— Слушай, звоню попросить тебя… Дедушку сегодня утром забрали на скорой в больницу. Снова желудок. Положили во вторую. Ты бы мог заехать к нему, взять ключи и привезти необходимое с его дома: белье, щетку зубную, мыло?

— Да, могу, конечно. Надеюсь, ничего серьезного?

— Снова боли из-за гастрита. Наверное, обострение. Я звонила в отделение, сейчас ему уже лучше.

— Понял. Когда заехать?

— Можно завтра с пяти до восьми вечера, если ты не занят. В это же время можно будет все будни, если завтра не можешь.

— Я заеду завтра после работы около семи. Не переживай.

— Спасибо. Там если чего-то у него не будет дома, ты докупи, ладно, я тебе потом отдам.

— Да, хорошо. Я посмотрю. Как вы там сами?

— Без новостей. Все как обычно: утром терапия, затем едем на квартиру.

— Себя как чувствуешь?

— Не знаю. Разбита.

— Ты спала сегодня?

— Несколько часов.

— Ась, нельзя так издеваться над собой. Оттого, что ты не спишь нормально, ничего не изменится.

— Я знаю, Влад. Я пыталась, но не смогла уснуть раньше четырех. Выпила валерьянку.

— Слушай, Ась, это не шутки. В последнее время ты слишком часто не спишь ночью. Я понимаю, ты переживаешь, но нужно подумать и о себе… Может, следует сходить к врачу, чтобы он выписал тебе нормальное снотворное? Я просто волнуюсь за тебя.

— Хорошо. Да, ты прав. Нужно сходить.

— Знаю, что я говорил тебе уже это тысячу раз, но знай — все наладится. Нужно немного потерпеть.

— Я знаю, Влад.

Пауза.

— Я уже сказала дедушке, что попрошу тебя зайти к нему, сейчас еще раз позвоню, скажу, что ты будешь завтра.

— Хорошо.

— Тогда созвонимся еще позже.

— Да.

— Пока. Обнимаю.

— Обнимаю.

Смеркает. Широкие коридоры-лабиринты, белые двери, бледный кафельный пол. Оказываюсь на четвертом этаже в гастроэнтерологическом отделении, где медсестра, низенькая шатенка с волнистыми волосами, проводит меня в палату. Он, семидесятипятилетний, лежит на одной из коек в углу палаты у окна, отбросив одеяло к стенке: седой, с небольшой щетиной, в прямоугольных очках из тонкой бежевой оправы, спущенных почти что на край носа, в руках — какой-то журнальчик. В палате еще три койки — одна пустая, а другие заняты пожилой женщиной и молодым мужчиной. Пахнет бинтами, пропитанными йодом.

— Дмитрий Львович, здравствуйте, — приветствую его я, подойдя к кровати. — Это я, Влад.

Он посмотрел на меня своими увеличенными из-за очков глазами, опустил журнал на грудь и радостно сказал:

— Ах, Влад, привет, привет, дорогой, — он протянул мне руку, и мы поздоровались. — Ася предупредила меня, что ты зайдешь. — Он снял обеими руками очки, сложил их и положил на тумбочку рядом с кроватью. — Ну, в последний раз я видел тебя, получается, года четыре назад, когда ты только приехал с Асей к нам в город?

— Получается так. Не узнали бы?

— Да чего уж там, нет… Изменился ты сильно, вымахал в целого мужчину. В голове, конечно, твои очертания у меня остались, но совсем смутные.

— Ну ничего, сейчас обновите меня в памяти. Принес вам гостинцы, кстати, — я приподнял белый пакет в своей левой руке, — только то, что вам разрешено. Ничего лишнего. — Я поставил пакет на подоконник рядом с его кроватью.

— Да куда такой большой…

— Ничего, все пригодится. Здесь не только еда, но и так, по мелочи: мыло, зубная щетка, шампунь.

— Ну с таким набором мне тут хоть жить оставайся. Спасибо.

— Сплюньте, ваша задача — выйти отсюда как можно быстрее.

— Это я, конечно, постараюсь. Не впервой. Ну, ты давай не стой, вон стул возьми, сядь, — и он показал рукой в сторону прикроватной тумбочки, около которой стоял деревянный стул с навешанной на него одеждой.

Я поставил стул к кровати.

— Ну как себя чувствуете? — спросил я. — Ася сказала, у вас боли из-за гастрита.

— Да, — протянул он. — Вот представляешь, сидел себе спокойно после ужина в кресле, читал и начало ныть в боку. Вроде и питаюсь правильно: утром каша, в обед жидкое обязательно, без вредных привычек, но возраст, сам видишь, дает о себе знать.

— Да ладно вам, и молодые попадают в больницы. Сейчас курс лечения пройдете и встанете на ноги.

— Будем надеяться. А то полгода ходил целехенький, а тут те на.

Между нами возникла небольшая пауза, и он спросил:

— А ты сейчас чем занимаешься? Вы же с Асей разбежались из журнала, она мне рассказывала.

— Ну да. Захотели получать побольше. Я кручусь в ресторане уже почти год администратором.

— По специальности, как и Ася, значит, продолжать не хочешь?

— Пока нет.

— Эх, вы, отучились с Аськой столько, и ни в какую не хотите по специальности работать. Столько труда. А вы все — рестораны, отели.

Я по-доброму ухмыльнулся и сказал:

— Успеем еще. Тем более вон, сколько мы отработали — два года, нам пока хватит, опыта набрались.

— Ну да, успеете. Действительно, что это я свой нос сую в то, как вам жить. Уже немаленькие. А на личном фронте как?

— Да сейчас никак.

— Чего это так?

— Расстался три месяца назад. Катя зовут. Приехал тогда в город вместе с ней. Она тоже в журнале работала.

— Это которой Женя помогал устраиваться?

— Да, это она.

— Что-то помню.

— В общем, мы были вместе три с половиной года (на самом деле, мы были вместе 3 года и 8 месяцев, но уточнение это казалось мне всегда лишним).

— Мм, — сопереживающе протянул он. — Срок немаленький. Ну ничего, найдется еще, поверь мне.

— Да, найдется, — сказал я, а затем сразу сменил тему: — Там Ася сказала, что нужно с вашей квартиры вам вещи привезти помочь.

— А, да, да, если тебя не затруднит.

— Нисколько, — ответил я. — Я здесь как раз ради этого.

Он потянулся к тумбочке.

— Да вот, все новое мне купил, с дома бы моего все взял, а то тратишься.

— Ой, да ладно вам, не обеднею.

Он выдвинул единственную полочку тумбочки и достал оттуда ключи от квартиры. Он объяснил мне, что и откуда взять, отдал ключи, и, перекинувшись с ним еще парой фраз, я вышел из палаты и поехал к нему домой.

***

Найдя все необходимое в квартире Дмитрия Львовича, я вернулся к нему в больницу: в палату уже не пускали, поэтому у входа в отделение я отдал два собранных мною пакета низенькой медсестре, которая провожала меня к палате еще час назад, а затем поехал к себе домой. После душа я позвонил Асе. Она ответила мне сонным голосом.

— Разбудил? — спросил я.

— Нет, нет, я уже собиралась вставать. Так, дремала.

— Понял. Только что вернулся от Дмитрия Львовича, выглядел бодро, шутил.

— Хорошо, я рада это слышать. Спасибо большое.

— Да не за что.

— Как там условия?

— Тепло, белье чистое, — стал рассказывать я. — Спросил у него про еду — тоже говорит неплохая. А так купил ему в баночках пюре овощное, детскую тушенку нежирную, печенье. Съездил к нему на квартиру, привез все, что он просил: одежду, шампуни, книжки. Купил ему еще новую щетку зубную, мыло, носки. Так что не переживай, он там в полном снаряжении теперь.

— Спасибо большое. Сколько там вышло?

— Так все, давай без этого этикета, ты же знаешь, что я ничего не возьму, все нормально.

— Хорошо, спасибо. Слушай, Влад, я говорила сегодня с его лечащим врачом, и дедушка должен пролежать там еще не менее недели, и все это время мы с Лешей будем еще на лечении, и…

— Да, я пригляжу за ним, — говорю я, не давая ей закончить. — Буду приходить, как будет возможность.

— Спасибо, Влад…

В следующий раз я пришел к Дмитрию Львовичу через день, так же вечером после работы. Он читал небольшую газетку, когда я вошел в палату и со всеми поздоровался. Увидев меня, он отложил газету в сторону и широко улыбнулся, показывая свои глубокие лобные и скуловые морщины, которые, казалось, были темнее, чем цвет всего его лица.

— Ну как вы, боец? — спросил я весело, здороваясь с ним за руку.

— Все хорошо, чувствую себя лучше. Сегодняшнюю ночь проспал как младенец, ничего не беспокоило.

— Отлично. Вы молодцы.

— Стараемся.

— Все читаете? — спросил я, указывая на газету.

— Да вот, не могу, чтобы мозг не работал. Все хочется что-нибудь в руки взять.

— Это хорошо, — сказал я и начал тянуться за стулом рядом с тумбочкой.

— Слушай, — прервал мое движение Дмитрий Львович, — а пойдем-ка до коридора пройдемся. — Он быстро снял с себя очки и стал приподнимать свое высокое худое тело, одетое в свободную серую тельняшку и широкие темные брюки.

От этого резкого желания Дмитрия Львовича мне стало тревожно, и я спросил его: «А вам точно сейчас можно вставать?» Улыбнувшись, он сказал: «Ну, как видишь, утки подо мной нет, значит хожу я не под себя, а следовательно встаю». Его разъяснение меня развеселило, и я сказал: «Хорошо, раз так…». Он встал с кровати, и я хотел было взять его под локоть, но он сказал, сморщившись: «Не держи, не держи, все нормально». Мы прошли по коридорчику палаты мимо открытой двери ванной, откуда несло хлоркой, и вышли в общий коридор этажа. Шел он впереди меня, и шаг его был слегка покачивающийся, но в целом крепкий. Справа от нас, в конце коридора у широких окон из деревянной рамы была кушетка; туда мы и сели.

— Ну вот, — медленно сев на кушетку, произнес Дмитрий Львович, — а то почти целый день лежу, да читаю, рехнуться можно.

— Ну да, — подтвердил я. — Как говорится, в тесной комнате и разуму тесно.

— Не то слово. Ну рассказывай, как там Ася с Лешей. Я с ней разговаривал сегодня утром, но я то знаю, что она меня расстраивать не хочет, поэтому многое недоговаривает.

Тут я подумал, чего бы лишнего ему не ляпнуть — того, чего Ася не хотела бы, чтобы я говорил.

— Вы же уже знаете, чем он болен, да?

— Ну про это она мне, слава богу, рассказала. Рак горла.

— Да… Думаю, все, что я знаю, она рассказывала и вам. Они уже прошли все обследования и начали лучевое облучение.

— Ну и как он сейчас?

— Состояние стабильное. Ася говорит, что разговаривает он с трудом, и голос стал низкий, хриплый. Прогнозов пока не дают, только после курса облучения можно будет что-то сказать.

Он закивал.

— А Ася, как она?

— Много переживает. Устала. Но тоже держится.

— Да, вот такое выпало на ее плечи. Молодая такая и уже такие трудности. Одна она там… в этом чужом городе. У нас же здесь за это не берутся. Ты молодец, что поддерживаешь ее. Ко мне приходишь. Я вообще удивлен вами обоими. Честно. Редко когда в своей жизни я видел, чтобы парень с девушкой так долго дружили и поддерживали друг друга.

— Да, нас с Асей очень много связывает. Мы близки друг другу. Стали как брат и сестра.

— Вы молодцы… А ты вот на меня посмотри, — сказал он и кивнул головой куда-то вниз, будто я должен был рассмотреть его с ног до головы. — Из родни только Ася осталась, всегда со мной. Жена моя, Аня, умерла от длительной болезни. Асцит — жидкость накапливалась в животе. Дочь моя первая, Марина, мать Аси, ты, наверное, знаешь, тоже ушла — отравилась угарным газом у друзей на даче. Вот так нагло жизнь отобрала у меня двух женщин. А с моей второй дочкой, Кристиной, мы поругались, да так, что не общаемся уже сколько лет. Страшно говорить. И даже сейчас, когда я в больнице, она не желает меня навестить, даже телефонным звонком, хотя Ася наверняка сообщила ей обо мне. Грустно ли мне от этого? Да. Но меня успокаивает, что Ася рядом. В общем, это я тебе к чему — одиночество вещь неприятная. Это я, конечно, тебе со своей старческой горы говорю, но, думаю, это относится ко всем независимо от возраста.

Я смутился еще на первой половине его монолога и вторую часть пропустил сначала мимо ушей. Я знал про мать Аси: она погибла в 1994-м, когда Асе было всего 6. Вместе со своей коллегой они возвращались с работы домой, но по дороге получили сообщение от общих друзей с предложением отдохнуть на их даче. Они решили поехать к ним. Там была большая компания, которая выпивала. После отдыха все остались ночевать здесь же. На следующий день еще один друг этой компании, которого не было в тот вечер, приехал на дачу и после того, как увидел в окне первого этажа не откликающиеся бездвижные тела, вызвал скорую. Всех, кроме одной молодой девушки, выжившей чудом, нашли мертвыми. Экспертиза показала, что в доме произошла утечка угарного газа из-за неисправности газовой колонки. Никто не был привлечен к ответственности. Асю стал воспитывать ее отец. Он работал специалистом по ремонту дорог, и Ася никогда не говорила про него плохое. Он много стал выпивать после ухода своей супруги, но пил всегда один на кухне, а затем ложился спать, и Ася из-за этого не страдала.

Ася рассказывала мне и о своей бабушке. Но я не знал, что и она умерла тоже. Последним и единственным воспоминанием в моей памяти, где Ася упоминала бабушку, было воспоминание, когда мы с Асей рассказывали друг другу о своих семьях еще в самом начале нашего общения на первом курсе университета. Тогда Ася рассказала мне, что через несколько лет после гибели Марины бабушка ушла от Дмитрия Львовича и вскоре переехала в другой город, но ни единого намека на то, что ее больше нет в живых от нее было.

Про вторую дочь Дмитрия Львовича, Кристину, я слышал вообще впервые.

От этих двух непонятностей я был в недоумении: почему Ася не рассказала мне о смерти своей бабушки и о том, что у нее есть тетя? Почему она скрывала это, неужели мы были не настолько близки все эти года? Мне стало безумно обидно.

Я спросил у Дмитрия Львовича лишь о второй непонятности, так как посчитал, что спрашивать у него про его жену было бы нетактично и это вызвало бы у него совершенно справедливый вопрос по типу: «Молодой человек, ты вообще общался с моей внучкой?»

— Дмитрий Львович, я и не знал, что у вас есть вторая дочь… Ася никогда не рассказывала мне о ней.

— Правда? — удивленно спросил он. — Кристина моя младшая дочь. Сейчас ей 45. Высокая, всегда стройной была, изящной — ее прямо как будто с картины вырвали. И волосы: длинные, русые, густые, на свету переливались. Вечно за ней кто-то бегал. Сам понимаешь — красивая девушка. К тому же умная была: школу с золотой медалью закончила. Она живет сейчас в Петербурге, есть один ребенок — парень шестнадцати лет, Витя зовут. Но я ни разу с ним не общался.

— Понятно. Дмитрий Львович, это не мое дело, и если вы не захотите рассказывать, то я пойму, но из-за чего вы так поругались?

— Да расскажу, почему нет. У нее появился молодой человек родом из Узбекистана. Я узнал, что он торговал запрещенными веществами. Какими-то новыми наркотиками. У меня был знакомый в милиции, и он рассказал, что он был подозреваемым в одном деле, по которому обвинения ему так и не выдвинулись. Конечно, я не захотел, чтобы она хоть как-то связывала с ним жизнь, боялся, что она и сама подсядет на эти вещества или он втянет ее куда-нибудь. Это было просто отцовское желание защитить своего ребенка. Я не хотел потерять вторую дочь… Она же говорила мне, что это чушь, что на него просто клевещут, потому что он нерусский. Она уверяла меня, что он не такой, и обвиняла меня в ксенофобии. Но я все равно категорично был против их отношений. Он даже как-то раз заходил к нам домой, еще до всех этих наркотиков, и уже тогда он показался мне каким-то пустозвоном. У меня никогда не было никаких предрассудков в сторону других национальностей, поверь, подобное у меня самого вызывает сильную неприязнь, но тогда интуиция мне подсказывала, нет, она кричала мне, что этот человек не даст моей дочери будущего, он потянет ее на дно. А затем и это предупреждение от моего знакомого из милиции. В общем, Кристина не захотела слушать меня, мы разругались с ней так, что она решилась на безрассудство: уехала с ним за границу на его родину. Ей было 28. Я не знаю, что этим она хотела доказать мне… Аня уже тогда болела, живот ее был увеличен, и из-за нашего с Кристиной конфликта она стала сильно нервничать. А после отъезда Кристины она совсем ослабла, а вскоре и вовсе подхватила пневмонию. Когда Ане стало уже совсем плохо и надежд почти не оставалось, вернулась Кристина. Она побыла у больничной кровати матери несколько дней, а затем Аня скончалась. Я был раздавлен уходом Ани и стал винить во всем Кристину. Я наговорил ей много гадостей. Конечно, когда прошло время и я перестал испытывать такую злость и горечь, я понял, что обвинения эти бессмысленны и неправильны. Я извинился перед ней и хотел возобновить наши отношения. Мне больше ничего и не оставалось — у меня осталась только она одна. Но мы так и не помирились. Она никак не ответила на мои извинения. Вскоре, слава богу, она нашла другого мужчину, который оказался вроде бы неплохим. И вот сейчас, сколько уже лет будет, — он призадумался, — получается, почти 17 лет мы с ней не общаемся.

— Ничего себе… Это все очень печально, — произнес я тихо.

Между нами возникла пауза.

От этого откровения мне стало неудобно. Всегда, когда не совсем близкий тебе человек делится с тобой чем-то сокровенным в тебе срабатывает механизм, одновременно тянущий тебя в разные стороны: тебе хочется сохранить тон общения путем поддержки и встречного своего откровения, но в то же время, тебя что-то отталкивает, и это «оно» говорит тебе: «Нет, так не годится, ты не был готов к такому доверию, тебя должны были предупредить».

Тут я решил прервать тишину и сказал:

— Я, знаете, тоже сейчас на таком жизненном этапе. Я же вам сказал, что недавно разошелся с Катей. Постоянно кручу ее в голове. Все время думаю о том, что бы я мог сделать иначе. Мне без нее плохо.

— До сих пор есть чувства?

— Да вот, разбираюсь. Наверное, да. Все между нами стало идти по наклонной, а я не помешал этому, а даже, наоборот, придал всему движение. Никаких измен или предательств, мы просто оба устали, а я закрыл на это глаза.

— Ну ты не унывай главное. У самого по молодости такое было и не раз. Если глубоко внутри себя поймешь, что это не твой человек, то отпусти, дай время для себя, чтобы передохнуть. Займись собой. Съездий куда-нибудь, отвлекись. А если поймешь, что такую же тебе не встретить, то возвращай ее. На словах звучит, конечно, просто, понимаю, но все же… Найти своего человека иногда очень трудно. Этого требует времени. Ну или случайности — как повезет.

То, что я узнал от Дмитрия Львовича не давало мне покоя. Вернувшись после больницы домой, я то и дело возвращался к двум вопросам: почему за все эти годы нашего знакомства Ася не упоминала свою тетю, вторую дочь ее дедушки, и не рассказала мне об уходе своей бабушки целых семнадцать лет назад?

Я был в смятении. Мне безумно хотелось узнать причины ее скрытия, но я понимал, что выяснение отношений между нами будет сейчас абсолютно неуместным шагом. Леша серьезно болен, а тут я — лезу со своими разборками. Я решил отложить этот разговор.

***

Прошло еще пять дней, и Дмитрия Львовича выписали из больницы. За это время я приезжал к нему еще два раза. Встречи проходили быстро. Мы обсуждали какие-то новости и больше не затрагивали личное.

В день его выписки я приехал тоже — помог ему собраться. На своей машине я отвез его до дома, и он пригласил меня на чай. Я не отказался. Его квартира, как и все подобные старые квартиры, была одухотворена жизнью прошлых лет, наполнена отличительными признаками: внешним видом, запахом, звуками. После того как мы разулись, он провел меня в зал — комнату, которую я уже видел, когда забирал его вещи, но в которую не заходил: в тот вечер я смог разглядеть лишь силуэты, освещаемые тусклой коридорной лампочкой. Теперь же, после того, как его рука громко щелкнула выключателем, силуэты залились цветом и я увидел просторную ухоженную комнату: висящий на стене красный ковер с круглым орнаментом по середине и отходящими от него волнообразными узорами, кремовый застекленный сервант с сервизом и курортными сувенирами, толстенький телевизор на столе, довольно большая картина моря в золотистой раме, старенький диван-книжка, круглый пуфик рядом с ним, шкаф и низенький овальный столик с журналами. Все было пыльным. Запах — спертый, нафталиновый. Он убрал журналы, достал из шкафа белую скатерть, постелил ее на столик и отошел на кухню.

Вскоре я крикнул ему на кухню, можно ли открыть в зале окно, чтобы проветрить, и он разрешил. Я встал с дивана, подошел к окну, и подо мной протяжно заскрипел пол. Механизм окна плавно пришел в движение, издав легкий скрежет, и в комнату пошел свежий апрельский воздух.

Он недолго погремел на кухне и вышел в коридор так, что я видел его через дверной проем зала. Он остановился, растерянно сказал: «Так», — и посмотрел куда-то вниз, будто забыл, куда шел. Через пару мгновений он продолжил шаг в дальнюю комнату, которая была его спальней, побыл там немного и вернулся ко мне в зал. Теперь я видел его непривычно для себя в оживленном движении: он уверенно ходил, неся покачиваниями свое худое старческое, слегка ссутулившееся, но еще надежное тело.

Он подсел ко мне на диван.

— Ну вот, милый дом.

— Как сразу после больницы дом кажется раем, верно? — подметил я.

— Это точно, — согласился Дмитрий Львович. — Никаких тебе посторонних людей, движений туда-сюда и процедур.

— Ну теперь вы на заслуженном отдыхе. Отмучились. Чем планируете заняться?

— Да чем я в моем возрасте могу заниматься? Буду читать, смотреть телевизор, да гулять. Раньше ходил в шахматный клуб, но в последнее время совсем разленился.

— О, правда? Играете в шахматы?

— Да, занимался в подростковом возрасте, в свое время выполнил норму первого взрослого разряда.

— Меня тоже дедушка в семь лет научил играть и сейчас частенько поигрываю через интернет. У вас дома нет шахмат?

— Обижаешь. Хочешь сыграть?

— Почему бы и нет. Если у вас, конечно, есть желание.

— Да давай, сейчас сыграем, я только за. Так, вот только надо вспомнить в какую лазейку я упрятал эту бедную доску. — Он немного подумал, а затем двинулся в спальню.

Скоро он вернулся и сказал: «Все-таки они, наверное, здесь». Он открыл шкаф без полок и в самом низу приподнял сложенную одежду, за которой показалась длинная массивная шахматная доска.

— Ну, точно, — сказал он, и не успел я предложить ему помощь, как он быстро выхватил ее из-под одежды одной рукой.

Он сел ко мне на диван, положил доску между нами, поднял два крючка-замочка, приподнял одну половину доски, и на бархатистой красной ткани показались уложенные бледно-бежевые резные фигуры.

— Какие шикарные. Прям до деталей сделаны. Видно, подарок? — спросил я.

— Да, мне подарили… На день рождения что-ли. Уже не помню точно. Давно было.

Я взял коня в руки, и через мгновение он сказал:

— Так, давай сначала чай налью нам, а потом игрой займемся.

Мы оставили шахматы и прошли на кухню. Я встал у прямоугольного стола, где стояли две кружки с пакетиками заварки. Дмитрий Львович залил кружки кипятком из электрического чайника и спросил: «Сахар?»

— Нет, спасибо, без сахара пью, — ответил я.

Мы вернулись с кружками и упаковкой сгущенных орешков в зал, Дмитрий Львович разложил на овальном столике со скатертью газету, и мы поставили на нее кружки и положили сладкое.

Мы сыграли две партии: одна победа у старика в итальянке и одна ничья в сицилианской защите.

— Ну не ожидал, Влад, уровень-то у тебя приличный, — сказал Дмитрий Львович после второй партии. — Дебют знаешь и в эндшпиле уверен.

— Теорию эндшпиля вообще почти не знаю, играю по наитию. Знаю вон только, как играть королем против короля и пешки, да ладейники как заканчивать.

— Слушай, а давай-ка тогда я дам тебе одну книжку по эндшпилю, она как брошюрка по толщине, но по содержанию отличная. Все кратко и ясно.

— Давайте, не откажусь, — согласился я, на самом деле зная, что навряд ли я притронусь к ней в ближайшее время.

Он снова встал с дивана и принес мне со спальни зеленую тонкую книжку.

Он рассказал мне про содержание глав книги, и вскоре мы стали прощаться. Я пошел в коридор.

— Дмитрий Львович, чуть не забыл, — сказал я, уже обувшись. — Вам же выписали лекарства домой?

— Еще бы, четыре наименования.

— Так, Дмитрий Львович, и я, и вы знаете, что на пенсию особо не разгуляешься, а у Аси сейчас трудности с деньгами, поэтому я куплю вам лекарства. Давайте я гляну список.

— Да что я сам не куплю, что ли. Спасибо Влад, но я справлюсь. Деньги у меня есть.

— Давайте тогда так: я покупаю самое дорогое, а вы остальные. На меньшее я не согласен.

— Да ладно тебе.

— Давайте, давайте, — стоял я на своем.

— Ладно, — согласился все же он и достал из своего портфеля, висевшего в коридоре, бумажку. — Вот. Спасибо.

Я сделал фото бумажки с рецептом на свой телефон и пообещал привезти лекарство завтра на рабочем обеде, а затем спросил:

— Дмитрий Львович, и еще. Вы вообще не против, если я буду заходить к вам?

Глаза его засверкали, и он сказал мне:

— О чем вопрос, Влад! Сам хотел тебе только что сказать, чтобы ты заходил почаще. Конечно, заходи, когда вздумается, я же буду только рад. Будешь развеивать старика.

— Ну хорошо, договорились, — улыбнувшись, сказал я, мы пожали крепко руки, и я вышел.

Еще в больнице мне стало жалко Дмитрия Львовича — я понял, что уклад собственной жизни вызывает в нем мало чего приятного. Я остро чувствовал, что от него веяло необходимостью в избавлении от одиночества, в обращении к человеку, пусть даже незнакомому, но он хотел, чтобы его слушали. И я решил, что роль этого слушателя-незнакомца вполне могу исполнить я.

Сейчас, возвращаясь назад, в то время восьмилетней давности, я понимаю, что этот предлог для сближения с Дмитрием Львовичем был далеко не главной причиной моего стремления составить ему общество: подлинное объяснение моего желания крылось, конечно же, в другом.

За шесть лет до нашей настоящей встречи с Дмитрием Львовичем, когда я еще учился на втором курсе университета, я потерял своего дедушку по материнской линии. Его звали Артем Михайлович. Мое первое воспоминание с ним начинается с ранних лет: мне около 5—6 лет и он кормит меня за столом яйцом всмятку. Из сероватой, уже немного стертой металлической кружки он достает одно яйцо, с низа которого капает вода; он стучит по верхушке яйца чайной ложечкой, отковыривает скорлупу, немного солит, а затем ложечкой погружается внутрь. Я обволакиваю ложку ртом и закусываю белым хлебом. Чуть более свежее воспоминание: он сидит в кресле, держа в руках букварь — пальцы тонкие, длинные, вены на кистях сильно выпирают, — а я рядом с ним — сижу сбоку на грядушке. Арбуз, ботинок, ваза… Затем воспоминание, как он учит меня шахматам: слон ходит по диагонали, это пат, а это битое поле; я психую, когда у меня никак не получается его выиграть, и иду в слезах к матери на кухню. Он ведет и забирает меня со школы. Всегда ухоженный, с широкими бровями и пробором седых волос. Я бегаю по зеленому искусственному полю на секции по футболу, а он один сидит на трехъярусных трибунках, читая большую газету и дожидаясь меня. Я срываю ежевику, протягивая руки через железные прутья к кустарнику, растущему на соседской даче, и меня в палец жалит оса; он ведет меня к шлангу, поливающему шиповник, и холодной водой промывает место укуса.

Он заболел лимфедемой в 67. Лимфа обеих его ног перестала нормально оттекать из лимфатических сосудов, и из-за этого его ноги стали увеличиваться в объеме, а затем и изменились в цвете — кожа стала розоветь. Он начал ходить все труднее. Через пару лет, несмотря на лечение, начались осложнения, и его постоянно клали в больницу, а затем после курса лечения отпускали домой. Мне сообщили об очередном ухудшении его состояния в праздничные майские дни 2008-го, когда я работал официантом и получал повышенную почасовую ставку. Желая заработать как можно больше и считая, что ухудшение состояния дедушки — одно из тех многих, которые уже много раз случались с ним и проходили, я остался в своем учебном городе. Но через два дня он скончался: оперативное вмешательство не смогло купировать осложнения. Теперь же я поехал домой сразу.

В памяти звонок воспроизводится слишком ясно: мама недолго молчит, а затем говорит мне: «Дедушка скончался». До сих пор эти слова, которые я воспроизвожу в своей голове тем же сухим тоном, глубоко погружают меня в тот момент и я, обособляясь от всего внешнего, вспоминаю, как наяву, каждую деталь, каждый ориентир, навсегда застывший перед моими глазами: ступени, красная дверь, снова ступени, раздевалка, шкафчик, рюкзак, ступени, красная дверь, ступени, черная дверь, улица, мусор, велосипед, телефон… Я сближаюсь с тем состоянием, которое странным образом отложилось не только в моей памяти умственной, но и в телесной: от этого воспоминания, как и тогда, я могу почувствовать слабость в ногах, покалывание снизу живота.

Я бы мог сказать, что приезжал к нему каждый раз, когда ему становилось хуже, бросал свои дела, и только в этот единственный раз я ошибочно решил подумать о себе. Но это лишь жалкая отговорка. Правда в том, что я поставил деньги выше дедушки, вот и все. Это была вся моя благодарность ему. И сейчас, когда я предложил общение Дмитрию Львовичу, я сделал это не потому, что Ася была для меня одним из самых дорогих и близких мне людей, и не потому, что я проявил сострадание к одинокому старику, — я сделал это потому и только потому, что в Дмитрии Львовиче я увидел своего умирающего дедушку, именно вспыхнувшее совестное тяготение заставило меня сблизиться с ним, поверить, будто именно так я могу все исправить. Мое внутреннее «я» отчаянно считало, что таким образом я смогу заглушить чувство вины, преследуемое меня уже столько лет.

Вечером, после того как я вернулся от Дмитрия Львовича домой, я позвонил Асе. Она еще раз поблагодарила меня за помощь дедушке, и я сказал ей, что постараюсь время от времени заходить к нему.

За эту неделю, что я приходил к Дмитрию Львовичу в больницу, Ася так и была с Лешей в онкологическом центре. У него был рак надскладочного отдела гортани — опухоль поразила надгортанник. С подросткового возраста он часто болел ларингитом, что вылилось в хроническое течение болезни, а затем — в рак. У него была первая стадия без выявления метастазов.

Все началось за месяц до того, как Дмитрий Львович попал в больницу. У Леши появилась охриплость в голосе и частые поперхивания. Еще чуть позже у него появились боли при глотании, которые отдавали в правое ухо. После прохождения диагностики и подтверждения диагноза в нашем городе в середине апреля 2014-го они уехали на лечение в С., где стали проходить лучевую терапию пять раз в неделю. Терапию назначили почти на два месяца.

Мы познакомились с Лешей по инициативе Аси. Был июнь 2009 года, все мы трое заканчивали третий курс, и она пригласила меня сходить с ними на концерт по случаю дня города, который должен был проходить под открытым небом городской набережной. Я уже знал о Леше многое: где он учится, кем подрабатывает, какие у него увлечения (как можно догадаться, узнал я об этом не из справочника), поэтому мне приходилось изображать человека, впервые слышащего от него рассказы о своей жизни. После концерта мы пошли на веранду одного из кафе, откуда открывался вид на яркий мост города. Высокий, светловолосый и плотный, Леша показался мне приятным парнем, и уже с самого начала нашего общения мы поладили и нашли общие темы для разговора: как и я, он неплохо разбирался в мировой истории. В один момент, сидя в кафе, мы даже заспорились о Че Геваре, и Ася шутливо сказала: «Так я, наверное, пошла».

Леша жил до 18 лет почти на самом крайнем северо-западе страны, а затем, как и мы с Асей, переехали в Н. по учебе. Он учился на географа, а мы с Асей — на филологов. Помню, как однажды Ася пришла поздно вечером домой на нашу квартиру — я уже собирался спать — и радостно сказала мне: «Влад, кажется, у меня намечается рождение карапузов». Я не оценил шутку и удивленно спросил, о чем она. Она рассказала, что сходила на свидание с парнем, с которым недавно познакомилась через подругу, и сказала, что он хорошенький. Я тут же подхватил ее радость и стал расспрашивать подробности. Этим парнем и оказался Леша.

Ася. Жгучие черные волосы, округлое лицо и вечно уставший взгляд больших светло-голубых глаз. Это контрастное лицо всегда вызывало во мне необъяснимую теплоту внутри. Когда я впервые увидел ее, то подумал: боже, до чего интересная внешность; красота ее была так неочевидна, ненавязчива и своеобразна — ее будто было сложно ухватить. Это было одно из тех редко встречающихся лиц, которое становится прекрасным только тогда, когда ты всматриваешься в него и понимаешь, что оно особенное. Со временем, когда я стал узнавать Асю все больше, я и вовсе стал замечать в ее лице нечто странное, то, что видел в лицах других после нее, наверное, еще лишь несколько раз. И заключалась эта странность в том, что внешность ее будто становилась органична с ее личностью — глаза, щеки, рот — все это вместе будто превращалось в яркую отметку ее внутреннего мира. Она становилась для меня все более легко познаваемой, будто все сложное в ней упрощалось в разы.

Еще она была для меня подлинным восхищением. Это восхищение не было сравнимо с любовью, которую я испытывал к девушкам или к родителям, оно не было похоже и на мое восхищение таланту человека, его гениальности, умениям. Я говорю сейчас о чувстве, ворвавшемся в мою жизнь впервые, превосходящем уже знакомую мне глубинную симпатию — это чувство было сравнимо с актом собственного освобождения. С ней появлялся я. Но вместе с этим я не тянулся к ней как к женщине, не испытывал к ней сексуального влечения. Она была для меня прежде всего человеком, в котором я разглядел прекрасную сущность, пробуждающую сущность мою.

Думаю, это хорошо объясняет, почему мы жили с Асей в одной квартире и почему при этом она ходила на свидания, о которых любезно рассказывала мне. Ответ, надеюсь, очевиден: мы были друзьями. Очень близкими друзьями. Мы попали в одну группу и познакомились в первый же день обучения. Помню, как мы стояли с ней в выстроившемся кругу среди остальных одногруппников, когда наш куратор — молодая преподавательница по экономике — рассказывала нам, как мы сейчас все пойдем в соседний корпус университета на общее собрание первокурсников. Все пошли вразброс позади преподавателя, и как-то вышло, что мы с Асей стали идти парой, рядом друг с другом.

— Как тебе куратор? — шепотом спросил я.

Она не услышала меня и сказала: «Что?»

— Я говорю, как тебе куратор?

— А. Ну, она вроде ничего, — улыбаясь, ответила она.

— Да, мне тоже понравилась. Такая миленькая. Надеюсь по характеру такая же.

— Ну да, — разделила мои ожидания Ася.

— Почему филфак? — спросил я уже нормальным голосом.

— Плохо говорю. А тут вроде как говорить учат, — иронично ответила она.

— По тебе не скажешь. Ну-ка скажи скороговорку: «От топота копыт пыль по полю летит».

Она повторила скороговорку и сказала: «А теперь ты повтори: на Чанди Чоук в четверг четвертого числа, в четыре с четвертью часа, четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж».

Я серьезно посмотрел на нее и сказал:

— Я так понимаю, ты ждала этого момента всю жизнь? Ну хорошо. Расшифруй мне первые слова. Как там, «Чангничек»?

Она засмеялась.

— Нет, Чан-ди Чо-ук, — проговорила она четко и медленно, — это какой-то индийский праздник. Я смотрела фильм в детстве и почему-то запомнила.

— Да, у меня подобного мусора в голове тоже достаточно.

Всю оставшуюся дорогу я пытался безуспешно повторить эту фразу, а она смеялась и из раза в раз исправляла меня. Смог я повторить фразу только на следующий день после того, как выучил ее дома: после собрания первокурсников она передала мне листочек с написанной скороговоркой.

Мы быстро сблизились. Без стеснения мы тянулись друг к другу, делились сокровенным, между нами было много общего: интересы, взгляды, темперамент. Оба мы были с ней на вершине иронии и сарказма, хотя на самом деле они были для нас лишь защитным куполом в обществе других: внутри мы были боязливыми и ранимыми. Одним словом, именно в друг друге мы нашли опору в этом новом одновременно пугающем и влекущем мире «взрослой жизни». Мы стали ходить везде вместе, помогать друг другу по учебе. И все, конечно, думали, что у нас роман. Мы эту легенду никак не подтверждали, но и не опровергали — нас забавляло, как все вокруг строили догадки о том, что же между нами на самом деле.

Так как я был парнем, а Ася — девушкой (удивительные факты, не правда ли) дружба наша пережила период, когда оба мы стали какими-то скованными, будто в ужасе ожидали следующей ступеньки нашего общения, взойти на которую неизбежно предложит один из нас. И вот однажды, в один из дней после нашей учебы, я предложил ей искренне поговорить, чтобы определить, что же между нами. Мы сели на безлюдной аллее, и я сказал, что испытываю к ней глубокую любовь, но она не романтическая, а она сказала, что тоже видит во мне близкого без романтического подтекста. Так, одним разговором мы и облегчили всю тяжесть, нависшую над нашим общением, — и больше она к нам не возвращалась.

Меня всегда раздражала фраза: «Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает». Особенно, когда человек транслировал ее на широкую публику. В такие моменты я с долей раздражения думал про себя: «По себе людей не судят. И вообще, почему, исходя из своего субъективного опыта или опыта людей из твоего окружения, ты делаешь такое громкое заявление?» Я давал лишь одно объяснение, почему такие люди определяют пол выше человеческого — они не способны к подлинной дружбе как таковой, они лишены ее понимания. Ведь так глупо лишать себя общения с человеком противоположного пола, который интересен тебе прежде всего как личность, только потому, что вы «должны» испытывать к друг другу сексуальное влечение, которого между вами на самом деле нет, будто вы не выполняете «главный критерий» между общением мужчины и женщины.

Нашему с Асей съезду поспособствовал мой сосед по квартире — здоровенный рыжеволосый студент факультета журналистики, а по совместительству обладатель астмы и работы в турагенстве. Из-за финансовых трудностей в семье он резко съехал с квартиры, которую мы снимали с ним вот уже второй год. Я начал срочно искать ему замену. Когда я рассказал обо всем Асе, то она, жившая с самых первых дней учебы в общежитии, сказала, что может жить вместе со мной. Я сначала воспринял ее предложение как шутку, но когда понял, что говорит она вполне серьезно, то, недолго думая, согласился. Так мы и стали жить вместе в двухкомнатной квартире, едва прошло три месяца после начала нашего второго курса.

Со временем все небольшое количество природного шарма противоположного, которого и так было между нами чрезвычайно мало, окончательно растворилось — он стал для нас обыденностью. Мы показывали друг другу купленную одежду, могли посоветоваться насчет внешнего вида. Мы любили вкусы друг друга. Я мог увидеть ее дома в лифчике и сказать: «Вот, сегодня ничего», а когда она видела меня в трусах, то могла сказать: «Трусики зачет. А где дырки?» Мы могли спросить совета о противоположном поле. Это было чудесное время. Бесконечный смех, беготня, совместный ужин перед телевизором. И эти разговоры. О, как часто мы сидели допоздна на кухне или в комнате одного из нас и рассуждали обо всем подряд. А затем этот расход: насколько сладостен он был — ты был приятно истощен, воспроизводил в памяти только что закончившийся разговор и быстро погружался в сон.

На следующий день после того как я привез Дмитрия Львовича домой из больницы, я, как и обещал, заскочил к нему на несколько минут, чтобы отдать купленное мною лекарство. Еще через два дня, заранее предупредив, я пришел к нему на полноценную встречу. К моему приходу он накрыл стол: налил в графин сока, приготовил салат и потушил мясо. Что-что, а готовить за свою длинную жизнь старик научился отменно.

После ужина, за которым мы поговорили о том, как с годами меняется спорт, мы сыграли две партии в шахматы: одна ничья и одну выиграл я. Он зевнул мне почти что детскую тактику, я сказал ему, чтобы он переходил, но он наотрез отказался, сказав мне: «Да ладно, это игра, что каждый раз будем другие ходы что-ли делать».

Когда мы закончили вторую партию, он сказал: «Жена моя, кстати, тоже играла в шахматы. Хуже тебя, конечно, но бывало мы с ней тоже на этот диван садились и играли».

— Выигрывала вас?

— Да, было дело, иначе совсем неинтересно было бы ей, — сказал он и засмеялся.

— Сколько вы были вместе?

— В браке тридцать один год.

— Ого. Как долго.

— Да, сам произношу эти цифры и не верится. А могли еще дольше, — сказал он и скорбно улыбнулся.

— Как вы познакомились? — спросил я. — Помню Ася как-то давно мне рассказывала что-то про танцы.

— О, молодой человек, вы хотите услышать всю историю?

— Было бы славно.

— Ну тогда готовься слушать, ибо знакомство наше — это начало из какого-нибудь любовного фильма и оно не коротко. И танцы были чуть позже самого знакомства.

— Благо времени у меня еще навалом.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.