Бесплатный фрагмент - Я умру — я обещала…

ИЛЛЮЗИИ АННАПУРНЫ

Ботинки уже болтались над пропастью, готовые к свободному полету. Судорожно метнулся прочь от зияющего провала, сдуру крепко боднул скалистую стенку — тотчас в голове прояснилось: карниз, где я устроился ночевать, все-таки узковат, к тому же уклон…

Это была самая ровная площадка, которую я только мог найти ночью, валясь от усталости. Идти дальше было опасно, меня уже вело под тяжестью рюкзака, а тропа упрямо задиралась вверх и становилась все уже, норовя сойти на нет.

Сел, прижавшись спиной к скале. Чуть приподнявшись над Аннапурной, ярко и холодно светила луна, серебрился купол снежной вершины, голубовато подсвечивались языки ледника, черные глухие склоны обрывались в долину Марсъянди.

Меня трясло. Еще и от холода. Напялил на себя все, что было, включая дождевик.

Судя по тому, что меня еще сопровождали кедры, я находился на высоте не более четырех тысяч метров. Усеянная хвоинками земля покрылась изморозью — ледяная горка, по сути, — ничто не мешает скатиться вниз. Хотя до обрыва около метра, к тому же уклон не критичный. Ладно, полежу, понаблюдаю. Где лег, ровно там и лежу — законы физики и здесь никто не отменял. Окутало теплом, полезная вещь — дождевик, полиэтиленовая пленка, образуя прослойку воздуха, хорошо греет.

Стоило только задремать — как вновь оказался на самом краю карниза. Меня явно кто-то подталкивал!..

До рассвета таращил глаза, вглядывался в заросли можжевельника, где сгущалась тьма, в пушистые лапы кедра — вот они качнулись под луной при полном безветрии… Пытался разглядеть неведомое страшилище, что так настойчиво покушалось на мою жизнь. И если бы увидел йети, я бы не сильно удивился.

Непальцы ночуют в горах только в случаях крайней необходимости. В йети мало кто верит, хотя и рассказываются детям страшилки, как у нас про Бабу Ягу. Другое дело — демоны. Что Гималаи плотно заселены этими невидимыми сущностями, никто не сомневается, как мы, живя в панельном доме, не сомневаемся в существовании соседей. Заняться им в горах особо нечем, потому рады каждому путнику. Строить козни человеку их любимое занятие. Конечно, демоны, кто еще? Осталось только поверить в них.

Какое-то представление о здешних экзотических верованиях я все-таки имел, но был далек от этого всего и даже не крутил молитвенные барабаны, проходя мимо, хотя крутят все, даже те, кто не очень понимает, для чего это надо. Крутят так, на всякий случай.

А ведь меня предупреждали: «Оставайся ночевать — до следующей деревни тебе засветло не добраться». Но солнце стояло еще высоко, и я мог сколько-то пройти. Маршрут расписан по дням, и я едва укладывался в график. Меня все обгоняли, однако утром я был снова впереди — заканчивая дневной трек позже всех, первый вставал на тропу. Приехав в одном автобусе из Катманду, все одновременно и стартовали из Балбалью. В пути, случалось, ночевали в одной лоджии, познакомились. Подготовленные ребята: два парня из Рио, три австралийца, молодая пара из Вьетнама, группа из Чехии. В одно время со мной двигались по тропе больше десятка треккеров. И где они? За полдня никто не обогнал, и никто не встретился, если не считать голубых баранов, пробежавших верхом. Тропа едва намечена. Не эти ли бараны ее протоптали? Одолеваемый сомнениями, я наметил высоту, чтобы осмотреться и решить, идти дальше или повернуть назад. Зигзагами преодолевая крутизну и еще не добравшись до намеченной точки, я увидел белевшее в ложбинке яйцо — купол чхортена. Хороший знак, хотя чхортены или, как их еще называют, ступы, могут быть где угодно, не обязательно у деревни. К примеру, высоко в горах, у пещеры, где затворничал какой-нибудь святой. Невдалеке паслись яки, пощипывали траву прангос. Даже если учесть, что яков можно встретить и на значительном расстоянии от жилья. Но вот резиновый шланг, тянувшийся от ручья, из которого напористо лилась вода, был неоспоримым свидетельством человеческой деятельности. Действительно, вскоре я увидел полутораэтажный с террасой наверху фермерский дом, лепившийся к вертикальной скальной стенке.

Посреди двора стояли стол и лавки. Непальцы от заработка не отказываются, рады предложить туристу ночлег и еду. У очага хлопотала женщина. «Намасте!» — поздоровался я. На мои простые вопросы: где тропа и правильно ли я иду, она лишь повела рукой. Тропа, в самом деле, проходила посреди двора — иначе истолковать ее жест было нельзя. Большего я от нее не добился, а на вопрос: «Как насчет ти-масалы?» что-то прошамкала беззубым ртом и скрылась за дверью, ведущей в просторный хлев и зимнюю жилую комнату. Вскоре вернулась со стаканом тибетского чая. Перцу, соли, молока и масла было положено в чай от души, так что, выпив несколько стаканов, я, можно сказать, плотно позавтракал.

Оглянулся назад: где-то в преисподней глубине взблескивала змеистая речка, горы дыбились к самым небесам. Череда снежных вершин одна за другой терялись в перспективе, солнце еще не пробило морозный воздух, по склонам четырнадцатиглавой Аннапурны стояла утренняя дымка, но сами вершины очерчивались с поразительной ясностью. Начало моего пути растворилось в запредельной дали. Самому не верилось, что я, крошечно несоразмерный с этими величественными творениями природы, столько прошел.

За длительным подъемом — спуск. Я бодро скатывался вниз, самодовольно полагая, что попутчики остались позади. Прошел седловину — и снова вниз.

Обычная история: поднимаешься в гору — и спускаешься с нее. Жалко терять высоту — столько сил потрачено, чтобы подняться. При восхождении на вершину все понятно: поднялся, спустился — и ты герой! Горный трек как-то ближе к жизни, да это и есть сама жизнь. Так вот оглянуться… Было, и не раз — выкладывался, чтобы достичь какой-то высоты. Карабкался из последних сил, достигал чего-то… и скатывался вниз, чтобы начать все сначала. Долбил науки, пробовал делать что-то руками. Брался за одно, другое… Иногда забирался на такие кручи (скорее, так казалось), что захватывало дух, голова кружилась… Вверх — вниз, вверх…

И вот опять внизу.

Зато дышать легче, ниже трех тысяч метров я недостаток кислорода не ощущаю. И пейзаж веселее: косматые кедры, изумрудная травка, цветы… Такого я еще не видел: огромное, ветвистое дерево вспыхнуло передо мной миллионом алых роз, яркие, чистые благоуханные цветы рдели на вечно-белом фоне снежного склона. Была мечта увидеть рододендроновое дерево, потому и подался в горы в апреле, когда оно цветет, но все равно — полная неожиданность. Мог и не встретить, это фантастическое растение селится на определенной высоте и далеко не везде, так что мне несказанно повезло. Дерево, еще одно… целая роща! Сбросив рюкзак и оглядевшись, я в изумлении подумал, что так, должно быть, выглядит рай, мне захотелось здесь остаться. Построить шалаш и жить. А если умереть, раз на то пошло, то здесь, а не где-нибудь.

Прыткий ручеек скакал по камням, кружился, завораживающе журчал. Я приглядел удобный омуток, чтобы напиться и пополнить запасы воды, сунулся со своей фильтр-бутылкой — и схватился было за лиану, свисавшую над водой. Она вдруг изогнулась перед моим носом, по рубчатому ее кончику прошла волна, сопровождаемая электрическим треском — я отдернул руку — лиана обернулась хвостом змеи.

Я смотрел на змею, она на меня, ее игольчатый взгляд из-под красных век-шторок пронизывал так, что я не мог пошевелиться. Полоски, тоже красные, продолжались на голове, и создавалось впечатление, что змея плачет кровавыми слезами; обо мне, конечно, уготовленной жертве. Пребывая в столбняке, я продолжал разглядывать ее, вернее, впитывать, и не только глазами, каждая моя клеточка проникалась игольчатой изморозью страха, занемело подреберье, сердце с трудом толкало стылую кровь, готовое окончательно замереть.

Это была гремучка — не та, что видел в Африке, примитивно серая и откровенно злобная — иная, гималайская, особая, она готовилась к встрече, ждала меня, чтобы встретить во всеоружии своего смертоубийственного совершенства.

Она смотрела на меня, я — на нее. И так длилось долго.

— Не удивлюсь, если это сама царица нагов.

Рядом образовался мужчина, по виду тибетец, завернутый в грубую шерстяную ткань винно-красного цвета.

— Что?.. Что вы сказали? — я не сразу вышел из столбняка.

Как смертельно опасный перевал, надо было преодолеть страх перед рептилиями, коренившийся глубоко под кожей, в генах, только для того чтобы открыть глаза и разглядеть ее. Чем дольше я на нее смотрел, тем больше она притягивала меня. Цветные замысловатые арабески на шкуре таили зашифрованный смысл и особый ритм, как нельзя лучше подходящий гармонии окружавшего ее вполне райского рододендронового леса.

— Красивая, — сказал я, переступив уже некую черту вполне осознанно, — воды хотел набрать — и вот… загляделся.

— Надеюсь, достопочтимая Нага-Натха будет не против, — широко улыбнулся он мне, и прежде чем взять у меня фильтр-бутылку, простерся перед змеей и что-то быстро заговорил по-тибетски.

Очевидно, змеи, в отличие от меня, понимали местные наречия. Во всяком случае, гремучка скользнула с камня на ветку рододендрона — о, чудны твои творения, Господи! — ветка не дрогнула, не прогнулась под ее тяжестью; рожденная ползать, она парила над цветами — и ни один листик, ни один лепесток не шевельнулись, будто ей было высочайше дозволено пренебречь гравитацией, фундаментальным законом нашей конечной вселенной.

И еще раз в самое сердце ужалив взглядом, она царственно удалилась.

Я поблагодарил путника, спросил, как его зовут и куда он идет.

— Дава, — протянул он сухую, крепкую ладошку.

— Что означает твое имя?

— Понедельник или луна, что тебе больше нравится.

— Мне нравится и то, и другое, тем более что сегодня как будто понедельник и луна, я обратил внимание, полная.

— Да, это так. Однако не исключено, что завтра будет вторник и луна пойдет на убыль.

— Но это же не значит, что завтра ты поменяешь свое имя?

— Завтра?.. И не подумаю. Хотя имя Мимар — Вторник — ничем не хуже.

Вскоре мы остановились на привал, и Дава, глянув на меня, как на великомученика, спросил:

— Зачем тебе такой большой рюкзак?

Этот вопрос мне уже задавали, и мне прискучило на него отвечать.

— Открою тебе всю правду, Дава. Дело в том, что я — шерпа, то есть портер, первый белый портер, прикинь. Зарабатываю тем, что переношу грузы.

Дава посмотрел на рюкзак, потом на меня. Очевидно, сравнение было не в мою пользу.

— Э-э, шерпа! — похлопал он меня по плечу, схватил мой рюкзак и легко забросил его себе на загривок.

— Нет, дорогой, так не пойдет, это мой крест! Я должен нести!

— А это тебе зачем? — взялся он еще за штатив.

Штатив и камеру я отстоял. У него же самого был совсем небольшой узелок, который он приспособил поверх рюкзака.

В самом деле, зачем нормальному человеку в горах штатив? Затем, чтобы снимать нормальное видео. Начало маршрута ознаменовалось тем, что снял план, в котором я, этакий тертый перец, стоял на тропе и рассказывал о своем впечатляющем маршруте: мне предстояло обойти вокруг массива Аннапурны, совершить радиалки к пещере Миларепы, к самому высокогорному в мире озеру Тиличо, преодолеть перевал Торонг-Ла, спуститься к Муктинатху и далее… Но уже на следующий день у меня просто не оставалось сил на то, чтобы расставлять треногу, настраивать камеру. Я уже подумывал о том, чтобы где-то оставить чертову железяку и заодно провести ревизию в рюкзаке, выбросить набор сменных объективов и еще кое-что, но не решался — давила жаба.

Я принял Даву за обыкновенного садху, каких немало скитается по Гималаям, но вскоре понял, что квалифицировать его нужно, скорее, как продвинутого йогина. Поначалу он невпопад обращался ко мне то на непали, то на тибетском.

— Слушай, гайд, говори по-английски, — просил я его.

Он говорил по-английски, но слишком быстро, я не всегда догонял, о чем он. Как я понял, Дава шел в монастырь, который находился где-то в районе Муктинатха; там, в Нижнем Мустанге, вблизи священного для индуистов и буддистов места, гнездились в горах помимо знаменитого Ранипауа еще несколько монастырей.

На пути к Муктинатху надо было преодолеть перевал Торонг-Ла, другой дороги на моих картах не значилось, поэтому не было сомнений, что нам по пути. Впрочем, он заметил, что туристы по этой тропе не ходят, есть другой, более легкий путь, но раз уж я отклонился в сторону, возвращаться не стоит, так или иначе до перевала я дойду.

Никогда меня не подводили ноги, а тут чувствую, предательская слабость в коленках. Мне было трудно успевать за ним, хотя я шел налегке, а он нагруженный.

— Сколько тебе лет? — спросил я его.

— А сколько дашь?

Я затруднился с ответом. Небольшого роста, как и все тибетцы, не сказать, что крепкого телосложения. Шелковистые черные волосы каскадами ниспадали на плечи, черные усы, тоже черная от корней пышная борода белоснежно пушилась на конце шерсткой дивного зверька. Возраст на его скуластом лице никак не отпечатался.

— Где-то около сорока.

— Пусть так, — согласился он.

— А на самом деле?

Он приостановился, потер лоб, будто силясь что-то вспомнить.

— На самом деле, это не имеет никакого значения… Видишь ли, мы с детства приучены путешествовать в горах и таскать грузы.

И опять после подъема спуск.

Вечером мы остановились на ночлег. На этот раз площадка была достаточно ровная, и опасности скатиться не было. К тому же располагали к себе заросли можжевелового стланика: так вот упасть и уснуть в объятиях его мягких, раскидистых лап.

Найдя несколько ячьих кизяков, Дава запалил костерок. Затем сделал из можжевеловых веток метелку, сунул ее в огонь, и когда она задымилась, окурил меня, себя и полянку, где мы устроились.

— Теперь я могу надеяться, что демоны оставят меня в покое? А то мешают спать, сволочи!

— Не говори так, они могут обидеться.

— Признайся лучше, что твое средство не сильно надежное. Известно ли тебе что-нибудь более радикальное?

— Самое действенное средство — мантра. «Ом мани падме хум», — пропел он. — Это одна из самых древнейших и сильных мантр. К тому же она универсальна: обуздывает гордыню, рассеивает неведение и запутанность, устраняет препятствия.

Я заварил чай, Дава достал цзамбу (шарики, слепленные из жареной ячменной муки), у меня еще завалялись в рюкзаке лепешки-чапати. И этого было достаточно, чтобы подкрепиться. Демоны в эту ночь не докучали, спал как убитый. Не исключаю, что благодаря стараниям Давы и ароматному можжевеловому дымку.

Проснувшись, увидел Даву, сидящего со скрещенными ногами, — ушел в медитацию. Пока он там ходил, я вскипятил чай.

В Гималаях принято пить чаю много и не спеша. Надо еще и поговорить, без разговора чай на ветер.

— Зачем ты здесь? Что ищешь в горах? — приступил с вопросом Дава.

— Восемь лет назад я летел в Индию и с борта самолета впервые увидел Гималаи. Страна Снегов, белое пространство в 650 тыс. км². Тогда я подумал: все же немалая часть планеты, а я ничего про нее не знаю. Белое пятно. Есть ли жизнь в Гималаях, задался я вопросом? И вот я здесь. Такая у меня работа, Дава, — закрашивать белые пятна.

— Ну и как продвигается твоя работа?

— Конца не видно… Чем больше крашу, тем больше остается белых пятен.

— Тогда в чем смысл?

— Смысла нет, зато какой кайф!

— Ради кайфа?

— Исключительно. Вот увидел рододендроновое дерево — получил кайф.

— Крась, что тебе еще остается?! Хочешь, подкину работы?

В Гималаях 150 видов рододендрона, — он говорил, хитро улыбаясь, как бы намекая, что можно и не принимать всерьез сказанное.

— У нас в России тоже растут рододендроны, ну не такие, конечно…

В свою репортерскую юность бродил по полыхающим сиреневым сопкам. Помню, пели: «Где-то багульник на сопках цветет…» Это про рододендроны, на Дальнем Востоке они растут кустами. В вагончиках у строителей БАМа всегда благоухала охапка цветов, даже в трескучий мороз. Поставишь голые ветки в вазу с водой, и они — как по волшебству — распускаются розами.

— Видел, как цветут голубые маки? Обязательно сходи в Долину Цветов.

— В этот раз не получится. Это же где-то в Индии? Не близко, да и виза нужна.

— Да, в штате Uttarakhand. А видел ли ты, как цветет зопник?

— Полагаешь, стоит посмотреть? Где растет? Далеко ли?

— Где, где… Виза не потребуется, — Дава замолчал, подбирая слова, — под твоей зопой. — Он сказал «ass», словцо более емкое, чем наш простонародный аналог, что означает: и «задницу», и «мудака», и «невежду». Действительно, я сидел на мягких морщинистых листьях зопника, а позади меня тянулись зеленые стебли, с ярусами готовых уже распуститься фиолетовых соцветий. — Эх, ты, а говоришь, ботаник! — потешался Дава. На его желтом фейсе светилась восхитительная улыбка торжествующего интеллекта, обидеться на него не было никакой возможности.

— Не говорю. Мне много чего интересно. Вот сейчас подумал о змеях…

— Тебе, как серпентологу, я бы советовал спуститься вниз, в джунглях Читвана у тебя будет возможность познакомиться с самыми знаменитыми нашими гадами, такими как крайт, кобра, гадюка Рассела. Они будут рады встрече с тобой.

— Сам подумай, какой я серпентолог…

— Тогда кто ты?

Похоже, Дава затеял со мной игру в духе «Кто Я?» Ее советовал практиковать свами Рамана Махарши, живший в южной Индии, в Тируваннамалаи, близ священной Аруначалы. Однажды, сидя ночью на вершине этой горы, я впервые обратился к себе и задал вопрос: кто Я?.. И затруднился с ответом. Нет, ребята, и вы не торопитесь отвечать. Можно сказать, конечно: я — директор, я — студент, я — профессор, я — путешественник, я — богач, я — нищий. И это будет всего лишь одна какая-то часть вашего Я. Многие отожествляют себя со своим телом. Но если ты говоришь «мои руки, мои ноги, моя голова» — значит ты — это не они, а что-то другое. Рамана Махарши клонил к тому, что ты и тело и даже ты и ум — не одно и то же.

Попробуй отдели и ухвати этот атман. Он, как вода в горной речке, бурлит меж камней, чтобы соединиться с океаном, оставляя на поверхности лишь сиюминутную пену. Если будешь честным с самим собой, отвечая на вопросы, то своего Я не обнаружишь, всякий раз оно будет ускользать от тебя, уходить на глубину в океан Существования. И тогда возникнет вопрос: возможно ли вообще его определить как отдельный и неделимый атом Существования? Вряд ли, потому что границы между тем, что ты считаешь своим Я, и окружающим миром нет.

— Хочешь, чтобы я сказал одним словом? Ладно, я — коллекционер, коллекционирую впечатления.

— А говоришь, серпентолог…

— Ты говоришь… Просто пришло в голову, что змеи по-своему красивы.

— Красивы, как иначе, ведь Господь сотворил рептилию по своему образу и подобию.

— В самом деле?.. А у нас в церквях малюют старика с бородой… Даже не знаю, во что поверить. Нет, я, как человек просвещенный, склоняюсь к научной точке зрения. Почему бы не взять за основу учение старика Дарвина?!

— Когда жил ваш Дарвин? Полтора века назад. А нашему учению по меньшей мере 15 тысяч лет. Но открою тебе великую тайну: оно о том же. Господь Кришна приходил на Землю множество раз, прежде чем мы его узнали в человеческом обличье. Схождение и божественное воплощение Господа мы называем экспансией. Однажды он пришел в облике Матсья Аватары, Господа Рыбы. В другой раз явился как Курма Аватара, Господа Рептилии. Следующая ступень эволюции — так тебя учили в школе — млекопитающие; согласно этой ступени Кришна воплотился на благо Земли в образе Варахи Аватары, Господа Вепря.

— Допустим, экспансия. Тогда скажи, откуда приходят аватары? Откуда приходит Кришна, откуда приходит Бабаджи? Знаешь ли ты это?

— Я знаю это: откуда все приходит и куда все уходит.

— Ну и?..

— Из шуньяты.

— Из пустоты?.. Как это возможно?

— Пустота — не означает отсутствие… Ни один предмет, ни одно существо на земле не обладает собственным содержанием, есть только причинно-следственные связи, есть только текучая энергия Существования, творящая иллюзию образов и миров.

Историю философии я изучал в университете, курс лекций читал преподаватель Звиревич, и он, надо отдать ему должное, сумел заронить у меня интерес к плутовству ума, силящегося осмыслить порядок мироустройства. Но мы с Давой были в разных весовых категориях: Дава имел степень геше, по нашим понятиям — доктор философских наук, а я все еще оставался студентом. Но дело даже не в учебе. Прослушай тысячу умных лекций, углубись в изучение древних трактатов, открой и усвой, наконец, Писание, толк будет небольшой, потому что все это измышления людей, вторичный продукт. Я давно забросил книги как отраженное понимание мироустройства, полагая, что божественные откровения надо искать в самой жизни, в творениях Создателя.

— Нет, — сказал я, — это слишком сложно для меня. Я еще мало прошел, мало видел, и сущность пустоты для меня непостижима.

— Это так, — подтвердил он, — если бы ты постиг шуньяту, то стал бы ты Буддой.

— Ну не дано… Буду надеяться, в какой-то из следующих жизней мой ум будет более восприимчив, так что говорить обо мне рановато… Другое дело, Макс Планк, удалось ли ему проникнуть в природу пустотности? Что ты думаешь?

— Я ничего не думаю.

Предположив, что он впервые слышит это имя, я выложил все, что знал о нобелевском лауреате. Он выслушал без особого интереса и заключил:

— Будда говорил «шуньята», Макс Планк и его последователи — «квантовое поле», разница в терминологии. Прошло 25 столетий, а проблема осталась, и она в том, чтобы осознать то, что было сказано однажды.

— Ладно, отложим эту проблему как неразрешимую, лучше скажи: приход Господа Иисуса Христа — тоже экспансия?

— Именно так. Воплощение Господа Преман Аватара, что означает — Добро и Любовь.

— Интересно, кто следующий? Со времен Христа и по сей день люди ждут второго пришествия. Будет ли оно?

— Будет. Обязательно будет. И третье, и десятое… И сто восьмое…

— И с чем придет новоявленный мессия сейчас, когда гибель человечества как никогда вероятна?

— Что есть жизнь? Жизнь — это дыхание. Пока человек дышит, он жив. Дыхание прекратилось — закончилась жизнь. Вдыхаем кислород — выдыхаем углекислый газ — так мы устроены. А растения устроены иначе: поглощают углекислый газ и выделяют кислород. Мы и деревья — единый организм, не так ли? Если бы человек понимал это, разве бы он поднял топор на дерево? Понимание единства всего живого — вот что сейчас должно спасти человечество.

— Понимать — понимаем, но не осознаем…

— Тогда сиди и осознавай, а я пошел.

— Куда? — не понял я. Но Дава уже сидел, скрестив ноги.

— Гуд бай! — я снова занялся чаем.

К полудню Дава открыл глаза, какое-то время взгляд его был отстранен; приходя в себя, он огладил голову, грудь, плечи, стряхивая невидимые язычки затухающей энергии.

— Ну, где был? Что видел?

— Один путь, по сути: Сат-Чит-Ананда, Существование-Сознание-Блаженство. Если ты достаточно ушел в себя, другие дороги не манят.

— А я, видишь ли, наоборот, иду куда подальше, однако, заметь, не исключаю и даже надеюсь, что конечным пунктом будет все-таки Блаженство! Тут наши дороги, как ни странно, сходятся.

— Это так: что нирвана, что сансара — одно и то же. Для постижения пустотности важна полнота сознания, правильно делаешь, что расширяешь его. Путешествуй. Только мой путь короче и проходит по более живописным местам.

— Детский вопрос: как это можно идти, скрестив ноги, и видеть, закрыв глаза?

— Сядь, скрести ноги, закрой глаза…

— Садился уже… Всякая ерунда в голову лезет… В трамвае обхамили, счет за квартиру пришел, интернет медленный… Я не в состоянии справиться со своим умом.

— Значит ли это, что не ты выбираешь, о чем думать?

— Верно то, что о каких-то вещах я бы не хотел думать. Но как с этим бороться?

— Бороться бесполезно. Такова природа ума. Он обеспокоен выживанием, в нем постоянно перемалываются твои страхи, твои радости и огорчения.

— И нет способа избавиться от этого мусора?

— Для этой цели заведи мусорное ведро. Определи для него место. И выясни, наконец, кто в твоем доме хозяин: ты или ум. Попробуй от него отдалиться и посмотреть сверху, как смотришь ты из окна самолета на цепи Гималайских гор.

— Можно попроще, без этих твоих аллегорий? Что все-таки делать?

— Сядь, скрести ноги.

— Садился уже, сказал!..

— Снова сядь. Вдохни, выдохни… Расслабься, успокой ум, не надо с ним спорить… Спина ровная, внутренний взор сосредоточь на третьем глазе. Не задирай голову… И не опускай… Не знаешь, где твой третий глаз?! Вас в школе не учат анатомии? Ладони кверху, указательный и большой пальцы соединены… Видишь, какое ясное, чистое небо… одно только облачко, не надо глядеть на него и думать о нем ни к чему, пусть себе плывет, отпусти его… Стервятник кружит, ты для него просто бифштекс, к сожалению, еще не готовый к употреблению, однако он терпелив, ждет, надеется… Его проблемы, тебе нет до этого дела, упала на руку капля дождя, предвестник грозы — ну и ладно, сколько уже было дождей и гроз, было — не было… Любую мысль, любое ощущение отпускай. Отслеживай дыхание, это тебе поможет очистить ум. Сейчас он у тебя похож на зеркало, покрытое пылью. Шамбхави махамудра — простая, но исключительно эффективная медитация. Наш мозг хранит всю историю эволюции, все экспансии Господа. Область третьего глаза — это опыт рептилии. Задача в том, чтобы включить в работу весь мозг, а не только кору полушарий… Достигшему просветления йогину доступен весь опыт вселенной, от точки взрыва, ее расширения до точки схлопывания. Медитируй каждый день два раза по двадцать минут, глядишь, лет через тридцать ты приблизишься к моему уровню самадхи.

— Сам-то ты долго практиковался, прежде чем достиг своего уровня?

— У меня получилось спонтанно.

— Спонтанно мне подходит. Как это?

— Мой опыт тебя ничему не научит.

— Ну, мало ли…

— Почему бы нам не заварить ти-масалы, — Дава допил, что оставалось в кружке. Пока я занимался приготовлением очередного чая, он сидел молча и закрыв глаза. — Нас в семье было трое братьев, старший Лобсанг помогал отцу работать в поле, младший Джордже был отдан в монастырь, а я, едва мне исполнилось четырнадцать, в поисках лучшей доли уехал в Катманду. Мой дядя давно жил в городе и помог мне устроиться в магазин помощником продавца. Упорства и трудолюбия мне было не занимать, и мои старания были замечены хозяином, через три года мне было доверено управлять крупным магазином, все складывалось как нельзя лучше, и пора уже было подумать о женитьбе. Городские девушки обращали на меня внимание, но ни с кем я не хотел связывать свою судьбу, они мне казались распущенными, попавшими под влияние западных нравов. Все чаще я подумывал о соседской девочке Геле, с которой я играл в детстве. Скопив достаточно денег, я присмотрел квартирку в Тамеле, взял отпуск, накупил подарков и приехал, чтобы, как полагается по нашим обычаям, сделать предложение.

Мама встретила меня на пороге, будто ждала. Тотчас я высказал ей свое намерение, попросив немедленно идти свататься. Обрадовавшись моему заявлению, она сказала:

— Ты всегда был разумным мальчиком. И правильно, хватит тебе уже мотаться на чужбине, оставайся в родном доме, ты и Лобсанг будете хорошими мужьями Геле. Должна тебе сказать, она уже полгода как вошла в наш дом и проявила себя с самой лучшей стороны, невестка работящая и покладистая. Я тебе писала, разве ты не получал моего письма?..

— Что-то я не понял, — остановил я Даву. — Твой брат женился на Геле, а твоя мама предлагает тебе стать ее вторым мужем?

— Что особенного, такое и сейчас случается у нас в глухих деревнях. Давняя традиция. Дело в том, что по нашим законам земля достается старшему брату. Младшие остаются не при деле. И это разумный выход сохранить в целости земельный надел и закрепить его в пользовании семьи. Братья-отцы, у них общие дети.

— Что-то такое слышал, полиандрия…

— Именно так.

— Извини, но напрашивается вопрос: как в таком случае братья делят ложе общей жены? Составляется график? Не возникает ли споров?

— Когда один из братьев входит в комнату жены, он оставляет у порога свои ботинки. И этого достаточно.

— Высокие отношения… Тлетворному Западу не понять. И ты женился?..

— Мама сказала: почему ты не подойдешь к Геле и не поздороваешься? Во дворе сидела женщина и лущила горох, но я не признал в ней Геле. Она так изменилась. А ведь в моих мечтах она девочкой так и оставалась. Нет уже той Геле, пока я был на чужбине, здешняя жизнь протекла, как вода в реке, неизменной она застряла только в моем уме. Были планы забрать ее в Катманду, продолжить карьеру и завести собственное дело.

Представь себе, мои воздушные замки разрушились в одно мгновение. А ведь я веровал в себя, в свой особый талант доводить до победного конца любое дело, на какое бы ни замахнулся, — и тут такой удар… Но получилось так, что благодаря этому удару я стал тем, кто есть на самом деле.

Обязательно побывай в нашей деревне, посмотри на кедр-натху. Очень большой, самый большой в Гималаях, отец и Господь кедров он возвышается над всеми деревьями, видно его издалека. Я приходил к нему в дни моих детских печалей и находил под ним успокоение. И вот я снова пришел к нему, уже взрослым, уставшим от кармы, несчастным и безутешным. Сидел на мягкой хвойной подстилке, смотрел на Аннапурну — и не видел ее, перед глазами непроглядная ночь, что являло мой кошмар как нечто истинное и непреложное. Я думал о том, чтобы подняться на гору, дойти по гребню до снежной вершины и там остаться, обратившись в кристалл бесчувственного льда. Вместе с искоркой света в моем сознании я ощутил теплую волну — эманация тончайших голубых энергий исходила от обнимающих меня могучих кедровых лап, от мягких и нежных хвоинок; стало вдруг покойно на душе, будто я забылся на коленях у мамы, в уютной защищенности от забот и тревог.

Дерево поднималось к самому небу, в глубине кроны попискивали разноцветные пичужки, резвились во множестве, прыгая с ветку на ветку пушистые зверьки. Луна, солнце, целые созвездия, космос запутались в его космах. Корни кедра выныривали на поверхность и уходили в глубины Земли, в Нижний Мир и дальше — в безначальное прошлое. Я видел своего деда, который оставил свое тело еще задолго до моего рождения, но как-то я узнал его. Он пил сому и пел поучительные песни-дохи, исполненные глубочайшего смысла. Я видел змееподобных людей-нагов, лошадей с головами людей, говорящих волков и других дивных существ, тотемных прапредков человеческого рода.

На узловатое коленце корня порхнула бабочка, и я ощутил легкокрылую улыбку радости ее прикосновения — естественным образом мои ноги соединялись с корнями дерева, животворящий сок земли питал меня, и с каждым вдохом я наполнялся исполинской крепостью кедра; дыхание трав и деревьев соединилось с моим дыханием, воздух приобрел упругость и осязаемость; легко дотянувшись до снежной вершины, я проник в нее, обретя безмятежность вечного ледника, в моих жилах уже струились тысячи горных ручейков и речушек, в этом неделимом единстве пустоты и ясности я был и деревом, и невесомой бабочкой, и величайшей на Земле цепью гор Гимал Манаслу, и самим Существованием. Я переживал величайшее блаженство, ничего подобного мне не приходилось испытать.

Когда я пришел в себя, мне казалось, прошло всего несколько минут. На самом же деле прошло несколько дней. Вокруг меня толпился народ, и как у нас водится в таких случаях, всякий норовил протиснуться ко мне поближе, дотронуться, попросить о чем-либо. Какая-то женщина хотела родить, а у нее не получалось, мужчина просил дождя, край как необходимого для ячменя и гороха… Словом, вокруг меня происходило все то, что мне глубоко неприятно. Я удалился от людей. Но само состояние безбрежного счастья, в котором я пребывал, стало для меня необходимой реальностью, в которую я приходил теперь, как в родную обитель. Я уже не вернулся в Катманду, к своей прежней работе, теперь она представлялась мне бессмысленной и никчемной — отдался духовным трудам и учебе.

Путешествие с группой или хотя бы вдвоем имеет немало плюсов. Особенно если с тобой толковый гид. С Давой я мог расслабиться и не думать о правильности выбранного направления, он, удовлетворяя мою любознательность, отвечал на все мои многочисленные вопросы: что это за дерево, травка, зверек?

Отдельная песня — его философствования. Что-то я уже слышал от других мастеров. Бродячие сюжеты — так это называется в фольклоре — переходят от мастера к мастеру, что-то остается в основе, что-то добавляется, и тут не установить первоначального авторства. В Гималаях считается, что истина никому не принадлежит, потому истинный мастер не берет денег за учебу. В своих поучениях Дава придерживался восточной традиции, где принято восходить к сияющим вершинам знания по спирали. Каждый оборот несет в себе нечто известное и в то же время дополняется новым содержанием.

Слушая Даву, я подумал, что спираль — вообще единственный путь продвижения вперед. По спирали мы путешествуем из прошлого в будущее, где повторяются дни; казалось бы, одно и то же: утром встает солнце, вечером садится, но не было такого, чтобы восход, ровно так же и закат, повторились; сколько бы ни наблюдал, всякий раз как впервые. По спирали путешествуют наша Земля и солнечные системы в беспредельном космосе. Наша галактика имеет спиралевидные рукава, и молекула ДНК, которую содержат каждая наша клетка и клетки всех живых организмов, имеют форму спирали… Смысл спиралевидных построений в эволюции. Каждому при рождении дается маршрутная карта личностного роста, она зашифрована на пальце в виде индивидуальной спирали. (А вы думали, ребята, для чего берут отпечатки пальцев?..) Однажды, когда мой дух достаточно окрепнет и я буду готов к пробуждению кундалини, маленькая змейка, мирно дремлющая у жизненного огня муладхары, приподнимет головку, пружинисто распрямит свою спираль — и я устремлюсь к вершинам осознанного блаженства. Да-а, хотя бы не скатиться вниз по той же самой спирали!

Вечерами за чаем мы вели долгие беседы, Даву интересовало, что происходит на Западе, открытия в медицине, новейшие достижения физики. Я знаю это, поскольку информацию черпаю из Discovery Science, единственного канала, который смотрю.

В пути мы притерлись друг к другу, мне казалось, мы нашли общий язык и, что не менее важно, подходящий для нас обоих ритм движения.

Так бы и дальше идти, но вот как-то устроились на привал, отдыхаем, и вдруг Дава берет свою котомку и говорит:

— Ладно, я пошел.

— Куда? Ты же утром уходил в медитацию, шлялся целых два часа.

— Мне надо спуститься в деревню, — указал он на крохотные домишки, едва видневшиеся далеко внизу, у реки.

— Спуститься на тысячу метров, а потом подниматься — какой смысл?

— Дело в том, что внизу прошел дождь и случилось наводнение.

— И что из того?

— А то, что уже приготовили погребальный костер для умершего от укуса змеи юноши, но водный поток смыл его тело, и оно сейчас находится ниже по течению реки.

— Занятная история, но тебе до нее какое дело?

— Я давно искал подходящее тело, чтобы совершить тронг-джуг.

— А что такое тронг-джуг?

— Иначе говоря — паракайя правешана.

— Так бы сразу и сказал, — веселился я, все еще не понимая, о чем он.

— Тело постарело и не очень годится для медитации. Духу тесно в такой одежде, и глаза, видишь, сморкаются.

Ага, значит, решил поменять тело. Действительно, в уголках его глаз копились белые выделения. Все же дурацкая манера: говоря, посмеиваться. Как-то не получалось принимать всерьез сказанное.

— Мне бы тоже кое-что поменять… Глянь на мои ботинки, думаешь, дотянут до перевала?

Спрятав улыбку в бороду, Дава внимательно осмотрел мои ботинки.

— Дотянут, — с чрезвычайной серьезностью сделал он вывод и, вскинув свой узелок, не прощаясь, ломанулся вниз, в сторону деревни.

— Эй, Дава! — остановил я его. — Откуда ты узнал про этого парня, укушенного змеей?

— Практикуй шамбави махамудру! — помахал он мне. Возможно, это последнее, что он сказал, пребывая в своем, данном ему от рождения, теле.

Я остался один, только ум в раздвоенном состоянии. Неужели Дава решил прибегнуть к тронг-джугу? Интересно, через какую чакру он будет входить и выходить из тела? Неужели через саха-ха-ха-срару?! Или все-таки через аджну? Жаль, этого я теперь не узнаю. Или все-таки пойти за ним?.. Тысяча метров вниз, тысяча метров вверх… О, мои бедные ноги!..

Никуда я не пойду. Здесь хорошо, посижу часок-другой. Высотная полянка расшита цветастым ковром. В изобилии цвели примулы, являя все разнообразие вида: чисто-сиреневые с желтым солнышком вкруг тычинок, малиновые, розовые… Загляделся на пчелу: мохнатая труженица перелетала от одного распустившегося бутона к другому, она собирала свою коллекцию, тонко отличая вкус нектара и пыльцы каждого растения, и готовила мед, всякий раз неповторимый по вкусу. Мед — венец ее искусной работы. Вряд ли она догадывается о существовании пасечника. Я тоже собираю впечатления лично для себя, смакую их сладкий мед и ни о каком пасечнике не думаю.

Путешествие в группе или даже вдвоем имеет много минусов. Хочешь или нет, надо подстраиваться под компанию: идти в заданном ритме, который, может, тебе и не подходит, отдыхать, есть-пить, бегать до кустиков по команде. Но даже не это самое плохое. Терпеть не могу, когда говорят: «Ах, какой красивый закат, посмотри! О, какое облако, оно похоже!..» Куда хочу, туда и смотрю. Скажу больше, в последнее время я меньше готовлюсь к путешествиям, восторженные отчеты о тех местах, которые я собираюсь посетить, меня не цепляют. Мало интереса тащиться на поводу чьих-то впечатлений. Встаю на тропу с чистым сознанием.

Итак, паломник времени и пространства, я шел навстречу ветрам, свободный в своей воле и желаниях, со звенящей пустотой сознания, готовой жадно поглотить еще не распакованный, перевязанный подарочными ленточками, созданный лично для меня огромный, искрящийся радостью, удивительный мир. Шнурки бы еще завязать… Почему они у меня всю жизнь развязываются?..

Широкая морена предстала моему споткнувшемуся взору. Я увидел первозданный хаос, циклопическую лабораторию камня под открытым небом; ледник поработал на славу, оставив после себя валуны размером с высотные здания, ломаные булыжники, щебенку, горный конгломерат, перетертый в песок и глину.

Намеки на тропу пропали, я наметился на отполированный языкастым ледником скалистый холм, что альпинисты называют «бараньим лбом», чутье подсказывало: там тропа возобновится. Я шел, осторожно обходя валуны и завалы камней, пошевели какой-нибудь — и сразу обрушится лавина. Выбирая, куда ступить, я присмотрел идеально ровную поверхность — асфальт так не положить. Манила, посверкивая слюдяными блестками. Прыгая по камням, порядком отбил пятки, ноги заслуживали хотя бы краткого отдыха… Ступил и провалился. По щиколотки… Еще шаг — и сразу по колено. Трясина. Обманка, затвердевшая сверху тонкой корочкой, под ней грязь, вязкая глина. Завяз, как муха в меду, чуть вытащил одну ногу — другую только глубже засосало. Не хватало еще мне утонуть в болоте. И где? В горах!

Горы тем и примечательны, что всегда преподнесут сюрприз. Бывает, что и не очень приятный. Болото в горах — не такое уж и редкое явление. Обычно оно верховое, безопасное, найти топкое болото — надо постараться.

Как бабочка, нанизанная на булавку, взмахну еще крылышками, разок, другой… Проходя мимо моих жалких мумифицированных останков, какой-нибудь треккер скажет: «Надо же так влипнуть, ну не дурак ли?» Да, так глупо и бездарно распорядиться своим телом, когда открывалось столько привлекательных возможностей: сорваться в пропасть, угодить под камнепад, получить порцию лучшего яда от самой царицы змей… Что остается, вытянуть себя за волосы? Это получилось только у одного человека, благодаря тому, вероятно, что физику он не изучал…

Разумным было хотя бы освободиться от поклажи, я разложил дождевик, бросил на него развернутый штатив и рюкзак, получилось нечто похожее на понтон. Опираясь на него, попытался высвободиться из трясины. Пыхтя и пуская пузыри, моя опора медленно погружалась, но все же удалось выдернуть левую ногу, она вдруг выскочила из грязи легко, будто кто-то державший ее отпустил… — зато ботинок остался на глубине. Я нащупал его рукой, попробовал вытянуть. Трясина цепко держала добычу. Сообразив, что таким образом демоны болота востребовали от меня подношение, я смирился с утратой. Плотик тоже глубоко завяз, но благодаря ему мне все же удалось переставить ноги на меньшую глубину. По уши вывалявшись в грязи, я наконец выбрался из болота. Эти несколько шагов стоили десятка километров. Добравшись до «бараньего лба», устроил основательный привал. Благо неподалеку шумел водопад, удобно было отмыться от грязи. У меня в рюкзаке были еще пластмассовые тапки с дырочками, которые я прикупил в Израиле, там все в таких щеголяют. Оставшийся ботинок следовало похоронить с подобающими почестями. Ботинки прослужили мне верой и правдой около десяти лет и где только не печатали свои следы. Я уже выстроил из камней небольшой склепик для него и приготовился произнести прощальную речь, но подумал, что практичнее было бы оставить ботинок. Пусть хотя бы одна нога будет нормально обута. Доковыляю до деревни, а там что-нибудь раздобуду.

Чутье не подвело, я нашел потерявшуюся тропу, даже две. Но две — это гораздо хуже, чем одна, — следовало сориентироваться. Ноутбук и мобильник не включались — все мои гаджеты, отлученные от розетки, сдохли со всеми вытекающими географическими последствиями. Карты надежнее носить в бумаге, а не на электронном носителе. Загнанный теперь в ловушку своих непомерных амбиций, я в очередной раз признал: к путешествию надо лучше готовиться.

Любая тропа рано или поздно приведет к людям, так что особо не стоило расстраиваться. Вопрос только в том, рано или поздно. У меня все же был какой-никакой план, конкретные белые пятна, которые я намеревался раскрасить.

Есть разные способы сориентироваться на местности, помню наставление инструктора, который учил нас в детстве: «Ребята, видите мох? Значит, вы на Севере». Ладно, открою вам самый простой и надежный способ: подождите путника и расспросите его. Я сел, навалился на рюкзак, устроился ждать. Долго ли, коротко ли вглядывался в едва заметную тропку, идущую вдоль ущелья, в просинь неба и белизну снегов. Грандиозное, подавляющее своим величием внешнее полотно. Кто б сомневался, что это подлинник, и я в нем жил, уверенный в том, что живу подлинной жизнью. Воздух был настолько прозрачным, что, продолжая вглядываться, я начал замечать едва уловимые трещинки, свидетельствующие о древности и обветшалости этого, в сущности, декоративного мира, сквозь которые пробивался голубой мерцающий свет грядущего обновления… Я стоял на пороге какого-то важного открытия. Наверно, такое чувство испытывает реставратор, когда под поверхностным добротным, но все-таки ординарным изображением ему открывается живописный слой бесценного, заверенного печатью вечности, произведения искусства.

Я не знал слова «шуньята», не особо заморачивался сложными понятиями, но, если оглянуться, немало прошел к осознанию «пустоты». Ничего особенного, каждому дано стихийно или осознанно путешествовать в своем сознании. Мои медитации на пустоту не были похожи на те, что практиковал Дава. Они связаны с занятиями искусством, что является тоже эзотерической практикой со своей особенной технологией. В детстве я ходил в изостудию и довольно рано вкусил этой сладкой отравы творчества. В нашем зачумленном дымами промышленном городе для нас, детей подземелья, ДК был настоящим храмом искусства. Особую атмосферу создавали картины на стенах студии, учебные гипсовые изваяния античной классики: маска Венеры, скульптура Артемиды, голова Лаокоона… Вдыхал запах масляных красок и скипидара, устанавливал мольберт с чистым холстом… Всматривался в пустоту холста, в саму ткань, переплетение волокон, неровности, которые так притягательны для пристального взгляда. Но чем больше всматривался, тем отчетливее ощущал заинтересованное присутствие неких осязаемых сущностей по ту сторону, они ждали моего первого мазка, им важно было проявиться по эту сторону, высказать нам свое сокровенное, и они цеплялись за любую возможность. Даже во мне они видели подающего надежды юного эмиссара. Но что с меня взять, с неумехи?! Я блуждал по незнакомым мирам, мне показывали космические ландшафты, текучую красоту бесконечно меняющихся форм, и забывал о том, что надо есть и пить, что давно уже пора домой. И уходил из студии на подгибающихся от слабости ногах, весь перепачканный краской. Если бы у меня было хоть немного таланта и я бы смог отобразить то, что видел, я бы состоялся как великий художник. Но вовремя понял: не дано.

По прошествии лет и бестолковых блужданий я снова вернулся к своей практике, но теперь вместо холста — пустой лист, вместо краски — слова. Мне было тесно в четырех координатах, я уходил в другую реальность, чем является пустотная ткань повествования, сплетенная из причин и следствий, — обновленная иллюзия, наведенная энергией морфем, суффиксов и флексий. Если бы я снова не почувствовал волнительное дыхание по ту сторону листа, бросил бы это занятие. Но теперь я осознал ответственность, согласился со своей миссией. Случилось, заглянул в мистику, случилось, мистика заглянула в меня… Не всегда цивилизация, в которую я входил, была благостной. Ее иллюзии врывались в мою реальность, сны становились явью. А явь — сном. Бывало, ходил по краю пропасти. Жутко интересно, но больше жутко… Как это было, к примеру, «В городе Туаннезия». Со временем я отвернулся от мистики, а она, соответственно, от меня. На собственном опыте убедившись, что любая мыслеформа имеет свойство проявляться, я решил писать только о хорошем. То есть о путешествиях. Просто описываю тропы, по которым прошел. Правда, иногда возникает искушение описать и те, по которым мог бы пройти, коль скоро бы на них свернул.

В пустоте белых заснеженных гор образовалась белая точка, загадочно быстро она выросла до размера и формы человека.

Путник, молитвенно сложив руки, молча поклонился. Я сделал то же самое, поклонившись несколько ниже, что должно было обозначать: ты меня уважаешь, а я тебя уважаю еще больше. В белой пенджабке и тюрбане он выглядел, как житель долин, а не как горец. Я спросил его, которая из этих двух тропинок ведет на перевал. Он ткнул пальцем в оранжевое пятно на своей груди, но высунутый язык, на котором болталась бельевая прищепка, гораздо красноречивее говорил: чувак дал обет молчания, мауди. Я снова спросил о направлении на перевал. Он показал знаками, что сам идет по правой тропе. Я пошел было за ним, но он развернулся и поставил меня на другую тропу, давая понять, что нам не по пути, и так же загадочно быстро исчез из виду. В том направлении, куда он шел, виднелась гора с желтой стенкой, которую дырявили десятки пещер. Интересно было бы подойти поближе, рассмотреть.

Рассказывают, в Верхнем Мустанге много таких пещер. Считается, что в них жили летающие монахи. Это и очевидно: левитация — наиболее логичный способ попасть в пещеры, но я-то думаю, на худой конец, достаточно быть скалолазом и иметь при себе веревки. С помощью веревок искатели сокровищ спускаются в пещеры, находят свитки, относящиеся к допотопным временам, когда буддизма еще не знали в здешних местах и над умами господствовала религия бон. В древних текстах монахи делились сокровенными знаниями о тайных практиках, в ярких, не потускневших за многие столетия красках изображали кошмарных демонов — и настолько реалистично, что, скорее всего, с этих свитков они и сошли, чтобы заполнить пустоту и безмолвие гор. Такие картинки у антикваров в большой цене.

К пещерам я был не готов, не прихватил веревок, да если бы и были… К чему они, если я не скалолаз? Пещеры и не планировались, уже и так отступил от маршрута, пора было возвращаться на проторенную туристами тропу.

И снова вверх, и снова вниз… Нет, к этому не привыкнуть. А надо бы. И я опять пожалел о том, что не спустился с Давой к реке, я бы стал свидетелем уникальной практики. Или не стал… Ну и ладно. Менять тело, как ботинки, пользоваться им из-под кого-то?.. Нет, ребята, брезглив я по своей природе. В походе для меня испытание: хлебать суп из одного котелка, откусывать от одной конфетки… Так вот представлю: влезаю в чье-то тело… Обноски, секонд хенд, все чужое, липкое: сердце, почки, клетки, все до одной, брр… К тому же я достаточно просвещен, чтобы не заниматься подобной ерундой, мне известны куда более впечатляющие возможности продления человеческой жизни.

Находясь в пустынном одиночестве среди этих гор, начинаешь терять чувство реальности. Я имею, в виду ту уютную, диванную реальность, в которой находился дома. Хочешь того или нет, но коль скоро ты оказался здесь, тебе приходится считаться с этой, здешней, новой для тебя реальностью и, например, всерьез рассматривать возможность встречи с Бабаджи.

Впервые о легендарном махааватаре я услышал от Леонарда Орра, утверждавшего, что он встретил Бабаджи в Гималаях. Эта встреча перевернула его жизнь, он решился взять судьбу в свои руки и никогда больше не умирать. Ведь что такое умереть? Просто дурная привычка, хуже, чем грызть ногти. Избавиться от нее, только и всего. Бабаджи научил, как: следует практиковать очищения огнем, водой, воздухом и землей. Я практикую. В том смысле, что сплю на земле у костра, купаюсь в реках и озерах, прополаскиваюсь ветрами… И результат заставляет себя ждать — пока живой. Хотя замечу, состоявшейся личности вовсе не обязательно иметь материальное тело.

Махааватара впервые сошел на Землю миллион лет назад, материализовавшись из звездной вспышки над горой Кайлас. Легенда, не более того, полагал я. Здесь же, в Гималаях, подумал: а что особенного?! — обычная квантовая телепортация. Наука не отрицает подобных явлений и более того, активно занимается этой темой. В 1993 году в лабораториях Рима и Копенгагена удалось телепортировать ион кальция. Время идет, ученые получают все более впечатляющие результаты. Что будет через двадцать лет? Представляю, зашел в будочку, вроде телефонной, какие были в старые времена; если помните, в такой еще Чебурашка жил, сунул в щелку карточку, набрал код места, куда тебе нужно переместиться, заплатил электронными деньгами, нажал enter… Проблема в оцифровке индивида. Информация зашкаливает, покуда нет таких носителей и компов, которые могли бы обработать. Сами понимаете, вся физика человека, мозги с мыслями или даже с отсутствием таковых — всё чего-то весит. Но ведь оцифровали же божественные кантаты Баха. А многие не верили, в те времена и один мегабайт казался нереально большим. Когда дойдет дело до оцифровки человеков, первым встану в очередь — хочу без проблем перемещаться и быть бессмертным в цифре, как махааватара Бабаджи. О, Господи, прости мою душу грешную!

Так вот, иду и мне представляется: под деревом сидит, скрестив ноги, сам лотосостопный Бабаджи. Вокруг него адепты и одно место незанятое… Вообще-то я не такой уж легковерный. С Миларепой мне еще предстояло разобраться, однако во многих Учителях я уже успел разочароваться.

Одно время увлекся Ошо, с упоением читал его трактаты. В том, что он вещает истины в последней инстанции, убеждал и тот факт, что состояние самадхи великий гуру впервые испытал в тюрьме. Я готов был следовать по его стопам и даже присесть на годик–другой, только чтобы получить просветление. Все закончилось, когда я увидел его кортеж. Ты говорил, тебе принадлежит вся вселенная, тогда на кой черт тебе сверх того еще шесть роллс-ройсов? Как и битлы, разочаровался в Махарише Махиш Йоги. Легендарные музыканты учились у него трансцендентальной медитации (медитации на мантре). После того как он запросил за обучение кругленькую сумму, обвинили его в меркантилизме. Стыдно стяжать богатство и проповедовать единение со всем сущим. Многие в Индии считают Саи Бабу аватарой. Видел, как он материализовывал кольца с изумрудами и золотые цепи. Не могу отказать свами в выдающихся магических способностях, но, получая даршан (проще говоря, был допущен смотреть на него), в отличие от многих его преданных, я не испытывал священного трепета. А в его манерах, в том, как он двигался, находил что-то неприятно женственное… Ну, извините, если кого обидел.

И, тем не менее, Индия, Гималаи дали миру немало выдающихся философов и святых: Ауробиндо, Вивекананда, Йогонанда, Рамана Махарши, Лахири Махасаи и другие, которым заслуженно поклоняются люди и по наставлениям которых они духовно развиваются. Все же для меня высшим авторитетом является бессмертный Бабаджи, я даже купил в Катманду медальончик с его изображением. После встречи с Давой я подумал, что по тропам Гималаев шатается достаточно много самых что ни на есть настоящих высокореализованных йогов и философов. Тщеславие им незнакомо, известность ни к чему, потому что духовное совершенствование — их жизнь. Живут они в горах и пещерах не из высокомерия или экстравагантности, но с целью сосредоточиться на медитации. Вот так пройдешь мимо и не распознаешь.

На тропе проявилась крошечная фигурка. Кто это, садху? Йогин?.. Просто — женщина, за спиной корзина. Эта небольшого росточка представительница слабого пола тащила не менее двух ведер земли. Чтобы устроить маленький огородик на отвоеванном у горы карнизе, она сотни раз проделала неблизкий путь от дома вниз до леса и обратно. Лямка, подхватывающая корзину, опоясывала голову и, должно быть, не слабо давила. На мой вопрос «Далеко ли до деревни?» она показала три пальца. Я не переспросил: три часа или три дня, надеясь на лучшее. В горах расстояние километрами не измеряется. Здесь километры не похожи один на другой: одно дело, тащишься в гору, другое — сбегаешь вниз. Поначалу я верил таким предсказаниям. Спрашиваю: сколько до деревни? Три часа. Через час встречаю другого путника. Опять спрашиваю: сколько? Четыре часа… Что за фигня, я же не стою на месте!.. Два часа… Дело еще в том, что каждый примеривает расстояние на свои ноги. Кто побыстрее чешет, а кто, как я.

Надо же, на этот раз предсказание сбылось: через три часа показалась деревня. Я уже предвкушал сытный ужин, сладкий сон под двумя толстыми одеялами. Оставалось только перейти ущелье. Путешественники прошлых лет описывали подвесные мосты «кустарного производства», то есть сплетенные самими крестьянами из веток кустарника горной ивы. К счастью, таковых я уже не встречал, непальские власти позаботились о том, чтобы заменить их на металлические.

Вечерело, бетонный кубик, который обозначал конец переправы, мутновато маячил впереди. Свежий ветерок раскачивал серебристую, плавающую под моими ногами дорожку, и чем дальше, тем сильнее! Все это было похоже на какой-то аттракцион, куда более веселый, чем американские горки. С каждым шагом ветер усиливался. Старался ступать мягко, но от каждого моего кошачьего шага по дорожке проходила нервная волна, тотчас и заштормило, мост обернулся гигантскими качелями, летая над ущельем, они поднимали меня вверх на немыслимую высоту и увлекали вниз. Два троса, служившие поручнями, — единственная зыбкая опора. При такой погоде переходить ущелье было сущим безумием, следовало повернуть назад, но я подумал о женщине, тащившей землю: она как-то прошла по этой переправе и ходит, наверно, каждый день. Ветер усиливался, а ближе к середине открылись еще какие-то гималайские задвижки — и он засвистел с шальным, неистовым восторгом. Я схватился было за бейсболку, попытавшись удержать ее на голове… Черт с ней, с бейсболкой, не следовало делать резких движений, мост вздыбился, как необъезженная лошадь, давай скакать подо мной, норовя сбросить. Одной рукой я держался за трос, удалось схватиться и за другой, тросы вразнобой болтались; в те моменты, когда один из них оказывался ниже колен, меня уже ничто не удерживало, чтобы катапультировать вслед за кепкой. Как подвешенный на ниточках, я болтался над ущельем, и эти ниточки дергали меня в разные стороны. Рюкзак вносил свои 30 кг в припадочные дерганья невидимого кукловода: то топтался на моих плечах, то, подхватив под микитки, возносил в черное небо.

Грохот от реки едва доносился, она билась в тисках ущелья, ворочая камни где-то далеко внизу, бешено свистел ветер, завывал на разные голоса, казалось, вопили тысячи демонов. Снежный заряд ударил в лицо, залепило глаза, ущелье потонуло во мраке. «Ом мани падме хум…» — прохрипел я. И мне удалось сделать еще шаг и не улететь в ущелье. «Ом мани падме хум…» — тупо повторял я, и мало-помалу продвигался. Наконец я ступил на покачнувшуюся подо мной землю. Тотчас ветер стих, снег повалил крупными хлопьями, и через пару минут вокруг стало белым-бело.

Тропу припорошило, и я шел наугад, примерно представляя направление; преодолею легкий подъем и выйду к деревне. Заблудиться было невозможно, деревня недалеко от моста, я видел ее своими глазами… Итак, я поздравил себя с тем, что совершил невозможное: за ложбинкой поднималась гора, суровая и неприступная. Эта дерганая переправа начисто лишила меня способности ориентироваться, зато пробудила философское понимание моего географического места в жизни. Что такое «вперед»? Что такое «назад»? Поразительное открытие, ребята: я нашел, что между тем и другим нет никакой разницы! Чистая условность! Верх, низ, Север, Юг, Восток, Запад… — тоже условности. Договорились, здесь — то, там — это. Если поменять названия, ничего не изменится. Теперь в моем просветленном уме появились сомнения: видел ли я деревню? Может, это мираж? Мне приходилось наблюдать миражи в пустыне и в тундре. Было дело, работал недолго в «Ямалгеологии», так вот, расставив сейсмодатчики, возвращался в балок — и вдруг увидел телеграфный столб. Откуда он в тундре, 200 километров за Полярным кругом? Решил проверить; шел, шел — и вскоре этот столб обратился в коротенькую, метр от земли, вешку.

Согласиться с тем, что это мираж, означало устраиваться на ночевку. Нет уж, развернулся, пошел по своим следам обратно. Снова от бетонного кубика моста проложил следы вперед — и снова воткнулся в гору. С третьего захода, пройдя совсем малость, не то чтобы вперед и не то чтобы назад, а несколько в сторону, я увидел светящееся окошко. Деревня. Мотыльком на свет, не отрывая глаз, боясь утратить его, обратить в иллюзию, поднялся на крутой косогор, прошел огород, обошел дом и постучался в дверь.

В гостиной под тусклой лампочкой сидели двое мужчин, женщина и девочка лет шести-семи; ели картошку, выхватывая клубни из чугунка; вкусный сизый дымок вился над столом. При моем появлении едоки картофеля так и замерли с раскрытыми ртами.

— Всем намасте! — я приветственно сложил руки. — Как говорится, с корабля на бал… Даже шнурки вот не успел… — От моей разномастной обувки подтекала лужа. Мои запущенные усы и свисающие на плечи патлы волос заледенели, мерзлая ветровка стояла колом.

— Йети! — указала на меня девочка и заплакала, все дружно покатились под стол со своими картошками.

— Да уж, — согласился я с определением, осознавая, что с такой низкой самооценкой мне теперь предстоит жить.

— Бедный йети, — повторила женщина. Она подошла ко мне, потянула молнию на ветровке — на пол упали ошметки снега. И все опять схватились за животы. Под ветровкой у меня был свитерок из шерсти альпака, разумеется, мокрый, хоть выжимай. — Раздевайся, снимай все мокрое.

— Все не могу, милая женщина, — сказал я, имея в виду, что и трусы тоже мокрые.

Вскоре я сидел за столом, завернутый в кошму из шерсти яка, и согревался еще изнутри горячим ячьим молоком с джинжей (имбирем).

Хозяйку звали Аниша, ее брата Киран, а друга брата — Гопал. Девочку — Кумар.

— А как твое нейм? — допытывались они.

— Да чего там, — скромничал я, — зовите меня просто — йети. — Любое сказанное мною слово вызывало у них смех, и я не преминул заметить: — Сэры, какой-то смешной у вас английский.

— Это у тебя смешной, — возразил Киран.

— Нет у вас.

— Какой учитель — такой и английский, — мудро рассудил Гопал.

— Ага, если у меня не было учителя, если сам постигал, то мой английский, получается, никакой?

— Никакой, — дружно подтвердили все.

— Ну и хрен на него, на этот английский! Вы, ребята, говорите, что из касты чхетри, то есть вы прямые потомки ариев, не так ли? Мы, русские, тоже не отказываемся от своих прапредков. Вот сидим за одним столом и говорим, то есть пытаемся говорить на каком-то чуждом нам языке, который и существует для того, чтобы скрыть то, о чем думает человек на самом деле. Пишется так, произносится эдак, понимается наоборот… Возможно ли на таком языке истинное общение? Предлагаю всем, вам и в вашем лице всему мировому сообществу, забить на английский и перейти на язык наших пращуров, на санскрит. Простой и честный язык. 50 букв находят соответствие всем его звукам. Как слышится, так и пишется. Никаких двойных стандартов. Гарантирована польза для здоровья. Речь санскрита озонирует пространство, благотворно влияет на мозговые метаболизмы и улучшает пищеварение. Заслышав благостные звуки санскрита, змеи уползают в свои норы, демоны прекращают свои пакостные делишки…

А вот врать на санскрите не получается. Сам пробовал — хоть ты тресни! Что, наверно, и является камнем преткновения на пути распространения… Короче говоря, ом мани падме хун!

Еще в студенческие годы, участвуя в лингвистических экспедициях профессора А. К. Матвеева, я обратил внимание, что в северных говорах важные для жизни слова имеют много синонимов. Например, снег: мокрый, мелкий, колючий… Для каждой разновидности — отдельное словцо. Такая закономерность характерна для всех языков. Что интересно, в санскрите самое большое количество синонимов у слова «любовь». Я насчитал около тридцати слов, которые обозначают любовь в разных ее оттенках, во всей полноте и силе. Стало быть, понятие «любовь» в древние времена, когда язык был единым для индоевропейцев, имело важное жизненное значение. Мы забыли этот язык, а здесь он жив. Между прочим, на нем разговаривал Рама, великий гид человечества, ясно осознававший цель пути: общество, исповедующее любовь, не знающее войн и рабства. Не все за ним пошли, иные свернули на свою особую и неповторимую тропу. Вот и мы тоже, а ведь была возможность, и все были готовы к тому, чтобы вернуться на прямую и ясную дорогу.

Аниша отвела мне каменный сарайчик в огороде, на широкую кровать положила два толстых одеяла, именно о таких я и мечтал. И проснувшись утром в тепле, я думал о том, какой же я везунчик. В какие бы переделки ни попадал, всегда находился человек, который приходил на помощь. Я в большом долгу перед людьми. В окно я видел запорошенный снегом огородик и речку, бьющуюся об огромные валуны. И о, чудо! — у самого берега, в каменной западне нарезала круги моя бейсболка. Распиравшая меня безмерная благодарность к людям переключилась на бейсболку. Подумать только, ничего не стоящая, изношенная вещица, а нашла меня как-то. Вот она, истинная преданность, вот она, настоящая дружба! И то сказать, сколько пройдено вместе! Я в большом долгу перед ней… Вылезать из-под одеял было подвигом, но я совершил этот подвиг, прошел по снегу, ступил в ледяную воду и выудил друга.

У сарайчика стояла Аниша.

— О, Йети, ты ходил купаться?!

— О, да, мы, йети, имеем обыкновение по утрам купаться в горных речках. Откуда иначе это завидное здоровье и неиссякаемая бодрость духа?!

Я опять занырнул под одеяла.

Кумар робко стояла у двери, посасывая пальчик. Я искренне сожалел, что своим дикарским видом напугал девочку, и искал случая подольститься.

— Вкусный пальчик? Дай попробовать.

Бедное дитя спрятало ручки за спину, мордашка скуксилась, вот-вот расплачется…

— Не бойся дядю Йети — не укусит, — сказала Аниша, — подойди к нему.

— Если хочешь, укуси меня сама, — протянул я Кумар свой палец.

— Дядя шутит, — сказала Аниша.

— Отчего же, — возразил я, — пусть укусит, мне не жалко.

Кумар подошла ко мне (кто б мог такое ожидать!), укусила за палец.