Бесплатный фрагмент - «Я помню чудное мгновенье», или Александр Пушкин

Посвящается Элле Картошкиной

ПРИТЧИ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Как говорят мудрые и терпеливые люди:

«Если хочешь кого-то обидеть, то посчитай до ста, если хочешь кого-то ударить, посчитай до тысячи, если хочешь кому-то сделать больно, посчитай до миллиона».

И ещё говорят мудрые и терпеливые люди:

«Один путник в сердце тяжёлого изнурительного пути встретил редкий источник чистой воды. Человек наклонился, вдоволь утолил свою жажду и затем углубил дно, укрепил и украсил камнями берега, очистил воды от грязи и сора. А после, с лёгкой душой продолжая свой путь, благодарил небо и родник за усладу и отдохновение.

Время спустя, другой путник устало опустился на колени перед родником и также утолил свою жажду. Уходя, он побросал в воду все прибрежные камни, замутил воду, плюнул в источник и пошёл по свету с известием о том, какая гадкая и горькая здесь вода, что и отравиться можно. И многие люди поверили ему, сами не видя этого родника, не испив его малой капли…»

И ещё говорят мудрые и терпеливые люди:

«Один зрелый человек разворошил муравейник и стал глумиться над беззащитными муравьями. К нему подошёл старик и спросил:

— Уважаемый, что ты делаешь? В чём несчастные муравьи провинились пред тобой?

— Они съели мой хлеб, — ответил сердито человек, — который я заработал за три дня.

— Хорошо, — сказал на это старик, — я тоже заработал хлеб, но за месяц, и он от этого не стал хуже твоего, уважаемый. Я готов отдать его тебе и выкупить муравьёв за одну золотую монету — моё единственное богатство, не считая чести и достоинства, здоровья и жизни?!

— Конечно! — охотно согласился человек. — Старик, я благосклонно принимаю твои дары и благородно прощаю муравьёв!

Человек взял хлеб и деньги от старика и ушёл, посмеиваясь над последним, принимая его за блаженного, искренно полагая, что сам ничего дурного не совершил. Эка невидаль, подумаешь, обидел там каких-то муравьёв?!

Старик же сразу принялся восстанавливать муравейник. Каждый день ухаживал за ним, и муравейник возродился — стал лучше прежнего. Пожилой человек всегда делился с муравьями своим хлебом, не ожидая никакой благодарности от этих мелких божьих тварей, и общался с ними, как с родными людьми.

Когда же старик умер, а его похоронили по законам веры, и тело предали земле, то вскоре со всех нор и щелей полезли муравьи. Каждый из них нёс по золотой монете. Муравьи спешили к могиле старика и обкладывали золотом свежий надгробный холмик. И золота получилось столько, что вырос целый золотой холм…»

И ещё говорят мудрые и терпеливые люди:

«В далёких джунглях жили три мудрые обезьяны. Их мудрость была далеко известна. К ним за помощью и советом приходили и животные дикого леса, и люди, живущие в джунглях и за их пределами. И каждая просьба, каждый вопрос не оставалась без внимания, не оставался без ответа.

Однажды утром к ним пришёл ребёнок спросил у трёх мудрых обезьян, почему светит солнце. Долго думали обезьяны. Уже солнце скатилось с зенита и поспешило к югу.

Только вопрос остался без ответа.

Тогда одна из обезьян закрыла себе глаза, как бы давая понять, я всё слышу, но ничего не вижу и потому ничего верного сказать

не могу. Другая обезьяна закрыла себе уши, как бы давая понять, я всё вижу, но не слышу вопроса, и потому ничего верного сказать не могу. Третья обезьяна, посмотрев на своих подруг, и закрыла себе рот, как бы давая понять, я всё вижу и слышу, но, увы, ничего верного сказать не могу.

Подождал-подождал ребёнок, искренно надеясь, что мудрые обезьяны найдут-таки верный ответ и порадуют своей мудростью. Но не дождался. Ближе к закату он покинул трёх мудрецов, вышел из джунглей и оказался на берегу океана. Каждый вечер солнце опускалось в океан, чтобы утром снова взойти и порадовать теплом и светом окружающий мир.

— Солнце светит потому, что оно любит, — сказал ребёнок, вскинул руки и взмахнул ими, как двумя крылами.

Он маленьким лучиком вернулся к затихающему огненному диску, и всё погрузилось во мрак…»

И ещё говорят мудрые и терпеливые люди:

«В одном городе жил поэт. По ночам он писал стихи, а по утрам ходил по улицам города и читал горожанам свои поэтические строки. Только горожане были заняты собст-

венными делами и ничего не видели дальше личных или семейных проблем, чем и ограничивались их интересы и окружение.

Поэт же щедро делился с горожанами теплом своей души, своей любовью к людям, ничего не требуя взамен. Он желал лишь одного, чтобы его выслушали. Только люди, обложенные красными флажками сиюминутных дел и загнанные в ловушки повседневной суеты, не понимали его и не замечали. И потому они гнали от себя поэта, как надоедливую муху, от которой надо избавиться. Люди иногда равнодушно проходили мимо его творчества, Иногда били его словами и руками, искренно полагая, что поэт ниже их достоинства.

Тогда поэт уходил из города в горы, где читал свои стихи, обращаясь к лесу, небу и солнцу. И когда он читал свои стихи, то на голос его речи выходили из леса и слетались со всей округи звери и птицы. Заслышав первые строки, уходили тучи, и спадала жара, прекращался дождь и снегопад, утихали буря и землетрясение. Силой своего поэтического слова поэт передвигал камни и скалы и силой мысли пробивал дорогу для нового ручья.

Но проходило время, стихи иссякали, день клонился к закату, и поэт к вечеру возвращался в город, чтобы поутру снова выйти к горожанам и читать им свои стихи. Он продолжал дарить свою душу, её тепло и мудрость, её свет и любовь, которые никому не были нужны в этом городе…»

И ещё говорят мудрые и терпеливые люди:

«В один тёмный сарай привели слона и оставили там. После пригласили трёх мудрецов, которые никогда не видели слона и не знали, кто это или что это? Мудрецов также привели в этот тёмный сарай и там оставили на некоторое время: одного — у хобота, другого — у бивня, третьего — у хвоста. Когда же мудрецов вывели на свет и спросили, что такое слон, то первый ответил, что это — труба, второй — рог, третий — верёвка…»

Такие мысли были навеяны вместо предисловия. Пусть читатель сам размышляет над этой головоломкой и расставляет правильные и нужные акценты.

Андрей Сметанкин,

Душанбе, Таджикистан,

24.09. 2015.

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО ПОЭТА

Ответное письмо

Уехал Дельвиг, друг прекрасный,

Союзник шалостей лицейских,

Судья невежеству бесстрастный,

Гроза жандармов, полицейских.

И снова я остался с няней,

Где одиночество поэта,

По существу моих признаний,

Лишь в пустоте двора и света.

Да что мне свет? Там всё мне скучно —

Поговорить там не с кем толком,

А здесь метель взывает звучно,

Шагая властно по просёлкам…

Пришло письмо от Воронцовой,

И вот сижу я перед печью —

Не откажусь от встречи новой,

Хоть и побьют меня картечью.

Я помню всё: и берег моря,

И камень тот, где мы сидели

И волны слушали, им вторя, —

Волнами сами быть хотели.

Что ныне пишет Воронцова?

О, как мне дорог почерк милый,

Знакомо перстня впечатленье

Сейчас душе моей унылой,

Коль надо сжечь письмо без гнева.

Сгорит в огне пусть без обиды —

Так Муза дней поёт мне слева,

А справа Пан ворчит побитый.

Елизавета попросила,

Как в прошлый раз, всё уничтожить.

Огонь, чудовищная сила,

Сумеет сжечь и приумножить

Мои печали и страданья

По мне утраченной свободе.

Настало время увяданья?

Мне двадцать шесть! Тружусь я в поте

Для сердца горестной отчизны

И для народа, что бесправный.

Зачем меня винить в софизме,

Моя печаль, мой недруг равный?

Но надо сжечь сейчас до буквы

И не оставить даже точки —

В огне сгорят и «фетр» пухлый

И «зла» забавные крючочки.

Пока ж на краткое мгновенье

Запечатлеть письмо желаю —

Великий шторм и дуновенье,

Я то дрожу, а то пылаю!

Вот сверху вниз рука бросает

Бумажный лист в огонь шумящий,

И лист трагично зависает —

Так устрашает зной палящий…

Огонь безумствует всё пуще,

Ему всё мало этой жертвы —

Я слышу гнев его ревущий

И вижу тягостные жерла.

Я отхожу — мне рядом страшно,

А он следит за мной коварно…

Иль провести мне вечер брашно,

Иль с листом сгореть мне парно?!

Вот страх прошёл. Вернулась няня

И у печи закрыла дверцу —

Пришла, как солнце, без обмана,

И в тишине согрела сердце

Своей бесхитростной любовью,

Как было это в давнем детстве,

Когда дышалось свежей кровью

И был я с радостью в соседстве.

Она накрыла вскоре ужин,

А после спела о Салтане,

И мне пришло, что людям нужен,

Дух стихотворца не устанет.

Ещё объемлет всю планету,

Войдёт в открытые пределы

И, уподобившись рассвету,

Во все концы направит стрелы

Великодушья и признанья

Всех человеческих явлений,

Своих надежд и упованья.

А мир пробудится от лени,

И, сбросив наземь цепи рабства,

Освободившейся душой

Построит храм земного братства

И заживёт большой семьёй.

Окончен ужин, убирает

Слезу с лица моя Арина,

Затем посуду и вздыхает —

Страдает, словно мать за сына.

Ах, няня, чистое сознанье,

Моих трудов товарищ верный,

Оставь в ночи своё страданье —

Я пред тобой всегда примерный.

Ведь ты не царь, чтоб мне склоняться,

Но добрый бог моей судьбины —

Нельзя без творчества слоняться,

Пока пенаты столь терпимы.

Не оседлать ли мне Пегаса,

Придти к Парнасскому владыке,

Очаровать свободой гласа?

Пусть зрелый слог звучит на стыке

Земных эпох и вдохновений,

Как справедливости радетель,

И шаг грядущих поколений,

Чему талант живой свидетель.

Она ушла, моя старушка,

И я в ночи один остался.

Так выпьем, что ли? Где же кружка?!

Лишь смех совы в ночи раздался…

Вернулся мыслей к Воронцовой,

Бумагу взял, перо, чернила

И стал писать я образцовой

Своё послание ревниво…

Что ревновать? Что пользы в этом?

Я лишь ревную от печали,

Что и в конце служить поэтом

Всё так же трудно, как в начале,

Когда свой первый слог свершаешь

Иль говоришь под солнцем слово, —

Одну любовь ты только знаешь

И ничего на сердце злого…

«Всё в жертву памяти я брошу —

И голос лиры вдохновенной,

Своих стихов былую ношу

И горечь плоти воспаленной,

И трепет ревности минувшей,

И мрак холодного изгнанья,

Меня надеждой обманувший,

Что обрету твоё признанье.

Ты, красота желанных мыслей

И мщенья бурное стремленье,

Даруй покой небесных высей

И поэтическое рвенье

И забери моё страданье,

И надели меня отрадой —

Прими печати воздаяний,

И это станет мне наградой.

Ты мне пиши, как можно чаще,

Не оставляй меня в унынье —

Другой любви не ведал слаще

И здесь не ведаю поныне.

Моей души лишь ты хранитель,

Тебе одной я доверяю —

Ты мой спаситель, избавитель

И верный путь к земному раю:

Душой стремлюсь, по жизни зная,

В разлуке горестно скучаю

И, на взаимность уповая,

Тобой живу, в мечтах — летаю!»

06.11. 011 — 09.09. 2015

Я помню чудное мгновенье, или Александр Пушкин

И вот однажды, в летний вечер,

Когда стояла благодать,

Я приказал запрячь лошадку —

К себе соседи стали звать.

Давно я не был у знакомых,

Уже забылись вечера,

И не ласкала кровь мне душу,

Как будто умер я вчера.

Пора, пора, пора мне ехать —

Трястись под чарами луны,

Чтоб вновь услышать разговоры

О мрачном будущем страны.

В Тригорском вновь увидел Анну —

Нашёл её в кругу друзей,

Та озаряла скучный раут —

Была прекрасней и мудрей.

Впервые встретил в Петербурге —

Был у Оленина в гостях, —

И вот сегодня выпал случай

С улыбкой тихой на устах

Увидев снова, я смутился

И поклонился резко ей,

Держа в руках большую книгу;

Поднялся шум среди гостей.

«Приехал Пушкин!» — зашумели

И все воззрились на меня.

Я ж к слугам тихо обратился,

Чтоб те прибавили огня.

Рукой огладив чёрный бархат,

Открыл же книгу и затих —

Открылись ножки и головки,

Что на полях венчали стих.

«Принёс я книгу для хозяйки, —

Проговорил, — и в этом суть!»

И тотчас гости обступили —

Поэму вынес я на суд.

Я встал привычно у камина,

Щадя внимание гостей,

«Цыганы» стал читать напевно —

Таких не знали новостей.

И некий дух гостей обуял —

Сидели люди, присмирев.

Моя же речь рекой свободной,

Текла в сердца, волнуя нерв.

И каждый видел пред собою

Моих цыган, каков закон

И жизнь, свободную, как песня, —

Ей не придумашь загон.

Слова кружилась в вечном танце,

Алели каплей на ноже

И тихо к западу клонились,

Чтоб стать легендою уже.

Но вот уста мои сомкнулись,

И наступила тишина,

А в тишине трещали свечи;

Мне поднесли бокал вина.

И после Анна нежно спела

Венецианскую же ночь,

Пленила дух, что растерялся.

Собрался встать — убраться прочь

Иль поцеловать при всех особу,

В душе приветствуя слепца,

Умом картину всю представив

От первой ноты до конца,

Как ночь весенняя дышала

Той огневою красотой,

И тихо Брента протекала

Под серебристою луной.

(Когда писал письмо Плетнёву,

Просил Козлова поощрить

И сообщить, что эта песня

Сумела сказку подарить!

Ещё просил сказать открыто,

Что ныне слушал всей душой,

Как обаятельная дама

Открыла песней мир большой.)

Растаял вечер, ночь вступила,

И гости чинно разошлись…

Она и я искали встречи —

Как нам исправить нашу жизнь?

…Минули дни, мы повстречались —

Подруга общая свела.

Постриг я ровно бакенбарды:

Да увенчаются дела!

А после ужина — прогулка

В мою докучную тюрьму.

Встречай, постылая берлога,

Её же свет, мою же тьму!

Была чудесною погода,

Сверчки трещали под луной,

И аромат полей тревожил…

А в голове — туман густой…

Какая чудная обитель

Тот мир, в котором мы живём!

Вдвоём гуляли по аллеям,

Смеялись весело вдвоём.

Тогда шутил я без сарказма

И обходился без острот,

Душа и сердце ликовали:

Случился в мыслях поворот!

Был добродушным и любезным,

Чем гостью сильно удивил —

Я не назвал луну глупышкой,

Но красотою объявил,

Когда собою освещает

В ночи прекрасное лицо,

Тогда ничто не замечает,

Как время катит колесом.

Тут Анне быстро подал руку

И что есть духу побежал —

И побежал я скоро, быстро —

Амур сразил бы наповал.

Не вынес бы такой награды,

Земного счастья за труды —

За школу дней моих суровых

И вдохновение груди.

Шесть лет нечаянной разлуки

Чредой прошли, как час один.

И наша встреча состоялась!

К чему душевный карантин?!

Душе настало пробужденье

От тягот мелочных обид —

Вернулось сердцу вдохновенье,

И дух во мраке не скорбит!

Забилось сердце в упоенье,

И для него воскресли вновь

Былые лица и картины,

И жизнь, и слёзы, и любовь…

…Глубокой ночью я вернулся

В своё докучное село,

Засел за стол, перо — в чернила,

Когда свиданье увлекло.

Так увлекло теченьем чувства,

Что без помарок набросал:

«Я помню чудное мгновенье…» —

И мысли к сердцу привязал…

И вот настал день расставанья,

В Тригорском снова был обед —

Все провожали Анну в Ригу…

Останусь вновь один средь бед…

В июле вышел мой Онегин,

А девятнадцатого дня

Я подарил радушно книгу —

Глава лишь первая одна.

Нашла листок, как знак прощанья,

Средь неразрезанных страниц,

Что Анна Керн собралась спрятать.

Как спрячешь чайку средь синиц?!

Смотрел в глаза ей слишком долго,

А после выхватил листок,

И отдавать мне не хотелось —

Здесь был конец и мой исток.

Смешалось всё в моём сознанье —

Печаль и радость, всё одно:

«Я помню чудное мгновенье…»

Минули дни, и где оно?

Холодный страх обуял душу —

Страшился Анну потерять:

Недолго мне писать осталось,

Поля рисунками марать…

Меня насилу убедили

Вернуть чудесные стихи…

Я тихо просьбе улыбнулся —

Сегодня плакать не с руки.

Негоже плакать мне, мужчине, —

Давно на беды не пенял.

Молчи, возвышенная дама.

Судьбу нельзя сложить в пенал…

«Тебя я больше не увижу…» —

Сказали оба без слезы,

Друг другу мы подали руки…

Расстались в небе две звезды…

…Хоть не мила мне прелесть ночи,

Теперь гуляю по ночам —

Гуляю там, где мы гуляли, —

Краса всё грезится очам.

А сердце плачет, сердце ноет,

И я твержу: ты здесь была!

И на столе ласкаю камень;

Споткнулась пятого числа…

Ласкаю ветвь гелиотропа,

Пишу под ним свои стихи —

Они слагаются дыханьем,

И, как дыхание, легки…

Болел я долго милым чувством

И по аллеям всё бродил,

Переживал и волновался,

И чувство светлое родил.

Семь длинных писем, семь посланий

Я на французском языке

Вдогонку женщине отправил

Печатью перстня на руке.

Я покорился, преклонился

Пред вдохновенной красотой —

Назвал, волнуясь, «чудотворной»

И красоту воспел строкой.

Мелькнуло робкое виденье…

Как мне почувствовать его?

«Я помню чудное мгновенье…» —

Оно дороже мне всего!

15/04 - 08.09. 2015

Зимний друг в Михайловском

Владимиру Копице

«Сегодня я поутру дома

И жду тебя, любезный мой.

Приди ко мне на рюмку рома,

Приди — тряхнём мы стариной», —

Писал поэт из южной ссылки

В письме кому-то из друзей —

Из головы, как из копилки,

Он выбирал картины дней.

Теперь в Михайловской печали,

Вдали от света и балов

Поэта музы увенчали —

Подняли гений средь умов.

Без долгих мыслей добрый Пущин

Решил устроить свой визит —

В словах и мыслях не распущен,

И в нём надменность не сквозит!

Когда же был проездом в Пскове,

Купил шампанского Клико

Аж три бутылки, наготове,

И на санях пошёл легко.

Ворвался с маху он в ворота,

И чуть не выпал из саней

Противник царского оплота

И самый первый из друзей.

Вот, выйдя скоро без запашки,

Увидел друга на крыльце —

Тот босиком в одной рубашке

Стоял с улыбкой на лице.

Стоял с поднятыми руками

Среди растроганной зимы —

Не примирился он с врагами

Ни на лице, ни со спины.

И Пущин бросился навстречу,

Страшась же друга застудить.

Увидит ли ещё предтечу,

Кто может скипетр судить?

В заиндевевшей напрочь шубе,

В такой же шапке на боку,

Когда катился час на убыль,

Махнул к поэту на скаку

И быстро сгрёб его охапкой —

С собою в комнату увлёк

И любовался тихой сапой.

В печи раздули уголёк,

Расцеловались, друг на друга

Воззрились, будто в первый раз, —

Не разлучит опалы вьюга,

Не замутит разлука глаз…

Арина вскоре прибежала,

Застав в объятиях двоих, —

Та мудрым сердцем понимала:

Поэту быть среди своих!

Она, как мать, обняла гостя,

А тот едва не задушил —

Сам, не считаясь за прохвоста,

Не знал добрей её души.

Друзья, отпив горячий кофе,

Уселись с трубками за стол,

Пошла беседа — в каждом слове

Для них открылся светлый дол.

Они смеялись, веселились,

Травили байку, анекдот —

Как дети малые, резвились:

Доволен этот был и тот.

Вот Пущин вдумчиво промолвил,

Что знает Пушкина народ

И благодарно приготовил

Своей любви заветный плод;

Что имя сделалось народным —

Поэта знают все вокруг;

Что скоро станет тот свободным

Среди друзей, объятий рук.

Пройдёт унылое изгнанье,

Вернётся Пушкин в Петербург —

К нему придут иные знанья

В кругу испытанных подруг.

Его подруги — это музы,

Где увенчав талант венцом,

Они продлят с поэтом узы,

Склонив главу пред мудрецом.

«Как ныне в Северной Пальмире?

И как лицейские друзья? —

Спросил поэт. — Как нынче в мире?

Теперь в Михайловском нельзя

Своё перо держать в пенале.

Четыре месяца прошло,

Как дух едва не распинали, —

Над добротой глумится зло.

Теперь я каждый день усердно

Тружусь и с музою в ладу

Справляю срок, служа ей верно;

Моя печаль горит в аду!»

Услышав речь сию, нахмурил

Нежданный гость высокий лоб.

Что скажет он, предвестник бури?

Упрятать истину в салоп?!

«Молчать не стану, друг любезный,

Без дел в столице не сидим —

Любой из нас в делах полезный, —

В союзе тайном состоим.

Устали мы, мой друг, от рабства —

Должна Россия встать с колен,

И ради будущего братства

Мы обрекли себя на плен,

Идя к единственной идее, —

Народу вскоре вольность дать,

Чтоб впредь не смели лиходеи

Народный дух в грязи топтать!»

Он замолчал. Друзья вздохнули.

Поэта гость расцеловал.

Минуты крыльями взмахнули,

И дух борьбы к друзьям воззвал.

Возникла светлая надежда

На сердце каждого из них,

Пройдут года, сойдёт невежда —

Оставит трон, сгорит в огне.

В огне народного волненья,

Из пепла дней взойдёт страна,

Как плод гражданского боренья,

И люди вспомнят имена

Отдавших жизни за свободу,

Придя почтить геройский прах:

Не жили те царям в угоду,

И был борцам неведом страх.

Мгновеньям праздным потакая,

Обед уж скоро подошёл,

И пробка хлопнула, другая —

На сердце стало хорошо.

Друзья тотчас подняли тосты

За свет отчизны и Лицей.

Душой открыты и не постны

Подняли тосты за друзей —

Кого уж нет, и кто далече,

На рудниках и в кандалах.

И, наконец, без долгой речи,

Как зачинатели в делах,

За Революцию сказали

Последний тост мои друзья,

Блаженство духа испытали.

(Сейчас того понять нельзя…)

Бокалом няню угостили

И завершили свой обед —

Поговорить не упустили,

О чём гудит культурный свет.

«Гремит сегодня Грибоедов.

Прочти вот «Горе от ума» —

Здесь голова семи советов,

Рука умелая видна!» —

Промолвил Пущин и поэту

Отдал комедии листы,

А тот, свечой прибавив свету,

Листы духовной чистоты

На руки принял осторожно,

Страницы бегло просмотрел.

Тот пишет ровно, непреложно.

Как Грибоедов преуспел!

И Пушкин стал читать новинку,

Отметив сразу чистый слог

(«И подложил наш тёзка свинку —

Заговорил, как новый бог!»).

«Нельзя скрывать, стихи прекрасны,

И часть — в пословицу войдёт, —

Заметил Пушкин. — Автор ясный,

Но Петербург его не ждёт…»

Вот дверь тихонько отворилась,

И появился рыжий поп,

Натура Пушкина смутилась,

Склоняя рифму «рыжий лоб».

Как полицейский, так духовный

Предписан властью был надзор

За резкий ум его греховный

И за безверия позор.

Так по предписанной причине

Игумен часто заходил,

Неся любезность на личине

И за спиной — надёжный тыл.

Тут спешно рукопись убрали,

Открыв затем духовный том:

«Минеи мы…» — друзья соврали,

А поп: «Да славен этот дом!»

Хотя видна на нём сутана,

В себя возлил хороший ром,

Добавил чаю два стакана,

Сказал: «Merci!» — и вышел вон.

И снова рукопись достали,

Её продолжили читать —

Слова уверенность давали:

Талант и в ссылке не унять!

Но вскоре Пушкин извинился

И, вынув чёрную тетрадь,

Лицом немного изменился

При виде счастья и утрат —

Пред ним ключом забили строки,

Его цыганы встали в ряд,

Им не грозят забвенья сроки,

Чему поэт безмерно рад.

Когда читать ещё приснится?

Поэт стоял к столу спиной:

В одной руке держал страницы,

Жестикулировал другой,

А позади сидела няня —

Связать носки господь ей дал.

Поэт читал наброски плана,

А Пущин в кресле наблюдал.

Так ногу на ногу закинув,

Сложивши руки на ноге,

Сидел, как царь, свой трон придвинув,

С улыбкой светлой на лице.

Сидел лицом к лицу поэта

И не сводил открытых глаз —

В словах он видел много света,

А в свете слышал чудный глас.

Но другу, Пушкину всё мало

(В своей берлоге захирел —

Коль нет общенья, не до сала) —

Поднялся духом наш пострел.

Ковчег цыган обосновался

На время чтенья средь друзей —

Поэт изрядно постарался…

Не вышел ль табор, как музей?

Но нет, напрасны эти страхи —

Его поэма обрела

Живую плоть. Без всякой драки

Пронзает душу, как стрела.

И Пущин был весьма доволен:

Ему явилось наяву,

Поэт собой гордиться волен,

Презрев гоненья и молву…

…И друг увидел мыслей бег

Между реальностью и снами,

«Как вольность, весел был ночлег

И мирный сон под небесами»