Бесплатный фрагмент - Я посадил дерево

Глава 1

10 лет я отдал врачеванию, и пусть подход мой всегда строился исключительно на науке, а моя страсть к растениям никогда не выходила за границы домашнего кабинета, сегодня я был уволен за еретизм на утреннем лениво собранном экстренном собрании.

Официально, конечно, причина была иная — халатность. Самая удобная причина для увольнения заслуженного и признанного медицинским сообществом патологоанатома, настолько докалебавшего главного врача своими «цветочками», что нововышедшая книга не оставила ему выбора.

Из своего стерильно белого кабинета с мелкой неприятной плиткой по стенам меня провожал лично главный врач — коренастый и неглупый уже седой мужичок, молчаливо, но озлобленно следивший за моим таким же молчаливым сбором. В дверях, когда я уже уходил, он негромко спросил: «Не заебался ты своей хуйнёй заниматься?». Слово «заебался» он цензурировал мягким и тихим проглатыванием половины слова, а вот «хуйня» вышла у него резко и экспрессивно.

Я тянулся к растениям, сколько себя помню, пусть этот интерес иногда и проявлялся в необычных формах. Когда мне было пять, мой дед, которого я едва помню по белым усам, сухим большим рукам и резкому запаху изо рта, умер. Смутно помню похороны — лишь, что стул был мне не по размеру и я скучную вечность просидел, глядя в скатерть на торце стола.

В тот же вечер (или год спустя, не знаю) родители помогали бабушке разбирать вещи дедушки на чердаке в деревенском доме. Я игрался с деревянным грузовиком, как вдруг папа вручил мне, сидящему на полу, жёлтую внутри и серую снаружи книжку. «Твой дед сюда записывал свои знания о травах. Посиди, почитай, может, научишься чему дельному». Он ушёл помогать бабушке дальше, оставив меня и грузовик вместе с этой ветхой толстой книгой. Я не трогал её ещё несколько дней, пока однажды отец не наказал меня за тунеядство и не забрал у меня все игрушки. Мы всё ещё были в деревне и особых развлечений, кроме пинания веток, у меня не осталось. Я открыл эту книгу, лёжа на животе на кровати, и принялся изучать написанное. Помню тёплое солнце через маленькое окно, что грело мне спину. Читал я, кстати, уже хорошо, но дедушкины каракули разобрать было трудно, зато рисунки были красивые. К каждому рисунку был прилеплен кусочек бумаги таким образом, чтобы образовывать карман для высушенных трав. Я доставал их и нюхал — почти все пахли вкусно и интересно. По детской дурости я начал их не только нюхать, но и совать себе в рот. Некоторые были на вкус, как пыль. Какие-то приятно хрустели, но потом кололи язык. Хорошо помню цветок со второй страницы — его я съел почти сразу — сладковатый, мягкий, пряный. Мне понравилась эта игра и я начал делать вид, что разбираюсь в растениях не хуже своего деда. «Так-так, мальгинария болотная, ага. На вкус горьковатая, с привкусом кислости. Так и запишите», — я брал красный карандаш, вычёркивал какие-то дедовы слова с умным видом и записывал свои, кривые. «Что у нас тут? Гарделия верёвчатая. Интересный вкус, выраженный». Я выплёвывал неприятные растения на пол, за кровать, и продолжал писать что-то на детском языке. Особенно меня зацепила страничка с обведённым деревом. Тот вкус я помню до сих пор, пусть и не смогу его полностью передать — сладчайший, будто язык нежится в самой сладкой на этом свете вате. Так я впервые познакомился с Лиян. Съев часть её корня, я так и не успел ничего записать — мама прервала мою исследовательскую работу и позвала гулять в лес. Высокая трава в поле перекрывала мой взор, я держался за мамину руку и весело рассказывал ей, что я теперь буду исследовать растения. Собирал всё, что видел — самые обычные полевые цветочки и складывал их в карман. А потом я потерялся. Помню, что отпустил мамину руку и ушёл в высокую траву, скрывшись от мира. Но мне не было страшно. Солнце не хотело садиться, а я и дальше собирал из-под ног красивые цветы. Помню, как неделями жил в лесу, ел листья с разных деревьев и запоминал их вкус. На коре я видел карты: тут мой дом, тут живёт мой друг, а тут речка. Я ложился в траву, обнимаясь с корнями, и засыпал под приятный шелест ещё несъеденных листьев. Потом, конечно, я нашёлся. Мама не подтвердила эту историю и сказала, что гулянка закончилась чуть более прозаично, но эти образы до сих пор хранятся в моей голове. Как и книга, кстати. Я стащил её из деревенского дома, потому что боялся, что меня заругают за съеденные цветы. Мне было очень стыдно и страшно оставлять её — вот я и взял её в надежде, что никто не вспомнит. Ещё годы она пролежала под моей кроватью в городской квартире. Никто не вспомнил.

Наивно полагать, что этот случай стал основой для моего увлечения — я был мал, глуп и всё достаточно быстро забывал. Но отправная точка лежит именно здесь, в старой суховатой книге, между примерно сороковой и сорок первой страницами.

Глава 2

Чуть повзрослев, я вспомнил про книгу и много расспрашивал маму про эти растения и про Лиян, конечно. Она сказала, что все эти растения дед выдумал — он был сумасшедший и даже лежал в психушке. Бабушка, к слову, в это не верила и не хотелось и мне. Когда мне было одиннадцать, я гостил у неё и сильно заболел — живот крутило так, что хотелось его проткнуть чем-нибудь острым, как будто от этого будет лучше. Я лежал, обжав колени, на слегка наклонённом диване и плакал от боли. Бабушка с утра ушла куда-то в лес, а мама крутилась вокруг меня, просила почаще ходить в туалет, поила большим количеством воды и даже попросила отца съездить в город за лекарствами. Папа сказал, что я не маленький и пусть само проходит.

Бабушка вернулась и принесла с собой какой-то лесной зелени, ушла на кухню и какое-то время там гремела посудой — готовила обед, как я тогда думал. В комнату она зашла с небольшой миской растёртой травы с глухим мягким запахом. Она усадила меня, вытерла мне слёзы мозолистыми пальцами и приложила миску к моему рту. Я был послушный и уставший от боли, поэтому без капризов выпил или, скорее, втянул и дожевал мягкую горьковато-сладкую жижу. Боль в животе исчезла через 3 минуты, чего не скажешь о неуходящем до вечера привкусе — отрыжка мучала меня ароматом влажного сена вплоть до сна.

Дедушка и его книга оказались дверью для меня в мир растений, бабушка же стала проводником. Силу цветов и деревьев она видела и раскрывала через мистические и эзотерические ритуалы: в лесу она тихонько про себя читала «óни есси тис ди ельси»; ночью открывала шторы около домашних цветов, чтобы «погуляли»; плевала на грядки, чтобы те её не забывали и давали хороший урожай, а тело своё просила похоронить без гроба.

Ритуализм, присущий прошлым поколениям, я не принимал и в детстве, но с жадным интересом слушал бабушкины истории. Например, аравиус — цветёт только зимой — раскрывается несколькими бутонами с одинаковым у всего куста количеством лепестков, по ним считали, сколько месяцев тепла предстоит в будущем. А «зеня» на деревенском сленге — имеет индивидуальный рисунок по центру цветка, похожий на глаз. Его высаживали каждый раз, когда в семье кто-то умирал и считалось, что через этот глаз покойники наблюдали за миром живых. Так и у нас цвёл свой дедушка.

Но мне уже 35, я лежу в кровати, разбитый от продолжительной бессонницы, с которой я никак не могу справиться. Сплю не больше 3-х часов в сутки и просыпаюсь, какой бы усталый я не был. Врачи, как и всегда, нихрена не знают, а умирать, чтобы вскрыть самого себя мне бы не хотелось…

Чёрная. Абсолютно чёрная комната лежала вокруг меня. В прохладном пространстве висело очертание окна — голубая ночь пробиралась ко мне через бреши в плотной шторе. Она — ночь — пахла свежо и сладко, как и всегда. Сбросив ставшее неприятным одеяло, я собрался из темноты на кухню — жёлтую и тёплую — моё утешение. Под мягким кухонным светом я заварил себе ароматного травяного чая, чтобы немного проснуться и успокоиться. С горячей дымящей кружкой я прошагал вдоль чёрной комнаты, но чернота уже более не смущала меня, она не была единственным существующим пространством, эта чернота была лишь отсутствием кухонного света. В конце продолговатой спальни (единственной комнаты, кроме кухни и оранжереи) была стена из стеклоблока и дверь, ведущая за эту стену — в лабораторию. Вообще, мне очень нравилось строение моей квартиры — как вагон поезда. Небольшой аппендикс от прихожей — кухня, справа, а вдаль от прихожей прямоугольником легла моя квартира, комната за комнатой.

Пройдя жилую комнату, я зашёл в тёплую стоячую влагу лаборатории и включил белый свет. Квадратная небольшая комната, справа — слегка побитый простецкий стол прямо перед окном — моё рабочее место. Напротив двери, в которой я стою, у стены расположилось хранилище с множеством ячеек — в каждой стоял цветок, у каждого цветка в ячейке свои условия существования: разный свет, разная температура, разная влажность. Слева у параллельной к столу стены симметрично было воткнуто окно, под которым стояли высокие растения — просто для красоты, не для изучения. И изучаю я не растения, а их смерть. Иногда, конечно, в качестве хобби я занимаюсь гибридизацией и у меня даже есть своя коллекция интересных селекций, но меня как патологоанатома, пусть и бывшего, больше заботят условия умирания и возрождения.

Я вспомнил, что оказался безработным и лёгкая хандра легла внутри меня. Моих накоплений хватит едва на год, и пусть меня это не беспокоит, думал я. Пусть я останусь в своей лаборатории, отдамся любимому делу и очищу своё время для того, что поистине ценю.

Мне интересны реакции растений на губительные факторы: их адаптация, их процессы умирания, пост-смертельные процессы и, конечно, реактивное сопротивление. Кроме того, крайне занимательным я нахожу и процессы возрождения — абсолютно каждое умершее растение я могу использовать в качестве основы для выращивания вида, теоретически, но практически — не для каждого нового рождения у меня есть инструменты и ресурсы.

Из тумбы слева от двери (о ней я не рассказал) я достал сухую тряпку, в которую были помещены три стебелька с разными цветами — подарок одного восточного коллеги — редкое растение, которое даже в их краях существует в очень специфичных условиях и встречается нечасто. Живые они мне не нужны.

Я сел за стол, надел очки, включил свой любимый альбом, положил скальпель в правую руку и аккуратно сделал надрез вдоль стебля. Придвинув увеличительное стекло, я отсоединил часть отмершей ткани и перенёс его в чашечку, которую поместил под микроскоп.

«Господин Бертин (он произнёс мою фамилию правильно — с ударением на последний слог), поделитесь для читателей, Вы не раз в своей книге упоминали плоды Лиян, какова вероятность, что мы способны восстановить их в нашей действительности?».

Я капнул небольшое количество кислоты на стекло.

«Вы должны понять для себя, что плоды Лиян, скорее всего, являются очень сильным галлюциногеном и опасны для современного человека не физическим ядом, а психическим. Смотрите -…»

Я наблюдал за смертью трети активных клеток в сухом стебле.

«… современный человек привык к абсолютному контролю ситуации: он подминает под себя, для своего спокойствия, пространство, создаёт XYZ плоскости, пытается контролировать время, чтобы не потеряться в этой мясорубке неясностей. Но яснее не становится и это ведёт наш мир к развитию — наука ищет новые ответы, люди придумывают лучшие инструменты контроля и усердно делают вид, что у них это получается. Плоды Лиян же и их, если позволите, задача — разрушение привычных элементов контроля. Мало того, что время более не является ориентиром — оно попросту течёт с удобной ему скоростью, так и ваши собственные физические рецепторы отправляют вас в далёкое пешее. Вы, скорее всего, перестанете чувствовать себя конкретной частью мира и вам придётся раствориться. Только представьте — мир без времени, контроля, с текущими реками пространства. Всё вокруг вас теряет свою паттерность и повторяемость — вдруг вы ощущаете, что ничего в этом мире больше не повторит своей предыдущей формы. Так работают плоды Лиян, насколько я могу судить из своих исторических исследований».

Часть умерших клеток перестала реагировать на химикаты. Я переключаюсь на те, что выжили.

«В чём же вы видите опасность?», — продолжил интервьюер.

Я облокотился на спинку стула, отодвинувшись от микроскопа и закурил, начав говорить вслух.

«Поймите, что подобная сверхчувствительность к окружению и тотальное отсутствие контроля — это путь к суициду уже сложенной цивилизации. Общество Лиян, вскормленное её плодами, предполагается иным — для нас эти люди были бы либо сумасшедшими, либо воспринимались бы пришельцами», — я вдруг заметил, что сижу в своей тихой комнате один, вслух отвечая на вопросы самого себя. Стало немного неловко, но через силу, надеясь быстро вовлечься обратно, я продолжил: «Сами ответьте себе на вопрос — хотели бы вы оказаться в подобном статусе? И ради чего», — я выдохнул дым сигареты и продолжал смотреть в окно, обдумывая собственный вопрос.

«Могу я Вас спросить — пытались ли Вы заниматься изучением этого дерева? Про непосредственные эксперименты в книге нет упоминаний, лишь рассказы об особенностях известных нам растений и сам миф о Лиян.».

«Нет, потому что Лиян не существует».

Я затушил сигарету и посмотрел в глазок микроскопа, после чего отвлёкся на телефон. Было уже 7 утра и мне следовало наведаться к матери.

Я спустился на этаж ниже, достал связку ключей и открыл дверь комнаты. Включил свет. Небольшую комнату размером меньшую, чем моя спальная, я снимаю для матери, здесь всегда открыто окно, поэтому всегда прохладно. Её кровать располагается слева на фоне жёлто-ржавых обоев, в дальнем углу мама неподвижно ждёт меня каждый день на одном и том же месте. Я поздоровался, спросил, как её дела и, не получив ответа, прошёл помыть руки. Старая раковина была в этой же комнате, но справа. Присев рядом с матерью, я проверил её капельницу, проверил ёмкость с травянистой водой, что трубкой подключена к её животу. Её тонкая, обтянувшая скелет кожа из-за моих мазей была необыкновенно гладкой. Я собрал выпавшие седые волосы с подушки, свернул их в комок и выбросил, сел обратно на кровать. Мама всё это время с закрытыми глазами тепло дышала, лёжа смиренно и неподвижно.

«Наверное, тебе интересно, что происходит в мире.». Я взял телефон и открыл актуальные новости.

«5 способов обезопасить себя от болезни», — читал я вслух. «Лучше не выходите из дома, — министр здравоохранения отреагировал на начинающуюся эпидемию». «Карантина не будет. 5 фактов, подтверждающих несерьёзность болезни». Мда, сегодня, как и вчера, и позавчера — только про болезнь.

Я встал и прошёлся направо к невысокому лакированному шкафу, на котором стояли слегка пыльные фотографии. Надо будет протереть. На разной степени цветности (в основном, конечно, уютная плёночная пастель) фотографиях были мы с мамой. На одной она обнимает меня, сидя в поле одуванчиков, и приятно и искренне улыбается в камеру. Помню тот день — было очень тепло, солнечно и жёлто, будто бы первый день тепла за весь год. В конце гулянки мне не купили сахарную вату, так что остаток дня выдался плохим: я плакал, потом меня наказали, отчего я плакал ещё. Но день всё равно я запомнил прекрасным. На другой фотографии она гордо уложила свои руки на мои юные плечи, одетые в школьную форму. Я угрюмо смотрю куда-то вдаль, в кадр я влез только торсом, мама сзади меня снова улыбается и всё также искренне. На третьей фотографии мама уже без меня — игриво и радостно кружится, пока её ловит вспышка фотокамеры. Лёгкие кудрявые волосы её кружатся вместе с ней, ажурно и удивительно фотогенично. «Ты очень красивая», — сказал я вслух, в тишину. Мне не хватает её голоса. Она двадцать лет проработала диктором на радио, мы с отцом каждый вечер включали её передачу и слушали в абсолютной тишине. Иногда мне так нравился её голос, что я тихонько плакал. И вот, она уже 3 года молчит. Теперь мне хотя бы не придётся плакать.

«Кстати, я принёс тебе пару писем.» — с её уже закрывшейся радиостанции до сих пор пересылают сухие и слегка махровые письма, когда находят их в каком-нибудь углу. Почти каждому минимум 30—40 лет.

Я снова сел рядом с ней, достал три письма и принялся читать вслух. Первое письмо звучало женским голосом.

«Дорогая и прекрасная Жоргетт. Я пишу тебе с признанием моего глубочайшего к тебе уважения и искренней и чистой любви. Твой голос вот уже третий год спасает меня от томных одиноких вечеров — я открываю бутылочку „Вертó“, плескаю его в бокал и упоительно смеюсь в компании с тобой. Продолжай быть столь же открытой, искренней, радостной и неутомимой. Жду тебя каждый вечер в эфире и молюсь за твоё здоровье. Кланяюсь, Виолла».

Второе письмо было написано мужчиной.

«Жоргетт, здравствуйте. Я бы хотел попросить Вас более не упоминать неприятные для многих в нашей стране события той злосчастной войны. Я знаю, что Вы не испытываете симпатии к нашему правительству, но не старайтесь обидеть тех, кто потерял в этой бойне своих сыновей, отцов и мужей. Заранее благодарю, Айктор».

Третье письмо было адресовано мне. Я удивлённо вскрыл конверт из чистой и новой бумаги.

«Приветствую Вас, господин Бертин, от имени Академии Альтернативной Истории! Надеюсь застать Вас по этому адресу, так как иных данных найти мне не удалось. Пишу в связи с вышедшей Вашей книгой — мы всей нашей коллегией находимся под глубочайшим впечатлением и просим Вас поучаствовать в конференции, проводимой в Аргус-Холле 14-го числа третьего месяца. Уверен, Вы сможете поведать больше о Лиян перед нашей лояльной многочисленной аудиторией. Тему для выступления прикладываю ниже и прошу позвонить по указанному телефону, как только получите письмо, чтобы сообщить о Вашем решении. С нетерпением ждём ответа, Арнесто Густ — зам. директора ААИ».

Совершенно ошарашенный любым вниманием ко мне, я ещё дважды перечитал это письмо. Четырнадцатое скоро, остаётся лишь надеяться, что они не передумали. Я достал телефон, набрал номер и слегка вспотевшими от волнения ладошками приложил телефон к уху.

Глава 3

Ночью я смог закончить исследование по одному из цветков. Перспективы для интересных выводов были, но сперва нужно завершить все анализы и ещё раз удостовериться в своих суждениях. К восьми утра я изрядно утомился и отправился в кровать, выключив свет в лаборатории и аккуратно завернув оставшиеся образцы в тряпку.

Сон не удался, но и надежд на него не было. В 11 утра я уже стоял на кухне и заваривал себе очередную порцию травяного чая. На телефон пришло сообщение от моей подруги: «Хэй, Вист. К тебе сегодня заскочит мой друг, если ты не против. У меня жуткая рвота последние 2 дня и мне нужны твои травы:) Можешь передать их ему, в ином случае встретимся на моих похоронах, я буду в облёванном гробу, ты меня узнаешь:3». Я уточнил у неё, во сколько он приедет. Около часа.

В двенадцать часов раздался звонок в дверь. У порога стояло два человека: слева, чуть подальше, стоял молодой парень в шапке, он немного отстранённо и смущённо оглядывал подъезд; ближе к порогу — кто и звонил в дверь — стоял второй с неприбранными почти седыми дредами и лёгкой светлой растительностью на лице. Я открыл дверь.

«А Вистенан здесь живёт?». Практически не отвечая им, я отошёл к столу за приготовленными травами для подруги, вернулся и вручил их, собираясь закрыть дверь и отправиться в ванную. «Вы же врач, верно?», — мои собеседники не собирались так быстро заканчивать разговор. Оказалось, что другу того, с дредами, нужна была помощь врача. Я не занимался живыми, о чём им доходчиво объяснил, но тот парень был без паспорта и отправиться в больницу не мог. Внутри накапливалось лёгкое раздражение от их наглой настойчивости. «Мы не займём много времени», «Мы ненадолго», «Мы быстро, правда» — повторял дредастый раз за разом, пока молчаливый в шапке продолжал тупиться то в меня, то в пол. Я не хотел ни оставаться с ними наедине, ни впускать в свою квартиру, ни тратить на них времени. Но парень позади и правда выглядел достаточно болезненно, настолько, что в нём я уже начинал видеть сходство со своими пациентами с холодного металлического стола. Я всё-таки разрешил им пройти.

Я прошёл внутрь и велел им разуваться. Холодный чай ждал меня на столе, я хлебнул и развернулся к ним. Выдохнув сладковато-ягодное послевкусие, я предложил ему начать рассказывать свои симптомы. «У меня кашель, температура, и сначала я думал, что простудился, но потом у меня появились судороги». Во-первых, он не выглядел просто простуженным. Во-вторых, с обычной простудой в таком состоянии по квартирам не ходят. Я продолжил его расспрашивать. «Да, точно, голова тоже болит». Оба участника этого диалога не желали в нём находиться, но каждый зачем-то согласился. Было ещё одно сомнение. После моего вопроса, он посмотрел на своего седого друга, потом на меня и уверенно ответил: «Нет, я полгода чистый». Я был бы рад услышать этот ответ, будь я его отцом, но я уже чувствовал, что всё ведёт к самому неутешительному выводу. Но сперва он должен был ответить положительно на последний вопрос. «Да, в глазах и правда появилась какая-то мутность, но я думал, это… не знаю, просто от усталости». Он умрёт через дней 5—7. Не умер бы, получи он доступ в больницу, но никто не примет его без документов, а паспорт он так быстро получить не успеет. Да и сил не хватит.

Последние 3—4 дня из телевизора и интернета визжат медики, политики, особо инициативные блогеры, предостерегая людей от неправильного поведения во время начинающейся эпидемии. Люди в мире умирают чуть с меньшей частотой, чем вслух озвучиваются симптомы этой болезни, но два идиота передо мной сидят, испуганно хлопают глазами и ждут от меня какого-то чуда.

Я взял паузу на размышление. «Оставь мне немного своей крови», видимо, я тоже ждал от себя чуда. «Я постараюсь что-нибудь сделать». Он не очень хотел соглашаться на эту процедуру, но выбора у него не оставалось. Скальпелем я проткнул ему палец и выдавил немного густой крови в вымытую пробирку. Отдельно ему я вручил пару высушенных измельчённых корней, что могли немного развеселить его, смягчить боль и облегчить симптомы болезни.

Больной встал, но встреча не была завершена. Парень с дредами попрощался с другом, извиняюще прося меня обсудить с ним «личное дело». Его друг покинул нас, а назойливый парниша остался меня о чём-то расспрашивать.