Бесплатный фрагмент - Вьюн над водой

ВЬЮН НАД ВОДОЙ.

Ялтинская повесть.

Каждое утро Михаил приносил Женечку на пляж под плетёный квадратный тент со сгибом и сам садился на маленькую скамеечку, которую никогда не забывал в номере отеля «Лондон» его верный доктор Дузе.

Доктор уходил, поплевав тыквенных семечек, а к полудню являлся новый знакомый Михаила, Павел Стромынин.

У него была задача Женечку веселить и носить ей из палатки Эйнемов миндаль, мочёный в меду и янтарный инжир на сахарно — белой хрустящей салфеточке.

Стромынин красиво и ловко шутил, был молод и горяч, он заряжал тусклые дни Женечки и Михаила, которые тут уже выли от тоски.

Порою, когда бывали безветренные вечера, Стромынин заходил в гостиницу « Лондон» к Михаилу, и брал Женечку прогуляться.

Сегодня они из — за ветра вышли поздно, на набережной Женечкин зонтик смешно вывернуло и она засмеялась забытым уже смехом, родившем в Михаиле внутренние слёзы.

— Господи, как хорошо, и это только ветер! Вот бы подняться до Ореанды! — слабо вскликнула Женечка.

— Обязательно, сходим.- сказал Михаил, поднял дочь и понёс её вниз, шурша галькой.

Стромынин прибежал с графинчиком коньяка, обнял Михаила и поцеловал Женечку в невесомую ручку.

— Как вы сегодня хороши, мамзель… — улыбнулся пышущий молодостью Стромынин, — Так и вынудите меня, не дожидаясь осени, зашлю вам сватов и пусть только ваш папенька откажет…

— Где стол был яств… там гроб стоит… — улыбнулась Женечка бесцветными губами, — Я уже скорее с Христом обручусь, Павел Леонардович.

Михаил метнул на Стромынина дикий взгляд.

— Кто там нынче в кабарятне вашей поёт? — спросил он густым своим голосом.- Слышал, мадам Адель Де Барс какая — то приехала из Москвы. Танцует группа Лиловых Лилий, а слышится и видится это смешно.

— Ну! Тут, в Ялте, только смеяться! — хохотнул Стромынин, — Чего ещё отдыхающим надо? Ручного медведя в бубенцах, мыльные пузыри с кошку ростом и танцы лиловых лилий. Пошлость и дикость для нас, правда?

— Ой, рассмеюсь, не надо! — взмолилась Женечка, утопая в подушечках.- Сегодня и вечерок какой — то добрый.

Действительно, в начале августа пошли совсем другие запахи с запада. Пахло зелёной водорослью — камкой, битыми медузами, непросохшими баркасами рыбаков и залежалой чешуёй.

— Перед штормом много было рыбы.- сказал задумчиво Михаил.

— Ну да, хорошо бы тут ещё и цену на неё скинули.- добавил Стромынин

— Надо к рыбакам идти, там рыба копеечная и вся с икрой.

— Сейчас нет с икрой, надо сентября дожидаться. «Бря», значит, если есть в месяце это « бря» вот и икра тогда есть в рыбе.

Михаил глянул на бледное море, лежащее в мёртвом штиле. Губастые волны тихонько пошёптывали по гальке, раскрашенной наросшим на ней морским мхом. Дальняя сторона моря из глубокой сини переходила в невесомую молочную бирюзовость и солнце, вышедшее из вертикали, мерцало на почти осязаемом, ласковом шёлке.

— Как хорошо рисует бог, если у него такой вкус на цвета и оттенки.- сказала Женечка, — Кто из нас смог бы это передать одной только сменой настроения?

Стромынин смотрел на Женечку, на её молочно- белое лицо с голубоватыми тенями, которые только усиливались от присутствия морских красок.

Он смотрел и на Михаила, огромного и усатого атлета с несмываемым простонародным загаром, в дорогой шёлковой светлой рубашке, с цепью хронографа, в роскошно подогнанной под его фигуру жилетке с серебряными рисками, на его дорогие туфли из телячьей кожи.

Почему иногда судьба не всем дарит нужного человека? Стромынин в меру своего неглубокого ума не хотел об этом думать, а мог только сожалеть. Из его небольшой двадцатипятилетней жизни можно было бы решить, что он резонёр, но узнавший его недавно Михаил был сосредоточен лишь на дочери и её обострившейся болезни, а Стромынина он встретил всего пару недель назад на этом самом пляже.

Сегодняшнее утро дышало покоем. Яркие слюдяные камушки на дне перекатывались прибоем и Стромынин, с пирса смотрел на хрустальные чашечки медуз, придерживая Женечку в кружевном снежном платье. Она держала его слабо и совсем не- по человечески, а он наблюдая за её точёной бледной красотой из германских сказаний вздыхал про себя и топил внутри слезу о том, что никогда этому девичеству не вырасти в жаркую, полную и повелительную женственность.

Тут много было на побережье таких холодных догорающих мотыльков и Женечка была одной из них.

Стромынин любил мотыльков жалеть, а иногда и получал от них другое утешение.

Женечка вглядывалась в волнение дна, мириады лесистых водных трав, густо лежащих и приросших к донным валунам.

— А если бы поплавать между нами, как было бы славно? Холодна вода? — спрашивала она, вскидывая круглые глаза, глубокие, как колодцы, на Стромынина.

Тот крутил желтоватый набриолиненный ус и важно пожимал плечами.

— Для вас холодна, но есть и другие тут, кто ныряет за жемчужницами. Хотя, их к нашему времени вовсе извели. Но зато на плажи выбрасывается уйма всякого стеколышка и цветного каменья. Они источенные волнами похожи на высыпанные драгоценности из шапки Мономаха, не хватает только среди них голых жемчужин без раковинок.

— Как красиво вы говорите… — шептала Женечка.- А и меня, пожалуйста, научите всё это видеть.

— Что там видеть… Вот, приглядитесь, когда будем гулять и отличите серый кварц и гальку от другого стекла и камения.

— Идёмте же, я присяду, а то папенька закис там со скуки.

Стромынин подал Женечке руку в перчатке и она положила на сгиб его плеча свою несогревающуюся ладонь.

Михаил молча курил. Из лабазика официант принёс ему два лафитника водки и ледяную севрюжину с жирными оранжевыми слезами на подшкурке.

Хорошо устроенный ялтинский пляж сопровождали визг и веселье отдыхающих ребятишек и чопорные оклики их строгих надсмотрщиц.

По волнам катались бакланы, вертя белыми головами и суетливые чайки, напуганные людьми.

— Съешь кусочек, доктор говорит, тебе нужно рыбку… — сказал Михаил, поворачиваясь к Женечке с тарелкой и серебряной ложечкой.

— Нет, не хочется, папа. Я устала гулять. Дождусь, как ты поешь и понеси меня домой.

Михаил кивнул головой, искоса глянул на Стромынина и встал, оставив тарелку подле Женечки.

Стромынин и Михаил отошли в сторону, чтобы ветер дул через них. Они подошли к волнам и оступившись с берега Михаил намочил туфли.

— Ох, я неловкий… — сказал он, отскакивая от волн.- А раньше бы искупался.

— Ну, и искупался бы.

— Стыдно, что она тут.

— Вроде бы, говорит, что ей лучше…

Михаил снова сверляще глянул на Стромынина.

— Павел, я тебя очень и очень прошу… Гуляй с ней, я в долгу не останусь. Хотя бы так пусть она набирается воздуха.

На его лицо скользнул порыв ветра и Михаил перехватил дыхание.

— Дузе сказал, что мы не должны вскорости ехать отсюда, а я и готов тут быть, хоть сколько. Готов, пока она…

— Понимаю.- потирая папиросу сказал Стромынин.- Тяжко тебе, я говорил, давай тебя познакомлю…

— Ну что ты! — испуганно воскликнул Михаил.

— Ничего бы с тобой не было. Вам, может тут ещё год жить, а она поправится и тогда…

— Эх, Павел, твои слова бы богу в уши!

Михаил обернулся на Женечку сидящую в кресле среди серого берега. Она выглядела, как кружевная рождественская птичка на тёмной полсти еловых ветвей.

— У меня ничего нет кроме неё. И ты уже думай, что говоришь… Видишь ли, она понимает своё состояние, а ты лезешь со своими шутками про свадьбу. Ей бы выкарабкаться. Она моё сокровище.

Печальные страницы отцовского опыта Михаила Емельяновича Величалина все умещались в этой фразе.

Он отошёл от лучезарной наполненности вод и, словно вернулся в глубокую задумчивость своего неполного бытия.

Он подошёл к Женечке, поднял и подобрал её платье под руку и как малого ребёнка, понёс её к ступеням, ведущим на своды набережной.

Стромынин от воды молча глядел на Михаила, его мощную спину, перехваченную ремешком на талии и на беспомощно колеблемое платье Женечки.

…

В самой своей молодости купец Михаил Величалин остался сиротой и единственным владельцем рудного завода под Калугой. Там где по одну сторону растёт можжевельник, а по другую березняк, на юру, стояла их усадьба, купленная у отъехавшего на родину, в Германию, дворянина Ханса Фон Шууле. С усадьбой в руки отца Величалина перешло огромное хозяйство и даже домашний доктор Дузе. Тут быстро на рудном деле и Алексинских карьерах пошло в гору и купеческое дело, принёсшее уже совершеннолетнему Михаилу первый миллион денег.

Мать и отец его умерли от какой — то неизвестной заразы в путешествии по Италии. Единственным наследником Михаил жил совсем один и употребил одиночество на познание прелестей жизни.

В Москве купил огромный особняк на Новой Басманной, там и зажил.

Очень скоро и привёл туда хозяйку, Меланью Филлиповну, обвенчавшись с ней у Петра и Павла. Хоть она и была простого происхождения, но красоты разящей.

Встретился же с нею Михаил Емельянович в кабаке под Ивановской горкой и в ту же минуту увёз её к себе. Меланья Филипповна пела там и по голосу Михаил Емельянович опознал счастье своей жизни. А более, по той песне, что певала его мать у колыбели. Вьюн над водой, называлась она.

Так песней и вошла Меланья Филипповна в большой дом и большую бухгалтерию молодого мужа.

Он по части работы был безумен и постоянно отлучался на заводы и в другие усадьбы.

Меланья Филипповна мучилась сиднем дома. И как только родила Женечку стала тоже ездить с мужем по делам во всё вникая и всё расспрашивая.

Он ничего плохого в том не видел, сообразив, что жена, вероятно, хочет помогать ему во всех его делах.

Но однажды оставив её в усадьбе под Калугой и спешно уехав в Москву, Михаил Емельянович никак не предвидел, что его жена не пожелает вернуться.

А вернуться она не пожелала, стала жить с приказчиком, о чём Михаил Емельянович узнал на трёхлетие дочери и от чего впал в тягостную печаль.

Сперва он хотел расстаться с жизнью и перебирал все способы. Потом, обратив внимания на дочь, которая в три года осталась бы сиротой, решил разойтись с Меланьей полюбовно и подал в Священный Синод прошение на развод. Жену он наказывать не стал, приказчика тоже не уволил. Но развод, после тягот и умирений, на который являлась сама Меланья и твердила, что де, умирение невозможно, по причине её непраздности и обострившейся болезни.

Пожалел Синод и Михаила Емельяновича, засылавшем туда немалые средства для более скорого решения дела и представляющего разные доказательства для оправдания прерванных отношений.

Наконец, в пятилетие Женечки дан был и развод.

К тому времени Меланья Филипповна родила уже двух детей приказчику, но оба ребенка умерли, а сразу после развода и она.

Только тогда Михаил Емельянович, хоть и горевавший, вздохнул и отмер.

Только тогда он попробовал как- то заново жить.

Женечка в одиннадцать лет внезапно вытянулась, выросла, в тринадцать же лет люто заболела коклюшем.

После уже началась скоротечная её лёгочная болезнь.

Вся жизнь Михаила Емельяновича безотрывно стала принадлежать ей. И он не думал о другой жизни.

О смерти матери он ей долго не говорил, а только объяснял, что матушка поехала за границы лечиться от такой же болезни.

Письма ему слали по требованию, двоюродные сёстры, жившие в Потсдаме. По одному за три месяца.

— Хоть бы карточку прислала мне матушка… — жаловалась Женечка, жалея, что нет у неё даже маленького изображения её.

И тогда Михаил Емельянович пошёл на бульвар и найдя там подходящую девушку, одел её в магазине готового платья на Кузнецком и свёл в фотографическое ателье.

Через две недели он представил Женечке карточку, на которой не было надписи, где она сделана.

А на обратной стороне было писано: дорогой дочери от любящей её матушки, скучающей очень на водах.

— Почему же мы не можем к ней поехать? — разволновалась Женечка и покраснела.

С того волнения, болезнь её впала в обострение, а Михаил Емельянович не знал, что говорить.

Он оставил на управляющих весь непосильный корпус дел, которые вел самолично и по настоянию доктора Дузе повёз Женечку в Крым.

— А почему не на чешские и германские воды? — спрашивала втихомолку Женечка.- Ведь мама там?

— Ваше здоровье не позволит вам так далеко ехать.- отвечал Дузе.- Скоро ваша матушка вернётся.

В дороге он сознался Женечке о смерти матери и взял на себя все последствия этого, больше жалея Михаила Емельяновича.

До Крыма Женечку довезли с трудом. Болезнь оказалась наследственной по материнской линии. К тому же, от расстройства ей стало хуже.

…

Величалин с дочерью заняли апартаменты в гостинице Лондон, а доктор Дузе, долговязый пятидесятилетний старик договорился жить неподалёку, у друга доктора Виноградова, в трёх минутах пешком от гостиницы.

Он наблюдал состояние Женечки, выгуливал её в Массандру, к императорскому дворцу, где они подолгу сидели на широких скамьях в можжевеловой роще и читали Мэриме, которого Величалин не велел читать дома.

Женечка почти смирилась с тем, что ей придётся тут жить так долго. Её успокаивал душистый воздух, аромат нагретой хвои чёрных целебных сосен и чинаров, далёкая индиговая, тянущая и сосущая душу синева открытого моря.

— Жаль, что я никогда не увижу Константинополя, — вздыхала Женечка, — Говорят, что можно уже отсюда дойти за трое- четверо суток до Турецкого берега. Я могла бы попробовать пойти с матросами на баркасе.

— Ну! Женщина на корабле — смерть всему экипажу! — смеялся доктор Дузе. — Вот выздоровеете, ваш отец к этому всякое усилие прилагает и оно не может остаться пустым. Тогда и Константинополь увидите и другие полуденные страны.

— Мне кажетс, что мама там, она оттуда мне что-то напевает и я горю душой туда к ней полететь… ¬- говорила Женечка и крупные чистые слёзы навёртывались у неё на глазах и висли на ресницах, загнутых до бровей.

Если бы была ей судьба вырасти и стать невестой, наследовать Величалинское состояние и привести в дом умного мужа, она была бы красивейшей миллионщицей на Москве. Ей завидовали многие и тем брали на душу грех, а болезнь точила Женечку уже очевидно…

Прогулявшись с доктором Женечка ложилась спать днём и спала до полдника. После она читала у окна или просила вынести ей кресло на балкон или шла в просторный холл отеля, где был устроен небольшой круглый бассейн внизу, с зеркальными карпами, которые, поворачиваясь бочками, бликовали солнцем и посверкивали в белой мраморной чаше. Казалось, что невидимые руки пересыпают золотую фольгу, порванную на небрежные кусочки и Женечка могла любоваться на это зрелище часами.

Михаил тяготился вынужденным отдыхом. Много лет он работал и занимал ум расчётами и замыслами, а тут остался на свободе. Он постоянно бегал на почту и телеграф и отправлял в заводы и усадьбы свои списки дел и распоряжений. Когда с почты приходил посыльный, чуть ли не ждал его около швейцара и сразу вскакивал, когда входил человек в форменной одежде или письмоносец с ранцем.

С Женечкой он прогуливался один раз в день, вечером. Обычно по бульварам или в омнибусе они катались и молчали вместе.

Величалин, имея промысленный характер и живую натуру к чтению и к искусствам был совершенно глух и нем. Он никогда ничего не читал, кроме писем и деловых документов, касающихся его состояния. Он не знал писателей, актёров, не выносил громкую музыку. Но любил народные песни с их тёмной вековой тоской и заползающей аж в заушье, негой и первобытным чувством покоя.

В усадьбе под Калугой, он нарочно вызывал из ближнего села молодых баб, о которых шла слава, как о поющих старинные песни и заслушивался их голосами.

Здесь, в Крыму, он несколько раз слышал татарские песни под хавал и сантр, из переплетения улочек с чьего-то двора, перед закатом как то раз или два уловил тянущую песнь зурны из — за холмов, с далёкой яйлы, наверное, то были пастухи, чью музыку распространил идущий с суши ветер и вечерний покой.

Один Величалин почти не ходил на улицу. Он с последнего времени не выносил одиночества, которое его основательно загрызало без дела.

В первую неделю они с Женечкой на пляже познакомились со Стромыниным.

Михаил не понял вообще, что за человек Стромынин и почему он так легко подошёл к ним с початой бутылкой чёрного голицынского вина и соломенной конфетницей.

Стромынин, как будто бы, тоже скучал. Когда –то он работал на бирже, корреспондентом в газете, переписчиком, наборщиком текста в типографии и стенографом. Сейчас, как он объяснил он работал « на себя» а вот что это значило, не сказал.

Родом он происходил из разночинцев. Величалин приглядывался и так, и эдак, и, наконец, понял, что симпатичный молодой человек теперь промышляет развлечением грустных отдыхающих.

И отчасти он был прав, да только Михаил был вовсе не мужем Женечки, как подумал Стромынин и совсем не хотел, чтобы кто- то вился кругом и искал ему досужих приключений.

Но, поговорив по- душам, Стромынин растеплил Михаила Емельяновича и очень расположил к себе Женечку, магнетически смотревшую на нового знакомого.

Стромынин был строен и красив, одет изящно и тонко, весь прилизан с головы до пят с большим тщанием к аккуратности. Даже шёлковый платочек был безупречно выглажен и имел на себе вензель ПЛС. Павел Леонардович Стромынин. Он владел уютным вкрадчивым голосом, золотыми австрийскими усиками и абсолютным портретным сходством с князем Воронцовым со знаменитой картины кисти Доу.

Величалин рядом с новым приятелем выглядел, как цирковой борец и можно было представить Стромынина его протэжэ.

Женечка сразу прониклась к Стромынину, всякий раз при встрече улыбалась, показывая полупрозрачные истончённые сладостями мелкие зубки, но грустные её глаза вонзались в душу Стромынина хуже булавок.

Но Стромынин не искал никакого чувства, даже более того, им двигал некий расчёт, хотя Величалин и понял это и тут же, увидав интерес Женечки к общению со Стромыниным, предложил ему поступить к нему на какую- нибудь работу, например, писать письма и носить их на почту.

За несколько дней Стромынин сделал себе добрую репутацию и получил доверие Величалина, Дузе и Женечки.

Теперь он мог бы ещё более расстараться.

…

Стромынин прохаживался по комнатке, а Михаил сидел в лучах солнца, упавших из окон.

Он смотрел перед собой и был как спящий

— Но ты посуди сам, сколько можешь ты без женщины и вообще, без любви, я же не прошу тебя сразу вот так: жениться. Ты посмотри на цель своего обожания, на ее достоинства.

— Что ты, Павел, ну, разве я могу сейчас? Когда Женечка…

Михаил закрыл лицо огромными руками и что- то похожее на звук стремглав летящего голубя вырвалось из под них.

— Тут так хорошо, гуляй себя и наслаждайся, а Женечке ничего не будет плохого, она выздоровеет, ты же знаешь, знаешь это!

— Ах, Павел, сюда за хорошим не приезжают, и она это самое знает и готова уже к самому дурному. Сейчас я сижу тут, теряю время а ей вполне тревожно без меня

— Да что там!

— Женечка так любит гулять в роще у Воронцова, но подняться туда ей ещё самой тяжело. Мы с Дузе носим ее уже как неделю.

— Да? Боже мой, это очень обидно.- смутился Стромынин.

— Не то слово! Ещё более обидно, что не мне, а ей придется …придется…

И в горле Михаила что — то жалобно скрипнуло. Он щепотью убрал слезы и отвернулся в окно, где густое варево моря отражало и беспокоило солнечную путину, идущую на закат.

— Это невыносимо, — сказал Михаил, обтерев лицо рукавом.- у меня все есть. Только нет радости. Я устал, устал без радости. Я больше без нее… не могу.

Стромынин положил ладони на мощные плечи Михаила и сжал их.

— Сходи со мною, хотя бы для интереса.

— А что я скажу… ей…

— Скажи, что я заболел и меня надо навестить. А с ней побудет Дузе.

— Хорошо, ладно. Павел… Твоя взяла, когда пойдем?!

— Экой ты скорый! Я договорюсь с одной… ммм… Михаил, я тебя представлю ей.

— Что? Девке?

— Почему это так сразу: девке? Эта мадемуазель знает четыре языка, между прочим, тебя только с ней можно знакомить, она только достойна.

Михаил вдруг раскатисто захохотал

— Смейся, смейся,. Знаю, что ты все опошлишь, а потом будешь ведь жалеть! Ведь женщина эта Энигма!

— Что?! Как?

— Энигма, говорю, загадка! Всякая женщина загадка, но эта!.

— Бог с тобой, мне хватит энигмов. Я их боюсь, дай мне бабу просто, хорошую, пусть даже не красавицу, но добрую.

— Ты Мишель несносен.

— Я ваших не знаю этих слов то.

…

Стромынин хорошо знал округу. Он знал, где и что, кто и с кем. Предложение его Михаилу познакомиться с отдыхающими дамами сперва натолкнулось на неодолимый пафос.

— Что? Я? С бабьем? — рявкнул Михаил Емельянович.- Да у меня Женечка! Скажи, а ты мог бы? — обратился он к Стромынину, отвернувшись от него.

— Не знаю, лгать не буду.

Но вот, поздно вечером, дождавшись, как Женечка уснёт и оставив её под наблюдением Дузе, Михаил вышел из номера. Стромынин ждал его на плюшевом диване в холле отеля.

Когда Михаил, причёсанный в пробор, в строгом красивом костюме и невыносимо скрипучих малиновых ботинках спустился с каменной лестницы, покручивая трость, Стромынин чуть было не потерял дар речи.

— Лемонграсс и пачули… — улыбнулся он, обнюхав Михаила Емельяновича.- Как благородный пахнешь, вашс- тво…

Михаил улыбнулся безупречным рядом целых и выбеленных порошками зубов.

— Я сегодня укрепил надежду от доктора Дузе, что Женечке на пользу здешний смолистый воздух, потому я и весел. Можешь вести меня.

Они спустились вниз по набережной, к молу, раскурили трубки, полюбовались на белые яхты и проходящие мимо рыбачьи баркасы и барки с полуспущенными в воду порожними сетями. От моря шёл густой запах соли и водяной зелени. Мол был от шторма прикрыт грядой остроугольных камней и робкие волны не могли победить этот мощный корпус, бились о них и урча в промоинах, утаскивались обратно.

— Я покажу тебе одну женщину, она живёт, конечно, не здесь, но прогуливается здесь. Мне бы хотелось, чтобы ты обратил на неё внимание сегодня. А завтра мы к ней сходим в гости.

Михаил дрогнул.

— А что? Почему это завтра? Вдруг завтра я передумаю? Идём сегодня! Или мы должны предупредить её?

Стромынин сплюнул в камни.

— Мишель, ты как дикий, или одичал! Где ты видел такой саваж? Чтобы к женщине, к любой… приходить визит делать без преподготовки?

— Да, это ты правильно сказал.

— Ну вот! Я полагаю, что ты одичал и тебе надо очнуться.

— А я полагаю, что надо идти сей же час и ловить её невзначай, так вернее будет. В другой раз я передумаю, может быть.- грозно сказал Михаил, насупив брови.

…

В сторону Поликуровского холма Михаил и Стромынин дошли быстрым шагом. Потом собрался дождь и им пришлось поскорее бежать, тем более, что южная тьма, что сгущается всегда быстро и воровски, во время ненастья ещё труднее одолима. Михаил все время пыхтел, идя, с непривычки в гору, пока Стромынин не завернул в какой –то узкий проулок и следом ещё один, и ещё один, где оглушительно лаяли собаки и кто- то лениво бранился за запертыми окнами.

Запах прогретого камня и текучий аромат рощ проникал и сюда и будоражил обоняние.

Михаил расстался.

— Ну, что ты как маленький! — прикрикнул Стромынин, вихляя по каменистым дорожкам и вдруг затолкнул Михаила в калитку.

Михаил напрягся, резко остановился и увидел два освещенных окна в глубине крохотного двора заросшего по обеим сторонам от дорожки кустиками душной маттиолы.

В окнах кто- то приятно смеялся женским смехом. Принадлежал он совсем молодым особам.

Михаил сделал попытку ступить назад, но Стромынин легонько подтолкнул его вперёд.

— Ничего, Мишель, всем бывает страшно! Но не тут.

Из маленького двухэтажного особняка лился нежный свет ламп.

Лицо Михаила покрылось холодной испариной.

— Пфу… — сказал он Стромынину, идя к завитому плющом крыльцу, — ты меня доведешь до кондратия.

— Нет, тут нет Кондратия, Мишель. Тут есть только милые барышни...

Их, кажется тоже увидали.

— Паша, Паша! Это никак ты? — спросил лёгкий молодой голос из окна, — И не один?

— Да ясно, куда уж! — ответил Стромынин, — вот друг мой!

— Не называй моего имени! — зашипел Михаил и схватил Стррмынина за рукав матерчатой блузы.- просто Мишель и все.

Они вошли в маленькую прихожую освещенную электричеством, старик — швейцар принял трость и шляпы.

— Вас ожидает мамзель Амалия и мамзель Алина, — бросил Стромынин и повел Михаила за собой в полумрак коридора, заканчиващегося разряженной довольно большой и светлой залой..

— Дожилают… они всех только вас и ждут, — крякнул швейцар им вслед.

В доме было прибрано. Всюду пахло сладкими духами и цветами в огромном количестве расставленных в вазах, на поставках, на комодах и столах.

Тут, кажется, жили только прекрасные существа и одними из них были цветы, а другими севрские статуэтки, серебряные изящные шандалы, лёгкие и мерцающие люстры, прозрачные на окнах занавеси.

Стромынина и Михаила сразу же окружило несколько девушек с ярко накрашенными лицами и со взбитым причёсками. Платья их все, как одно были нелепы, расшиты фальшивыми камушками и фольгой, гарусными нитями и золотой проволочкой.

Но они создавали весёлую и зудящую суету, которую сразу же хотелось прекратить, по- крайней мере, Михаил опешил.

— Дамы… — басом сказал он.- Оставьте нас, на какое-то время.

И удивлённые девицы сделали неприязненные лица и тут- же уселись по подоконникам обратно, оставив их со Стромыниным одних..

Михаил, оглядевшись, выбрал диван в углу, за невысоким столиком, метнулся туда и скорее втиснулся в полумрак, за портьеру, отделявшую диван от залитой светом гостиной.

В Москве и и в Петербурге, он, конечно, бывал в таких домах. И не грошовых. Они ему никогда не нравились. Все эти Лизетты, Фру- Фру и Матильдочки, жутко раздражали его. Он молча заходил в подобные заведения, молча вызывал через управительницу понравившуюся девицу и так же молча увозил её на какое-то время в свой дом, где в северном флигеле у него имелась комната с потайным ходом с улицы.

Ни прислуга, ни родня, никто не мог догадаться кого, насколько и для чего привёз хозяин. Михаил Емельянович отделил это место для себя. Никто и не спрашивал.

А ходить по чужим постелям он не умел и не хотел. Ему было стыдно.

Иногда какая- нибудь барышня задерживалась даже до недели, но потом всегда Михаил увозил их назад, откуда взял и уже во второй раз одну и ту же не брал.

Но, надо сказать, случаи с девицами и дамами происходили не так часто. Может быть, два — три раза в год.

— Куда ты меня привёл? — процедил Михаил Стромынину, наливаясь румянцем.- Зачем сюда? Обещал что-то необыкновенное.

Стромынин махнул барышне- официантке в фартучке и строгом, но коротком платье до колен.

— Милая, принеси нам анисовой и винограду. Желательно « дамский пальчик» розовый и разрежь дыню.

Когда барышня отошла, Стромынин уселся на стул с другой стороны столика и подтянул себе длинными пальцами хрустальную пепельницу в виде раскрытой ракушки.

— Мишель… — недовольно сказал он.- Ты понимаешь, да? Понимаешь, что я тебе ничего чудесного не наколдую. Тем более, здесь, в Крыму. Ну, может, какую татарку, девочку… Да и то вряд ли. Может, мальчика.

— Я тебя сейчас проткну тростью! — грозно рыкнул Михаил.- Ты ошалел что ли! Я что, какой -то там дворянчик из этих вот!

И Михаил покрутил ладонью над столом.

— А у меня есть тут хорошая знакомая, она совсем не такая как эти вот…

Стромынин махнул головой на смеющихся девиц, сидящих на подоконниках с голыми ногами.

— А что, есть такие, что сюда пойдут для другого дела?

Тем временем барышня принесла душистую дыню, блюдо винограда и графинчик с двумя стопами.

— Не желаете дамам сделать комплимент? — спросила она.

— Пусть берут, что хотят.- буркнул Михаил и бросил на блюдо несколько десятирублёвых ассигнаций.

Стромынин сглотнул, вытянул голову из воротничка и воззрился на Михаила.

— Так, вобщем, я понял… эти ваши привычки прекрасны, конечно…

— А то! — вздохнул Михаил и прикрыв глаза рукою, зевнул.- Ты ничего, Павел, обо мне не знаешь, но зная уже достаточно, должен же понимать что я не этот самый. Мне и женщина, право, не нужна… Это сейчас вот… ты меня привёл сюда… разбередил во мне… а так… не нужна и кончено.

— Постой, надо дождаться, раз ты осмелился! — возмутился Стромынин.

— Так и бери её себе.

— Нет, Мишель!

— Мне неохота начинать опять какие-то эти вот…

— Мишель!

В то же время к их столу подошла дама в шёлковом сиреневом платье с золотистыми волосами, сколотыми на макушке черепаховым гребнем.

Стромынин обернулся, подскочил и раскланялся.

— А! Мадмуазель Амалия! А! Вот вы какая, неожиданная.

— Я всегда тут по средам… будто ты не знаешь… — сказала мадмуазель таким-же золотистым голосом, как её кудри.

Михаил почувствовал что-то необыкновенное. Словно его прибили огромным гвоздём на место и он не мог пошевелиться, чтобы не дай бог, не сделать себе хуже.

Он не мог двинуться с места.

Одна керосиновая лампа, поставленная в угол за портьерой слабо светила на неожиданно пришедшую мадемуазель Амалию. Та села на другой стул, взяла двумя пальцами виноградную кисточку и откусила несколько виноградин сразу.

Михаил побелел лицом, Стромынин хлопнул в ладоши, чтобы принесли ещё посуду и вина для дамы.

Мадемуазель Амалия источала сияние.

— Добрый вечер! Вы Михаил Емельянович? — спросила она, наклонив высокую шею и Михаил заметил на её правом виске маленькую родинку.

— Да! Это я! — ответил он, как на плацу и сам испугался своего голоса.

— Он очень скромный, очень- очень! — засмеялся Стромынин.

— Да я и сама тиха, как глубокая вода.- улыбнулась Амалия.

— Вот, эта та женщина, о которой я тебе говорил, — сказал Стромынин, подмигнув Михаилу.- Мечта, этуалечка! Натуральная, живая.

Амалия засмеялась. Михаил сквозь оползни своего смятения тоже улыбнулся.

Амалия в свете и среди всего, что наполняло этот дом выглядела будто его необходимая часть, или вернее, деталь.

Девицы все были хороши и белы, и слишком даже молоды и щебетливы, а она царственна. И сама её спина и линия декольте, и талия, кажется, нисколько не требующая корсета и маленькая рука с тонкими пальцами, и лицо, какое нельзя было запросто увидеть ни на какой улице, повергли Михаила в остолбенение.

Он перехватил взгляд Амалии, который она неосторожно задержала на его лице. Взгляд чёрных, как южное море глаз, слегка узких и любопытных, но наполненных совершенным умом и осторожностью. Только за один такой взгляд можно было бы потерять голову. Но через миг она уже смотрела по- другому, свысока, словно всё поняла о нём, только скользнув и сразу же выхватив нужное.

Он видел красивых дам и девушек, но Амалия несла свою красоту, словно что-то обычное и вместе с тем, недосягаемое простым смертным.

Михаил же не изучал её, а перекинул ей в душу что-то восторженное и строгое, как солнечный свет, оторванный от круглого бока светила, должный дойти до её самого потаённого чувства.

Что-то забыв, напугавшись и смутившись от этого бессловесного обмена она внезапно встала и коротко кивнув, извинилась.

— Я отойду ненадолго, мне нужно к мадам Жур подойти, сказать, что я приехала.

И она, словно оторвалась от ковра, на котором стояли её ноги и медленно вышла, шелестя сосборенным шёлком платья.

— Она тут не живёт, приезжает два раза в неделю. Очень сторожится.- прошептал Стромынин, склонившись к Михаилу.- Если ты думаешь, что это… наваждение, ты прав. Амбрэ… дю солей.

— Ох… — забросив голову назад сказал Михаил.- У меня аж прямо челюсть свело. И, кажется, внутри всё куда- то провалилось. Господь велик! И почему? Почему она здесь? Ну, говори мне!

— Она живёт неподалёку.

— И что же? Жена чья-то?

— Нет. Губернатор ваш… ваш, ты понял меня, содержал её в Москве. Да! Не делай круглые глаза, Мишель! Она у него прожила год, а потом уехала. Спряталась. И живёт здесь уже три года. Да, уже она не слишком молода, ей двадцать девять. Это я узнал из источников, своих, доверенных. Она умная, как Спиноза.

— А ещё что? Какие подробности?

— Говорили о ней всякое, но она только с очень состоятельными господами дружит.

— Сколько же ты ей посулил от меня, если она пришла ко мне посвиданничать?

Стромынин отвёл глаза.

— Я нисколько не сулил, а только говорил, что есть, де, такой интересный человек и что ты хороший.

— Хороший! — хохотнул Михаил, — Этой сестре главное, чтобы хороший был! Да не человек вовсе!

Стромынин замахал головой.

— Нет, Мишель, нет! Она вовсе не из этой, как ты говоришь, сестры. Нет! Ошибка! Она другая совсем.

— Придётся тебе поверить. — сказал Михаил с усмешкой.- Но хороша! Хороша… Редкой красоты женщина. Но у неё, значит, должен быть какой-нибудь изъян.

— Это уже тебе искать! — обиделся Стромынин.- Но, если ты… если ты сейчас уйдёшь, то я не знаю, как и что… Что я ей скажу.

— Скажи ей, что я приеду скоро. Пусть ждёт меня. Пусть хорошенько ждёт.

Стромынин всочил.

— Мишель, ты что! Где ждёт?

Но Михаил Емельянович резко встал, кивнул Стромынину и отодвинул его со своего пути.

— Я сниму ей квартиру на Московской. Пусть едет туда и ждёт, когда я приду. А сюда ты мог бы меня не водить, это место не для меня. Павел! Завтра в одиннадцать у мола.

С этими словами Михаил, поправив жилет на поясе, откланялся и вышел из залы.

Стромынин скривил лицо.

— Не для меня… видишь ли… Воображала…

Подошла взволнованная Амалия.

— Павел… А где ваш спутник? — спросила она, присаживаясь на диван.

Стромынин горько вздохнул.

— У него закружилась голова, здесь надушено.

— Ну, да… есть немного такого… — улыбнулась Амалия уголками губ.- Что он сказал?

— Он сказал, чтобы вы его ждали в квартире на Московской.

— Где? — снова улыбнулась Амалия.- У него?

— Нет! Он вам снимет квартиру на Московской. И приедет к вам сам.

— Что? — переспросила Амалия и её губы задрожали.- Что, Павел?

Он хочет дать вам время подумать.

— Подумать? Он что, решил, что я продаюсь? И сразу перееду к нему в квартиру, и сразу… ну, нет! Посмотрите!

Амалия выхватила у Стромынина из рук графинчик и плеснула себе в стопку.

— Скажите ему, что он наглый тип! И хам! А хамам я указываю на дверь, даже если они миллионщики, как вы говорите.

И Амалия, опрокинув стопку и не изменив лица встала и пошла к лестнице, ведущей в номера.

Стромынин уронил голову в руки.

…

Письмо было на французском. Величалин едва дождался вечера, чтобы Женечка уснула, а она только хохотала со Стромыниным своим птичьим смехом, похожим на крик чаек и старалась обыграть его в шашки.

Наконец, вошёл Дузе.

— Евгения Михайловна, идёмте, я разогрел средство, вам нужно срочно в постель, уже около одиннадцати.

Женечка бросила на отца робкий взгляд.

— Можно я потом ещё приду?

— Нет… дума моя. Придёшь уже завтра. Стромынин никуда не денется.

Женечка склонила голову, медленно встала и пошла в спальню.

— Я приду тебя поцеловать! — крикнул ей в след Михаил.

Стромынин собирал шашки в ларчик.

— Ты бешеный… — нараспев сказал он.- Бешеный!

— Я просто не люблю, когда женщины так мне отвечают.

— А ты как хотел!

— А я никак и не хотел. Теперь я уверился в своей правоте полностью! Не надо было мне лезть во всё это.

— И что теперь, отступишь? Дашь себя победить? Да? Этуале дашь?

— Читай, читай скорее лучше!

Стромынин хлопнул крышечкой деревянного ларчика, отчего взведённый Михаил подпрыгнул на месте, как от выстрела, и вытянул из- за жилета письмо.

Стромынин послюнив пальцы открыл конвертик, достал письмо на голубой бумаге и откашлялся.

— Я сейчас ударю тебя, Павел! Проткну тростью! — зашипел Михаил.

— Изволь… О, по- французски.

— Читай!

— Так написано витийно!

— Читай, сказал!

— « Тра та та, милостивый государь вы были неправы меня так увидеть… там не надо было нам там видится, я совсем не то… тра-та- та…»

— Ты что, рехнулся, Павел? Почему ты пропускаешь?

— Тут неинтересно.

— Но я сейчас…

— Понял… проткну тростью, убью посохом… Полный текст:

«Милостивый государь, Михаил Емельянович… Имею сказать вам своё великое неразумение, относительно вашего мальчишечьего поступка, поскольку мужчине сбегать не пристало. Теперь же, выводя меня из себя, вы требуете, чтобы я с вами встретилась там, где вы решили. Отнюдь этого не будет, потому что не может быть. Я себя слишком высоко ценю, дабы вам производить надо мной какие-то подобные действия и желания! Заметьте это себе и зарубите на своём купеческом носу!»

Михаил ударил двумя руками по стулу так, что он жалобно треснул где-то посередине.

— Да я! Да я её! — задохнулся он, покраснел и схватив кувшин с водой для полива с поставца плеснул на себя.

— Вот! Именно то самое, что нужно! — засмеялся Стромынин своим фигуристым, заразительным смехом.

— Что она мнит о себе! Да хоть бы она была тайной женой Государя Императора! В отставке!

— Ах, Мишель, прекрати гневаться, я сейчас…

— Да если бы она была царица эта… Савская или Хавская, как там её! Пусть молчит! Жжженщина!

И Михаил, пометавшись по комнате, подбежал к убранному светлыми занавесками островерхому оконцу и стал бороться с щеколдами. Они некоторое время не поддавались, но потом окно захрустело и открылось.

С моря залетел прохладный ветер, сдобренный запахом скошенной травы и переспевших персиков.

— Где она живёт, Стромынин? Чертова жжженщина! — крикнул Михаил Емельянович в сердцах.- Я эту Ялту на уши подниму, но мне нужна сатисфакция!

— Мишель, ты пока уймись.

— Ну? Ты знаешь? Всё! Больше ни слова о ней! — Михаил хватал воздух из окна, как задыхающийся.- Но нет! Чёрт возьми, а? Срезала!

Стромынин уже исподлобья смотрел на Михаила издевающимся взглядом. Он наблюдал за ним, как за актёром в театре, вышедшим на сцену под мухой. И ждал, что вот –вот… Сейчас что-нибудь совершиться, отчего станет стыдно и щекотно за него.

— Так со мной не поступали! Ну, нет! Я помню, ладно… Было один раз когда я шемизетку какую- то в Москве однажды полюбил и очень. Она была с Калужской Заставы, тут вот… то есть там на дачах жила с каким-то дворянчиком. Потом он уехал с дач, а она осталась жить на них и скучая, каталась до Лубянки и назад на извозчике. Переменяли лошадей у водоразборного, у фонтана, там я шёл нанимать ямщика, а тут стоит она у возка, вся в пере и пухе… Чёрт, как меня тогда подкинуло! Да, от меня только что убежала моя жена, Женечка была ещё здорова. О, горе! Я к ней подошёл, договорился, а она мне в лицо: да поехали…

Три дня мы с ней пропадали, ох, что за женщина была! Я жениться хотел! А она мне говорит:

— Сам большой, а ум короток. И мне пора в тишину дубов.

Я как вскочил! Царица Небесная, она… Мне! Как швырнул её на улицу вместе с её платьями- разлатьями! Всё, после того такого больше уже не было. Я был дурак. Я и сейчас стал дурак. Ты виноват!

И Михаил ткнул своим огромным пальцем в слабую, и, будто бы хрустнувшую грудь Стромынина.

— Хорошо, — покорно сказал Стромынин, — Я виноват, я пошёл? Или ты меня намереваешься тут убить, да? Нет?

В это время тяжёлая дверь чуть отворилась и в комнату заглянул доктор Дузе.

— Михайла Емельянович! Не могли бы вы… потише немного, Женечка засыпает и мы не слышим Гюгю. Так вы тут кричите. Через вас не слышится Гюго.

Михаил Емельянович, словно очнувшись закрыл рот двумя руками.

— Друг мой, молчу! Молчу наипокорно.

Дузе закрыл дверь, а Михаил размашисто перекрестился на угол, где в паутине, под самым потолком виднелась маленькая иконка.

— Что такое, Господи? Почему ко мне такая вот… беда?

Стромынин привстал, но Михаил, подскочив, ударил его ладонью по плечу и вбил обратно в кресло.

— Сиди! Пока не скажешь где она живёт, я не отпущу тебя.

— Я и не скрываю … — промычал Стромынин.- Ты соберись и реши, что тебе нужно. Может, тебе нужно коньяку или пустырника выпить.

Михаил тяжело упал на диваны. Он был одет, как средиземноморский пират, в коротких штанах, открывающих его мощные икры, и в свободную рубашку, перетянутую кушаком.

Не хватало только кинжала в золотых ножнах и повязки на голове. Вся стать морских разбойников отметилась в Михаиле, как родная.

— Я её… просто посмотрю, хоть издалека. Это действительно, энигма, как ты говоришь. Я её не понял, не промыслил. И она, чего хочет от меня? Вот чего? Чего?

Стромынин смирно сидел в кресле.

— Ну… что может хотеть женщина от мужчины…

— Так что ты молчишь, как жабий камень? Где она живёт?

— В Аутке.

— А! Вот что! А где в Аутке? Мне что, сжечь вашу Аутку…

В дверь снова заглянул Дузе и Михаил кинул в него бархатным тапком.

— Молчу!

Дузе ретировался.

— Ты знаешь, если меня до этого доводят, то всё! Поехали в Аутку, беги, бери извоз!

Стромынин вскочил и выбежал из комнаты. Через миг он уже договаривался на каменном дворе гостиницы с лохматым мужиком в картузе.

Величалин впрыгнул в сапоги, набросил пиджак и схватив со стола несколько раздавленных абрикосин, бросил их в рот, как в жерло вулкана.

— Дьяволы! — рявкнул он и быстро вышел из номера.

…

Женечка, слыша всё эту историю через две комнаты, лежала в постели, укрытая до подбородка.

Дузе сидел рядом и читал при лампе.

— Доктор… — прошептала Женечка.- Папа чем -то обеспокоен, ведь не мной? Я хорошо себя веду?

— О, да, ангел мой, вы славная… — улыбнулся Дузе, из-за книги.- Не в вас, видно дело, что- то решает…

— А я думаю… он вчерась пропадал… Где то наверное был в весёлом месте…

— Ну! Что вы, какие весёлые места!

— Я знаю, я читала… — перебила доктора Женечка.- Он, наверное, был с женщиной, я знаю, что его женщины только так могут довести.

Дузе молча отвёл глаза и покраснел.

— Наверное, он скоро вернётся и вы уже будете спать и ни о чём дурном не думать. А потом ещё с ним Стромынин.

— Вот и я о том же… — вздохнула Женечка.

…

— Все лошади у вас тут как ишаки! Что за лошади! Что вы еле тащитесь! Мало того, что жара, что духота, смерть просто! И ваши лошади! Чтоб они! — Михаил гремел, пока ехал по недавно вымощенной турками дороге.

Сообщение, тут, в горах по побережью, было преотвратительным. Чуть дальше, на Юго- Восток, можно было, конечно, двигаться по татарским дорогам, через Симферополь и к Карасубазару и к Солхату, но Величалин ужасно боялся высоты, поэтому зажмуривался, когда ехал сюда с Женечкой по перевалам.

— Ну, почему, почему тут ещё не сделали сносное сообщение? — ворчал Михаил.- Денег им что ли дать, как Дервиз? Дервиз все дороги по губернии вымостил! Что, сюда императорская семья ездит, тут и Юсупов, и Воронцов, и вместе с ними дичь!

— Ой, дичь! — кивал извозчик.- Давеча вот далеко ездил, на Салгир, там иллюминацию трёхдневную устраивали, возил туда князя одного. Тайно, возил. У того, конечно, морская болесть, а больше башка дурная. Ну… вот навидался я жути. Там и старый Голицын был. Я издаля смотрел, да… Диковинно, но страховито.

— А что было то? — спросил Стромынин.

— А так рождение внучки чьей-то праздновали. Люминация, цыганы, татары. Всякого беса нагнали. Представления, театры, и вино… вино по всем фонтанам, хоть купайся, закуся икры вёдрами, рыбы белой, красной, мяса на серебре подавали и всем в парке было свободное хождение и давали золотой рубль каждому.

— Ну, удивил! В Москве не был ты.

— Почему… отхожу и в Москву… Там всегда так по булеварам да паркам, а тут же только вот начали народ дивить.

— Лучше б дороги сделали! — плюнул Михаил в пропасть.

— Да! Ну, скоро летательное чегой — то придумают и можно не делать дороги. Видал я уже и синему, и телеграф, и граммофон видал. А уж автомобили то! Господи, гудят, ревут! Несутся ужо! Скоро придумают, ей бога мать, летательное что то. Неохота в Москву ехать через те автомобили.

На пустой дороге на Аутку не было видно ни зги. Только по очертаниям кустарников на фоне моря можно было понять, где начинается край каменистого склона. Ямщик заболтал Стромынина и Михаила до того, что Михаил даже немного успокоился и уже так сильно не выкрикивал проклятия всему женскому роду.

Стромынин ехал подавленный и перебирал в голове, что сказать мадмуазель Амалии.

Он, как будто бы, знал её ещё с Москвы. Там видел много раз на приёмах и в театре, где присутствовал, как журналист. У него всегда была тяга к прекрасным женщинам. А когда случился скандал и Амалия исчезла из Москвы, он под вымышленными именами даже написал в газете целую новеллу о хитросплетениях любовных отношений и их плачевных итогах.

Уход Амалии от губернатора был громким, и даже сама губернаторша все силы приложила к тому, чтобы сгладить любые пересуды об этой истории.

Но всё- рано говорили и говорили много.

— В Нижню ехать? — выкликнул извозчик Стромынина из воспоминаний.

— Да… — вяло произнёс он.- Дача Чекалинская… знаешь…

— Как не знать!

Потянулось во мраке, к счастью, политое светом взошедшего месяца, предместье в витиеватых улочках. За витиеватостью дорога освободилась и вдалеке предстало Заречье и каскад беленьких дач по склонам горы.

Извозчик несколько раз повернул, Михаил совсем успокоился и молчал в глубине фаэтона, будто его накрыли шляпой.

— Вот! Приехали! Ночная такса: мне…

Стромынин протянул руку Михаилу, тот бросил в ладонь ему несколько пятиалтынных и бумажку.

— Ждать вас? — спросил с козел извозчик.

— Отъедь туда, под пихты. И подожди до получаса. Коли не выйдем, то поезжай назад.

Михаил и Стромынин вышли из фаэтона, прихрустнув песком, которым была обсыпана дорога к дачам.

Ямщик отъехал подальше и всыпал уже лошадям овсу, перетаптывающимся и вызывающих собачий лай за высокими заборами.

Михаил пошёл за Стромыниным под навес раскидистых сосен во дворы, где так же их сперва облаяли.

В некоторых дворах горели фонари, и светились окна дачных домов.

За дачными домами неказистые мазанки были рассыпаны в полном беспорядке по возвышенности и тонули в зеленях, теперь, ночью, в чёрных.

— Ну, я никак не могу понять, что тут делает такая блестящая госпожа.- издевательски сказал Величалин, когда Стромынин подвёл его к скромному заборчику из досок и постучал.

За забором послышалось рычание собаки.

Стромынин ударил несколько раз в окошко сторожки. Там внутри, завозились и старый скрипучий голос спросил :

— Что там за чума ночью?

— Отоприте, пожалуйста, мы к мадмуазель Амалии срочно.

Что-то застучало и загремело в сторожке. Наконец, через пять минут вышел дед в фуражке времён турецкой войны и серой замашке.

— Она не велела ночью пускать, я девушку позову.

Он пропал в темноте. Михаил стоял и трясся.

— Ты чего? Оконфузился? — спросил Стромынин, прыснув.

— Нннет… я что-то… — пролепетал Михил.- Мне что- то дурно.

Строгий страж дачного покоя вернулся с девушкой, закутанной по глаза в шаль.

— Вы из города?

— Да! — скажи ей, что я пришёл.

— Хорошо!

Девушка удалилась. Михаил стал искать глазами ямщика и увидав его, ещё на месте, под пихтами, успокоился.

— Из домика вышла тоненькая девушка в той- же самой шали. Она быстро подошла по дорожке к забору и смело вышла.

— Что вам нужно. Мне кажется, всякая переписка уже даром.- сказала она жёстко.

Из под тени дерева вышел Михаил.

— Стромынин! — резко сказала Амалия.- Я вам сказала не появляться тут. Я буду и дальше работать… но вы меня оставьте. Сыта я вашей добротой. А вы! — обратилась она к Михаилу.- Идите вон!

— Амалия… но… это же мы… оба к вам…

— Вот оба вон и идите! Ну? Что встали?

И Амалия подняла острый подбородок, и от этого движения волосы её, убранные на макушке, упали на спину волной.

Михаил и Стромынин молчали, остолбенев.

— Я сейчас прикажу собаку на вас спустить! На вас! — и Амалия указала пальцем на Михаила.

— За что вы так со мной? — спросил Михаил, кашлянув.- За что сейчас?

— Вы! Вы ещё спрашиваете! Дом! Номера! Выезд! Идите прочь! За вот это я вас отсылаю, за вашу наглость! Потерпела уже от этой высокосветской наглости. Все мы для вас песок, а не люди. Вам всем надо чтобы этот песок только стелился перед вами. Так? За что мне- то перед вами стелиться? И вообще Стромынин. Довольно это, хватит мне сватать хамов.

И Амалия, качнув волосами, схватилась за низкую калитку. Но не успев закрыть её, рука Михаила придавила её руку к точёному верху.

Стромынин мгновенно испарился в темноте.

— Не уходите.- Сказал Михаил медленно.

Амалия пару раз выдохнула, как загнавшаяся скаковая лошадь.

— Что вы должны Стромынину? Скажите мне и я покрою ваши долги и оставлю вас навсегда.

Амалия вскинула голову.

— Это он мне должен.- чуть слышно, но с вызовом бросила она.- Он мне должен, за мои унижения. Но я не собираюсь вам ничего тут открывать. Я для вас ещё одна. А вы для меня ещё один. И хватит на этом. Пустите!

Но Михаил крепко прижимал её руку к калитке.

— Может быть, я приеду один, чтобы поговорить и объясниться вам, что я не тот, кого вам сватал Павел Леонардович?

— Он только и хотел, чтобы устроить меня. — Быстро сказала Амалия.

— Давайте, я вам дам неделю времени и встретимся через неделю у Массанровского сада, в пять часов пополудни. Я там гуляю с дочерью.

Амалия сникла и рука её сползла с калитки.

— Это ни к чему вас не обяжет, просто походим бок- о- бок.- дрогнув голосом сказал Михаил.

— Я ничем не собиралась быть вам обязанной. Вы надутый купчина, навиделась я таких господ.

Михаил вздохнул и отошёл на два шага.

— Меж тем, я человек и вы меня не знаете.- сказал он без тени волнения, но очень твёрдо.- А я так же не знаю вас. И перекрывать себе всякий путь к возможности узнавать вас не хочу.

Из темноты раздался свист Стромынина.

— Однако, да… перед моим приглашением прошу вас ответить на мои ухаживания хотя бы благосклонностью.

— Не обещаю.- сказала Амалия ровно.- Вы… много думаете о себе.

Михаил кивнул, поймал руку Амалии, мягкую и горячую, без колец и перстней, поцеловал её и исчез во мраке.

…

Амалия вернулась в комнаты в необыкновенном волнении. Она долго сидела перед зеркалом и жгла свечу, разглядывая своё лицо. В нём рождалось некое новое выражение, а старое утекало куда -то от новой улыбки.

Она так и уснула, улыбаясь.

…

С утра на море был шторм. Смотрели на шторм из-за перил набережной. Женечка, приклонившись к Стромынину и положив ему голову на плечо, молчала, перебирая янтарные бабкины чётки, без которых редко выходила гулять.

Михаил сидел строго, как сомнамбула и глядел на тяжёлые валы, разбивающие каменистые насыпи на берегу. Ему казалось, что сейчас что-то трескается и в нём под этим страшным гулом.

Днём Женечка была весела и попросила пройтись по пляжу, чтобы убегать от волн. Она несколько раз, за руку со Стромыниным подбегала к краю взбугрившейся воды и отбегала прочь, чтобы не намочить платье, Стромынин подхватывал её и кружил.

Наконец, он подхватил её за талию, чтобы спасти от воды и Женечка дёрнулась в его руках, обхватила его шею и судорожно прижалась к его груди.

Стромынин отнёс её на большой камень.

С высоты набережной за ними приглядывал Величалин.

— Папа не слышит… Павел Леонардович… а вы не понимаете… — прошептала Женечка.

Ветер набросил ей на лицо кудри. Она смотрела на Стромынина, как верная собачонка, ожидающая удара хозяина.

— Не подумайте, я всё знаю… Придите ко мне, как папа не будет. Мне нужно… чтобы вы пришли ко мне.

Стромынин замер и смотрел, без движения на Женечку и ему хотелось обнять её и сразу же унести куда то.

…

Бедный человек, Стромынин, никогда не жил так, как ему хотелось. В была причина его несчастия. Ведь всегда находятся люди, которые сами себя не умеют успокоить и мнутся, и рвутся, и не знают, как другие не мучаются.

Горе от ума, или что ещё другое? Может быть, и что другое, но от того вовсе не легче.

Стромынин устраивал Амалии встречи с самыми богатыми отдыхающими, вылавливая их по пляжу. Начинал с того, что наблюдал, а после входил в доверие. Водил в Беседку, так назывался тот домик, в который они с Величалиным ходили в первый раз. Там со сговорчивыми господами у Амалии всё преотлично устраивалось. Стромынин собирал капитал на открытие собственной типографии, Амалия снимала дачу. В этот год она утроилась учительницей грамматики в Ауткинскую школу, ходила в храм петь.

Никто в этой женщине, скромной и немногословной не мог углядеть блестящую Амалию, в которую она обращалась вечерами и ночами.

Но она и стараниями Стромынина встречалась только с отдыхающими, чтоб никто из местных, не дай бог, не узнал ничего.

Всё тут было поставлено на хорошую ногу, ничего не скрипело, пока не появился Величалин. А оказалось просто… Амалии терпение изошло. Устала она от своего положения. Время её к тридцати, а ничего хорошего нет! Да, расцвет телесный, но где покой душевный?

Что-то всё -таки Амалия в Величалине углядела. Что-то природно- чистое, и вместе с тем способность сочувствовать.

Но Стромынин, человек изящного плетения, был хрупок лишь снаружи. Его, казалось, ничего внутри не трогало, ничего не раздражало. Он выходил сухим из воды, шёл навстречу ветру и не гнулся, был как ртуть, всюду пропущен, в любую щель.

И он не ожидал, что в нём явно пробудится чувство к Женечке.

Таких, как она тут была прорва. Они даже намылили ему глаз. Маленькие, хрупкие мотыльки, доживающие век свой в странном и мрачном мире, освещённом последним отчаянным обожанием родных и близких.

Женечка же, как то слишком была живой для своего положения. Она рвалась из него, словно не понимала, что всему её существу скоро придёт конец. А может быть, конец её так и дразнил.

Но Стромынин не питал никаких надежд в отношении неё.

Он проживал в двух комнатах в районе Заречья. Стол, кровать, два стула, маленькая прихожая, где стоял диван и торшер. Весь его быт. Только в гардеробе его много разной одежды, нужно же было « выглядеть» для господ своим.

Амалия так же имела с полтораста платьев. Она никогда не выглядела скучно, как днём, отправляясь к ученицам.

Всю ту неделю, что Величалин дал Амалии и себе подумать над жизнью, они оба не находили себе места.

Величалин прогуливался с Женечкой и Дузе, но на лице его всё время играла улыбка. Он прятал эту улыбку за благодушным разговором, за неимоверной нежностью, проснувшейся к Женечке.

Стромынин тенью шёл рядом и дивился переменам в Михаиле.

Михаилу же хотелось обнять весь мир. Даже песок и щебень, даже бакланов и дворовых собак.

Женечка умоляюще взглядывала на Стромынина, но тот, подставив ей локоть, только чуть поглаживал пальцы в перчатке, чем вводил её в волнение и слёзы.

Порой, пропустив вперёд Михаила, Стромынин останавливался, будто показать Женечке белку на кедре или дельфинов на морской зыби, или яхту. Дузе и Михаил переговаривались, шли впереди.

— Я несомненно люблю, люблю вас, как свою душу, но ничего не может быть. Ничего… Вы девица, совсем ещё незрелая, я для вас только внешне интересен, вы меня не знаете, я принесу вас несчастье, уйму бед.

— Мне всё равно… — улыбалась Женечка.- Пусть это будут первые и последние мои беды, я не хочу уходить без бед. Я хочу этих бед, Павел Леонардович, наделите, украсьте меня ими.

— Вы обчитались Мопассана и Мериме, мне вам трудно объяснить, что в жизни складываются иные законы, чем в литературе. Женечка, вы меня доведёте до греха.

— Никакого греха в любви нет. Не отвлекайте меня от моего помешательства. Я хочу новой жизни.

Стромынин хватал её руки и жадно целовал их, оборотившись спиной к Михаилу, пока Женечка подглядывала, чтобы их не заметили.

На её мраморном лице, где прожилки на висках вились как подлёдные ручьи, вспыхивал слабый румянец, глаза становились ярче, взыгрывались, как бериллово- зелёное море от солнечного света.

В этой очаровании обречённости было так много страсти, что Стромынин от запаха Женичкиных кудрей, от эвкалиптового масла, которым она пропахла по вине лечения Дузе, забывал о своей душе и пытался не отдаться нескромным мыслям.

…

Бродя по Заречью, наслаждаясь внезапным похолоданием и свежестью, Величалин со Стромыниным однажды забрёли в татарскую корчемлю, где все сидели, по обычаю, с ногами за столом.

Стромынин задёрнул кисейную завеску, попросил кальян с шариком гашиша и Величалина развезло.

— Если бы мне раньше попалась ваша Амалия, я бы даже внимания на неё не обратил. Ведь она играет со мной, балуется. А что возьмёшь серьезного с баловства?

— Ничего она не балуется. Я впервые вижу, что мадмуазель Амалия так зла. Без причины.- выдохнув дым проговорил Стромынин.- Мы, в сущности ничего не понимаем о женщинах. Думаем о них так, как нам удобно, а надо как то иначе.

Величалин покрутил ус. Ему давно не было так спокойно и тепло, как сейчас, на этих басурманских коврах, под тихое постукивание давула и завывание кеменче, Михаилу чудились тени, напрыгивающие на него, бегущие по над верхами масляных плошек, над горками рассыпчатого плова и винными корчагами.

Музыка заунывно плелась в глубине корчмы. Она выливалась из- угла, где на циновках сидели три музыканта и грусти, степной грусти одиноких вечерний яйл, каменных ущелий, дыхания моря, не было предела.

Море вздыхало совсем близко шумными валами, ударяющими в заграждения мола.

Оно качало всю мировую печаль и выплёскивало лишь толику той страсти, которую нельзя было измерить никакими баками и кубами. Синь, сосущая душу через завихрение ветра, утренняя маета бледного сизого пространства.

И всё это крепко заплелось в один вал непроглядного одиночества и тоски, которая накрыла и расплющила Михаила.

Он приподнял голову над подушками.

— Стромынин… ты любил когда- нибудь… — спросил он вполголоса, стараясь не выпутаться из музыки и дрёмоты.

— Любил… — тут — же отозвался Стромынин.- Мне было очень удивительно, что я вообще мог это делать, но это случилось ещё в юности и быстро прошло. Сквозь кровь свою я пропустил эту любовь. Совсем был молод, а она была такая, совсем лёгкая, тонкая и нельзя было её поймать. Нельзя было, а иначе бы я поймал… Что я тебе говорю… Зачем…

— Надо говорить, говори, Стромынин… мне сейчас нельзя без разговоров никак нельзя, умру, сойду с ума.

— Ну, тогда давай ещё вдуем, Мишель.

И Стромынин передал ему трубку.

Михаил вдохнул сладкий дым, проплывший по его существу и закруживший голову до того, что он упал на подушки.

— Вот я боюсь, что будет с Женечкой, опасаюсь, что ко всему, к чему я привык скоро исчезнет и только одиночество останется. Ведь я одинок и горек, как я горек… Если бы я раньше встретил её…

— Чего вы ждёте, я не понимаю.- сказал Стромынин.- Вам уже поздно и незачем ждать, это ожидание делает только ещё несчастнее и её и тебя. Зачем ты её мучаешь?

— Ты думаешь, что я мучаю её? — приподнялся Михаил. — А что я должен, наступить на гордость свою?

— Как тебе хочется, Мишель. Ты знаешь теперь, где она живёт и где её можно найти. И всё равно чего- то ожидаешь. А я бы не стал ждать, если б имел предложение. Такое прекрасное предложение, и такой ты глупец!

Михаил попытался встать, но его что-то тяжко уронило назад.

— Э, брат, ты пропал. Совсем пропал.

Стромынин встал на четвереньки и выглянув за завеску, подозвал хозяина- татарина.

— Любезнейший, пошли за извозчиком. Будь добр.

Из корчмы Стромынин вывел Михаила под руку и выглядел смешно, таща его огромную фигуру.

Михаил упал на сиденье фаэтона.

— Вези нас в Гаспру на бухту. — сказал он вяло.- Мне нужно искупаться, срочно.

Извозчик покачал головой, прикрыл дверку фаэтона и с осуждающим вздохом влез на козлы.

Стромынин придерживал Михаила, пока они ехали над скальными обрывами.

В Гаспре, миновав сеть унылых улиц, в полутьме, Стромынин и Михаил почти что выпали из фаэтона и побрели по узкой каменной вырубленной лестнице с разновеликими ступенями к морской бухте.

Михаил хотел сразу, в одежде, кинутся в море, так ему было хорошо. У воды никого не было. Волны успокоились, чуть слышно шептались. Это были уже не те волны, что воздымались вчера в самой Ялте, а тихие, связанные бухтой негромкие и нежные пелены, будто спавшие с небесных плечей.

— Посмотри, Стромынин! Какие близкие звёзды! — выкрикнул Михаил и упал ничком на гальку, глядя в небо, всеми глазами, глядящее на него.

— Смотрит на звёзды звезда моя, быть бы мне небом, чтоб мириадами звезд

Мог я глядеть на тебя… Или так: Открылась бездна звёзд полна, звездам нет счёта… Бездне- дна. А тут когда-то ходил Пушкин. Знал ты это? — отозвался Стромынин.

— Знал… — протянул довольно Михаил, шаря распахнутыми руками по камням.- И как можно тут не любить в этом богоданном краю?

— Тебе надо в Италию ещё съездить. Вот где разница! Проехаться по тамошней интерполяции и тамошних дам поглядеть.

— Мне не нужно! — сказал Михаил улыбаясь.- Я решил…

— Что ты мог решить за такое время? — хмыкнул Стромынин, садясь на камень.- Поиграешься с ней и всё так -же, как и все, бросишь.

— Ну! Дурак ты, Стомынин! Натуральный, причём.

Стромынин замолк. Он смотрел на блестящие, журчащие волны, меж камней гулко переговаривающиеся друг с другом. Ему было нестерпимо грустно и он бы тоже хотел упасть и лежать, но дорогой саржевый костюм не давал ему полностью отдаться своим желаниям.

…

Домой шли пешком. Михаил шёл тяжело загребая ногами и что-то напевал под нос. Стромынин бил тростью ненавистное шоссе, словно оно ему чем-то досадило. Не встречались ни автомобили, ни омнибусы. Утро только начиналось. Если Величалин выспался забывшись здоровым сильным сном, то Стромынин просидел на камне, как неспящая сирена в ожидании мореходов и жаждал рассвета. Рассвет пришёл вместе с приливом. Михаил проснулся от волн, накатывающих на его ноги.

— Ты почему, стервец, не разбудил меня? — прогремел он, быстро скинул одежду и ринулся в море.

Подобно моржу отфыркавшись, проплыв туда и назад в тёплом и благочинном море, Михаил вышел на берег, помахал руками солнцу и стал медленно одеваться.

— Женечка снилась. А ты что, так и спал на каменях? — спросил он Стромынина будто между делом.

— Да, так и сидел по твоей воле.- неприязненно бросил Стромынин, наклонился к воде, и набрав полные ладони воды плеснул себе на голову, зевнув.

— Пойдём домой. Я волнуюсь… оставил ребёнка одного.

— С ней доктор, вряд ли ты будешь полезен больше его.

— Это как! Неет, брат! Она без меня раскиснет совсем.

Стромынин, конечно, пытался и спать тут, у моря, но его донимали мелкие комары, такие отвратительные, что он весь исчесался. Меж тем Михаил спал, как матрос после праздника перехода экватора.

— Летучий ты голландец, тебя дрыном не взять и не разбудишь! — сказал Стромынин, глядя на молодцевато повязывающего кушак Михаила.- Тебе сколько лет, Мишель?

— Тридцать семь! Старик!

— Да! Пушкин уже в гробу лежал.

— Что ты мне всё своим Пушкиным наводишь тоску. Ну, он стрелялся. А я не умею даже. Зато кулаком могу махнуть, знаешь как? Во! — и Михаил попрыгал как борец в ринге, поднимая и опуская огромные кулаки.

— Да… Амалия то против тебя щепочка. А Женечка вообще, как ветерок.

— Женечку не трогай. Она моя душенька… — ласково улыбнулся Михаил.- Таких душенек нет больше. Знаешь, ведь она всё, что я помню.

— Пойдём тогда, раз так. Уже сил нет и солнце разгорится. Не надо нам было вчера набираться, да ещё и гашиш этот…

Величалин быстро побежал вверх по вырубленным лестницам.

— Эй! Ты знаешь, там Голицыну старому рубили прогулочную тропу… турки- рубщики то сутки привязанные висели… Шторм поднялся, снять их не могли. Висели, бедолаги… Но тропу вырубили что надо. Туда ходил ты? — задохнувшись от подъема спросил Стромынин, когда они вышли на шоссе.

— Нет! Туда только господ из бархатной книги зовут, а мы покамест рылом не вышли.

Они пошли по шоссе, прикрывая головы руками. Солнце довольно быстро стало печь.

Наконец, издалека Стромынин увидел татарскую повозку с дынями. Он замахал руками.

— В Ялту! На Лондон.

Татарин знал «Лондон» и посадил Стромынина и Величалина на край повозки. Так они и доехали. Величалин, правда, падал лицом в дыни, когда они цепляли колёсами край шоссе и внизу открывалась пустота.

— Осподи, Царица Небесная! — шептал он и крестился.- Вот чего- чего, а высоты страсть боюсь…

Прибыли к полудню до города. Но Стромынин слез и пошёл в сторону Ауток, а Михаил в сторону Большой Ялты.

Странная ночь в Михаиле породила тревогу, смешанную с чувством вины и прелести. Он то и дело поминал миндальные глаза Амалии и за это ему было страшно стыдно перед собой.

…

Стромынин спал, одетый, взмокнув от духоты. Окно было плотно заперто. Он намучился от комаров. Ему снилось море и яхта, беленькая, как яичко и даже чуть голубая.

Он стоял на корме и держал Женечку, которая переступала по стапелям босыми ногами. Но, почему то ноги её были красные и даже немного синие, с чёрными ноготками. И рука была такая- же. Отчего Стромынин, в ужасе совершенном вскочил на кровати и растянул на шее, чуть не разорвав, шёлковый галстух.

В дверь его стучали оглушительно. Он поднялся, тяжёлая голова и налитые, словно бы солёной щипучей водой глаза вываливались от сильной головной боли. Он подковылял к двери и отчаянно зевая, отпер.

Усатый дворник стоял у двери и совал красный пропитый нос в прикрытую дверь.

— Барин! За вами послали срочно от господина Величалина. Приказывали немедля быть, извоз ждёт внизу, не уезжает. Я уж стучусь вам около четверти часа!

Стромынин замычал.

— Что случилось… сказали что?

— Сказали срочно нужен. А уж для какого дела не сказали и у ямщика вам записочка.