминала, как Иори смотрел на что-то перед тем, как уйти от них, и как его взгляд был полон не только обиды, но и чего-то ещё — страха, отчаяния, и, возможно, невысказанного прощания. Она чувствовала свою вину — за то, что смеялась над ним, за то, что не услышала его предупреждение, за то, что оставила его одного.

Эти события, словно невидимая нить, связали их троих — Кохаку, Акио и Иори — но связь эта была не из радости, а из общей травмы. Акио, уехал из Миираку, пытаясь забыть, или же, наоборот, его поэтическая душа нашла в этом событии тему для мрачных, пронзительных стихов, которые он печатал. Кохаку так же покинула деревню.

Прошли годы. Миираку продолжал жить своей размеренной, сельской жизнью. Пугала в полях, выцветая под солнцем, продолжали стоять на своих местах, словно молчаливые свидетели неведомой тайны.

Тридцать лет промелькнули, как один знойный день. Кохаку, теперь уже взрослая женщина, переехала в шумный, пульсирующий жизнью Токио. Она нашла свою судьбу, вышла замуж за Кайоши, человека, который был полной противоположностью её подростковым возлюбленным — спокойный, рассудительный, с острым умом и добрым сердцем. Они создали свой мир, свою тихую гавань. Но прошлое, оно словно корни старого дерева, уходило глубоко, напоминая о себе в самых неожиданных моментах.

Однажды вечером, когда за окном лил летний дождь, смывая пыль с улиц Токио, Кохаку, сидя напротив Кайоши, почувствовала, как что-то внутри неё надломилось. Воспоминания, долгое время дремавшие, пробудились, подстёгнутые, возможно, его присутствием, его доверием, или же просто неумолимым течением времени. Она начала говорить. Сначала робко, затем всё более уверенно, рассказывая о жарком лете, о странной драке, и, наконец, о том, как они нашли Иори. Её голос, когда она описывала его неподвижное тело, его пустые глаза, его каменную неподвижность, дрожал.

Кайоши слушал, не перебивая, его взгляд был полон не просто любопытства, а глубокого, профессионального интереса. Он был врачом, неврологом, и история о живом застывшем человеке, казалась ему чем-то невероятным, но в то же время — вызовом.

«Иори…» — его голос был тихим, но проникновенным. — «Он так и остался… в таком состоянии?»

«Я не знаю, я давно уехала из Миираку, но надеюсь, что с ним всё хорошо.»

В глазах Кайоши загорелся огонек. Это был не просто научный интерес. Это было желание понять, разгадать тайну, которая, казалось, так глубоко ранила его жену. Он увидел в её рассказе не просто детскую травму, а ключ к чему-то большему, к феномену, который бросал вызов всему, что он знал.

«Знаешь, Кохаку», — сказал он, осторожно беря её руку в свою. Его прикосновение было тёплым, успокаивающим. — «Быть может, пришло время вернуться. Туда, где всё это началось. Я хотел бы увидеть Иори. Увидеть Миираку. Возможно, я смогу понять, что произошло».

Кохаку колебалась. Возвращение в Миираку, в место, где её детство было омрачено такой трагедией, было сложным решением. Но Кайоши был её опорой, её мужем, и его решимость, его желание помочь, словно вытягивали её из собственной скорлупы. К тому же, её собственное любопытство, подавляемое годами, вновь пробудилось.

«Хорошо», — сказала она, её голос немного окреп. — «Мы поедем».

Прошло тридцать лет. Три десятилетия, которые стерли бы многое из памяти, сгладили бы острые углы пережитого, но лишь для одних. Для Кохаку, воспоминание об Иори, об том роковом дне в поле, осталось живым, как едва зажившая рана. Её переезд в Токио, новая жизнь, замужество — всё это было попыткой убежать от прошлого, замуровать его в глубине сознания.

Путешествие в Миираку было для неё больше, чем просто поездка. Это было возвращение в место, где её детство закончилось, а детская дружба превратилась в нечто иное, невыносимое. Дорога, некогда знакомая до последнего поворота, теперь казалась и чужой, и болезненно родной. Автомагистраль, связывающая мегаполис с глубинкой, прокладывала путь сквозь живописные, но всё более пустынные пейзажи. Зеленые поля, которые тридцать лет назад казались ей бескрайними и полными жизни, теперь выглядели более приглушенными, словно само время замедлило здесь свой ход.

Когда они с Кайоши въехали в деревню, Кохаку почувствовала, как внутри нее поднимается волна воспоминаний. Миираку почти не изменился. Те же узкие улочки, те же старые деревянные дома, многие из которых, казалось, хранили эхо прошлых поколений. Пугала на окраинах, выцветшие и покосившиеся, стояли всё так же. Солнце, словно заколдованное, всё так же пекло, наполняя воздух тем самым знойным, тягучим ароматом, который она помнила с детства.

Они подошли к дому Иори. Дом выглядел старым, но ухоженным, словно время здесь остановилось, или же замедлило свое течение. Когда они подошли к двери, сердце Кохаку забилось быстрее. Она боялась увидеть, как изменились родители Иори, боялась реакции на их появление.

Дверь открыла пожилая женщина, её лицо было испещрено морщимами, но глаза, хоть и усталые, светились тёплым, знакомым светом. Это была мать Иори. Её узнавание было мгновенным, смешанным с тихой печалью, которая, казалось, стала её вечным спутником.

«Кохаку-тян?» — произнесла она, и в её голосе прозвучала смесь удивления и многолетней скорби. — «Ты вернулась…»

Рядом с ней появился и отец Иори, такой же пожилой, с такими же тихими, но полными печали глазами. Они пригласили их войти, их гостеприимство было искренним, но пронизанным едва уловимой грустью.

Когда они вошли в дом, Кохаку почувствовала, как воздух внутри него был пропитан смесью запахов старого дерева, трав, и какой-то необъяснимой, тонкой пыли. Родители Иори, не задавая лишних вопросов, провели их в комнату. И там, в тишине, нарушаемой лишь тихим стуком сердца, которое, казалось, не принадлежало этому месту, они увидели его.

Иори.

Он лежал на кровати, застеленной простым, но чистым одеялом. И он нисколько не изменился. Совсем. Тридцать лет пронеслись для мира, но для него время будто остановилось. Тот же юноша, каким она видела его в последний раз, теперь лежал здесь, перед ней. Те же волосы, те же черты лица, те же открытые, но совершенно пустые глаза, устремлённые в потолок. Он не постарел. Не изменился. Он был, как живой камень, застывший во времени.

Кайоши, человек, привыкший к миру медицины, к логике, к объяснимым явлениям, был поражён. Его профессиональная любознательность, его научный склад ума, столкнулись с чем-то, что не поддавалось никакой классификации. Он смотрел на Иори, как на живую загадку, как на эксперимент, который природа или что-то иное провела над человеком.

«Он как будто законсервирован… Я помню, как в детстве мой старший брат рассказывал легенду о кунэ кунэ, чтобы напугать меня. Я никогда ему не верил. Может это действительно правда? Кунэ кунэ существует, нет другого объяснения для состояния Иори. Это просто невозможно.»

Ад Томино

Обыденность школьных дней, казалось, ничто не могло нарушить. Серые будни, заполненные уроками, домашними заданиями и бесконечными разговорами о пустяках, составляли привычный мир Йоко, Касуми и Ёсико. Три подруги, связанные узами школьной дружбы, проводили время вместе, разделяя смех, тревоги и мечты. Их жизни текли размеренно, предсказуемо, вдали от каких-либо потрясений.

Йоко была девушкой с характером. Своей кажущейся хрупкостью и тихим нравом она часто скрывала внутренний огонь — упрямство, которое могло проявиться в самый неожиданный момент. Её родители, вечно занятые работой, редко бывали дома, оставляя её наедине с самой собой, книгами и тишиной, которая, казалось, тоже была частью её одиночества.

В тот день, после уроков, они собрались на заднем дворе школы, под сенью старой, раскидистой сакуры, которая, казалось, была свидетельницей не одного поколения школьных историй. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в тёплые, оранжевые тона. Атмосфера была непринуждённой, наполненной обычными подростковыми разговорами.

Но Касуми, с её острым умом и склонностью к подтруниванию, вдруг решила внести в их разговор нотку интриги. Её взгляд остановился на Йоко, и в нём загорелся знакомый огонёк — предвестник очередного спора, очередного испытания.

«Слушай, Йоко», — начала она, её голос звучал с лёгкой насмешкой, — «Говорят, ты боишься прочитать стих. Тот самый, который нашла Ёсико».

Йоко вздрогнула.

«Я не боюсь», — попыталась возразить Йоко, хотя в её голосе слышалась неуверенность. — «Просто… это глупо. Что нам даст чтение какого-то старого стиха?»

«О, так ты боишься!» — подхватила Ёсико, присоединяясь к Касуми. Она была более прямой и напористой, её решимость часто заставляла Йоко уступать. — «Ну же, Йоко! Что такое? Всего лишь стих! Или ты боишься проклятия о котором все говорят?»

Угрозы и насмешки сыпались на неё, как град. Касуми и Ёсико, чувствуя своё превосходство, настаивали, поддразнивая её, называя трусихой, намекая, что это прозвище будет преследовать её вечно, если она не преодолеет свой страх.

«Давай, Йоко!» — настаивала Касуми, её глаза сверкали вызовом. — «Если не прочтёшь, мы будем звать тебя „Трусиха Йоко“ до конца жизни! Подумай, это же будет наша вечная шутка над тобой!»

Йоко чувствовала, как на неё давит этот натиск. Её друзья, её единственные близкие люди, которые всегда были рядом, теперь поставили её в такое положение. С одной стороны — страх перед неизвестным, перед чем-то, что казалось неправильным, запретным. С другой — унижение, которое её ждало, если она не подчинится.

Устав от давления, от невозможности найти выход, она, наконец, сдалась. Её плечи опустились, голос прозвучал глухо, почти безвольно:

«Хорошо… Я прочту, но прежде вы обе прочтёте его по очереди, а после уже я».

Касуми и Ёсико согласились. Касуми достала свой телефон и открыла стих.

«Вот, слушайте…» — начала она, и её голос становился всё более уверенным, словно слова сами лились из неё, обретая свою силу и мощь.

Далее стих зачитала Ёсико и Йоко. С последними словами стиха, Йоко почувствовала, как по её спине пробежал ледяной холодок.

«Ну всё, теперь мы прокляты Йоко!» — с насмешкой сказала Касуми.

«Тебе страшно трусиха Йоко?» — гримасничая произнесла Ёсико.

«Вы же обещали, что не будете меня так называть. Я же прчоитала этот стих!» — возразила Йоко.

«Да ладно тебе Йоко, я же прикалываюсь!» — ответила Ёсико.

После уроков, они разошлись, каждая по своим домам.

Йоко, оставшись дома одна — её родители, как всегда, задерживались на работе — склонилась над учебниками. Свет настольной лампы отбрасывал тёплый круг на страницы.

Внезапно, всё погрузилось во тьму. Свет лампы погас, и вместе с ним исчезло и остальное освещение в доме. Йоко вскрикнула от неожиданности, её сердце замерло. Она бросилась к окну, вглядываясь в вечерние улицы. То, что она увидела, заставило её застыть. Окна соседних домов тоже были темны. Город, обычно сияющий тысячами огней, погрузился в полный мрак.

«Что происходит?» — прошептала она, охваченная паникой.

Первым инстинктом был звонок. Она схватила телефон, пальцы дрожали. Кому позвонить? Конечно, Касуми.

«Касуми, привет! У вас свет есть?» — спросила Йоко, пытаясь говорить спокойно, но её голос выдавал страх.

«Йоко, привет!» — ответила Касуми, её голос звучал напряжённо. — «Я сама только что звонила Ёсико. И спросила, есть ли у неё свет. У неё тоже нет, как и у меня. Похоже, во всём Токио свет отключили.»

Слова Касуми лишь усилили страх Йоко. Значит, это не локальная проблема.

Прошли часы. Токио, обычно пульсирующий жизнью, казался мёртвым городом, погруженным в первобытную тьму.

Наконец, свет вернулся. Медленно, словно очнувшись от глубокого сна, дома вокруг Йоко снова засияли. Её лампа, наконец, зажглась, возвращая её в реальность. Она снова могла приступить к урокам.

Не успела она сесть за стол, как раздался громкий стук во входную дверь. Такой сильный, такой настойчивый, что Йоко вздрогнула. Кто мог прийти так поздно, в такое время?

Она осторожно подошла к двери, взглянула в глазок. На пороге стоял полицейский. Его лицо было серьёзным, непроницаемым. За его спиной, казалось, была какая-то суета.