Бесплатный фрагмент - Я — здесь

Утро

На потолке снова скачут белые пупырышки. Перепрыгивая через солнечные лучи, сталкиваясь друг с другом, разлетаясь по сторонам, и снова тараня друг друга.

Странно, почему родители не замечают, что каждый раз потолок разный?

— Таня, почему ты опять со светом? — недовольный голос мамы заставил пупырышки замереть.

Мама, не глядя на меня, выключила свет.

А… Я вспомнила, почему родители не замечают. Они многого не замечают…

Я, зажмурила глаза. Всё равно темно. Почему мы не можем брать свет просто из воздуха? Подумаешь, горит одна несчастная лампочка. Почему её нужно экономить?

Я встала и подошла к окну. Таких несчастных лампочек в квартале было немного.

Интересно, там тоже есть такие пупырышки? Я смотрела на окно в доме напротив. Там каждую ночь горел свет. И никогда шторы не открывались. Очень хотелось узнать, что там. Но это так далеко — ничего не разглядеть.

Я прислушалась. Родительская кровать заскрипела. Мама легла спать. Я тихонько подошла к выключателю и нажала на него. Зажмурилась от яркого света. Потом посмотрела на потолок. Мои пупырышки уже вовсю прыгали. Странные они.

Утро.

Не люблю утро. Родители, не обращая на меня внимания, бегают по квартире и в спешке собираются на работу.

— Таня, еда на столе, — пробегая из зала в ванную, выкрикнула мама.

Интересно, а если вместо меня будет какой-то другой ребёнок, они заметят?

Я села на стул, и положила голову на кухонный стол. Папа, уткнувшись в телефон, жевал свой бутерброд.

Он — большой, мой папа. Целый папище.

Интересно, на работе он тоже такой угрюмый? А ещё интересно, он всех своих людей в лицо знает?

Папа запихнул последний кусок бутерброда в рот, подскочил, потрепал мои волосы и вышел из кухни. Я смотрела ему вслед и болтала ногами.

На его место села мама со своим телефоном. Придвинула к себе йогурт и, причмокивая, начала его есть.

Интересно, когда я вырасту, это будет как? Наверное, скучно.

Я посмотрела на мамины ноги. Она шевелила пальцами с красными ногтями. Это было смешно. Но, наверное, я так не хочу. Хочу сидеть на огромном стуле и болтать ногами, не доставая до пола. Может быть, ладно, пусть будут красные ногти.

— Ешь, — буркнула мама.

Она даже не смотрит. Она слушает. Если я ложкой не стучу по миске, значит, не ем. И я начала ковыряться в миске. Я уже миллион раз так проделывала. И причмокиваю, как мама. Папа думает, что я в неё пошла. Он тоже почти никогда не смотрит, что я делаю.

Иногда я думаю, что взрослыми, правда, быть скучно. Они всегда смотрят в телефоны. И если бы вместо меня им подсунуть Таню-робота, они бы даже не заметили. Они глазами в телефоне, а ушами — со мной, и то не всегда, если только кто-то другой с ними не говорит, или они не смотрят какое-то видео. Может это не плохо?

Я вытащила из-за пазухи волосы, которые срезала со своей куклы, и положила их себе на голову.

Не люблю кукол. А мама всё равно их мне всегда покупает. Они с папой сначала ругаются в магазине, потом покупают мне какую-нибудь куклу и какую-нибудь машинку. Машинки я тоже не люблю.

А у моего друга из садика нет машинок. Он говорит, что у него родители — бедные.

Не знаю, почему кто-то бедный. Ещё не поняла, что значит быть бедным. Всегда думала, что мы — бедные. У моих родителей всегда нет времени на меня. А Пашка говорит, что это его семья бедная. Но как так? Его же родители, когда его забирают, всегда его обнимают и смотрят ему в глаза.

Может быть, это как-то по-другому называется. Не бедность.

Машинки я Пашке отдаю. Он рад. А моим родителям — всё равно, думаю, они не помнят, сколько их мне уже купили.

Последнюю куклу я не люблю особенно. У неё фиолетовые волосы. Были… Они похожи на ежевичный йогурт. Йогурт я тоже не люблю. Он холодный.

Мама выбросила пластиковый стаканчик в мусорное ведро, потрепала волосы у меня на голове и поспешила в ванну.

Я стянула этот фиолетовый клок с головы. Я же говорила — ничего они не заметят.

Мюсли свои я снова выбросила в окно. Не знаю, что я буду делать зимой, когда родители не будут открывать окна. Может в туалет?

Там папа закрывается после завтрака. Странно. Я подошла к двери и прислушалась. Он там всегда с телефоном. Мама говорит, что он симулирует, и в туалете закрывается, чтобы переписываться с кем-то, пока она не видит. Я думаю, что это не так. Она всё равно не смотрит в его телефон, у неё есть свой. Он бы не прятался, незачем же.

В приоткрытую дверь ванной видно, что мама что-то намазывает на лицо. Она это всё косметикой называет. Наверное, я всё же не хочу быть взрослой.

Пошла к себе в комнату. На стуле висит розовый костюм. Мама говорит, что мне нужно самой одеваться. Я уже большая, мне целых 5 лет. Я подняла руки вверх и подпрыгнула. До потока не достаю, значит не большая. Почему нельзя ходить в садик в пижаме? Зачем делают такие красивые пижамы, если их никому нельзя показать?

— Таня, не задерживай всех, — мама уже закончила со своим макияжем.

Когда мама всё заканчивает, значит уже все готовы.

Я схватила свой рюкзак и побежала к выходу.

Сказала же — им всё равно. Мама засунула меня в машину и захлопнула дверь.

— Ты издеваешься, что ли? — потом всё же мама посмотрела на меня, опомнилась и начала кричать.

Да, иногда они смотрят не только в телефоны.

— Сереж, сделай что-нибудь со своей дочерью, — иногда мама похожа на курицу. Она так же смешно пищит.

— Дина, вы — девочки, сами разбирайтесь, — папа всегда так отмазывается.

Не пронесло меня сегодня. Мама вытащила меня из машины, вязла на руки, и побежала домой. А я люблю, когда она так делает. Она тогда смотрит на меня. Такая смешная.

— Ну, чего ты лыбишься? — мама разозлилась, поставила меня на землю, и потащила. — Я же тебе специально приготовила одежду. Ты хочешь, чтобы я на работу опоздала?

Интересно, а там там — у неё на работе?

А в садике Анна Петровна говорит, что она устала от работы. Мы слишком разболтанные. Пашка сказал, что у него дома двери разболтанные. Значит мы — как двери.

Я не могу так быстро, как мама, бежать. А она тащит меня. А там — голуби. А в кустах — кот сидит.

Это — Боня, кот нашей соседки снизу. У него одно ухо откусано. Папа не знает, кто откусил. А мама не даёт мне гладить этого кота.

За кустом кто-то шевелился. Жаль, что я маленькая, и не видно кто там. Кто-то большой. Может, медведь?

И тут кусты раздвинулись, и я увидела его…

Вот это «вау». Кажется, у меня челюсть отвисла. Так Анна Петровна говорит про детей, которые чему-то удивляются. Я потрогала свой рот. Может и отвисла челюсть.

— Ну, чего ты замерла, — мама опять взяла меня на руки, и понесла.

А этот большущий дедушка стоял и смотрел на меня своими чёрными глазками, почти полностью закрытыми бровями.

Вот это «вау». Я пощупала свои брови. А так и мне можно? Интересно, а папа тоже, как мама, свои выщипывает? Почему у него они не такие огромные?

А ещё у этого дедушки мои мюсли были на голове. Наверное, обиделся. Интересно, если бы он знал, что я не нарочно, он бы не злился на меня? А он злится, вообще-то?

Я почти вывернула шею, пытаясь разглядеть выражение его лица. Но мама уже затащила меня в подъезд.

Ладно, жалко, конечно. Хочу знать, кто это такой. Но вот брови…

Я посмотрела маме в лицо. Сейчас она совсем другая. И брови у нее — как будто нарисованы. Я их пощупала.

— Таня, — запищала мама. — Ты мне макияж испортишь.

А, значит это просто макияж. Я же просто хотела попробовать.

Дома мама бросила меня на кровать. Как на батуте. Я рассмеялась, а она опять забурчала. Начала стягивать с меня пижаму.

Я посмотрела на потолок, и затихла. Мои пупырышки сейчас перемещались медленно, как будто боялись себя выдать. Я покосилась на маму. Конечно, она не видит ничего. Кроме розового костюма, который на меня натягивает. Люблю так лежать и смотреть в потолок.

Мама закончила со мной, и потащила меня назад в машину. Мама — тёплая, только пахнет от неё странно. А я люблю, когда она после душа.

У подъезда я снова пыталась увидеть того дедушку. Но его не было. Только кот. Кажется, Боня поймал голубя. Я надеюсь, что голубь ничего не почувствовал. А, может, он потом превратится в один из пупырышков на потолке…

Садик

— Диночка, Вы же помните, что на следующей неделе нам нужна поделка? — Анна Петровна улыбалась моей маме, пока та пыталась стащить с меня сандалии, и надеть тапочки.

Я думаю, что Анна Петровна не любит улыбаться. Сейчас у неё глаза совсем не улыбаются. Только губы. Наверное, это так должно быть у взрослых. Но, по-моему, очень глупо.

Нужно улыбаться, особенно посторонним людям. Мама, например, сейчас улыбается Анне Петровне, но тоже не по-настоящему. А если бы это был папа, мама бы уже накричала на него.

Я это давно заметила…

— Пашенька, привет! — мама улыбалась Пашке. — Как дела?

— Здравствуйте, тетя Дина, — зевнул Пашка.

Он — почти как я. Если ему не весело, он не улыбается. Ещё он не любит садик с утра. Но потом привыкает, и уже рад.

Мама моя сейчас улыбается Пашке. Мне редко улыбается, до меня ей некогда. Но я не обижаюсь, всё равно это не настоящая улыбка. Это так принято у взрослых. Так же, как с нашей воспитательницей.

Анне Павловне нужны поделки. Моя мама в прошлый раз сделала собаку из носка. Это мы должны были делать дома вместе. Но маме было некогда со мной. Она сказала, что я удлиняю её работу. Поэтому она разговаривала с подругой, и шила носок.

Носок — потому что один потерялся. Она думает, что он потерялся, но это я. Я хотела согреть соседского кота. Я думала, что откушенное ухо непременно должно мёрзнуть. Думаю, что Боня не согласился со мной. Он удрал, а в следующий раз был без носка.

Но Анне Петровне наша с мамой собака-носок понравилась. Она сказала, что наша группа получила какую-то награду. Теперь она ждёт от нас на день защиты детей тематическую поделку.

Маме некогда. Она говорит, что у неё в голове каша, и нет идей для тематических поделок…

А я вспомнила про дедушку с мюсли на голове. Интересно, это как у него мюсли — у неё каша? Не знаю как это. Каши она не любит.

— Мы — в процессе, Анна Петровна, — мама натянуто улыбалась воспитательнице.

Они смотрят друг на друга, и улыбаются — обе ненастоящими улыбками.

А я знаю, что мама ни в каком ни в тематическом процессе, она сейчас почти ненавидит Анну Петровну. У неё же нет времени на поделки.

А Анна Петровна, думаю, почти ненавидит мою маму. Ей приходится заискивающе улыбаться и выпрашивать поделки у родителей, как будто ей это больше всех нужно. Это она так Елене Вениаминовне говорит. Нашей нянечке.

Заискивающе — это как искать что-то? Искать, может, зачем улыбаться? Я бы улыбалась, потому что это другому человеку приятно.

А кому это больше всех нужно, похоже, никто не знает. Может нужно спросить у того, кто даёт награды? А кому нужны награды?

Потом все разбежались по своим работам.

Анна Петровна, конечно, никуда не разбежалась, но это — как с улыбкой. Она здесь, но она своим планом занялась. А нас Вениаминовне предоставила.

Все дети её Витаминовной называют. Потому что сложно выговорить. Не знаю. Мне кажется, что, если бы я говорила, то выговорила бы. Но Пашка действительно не выговаривает. А Елене Вениаминовне всё равно нравится, когда её Витаминовной называют. Она говорит, что так она на полезные витамины похожа. Значит она для нас полезная.

А разве есть неполезные люди?

Даже наша соседка, у которой Боня без уха. Хотя мама с папой на неё ругаются из-за громкого телевизора, думаю, она полезная для Бони.

— Таня, — шепнул мне Пашка. — Смотри.

И он гордо показал мне царапину на руке. Я уже знаю, что он расскажет, как помогал папе чинить какую-нибудь штуку в гараже. Сегодня это был термостат. Пашка всегда заучивает названия. Это у него почти как алфавит. Думаю, когда вырастет, он будет чинить машины. Как его папа. Правда его папа всегда чинит одну машину. Она у них всегда ломается.

Наша не ломается. Может, потому что у нас новая, а они — бедные? Но Пашка рад, что у них ломается. Ему нравится копаться в машине.

Однажды он сам пытался починить зеркало. И сломал. Он сказал, что так сильно его ещё никогда не ругали.

А мой папа, наверное, меня за такое убил бы. Однажды я разбила его чашку. Не знаю, зачем так кричать.

Я думаю, что нужно делать то, от чего будет хорошо. От крика никому не легче, и чашку не спасешь. Но, может, папам легче от крика? Мама говорит, что у него много стресса на работе, и нужно выпускать пар. А чашка — это последняя капля.

Почему он на работе этот пар не выпускает? Но если нужно, я, конечно, могу ещё одну разбить, у нас много ещё. Но не хочу. Пусть лучше на работе кто-то разбивает и слушает, как он выпускает пар.

— Елена Витаминовна, смотрите, что у меня, — как только нянечка зашла в группу, Пашка побежал ей хвастаться.

— Больно было? — Елена Вениаминовна взволнованно смотрела на руку Пашки.

Ей всегда интересно нас слушать. Она одна улыбается тоже и глазами. Даже если ей грустно, когда она смотрит на нас, её глаза улыбаются. Думаю, она очень любит детей. Наверняка, она очень хорошая мама. Но она никогда не рассказывает о своих детях. Может, они у неё уже большие?

У неё много складок на лице. Она чуть-чуть старая. Но красивая. Красивая глазами. А на другое можно не смотреть. Другое — это просто, как одежда.

Люблю в садике нашу Витаминовну. С ней тепло. Иногда мне хочется назвать её мамой. Мне кажется, что с ней можно поговорить. Но я же не говорю. И только её это не бесит.

А родителей бесит. Особенно маму. А папа меня защищает, говорит, что лучше, чтобы женщина вообще не говорила, чем говорила много, как мама.

Но я их всё равно люблю. Они хорошие, просто у них жизнь тяжёлая.

Днём мы с Пашкой не спали. Анна Петровна с Еленой Вениаминовной обсуждали прибавку к зарплате. А мы с Пашкой — как ему стать гонщиком.

Мне нравится Пашка — он целеустремленный, как мне кажется. Так бы моя мама сказала. Она папу всегда ругает, что он не такой целеустремлённый, как другие нормальные мужики. Он не хочет нас свозить в Турцию.

Не знаю, мне кажется, что здесь тоже хорошо. А в Турцию мы всё равно возьмём с собой себя. А если им здесь вдвоём не хорошо, то почему в Турции будет лучше?

В общем, мне нравится, что Пашка — целеустремлённый. Я думаю, что он будет гонщиком, когда вырастет. Если бы от меня это зависело, я бы сделала его гонщиком.

Пашка много болтает. Думаю, это он за нас двоих. Ещё думаю, что если бы я могла болтать, то всё равно он бы мне не дал. У него столько всегда идей и новостей, что ему нужно ими делиться, чтоб в его голове освобождалось место.

Мне не нравится спать в садике. И не спать тоже не нравится, а вот болтать с Пашкой нравится. Но всё равно хочу домой. Иногда мои уши устают.

Я пощупала свои уши, а потом их закрыла. Голос Пашки стал приглушённый. Потом Пашка подёргал меня за руку. Он беспокоится, что его слова не дошли до меня. Ему нужен тот, кто его слушает. Иначе он злится.

Интересно, а может, соседскому коту кто-то откусил ухо, потому что он не хотел слушать?

Я покосилась на Пашку. Он тоже может откусить ухо? На всякий случай я открыла уши.

С другими детьми нам скучно. Особенно Пашке. Никто не хочет стать гонщиком. Две девочки хотят стать блогерами, несколько мальчиков — футболистами. Самый вредный — Даня, он говорит, что он будет президентом. Я же думаю, для президента он слишком нецелеустремленный. Ещё месяц назад он хотел быть киллером, чтобы убить стоматолога, который ему чинил зуб. Но из-за него Машка передумала стать стоматологом.

Анна Петровна как-то сказала, что стоматолог с неё содрал баснословную сумму. Машка тоже захотела сдирать с людей баснословные суммы. Но после Дани уже не хочет. Вдруг с кого-то сдерёт, а он потом отомстит.

В основном другие дети ещё не определились, что они хотят. У нас Анна Петровна очень влиятельная. Она всегда что-то рассказывает, потом дети меняют свои желания. Конфеты хотели делать, маникюр — особенно, когда ей пауков нарисовали.

А я хочу остаться собой. Мне нравится быть так.

Разочарование

Вечером меня забрали раньше. Мама, как всегда, очень спешила. Зачем забирать раньше, чтобы спешить? Лучше спокойно, но позже.

Но потом я поняла. Меня повели к психологу.

Оксана, мамина новая подруга, которой она тоже не по-настоящему улыбается, считает себя хорошим психологом. Она так и разговаривает всегда — как будто она посланник кого-то сверху. Она смотрит вверх и что-то непонятное говорит, но с важным видом. Ещё мне картинки подсовывает. Мне нужно их красить.

Я понимаю, почему мама её не очень любит. Она говорит, что Оксана выше нормального бюджетного уровня. Но она надеется, что Оксана мне поможет заговорить. Не знаю.

Я бы не очень хотела заговорить. Вдруг тоже так заговорю, закатывая глаза кверху. Я всегда смотрю вверх, когда она говорит. Думаю, что там у неё есть подсказка. Но там даже пупырышек нет. Скучно с ней.

Я люблю больше смотреть на пупырышки, чем на моего психолога.

Интересно, если мама узнает, что она платит Оксане за то, чтобы я ей раскрашивала картинки, она очень расстроится? Или разозлится? Но, наверное, это хорошо, что мама не знает, что я помогаю с картинками.

Оксана говорит, что раз я люблю чёрный цвет, то я склонна к депрессии. Их с мамой очень беспокоит мой выбор.

Но почему у меня должен быть другой выбор, если у неё чёрный карандаш был самый заточенный? А потом я уже просто не хотела её разочаровывать. Она так маме и сказала, что первый выбор — самый важный. Тогда зачем мне красить другими цветами?

Думаю, у Оксаны жизнь скучная. Поэтому она всё время на потолок и смотрит. Может, у неё тоже когда-то были пупырышки? А теперь она хочет картину. Может, у нее дома всё рисунками завешено? Тогда, наверное, это скучно, если я чёрное все крашу. Интересно, какой цвет ей нужен?

Я сидела и болтала ногами, а она задавала мне вопросы. Просила нарисовать ответы. Думаю, ей тоже нужен психолог.

Она мои ответы по-своему объясняет. А мне смешно.

Сегодня спрашивала сколько мне будет через год лет — больше или меньше. Я не знаю, что будет через год. Но я бы хотела, чтобы меньше, или хотя бы, как сейчас. Я ей так и показала на картинке — 5.

Я смотрю на старших детей, и они становятся больше похожи на взрослых. Они тоже начинают улыбаться и говорить неправдой. Мне так не нужно. И я знаю, что так не будет.

Мамина другая подруга, которая всем помогает достигать своих целей, говорит, что Вселенная нас слышит и делает так, как мы хотим.

Если я хочу оставаться, как сейчас, значит мне нужно так и думать. Тогда Вселенная меня послушает. Поэтому мой ответ очевиден. Но не для психолога.

Ещё Оксана показывала картинки и спрашивала, что там лишнее. Там была капуста, огурец, морковка и зелёная машина. Конечно, я сказала, что лишняя морковка. Оксана нахмурилась.

Потом она что-то тревожно рассказывала моей маме. Мама после этого ещё больше озабоченней из-за меня стала.

Не знаю, почему Оксане не понравилась морковка. Ведь только морковка не зелёная. Думаю, что она хотела, чтобы я выбрала несъедобное. Но я ненавижу капусту. Она же несъедобная. Как её можно есть? Тогда, получается, что машина и капуста несъедобная, а нужно выбрать одно. Поэтому — морковка.

После психолога мама ехала хмурая. Ещё хмурее, чем раньше. А должно быть наоборот, я думаю. Она же водит меня к Оксане, чтобы успокоиться. Вряд ли, чтобы помочь мне. Потому что помочь мне легко — нужно просто больше обращать на меня внимания.

Похоже, я мамино большое разочарование. Наверное, она хочет, чтобы я была такая же болтливая и умная, как Соня — дочка ещё одной её подруги.

Соня чуть-чуть скучная. Она любит повторять за взрослыми и хвастаться своими платьями. Она, наверняка, любит капусту. У неё всегда платья похожи на капусту. Она бы не разочаровала психолога.

А мне было интересно, как там дома у Оксаны. Почему она всегда смотрит в потолок и заставляет рисовать рисунки? И я даже подумала, что, может быть, у неё дома тоже есть пупырышки и мне нужно их ей нарисовать.

Размышляя об этом, я засмеялась. А мама покосилась на меня. Она, мне кажется, не любит, когда я смеюсь. Но я её понимаю, она просто не понимает из-за чего мне смешно.

Время

Перед ужином мама с папой опять ругались. Опять из-за меня.

Мама всегда после моего психолога рассказывает папе страшные вещи. Потом плачет. Она считает, что мне нужно в Турцию. Там сама атмосфера поможет мне заговорить. Папа считает, что это шантаж, и в Турцию нужно маме, а меня просто нужно больше любить.

Потом они спорили, кто из них должен меня любить больше.

Я всегда знаю, чем это закончится. Во всем обвинят Время и пообещают друг другу, что постараются его построить так, чтобы получалось меня любить чаще.

Я не знаю, кто такой Время, на которого они всё время жалуются. Но в Турцию я не хочу, наверное. Не знаю, какая там атмосфера, и почему она должна заставить меня заговорить, но знаю, что атмосферу мы создаём сами. Мне бы тут просто атмосферу другую. Может, этого Время попросить, чтоб он сам построился?

Ещё папа не рад, что Оксана такая дорогая. Он думает, что можно дешевле психолога найти.

Интересно, а Оксана знакома со Временем? Может, просто она его тоже не может правильно построить?

А если мама, например, не будет вести меня к психологу? Тогда у неё будет время, чтобы со мной искать это Время? Или тогда не нужно ничего искать?

Я решила нарисовать родителям картину, как Оксане. Только, чтобы не расстраивать их, я ещё и красный карандаш взяла.

Я нарисовала нас втроём. А красным цветом нас всех соединила. Много раз. Так паучок делает паутинку. Так они могут видеть, что мы вместе и есть много минуток, когда мы можем друг друга любить.

А ещё я смотрела на потолок. Мои пупырышки весело прыгали. Вот бы интересно посмотреть, прыгают ли они у других дома. У нас, например, только в моей комнате.

Я всё ещё думала о психологе. Хотелось посмотреть у неё. Может, взрослые просто не признаются, что они их видят? Я подумала, что нужно их нарисовать тоже на моей картинке.

Получилось ярко. Думаю, маме должно понравится. Она любит красную помаду.

— Таня, ужинать, — кричала мама.

Это потому, что этого Времени у неё нет. Нужно кричать, потому что прийти в комнату — это занимает время. Я уже привыкла. Я почти всегда бегу, когда она так кричит. Если не забываю, что нужно экономить время.

Но сейчас я ещё хотела посмотреть на дедушку с мюсли. Если он ещё там, то, может, нужно его ужином покормить. Но ещё не знаю, как.

В окно ничего не видно. Через стекло — тем более. Я полезла, чтобы открыть окно. Может, я уже большая, потому что на подоконник могу залезть?

Опять ничего не видно, даже в открытое окно. Пришлось высовываться на улицу. Мне кажется, что кто-то был в кустах, но я не могла рассмотреть. Ещё бы чуть-чуть. Почему люди придумали такие высокие дома?

И я выпала. Сначала мне показалось, что я, как птичка. Всегда хотелось быть как раньше…

Но я не могла летать. Я просто быстро падала вниз. Наверное, скоро я плюхнусь на землю. И, наверное, это будет не так мягко, как в облаках.

И тут я увидела его. Этот дедушка был там. Он почему-то не очень был рад меня видеть. Наверное, злился на мюсли. Но он меня поймал и вздохнул. По его глазам я поняла, что я его разочаровала.

Потом он меня подкинул вверх. И я полетела. Как раньше…

А потом я увидела мои пупырышки, и засмеялась. Это они меня поднимали вверх. Я посмотрела на дедушку. Он строго помахал пальцем, а потом улыбнулся. Я поняла, что он добрый, но так делать больше не нужно.

Но было так хорошо! Я увидела Боню. Он выглядывал в окно. Мне кажется, он с завистью смотрел на меня. Наверное, он тоже хотел бы летать. Или хотя бы чаще выходить на улицу. Бабушка Нина его выпускает не на целый день. Потом ловит во дворе. Не знаю, почему он поддаётся. Я бы, наверное, убежала. Но похоже, что он всё равно любит свою хозяйку.

Пупырышки меня доставили назад в комнату. И только они поставили меня на пол, как зашла мама. Или залетела… Когда она злится, она летает, как говорит папа.

— Сколько можно тебя звать? — ругалась мама. — Боже, а окно почему открыто? — охнула она, и кинулась его закрывать.

А я заглядывала ей за спину. Хотела посмотреть, как она летает. Но крыльев там не было. И пупырышек тоже. Мои пупырышки снова скакали по потолку. Наверное, мама летает ногами. Не руками точно. Потому что сейчас она тащила меня на кухню.

— Остынет же, — бурчала она.

Мне кажется, она просто оправдывается. Может, я и остывшее могу съесть? Это же не важно.

А я даже ничего о дедушке узнать не смогла. Хочет ли он ужин?

— Это что? — папа заметил у меня рисунок.

Я улыбнулась и протянула ему. Папа, почему-то удивлённо приподнял брови. Потом у него на телефон пришло сообщение, и он забыл о картинке.

— Сережа, оторвись от телефона! — потребовала мама. — Твоя дочь чуть не выпала из окна. Нужно что-то делать.

— Я предлагал поставить решётки, — папа не отрывался от телефона, а просто ответил.

— Я не хочу решётки, — мама была не рада.

— Ты же не хочешь, чтобы твоя дочь выпала из окна? — спросил папа.

— Можно как-то по-другому решить, — мама всегда упирается и спорит с папой. Она не знает, как, но хочет, чтобы было не так, как сказал папа. — А это что?

Она заметила мою картинку и начала её рассматривать. Тоже хмурилась. Она вообще всегда находит повод, чтобы хмуриться.

— Таня это ты нарисовала? — заволновалась она.

А папа засмеялся. Я тоже. Я знаю, почему он смеется. Он не любит, когда задают очевидные вопросы. Думаю, именно так сейчас это можно назвать. Кто ещё мог это нарисовать?

И тут мама охнула.

— Сережа, смотри, что она нарисовала, — она подсунула папе мою картинку.

— Я видел, — папа засунул в рот сосиску.

Я не люблю сосиски. Пока мама с папой спорили из-за моей картинки, я спрятала сосиску в карман.

Я думала, нужно ли дедушке давать сосиску. Но потом решила, что лучше Боне её отдам. Я не хочу угощать людей тем, что сама не люблю. Думаю, это не очень вежливо.

Но кашу я съела. Хотя от неё шёл этот неприятный запах трупов — мясо я тоже не люблю.

А мама уже целую трагедию папе рассказала. Ей не понравились мои красные нитки на картинке. Она сказала папе, что это кровь. Я засмеялась. Ну, ведь точно не кровь. Почему тогда помада у неё — не кровь? Странно они думают.

Папа сначала не соглашался, но потом мама его убедила. Она сказала, что мои пупырышки над головами человечков — это камни. Она думает, что это тревожный сигнал. Может, я специально окно открыла.

Я, конечно, утвердительно кивнула. Конечно специально.

У мамы, кажется, началась истерика. А папе пришлось открутить ручку с окна, чтобы я больше не пробовала прыгнуть.

Пока папа откручивал, мама позвонила психологу.

Таких глупостей ей наговорила. Теперь она опасается, что я — потенциально опасная для себя, а, может, и для общества. Я только вздохнула. Вот так и не знаешь, какие карандаши брать, чтобы все были довольны.

Похоже, завтра мой рисунок Оксане на экспертизу нужно везти. Вместе со мной.

Ну, ладно, может, буду брать зелёный карандаш. Надеюсь, это не вызовет тревожных сигналов.

С папой они потом ещё ругались. Папа уже почти был согласен на Турцию. Но сказал, что ещё один сеанс у психолога, и наш бюджет этого не выдержит.

Я, наверное, как наш бюджет, тоже этого не выдержу.

Дома у психолога

А ещё эта сосиска. Её нужно куда-то деть. Я была в комнате, а родители ругались у себя. А окно закрыто. Пришлось осторожно идти на кухню.

Хотя, они так кричали, что если бы я даже летела, как мама, то не услышали бы.

Я открыла окно и выглянула. Дедушка стоял внизу, прямо под фонарём, и грозил мне пальцем. Но что мне делать? У меня — сосиска. Я показала ему, может он меня поймёт. Он покачал головой и вытянул руку.

У него огромная рука. Она дотянулась до нашего седьмого этажа. Потом она взяла сосиску и спустила её вниз. Остановилась, похоже, напротив Бони.

Я поняла, что дедушка хочет отдать сосиску Боне. Я высунулась в окно и опять чуть не выпала. Наверное, я бы опять попала в эти большие руки дедушки. Но меня схватили сзади.

Там уже мама с папой были в истерике. Зачем так кричать? Теперь не знаю, съел ли Боня мою сосиску.

Мама ещё раз Оксане позвонила. Завтра опять едем к психологу. Я думаю, она опять мою картинку не так объяснит.

Вечером опять мама у меня выключила свет.

А я — опять к окну. В доме напротив опять горела лампочка. И так всегда. Я залезла на подоконник. Пробовала рассмотреть внизу дедушку. Ничего не видно, и окно не открыть. Грустно.

Я приложила ухо к стене. Родители ругаются. Думаю, это из-за моего рисунка. Всегда сложно им угодить. Делаю, чтобы лучше, а они находят своё, чтобы не было лучше. Ещё говорят, что пытаются копаться в моей голове. Но если ничего не понимают, значит не там копаются? Почему нужно одно и то же делать, если это не работает?

А завтра опять Оксана у меня будет копаться. Они думают, что ей виднее. По-моему, ей ещё дальше до моей головы, чем им.

Я включила свет и посмотрела на пупырышки. Они прыгали. Они — весёлые. Может, это им нужно залазить в чью-то голову?

А ведь с ними можно играть! Точно! Они ведь меня летали. Я подумала, что, если я до них дотянусь, то мы опять сможем полетать. И я начала прыгать. Но, думаю, это было громко. Мама не любит, когда я громко.

И я попробовала тише. Но тише не прыгается. А пупырышкам, мне кажется, нравилось, что я хочу с ними играть.

Я снова залезла на подоконник. И я забыла про пупырышки. Мне показалось, что в том окне штора шевелилась. Я влипла в стекло. Как же хотелось попасть туда. Может, там тоже человеку одиноко. Может, ему нужна помощь.

Меня кто-то защекотал. Я обернулась. Никого. Но заметила вверху движение. Конечно, это пупырышки. Им обидно, что я забыла о них. С ними нужно поиграть. И я снова попыталась до них дотянуться.

И упала…

Нет, нет, я не очень упала. Они меня подхватили и закружили по комнате. Это было так круто! Я засмеялась.

— Таня! — из-за стенки отозвалась мама.

Я, конечно, сразу притихла. Не хочу, чтобы родители увидели меня с пупырышками. Мама потом ещё недовольно прокричала, что пора спать.

Как пора, если здесь такое? Пупырышки меня положили на кровать, и я наблюдала, как они танцуют вверху.

Мне показалось, что если нарисовать картинку с ними, то Оксане должно понравиться. Может, тогда она перестанет всем подсовывать карандаши. Вот бы посмотреть, почему она хочет всех научить рисовать то, что она хочет.

Я представляла, какая у неё большая комната с картинками. И вот сейчас бы туда.

И тут пупырышки подлетели ко мне. Точно подлетели. Их было так много, что я даже зажмурилась. Они такие белые, и светились. Мне кажется, это потому, что я люблю, когда свет.

А потом мы полетели вместе. Мы пролетели сквозь окно и дальше на улицу. Ведь и так можно было, оказывается. Почему я не знала этого раньше? Я попробовала ущипнуть себя. Мне казалось, что это не настоящее, но всё прощупывалось. Было немного больно себя щипать, но я же не сильно.

Как мы могли пройти через стекло? Мне захотелось вернуться и попробовать. И мы вернулись. Но оно было твёрдое.

Ну, ладно… А, о чём я? Так много нужно было сделать. Нет, не нужно. Нужно — это как взрослые, у них какие-то планы и убеждения, как правильно. А мне, конечно, просто хотелось.

Сначала я хотела к Оксане, потом в это окно. Или сначала в это окно, а потом к Оксане?..

Мы подлетели к окну, и я протянула руку к стеклу. Но потом одёрнула. А если там не захотят, чтобы кто-то чужой был? Мне стало немного грустно. И я решила, что лучше к Оксане. Я ей не чужая. Она уже меня видела раньше.

И мы понеслись через много много домов к ней. Я не знаю, где она живёт, но я точно знала, что мы летим к ней.

И никто не обращал на меня внимания. Может это пупырышки?

Я видела, как какой-то парень стоял за углом и держался за стену. Ещё компания громко пела песню. Ужасный получался у них концерт. Каждый хотел кричать громче, как мне показалось. Они не слушали друг друга, а только каждый себя. Как почти все люди делают — только себя… Мне хотелось остановить их всех и показать им, как нужно вместе. Но, кажется, им и так было весело.

Я подумала, что лучше мы будем вверху лететь. Тогда я никому не буду мешать. И мы полетели вверху.

А потом был большой дом и где-то посередине тоже горел в окне свет.

Там была Оксана. Ещё её муж, думаю. Они ещё не спали. Это странно. Маме Оксана говорит, что нужно соблюдать режим дня, и без гаджетов. Может, мама не так его соблюдает или у Оксаны другой режим?

А в другой комнате была девочка. Она тоже не соблюдала режим. Она играла на компьютере. Она, думаю, больше меня. Я хотела с ней поиграть.

Мы с пупырышками хотели залететь к ней в комнату. Но потом я подумала, что она нас испугается. А ещё, наверное, ей будет не интересно со мной. Потому что я не хотела на компьютере, я думала, что будет интересно так поиграть — попрыгать на кровати, полетать с пупырышками.

Ладно, я просто осмотрела её комнату. Там не было рисунков. В других комнатах тоже ничего не было.

Оксана и её муж сидели отдельно. Он ел чипсы и смотрел телевизор в наушниках. Оксана болтала по телефону.

У них тоже не было в комнате картинок. Вообще-то, скучно у них было. Только огромный телевизор, мебель скучная, может и не скучная, но она была завалена вещами. И ничего не понятно.

А, может, где-то под вещами у неё много картинок? Я подумала, что было бы здорово, если бы меня никто не видел. Я тогда могла бы рассмотреть всё получше. И пупырышки меня переместили в комнату.

Я снова засмеялась. Я не боялась, что меня увидят. Я знала, что не увидят.

— Слыш, да пошли ты его, — голос Оксаны был теперь совсем не такой, как у неё в кабинете. — Я бы вообще не разбиралась с ним. Зарплата бюджетника — смеёшься, что ли? Да, куда он тебя отвезёт? Не то, что Мальдивы, голимую Турцию позволить себе не можете. Я своего задалбываю, чтобы, либо минимум Таиланд, либо пусть гуляет лесом. Нам с Анькой такой папаша не нужен. Я, если что, среди клиентов найду кого-то вменяемого.

В общем, не знаю. Мне больше нравилось, когда Оксана на потолок смотрела. И голос у неё был не такой неприятный. Я бы, на месте её мужа, сразу пошла гулять лесом. Не вижу в этом ничего плохого. Мне нравится лес.

И картинки она не для себя собирает, а просто, чтобы найти кого-то вменяемого. Но, мне кажется, что она не найдёт. Она всех неправильно расшифровывает. Потом всё равно в лес пошлёт.

Мне после этого совсем не интересно стало рисовать Оксане картинки. И говорит она так странно, и смотрит в потолок — потому что так нужно. Наверное, это как игра актёра. И ничего она не видит на потолке интересного. Думаю, она просто не хочет смотреть на меня. Потому что я не похожа на вменяемую.

И мы с пупырышками полетели домой. Я, кажется, была немного грустная. Я не хотела, чтобы мама дала Оксане мою картинку. Она точно не обрадуется, как и мои родители. А я рисовала, чтобы они улыбались.

А Оксане сейчас важно, чтобы полететь на Мальдивы или в Таиланд. Ей не важны люди. Как можно помогать людям, если они не важны? Но теперь я понимаю, почему у неё не получается мне помочь. Она хочет просто деньги, а не помочь.

Домой мы долетели быстро. Я даже не помню, как. Я устала. Как иногда Анна Петровна говорит — от наших проделок она неприятно устаёт, а она хотела бы уставать приятно. Вот, кажется, сегодня я устала неприятно.

Интерпретации

Я проснулась в своей кровати. Как я сюда попала, я не помню. Я смотрела на потолок. Пупырышки уже вовсю резвились. Интересно, они уже спали? Или они не спят никогда?

— Таня, где твой рисунок? — мама зашла в комнату и начала всё перерывать.

Я бы, например, на её месте сначала сказала доброе утро. Но ей нужен был рисунок.

— Давай, вставай, опоздаем в садик, — торопила меня мама.

Я засмеялась. Потому что это было не правда. Это не потому, что в садик опоздаем, мама нервничала. Это потому, что она опоздает на работу.

— Не смешно, — нахмурилась мама, и начала стаскивать меня с кровати. — Там твой Пашка. И Анна Петровна. Разве ты не хочешь к ним в садик?

Как-то мама рассказывала своей подруге, что её начальник проецирует на других свои мысли. Он думает, что другие должны думать, как он. И со своей стороны он свои мысли вкладывает в чужие уста. Так мама говорила. А вот сейчас она проецировала свои мысли на меня.

Думаю, у неё не очень плохой начальник. Он просто тоже куда-то спешит.

Мама думает, что я хочу больше в садик, чем дома. Потому что там у меня есть друзья. Почему она Пашку называет друзьями? На самом деле, мама просто хочет от меня отдохнуть на работе.

Папа говорит, что я — самое большое разочарование для мамы. Не знаю. Мне кажется, что, когда ей сделали неудачный маникюр — это было её самое большое разочарование. Вообще, она любит во всём разочаровываться. Потом она рассказывает подругам о своих разочарованиях.

А я просто хотела её чуть-чуть очаровать. Она ведь сама хотела тихую симпатичную девочку. А я очень симпатичная. Все улыбаются, когда меня видят. И вряд ли бы мама радовалась, если бы всё, что я думаю, я бы говорила вслух. Я бы болтала, не прекращая.

Я опять засмеялась, представив всё это, и мамино недовольное лицо. Наверняка бы она сказала, чтобы я берегла её уши.

Она опять сказала, что ей не смешно. Ну, ладно. Но даже если бы она прочитала мои мысли, ей бы было всё равно не смешно. Ей смешно только с подругами, и с телефоном.

А ещё у меня сегодня был важный план. Я решила, что моё мюсли я попробую отдать дедушке. Не выливать же всегда ему на голову. Может, он любит мюсли. Мама, например, любит. Папа ненавидит. Я не знаю, любит ли дедушка, после того, как я ему их на голову вылила…

А ещё я опять попробовала попасть в садик в пижаме.

Родители не разговаривали. Я слышала, что мама обвинила папу в том, что он специально выбросил мой рисунок, чтобы не платить Оксане. А папа сказал, что это хорошая идея, и почему он сам до такого не додумался.

Я думаю, что мама просто не даёт возможности папе самому до чего-то додумываться. Она пытается все свои мысли на него проецировать. Может, поэтому он долго сидит утром в туалете? Там он может думать, о чём хочет, пока мама проецирует на себя косметику.

— Таня, ешь! — мама подсунула мне свои полезные мюсли, и ушла в ванную.

Папа уже размышлял о своих мыслях в туалете. А я сразу полезла за коробкой. Нашла подходящую пластиковую, и перелила туда мюсли. Я подошла к окну. Вот теперь не знаю, как поступить. Наверное, дедушка не обрадуется, если я кину ему коробку. Вот бы парашют.

И тут я вспомнила про пупырышки. Почему бы их не попросить? Я побежала в комнату. Я только посмотрела на них, и они всё поняли. Они подхватили мою коробку и исчезли. А я быстро побежала на кухню, и залезла на подоконник. Снизу мне махал рукой знакомый дедушка.

Или не знакомый? Я даже не знаю, как его зовут. Нужно спросить в следующий раз.

— Таня, ты закончила? Мы уже выходим, — кричала мама из ванной.

А папа нажал на слив. Это ритуал.

Мне нужно быстро слезть с окна, а то мама интерпретирует это по-своему. Мама вчера папе говорила, что мою картинку нужно показать Оксане, потому что только психолог её правильно интерпретирует.

Но, кажется, сегодня меня не поведут к психологу. Ей нечего интерпретировать. А значит, не нужно платить лишних денег.

Сегодня мама заметила мою пижаму до того, как мы вышли из квартиры.

— Сереж, — недовольно фыркнула мама.

Да, именно фыркнула. Как кот, которому не нравится еда. Так делал Боня, когда я ему пыталась подсунуть яблоко.