Бесплатный фрагмент - Второго дубля не будет

Книга первая
Наше послевоенное

Второго дубля не будет, и ни одна из известных мне религий этого не обещает — повторения жизни на земле в нашем же обличии. И проживаем жизнь начерно, без репетиций, без возможности вернуться назад, к тому перекрестку, где мы, возможно, сделали ошибку, и переиграть, пустить жизнь по другому руслу.

И я пыталась рассказать о своей прожитой без репетиций жизни, и рассказ вылился в многотомный труд.

— А что такое необыкновенное в твоей жизни, что ты хочешь её описать, — спросила меня тетя Нина, жена моего двоюродного дяди.

— Ничего, — ответила я. — Обыкновенная жизнь. Но в этом-то всё дело.

Эта первая книга — рассказ о моем послевоенном детстве, похожем на детство миллионов детей, родившихся в конце сороковых, в начале пятидесятых годов. Для современного молодого поколения середина прошлого века доисторический период: у нас не было компьютеров и DVD плееров, мы не смотрели мультиков по телевизору, да и телевизоров не было. Не было не только памперсов, но и колготок, а собственная ванна и телефон (простой, не сотовый) имелись только в привилегированных семьях. Но технический прогресс не изменил души ребенка, и то, что казалось обидно тогда, обидно и сейчас, и если мы радовались стакану газировки, то сейчас дети радуются бутылочке кока-колы, и думается мне, что название напитка, вкупе со всем остальным, не важно.

В моем детстве необычна только география места жительства нашей семьи: от Владивостока до Батуми.

Но в нашей стране была единая программа обучения и, главное, единая система воспитания: нам предлагались в кумиры одни и те же герои, читались одни и те же книжки, пелись одни и те же песни. Во дворе с друзьями мы играли в одинаковые игры, войны велись между белыми и красными или между русскими и немцами. И как бы ни разнилась жизнь взрослых, жизнь детей, во всяком случае школьная жизнь, мало менялась с изменением географии. Вот об этой детской жизни, максимально достоверно, лишь слегка приукрашивая, я попыталась поведать.

Часть первая
От нуля до семи

1. Солдатская, Тбилиси, Батуми

В апреле сорок второго года мама моя выехала из осажденного Ленинграда по единственной дороге через Ладожское озеро, дороге жизни, как она называлась. Мама успела до летнего наступления немцев, захвативших Северный Кавказ, добраться до родного города Батуми. И уже в сентябре продолжила учебу, начатую в сороком году в Ленинграде, в Тбилисском медицинском интституе. После его окончания в 1946 году маму, несмотря на то, что она была замужем, отправили по распределению (тогда это было строго — попробуй, откажись) на Северный Кавказ в станицу Солдатскую, в Кабардино-Балкарии. Папа остался в Тбилиси доучиваться в политехническом институте. В институт он поступил уже после войны, которую провел в окопах на Дальнем Востоке. В боевых операциях не участвовал, возможно, из-за того, что он был сыном врага народа, — деда расстреляли в 1937 году.

В 1946 г. в стране в очередной раз был голод.

Мама поехала в Солдатскую вместе с мамой (моей бабушкой), и они поселились на квартире в частном доме. Жили они на мамину зарплату, т. е. на то, что можно было купить за деньги, — а что можно купить в голодающей деревне? Так что меня заморили голодом еще до рождения.

Если верить метрике, я родилась 26 марта 1947 года с весом 2 кг 700 г (в метрике об этом не сказано), не доставив маме особенных хлопот. Родилась я возле печки, которую топили кизяком, в антисанитарных условиях, и мама боялась сепсиса. Сразу после родов голодной роженице принесли картофельные шаньги, которые мама тут же съела и всю жизнь вспоминала, какие они были вкусные.

До четырех месяцев я орала день и ночь, была худая и сморщенная, как старичок, и думали, что я не выживу. Потом оказалось, что я была голодная (у мамы было достаточно молока, но очень жидкого, да и с чего там взяться жирности?) и, когда меня стали прикармливать, я замолчала.

На мое рождение маме дали по карточкам материи на четыре пеленки, а памперсов тогда не было…

Родилась я, как все младенцы с серо-голубыми глазами, как у мамы и бабушки; как-то в четыре месяца мама поднесла меня к окну и увидела два карих глаза. Я походила на папу.

Нянчилась со мной бабушка, с 4-х месяцев сажала в подушки (что сейчас строжайше запрещено) и давала играть пуговицами разноцветными, скрепленными ниткой. Погремушек у меня не было.

Для моего мытья носили воду с речки, речка была внизу, дом на горке.

Один раз бабушка пошла на базар, когда проходила мимо веревки с бельем, ей на голову упал мой подгузник, с которым она благополучно и ходила целый день, пока хозяйка не обратила внимания и не спросила:

— Людмила Виссарионовна, а что такое у Вас на голове? — Бабушка была очень сконфужена.

Ходить я научилась в 11 месяцев. Едва начав ходить, я совершила форменное злодейство. Подобралась к корзинке с вылупившимися цыплятами и задушила двух цыплят, крепко сжав их в ручках.

Была я неласковым ребенком, не позволяла лишний раз себя поцеловать, в неполные два года при виде больших мальчишек показывала кулак, шептала «Вот как дам, вот как дам», и пятилась назад.

Пуговицы у меня были биговочки, еда — маняма, кукла — потяпа.

Когда я уставала, то приседала и говорила «ножки болят, ножки болят», пока меня не брали на руки.

До двух лет упорно писала в штаны. Отойду в уголок, затаюсь, а потом начинаю топать ножками и кричать, — Ой, ой, ой…

Измученные моим упрямством мама и бабушка решились на крайние меры и натыкали меня носом в мокрые трусики, что оказало волшебное действие, — я прекратила писать в штаны раз и навсегда.

Ничего этого я не помню.

В 1949 году меня перевезли в Батуми. К Батуми относятся мои первые личные воспоминания в виде несвязанных между собой картинок. Я вижу большой розовый куст, усыпанный мелкими цветами, озеро и лошадку, которая катает детей в тележке с колесами, но мне мама не позволяет прокатиться, я еще мала для этого.

Воспитательница в детском саду обнимает других детей, а мной, такой замечательной девочкой пренебрегает. Обида. При фотографировании меня поставили не рядом с моей воспитательницей, а рядом с чужой. Опять обида. На групповой фотографии я мрачнее тучи.

Я наотрез отказывалась садиться на чужие горшки в детском саду, и мама носила свой, глиняный и очень тяжелый. Каждое утро туда, каждый вечер обратно, пока мама его не уронила и не разбила. Этого всего я не помню. Но помню свое отвращение к чужому (общему горшку), на который мне предлагают сесть и в котором что-то плохо пахнет.

На столе лежит продолговатая красная штуковина, похожая на морковку, но пустая внутри. Щупаю пальцем и пробую осторожно. Надкусываю. Дальше не помню. Зато долго помнит мама — это был перец, и орала я как резаная.

Всплывает в памяти как мираж, большой город и жара. Солнце прямо обжигает, идти далеко и всё в гору по мощеной булыжником мостовой, по узеньким тротуарам рядом с высокими старыми домами. Я капризничаю, не успеваю за взрослыми; мама и еще кто-то, кто с ней идет, сердятся, несут меня на руках. Потом мне долго снятся сны, что я живу в большом старом запутанном городе. Много лет спустя, я узнала, что мама с папой несколько месяцев жили в Тбилиси у бабушки Сусанны Рубеновны, пытаясь там наладить свою жизнь, и мои сны — реальность. Было мне меньше 4-х лет.

Помню какой-то заросший травой двор, окруженный забором, и уставшую, недовольную мать, которая живет со мной в какой-то незнакомой комнате. И время тянется нескончаемо долго. Это я болела скарлатиной, а в те годы со скарлатиной обязательно госпитализировали.

Мужчина с сеткой, а в сетке большой мяч, — это мне, но мама тревожится, и я не очень рада. Ходим с мужчиной по пионерскому парку. Это папа приехал за нами и зовет маму и меня во Владивосток….

Однажды, во время крупного семейного скандала разозленный отец, бегая по улицам для спуска паров, увидел на стене объявление, призывавшее вербоваться в армию. Обещали все блага, квартиру в Батуми. Как только отец подписал бумаги, ему приказали в 24 часа выбыть во Владивосток. Мама тогда с ним не поехала, и папа позже, уже устроившись на новом месте, приехал за нами. Вот этот его приезд с подарками для меня я и помню.

2. Владивосток

Купе поезда занавешено простыней — я тяжело болею корью, которой заразилась в больнице, где меня лечили от скарлатины. Болею в поезде Москва-Владивосток (10 суток дороги). Никаких впечатлений о дороге до этого момента в моей памяти нет. Меня ругают большие мальчики, которым из-за меня делают профилактические уколы. Я рада, что уколы не мне, хотя у меня высокая температура. У меня кукла, про которую мама все время говорит, что деньги на нее дал дедушка. Я должна это помнить, что дедушка хороший и добрый и любит меня. Но я в этом не уверена. Мне не нравится, что я должна это помнить.

Куклу назвали Наташкой

Мама ждет бабушку, и бабушка садится в наш вагон на полпути, радуется, целует меня, но отбирает очки, которые мне очень понравились. Поиграть не удается, я обиделась, но промолчала — к бабушке я еще не привыкла (вернее уже отвыкла, бабушка из Солдатской не поехала в Батуми, а уехала куда-то в сибирскую деревню, где работала акушеркой. Позднее она выговаривала маме, что та сорвала её с места и лишила самостоятельности. Больше бабушка уже не работала, на моей памяти).

Лужайка перед каким-то темным деревянным домом. На лужайке трава и желтые цветы, и я их рву. Бабушка в окошке второго этажа этого дома и машет нам рукой (она лежала в больнице с обострением язвы желудка).

Смеркается. Я иду по улице с папой. Он наступает ногой на лошадиный помет. Я привлекаю его внимание, хочу, чтобы он обошел их, но папа равнодушно пинает их ногой, а мне противно.

Вечер. Темно. На столе горит свечка, я сижу у мамы на коленях. Мужчина напротив — это папа (лица не помню, просто знаю). Мама плачет. Папа стучит кулаком по столу, свечка опрокидывается и гаснет. Я пугаюсь и, наверное, кричу (помню только испуг).

«Не пугай ребёнка» — говорит мама.

Мама дает мне в детский сад куклу и игру настольную. Я удивляюсь. Потом меня мама рано берет из сада и куда-то тащит за руку. Я не успеваю, капризничаю, может быть, даже плачу. Мне кажется, что жарко. Мы заходим в подъезд что-то поправить в моей одежде. Игру и куклу кладем на подоконник. Потом куклу я беру, а игру забываю. Хочу за ней вернуться, но мама не дает, мы, оказывается, опаздываем на поезд.

Потом поезд. Нас провожают и дарят большой букет красивых цветов. Я этому очень рада. Я люблю цветы. Но утром на столе в купе два букета — букет соседей больше и красивее нашего. Я очень оскорблена, соседи мне не нравятся. На их вопросы я не отвечаю.

Мама прожила с папой во Владивостоке 4 месяца, бабушка и того меньше. Измученная постоянными скандалами, она уехала к сестре в Колпашево (один из скандалов я и запомнила), а через месяц, последним пароходом туда приехала мама со мной, сбежав от моего отца. На этом их семейная жизнь окончилась навсегда. Через 3 или 4 года папа приезжал к нам для оформления официального развода и мама дала ему его без слов

3. Колпашево

Мама будит меня посреди ночи. Очень холодно, темно и не хочется никуда идти. Но мы приехали, и вообще это уже пароход. Идем, уже светает. Стоит дом с пристройкой, на крыше пристройки лежит что-то белое, хочется подойти и смести рукой. Это снег, но я этого не знаю.

Потом какая-то квартира и крики незнакомой немолодой женщины: «Ноночка, Зоечка приехали!» И целует она меня с полным правом, но я ее прав на себя не знаю.

Бабушка стоит у окна и сердится. Нам не рады. Мама оправдывается. Но женщина, которая нас встретила (это бабушкина сестра баба Вера), заступается за нас и вообще, я это чувствую, не любит ссор.

Спим на полу, на чем-то с густой шерстью, плохо пахнет (это медвежья шкура, на которую мочится кот), посреди ночи раздается страшное рычание. Мне страшно, но разбудить маму я не решаюсь. Утром мама жалуется:

— Тетя Вера, вы так храпите.

Значит, это бабушка Вера издает такие страшные звуки, а вовсе не зверь из лесу. Это уже легче, но ночью опять страшно.

На веранде стоит высокая рыба в углу. До верха рыбы я не достану, даже если встану на стул. Рыбу зовут осётр. Ее принесли рыбаки- браконьеры.

Помню один длинный и скучный день, а потом я, когда уже стемнело, сунула руки в чемодан, в котором мама перебирала вещи. Сунула в тот момент, когда мама его закрыла и сильно прищемила мне пальцы. Было очень больно, и ещё мне досталось от матери, хотя я ждала, что она меня пожалеет.

Бабушка потом вспоминала. Жила родня голодно (а тут мы свалились на голову, как я понимаю, без копейки, ведь проезд стоил дорого). Часто варили какую-то постную баланду, называя ее по-французски — суп ратантуй. Бабушке очень понравилось название, и она часто повторяла — суп ратантуй, суп ратантуй. Дядя Витя слушал, слушал, а потом и спрашивает:

— Тетя Люда, а вы знаете, с чем это рифмуется — суп ратантуй, а посередине ….

— Да что ж ты мне раньше не сказал?

— Я думал, вы знаете

— Знаю и говорю?!!

Вот мы живем в отдельной своей комнате. Комнату выделили маме от больницы, где она работает. У нас соседи — Вершинины: муж с женой, маленькой дочкой Ирой и бабушкой. Когда мы топим печку, греется стена у соседей, а у нас холодно, поэтому нам ставят новую печку. Печку помню, а когда и как складывали ее — нет, не помню.

Для печки нужны дрова, лучше березовые — от них много тепла, а осина дрянь — совсем не то. Дрова привозят большими чурками и надо дрова сперва пилить пилой, а потом колоть топором.

Пилят дрова мама и бабушка вдвоем. Мама быстро устает и сердится. Я прошу попилить дрова. Но меня гонят, силенок во мне нет, я только мешаю. Пила большая и тупая, в ней есть сломанные зубья, что очень неудобно. Бабушка говорит, что надо новую пилу.

Топор тоже тупой. Дрова колет бабушка. Забьет топор в полено, а потом стучит поленом с топором по большой чурке, пока оно не расколется пополам. Затем дрова складывают в поленицы. К этому делу меня допускают на равных. Я таскаю по одному, двум поленьям и складываю их в свою маленькую поленницу. Надо еще следить, чтобы наши дрова не воровали соседи, хотя сараи запираются. Но сараи маленькие, и часть дров хранится на улице. Дров нужно много, зима очень длинная. Все дрова сразу не удавалось приготовить и их пилили и рубили уже зимой, часто прямо в комнате, если сильный мороз.

Мама несет меня на руках из детского сада. Я плачу, не хочу ходить в сад. Я больна ангиной, не могу глотать даже слюну. Мама обещает, что, когда я выздоровею, то больше не буду ходить в сад. И я дома с бабушкой. Бабушка любит петь: Ее любимая песня — «Средь высоких хлебов затерялося…». Я очень переживаю, когда слушаю эту песню. Мне нравится, как поет бабушка. Кроме того, когда она поет, значит пребывает в хорошем настроении. Но мама не разрешает бабушке петь, говорит, что ей медведь на ухо наступил. Мне очень жалко бабушку, но потом, оказывается, медведь наступил на ухо и мне. Когда это произошло и почему ухо целое, даже не поцарапано, мне не понятно. Но факт налицо. Медведь таки основательно потоптался на моих ушах. Как, наверное, все лишенные музыкального слуха люди, я плохо понимаю, в чем дефект моего пения. Я люблю петь и пою вместе с бабушкой. Правда, не часто.

Я плохо засыпаю вечерами, и меня пугают Хокой. Хокой меня пугали ещё в Солдатской. Хока большой, черный, лохматый и живет в темноте, прячась по углам. Он хватает непослушных детей, в основном девочек, и утаскивает куда-то в неведомое. Это очень страшно. Я сплю, укрывшись одеялом с головой, и буду любить спать так до старости.

Возле дома за сараями обрыв — спуск к реке. Там камышинки очень красивые, но мне туда нельзя. Я могу гулять возле дома, где меня все время обижает сосед — Толик Бова — красивый темноглазый мальчик на год старше меня. Его бабушка и моя бабушка ссорятся из-за наших склок. Я всё время жалуюсь на него. Он отравляет мне жизнь — дерется. Я боюсь гулять одна.

Возле дома через тропку — лесок, а в нем кедры. На кедрах шишки. В шишках вкусные орешки, но я не могу достать шишки — кедры высокие. Толик Бова старше меня и мальчик. Он залезает на кедр и кидает мне шишки.

Прихожу, рассказываю бабушке, она сердится:

— Пока я тебя защищаю и препираюсь с его бабушкой, вы уже помирились.

Мама и бабушка поскандалили с Вершиниными (женой и тещей) и не разговаривают. Их полуторагодовалой девочке Ире теперь нельзя ходить к нам, но она иногда врывается в нашу комнату и мчится от порога прямо к моим игрушкам. Она любила играть со мной, пока взрослые не поссорились. Мне тоже скучновато, и я рада была бы поиграть хоть с маленькой девочкой, но следом за ней в комнату стремительно влетает ее бабушка или мама и утаскивает обратно. Ира дрыгает ногами и орет как резаная.

У самого Вершинина бывают приступы. У него в голове засел осколок и его надо держать во время приступов, а то он покалечится. Две женщины не могут его удержать и тогда кричат, и зовут на помощь, и мама и бабушка (бабушка сильнее мамы), бегут и тоже держат, несмотря на то, что в обычное время не разговаривают. Им тяжело, они возвращаются уставшими. А мне туда нельзя, а то я испугаюсь. Я и так боюсь оставаться дома одна. А вот Оля, сестра моя троюродная, дочка дяди Вити и внучка бабы Веры, она не боится и остается дома одна. Бабушка её хвалит — какая молодец. Мне не завидно, а жалко Олю: такая маленькая и одна в их большой квартире. Мне страшно уже за нее.

Дядя Витя сажает меня на одно колено, а Олю на другое и дает нам попробовать из своей большой пивной кружки. Сначала мне не нравилось, а потом ничего.

Еще дядя Витя ходит на охоту, у него красивые деревянные утки — подсадки. Он удачно поохотился и привез уток, и мы идём есть их. Они жесткие и невкусные, а есть их надо осторожно, а то сломаешь зуб о дробь. Из утиных перьев делают подушки, а большие переливающиеся перья дарят нам поиграть. Я совершенно очарована переливами утиных перьев.

Моют меня в корыте в комнате. Корыто ставят на две табуретки. Наносят воды и купают. Мыться я не люблю. Всегда реву, когда мне моют голову. Мама сильно меня трет. Больно кожу. Но тереть надо до скрипа. Мама водит пальцами по промытой коже и спрашивает меня,

— Скрипит?

— Скрипит, скрипит, — кричу я, хотя чувствую, что еще не очень-то скрипит.

— Не обманывай, — сердится мама, — еще не домыта. Ну что за врушка растет.

В один прекрасный вечер мама опрокидывает корыто со мной на пол. Льется вода. Помню я это очень смутно, зато хорошо помню отметину, которая осталась на стенке печки после удара корытом.

— Это Зошка лбом пробила, — дразнит меня бабушка, а мама молчит, она испугалась, когда я у нее летела вместе с корытом на пол.

Когда я подросла, меня стали водить в баню. В предбаннике пахло березовым листом и прелым деревом. Противно было наступать на мокрые осклизлые доски. Когда ходили вместе с бабушкой, она носила меня на руках.

Бабушка Вера любила париться, и всё уговаривала маму и бабушку попариться. Но те не любили ходить в парную.

В бане надо было ждать, когда освободится тазик. Потом обязательно его ошпарить после чужих людей. Лучше всего ходить со своим тазом, что мы часто делали. Потом нужно отстоять очередь за водой. Набрать кипятку, ошпарить место на лавке, на которой потом можно будет сидеть, набрать теплую воду и вот теперь, наконец, можно мыться. После мытья в тазике меня окатывают водой. Надо зажмуриться и не дышать, пока выливают целый таз воды. Потом меняют воду и моются во второй раз. Потом окатят два раза чистой водой и всё, — мытье закончено. Можно бежать в предбанник и быстро, быстро вытираться и одеваться, а то холодно и можно простыть.

Потом буфет в бане. К тому времени дядя Витя основательно пристрастил меня к пиву.

Мама вспоминала, что в результате в буфете бани произошел такой случай: мама захотела пить и встала в очередь. Когда ее очередь подошла, она повернулась ко мне и спросила:

— Зоечка, ты что хочешь: пива или лимонада?

И в ответ раздался писклявый голос:

— Пива….

Очередь оживилась, все стали заглядывать за бочку с пивом, из-за которой любительницу пива не было видно.

Меня очень редко называют Зоей. Зовут меня Зока или Зошка, или совсем ласково — Зокочка.

Происхождение имени таково: бабушка сказала беременной маме, которая хотела назвать меня Наташей. — Думаешь у тебя там Наташка растет? Какая-нибудь Зойка. А что? — сказала мама. Зоя — это оригинально. И я стала Зоей.

У нас гости. Может быть, празднуют чей-то день рождения. Я радостно возбуждена, верчусь и вдруг падаю на куклу, которая у меня в руках. Ту самую, из Москвы, подарок дедушки — куклу Наташку. Разбиваю колено и реву. Больно косточку на коленке. Кукле тоже разбиваю ногу. У нас сидит дядя Юра, брат дяди Вити, старший сын бабы Веры. Он берет куклу, а меня не жалеет.

— Твоя нога заживет сама–говорит он мне, — а вот с куклиной ногой что-то надо сделать.

Он забирает разбитую куклу и приносит починенную. И нога цела, и говорить она снова стала. В ногу он вставил катушку. Его хвалит мама — на все руки мастер. Наташка дожила до глубокой старости и погибла уже от ручек моей дочки.

Наташка большая страдалица. В ее пластмассовой голове во рту пробиты дырки, чтобы вливать еду, а то она сама ни за что не хотела открывать рот. На лбу гвоздем сделан крест-пометка, что это моя кукла, а то вдруг у кого-то еще такая же? От частого мытья она потеряла румянец и бледна, как смерть. На попе у нее дырки иголкой в матерчатом теле и пятна от фиолетового карандаша — это уколы, помазаны йодом. Веревочка в дырке, за которую надо было дергать, чтобы услышать «мама», была обрезана, так как не всегда работала, — я рассердилась и обрезала ее. Но во время ремонта дядя Юра это исправил.

Еще у меня есть пупсик-девочка с кудрявыми волосами, медвежонок из коричневой байки с красным язычком и желтый пластмассовый утенок с красными ногами, которые все время отваливаются, и приходится их приклеивать. Еще есть глиняная посуда с едой, уже лежащей на тарелках, но это не интересно, так как нельзя раскладывать еду.

Зимы суровые, и я сижу дома и играю в свои игрушки. Разыгрываются целые спектакли. Наташка то мать-героиня, то баба Яга, Мишка то принц, то медведь, а пупс то красавица-невеста, то маленькая девочка.

Я верю, что игрушки живые. Ночью они ходят и говорят, а днем притворяются мертвыми. Главное, нужно ночью быстро открыть глаза, когда они думают, что я сплю, и застать их врасплох. Но мне это не удается.

Целыми днями жду маму с работы. Мне скучно, а мама всё не идет.

Приходит усталая и к ней не подступиться. Зато когда отогреется, то можно будет с ней поиграть. Например, в игру по гладенькой дорожке — садишься на колени и начинается…

Сначала тихо и медленно, колени мамины чуть-чуть меня трясут:

«По гладенькой дорожке, по гладенькой дорожке», дальше сильнее трясутся колени:

«С кочки на кочку, с кочки на кочку, в яму провалились!»

Колени раздвигаются — и я с визгом падаю на пол.

Зато сказку про белого бычка я очень не люблю. Мама часто меня ей донимала.

— Рассказать тебе сказку про белого бычка? — спрашивает мама.

Я сразу представляю лужок, зеленую травку и белого бычка, которому там хорошо. Я очень хочу сказку про белого бычка. — Да, расскажи, — прошу я.

— Ты говоришь да, я говорю да, рассказать тебе сказку про белого бычка? — Я понимаю, что попалась в очередной раз.

— Нет, не хочу!

— Ты говоришь не хочу, я говорю не хочу, рассказать тебе сказку про белого бычка?

И т. д.

Я долго верила, что эта сказка все же существует, и что мне ее в конце концов расскажут.

Вечерами, когда дел по домашнему хозяйству уже нет, а мама еще не пришла, бабушка читает мне книжки. По словам бабушки, моя любимая книга «Добрый молодец», на былинные темы, я помню ее коричневую обложку. И сказки Пушкина, до бабушкиной хрипоты с утра до вечера. Хотя уже знаю их наизусть.

Однажды я читала стихи Пушкина на память на улице (дело было зимой, во всяком случае, я была в теплой одежде). Проходящие мимо меня две женщины восхитились моей памятью, привели с улицы к себе домой, поставили на стул и кормили конфетами. А я читала им на память сказки Пушкина (в основном, сказку о царе Салтане). Они очень радовались, но сказка длинная, и отсутствовала я долго. Моя бабушка в это время меня везде искала, и когда нашла, то высказала, что она по такому случаю думает. Мне тоже досталось — не ходи к чужим без спроса.

Потом одна из этих женщин подружилась с мамой, стала бывать у нас. Звали ее Рая. Позднее, когда мне было лет шесть, на концерте перед выборами Рая выставила меня на сцену почитать стихи. Я была в пальтишке, сшитом бабушкой. На воротнике была старая мамина лиса (снять пальто оказалось невозможным, на мне было домашнее запачканное платье). Мне было очень жарко. Читала я Маршака–«Памятник Советскому солдату». Бабушка говорила, очень читала я звонко и четко. Мне хлопали. Этот артистический дебют польщенные мама и бабушка вспоминали все мое детство.

Я расту и уже знаю название города, в котором мы живем — Колпашево. Мне разрешается ходить дальше от дома, в дальний садик. Там можно заблудиться. Дома́ помню только деревянные, наш дом из темных бревен, а дом бабушки Веры или обшит досками, или только веранда дощатая. Мостовые выложены чурками просмоленными, тротуары дощатые. Ходить надо осторожно, а то провалишься под прогнившую доску на тротуаре.

Летом стоять на одном месте невозможно — сразу над головой столб мошкары. Гнус по-здешнему. Разговаривая, все машут руками. Над моей головой столб меньше, чем над головой дяди Вити.

Грызут орехи кедровые, летом голубика. Помню пироги из стерляди, которые печет бабушка. Под нашими окнами огород, бабушка растит там огурцы и горошек на высоких грядках (парники из навоза). Мне не дотянуться, чтобы что-нибудь сорвать.

Помню, ходили купаться. Мама кричит — вода очень холодная, но мне так не кажется, Черного моря я не помню.

Мама работает на полторы ставки и приходит поздно вечером, в 7 часов. Бабушка показала мне на часах эту цифру. Она похожа на мою маму, когда она, ссутулившись, бежит против ветра домой и сзади шарф полощется как перекладинка на цифре 7.

Вечерами, когда голодно, едим корочки черного хлеба, натертые чесноком. Мама при этом шутит цитатой из Вересаева:

— Люблю чеснок, он пахнет колбасой.

Мне, которой столько же лет, сколько автору этих слов, ирония не доступна. К тому же я не помню вкуса колбасы из детства. Помню только ненавистный жир в колбасе, который я выковыриваю и только потом ем колбасу. Меня за это ругают. К счастью, колбаса в доме не часто.

Еще вечерами часто делают скородумку — это хлеб, зажаренный на сковородке с яйцами и молоком.

— Что-то кушать хочется, а не испечь ли нам скородумку? — говорит мама.

И вот через 10 минут, пожалуйста, — Извольте кушать, Нонна Самсоновна, — говорит бабушка, ставя на стол сковородку.

Скородумку жарят на керосинке или на электроплитке, так как печку долго разжигать. Особенно, если дрова сырые. А плитку надо прятать, за нее очень дорого платить за электричество, и плитка у нас подпольная.

Утюг у нас железный и с зубчиками по середине. Там у утюга рот. Он открывается, туда кладут угольки, утюг нагревается, и можно гладить, но быстро и осторожно. Угольки остывают и, кроме того, имеют манеру выпрыгивать из утюга на глажку и прожигать дырки. В общем, это тебе не электричество!

Бабушка готовила очень вкусный клюквенный мусс. Миксера не было и она долго-долго сбивала его вручную. А потом ставила на холод, и надо было снова ждать, пока он охладится, и есть помаленьку, а то он холодный.

Меня часто просят что-нибудь принести.

— Зоинька, резвые ножки, принеси мне клубок с вязанием, — просит бабушка, а когда принесешь, говорит:

— Кошка не принесет, собака не принесет, а внученька принесет. — И я гордилась своим превосходством над кошкой и собакой

Мы с бабушкой сидим за столом и делаем пельмени. Бабушка месит тесто, делает из него колбаски, нарезает их, а я обваливаю в муке. Затем бабушка из каждого кусочка раскатывает скалкой лепешку, с которой мы лепим пельмень. У бабули пельмени красивые, и делает она их быстро, а у меня кособокие и их мало. Я страдаю, что у меня не получается.

— Поживешь с мое — еще не тому научишься, –говорит бабушка.

Я вздыхаю, мне все ясно. И здесь надо ждать, пока я вырасту.

Решено варить на обед гречневую кашу, и мы перебираем с бабушкой крупу. Потом крупу жарят на сковородке, чтобы каша была рассыпчатая, потом варят, потом она еще упревает под подушкой. Нужно помнить об этом и не хватать подушку с кашей, а то можно ее рассыпать из кастрюли. Потом можно есть, хотя я не очень-то ем.

На самом деле процесс приготовления пищи мне нравится иногда больше, чем результат. За исключением сладкого, ем я плохо, худая и болезненная. Мама пытается меня откормить овсяной кашей, которую я люто ненавижу. Кашу варят на чистом молоке, хлопья совершенно не провариваются и я должна глотать эту мерзкую жижу, чтобы стать здоровой и сильной как Геркулес, который нарисован на коробке с крупой. Я не ем. Я хочу быть сильной, чтобы пилить дрова, но не ем все равно. Внешний вид Геркулеса меня совсем не прельщает. Я хочу быть красавицей, похожей на тех, которые нарисованы в книжках. Бицепсы мне ни к чему. В результате взрослые придумывают новую напасть — рыбий жир. Я и сейчас не смогу проглотить чайную ложку рыбьего жира, меня мутит от одной мысли об этом, а тогда это была для меня ну просто лошадиная порция. Мне зажимали нос! И вливали жир в рот, но я его все равно выплевывала. Меня сильно тошнило, ну не могла я пить рыбий жир! Мама упорствовала, но бабушка заступилась за меня в очередной раз, и после крупного скандала мать тоже сдалась. Возобладало мнение, что насильно пользы не будет.

Бабушка с мамой часто расходились по поводу моего воспитания. Когда не выполнялись бабушкины требования, то мама становилась потатчицей.

— Ты потатчица, посмотришь потом, что из этого ребенка выйдет! Она сядет тебе на голову, вот увидишь. Я, слава богу, до этого не доживу!

Мне хотелось сесть на голову маме сейчас же, а не в каком-то далеком будущем, когда и бабушки не будет, чтобы порадоваться своей правоте.

С другой стороны, опасения бабушки мне казались сильно преувеличены. Я твердо знала что, что хочу свободы и буду самостоятельной. Дайте мне только вырасти! Не буду я сидеть на голове!

Если же нарушались запреты мамы, то бабушка портила маме ребенка.

— Бабка совсем испортила мне ребенка, — жаловалась мама брату Вите.

— Все нормально, — отвечал подвыпивший дядька. — Хорошая девка растет.

Меня мучает один и тот же кошмар. Рыжий бык идет мимо меня в упряжи, смотрит угрожающе и скрывается за углом вместе с телегой. А потом вдруг выбегает из-за угла и гонится за мной. Я убегаю, прячусь куда-то, притаиваюсь за поленицей, но вот он нашел меня и кидается. Сон на этом прерывается. Когда вижу сон второй раз и потом еще, я уже знаю, что бык вырвется и бегу от него сразу, но все равно не спастись. Этот сон преследовал меня долго.

Конфеты редкость. Когда у меня есть конфета шоколадная, я скусываю с нее шоколадную обливку, чтобы съесть ее отдельно, как настоящий шоколад. Помню конфеты «Весна» и «Счастливое детство».

Грызу семечки и тоже люблю копить. Нагрызу кучку и съедаю. Мама меня дразнит — подкрадется и съест накопленную кучку. Я плачу. Вступается бабушка.

— Ты, Нонка, как маленькая, — сердится она.

Маме приходится мириться со мной и мы нагрызаем кучку вместе, а съедаю одна я. Во мне, безусловно, сидит страсть к мелкому накопительству. Я коплю не только семечки или шоколадные обливки конфет. Я мечтаю о копилке. Мне нравятся симпатичные свинки с прорезями для монет, но это мещанство, и мама таких вещей в доме не потерпит.

Бабушка покрывает свою кровать, очень узкую, темно зеленым блестящим материалом (сатином, как потом окажется). Посредине складочка для красоты. Складочка — красиво, конечно, но бахрома будет лучше. Беру ножницы и делаю из складочки бахрому. Один надрез, рядом второй. Но тут мне стало страшно, что я так сразу, никому ничего не сказав, стригу. Я отказалась от мысли о бахроме и убрала ножницы. Вечером бабушка сняла покрывало и увидела дыру. Вернее две. Одну большую, вторую поменьше (вовремя я испугалась!). Что тут началось!

— Это вредитель, вредитель растет, — кричала бабушка.

Они хором требовали объяснений. Но как объяснит свои действия ребенок, который не знает слово бахрома, и к тому же видит вместо желаемого две непонятные дырки. Я плакала и ничего не объясняла. Плакала я именно из-за невозможности понять происшедшее. Куда делась красота задуманного и почему это просто дырки?

Так бабуля и сшила себе одеяло с заштопанными дырами посередине.

Еще случай. Сижу рядом с бабушкой и вдергиваю ей нитку в иголку. Бабушка втыкает другую иголку в подушечку. Иголка легко входит в подушечку, а я думаю, а если в ногу, вот, например, когда укол? И подумав, втыкаю иголку, но не себе, боюсь что больно, а бабушке в ногу! Нужно знать моих бабушку и маму, чтобы представить, что тут было. Зато я поняла смысл слова садист.

В доме, где мы живем, нет удобств. Все удобства во дворе. Поэтому у нас есть грязное ведро, которым пользуются мама и бабушка, и горшок для меня.

— У нас и спальня и сральня, — говорит бабушка.

У нас живет кошка Мурка. Я тоже Мурка, когда мама хочет со мной подурачиться. «Мурка — дурка» смеется она. Я обижаюсь, я не люблю шуток, отношусь к своей особе очень серьезно. Я не «дурка», и в плач. Но это не помогает. Мама всё равно любит меня дразнить. Тогда я изобретаю «мамку-карамку» и пользуюсь этим лет так двадцать.

— Смори, Нона, «карамку» заработаешь, — говорит бабушка маме, когда я в обиде на маму за что-нибудь.

Мурка, которая кошка, очень любит спать на постели, но ей это запрещено. Бабушка гонит ее всякий раз, когда увидит.

— Это еще что такое, — спрашивает бабушка грозным голосом, завидя Мурку на своей кровати и подбоченивается. Кошка спрыгивает с кровати, подходит к столу, ставит лапки на перекладину, поворачивается и… отвечает бабушке набором кошачьих звуков, по интонации очень похожих на бабушкину речь. Кошка оскорблена и обижена. Она, как и я, относится к своей персоне с уважением. Звуки, которые она издает, иначе, как ругань, воспринять нельзя. Должным образом ответив, она с достоинством вспрыгивает куда-то под стол и исчезает. Тишина. Последнее слово осталось за Муркой, но поле битвы за бабушкой.

Я залезла под стол и обнаружила Муркин тайник. Снизу к столешнице, покрытой клеенкой, прибита доска. На нее и прячется Мурка от скандала.

Периодически Мурку моют. Мокрая она перестает быть большим пушистым комком, а становится незнакомым очень худым зверем. Просто одни кости, кожа и прилипшая к коже мокрая шесть. Только знакомое мяу говорит мне, что это моя любимая Мурка. Мне жалко мокрую кошку.

У соседей живет кот. Черныш. У него красивая блестящая шерстка. Но он кот глупый и не такой породистый, как наша беспородная кошка Мурка. У Мурки шерсть голубовато-серая, ворс длинный и густой, белое брюшко. Когда ее гладишь, она выгибает спинку и мурлычет. С ней еще можно играть. Перевязать бумажку ниточкой посередине, получится бантик, за которым охотится Мурка. Бегаешь с бантиком по комнате, а кошка за тобой.

У Мурки блохи. Бабушка сшила мешок с затягивающимися веревочками, мама принесла с работы дуст, кошку засыпали дустом и засунули в мешок, затянув веревочки на шее (голова у кошки наруже, чтобы не задохнулась.) Мурка прыгает в этом мешке и жалобно мяучит, но мама неумолима — блох надо выводить! Полусдохшие блохи выползали Мурке на голову и мама вычесывала их густым гребешком. После этой ужасной экзекуции кошка чесалась и мучилась блохами меньше.

И снова зима. Долгие, скучные, темные дни. Гулять нельзя. Очень холодно. У нас двойные оконные рамы, между рамами проложена вата, на нее насыпаны блестящие осколки от елочной игрушки, которую я разбила в прошлый Новый год, и пластмассовая розовая рыбка, которая выгорела и осталась розовой только снизу, на брюшке. Несмотря на все это, всё стекло изнутри второй, внутренней рамы покрыто толстыми морозными узорами, которые я щупаю пальцем тайком от бабушки. Но бабушка тут как тут.

— Отойди от окна, тебе надует, опять заболеешь, — тоном, не допускающим возражений, говорит бабушка. Я вздыхаю, и отхожу. Со здоровьем не шутят, мне заболеть, раз плюнуть, а болеть так нудно. Тем не менее, когда бабушка зачем-то выходит из комнаты, я беру монетку, грею ее на печке и прикладываю ко льду на оконном стекле. Образуется круглая дырочка, в которую можно заглядывать. Но за окном занесенный снегом огород, сугробы. Скукотища.

Меня и других дворовых детей пригласили на елку к Нине Степановой встречать 1954 год. Это целое событие. Они люди состоятельные, поэтому могут пригласить детей. Мои не дадут привести много детей в дом даже на день моего рождения. К нам в гости ходит родня, но редко. У нас ведь всего одна комната (спальня и сральня). Чаще мы ходим к ним.

Елка украшена бусами, у нас таких игрушек нет. Детей кормят сладостями. Конфетки в фольге, мы разворачиваем их, фольгу бросаем прямо на пол, визжим и прыгаем, пользуясь отсутствием взрослых. Вдруг входит Нинина бабушка. Мы затихаем, а на полу валяется затоптанная фольга, по форме напоминающая коня.

— Кто сделал коня?

И не дожидаясь ответа, Нинина бабушка подняла коня с пола, сделала к нему петельку с помощью иголки с ниткой и повесила на елку. Получилось очень красиво.

Осталась старая фотография об этом сборище.

А мы тоже копим фольгу на елку и заворачиваем в нее грецкие орехи. Предварительно фольгу нужно разгладить кончиком ногтя. Получаются красивые украшения. Можно склеить гирлянду из полосок фольги, но клей плохой, и гирлянда не прочная. На елку кидаем вату — это снег. Один год ставим на елку свечи. Но мама боится пожара — и свечки зажигаем ненадолго.

Мне отрастили косы. В каком возрасте — не помню. Но к шести годам они уже заплетаются. Причесывание по утрам теперь — это мука для бабушки и слезы для меня. Я требую, чтобы косы были не на ухе, а то они сильно мешаются, а бабушка все время плетет не там. Сплошные неприятности из-за этих кос.

С Олей мы часто ссоримся. Бабушки говорят: вместе тесно, порознь скучно. Одна задириха, другая неспустиха. В общем, не вникают в наши проблемы. А с Таней, дочкой дяди Юры, мы играем реже, мама дружит больше с братом Витей. Но Таня и Оля дружат между собой больше, чем я с ними. У них и матери — сестры и отцы — братья. Сыновья бабы Веры женаты на сестрах Тоне и Нине. У них часто бывают застолья. Помню большой стол, много взрослых. Все веселые. Дети тут же за столом. И нас не гонят спать.

Взрослые пьют и поют — «Над Волгой широкой…», «Что стоишь качаясь…,» «Летят перелетные птицы».

Тетя Тоня имела хороший голос. Помню как она запевает после недолгих уговоров. Слова песен помню до сих пор.

Я много рисую. Раскрашиваю альбомы для раскраски и просто рисую. Основная тема — красавицы. Девушка с кудрявыми волосами до пят среди птиц, цветов и деревьев. Сверху полоска голубого неба, внизу полоска земли, посередине в пустоте действующие лица. Закрасить весь рисунок не соображаю. При рисовании красавиц искажаю пропорции лица и тела. Глядя на моих уродцев, мама ставит им диагнозы (дебил, рахит 2-ой степени и т. д.). Опять обида, я жду восхищения, и не получив его, плачу.

В один из зимних вечеров к нам заглянула тятя Рая. У нас была испорченная фотобумага небольшими квадратами, с одной стороны матовая, с другой глянцевая, я пыталась рисовать на этих квадратиках с глянцевой стороны, но ничего не получалось. За дело взялась тятя Рая. Она объяснила мне, что рисовать надо на матовой стороне, и для примера взяла мои карандаши и стала рисовать. Я как зачарованная следила за этим процессом.

Помню домик, занесенный снегом, елки вокруг него, покосившийся забор, тучи на небе. Красивый букет цветов весь в травинках. Еще что-то. Она изрисовала несколько листиков и я долго хранила их и подражала. Уходя Рая сказала:

— А девочку надо бы учить рисовать.

Но в тот момент это было невозможно.

Я знаю все буквы, но читать не могу. Бабушка и мама бьются со мной, но я никак не могу сложить буквы в слова. Моя глупость их раздражает. «Тупица» — измучившись, поводит итог мама. Я вою в голос. Вдруг приходит моя избавительница — баба Вера. Она работает в «РОНО», ей и жалуются мама с бабушкой.

— Вы не знаете методики обучения– говорит баба Вера. — Ребенок не виноват.

И садится со мной сама. — Зоечка, пой буквы. Пой ММММАААА ММММААААА

— Что получилось?

Через 10 минут я уже умница и читаю сама. Мама и бабушка посрамлены, а я торжествую.

Бабушка ругает маму, что она быстро тратит деньги после получки и не рассчитывает на все время до следующей получки. — Смотри Нонка, потом опять зубы на полку, — говорит она. Но денег все время не хватает. Мама работает одна, а нас трое. Так что «зубы на полке» у нас часто.

Умер Сталин. Мне страшен сам факт смерти. Это что-то непонятное, со мной такое не должно произойти, с детьми такое не бывает. Бабушка, всхлипывая, читает газету вслух. Всплакнула и мама. Бабушка сложила газету и сказала, что спрячет ее:

— Зоечка вырастет и прочитает.

Это я запомнила очень хорошо и в классе 8-ом или 9-ом спросила, а где газета? Но бабушка не сохранила газету, выбросила, когда развенчали культ личности.

Дни тянутся и тянутся, и расту я так медленно. Никогда, наверное, не стану большой, чтобы делать, что мне захочется. Взрослые как будто никогда не были маленькими или совсем про это забыли. Я даю себе слово помнить, как тяжело быть ребенком и зависеть от чужой воли. Я не буду обижать моих детей, как обижают меня. Решено.

Я была невозможным ребенком. Это я знала от мамы. Она любила вспоминать, как отлупила меня босоножкой (почему босоножкой? видимо, более подходящего инструмента под рукой не нашлось). После экзекуции я долго была «шелковая». Босоножку я не помню совсем (кажется, это было чуть ли не во Владивостоке, а то и того раньше), но напоминания о ней помню хорошо. Маму просто преследовала мечта о шелковой дочке.

Бабушка же любила говорить, что меня подменили. — Ребенка словно подменили, со мной она не такая, — говорила бабушка. Видимо меня подменяли достаточно часто, так что трудно было определить, какой именно экземпляр в действии в настоящий момент.

Помню, что когда я надувалась на бабушку, то она говорила, — Что-то опять Зошка выбуривает.

И еще дразнилку «Наша Зошка маленькая, чуть побольше валенка, В лапотки обуется, как пузырь надуется.»

Ходит и поет себе, как будто не про меня. Получалось очень обидно.

Еще стоит обидеться, как тут же, — А на битых воду возят.

А кому хочется возить воду? Никому.

И еще я часто была пигалица. Как только мои требования и капризы переполняли бабушкино терпение, я становилась этой самой непонятной, но явно противной пигалицей, которая ишь, смотри, выросла.

— Скоро твой день рождения, — говорит бабушка и показывает мне листок отрывного календаря, который означает день моего рождения. Ох, как много листиков перед ним. Я считаю их каждый день и отрываю теперь сама каждый вечер. Считать я уже умею. До десяти научилась считать рано. А как-то утром, еще в постели, бабушка научила меня считать до ста. Тогда же или немного попозже я стала понимать, какое время показывают часы. Все это я поняла с первого захода, и таких страстей как с чтением, не было. Наверное, это произошло перед моим шестилетием, а может быть, ближе к семи.

Наши часы ходики с гирькой. Надо следить, чтобы гирька не провисала до пола, а то часы останавливаются.

Мне нравится мое отражение в зеркале, я люблю на себя поглядеть, полюбоваться. Но меня не одобряют домашние и не говорят мне, что я красивая. Мое заявление о том, что я девочка с правильными чертами лица вызывает у бабушки насмешки. Но я подозреваю, что она не совсем искренна, и я ей нравлюсь. Правда у бабушки есть какая-то знакомая девочка — ужасная дрянь!!!. Она всеё время является образцом поведения и живет согласно всяким дурацким пословицам вроде — когда я ем, я глух и нем, когда я кушаю, я никого не слушаю. Она не только не болтает во время еды, но даже не отвечает на вопросы, когда ей их задают (хотя, возможно, на вопросы не отвечал мальчик, но это было один раз, и я забыла про него). Зато девчонка ко всем остальным порокам еще и рано ложится спать по первой просьбе взрослых. Ее, видите ли, не надо просить по сто раз лечь спать, как меня.

А главное, она была знакома с моей бабушкой задолго до меня, так как сейчас я что-то не знаю таких девочек. Во всяком случае, это не Таня с Олей — мои троюродные сестры. Им явно тоже далеко до этой девочки. Она вызывает у меня дух соперничества — в остальном она тоже такая хорошая?

В общем, я довольна собой, и никакие воспитанные девочки этого убеждения поколебать не могут. Правда, вдруг кто-то из родни говорит мне:

— Что у тебя такие глаза не мытые?

— Мытые, мытые– кричу я.

— Да посмотри, какие черные — говорит дядя Витя (кажется это был он). Я в отчаянии — глаза и вправду черные!

А у мамы такие красивые голубые глаза. Она, наверное, мыла их в детстве. И я мою глаза мылом, хотя мыло больно щиплет глаза. Помою, помою и посмотрюсь, вдруг отмыла? Но из зеркала на меня по-прежнему смотрят два карих блестящих глаза, — ничего не изменилось! И я бросаю свои попытки.

Мы с мамой в гостях. Квартира полутемная и таинственная. Взрослые сидят за столом, а мне скучно. И хозяин дома, загадочный мужчина с бородкой (вижу бородку в первый раз в жизни, а так только на картинках в сказках), позволяет мне плавить какой- то металл в чашечке, а потом разливать по формочкам.

— Она не обожжется? — беспокоится мама.

— Да нет, пустяки, она уже большая, — говорит мужчина с бородкой, и меня оставляют одну за этим замечательным занятием.

Не помню, ходили ли мы к этим людям еще раз. Но помню, что я все время мечтала туда попасть.

Зимний вечер, я иду с дядей Витей за руку к нам домой. Я устала и мне очень хочется спать. Мама осталась у них и попросила брата отвести меня. На мне мое зимнее пальто, а на голове вязаная шапочка зеленого цвета. Когда мы входим в комнату, бабушка ужасается при виде меня и начинает ругать племянника за то, что на мне не надета теплая шаль (пьяная мать забыла), только шапочка. Виктор тоже пьян. Он оправдывается:

— Тятя Люда, на дворе тепло.

— Залил глаза, вот тебе и тепло в 30 градусов мороза, — кричит бабуля.

Мне очень жалко дядю Витю, но заступаться бесполезно, бабушка ничего слушать не станет. Не помню, чтобы я заболела после этого путешествия. Всё обошлось.

Позднее мама расскажет, что жили в Колпашево в непрерывной чехарде выпивок и гулянок. Жили очень весело, несмотря на постоянное отсутствие денег. Впрочем, это все понятно, оба маминых двоюродных брата воевали, остались живы, разве это не повод для праздника? Идут пятидесятые годы, за столом вспоминают войну, рассказывают о ней.

Но в конце концов дядю Витю отстраняют от полетов за пьянство, он работает на земле, и денег на выпивку мало. Все это я улавливаю из разговоров взрослых. Я жалею бабу Веру, так как она переживает за сына, а моя бабушка за нее.

В квартире бабы Веры в углу стоит большой таз с мутной пенистой жидкостью и странным запахом. Называется это брага. Я знаю, что её готовят из сахара и дрожжей и пьют вместо водки.

В памяти всплывает пугающим видением какой-то темный не то парк, не то лес, где много гуляющих и выпивающих взрослых. А меня устрашает темнота ельника, куда я забралась и запуталась в паутине. Но я не плачу, мне может попасть за плач и за то, что лезу, куда не следует. Я просто потихоньку выбираюсь оттуда.

Дети во дворе (в основном девочки, но ни имен, ни лиц не помню) договорились не водиться с какой-то девчонкой (может с Ниной Степановой, у нас сохранилась ее фотография, поэтому она имеет реальный облик). Я испытываю общее негодование против нее, хотя мне страшно, а вдруг на ее месте окажусь я? Расплата (она с громким плачем убегает, а все злорадно смеются) кажется мне непомерно большой по сравнению с ее проступком. Мне очень жалко девочку, она мне нравится, и я иду домой в большом смятении. Помню, бабушка тоже не поддерживает решение дворового коллектива, она считает, что обидели Нину несправедливо. Мне легче.

Каждый год бабушка белит печку. Разводит в ведре гашеную известь, достает кисти, и начинается побелка. Если очень канючить, то и мне дают побелить уголок печки. Вечером это место с гордостью демонстрируется маме. Общую побелку не помню, обоев в комнате не было, стены и потолок были белены известью.

Я уже убегаю за сараи (мне строжайше запрещено) и спускаюсь по обрыву к реке. Там высокая трава (камыши?) и цветы блестящие на жестких стеблях, совсем не такие как наверху, возле дома.

Меня научили играть в подкидного дурака. Научила мама. Я оказалась очень азартным игроком и плакала и бросала карты, когда проигрывала. Бабушка сердилась и выговарила маме за то, что она научила меня играть.

— Одно расстройство от этих карт, — говорила она.

— Я думала, она лучше научится считать, — оправдывалась мама.

Когда мне не находилось партнера по картам, я играла в карты одна — строила карточные домики часами. Получались красивые многоэтажные сооружения. Подходила мама и вытягивала губы, изображая, что сейчас дунет. Я страшно пугалась, многоэтажные дома, карточные домики падали сами по себе, а тут еще мама дует.

Бабушка и мама подружились с Суховыми, с семьей, которая жила на втором этаже. У них была собака — белая и пушистая — порода лайки по кличке Белка. Очень скандальная, все время хватала за тапочки как приходящих, так и уходящих. Жили они втроем — немолодые муж с женой и дочка Нина, тихая светловолосая голубоглазая девушка, моложе мамы, не замужем. Бабушка ходила к ним играть в преферанс. Вадим Иннокентьевич во время игры все время сердился и ругал свою жену Соню (отчества не помню, хотя бабушка обращалась к ней по имени отчеству) за неправильные ходы. Иногда так разозлится, что бросит карты и уходит курить. Он был худой и нервный. Нина была светленькой, миловидной и очень тихой девушкой, а бабушку Соню я не помню, помню только свое удивление перед ее терпением, сносить такого заводного мужа мне казалось (уже тогда!) нелегким делом, я все время ждала скандала, но все кончалось мирно. Иногда туда поднималась мама, и они играли в подкидного дурака вчетвером. Вадима Иннокентиевича часто заменяла Нина, он не любил «дурака».

Всё ранее детство я помню ощущение неудобства одежды. Всё время где-то трет, давит, мешает, тянет. Было ли это из-за плохой, неудобной одежды или такое мое личное восприятие, не знаю. Но слёз, капризов и пререкательств с мамой и бабушкой по этому поводу было очень много. Всё время требовалось что-то поправлять.

Многие вещи мне шила бабушка, переделывая из своих и маминых. Конкретно не помню, что именно из чего шилось, но новое не покупалось, это точно. Только обувь. Из бордового вельвета мне сшили нарядное платье, а бежевый гипюровый воротник к нему бабушка выкроила из старой маминой блузки. Я в этом платье была сфотографирована.

— Голь на выдумки хитра, любила приговаривать моя бабуля, кумекая что-то в очередной раз из старья.

Примерки были долгие и я очень их не любила.

— Не вертись, а то ничего не получится, — говорила мне бабушка, утыкивая примеряемую одежду булавками. Даже моё зимнее пальто, о котором я уже упоминала, шила бабушка.

Мама же любила вышивать гладью, а баба Вера — ришелье. У нас были дорожки, вышитые мамой, и салфетки бабы Веры.

Встречаем Новый год, 1954-ый. Бабушка печет пироги, с рыбой и сладкие, я ей помогаю. Мама приходит с работы пораньше, и мы наряжаем елку. Я очень устала и хочу спать, но боюсь лечь, еще столько дел не сделано! Кроме того, я боюсь проспать Новый год.

— Мы тебя разбудим, ложись, — уговаривают меня мама и бабушка.

Сон берет своё, и я ложусь в полной уверенности, что меня обманут и не разбудят, как это бывало каждый год. Но в этот раз меня разбудили. Полы были вымыты, все прибрано, стол накрыт. Я запомнила этот момент пробуждения и радостного неузнавания комнаты.

Дни становятся длиннее, мама приходит почти засветло. Близится день моего рождения, который я очень жду не только из-за подарков, но и из-за того, что вырасту на год, что буду в центре внимания.

На мой день рождения в конце марта еще зима, но в середине апреле все начинают говорить, что скоро лед пойдет. Все ждали, когда река вскроется, но я не помню ледохода.

Уже не только светло, но и заметно теплее. Перед первым маем начинают вынимать вторые рамы из окон. Все только об этом и говорят.

— Вы еще не вынули вторые рамы? А мы уже окна помыли, — хвастаются знакомые, приходя к нам в комнату.

Если же снова похолодало, то фраза звучит по другому. — Какие вы молодцы, что еще не вынули рамы.

Но вот, наконец, и у нас праздник. Бабушка и мама вынимают вторые рамы, и можно потрогать руками (несмотря на протесты взрослых) всё, что всю долгую зиму привлекало взгляд, но было вне достигаемости, — и пыльную вату, и осколки елочных игрушек, и рыбку, которую хотят выбросить, но я не даю. Всё! Зима окончилась и впереди пусть холодное и комариное, но лето.

Зимой сестре Оле мама Тоня родила сестру Наташку. Теперь Оля старшая сестра, и с ней не поиграешь, как прежде, она всё время с этой плаксой.

Сама маленькая, ниже меня на целую голову, и моложе на год, а носит, как большая, эдакую толстушку и очень ее любит. А я одна, и мне скучно. Хорошо бы мама вышла замуж и мне кого-нибудь родила.

Маме, выросшей в благодатных южных краях, не нравится жить в холодной Сибири. Она мерзнет длинной суровой зимой и не успевает отогреться скудным северным летом, наполненным мошкарой и комарами. И мы собираемся уезжать насовсем отсюда. Дядя Витя и баба Вера очень отговаривают маму ехать. Пугают ее неудобствами дороги и трудностями устройства жизни на новом месте. Ведь у нас в семье нет мужчины. Но мама непреклонна, и мы пристраиваем кошку Мурку в деревню. Тетя Нина должна отвезти ее на пароходе. Там обнаруживают кошку и хотят тетю оштрафовать, но она успевает сойти на берег и оттуда наблюдает, как ее ищут на судне.

— Где это женщина с кошкой? — кричат на борту.

— Вот она я, ловите меня, — откликается тетя Нина с берега.

Я запомнила эту веселую историю, которую она рассказала нам, возвратившись.

И мы уехали из Колпашево, как только настала навигация. Вернее уплыли по Оби. И было мне уже 7 лет.

Колпашево было местом ссылки. И мама позднее расскажет мне, что когда она устраивалась на работу, главврач спросил ее не под надзором ли она. Мама не сразу поняла, о чем он спрашивал.

Вспоминая через толщу прожитых лет свое детство, я представляю черноглазую кудрявую девочку южных кровей в далекой заснеженной Сибири в казенном бревенчатом доме над Обью, которой под завывание непогоды до хрипоты читает бабушка сказки Пушкина.

Часть вторая
Школьные годы, 1954–1959 
Станция Карталы южно-уральской ж.д.

1. Переезд

Мы уплыли из Колпашево. Кончилось тихое детство у бабушки за печкой. Мне уже было семь лет, я умела читать, считать, писала печатными буквами и должна была идти и очень хотела в школу.

На пароходе мы плыли долго. Я помню, как я устала от утомительного шума двигателя, от тесноты помещения, набитого народом. Возможно, меня укачивало. В трюме (мы ехали третьим классом) стояли двухэтажные прикрепленные к полу кровати, на которых сидели и лежали люди, много людей. Они всё время говорили и что-то жевали в жуткой духоте и зловонии, а я совсем не хотела есть. Наверху, на открытой палубе, тоже плыли людей. Они лежали прямо на полу на своих тюках, все грязные, и от них плохо пахло. Женщин и детей было мало, в основном мужчины. Переезд по железной дороге мне не запомнился, хотя я помню стеной стоящий лес вдоль дороги. Но, может быть, я помню это из следующих поездок по Сибири.

Мы в Челябинске у бабы Капы, другой бабушкиной сестры. Дядя Валериан, старший сын бабы Капы всё время на работе, его жена Аня тоже, и мы общаемся с бабой Капой и ее внуками, Сережей и Женей. Хорошо я запомнила тетю Галю, младшую дочь бабы Капы. Она не слышит, оглохла после болезни, и мама с ней говорит руками, а тетя Галя отвечает ей обычным образом, вслух. Если говорить медленно и отчетливо, то Галя понимает по губам. Галина дочка Люся, ее хорошенькая темненькая девочка младше меня болеет какой-то инфекционной болезнью, и мы только смотрим друг на друга через открытую дверь. Играть вместе нам нельзя, и я ухожу на улицу с ее старшим братом Колей и вожусь с мальчишками в песке. Машинами им служат кирпичи, а мне кирпича не достается, и я вожу металлическую консервную банку.

— Ты говновоз — дразнят меня мальчишки.

Цистерны с дерьмом, очищающие обычные тогда деревянные туалеты с дырками, знают все. После того, как такая машина проедет мимо, в воздухе долго стоит отвратительный запах.

— Неправда, — обижаюсь я.

И тут же придумываю:

— Я вожу молоко или бензин. Коля, скажи им!

Но Коля промолчал.

Помню усталость от шумной бестолковой жизни в чужой семье. Наконец, мы уезжаем. Мама устроилась на работу на станцию Карталы.

2. Карталы. первый, второй, третий класс

Переезд в Карталы не помню.

В Карталах мы живем в центре города на привкзальной площади. Адрес: Привокзальная 1, кв 14. Дом трехэтажный, мы живем в большой комнате на третьем этаже. В двух других живут Ярошецкие — молодой черный и красивый еврей, его жена, мать и сынок Борькой. Боря маленький, ему годика четыре, и мне не товарищ. Кухня большая, мне кажется, был газ, не помню растопку плиты. На кухне был кран с холодной водой. Дверь в маленький туалет была расположена рядом со входной дверью. Наша комната прямо. В комнате помещалось 2 спальных места (я спала с мамой), стол и китайская роза — огромное дерево, которое не цвело, и бабушка говорила, что сторона у нас северная, солнца нет, и поэтому роза не цветет. Возле кровати стояла шаткая этажерка, которая всё время норовила упасть.

Китайскую розу во время уборки выдвигали на середину стола и обрызгивали ее как белье, ртом водой из чашки. После купания листья становились темными и блестящими. В темноте на фоне окна роза казалась страшным чудовищем, широко раскинувшим свои темные лапы, и я, проснувшись ночью от бабушкиного храпа, лежала за маминой спиной, затая дыхание и слушая стук собственного сердца, и долго не могла уснуть от непонятного, вязкого страха.

Шкафа не помню. Кажется, был самодельный деревянный гардероб. Белье хранили в чемоданах.

У меня был свой уголок на полу, где я играла в куклы, рассаживала их по стенкам.

Переехали мы в августе, а первого сентября я пошла в школу в первый класс.

Школа моя — начальная — длинное розовое одноэтажное здание. Холодно. Пасмурно. 1-ое сентября. Мы в школьных формах и в белых фартуках мерзнем на улице. Директор, немолодой и худой мужчина, долго и нудно говорит о важности момента. Скучно. Плохо слышно.

Учусь я хорошо. Я так проникнута важностью свершившегося со мной превращения из обыкновенной девочки в школьницу, что стараюсь из-за всех сил. Я хорошо помню, как бабушка последний год мне твердила:

— Ну вот, посмотрим еще, как ты будешь учиться!

Я — буквоед. Никаких отклонений, ну ни малейших, от требований моей обожаемой учительницы Нелли Ивановны. Она некрасивая женщина, носик уточкой, но мне нравится, и я очень боюсь оказаться хуже других в ее глазах. Ее авторитет значительно выше авторитета бабушки и мамы, ведь она учительница, а они всего лишь бабушка и мама. Мама иногда иронически хмыкает, чувствуя мою прямо таки трепетную любовь к Нелли Ивановне и самому процессу учебы, но молчит.

На втором месяце учебы мой пыл начинает потихоньку остывать. Каждое утро лень вставать и идти в школу. Всё время хочется спать. Идешь в потемках ранним, сырым утром, тихонько дремлешь на ходу. Уже считаю дни до первых новогодних каникул. Но учиться все еще мне нравится. Нравится типографский запах новых тетрадей, промокашки в них, сначала такие новенькие, розовые, потом все в чернильных разводах. Приятно выписывать буковки, а потом разглядывать их. Огорчает, правда, вид исписанных мною тетрадок — у них загибаются уголки, на аккуратно разлинованных полях появляются чернильные пятна от испачканных пальцев, исправления и всякая другая грязь.

Помню, я написала что-то неправильно и не знала, как исправить. Стала плакать и капнула слезой на страницу. Все размазала. Мама и бабушка предлагали разные варианты, вплоть до того, чтобы вырвать лист, но я все отвергала и рыдала в голос. Потом в отчаянии, вся зареванная легла спать. Дальнейшая жизнь с такой тетрадкой казалась просто немыслимой. Утром в школе сдала ее на проверку как есть. И всё обошлось без нареканий. Нелли Ивановна не сказала ни слова, глядя на измызганную страницу.

Чем ближе к концу тетради, тем скорее хочется начать новую, в которой будут одни пятерки, а эту, старую, где даже тройки мелькают, — выкинуть. Но без разрешения учительницы тетрадь менять нельзя, а Нелли Ивановна разрешит это только тогда, когда испишется последняя страница. Ну вот, наконец-то, можно взять новую тетрадку, с хрустом провести ладонью по первой странице, отогнуть обложку, обмакнуть перо в непроливашку и… и поставить здоровенную кляксу прямо посреди страницы! Ну что тут будешь делать? Остается только в голос зареветь.

Нелли Ивановна вела все предметы, даже пение. Помню, на уроке пения у нас было соревнование по рядам. Когда наш ряд спел, то оказался на последнем месте.

— Вы все прислушиваетесь к голосу Зои, — сказала Нелли Ивановна.

Мой очень громкий голос и полное отсутствие слуха гарантировали нашему ряду последнее место в течение всех первых трех лет учебы. Мелодии я не узнавала, песни различала по словам и, когда я пела, мне казалось, я пою правильно.

В первом классе я часто играла в куклы; уроки давались мне легко, и при всем старании я не тратила много времени на их приготовление, а гулять одну меня все еще пускают неохотно.

В один серый ноябрьский день, когда я сидела со своими куклами, разыгрывая какую-то мною же придуманную пьесу и озвучивая сразу все персонажи, открылась дверь в комнату, быстрым шагом вошел мужчина в форме, и бабушка вслед за ним. Я сразу почувствовала какое-то напряжение.

— Зоечка, ты не узнаешь, это папа, — сказала бабушка. — Поздоровайся!

Не помню, наверное, я молчала, растерянная.

Отец приезжал за официальным разводом. Помню, мама говорила с ним сквозь зубы, когда они сидели за столом.

В классе у меня есть подруга, Шмонина Галя, симпатичная девочка с веснушками. У Гали густые длинные косы. Когда Галю вызывают прочитать кусочек текста, она быстро встает из-за парты, перекидывает косы на спину и ясно и четко читает. При этом у нее очень горделивая осанка. Мне она нравится, нравится, как она движется, как перекидывает косу. И когда вызывают меня, я тоже перекидываю косу таким же жестом, как Галя и так же прямо держу спину, пока читаю текст.

Тексты из учебника родной речи с картиной Левитана «Золотая осень» на обложке. Я люблю на уроке чтения смотреть на эту картину. Я никогда не видела такой осени. Сейчас мы живем в степном краю, редкие деревья только в городе, а за окраиной голая бескрайняя степь, а до этого, в Колпашево, была тайга, там тоже осень выглядит по другому.

Стихи я учу легко, даже Исаковского, не говоря о Пушкине, считаю хорошо, а вот пишу хуже.

Я санитарка в первом и во втором классе. Хожу в школу с белой повязкой, на которой вышит красный крест. Важно осматриваю руки и уши, гоняю мальчишек мыть руки, когда они грязные. При исполнении я важная и, думаю, довольно противная.

При входе в школу дежурят старшие мальчики, в основном из 4-ых классов. Они проверяют чистоту обуви и не пускают тех, у кого грязная обувь. Я тщательно вытираю свои черные резиновые сапожки о решетку при входе в школу, но их сомнительная чистота не нравится одному мальчишке на дверях, и он не пускает меня в школу. Я доказываю, что обувь чистая, но он грубо выталкивает меня за дверь. Я страшно оскорбилась, заплакала и побежала прочь из школы, решив не ходить больше сюда никогда! Помню как я бегу с отчаянием в сердце домой, слезы градом текут по щекам и противно соленые попадают в рот, встречный ноябрьский ветер сбивает с ног, и тяжелый портфель больно бьет по ногам.

Думаю, что бабушка посоветовала мне не обращать внимания и сделать вид, что я вытираю ноги. Пусть отвяжутся эти противные мальчишки. А если они чистые, то вытирать и не обязательно. И успокоив, отправила меня обратно в школу. Я слегка опоздала, в коридоре уже никого не было и я спокойно прошла в свой класс. Нелли Ивановна даже не сделала мне замечания.

В школе длинные темные коридоры, по ним можно бегать сломя голову, учителя только шарахаются в стороны.

Правда задираются мальчишки, дергают за косички, но это быстро проходит, я учусь давать сдачи. Мне помнится, я не очень одолевала Нелли Ивановну жалобами на проказы мальчишек.

Как-то раз, зимой, когда я шла из школы домой, вместе со мной шел мой одноклассник Славка, который меня дразнил, как, уже не помню. Я повалила его на завалинку сарая перед нашим домом и лупила портфелем, но он не переставал дразнить и смеялся, слегка прикрываясь рукой. Лупанув его пару раз портфелем, я только задумалась, не стукнуть ли его и в третий, как вдруг услышала строгий бабушкин окрик из форточки:

— Зоя, сейчас же домой!

Я постояла, подумала, двинула всё же Славку портфелем ещё раз, чтобы не воображал, что поле битвы за ним, и отправилась домой.

В дальнейшей бабушкиной интерпретации этот невинный эпизод выглядел так:

— Смотрю, а она его повалила и лупит, и лупит портфелем. Никак не перестанет. Такая вот драчунья.

Бабушка чувствовала себя прямо таки спасительницей маленького мальчика, хотя реальная опасность быть забитым до смерти ему не грозила.

Часть нашей школы отдали под казарму. В двери, ведущей в помещение, где жили солдаты, была щелочка, я сунула туда свой любопытный нос и чуть не задохнулась от тяжелого спертого воздуха.

После Нового года, весной, мама уехала на 4-х месячные курсы усовершенствования в Ленинград. Я очень скучала. Я любила бабушку, была к ней привязана, но без мамы, которую я видела только по вечерам и по воскресениям, мне было тоскливо. Мама была веселая, смешливая молодая женщина, и жизнь без нее стала серой и скучной.

Бабушку я слушалась, а когда не слушалась, то слышала: — Ну, вот погоди, приедет мать….

Бабушка говорила это подозрительно часто, и я думала, что она тоже ждет мою маму, свою дочку. Но бабушка не была сентиментальна и, когда я расчувствовавшись (довольно редко) целовала ее, говорила: — Какие нежности при нашей бедности!

Ну, вот, наконец, весна, и мама вернулась. Солнечное воскресение, и от соседей, как всегда по выходным, доносятся вопли радиолы: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка» или «Ах, Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед».

Ярошецкий крутил пластинки с утра до вечера на полную громкость, я выучила их наизусть, и иногда они мне надоедали. Хотелось смены репертуара. Но сейчас мое настроение совпадает с музыкой, и я ношусь по комнате и радостно напеваю: «Работница питания, приставлена к борщам, На Танечку внимания никто не обращал».

Слова песни не имеют ко мне никакого отношения. Это мне не грозит, уверена я, чтобы никто внимания не обращал. Да и Тане повезет в конце песни, а это уже скоро.

В Ленинграде мама совершенно неожиданно встретилась в бане со своей близкой подругой из Батуми — Тамаркой. Проходя мимо голых женщин, она услышала, что кто-то позвал ее по имени, и, вглядываясь через пар в сидящих, она узнала Тамару. Больше они уже не теряли связи и переписывались всю жизнь.

После первого класса мы с мамой ездили в Батуми. Каждое лето мы куда-нибудь ездили, хотя жили довольно скудно. Просто мама работала в железнодорожной больнице, и билеты у нее и у меня были бесплатные.

По прибытии в Москву нас встречал дядя Боря, мамин двоюродный брат, второй сын бабы Капы. Его детей, Таню и Лешу, в тот свой приезд я не помню. Кажется они были в Бологом у бабушки. Помню очередь в кассе предварительной продажи билетов, загадочное слово — закомпостировать. Нужно закомпостировать билет, без этого нельзя, оказывается, ехать дальше, а это ужасающе долго и нудно стоять в очереди в жару в душном помещении.

От Москвы до Батуми мы ехали в развеселой компании. В одном купе с нами оказались трое молодых парней, они пили пиво вместе с мамой и играли в подкидного дурака. Мама подвыпила и много смеялась. А я сказала:

— Моя мама как выпьет, — на людей кидается!

Сказала на всякий случай, чтобы новые знакомые не очень-то рассчитывали на мамину благосклонность. За это я была бита в вагонном туалете.

Но вот мы в Батуми у тети Тамары (маминой мачехи) и дедушки, на улице Горького. Меня мучают смутные воспоминания о запахах, о дворе, ведь я жила здесь маленькая. Во дворе я играю с девочками.

Дети здесь менее враждебные, чем в Карталах, и легко принимают меня, незнакомую, в свой дворовый коллектив, Здесь даже слегка борются за мое внимание, внимание новой, незнакомой девочки. Самая частая игра девчонок — в секреты: роется ямка, в нее кладется фольга, на фольгу разноцветные стекляшки, затем сверху стекло, и засыпают песком. Секрет спрятан. Потом этот секрет долго ищешь и, когда находишь, с волнением разгребаешь песок пальцем и любуешься на выложенные тобой переливающиеся узоры. Это твой секрет. Но еще необходимо найти и разорить чужой. Мне же нравилось составлять переливающиеся разноцветия в ямке, а азарт разорения чужих секретов меня не прельщал. Я только любила найти и сравнить чужую работу со своей, а потом засыпа́ла чужой секрет песком.

На батумском бульваре тенистые аллеи с большими деревьями, в основном платанами и магнолиями. Аллеи засыпаны крупной морской галькой. Под магнолиями на гальке много жестких крупных листьев, опавших с дерева. Мама научила меня делать шапку из этих листьев, скрепляя их спичками.

Дедушка был тяжело болен, я всё время ходила взад-вперед — из дома на улицу, с улицы в дом — производила много шума, он сердился на меня, и мне не понравился. Ясно было, что он меня совсем не любит. Мама была расстроена нашими отношениями. Она очень любила своего отца. А мне он не понравился. Он довел меня до слез своими утверждениями, что дедушку надо любить больше, чем маму. Старый человек шутил со мной, но я не приняла эту шутку и очень обиделась. Так мы расстались, не поняв друг друга, и расстались навсегда, как потом оказалось.

Вернулись мы домой с 2 копейками в кармане, но это помнила только мама.

Во втором классе дни замелькали один за одним в уже привычном ритме учебы, учились, правда, в основном во вторую смену. Мне это нравилось, не надо рано вставать.

Сентябрь в Карталах бывал еще довольно теплый. Помню яркие степные закаты, на которые я заглядывалась, устало и лениво возвращаясь из школы. Тепло и пыльно. Мимо нас, школьниц, прижимая нас к заборам, пылит большое и пестрое стадо коров. Я останавливаюсь и, бросив портфель на чахлую пыльную траву у дороги, сажусь на него и жду, пока пройдет стадо. Коровы громко мычат и, приподняв хвосты, бросают лепешки на землю. Я жду терпеливо, я не люблю ходить параллельно со стадом (просто трушу). Подружки останавливаются и зовут меня, но я не трогаюсь с места и ничего не объясняю. Дома ждет моего возвращения из школы бабушка. Обед уже готов, я мою руки и сажусь кушать, иногда на кухне, а когда на кухне колготятся соседи, то бабушка приносит еду в комнату. Я ем и рассказываю ей сегодняшние школьные события, в которых я лично выгляжу самым наилучшим образом. Но бабушка не всегда одобряет меня, в особенности мою способность встревать в любую ситуацию, которая меня изначально даже не касается, но задевает мое чувство справедливости, а я всегда за справедливость.

— Ну, наш пострел везде поспел, — комментирует она мои рассказы.

Или — Ты, Зошка, ну просто в каждой бочке затычка.

В последнем случае я представляю себе большую бочку, почему-то с пивом, с дыркой сбоку, из которой льется пиво. Я затыкаю дырку своим носом (суешь свой острый нос куда не надо — еще одно бабушкино высказывание) и сижу так, так как, если вытянуть нос обратно, то ясно, что пиво снова польется. А в других бочках тоже дырки, и их надо срочно затыкать, а нос-то у меня один! И я мечусь от бочки к бочке в бесполезной и неразумной попытке заткнуть все дыры. Мне жалко себя, я перестаю есть и начинаю плакать. Такой переход от веселого оживления к слезам обескураживает бабушку, но она не сдается и говорит свое любимое:

— Какие нежности при нашей бедности!

Поплакав немного, я иду гулять, так как вечером надо учить уроки и на прогулку времени мало.

Как-то раз Нелли Ивановна провела испытание, кто спокойно просидит минуту. Мальчишка за моей спиной все время бурчал и что-то вытаскивал из-под парты. Я раз десять за минуту повернулась, призывая его к порядку, в результате оказалось, что я сидела хуже всех. Нелли Ивановна поколебавшись, так и сказала:

— Хуже всех сидела Зоя.

Обидевшись и надувшись, я просидела смирно остаток урока.

Видимо, все-таки тесно и скучно было мне и в школе и в нашей комнатке с китайской розой. Я начиталась Жюль Верна, знала, что мир очень большой, и стремилась куда-то в неведомые края. Помню осенью, до уроков мы стоим возле городского парка, и я уговариваю девочек убежать из дома. Прямо сию минуту не ходить в школу, а убежать на войну в Корею!

— Мы будем там санитарками, будем перевязывать раненых — говорю я.

Мысль не идти в школу нравится моим одноклассницам (Шмониной среди них нет), но возникает резонный вопрос, а что мы будем есть? — Надо насушить сухари — говорю я.

— Тогда убежим через неделю, — осторожно предлагает одна из девочек.

— Нет, — возражает ей другая. — Бежать надо летом, зимой очень холодно. Замерзнем до смерти.

Замерзать никому не хочется и мы понуро бредем в школу. В общем, в Корею мы так и не попали ни сейчас, ни летом.

Во втором классе мне купили металлический конструктор, и я с воодушевлением начала конструировать подъемные краны, машинки с поднимающимся кузовом, тележки и прочие механизмы. Пластинки конструктора были из красноватого металла, и изделия из них были очень красивы. Я возилась с этим конструктором много лет. Потом мне купили новый, из алюминия и я делали машины разноцветные. Играла я в конструктор вплоть до нашего отъезда из Карталов.

К Новому году мы получили посылку из Батуми от дедушки. Сначала получили письмо от тети Тамары, что они посылку послали, стали смотреть на штемпель, выясняя сколько времени шло письмо и что осталось от посылки, если ее всё еще нет. В общем, в посылке сохранилось только немного мандарин, а от хурмы мне дали поиграть блестящую косточку. Я долго держала ее в руках, и какие-то смутные воспоминания во мне шевелились, ведь в детстве я ела эту хурму, но сейчас не могла вспомнить вкус, только знала, что косточку такую я держу в руках не первый раз в жизни.

После второго класса мы ездили в Колпашево. Ехали долго, очень долго до Томска, и за окнами вагонов стоял густой темный лес и цвели на полянах необыкновенные цветы. Поезд часто останавливался в лесу и всё время опаздывал. Я мечтала выбежать из вагона и нарвать охапку цветов, как это делали взрослые смелые мужчины, но мама боялась, что я отстану от поезда и не выпускала меня. Целыми днями я лежала на верхней полке вагона и смотрела в приоткрытую створку окна на тайгу, вдыхая запах хвои вместе с паровозным дымом (часть дороги ехали с паровозом). На крутом изгибе дороги можно было увидеть, что у нас во главе состава, паровоз или тепловоз.

Меня волновали полустанки, мимо которых мы проезжали, дети, которые махали рукой вслед поезду, их незнакомая мне жизнь, которая на секунду соприкоснулась с моей и исчезла навсегда. Монотонность пейзажа утомляла, и тогда я начинала нетерпеливо ждать какого-нибудь города, большой и длительной остановки, на которой мы с мамой сходили и гуляли по перрону и ели промасленные пирожки «с кошатиной», как про них говорила мама.

В вагоне взрослые мальчики играли в шахматы и научили меня играть тоже. Правда, по упрощенному варианту — королю мат не ставился, его просто съедали, как любую другую фигуру и игра прекращалась.

Ночью в вагоне я спала на нижней полке, мама боялась, что я во сне упаду. Приходилось смиряться.

Из Томска до Колпашево летели на самолете. Самолет был маленький, с четырьмя крылами. Маме было плохо в самолете. Ее рвало, а я в начале полета вертелась и всё глазела в иллюминатор, но под конец укачало и меня. Мама еле успела сунуть мне кулек.

В Колпашево сестры Таня и Оля взялись научить меня кататься на велосипеде. Оля учила меня упорно, и я поехала-таки, несмотря на свою трусость. Сестры показались мне ловкими и подвижными по сравнению со мной. Думаю, это так и было. Они пустили меня одну с небольшой горки, и я повизгивая от страха покатилась самостоятельно и чуть не въехала в корову, которая взялась невесть откуда и важно лежала на моей дороге. А я панически боялась коров, резко крутанула рулем и свалилась с велосипеда. Животное даже не шелохнулось.

Еще меня удивили очень длинные сумерки, сумерки белых ночей. Давно вечер, а всё светло и светло. Спать нас не укладывали, мы ложились, когда захочется, и это было прекрасно.

Поздний вечер, мы залезли на сеновал, сено пахнет сладко летом и солнцем. Сухие травинки падают за шиворот и щекочут. Мы прыгаем с какой-то антресоли у притолоки вниз, на гору сена и визжим во всю силу легких. Взрослых нет и никто нам не мешает. Напрыгавшись и запыхавшись, мы ложимся как попало на сено и говорим, говорим, вспоминая происшедшее за те два года, что мы не виделись. Становится темнее, но вечер все длится, все еще видны лица даже в потемках сарая. Странный свет льется сквозь щели в стене, вон по двору идет мама звать меня спать. Таня и Оля просят оставить нас ночевать на сеновале. Нам приносят одеяла и подушки, и мы тихонько засыпаем, я так и не дождавшись наступления настоящей темноты.

Обратно мы летели на самолете побольше, и мне не было плохо. Но маму все равно рвало.

Мама потом расскажет, что у родни не хватало белья, и спать нам пришлось на вывернутых наволочках, но тогда такие мелочи меня не волновали.

В общем, житье мне там было привольное, больше свободы, чем дома, я снова подружилась с сестрами и была рада поездке.

Во время стоянки поезда в Новосибирске, мама купила в привокзальном киоске толстую книгу в зеленоватом переплете «Двенадцать стульев и Золотой теленок» и очень радовалась своему приобретению. По приезде бабушка, однако, не одобрила ее поступка в довольно решительных выражениях:

— Зад голый, а туда же, — книжки покупают.

Мне, правда, не казалось, что у мамы голый зад. У нее было красивое креп-жоржетовое платье, шитое у портнихи, шерстяная безрукавка с разноцветными полосами, ажурный белый шарфик. Мама выщипывала брови, красила губы красной помадой и душила носовые платки. А я была худой девчонкой с цыпками на руках и въевшейся в них грязью, ободранными локтями и коленками и длинным носом на бледном черноглазом лице. Но, держа в руках мамин кружевной платочек и нюхая его, я чувствовала, я ждала, я вырасту и тоже стану загадочной, красивой женщиной, и буду душить носовые платки.

В начале учебного года в третьем классе к маме зашла ее хорошая знакомая и, увидев, что я играю в куклы, очень удивилась: — Такая большая девочка и играет в куклы!? — И я перестала играть.

Забегу в комнату, когда бабушка на кухне, схвачу грустную, бледную куклу Наташку со шрамом на лбу, поцелую ее раз, другой и быстренько посажу обратно. Но чувствую свою измену перед старой куклой. Ночью бабушка храпит, я проснусь и прислушиваюсь, не плачет ли брошенная мною Наташка.

Зимой я носила козлиную серую шубку и красную вязаную шапочку капором. Меня так и дразнили — Красная шапочка.

Помню очереди за хлебом, длинные и унылые. Все в какой-то серой, некрасивой одежде, понурые. Продавщицы крикливые, до визга. В очередях стояла бабушка. Самое страшное и очень обидное было потерять очередь. Иногда вместе с бабушкой стояла я. Тогда давали на двоих. Случалось, посылали в очередь меня, а потом приходила бабушка. Стоя в очереди одна, я волновалась, что бабушка не успеет прийти, очередь вытолкнет меня, как неплатежеспособную, и мы останемся без хлеба.

Когда маму приглашали в гости в большие компании, она ходила одна, без меня. Но иногда вечерами, когда она шла к кому-нибудь из знакомых просто так, на огонек, она брала с собой меня. При этом мне давалась масса наставлений:

— Веди себя прилично, не болтай ногами, не вмешивайся в разговоры взрослых. Если тебе предложат конфет или печенья, возьми одну штучку и поблагодари. — И тут же вспоминалась история, как когда-то в далеком детстве (я этого не помню) мне пододвинули вазочку с конфетами и сказали: — Угощайся, Зоинька.

И Зоинька запустила в вазочку всю пятерню и вытащила столько конфет, сколько поместилось в пригоршне. Эта фантастическая история рассказывалась много раз и превратилась прямо таки в семейную легенду.

После таких наставлений я сидела в гостях надутая и прежде, чем взять конфету, спрашивала у мамы, смущая ее, можно ли взять.

Часто в гостях мне казалось уютнее, чем у нас дома. Мне нравились кружевные салфеточки на комодах, бумажные цветы в вазочках, пресловутые семь слоников. Но мама ненавидит искусственные цветы, а настоящих что-то не видно, иногда летом бывают в доме мелкие, сильно пахнущие гвоздики, которые дарят маме наши друзья Ткаченко.

Но это было в младших классах. Чем старше я становилась, тем шире становился круг моих знакомых, и я реже ходила с мамой в гости.

После принятия в пионеры в третьем классе я — звеньевая. У меня одна красная полоска на рукаве. Я опять при должности, но чувства важности и ответственности у меня меньше. Меня не очень огорчает, что наше звено (одно из трёх) не лучшее в классе.

Мама с бабушкой скандалят, и я обычно на стороне бабушки, которая после ссор часто плачет (крокодиловыми, по словам мамы, слезами), и мне ее жалко. В сущность ссор я не вникаю, поводом служат всякие пустяки, но потом идет перечисление всех взаимных обид, накопившихся за долгое время их совместной жизни. После ссор наступает тишина, и бабушка дуется и не разговаривает с мамой, но обеды готовит. По ночам бабушка храпит, и мама не высыпается, это тоже причина для взаимного раздражения. Во время последней ссоры дошли до маминого детства; бабушка напомнила маме, что она каждое утро перед школой готовила и подавала ей завтрак, а мне подает завтрак она.

— Я тоже работала и одна тебя растила, а ты живешь как барыня! И не ценишь! — сердилась бабушка

— Я устала от твоих попреков — отвечала мама. — Она большая, не хочешь, не готовь ей завтрак.

Теперь каждое утро вместо бабушки меня поднимает будильник. Я тихонько встаю, чтобы не разбудить мать, с которой мы спим на одной кровати, надеваю тапочки и иду в туалет. У нас паровое отопление, но в туалете очень холодно. Потом на кухне умываюсь холодной водой. Умываюсь как Том Сойер — только побрызгаю на себя водичкой и всё. Зажигаю электроплитку и жарю себе яичницу. Чай в термосе приготовлен с вечера. Ем яичницу, потом хлеб с маслом и чай и бегом, а то опоздаю. Теперь я не намазываю масло на хлеб так тщательно, как в детстве, когда я просила размазать масло аккуратно, чтобы нигде не было пустого хлеба. Теперь кое-как намазала, проглотила, нацепила пальто, нахлобучила шапку, схватила портфель и, застегнувшись на бегу по лестнице, выскакиваю на улицу. Уже заморозки, на улице чуть светает, я иду в резиновых сапогах и пробиваю лед на всех встречных лужах, разглядываю узоры на льдинах, топчу замерзшую буграми глину. От земли пахнет свежестью. Морозец слабый, но ноги через резину холодит. Я еще разбиваю пару луж и уже тогда бегом в школу.

В доме поселился пластилин. Он всюду. Прилипает к ногам, когда ходишь, к рукам, к рукавам, когда кладешь руки на стол. Мама и бабушка стонут и плачут, но покупают и покупают мне пластилин. Ребенок занят, ребенок часами не мешается, не шумит и не капризничает, кто из взрослых устоит против этого?

В начальных классах у меня длинные косы. Помню это ощущение тяжести на голове от волос. Но мытье длинных волос в бане — это целое дело! После намыливания, надо сидеть и долго, долго расчесывать волосы, потом вытирать в предбаннике, потом спутанные, со слезами, раздирать дома. Я очень не люблю эту процедуру. И еще я помню противную процедуру натягивания чистых простых чулок на мокрые, плохо вытертые полотенцем ноги.

В конце четвертого класса мне остригли косы. Я очень устала от своих длинных волос, и мама повела меня в парикмахерскую. Волосы у меня были густые, косы толще моих рук, мама всё говорила:

— Мне кажется, эти косы у нее все соки выпили, и поэтому она такая худая.

Когда я распустила волосы в парикмахерской, народ вокруг ахнул. Остричь такую роскошь! Под давлением общего настроения мама смутилась и пошла было на попятный. Один мужчина с гневом сказал маме:

— Если бы у моей дочери были такие волосы, я бы близко не подпустил ее к парикмахерской.

Парикмахерша занесла ножницы над моей головой :

— В последний раз, да или нет?

— Да! — сказала я, и стала стриженой.

Косы оттягивали голову назад, и я не сутулилась, а стриженая я сразу согнулась, но зато стала подвижнее. На косы трудно было надевать зимой шапку, они были толстые и давили на шею, а теперь свобода!

В Карталах бедная растительность. Во дворе садик на три дома, в нем посажены кусты акации. Летом они цветут желтыми цветами. Попочки у цветков сладкие, их можно есть, что Лина (живет во дворе в маленьком домике, ровесница) и делает, а мы с Ольгой (подруга, живет во втором подъезде моего дома, на год старше) только обсасываем сладкий сок и выплевываем. Когда созреют стручки, можно делать пикалки и пикать, пронзительно пикать целый день, пока голова не распухнет. Еще есть лесопосадки вдоль железной дороги. Там идет одна колея, поезда ходят редко и всё заросло низенькими ветвистыми деревьями, слегка похожими на ивы своими продолговатыми серебристыми листьями. На них растут маленькие, длиной 5—6 мм узенькие зеленоватые плоды, которые мы называем финиками. У них неопределенный слегка сладковатый мучнистый вкус, и они идут у нас как лакомство.

Летом по квартирам ходят рыбаки и продают речную рыбу, в основном карасей. Бабушка очень вкусно запекает их в сметане. Просто объедение. Но есть приходится очень осторожно, так как в карасях очень много мелких раздвоенных костей.

На праздники бабушка варит холодец, готовит неизменный винегрет и к нему селедка. Селедку у нас подавали с костями, снимая только шкурку и поливали постным маслом. Праздники — Октябрьские, Новый год, Первое мая и дни рождения.

Еще бабушка печет пирог в чуде или домашнее печенье, рецепт которого дала бабушке ее знакомая. Бабушке кажется, что ее печенье не такое, как она ела в гостях, но нам с мамой всё равно нравится.

Зимой мне купили лыжи, и я хожу по садику на лыжах одна. Скучно ходить по кругу, но далеко уходить мне не разрешают, а любителей кружить по садику нет. Я хожу вдоль забора и придумываю, что меня забросили в тыл врага на парашюте. Всё вокруг становится сразу загадочным. Опасности грозят мне из-за каждого заснеженного куста акации. Вон за забором фашисты с автоматами. Но голос бабушки, которая зовет меня есть, разгоняет мираж, и я плетусь обедать и собираться в школу. Я вся промокла и замерзла, прячась от немцев в кустах, и бабушка меня ругает, а Циля Иосифовна Ярошецкая под наш разговор пытается запихнуть своему младшему внуку, брату Борьки, жвачку. Мне противно на это смотреть, и я довольна, что малыш выплевывает ее на пол. Вечером мама и бабушка осуждают Цилю за такое кормление ребенка.

— Это в наше-то время! — сердится бабушка. — Не может сварить ребенку кашу! В деревне в старое время только самые бедные и ленивые так делали.

Когда я хожу в школу во вторую смену, то уроки делаю утром. А гулять после школы нельзя, темно. И я сижу дома, слушаю разговоры взрослых и делаю вид, что читаю книжку. Бабушка рассказывает захватывающие истории о своей работе акушеркой в деревне, откуда ее «сорвала» мама.

— Смотрю, а у нее (у роженицы) уже пуповина болтается. Я ловлю ребенка и скорее ее на стол. Главное теперь аккуратно перевязать пупок. У деток, которых я принимала, все пупки хорошие и никакой грыжи.

Задавать вопросы и вообще проявлять интерес к таким рассказам мне нельзя. Сразу же опомнятся и замолчат. Поэтому я затаилась и слушаю:

— Лучше всего, когда головкой идет. Ножное прилежание гораздо хуже.

— Но если ручкой, тогда надо звать врача и делать поворот на ручку. Сама я не могу.

— Снег, метель, привозят, всю растрясли. Еле добежала до стола.

Наслушавшись этих разговоров, я до 16 лет думала, что дети рождаются через пуп!

Идет середина пятидесятых годов. Мы живем на большой узловой станции, рядом Казахстан. Преступность большая, вечерами ходить опасно. Вечером опять слышу всякие обрывки рассказов шепотом (чтобы ребенок не волновался).

— Убили женщину. Долго издевались.

— Нашли мертвого. Напоили водой и прыгали на животе, пока он не лопнул.

Мне страшно. За окном потемки. Мама ходит по вызовам и не успевает засветло. Бабушка нервничает. Мне ничего не говорит, но я чувствую ее страх. Позднее мама расскажет, что среди ее больных были поднадзорные, и один из них, здоровенный детина, требовал у мамы больничный, а она не дала. Он показал ей нож и сказал, что доберется до нее. Она долго боялась, а потом забыла.

Когда я болею, мама приглашает ко мне своего знакомого врача-педиатра Илью Соломоновича.

— Он молодой, но я ему доверяю, — объясняет мама бабушке.

У меня часто болит горло и повышается температура. От боли в горле меня пытаются отпоить теплым молоком, которое я обычно с удовольствием пью. Но только не во время болезни! Как только у меня повышается температура, я испытываю сильное, до рвоты, отвращение к молоку. И настойчивые уговоры мамы и бабушки не помогают. Я начинаю пить молоко только после выздоровления.

В конце зимы или в начале весны я заболеваю очень тяжелой ангиной. В это время в Карталах была эпидемия дифтерита. Илья Соломонович считает, что это ангина, но не уверен. Мама пригласила другого врача — немолодую женщину, думаю, инфекциониста. Та долго смотрела мое горло, щупала железы, еще смотрела горло. И сказала в конце концов: «Нет, не похоже, что это дифтерит, подождите с сывороткой». Но у мамы сдали нервы и она для подстраховки вкатила мне противодифтеритную сыворотку, на которую я дала очень сильную реакцию. У меня поднялась температура выше 40 градусов, начался бред. Помню разноцветные все удаляющиеся круги перед глазами. Нужно дотянуться куда-то туда, в глубину, за ними, а я не успеваю и мне очень плохо.

Когда я очнулась, бабушка сказала мне, что я кричала и бегала по комнате, она еле со мной справилась. После вскакивания и беготни произошел кризис, температура упала и больше уже не поднималась. Я выздоровела.

Где-то, наверное, через полгода после этого, мама заболела сепсисом, ее кололи, а я радовалась, что вот и ее тоже колют, не понимая, что мама опасно больна.

После большого перерыва я, наконец, пришла в школу. Нашу учительницу замещает директор, она тоже болеет.

За время моего отсутствия начали учить падежи. Я прочитала в учебнике: в родительном падеже у имен существительных окончания «ы» и «и». Меня поднимает директор и просит назвать предложение с существительным в родительном падеже. Я говорю:

— Вороны каркают

— Неверно

— Собаки лают.

— Опять неверно.

Я молчу в растерянности. Класс смеется злорадно. Мальчишки рады, что отличница в затруднении. Поднимает рука Галя.

— У меня нет книги, — приводит пример она.

— Молодец, правильно. Приведите свой пример вы. — Я ничего не могу придумать, кроме:

— У меня нет тетради, — говорю с трудом, скрывая слезы. Я в непривычной роли тупицы.

Урок математики. Устный счет. Директор предлагает большое число умножить на 25, а затем еще на 4. Соображаю мгновенно, просто приписываю в уме два нуля и поднимаю руку. Учитель вызывает меня сразу. Ответ верен. На вопрос, как получился, отвечаю:

— Умножила на сто.

Дальше объяснять он мне не дал.

— Раз такая догадливая, садись, пять.

Я потрясена легкостью получения отметки. Впервые за все время моей учебы появилась возможность быстро соображать, и не надо долго объяснять, учитель понял сразу! Мне очень понравилось.

Тогда же я получила первую двойку. По чистописанию. Как радовались двое мальчишек, которые сидели передо мной. И еще куча других. Все орали мне в лицо — Двойка, Двойка!!! — Я кусала губы, но не плакала.

Мелкие предметы — мой бич и мамин тоже. С первого класса начались уроки труда, и я стала терять ножницы. Приду в школу с ножницами и забуду. По тем временам это было с концом. Меня ругают, я плачу, я не хочу терять ножницы. Но вот новый урок, я их не забыла, принесла домой, а вот на следующий — опять!

Я опять забыла ножницы! И если бы только ножницы! А варежки. За год я теряла пар 6—7 варежек.

Меня ругали дома по-черному. Мама и бабушка здесь были единодушны. — Растяпа, неряха, на тебя не напасешься!

— Ну что может вырасти из такой растеряхи? — сокрушалась мама.

Но чем больше я боялась потерять варежки, тем чаще теряла.

Еще были деревянные ручки со стальными перышками и чернильницы-непроливашки. Непроливашки — это наглая ложь! Чернила из них выливались и заливали учебники и тетради, парты и новенькую клеенку на столе, где я учила уроки. Они попадали на форму, на фартуки, на руки. Стальные перья все время ломались, ведь писать надо было с нажимом! Как нажмешь один раз, так перышко и откроет клюв и начинает царапать бумагу. Нужно вставлять новое. В школу ходили с портфелем, и в мешочке затягивающемся — непроливашка. А тут на пути горка. Ну кто удержится и не съедет с нее на портфеле? А что при этом будет со стеклянной непроливашкой? И с чем идти в школу, как писать? Хороший сосед по парте, конечно, даст чернильницу. Поставит посередине и можно макать вдвоем. Я сижу вместе с Галей, она меня выручит — ей не впервой, но с ней таких глупостей, как со мной, не происходит, и мне неловко, что я ее, в свою очередь, выручить не могу.

Деревянные ручки я сгрызала до металла. Пальцы у меня всегда были в несмываемых чернильных пятнах. После приема в пионеры я жевала концы галстука. Но ногти не грызла никогда, напуганная раз и навсегда страшным словом инфекция, которая сидит у меня под ногтями и только и ждет, чтобы поселиться во мне.

Гражданскую сознательность и советский патриотизм нам прививали на примере пионера Павлика Морозова. Эта история меня устрашала. Я не могла себе представить, как родные могли убить своего мальчика, даже если он и донес на них. Кулаки представлялись мне бесчеловечными существами, лишенными даже родительский чувств. Смущало меня только, что Павлик донес, где хранится хлеб, а ведь этим хлебом его родные собирались кормить и его тоже. Во всяком случае в моем представлении Павлик, без сомнения герой, жертва ненавидящих советскую власть людей.

В это время я уже много читаю сама. Детские советские книжки вроде «Васек Трубачев и его товарищи» и «Дети Сталинвороша». Жюля Верна «Таинственный остров» мне прочитала бабушка! И только потом я сама.

Читая про жизнь людей до революции, я всегда высчитывала, доживет ли герой до 17 года, до светлого будущего, или нет. Если нет, то выходило, что он несчастный человек, умер раньше срока, так и не узнав торжества правды и справедливости.

Я радовалась, что родилась вовремя и живу прямо в светлом будущем, и никто не сможет меня тиранить. Мне-то повезло, но каково остальному человечеству, которое жило до меня и так и умерло, не прозрев?

После курсов мама устроилась на полставки в лабораторию врачом-лаборантом. Туда мне можно приходить, в отличие от ее кабинете в поликлинике, куда ходить нельзя. Я у мамы, она в белом халате и в хорошем расположении духа; смеясь, вырывает у меня волос, кладет его под микроскоп, и я долго удивленно гляжу на коричневую, в палец толщиной полоску под микроскопом, потом мама дает мне посмотреть каплю воды, крылышко от засохшей мухи. Я в восторге. Глядя, как я радуюсь, смеется и мамина лаборантка Любочка, хорошенькая молодая девушка-татарочка со смуглой кожей и темными глазами. Они дружат с мамой, Люба обсуждает с мамой какие-то свои сердечные дела, а я жду, когда мама соберется домой. Лаборатория расположена напротив моей школы в низеньком одноэтажном кирпичном здании. Вокруг небольшой садик, в нем растут даже березы.

Лето в Карталах жаркое, без дождей, бывают пыльные смерчи. Как закрутит столб пыли посредине дороги, потом долго сплевываешь песок, трешь глаза. Если выйти на окраину города, то кругом сплошная степь и ковыль. Линия горизонта ровная и ничего нет.

В городе есть парк. Посаженный. Помню из деревьев только кусты сирени. В траве много ящериц. Иногда они залезают на камень и греются на солнце. Если ухватить ящерку за хвост, то она убежит, а хвостик оставит в руках.

В парке клумбы. Помню львиный зев, который мы рвали, а потом играли в собачки. Нажмешь посредине цветка, он открывает рот как собачья пасть. Но парк далеко от дома и меня туда редко пускают.

Осенью по двору ветер гоняет засохшие шары перекати-поле. Колючие кусты больно царапают ноги даже сквозь чулки.

Базар далеко и ездим туда на автобусе. Это маленький автобус, в нем много народу и жарко летом, а зимой холодно и все равно душно. Базар расположен в деревенской части станции. Возле него построили элеватор, когда стали запахивать целину. Помню пшеницу, золотой горой насыпанную прямо на землю возле элеватора. Мама опечалена тем, что пшеница намокла и преет.

— А зимой опять в очереди за хлебушком стоять, — говорит она. Мама, пережившая страшный голод Ленинградской блокады, никогда не позволяет мне выбросить недоеденный кусок хлеба. — Хлебушек отомстит, — говорит она.

Хлебные объедки мы собираем и отдаем маминым знакомым в деревню, которые кормят ими кур. Мамины знакомые в деревне — это Иван Федорович Ткаченко и его семья. Иван Федорович — мамин больной, которого она как-то раз попросила сделать за небольшую плату табуретки. Он сделал, его работа понравилась, и постепенно мама и бабушка подружились с ним и его женой Валей. По возрасту они попадали как раз между мамой и бабушкой. Иногда мы ходили к ним в их домик с палисадником на жареную картошку. Валя очень вкусно жарила картошку на сале на чугунной сковородке. Еще они подавали огурчики со своего огорода, летом свежие, зимой соленые. Их младшая дочка училась в педагогическом техникуме, а сыновей я не помню, они жили отдельно. Иван Федорович выгодно отличался от русского мастерового люда тем, что совершенно не пил. Тогда я очень удивлялась восхищением мамы и бабушки таким фактом и гордостью и радостью Вали, что ей так повезло с мужем.

— Вот мама и бабушка тоже не очень потребляют спиртное, а кто-нибудь ставит им это в заслугу? — думала я, уча уроки и одновременно слушая разговоры взрослых

Летом у Ткаченко бывало хорошо. Уйдешь от взрослых, сядешь на скамеечку возле дома и млеешь от запаха левкоев и табака, который усиливается на закате солнца.

В третьем классе я вела дневник. День прожит, а потом забыт, а жалко. Надо его удержать. И я села за писание, при моей небольшой любви к этому процессу ведение дневника — это подвиг. Каждая запись кончалась словами — я поела и легла спать. Мама нашла его и много смеялась. Он не сохранился.

Сохранился дневник, общая тетрадь в разодранной обложке, который я вела с 4 класса и до окончания школы.

Как-то во двор завезли кирпичи. И я весь июнь занималась стройкой, таскала эти кирпичи взад-вперед. Мы с Ольгой Решетниковой, моей закадычной подругой строили дом. Руки у меня в вечных цыпках, непромытую грязь с рук я мажу на полотенце и бабушка сердится. — На тебя не напасешься чистых полотенец, — говорит она. Но мыть руки долго и холодно. Воды теплой в кранах нет.