Бесплатный фрагмент - Выстрел в ночи

«Бреусовой Евгении и Бреусову Александру. В каждом из миров, в каждом из времен.»

Глава 1: Маленькие радости

Форд Мустанг 1968 года лениво катился по узким улочкам Арпачбахшиша, словно хищник, не спешащий к добыче. Александр держал руль одной рукой, другой неторопливо касался старого проигрывателя в бардачке, где тихо потрескивала пластинка Miles Davis — «Blue in Green». Лёгкий дым от трубки с ароматным ванильным табаком стелился в воздухе, смешиваясь с солёным дыханием моря.

На пассажирском сиденье Евгения, подперев щёку ладонью, вглядывалась в пейзаж за окном: каменные дома с белыми стенами, оплетённые виноградной лозой, прилавки с фруктами, неспешные торговцы, словно вырезанные из старой фотографии. В воздухе витал аромат шафрана, свежего хлеба и какого-то загадочного благовония, разлитого в ночном воздухе.

— Когда-нибудь мы привыкнем к этому, — пробормотал Александр, выдохнув дым через приоткрытое окно.

— К чему именно? — Евгения лениво перевела взгляд на мужа.

— К этой… размеренности. Ко всему, что кажется идеальным. — Он с нажимом произнёс последнее слово, словно проверяя, насколько оно правдиво.

Евгения не ответила. Ветер трепал её волосы, пропитанные запахом шаманского масла — её маленькой слабости, привезённой из Марокко. Этот аромат смешивался с кожаным салоном машины, табаком и ночной прохладой, создавая ощущение далёкого, чуть туманного сна.

Мустанг свернул к их дому — небольшому, но уютному, с террасой, выходящей прямо к морю. Ночью здесь было по-настоящему тихо: только шум волн, иногда крик ночных птиц, да редкий рокот мотора с соседних улочек.

Они купили этот дом год назад, убежав от московского шума, городской суеты, вечных заторов и рутинных будней. Здесь, в Арпачбахшише, всё казалось иным. В этом уголке Турции, где местные жители пили чай на улицах, а незнакомцы легко становились друзьями, даже время текло иначе.

Соседи были простыми и понятными. Старик Кемаль, державший маленькую пекарню, всегда подбрасывал им свежие симиты, в обмен на долгие разговоры о молодости. Рыбак Явуз каждый вечер сидел на пристани, покуривая трубку, и слушал винтажный радиоприёмник, из которого неизменно звучал Фрэнк Синатра. В баре, что располагался рядом с пристанью, пожилой грек Никос разливал ракы и включал старый джазовый автомат, ещё с тех времён, когда сюда приезжали американские музыканты.

— Знаешь, я даже не помню, когда в последний раз слышала сирену скорой, — пробормотала Евгения, выходя из машины.

— Здесь будто не бывает ни преступлений, ни трагедий, — согласился Александр.

И всё же, в воздухе висело что-то неуловимое, незримое, словно лёгкий привкус меди на языке, едва заметный, но настойчивый.

Ночь была безупречна: вдалеке плавали рыбацкие лодки, в окнах горели тёплые огоньки, где-то играла негромкая музыка. Александр зажёг фонарь на террасе и опустился в кресло. Ещё одно дуновение ванильного табака, ещё один глоток прохладного воздуха.

Темнота над Арпачбахшишем была густой и тёплой, как бархатное покрывало. Луна зависла над горизонтом, отбрасывая бледный свет на гладкую поверхность моря. Вдалеке на пристани, у маленького бара Никоса, лениво звучала труба — кто-то поставил старую пластинку.

Александр сидел на террасе, скрестив ноги, и рассеянно вертел в пальцах трубку, из которой ещё поднимались тонкие струйки дыма. Перед ним, на столе, в свете фонаря отражалась бутылка виски и полупустой стакан с тяжёлым дном. Он пригубил, слушая звуки ночи: скрип ставень, далёкие шаги, стрекот цикад.

— Я же говорила, что без шампанского разговор не получится, — раздался за его спиной голос Евгении.

Она вернулась из дома с двумя бокалами и тарелкой сыра, ловко прижав бутылку к боку.

— Виски — это тоже разговор, — усмехнулся Александр.

— Виски — это философия, — поправила она, ставя бокалы на стол. — А философия иногда слишком сложна для ночи, которая так хороша.

Он усмехнулся и сделал глоток. Евгения села напротив, поджав ноги под себя, и разлила шампанское. На мгновение замерла, глядя, как пузырьки поднимаются вверх, растворяясь в темноте.

— Кстати, Никос сегодня сказал, что в их баре был когда-то пианист, который любил Чета Бейкера, — заметила она. — Якобы приезжал сюда давным-давно, чтобы спрятаться от кого-то.

— Классическая история: джаз, побег, сигаретный дым и женщина с разбитым сердцем, — ухмыльнулся Александр. — Вопрос в том, от кого он бежал?

— Он сказал, что от времени, — пожала плечами Евгения.

На секунду воцарилась тишина. Где-то вдалеке раздался короткий лай собаки, потом всё снова затихло.

— Звучит как выдумка, но, если честно, мне нравится, — признался Александр.

Евгения посмотрела на него, улыбаясь. Она любила, когда он так говорил — не слишком серьёзно, но и не с полной иронией. В нём всегда жило это двоякое восприятие вещей: с одной стороны, логика, рациональность, сдержанный скептицизм, а с другой — почти детское восхищение историями, в которых реальность едва заметно смещается.

— Никос вообще напоминает персонажа из романа, — продолжила она. — Такой, знаешь, бармен-философ. У него за стойкой столько тайн, что можно роман написать.

— «Десять маленьких рюмок», — ухмыльнулся Александр, делая отсылку к Агате Кристи.

— Или «Джазовый детектив».

— Звучит безнадёжно скучно.

Они рассмеялись.

Ночь пахла солью, виноградной лозой и чем-то ещё неуловимым — тем, что невозможно описать словами, но что всегда чувствуешь в местах, слишком тихих и слишком совершенных.

— А если бы ты мог выбрать один альбом, который стал бы саундтреком к твоей жизни, что бы это было? — спросила Евгения, задумчиво покрутив бокал.

Александр прищурился.

— «The Dark Side of the Moon».

— О, как неожиданно! — она вскинула брови, сделав нарочито удивлённое лицо.

— Чего ты ждала? «Abbey Road»?

— Я думала, ты назовёшь «Led Zeppelin IV».

— Нет, слишком экспрессивно.

— Ага, значит, меланхолия и лёгкое безумие — это про тебя?

Александр усмехнулся и покачал головой.

— А ты?

— Chet Baker Sings. Без вариантов.

Он кивнул. Это действительно было в её духе.

— Ладно, а если бы жизнь была фильмом? — продолжила Евгения.

— «Однажды в Америке».

— О, Господи, ну конечно! Ты и твои трёхчасовые эпопеи.

— А ты?

— «Влюблённые Бродяги».

— Французское старьё?

— Именно.

Он снова кивнул и допил виски. Музыка где-то далеко, в баре сменилась на что-то медленное и ритмичное, что-то, что идеально подходило для такой ночи.

— И всё-таки, — сказала Евгения, — иногда мне кажется, что такие места, как это, существуют вне времени.

— Звучит как размышления Никоса.

— Может, я просто слишком много с ним общаюсь?

Александр усмехнулся и поджёг трубку заново.

— Тогда скажи мне, Женя, если время здесь не движется, что тогда меняется?

Она задумалась, глядя в бокал.

— Люди.

Ночь окутала их, как старая виниловая пластинка, из которой доносился приглушённый, тёплый звук.

Холодный ветер пришёл неожиданно, подгоняемый с горной стороны, пробежался по террасе, заставляя пламя фонаря тревожно затрепетать. Евгения передёрнула плечами и огляделась. Вдалеке, у берега, всё ещё горели редкие огни баров, а из пристани доносился ленивый гул разговоров. Но с моря пахло сыростью, и воздух уже не был таким лёгким, как ещё полчаса назад.

— Замерзла? — Александр заметил её движение.

— Немного. Давай в дом?

— Я как раз хотел предложить.

Они собрали бокалы, недопитую бутылку шампанского и зашли внутрь.

Дом, в котором они жили, был одновременно уютным и слегка мистическим — антикварная мебель, мягкие тёплые лампы, высокие книжные шкафы, переполненные томами классики и философии. На стенах — афиши старого кино: «Мертвец» Джармуша, «Кожа, в которой я живу» Альмодовара, «Апокалипсис сегодня» Копполы. На полках виниловые пластинки в хаотичном порядке — The Doors, Pink Floyd, Miles Davis, King Crimson.

— А знаешь, что идеально подходит к ночи, виски и холодному ветру? — сказал Александр, ставя бокал на стол.

— Ты хочешь сказать «Strange Days»? — улыбнулась Евгения.

— Конечно.

Александр подошёл к проигрывателю, достал пластинку и аккуратно положил иглу. Из динамиков потекли первые аккорды.

— Странные дни, в самом деле, — пробормотала Евгения.

Она взяла бокал, села в кресло и завернулась в мягкий плед. Александр расположился напротив, вытянув ноги, трубка с ароматным табаком дымилась в его руке.

— О чём Никос тебе рассказывал сегодня? — спросил он, слегка прищурившись.

Евгения посмотрела на него поверх бокала.

— Ты не поверишь.

— Попробуй.

Она откинулась назад, глядя на потолок, словно пытаясь сформулировать точнее.

— В общем, знаешь, что происходит на стройке за горами?

— Новая застройка? Что с ней?

— Рабочие, которых там используют… Это не просто рабочие. Это заключённые.

Александр поднял бровь.

— Серьёзно?

— Да. Их привозят по ночам. Кто они, что они — никто не знает. Никос сказал, что местные боятся.

— Боятся чего?

— Ты серьёзно спрашиваешь? — она поставила бокал. — Представь: людей, которым нечего терять, сажают работать на огромном проекте, далеко от города, где их никто не контролирует. Если хоть один решит сбежать?

Александр покрутил трубку в руках.

— Звучит как начало фильма Джармуша.

— Скорее как Альмодовара, — усмехнулась она. — История о людях, застрявших в месте, которое никогда не должно было существовать.

Александр кивнул.

— А если честно?

— Если честно, — вздохнула Евгения, — это пугает. Наш район — почти рай, но если кто-то сбежит с той стройки…

Она не договорила. Музыка продолжала играть, но что-то в воздухе изменилось. Будто легчайшая напряжённость, невидимая, но ощутимая.

— Давай ещё шампанского, — сказал Александр.

Евгения молча взяла бутылку и разлила.

— Ты действительно думаешь, что всё так серьёзно?

— Думаю, что всё может стать серьёзным в любую секунду.

Музыка заполнила паузу. Странные дни. Время, когда никто не знает, что случится завтра.

Где-то далеко завыла собака.

— И всё-таки, — Александр покачал в бокале остатки виски, но вновь выпил шампанского, демонстрируя смягчение темы — ты слишком драматизируешь.

Евгения лениво откинулась в кресле, её рука лежала на подлокотнике, а пальцы слегка касались бокала с шампанским. Она была в этом состоянии приятной расслабленности, когда темы плавно перетекают одна в другую, а лёгкое опьянение делает разговоры о тревожных вещах менее тяжёлыми.

— Возможно, но меня это беспокоит. Не люблю, когда что-то идеальное начинает рушиться.

— Женя, ты же знаешь, ничто не идеально. Даже этот наш крошечный рай.

— Особенно он, — пробормотала она и сделала глоток.

Винил продолжал крутиться, мягко потрескивая. «Strange Days» уже подходила к концу, и Александр, не вставая, лениво вытянул руку к стопке пластинок, наощупь вытащил одну и поменял её. Раздались первые аккорды «Blue in Green» Майлза Дэвиса.

— Ммм… так ты решил, что после мистического рока должна идти джазовая меланхолия? — улыбнулась Евгения.

— А что ещё подходит под вино, холодный ветер и разговоры о страхах?

— Кино, — ответила она.

— Опять начнём спорить?

— Не спорить, а пытаться доказать, что Альмодовар сильнее Джармуша.

Александр громко фыркнул.

— Женя, серьёзно?

— Абсолютно.

Она поставила бокал на стол и подалась вперёд.

— Окей, скажи мне, какая сцена у Джармуша самая мощная?

— Любая из «Мертвеца».

— Назови одну.

— Когда Уильям Блейк находит себя между жизнью и смертью, когда его ранят и он понимает, что больше не принадлежит этому миру.

— Ага, то есть ты за холодную поэтичность?

— А что, у Альмодовара лучше?

— Конечно.

Она сделала театральную паузу.

— Например?

— Например, сцена из «Поговори с ней», когда герой сидит у кровати коматозной женщины, говорит с ней, верит, что она его слышит, что между ними есть связь.

Александр приподнял бровь.

— Да, но он её любит.

— А Блейк любит смерть, — ухмыльнулась Евгения.

— Это метафора.

— Как и мой пример.

Он закатил глаза.

— Окей, тогда давай по-другому. Какой фильм Альмодовара сильнее «Кофе и сигарет»?

— О, ну тут легко — «Всё о моей матери».

— Ты сравниваешь два разных жанра.

— Я сравниваю две разные философии.

Она взяла свой бокал и покачала шампанское, наблюдая, как пузырьки медленно поднимаются вверх.

— Джармуш — это интеллектуальный минимализм. Разговоры без надрыва, где суть не в словах, а в паузах между ними.

— А Альмодовар?

— Это страсть, чувственность, взрыв. У него всё кричащее, яркое, даже когда он говорит о смерти.

Александр задумался, вытащил трубку и закурил.

— То есть тебе ближе испанская драма, а мне — американский артхаус?

— Мы с тобой это давно выяснили.

— Но ты всё равно будешь доказывать, что Альмодовар сильнее?

— Конечно.

Они рассмеялись.

Музыка наполняла дом, виски согревал кровь, и мир за стенами их дома на какое-то время перестал существовать.

Александр, покачнувшись, допил остатки виски и с воодушевлением хлопнул ладонью по столу.

— Поехали в Ташуджу.

Евгения уже видела этот взгляд — вдохновленный, слегка расфокусированный, но полный желания сорваться с места. Он всегда так делал, когда алкоголь подмешивался к его любви к ночным прогулкам и джазу.

— Ты шутишь?

— Нет, Женя, ты только представь: старый джаз-клуб, деревянные столики, прокуренный воздух… Мы садимся в уголке, Самед ставит пластинку, приносит нам по бокалу, и мы сидим, слушаем, а потом он рассказывает нам что-нибудь из своей бездонной памяти. Это же идеальный финал вечера.

Она закатила глаза и сделала большой глоток шампанского.

— Да-да, как в прошлый раз, когда ты выдал монолог о связи между текстами Моррисона и стихами Бодлера?

— А ты что, не согласна?

— Согласна, но мы тогда чуть не уснули за столом.

— Так значит, надо доехать быстрее.

Он потянулся к карману за ключами.

Евгения молниеносно метнулась вперёд, выхватила их первой и, не раздумывая, выкинула в окно. Такой трюк она проделывала уже не первый раз, её движения были вымерены до миллиметра.

Короткий звон! в темноте двора.

Александр замер.

— Женя…

— Александр, — передразнила она с хитрым прищуром.

Он закрыл глаза, глубоко вдохнул и, подняв палец, будто готовясь к серьёзной речи, сказал:

— Это было абсолютно безрассудно.

— Это было абсолютно правильно.

Он посмотрел на неё с укором, но без злости.

— Ты когда-нибудь дашь мне реализовать хотя бы одну глупую идею?

— Я твоя жена. Это моя прямая обязанность — защищать тебя от них.

Он вздохнул, потом усмехнулся и растёр лицо ладонями.

— Ладно, ты победила.

— Как всегда.

— Но если ключи завтра будут в земле, копаешь ты.

— По рукам.

Они встали, чувствуя усталость и тепло алкоголя в крови. Евгения легко, почти мечтательно, двинулась в сторону спальни, её мысли витали где-то между возможным продолжением ночи и тем, как хорошо ей сейчас.

Александр шёл следом, но в голове у него было другое.

Кровать. Только кровать. И как можно скорее.

Глава 2: Рая больше нет

Утро пришло, как всегда, неожиданно.

Сначала были звуки: щебет птиц, ленивый шум волн, приглушённые голоса соседей, заворачивающих в булочную за свежими симитами. Где-то внизу, в переулках, уже раскладывали овощи на прилавках, и даже несмотря на закрытые окна, тонкий аромат чёрного кофе из заведения Никоса пробирался в спальню.

Потом были лучи. Лёгкие, золотистые, как кисти импрессиониста, они пробрались через жалюзи, оставляя на полу тонкие полосы света. Одна медленно подползла к кровати, осветив тёмную прядь Евгении, раскинувшейся на подушке.

Александр чувствовал утро затылком — там, где пульсировала отголоском виски и шампанского лёгкая, но неприятная боль. Он знал, что откроет глаза, увидит солнечные блики на потолке, услышит дыхание жены и поймёт, что ему всё равно хорошо.

— Ммм… — протянула Евгения, не открывая глаз.

— Доброе утро, — пробормотал он, голос всё ещё хриплый от сна.

— Оно слишком яркое, — её рука нащупала его грудь и лениво пробежалась пальцами по коже.

— А ты что хотела? Мы же в Турции.

Она приоткрыла один глаз.

— Я хотела проснуться медленно, без головной боли и с кофе в руках.

— Твои желания слишком амбициозны.

Она тихо рассмеялась.

— Ладно, я делаю кофе, ты — душ.

— Давай наоборот.

— Нет. Если ты уйдёшь первым, ты опять включишь свою музыку, и это будет слишком громко для моего нынешнего состояния.

Александр криво усмехнулся, но не возразил.

Евгения с трудом вылезла из-под тёплого покрывала, лениво натянула на себя шёлковый халат и, зевая, отправилась на кухню.

Александр остался лежать ещё минуту, прислушиваясь. Музыка. Где-то за окном кто-то включил радио. Протяжный саксофон лениво плыл в воздухе. «Summertime» в исполнении Дженис Джоплин.

— Ну здравствуй, символизм, — пробормотал он и, со стоном поднимаясь, направился в ванную.

Вода стекала по коже тёплыми, расслабляющими струями. Ему вспомнились джазовые стандарты, которые звучали в ночных клубах Нью-Йорка — пропитанные дымом, виски и чем-то неуловимо томным. Джаз всегда был о близости, о медленности, о моменте, который тянется бесконечно.

Когда дверь приоткрылась, и Евгения скользнула внутрь, он даже не удивился.

— Твоя очередь? — спросил он, убирая мокрые волосы назад.

— Нет, моя лень взяла верх над кофе, — призналась она, сбрасывая халат.

Вода шумела, пар поднимался к зеркалам, а их движения были в ритме музыки — неторопливые, чуть сонные, почти как «Blue Train» Колтрейна.

И если ночь была спором двух кинематографических вселенных, то утро оказалось чистым джазом.

— Согласись, завтракать дома — это скучно, — заявил Александр, застёгивая ремень безопасности в мустанге.

— Ты просто хочешь, чтобы Никос налил тебе утренний бокал ракы.

— Во-первых, он не наливает ракы по утрам.

— Но для тебя сделает исключение.

— Ну, возможно, — он усмехнулся и завёл двигатель.

Мустанг рыкнул, а затем загудел мягко и ритмично, словно вступление к «Moanin’" Арта Блейки. Они выехали на дорогу, и солнечный свет, отражаясь в пыльных лобовых стёклах, ослепил их на мгновение.

За окном Арпачбахшиш медленно просыпался: рыбаки вытаскивали сети, старики в кофейнях уже обсуждали новости, местные торговцы выносили подносы с пахлавой, пахнущей мёдом и орехами.

Евгения сидела, вытянув ноги, и с улыбкой наблюдала за пейзажем.

— А помнишь, как мы с тобой, совсем детьми, пробрались в заброшенный яблоневый сад?

— В Москве? Конечно.

— Ты тогда сказал, что это самое безумное, что ты делал в жизни.

— Тогда мне было пятнадцать.

— И я на тебя страшно обиделась.

— Почему?

— Потому что я мечтала, чтобы мы сбежали с какого-нибудь урока, уехали автостопом в Питер и ночевали на вокзале.

— Жень, да ты, оказывается, всегда была немного безумной.

— Ну, у меня был пример перед глазами.

Мустанг свернул с главной дороги на узкую грунтовку, ведущую к старым мандариновым садам.

— О, нет, — хихикнула Евгения. — Ты опять за своё.

— Конечно.

Он затормозил у покосившегося забора, перегнулся через пассажирское сиденье и открыл дверь.

— Женщина, ваше дело — быть на шухере.

— Ага, мистер криминал.

Они легко перелезли через низкую ограду и очутились в тени деревьев, усыпанных тяжёлыми золотыми плодами.

Александр сорвал один, потер его в ладонях, вдохнул терпкий запах.

— Чистейшая свобода.

Евгения взяла другой, быстро очистила и в шутку метнула дольку в мужа. Он поймал её ртом и театрально зажмурился.

— Вкус детства.

— Детства, в котором тебя не учили, что воровать плохо.

— Воровать мандарины из старого сада — это не преступление, а акт возвращения к корням.

Она засмеялась, прищурившись от солнца.

— Помнишь, когда мы с тобой сбежали с университета, чтобы поехать на концерт Deep Purple?

— Как я могу это забыть? Это был твой триумфальный момент — ты прорвалась к сцене и размахивала своей курткой, пока тебя не оттащил охранник.

— Ну, мне нужно было, чтобы Ян Гиллан заметил меня!

— Ты тогда поклялась, что не выйдешь замуж за человека, который не понимает красоты «Child in Time».

— Вот видишь? Я держу слово.

Он снова рассмеялся.

Звуки природы смешивались с далёкими нотами, которые доносились из машины — сейчас играла «Take Five» Дэйва Брубека. Мерный ритм идеально совпадал с их шагами, когда они возвращались к мустангу, с полной пригоршней мандаринов в руках.

Сев в машину, Александр кинул один на панель, а Евгения — на заднее сиденье.

— Ты думаешь, когда-нибудь мы поумнеем?

— Сомневаюсь.

Они тронулись, и солнечные блики заплясали по капоту.

Когда они подъехали к бару Никоса, лёгкость сменилась напряжением.

У входа стояли три машины жандармерии.

Александр медленно припарковался, убавил громкость музыки. Евгения нахмурилась. Жаркое солнце било в лобовое стекло, когда Александр и Евгения вышли из машины. Воздух был плотным, с лёгким ароматом кофе и морской соли, но что-то в нём ощущалось не так, как обычно.

— Ну, — сказал он, глядя на людей в форме, — похоже, утреннего ракы сегодня не будет.

Жандармы выходили из бара, горячо обсуждая что-то между собой. Их лица были напряжёнными, голоса срывались на резкие нотки. Один из них, самый высокий, бросил быстрый взгляд на Александра и Евгению, прежде чем продолжить разговор с коллегой.

— Бу дели, — обрывочно долетело до них.

Они шагнули в сторону, давая жандармам пройти, и направились внутрь.

Бар Никоса был таким же, как всегда: небольшие круглые столики, стены, увешанные старыми фотографиями музыкантов и афишами джазовых концертов, тёплый запах кофе, вина и дерева. Но что-то было не так.

Музыка не играла.

Никос стоял за стойкой, крепко сжав руки. Он выглядел потерянным. Глаза, обычно лукавые и слегка уставшие от жизни, теперь были настороженными.

— Kalimera, — пробормотал он, но голос его не имел привычной жизнерадостности.

Александр, по привычке, решил разрядить обстановку:

— А что это у вас тут, кастинг на роль плохих парней? Или жандармерия решила наконец оценить твою кофейную магию?

Никос не ответил. Он даже не улыбнулся.

— Я чего-то не знаю? — Александр склонил голову, но его голос уже звучал иначе.

— Садитесь, — коротко сказал Никос и кивнул в сторону их любимого столика у окна.

Евгения молча взглянула на мужа. Они оба поняли: шутки здесь сейчас не пройдут.

Они заняли места, и Никос, не дожидаясь заказа, поставил перед ними по чашке кофе.

— Завтрак будет через пару минут, — добавил он и ушёл в сторону кухни, так и не объяснив, что происходит.

Тишина давила. В баре не звучало радио, не трещал старый проигрыватель. Было слышно только, как где-то за окнами хлопает парус на лодке и как с улицы доносится приглушённый смех рыбаков.

Александр взглянул в чашку, глядя, как по поверхности чёрного кофе медленно расходятся круги.

В голове у него вдруг заиграло «When the Music’s Over» The Doors. Весь этот момент — эта странная, гнетущая пауза, эти тени на лице Никоса, эти жандармы у входа — он звучал, как тот самый тревожный ритм Манзарека.

Евгения подняла взгляд на мужа. Она тоже слышала музыку. Но свою.

У неё в голове играл «Round Midnight» Телониуса Монка — не просто композиция, а ощущение пустого пространства между нотами, в котором прячется всё, что не сказано вслух.

Она скользнула пальцами по краю чашки и посмотрела на Никоса.

— Ник, что-то случилось?

Никос задержался у кухни, будто выбирая, говорить или нет.

— Только завтрак, — сказал он вместо ответа и скрылся за дверью.

Александр и Евгения молча переглянулись.

И в их головах продолжала звучать музыка.

Никос вернулся не сразу. Когда он всё-таки появился, в руках у него было две тарелки с его фирменной пастой — нежный лосось, креветки, свежий базилик, немного белого вина в соусе. Он молча поставил их перед Александром и Евгенией, затем сел напротив.

Казалось, будто невидимая кинокамера зависла в центре стола, её объектив медленно двигался, словно стрелка часов, фиксируя каждого по очереди.

Первый кадр: Никос.

Он потирал переносицу, словно пытаясь сосредоточиться. Взгляд его был потухшим, пальцы нервно постукивали по столу.

— Когда ты живёшь в одном месте слишком долго, оно начинает менять форму, — тихо сказал он.

Кадр второй: Александр.

Он лениво перемешал пасту вилкой, бросил на Никоса оценивающий взгляд.

— Всё меняется, Ник. Вопрос в том, когда именно.

Кадр третий: Евгения.

Она поднесла бокал воды к губам, но не сделала ни глотка.

— Когда ты понял, что оно меняется?

Никос.

Он выдохнул, провёл ладонью по седым волосам.

— Когда увидел его.

Пауза. Музыка больше не звучала даже в головах.

Александр.

— Кого?

Никос.

— Человека без лица.

Евгения.

Она чуть заметно нахмурилась.

— Это метафора?

Никос поднял на неё глаза.

— Хотел бы.

Никос:

— Он приезжает три ночи подряд. На мотоцикле. Чёрная куртка, тёмные перчатки. Я сначала думал, турист — мало ли. Смотрит. Молчит.

Александр:

— А потом?

Никос:

— А потом он стал говорить.

Он потянулся за своей чашкой кофе, но не выпил, просто покрутил её в руках.

Евгения:

— Что он сказал?

Никос:

— Что мои дети скоро умрут. Что я оплачу грехи, о которых уже забыл. Что меня ждёт утрата, которая разорвёт меня пополам.

Тишина.

Александр покачал головой.

— Как-то чересчур драматично для простого хулигана.

Никос усмехнулся, но в его смехе не было ни тени лёгкости.

— Он не похож на хулигана. Он похож на человека, который верит.

— Верит?

— Да, как религиозный фанатик.

Пауза.

Евгения посмотрела на Никоса пристально, изучающе.

— Ты боишься его?

Он медленно поднял глаза.

— Я боюсь того, что он знает.

Музыка в баре по-прежнему не играет, всем становится страшно.

Она вращалась по кругу, фиксируя смену лиц за столом: Никос, Александр, Евгения.

Диалог ускорялся, словно набирающий темп саксофон в «Feeling That Way» Джо Хендерсона — сначала размеренно, затем всё быстрее, пока звук не превращается в ритмичный хаос.

Никос:

— Каждый раз он снимает шлем.

Александр:

— Ну и?

Никос:

— И каждый раз его лицо… его нет.

Евгения:

— В каком смысле?

Никос:

— Оно белое. Как пятно. Как если бы ты смотрел в пустоту.

Александр:

— Ты хочешь сказать, что он… без лица?

Никос:

— Я хочу сказать, что его невозможно запомнить. Ты видишь, но через секунду — ничего. Ни глаз, ни носа, ни рта. Только белизна.

Евгения:

— И ты вызвал жандармов?

Никос:

— Да.

Александр:

— Из-за человека, которого ты даже не можешь описать?

Никос:

— Из-за предчувствия.

Евгения:

— Плохого?

Никос опустил глаза в чашку кофе.

— Как в песне «I Got a Bad Feeling» Нины Симон. Оно накатывает, медленно, как волна, и ты не можешь никуда деться.

Александр:

— А жандармы?

Никос:

— Высмеяли меня.

Евгения:

— Что сказали?

Никос:

— «Старик, не фантазируй. Наш район — самый безопасный в стране.»

Александр:

— Звучит убедительно.

Никос:

— Я тоже так думал.

Пауза. Камера замедляется.

Никос:

— До вчерашнего вечера.

Пауза. Звук внутри сцены словно заглушается.

Никос смотрит прямо перед собой, но будто бы сквозь Александра и Евгению.

Александр делает глоток кофе. Евгения сжимает вилку.

Где-то вдалеке снова кричит чайка.

И бар остаётся погружённым в тишину, которую никто не хочет нарушать.

Камера зафиксирована на Никосе.

Он всё ещё смотрит сквозь них, но уже не мигает, словно застыл в моменте, где что-то сломалось.

Пальцы сжимаются на краю стола, а дыхание становится рваным. Он медленно поднимается, и его голос звучит как молитва, дрожащая, сломанная, но ритмичная, как будто он повторяет её каждую ночь.

— Ветер дует с моря и приносит соль, но есть вещи, которые приходят без предупреждения. Их нельзя остановить, нельзя изменить. Можно только увидеть. Можно только принять.

Камера остаётся на нём.

Александр сглатывает, чувствуя, как по спине стекает холодный пот.

Евгению начинает трясти.

Это ощущение — будто что-то незримое стучится в их сознание, навязывая себя, как будто они стали частью чего-то, чего не выбирали.

В голове у Александра вспыхивает рваный рифф «Black Sabbath», тяжёлый, гулкий, как будто мир вдруг замедлился до его темпа.

Евгения слышит «Goodbye Pork Pie Hat» Чарльза Мингуса — тревожный саксофон, скользящий между нот, словно пытающийся сбежать от чего-то, но не имеющий выхода.

Никос не отводит взгляд.

Он смотрит в одну точку, как будто уже не здесь.

— Когда он приходит, он забирает. Не сразу, нет. Он ждёт. Он делает так, что ты сам идёшь за ним. И если ты посмотришь слишком долго…

Он замирает.

Александр и Евгения оборачиваются.

И видят его.

Человека в мотоциклетной куртке.

Он стоит прямо за их спинами.

Тёмная фигура, в черном шлеме, не двигается.

Рука медленно тянется к ремешку шлема.

Щелчок. Плавное движение. Шлем снимается. И там — ничего.

Все в баре будто окаменели. Никос стоит с широко открытыми глазами, губы дрожат, но он не двигается. Александр стиснул зубы, его ладони сжаты в кулаки, но тело не слушается. Евгения медленно прижимает пальцы к столу, пытаясь найти точку опоры.

А человек в мотоциклетной куртке движется.

Медленно. Поднимает руку. Палец вытягивается, указывая прямо в грудь Никоса.

— Ты был слеп.

Голос глухой, сдавленный. Но в нем нет интонации, как будто его произносит не человек.

— Ты был глух.

Голос чуть выше.

— Ты не видел знаков, ты отвернулся.

Громче.

— Ты молился на золото, на вино, на тепло своего дома!

Громче. Никос дрожит.

— Ты думаешь, ты в безопасности?

Громче.

— Ты думаешь, что стены защитят тебя?

Александр ощущает вибрацию в груди, как если бы бас-динамик сорвался на максимум.

— Они не спасут их, Никос.

Еще громче.

— НИЧТО НЕ СПАСЕТ ИХ.

Комната сжимается.

— Ни твои стены.

Воздух становится тяжелее.

— Ни твои молитвы.

Слова будто давят на виски.

— Ни твоя жизнь, которую ты думаешь, что ты прожил правильно.

Указательный палец дрожит, словно в ярости.

— ТВОИ ДЕТИ ВИДЕЛИ СОЛНЦЕ, НО ОНИ НЕ УВИДЯТ ЗАВТРА.

ГРОМЧЕ.

— ТВОЯ ЖЕНА СПАЛА В ЭТОЙ НОЧИ, НО ЕЁ СОН БУДЕТ ПОСЛЕДНИМ.

ГРОМЧЕ.

— ТЫ ПОТЕРЯЕШЬ ВСЕ, ЧТО ЛЮБИЛ, НИКОС.

ГРОМЧЕ.

— ТЫ ПОТЕРЯЕШЬ СЕБЯ.

Громкость достигла предела, как будто звукорежиссер выкрутил ползунок на максимум, но вдруг—

Тишина. Абсолютная. Человек с лицом-белым-пятном опускает руку.

Секунда. Другая.

Никос полз к мотоциклисту, будто ведомый какой-то силой, будто что-то внутри него уже сломалось, и не осталось ничего, кроме отчаянного «Простите меня», которое срывалось с губ.

— Прости… прости меня… я умоляю… пожалуйста…

Он нырнул головой вниз, уткнулся в чёрные сапоги незнакомца, рыдая, как ребёнок.

Александр почувствовал мороз по коже. Не от ужаса. От непонятного, липкого ощущения, что этот момент уже случился когда-то.

В голове заиграла музыка.

«Shine On You Crazy Diamond» — Pink Floyd.

Эта композиция. Медленные, тягучие гитарные аккорды. Ощущение чего-то, что давно потеряно, но всё ещё тянется за тобой сквозь время.

Евгению затошнило.

Головокружение пронзило её так резко, что она пошатнулась и упала обратно на стул.