Бесплатный фрагмент - Я ей в глаза раскаявшись смотрел…

В аду

Из боя я вышел живым.

«Повезло? Или Богу так надо?» —

Думал я. Став таким же седым,

Как та мелкая пыль Сталинградского ада.

Мы держали атаки и отбили их все!

Поплатившись десятками жизней!

Чьи тела и сейчас там. На той полосе,

Где убитых прикрыл собой иней.

Каждый метр земли кровью тут окроплён.

Каждый дом, та же Брестская крепость.

Штрафники говорят: «Не живёт батальон,

Больше суток. Такая вот смертность…».

В поредевшем строю вперемешку стоят,

Молодые и кто повзрослее.

Повидавшие смерть умирать не хотят,

Но воюют себя не жалея.

Лейтенант был — пацан. На год младше меня.

Из училища. Выглядел смелым.

Он войну начал взводным. И пробыв им три дня,

Жизнь свою оборвал самострелом.

Ох и жаль мне его. Но война, что палач:

Рубит головы в суть не вникая.

Завернув тело ночью в простреленный плащ,

Лейтенанта того закопал я.

Мы держали атаки и отбили их все!

Поплатившись десятками жизней!

Чьи тела и сейчас там. На той полосе,

Где убитых прикрыл собой иней.

У вечного огня

Из всех тех драк, в которых дрался я,

Одна на памяти: у вечного огня.

Когда у стелы, павших на войне,

Подонки жарили сосиски на огне.

Что говорить. Признаюсь честно, как назло,

Я был один. А их полно. Им повезло.

И чтобы вежливым в сердцах у них остаться,

Я попросил всю эту кодлу рассосаться.

Тот, кто у них гляделся центровым,

Гнусливым голосом, прикинувшись блатным.

Мне промычал, под хохот гопоты:

«Ты перед кем тут, дятел, гнёшь свои понты?!»

Я быстро понял: по-хорошему нельзя,

И пожалел, что не со мной мои друзья.

Но делать нечего, и к стеле встав спиной,

Я, как погибшие солдаты принял бой.

Имея опыт, уличных всех драк,

Собрал всю мощь в себе, костлявый мой кулак.

И хоть бил жёстко, но закон я соблюдал,

Всех, кто упал, клянусь — не добивал!

Минут пятнадцать кувыркались мы клубком.

Все исцарапаны. А кто-то с синяком.

И тут один, из этих сучьих рож,

Вдруг изловчился и всадил в живот мой — нож!

Земля качнулась и я, сделав шаг упал!

Почти у стелы, на тот самый пьедестал!

Где пламя жаркое от вечного огня,

Вы не поверите, согрело так меня.

Была больница. Там, в поту и весь дрожа,

Лежал как будто я на лезвии ножа.

И вот я выжил. А со мной спина к спине,

Стоят всё те же, кто погиб на той войне.

Заколоченный дом

В заколоченном доме никто не живёт.

В заколоченном доме заколоченный вход.

А когда-то тут жизнь, родилась и жила,

И в колонке, что рядом, водица текла.

В казане на печи щи варились на всех!

Здесь бывал женский плач. И звенел детский смех!

Из него уходили в сорок первом на фронт,

Ну а те, кто вернулись, продолжали свой род.

Спозаранок молились. Пыль сдувая с икон,

И надеялся всякий, что теперь то уж он.

Будет Богом прощённый. И услышанный им.

И откроются двери ко всем благам земным.

Но на всякий там случай, мастерили портрет.

Фотографию Сталина, взяв из тех же газет.

Зная точно: за это, нет расстрельных статей,

Ну, а значит нет срока! Тюрем нет! Лагерей!

Он как тот оберег с мощной силой своей!

Сохранит от ненастья, от случайных смертей!

Даст работу, а голод, стороной-то пройдёт.

И глядишь чьи-то жизни второпях заберёт!

И портрет сей висел в каждом доме. В углу.

А пришедших гостей, провожали к столу.

Те, приметив вождя у креста, где Христос,

На того, кто кормил их, не писали донос.

Артобстрел

Тот жаркий бой, уж точно не забыть.

Мы залегли. Во ржи. У кромки поля.

«Пришла пора ржануху молотить…» —

Сказал мой друг, кивнув мне на колосья.

Наш разговор прервался сам собой.

Артподготовка вражеская, в хлам!

Нас покромсав, присыпала землёй,

Но умирать, как видно, рано нам.

У немцев цель на каждый день — одна:

Обстрел позиций, танки. И потом пехота.

А наша цель — священная война!

Чтобы закончить мытарства народа.

Кто выжил, те карабкаются вверх,

Где слышен рокот танковых моторов!

Гранаты есть, но только не у всех,

Как нет и времени, теперь для разговоров.

Фермер

Где край терпения никто не знает толком,

Но я уверен, то, что он не за горами.

Когда нет выбора, невольно станешь волком,

И как тот волк, очистишь путь себе клыками!

Да! Волк жесток. Порою, даже очень!

В смертельной битве никого ему не жаль!

Он смел, силён. Всегда сосредоточен!

А сила воли, словно танковая сталь!

Меня пытались взять тут двое на испуг.

«Убьём семью твою, коль денег нам не дашь.

Ждёт тебя, фермер, череда жестоких мук», —

Сказал громила мне, войдя в звериный раж.

А чтобы я, всё понял с полуслова,

Он ткнул стволом, ребёнку между глаз.

И со словами: «Завтра. Пол восьмого!»

Они ушли. Я помню, как сейчас…

Я ночь не спал. Но я собрал весь арсенал.

И получилось, как бы так, неплохо очень:

Ведро патронов, два ружья. И вот я стал!

Тем самым волком, чей мне облик напророчен!

И было утро с перестрелкой во дворе!

И в ней, убив бандитов наповал!

С ружьём в обнимку, на собачьей конуре,

Я сидя молча опергруппу ожидал.

Старлей

Он на кофейной гуще не гадал,

И не любил, без дела говорить.

Но глядя на солдат, он точно знал,

Кому и сколько на войне осталось жить.

Обычный с виду, стойким став в боях,

Старлей к солдатам, не был крайне строг.

И те, познавшие впервые в жизни страх,

Наивно думали, что он и впрямь пророк.

В боях за Грозный, в городской черте,

Где снайперы резвились словно в тире.

Старлей вытаскивал «трёхсотых» на себе,

По дну траншей, через воронки, через дыры.

Он многих спас и многих потерял,

Но никогда, нигде, ни днём, ни ночью!

Тела солдат своих убитых, не бросал.

И даже тех, кто на куски разорван! В клочья!

Но не бессмертен, был старлей и сам.

И угодив, в тот страшный круг порочный,

Скатился он на дно одной из ям.

А на костях его, построен новый Грозный.

Штурмовой батальон

В современной войне, на вес золота он,

Состоящий из профи — штурмовой батальон.

У которого есть, всё что нужно для боя:

Штурмовик убивает сидя, лёжа и стоя!

Все контакты с врагом очень схожи с охотой.

Штурм для них не игра, а скорее работа!

Из которой вернуться суждено либо вместе,

Либо также отдельно. С маркировкой: груз двести!

Их боятся враги. Против них ставят доты.

Оснащают те доты, ставя внутрь пулемёты.

Чтобы всех покосить нужно много патронов.

Штурмовать могут пять или шесть батальонов!

Но из опыта всех необъявленных войн,

Выживает в бою — штурмовик! Он тот воин,

У которого есть, всё что нужно для боя:

Штурмовик убивает сидя, лёжа и стоя!

Время сволочей

В Москве повсюду паника и хаос.

Все потому, что немец у ворот.

И паникёры, в крике надрываясь,

Кричат, что Сталин бросил свой народ!

Вон на полуторках крупу, муку, консервы,

Везут, кто оказался половчей.

«Голодный будет, — шепчет мать, — год сорок первый.

Коли настало, время сволочей!»

И маршируют роты, батальоны,

Из всех военкоматов прямиком.

Туда, где разрываются от стонов!

Те первые, кто встретился с врагом!

Отец, обнялся с матерью, да крепко,

Он будто верно знал: в последний раз.

И на глаза мои, надвинув глубже кепку,

Сказал: «Ты, сын, за старшего сейчас!»

Потом бежал за ним я, а он шёл,

В строю со всеми, как в единой связке.

Но через сутки смерть свою нашёл,

Их третий полк на линии Можайской!

Мать горевала и воспрянула тогда,

Когда по радио внезапно объявили.

Что наши лётчики, летая в тыл врага,

В Берлине три завода разбомбили.

Игра в орлянку

В том сорок пятом, нам друзьям, всем по пятнадцать.

Мы выглядели, старше своих лет.

А накатив портвейн, любили драться,

В центральном парке. С чужаками. Где буфет.

Война отшибла напрочь слёзы, страхи!

И закалила, превратив в броню.

«Согнутся и затупятся все плахи, —

Шутила мать, — об голову твою!»

Отец погиб под Киевом. Не спасся!

Его дружок прислал одно письмо.

Он написал: «Все сдались. Ваш — не сдался!

Сказал, что расстреляют всё равно…».

Я на блошином рынке по дешёвке,

Прибарахлился, прикупил наган.

И как-то в драке, что на острове Крестовском,

Пальнул с него, поранив двух цыган.

Друзья — братки известно убежали,

Недолго думая, рванул и я тогда.

Но было поздно. В парке меня взяли.

Мне не впервой, а матери — беда!

Когда поймали я не отпирался,

И следаку, как есть всё рассказал:

«Один цыган, — сказал я, — понтовался,

Что он в блокаду, вкусно ел и сладко спал».

Мне дали срок, без малого — десятку,

А умер Сталин, тут амнистия пришла.

И танцевали зэки все вприсядку!

За радость ту, что с неба снизошла.

Война отшибла напрочь слёзы, страхи!

И закалила, превратив в броню.

«Согнутся и затупятся все плахи, —

Шутила мать, — об голову твою!»

Атака

Атака захлебнулась и остались,

На берегу лишь те, кто распластались.

Кто от Москвы, с парада в сорок первом,

Вернуться к матери мечтал, живым и целым!

Мечты сбываются, но видит Бог, не все!

И не всегда, как мы хотим — во всей красе!

Переправлялось через Вислу нас пять рот,

Но не доплыл по нашим меркам целый взвод!

Враг огрызался плотным шквалистым огнём.

Враг испугался, что плацдарм мы отобьём.

И словно страхи прочитав их, наш комбат,

Нам крикнул: «Братцы! Отомстим за Сталинград!»

Бросок последний был кровавым! Я в прыжке!

В траншею к немцам сиганул, держа в руке,

Бутылку смеси, где фитиль уж догорал.

Такого фортеля, фашист не ожидал!

Плацдарм стал нашим. С подпалившимся лицом,

Я пред комбатом, как пред Господом творцом.

Тот из кармана своего достал часы.

«Тебе за подвиг, — он сказал. — Дарю! Носи!»

Джекпот

В движке моей машины сто кобыл.

А у того, кто рядом, точно больше!

Но я-то не дурак, я в бак подлил,

Присадку, ту, что льют в спортивный «Порше»!

Нам гонка, предстоит на пустыре.

После дождей там грязи — до капота.

Но я гонялся не в такой ещё дыре,

И никогда не оставался без джекпота!

Мой оппонент, пацан, мажор с Рублёвки.

С дружками недалёкими, как сам он.

Глумясь, мне говорит не без издёвки,

Что унизительно мол Форду гнаться с тазом.

А я молчал до скрипа зубы стиснув,

Предстартовые, считывал секунды.

И ждал, когда судья в свисток свой свистнув,

С моих кобыл что подо мною, скинет путы!

.

На первом круге тот меня обставил,

Но я спокоен: первый — не последний!

И пусть рукоплескают все, кто ставил,

На Форд с мажором, из своих соображений!

По замкнутой мы мчимся на пределе!

Разбрызгивая слякотную жижу!

«Давай же! Покажи себя на деле!» —

Кричу в панель приборов. — Не обижу!»

И на последнем круге, на финальном,

Мой верный ВАЗ, что спас меня ни раз.

Вдруг отстучал мне Морзе коленвалом:

«Ты снова первый. Форд-он сзади нас!»

Я победил, но тачку я не бросил,

А выигрыш спустил на капремонт.

Где слесарь без утайки напророчил,

После обкатки денежный джекпот.

Прорыв

Наш новый командарм немногословный.

Он говорливых вывел из шеренги.

И выбрав среди них всех недовольных,

Отдал приказ комбату: «Этих — к стенке!»

Пока конвой готовился к расстрелу,

А «избранные» слёзно причитали.

Приметил я невольно и всецело,

Как остальные в страхе трепетали!

«Сейчас не время, слюни распускать нам! —

Добавил командарм. — Мы в западне!

Окружены! Что с фронта, что по флангам!

У вас вопросы есть ещё ко мне?!

Раздался залп и кучка обречённых,

Плашмя упала в жухлую траву.

А ведь я помню всех их поимённо…

«Неужто, — я шепчу, — всё наяву».

«Мы будем прорываться. К нашим! С боем! —

Кричал нам командарм. — И немцы ждут!

Поэтому, я честно перед строем,

Скажу вам правду. Многих вас убьют…

А тех из вас, кто выживет, прошу я.

При случае удобном, помяните.

Кого-то, папиросочкой смакуя,

А за кого-то, водочки глотните!»

И он был прав. Прорыв стал сущим адом!

Свинцовый ливень рвал тела. На части!

Остатки армии, дышавшие на ладан,

В крови смешавшись, гибли в одночасье.

Лишь горстке малой, в той, где был и я,

Спастись представилось. Но как у нас бывает.

Всех выживших — в штрафбат и в лагеря!

А с мёртвых спроса нет. Их забывают.

Он пленным был

Он пленным был. В плену всегда молчал.

И тайн не выдал, даже, когда били.

Но, как-то раз под пыткой всё ж сказал:

«Я вас достану, суки, из могилы…».

Его раздели, бросили на снег!

Водой что с проруби холодной окатили!

Но и тогда, застывший человек,

Им повторил: «Достану из могилы…».

Тут уж к стене его отволокли!

И как Христа гвоздями пригвоздили.

А он им: «Зря, корячились несли.

Я ж всё равно, вернусь к вам из могилы…»

И палачи не в шутку испугавшись,

Что он достанет всех их из могилы.

Ему уж умершему, смертью пропитавшись,

По локоть руки обе отрубили.

Он пленным был. В плену всегда молчал.

И тайн не выдал, даже, когда били.

Но, как-то раз под пыткой всё ж сказал:

«Я вас достану, суки, из могилы…».

Дальнобой

«Ты бы мог банкиром стать. Или дипломатом», —

Мне твердили мать с отцом, вчерась, наперебой.

Рассмеявшись, я сказал: «Лучше уж Сократом»

И опять уехал в рейс. В ночь. На дальнобой.

Здесь как рыба я в воде, тут мне всё любимо.

Не без трудностей порой, но и в них есть плюс.

Скучно жить скажу я вам, если нет экстрима.

Все водилы подтвердят, что не вру. Клянусь.

Ехал как-то я в Иркутск. Подсадил девицу.

Плечевых на трассе мрак. Больше, чем столбов.

И желанию её, я не удивился.

Заработала косарь. Вышла: «Будь здоров!»

Но бывает, что братва иль шпана какая.

На дороге в клещи взяв, помахав стволом.

Остановят, подойдут, ясно намекая,

Что сам Бог велит делиться, хлебом и баблом.

Бросить я хотел «Камаз» и бросить окончательно,

Но спустя лишь пару дней, возвращался вновь.

Понял я что скучно мне, плохо без «татарина».

Вот такая с ним у нас, верная любовь.

Полковая разведка

«Есть ли житуха, брат, в разведке полковой?» —

Спросил я. Тот ответил: «Никакой…

В жару, в мороз, по снегу и в воде,

Ползём мы к немцам по приказу. Так везде!

Приказ исходит, как обычно со штабов.

Язык им нужен, хоть в очках, хоть без очков.

И чем крупнее, чем важнее эта птица,

Нас убеждают: меньше крови будет литься.

Три дня назад нам фортануло между делом.

Штандартенфюрера мы выкрали с портфелем.

А в том портфеле документ был — архиважный:

План наступления. В подробностях. Масштабный!

Пришла бумага из Москвы: всех наградить!

Ну, наградить, так наградить… И, стало быть.

Героем стал наш командир всего полка,

А мы никто! Мы только взяли языка.

«Есть ли житуха, брат, в разведке полковой?» —

Спросил я. Тот ответил: «Никакой…

В жару, в мороз, по снегу и в воде,

Ползём мы к немцам по приказу. Так везде!

Божий суд

Увидев очередь у божьего суда,

Я подошёл. И ради любопытства,

Приглядывался к прибывшим сюда.

Без всякого злорадства и ехидства.

Открылась дверь и трое молодцов,

Чьи лица не имели очертаний.

Двух генералов, на цепи! Как псов!

Влачили в ад из зала заседаний!

Внутри суда нет роскоши, нет чванства,

Нет стульев, нет столов. Здесь только Бог!

Да облачное скромное убранство,

Окутавшее наши пары ног.

Господь невидим, но я голос его слышу,

Который по звучанию не строг.

Он мне сказал: «Молился, ты, я вижу…,

Когда за грех отсиживал весь срок».

Я не в раю! Я на его подмостках!

Раскаиваюсь и мечтаю вновь!

Переродиться, словно тот отросток,

Что рвётся к солнцу, обретя любовь.

Мы уходили навсегда

Мы уходили, крепко сжав в руках винтовки,

Перемотав надёжнее портянки,

С запасом взяв бумаги и махорки.

Под звуки марша плачущей Славянки!

Нас жёны всё никак не выпускали,

Из цепких, тёплых, трепетных объятий.

А матери безудержно рыдали,

Да насылали Гитлеру проклятий.

Кто был на Финской и каким-то чудом, выжил,

Задумчиво глазели исподлобья.

К ним смерть опять на метр стала ближе,

И вспомнился тот запах — запах крови!

Наш эшелон направлен был на Харьков.

И где-то там в Украинских степях.

Нам преградила путь колонна танков,

Но не со звёздами, а та, что вся в крестах.

Вагонов уцелевших не осталось.

Стреляли танки точно и в упор.

Три батальона заживо сгорали,

Закрытые снаружи на запор.

Война ошибок напрочь не прощает.

Война не терпит трусости людской.

Война и о солдатах много знает,

Отосланных так глупо на убой.

Снайперы

Я в сорок третьем в снайперы пошёл.

Ну, а в напарники назначили её:

Девчонку, молодую. Я расцвёл!

А ротный мне: «Ответишь за неё».

Конечно же девчушку я берёг,

Все тяжести таскал всегда лишь сам.

Но та, однажды, бросив как упрёк,

Сказала: «Раздели всё пополам»

Прошли мы с ней, болото, перелески,

И вышли к фронту. Там рукой подать.

До блиндажей, тех вражеских, немецких,

И до окопов. Где полно солдат.

Немало уничтожив живой силы,

Мы, уходя попали под обстрел.

Меня осколком мины зацепило,

Но стать обузой ей, я не хотел.

«Иди одна, — сказал я. — Верю, сможешь!

Назад дорогу знаешь! И дойдёшь!

Она ж в ответ мне, грубо: «Много хочешь!

Я дотащу. Бог даст, ты не помрёшь».

Обратный путь был сложным и тяжёлым.