Бесплатный фрагмент - Время моё

СТИХОТВОРЕНИЯ

1. Пути не знающий

Две правды

Хранятся и в беспечном красном лете

осенние приметы про запас.

Две правды уживаются на свете:

та, что за нас, и та, что против нас.

Но ту, что против нас, зовём мы ложью,

пока однажды просветленья час

вдруг, шаткий мир перевернув безбожно,

не убедит в обратном нас.

***

Устала лежать дорога.

И вот она поднялась,

и стала дорогой к Богу.

А значит — она сбылась!

И я бы за ней восстала,

да волосы в травы вплелись,

да очи земные устало

в два озера разлились.

***

Протиснусь я в ушко иголки,

тому удивившись сама,

как мало и проку и толку

в упорстве, лишённом ума.

Свернусь я жгутом, поднатужась,

как червь проползу, как змея…

О, если бы только не ужас,

что это не кто-то, а я!

Сны

Сны во снах… За снами сны,

и ни боли, ни вины.

Только те, что наяву,

всех страшней. Ими живу.

***

Здесь улыбка так редко восходит,

что любая она — Иисус!

Жизни нет. Но есть жизни груз.

И душа под ним — иноходец.

***

Как немочны и безысходны будни,

как праздников нелеп натужный стих.

Не оттого ль так зло и безрассудно

то новое, что всходит подле них?

Я этот мир не раз перекроЮ.

Уж он наполовину из заплаток!

Но, видит Бог, я в том не виновата,

что мира Божьего я в нём не узнаю.

Седьмое ноября

Самое чистое, светлое, ясное

не было ль? Было? Ушло.

Шаркает мётлами баба грудастая,

запотевает стекло.

Как нам легко и безудержно верилось

в наши — и удаль, и стать…

Может быть, окостенелыми перьями

флаги устали блистать?

Может, подмётки на марше отклеились?

Может, брусчатка не та?

Глянь, даже медные трубы заблеяли,

корчась в сомненьях у рта.

Медленно кружится жёрнов под черепом,

мозг перед сердцем в долгу:

будет ли вслед за неистовым — верую,

сущее — знаю, могу!

***

Нас учат: «Это же — отвеку!»

Но век-то, граждане, прошёл…

***

И закрыла глаза, да не вышло.

Что пред вечным потуги тщеты?

Меж колодезей веры и смысла

заблудилось судьбы коромысло,

и гремят его вёдра, пусты.

Заклад

Я душу заложила за свободу.

И на свободе взяв приличный куш,

сегодня за душой своей вернулась.

Но этой ночью умер ростовщик.

***

Как часто, выйдя из воды сухими:

не потеряв ни кошелёк, ни имя,

мы забываем справиться, спеша, —

а вышла ль из воды сухой душа?

***

Земную кору сотрясает

роптанье земного нутра.

Так душу рыданье спасает,

когда ей взорваться пора

от срама, от долготерпенья,

от жалобы, от нищеты

обманутого поколенья

без чести, любви, без святынь.

Доколе ж… такая «свобода»,

что смертью допьЯну поИт?!

Какие такие народы

взойдут на безвинной крови?

Всё те же. Всё те ж… Но светает.

Над Русью сполохи утра.

Держава, как девка босая,

склонилась над пеплом костра,

находит в нём угли живые

и дует, и машет на них,

чтоб искры взвились молодые

сквозь темень хотя бы на миг

.

Рынок

Под стонущим ветром, но дующим,

мимо плачущих, но торгующих

не иначе душой с молотка!

Тащит по стыдному полю

и меня моя злая неволя

перепроданного куска.

На барыш — картошки да луку,

хлеба, спичек да мыла кусок.

Отторгуюсь, входите без стука

слово, дело, пространство и Бог.

Отторгуюсь, да отогреюсь,

похмелюсь, да душой поделюсь…

Может быть, хоть на миг заалеют

твои щёки бескровные, Русь?

Но не видно конца ни дороге,

ни мольбе, ни торговым рядам.

Крестный ход… Нищета да остроги.

Подходите, распятые боги,

чем владею, всё даром отдам.

***

О, сколько ласки гибнет бесполезно.

В потёмках безысходности кружа,

я сделалась не каменной — железной

и острой, будто лезвие ножа.

Иду, пространство болью рассекая,

той болью, что надежда и стезя.

Иду к живым, пока ещё живая,

бесчувствие отчаяньем разя!

Люди–птицы

Прежде они были птицами

и, придя в эту жизнь,

ими же и остались…

День к закату… Люди-птицы

прячут в перья кулаки.

Проходная в снег курится,

вяжет желчи узелки.

Рёв и клёкот у палаток,

где «заветное зерно».

Продавец, и тот — клюватый!

Птица с птицей заодно.

Наклевались, позабыли,

кто, куда и с кем — назад?

Просоляренные крылья

По асфальту волочат.

В небеса глядят, шалея…

Эх, — пальба по голубям!

Чёрт их греет, Бог жалеет,

Бабы любят, про себя…

***

Верхушками мерно покачивал лес.

Жар-птицыны перья спадали с небес:

то мягко стелились на глины и мхи,

то вились, то бились в чащобах глухих.

И кто-то молился в забытом логу:

— Ах, Господи Боже, прости, не могу!

Ах, Господи Боже, какая тоска,

когда вся судьба — от куска до куска,

и лишь по щепоти любви и тепла.

Был вечер. И поздняя осень была.

***

Голубая деревня подлунная

запечатана белым крестом.

Тишина. Лишь позёмка безумная

мчит по насту в разгуле пустом.

Стукнешь в дверь,

разве что-то послышится?..

Да и кто здесь ночлег посулит?

Тишина. Только облако движется.

Тишина. Только сердце болит.

И всё видится, чудится, кажется,

что и здесь, где лишь тлен да луна,

всё ещё чья-то воля куражится,

и за гробом не ведая сна.

***

Душа… Но, как же быть душою ей?

Она ведь — в звере,

что гуляет средь зверей…

Позднее знакомство

Сквозь боль и стыд ведём мы к Человеку

себя, от безнадёжности рыча.

Как терпелива Божия свеча.

И как щедра… А мы? От века к веку

любой из нас, дивясь тому, растит

всё то же оголтелое потомство.

О, Человек, тебе лишь предстоит

с собою позднее нелёгкое знакомство.

***

Пути не знающий указывает путь,

и вечного познанья в этом суть.

***

Любое творение Божье,

осознавшее понятие совесть, —

уже человек.

***

«Хлеба! Хлеба!»

И уже несколько позже:

«Разве можно рабочего человека

одним хлебом морить?..»

***

Зачастую бывает стыдно,

насытившись одной мыслью,

изменить ей с последующей.

Закат

Закат наматывает покрывало

земли, и волочит за горизонт

излучину реки, колодец и ракиту,

и дальний лес, сияньем розовым облитый,

и рыбий всплеск, и чёрную траву,

и соловьиный куст, распластанный во рву,

и раннюю звезду, что в плёсе отразилась, —

влечёт во тьму с неодолимой силой!

И я вослед иду…

Прощание с другом

1.

Ну вот — и ты!.. Узнала и такого —

пугающе холодного, чужого.

Лежишь — смирясь ли? — куклою в гробу.

Из воска веки. Плеск свечи колышет

над ленточкой церковною на лбу

серебряную прядь… Как будто дышит

кто-то невидимый у гроба твоего.

Быть может, плачет? Знаю ли его?

Или её? И было ль — наше время?..

Но вот уж не со мною ты, а с теми,

что встретить за чертой тебя пришли.

А здесь на всех часах нули, нули…

2.

Дойти, упасть, забыться и уснуть,

предав во сне улыбкою безвинной

тоннель связующий — тугую пуповину

меж Мёртвым и Живой… Не обессудь.

3.

И уж потом, когда венки, кресты и плачи

отшествовали чёрной стайкой грачьей,

там, за спиной, вдруг что-то собралось

едва-едва, зубцами, но сошлось.

И я ладонью провела по шву.

Прости, живу.

4.

Рюмочка на полочке.

Гена, не твоя ль?..

Мокрый пирс на помочах,

как в воде рояль.

Лодка не докрашена,

рыбой — на боку.

Больше нет здесь нашего

слова на веку.

Под дождём вчерашняя

пачка сигарет.

Ничего-то нашего

в этом мире нет.

5.

Опять твой Джек на шпалах у развилки —

всё тот же напряжённо ждущий взгляд.

Девятый день уже. Не с ним же на поминки?..

Осталась здесь нелепой половинкой.

Когда и где, и кем придёшь назад?

6.

Уж сосчитать их не с руки:

глянь, народились двойники

ушедших нас и уходящих.

А мы с тобой из настоящих

вытаиваем, уступая.

Вон, «ты» — другой…

А вон и «я» — другая.

7.

Вот и весна… Гляди, уж склоны тают.

Всё те же запахи и зовы, тот же плен.

А ты уже иное что-то знаешь,

что всем ушедшим там… дают взамен.

8.

А уходить… Не дай Бог — по весне,

когда сирени в розовом огне!

Нет, пусть — в октябрьский дождь,

сподручней плакать.

Листок осинки — что прощальный грош.

Где слёзы, где вода, не разберёшь…

Лишь ветер стонет верною собакой.

9.

И снова тень из-за угла

качнулась, словно поклонилась.

И с этой… болью я простилась,

она теперь душе мала:

и боль, и страх — всё Божья милость,

и сумрак, и сплошная мгла.

Уборка снега

Как бережно себя роняет снег…

Касанья звук воспримет слух едва ли.

А как, бывало, мы себя роняли?..

И как ещё уроним в этот век!

«Худое время…» — скажет человек,

а души сыплются на Землю ниоткуда

и тают, тают в ожиданье чуда

или сгорают, ускоряя бег.

А я лопатой этот снег взметаю,

как будто детскими надеждами играю

ко мне нисшедших и за то плачу,

тем, что Титанам вряд ли по плечу.

Но нет унынию! Присяду, и полмира

упрямо сдвину. К лучшему ль? Как знать?..

Небесный свод, свет струнами… О, лира!

Перстом грозят — не сотвори кумира!

Но лира — чтоб кумиров сотворять!

Как бережно себя роняет снег,

как будто каждая снежинка выбирает

куда упасть. Всё кружит, всё летает,

единственная среди прочих всех.

Я научусь… Февраль. Последний снег.

Река судьбы

Река судьбы немыслимо жестока.

Не сила ли моя тому виной,

что с быстрины, как очи с поволокой,

два омута всегда следят за мной?

Какой окликнет, зазовёт, заманит?

Тот, что пьянит неправедным вином,

иль тот, что долгом истовым затянет

на то же дно?..

Дедовщина

Стелем путь детьми, будто звездАми,

юными их, нежными, годами,

горькою бессмыслицей, тоской,

гробовою раннею доской.

И катИт по их костям безвинным

круговой порукой дедовщина —

государственная ль, мировая?

Все законы Божьи попирая…

***

Дети, мои дети,

лучшие на свете…

Куда ж мне вас деть-то,

таких лучших, дети?

Несу вас, что крест.

Да вы ж — он и есть.

***

Бывает, на ходу умрёшь,

а всё идёшь, идёшь, идёшь…

***

Макают в смерть… И достают.

Натешатся, и вновь — макают.

Господь, за что судьба такая —

ни жить, ни сгинуть не дают!

От волка — волк.

От утки — утка.

Ёж — от ежа.

Конь — от коня.

Господь, как холодно и жутко.

Что — от меня?..

***

Боль, это и есть дорога в мир иной?..

***

Встану против течения пыли

то ли надолбом, то ль — решетом,

чтобы вы сквозь меня проходили,

злато-сЕребро сеяли, мыли,

И спасибо… Спасибо на том.

***

Загнали в угол. Только и в углу

нашла я трещину, чтобы, её расширив,

вдохнуть от ветра, солнца и любви…

Что казематы серые твои,

судьба,

        когда и в них цветёт надежда!

***

Оборванный провод качается,

ни крошки в холодном дому.

И всё же ничто не кончается.

Душа от любви разрывается

теперь уж не знаю к кому:

к любому прохожему, к каждой

продрогшей собачьей спине…

О, ласки великая жажда!

О, сердце живое в огне…

***

Стонут хляби, стонут веси,

в позлащённом поднебесье

мрак летит, как сатана,

побирается страна…

Похмеляется тоскою,

крестится не той рукою,

гола, боса и срамна —

Русь — пропИтая княжна.

Вянут щёки, стынут очи,

а продаться… нет, не хочет,

шепчет: «Грех!» — стократ грешна,

Русь, пропИтая княжна.

Вскинет руки лебедины,

белым платом серафимы

обовьют и вознесут

горькую на Божий суд.

И покается она,

Русь — пресветлая княжна,

скажет:

— В том моя вина,

что и в судный день… вольна!

Виноватый

— Явись, покажись, виноватый,

за коего маемся тут,

за коего сонмы распятых

России никак не зачтут.

Явись, может, миром отмолим?..

За что эта пропасть на нас?

— За что? Да за вольную волю!

Явись? Да я каждый из вас!»

Чёрный бант

Чёрный бант, ты по ком панихиду справляешь?

Студят ветры октябрьские сердце земли.

Не последних ли ты под крыло собираешь,

тех, кому еще совесть держаться велит?

Скольких ты проводил, нашептав о свободе,

чёрный бант на петлицах и древках знамен?

Вот они, те, кто верили, тихо уходят,

унося нашу славу, как сон.

Славу наших высот, славу наших бесславий,

суесловье в холодном поту.

Чёрный бант. Да хрустящий под тяжестью гравий,

да шаги, да шаги в пустоту…

Измена

А пуля — себе на уме, хоть и дура,

во славе найдёт и в забвения мгле.

И сколь ни гляди напряжённо и хмуро

на вещую карту, на штоф на столе,

упёршись затылком в холодную стену,

а локтем в наган именной…

Измена…

Измена, измена, измена

себе

     со своей же страной.

***

Джипы с «тоном» на стёклах,

всё: «тугры» да «тугры»…

Мимо редьки и свёклы —

как иные миры.

Чертят чёрною кровью,

тонкой костью хрустят…

Поведёт мамка бровью:

— Не к чертям ли летят?..

Батя хлопнет вторую,

дед по третьей нальёт:

— Пусть пока пожирует

«вороньё»… Их черёд.

Обобрали до нитки,

до глотка, до куска!

Восемь ртов, да убытки…

Ох, Надюха, тоска!

Кормишь, бедная, грудью

неизвестности рты

на развалинах сути,

на поминках мечты…

— Вась, да было ить хуже,

так чего ж унывать?

Поясок, вот — потуже,

и… — пораньше в кровать.

И запойный мессия

рыкнул, вдруг просветлев:

— Не пропала Россия,

пропадёт, зажирев!

Родная кровь

Земля, она, не вырождается.

Земля, она всегда — земля.

И кто теперь по ней слоняется,

мошной бесчестною пыля,

тот — вор и лжец. Он вырождается,

как всё гнилое, до нуля.

Не вырождается и Родина,

всё Родина ведь, хоть убей!

И дом, и хлеб, и крест… Нисходим мы

с небес к единственной, лишь к ней.

Не вырождаются и радости —

мирские, высшие. Но ведь

и к озверевшим чадам слабости

отеческой не одолеть.

Лжецы и воры… — кто их нянчил-то?!

Не ворог злой, не лиходей.

Кто твердь в ногах детей раскачивал,

и так едва держась на ней?..

Но Божий свет не вырождается

и, пусть сквозь слёзы, свет земной,

и все мы, Каины, покаемся,

и кровь простит родную кровь.

***

Хуже непрошеного гостя

только доморощенный хам.

Державной

1.

Изнывая от тоски и срама,

дюжиной надёрганных гвоздей

распинаю душу на подрамнике

времени. Державная, владей!

Хочешь, в раму вдень, повесь лампаду,

хошь — в чулан, укутав чем ни есть.

Хошь — продай, а то пропей с досады,

только не гони, как тех… Не надо.

Я слабее их. И мне не снесть.

2.

Руки сплетаю сладчайшей петлёю на шее,

в очи целую, как может лишь жизнь или смерть,

не потому, что люблю, не затем, что жалею,

а потому, что нет сил — не любить, не жалеть…

3.

О, Русь казнимая, как больно

тебя ввергать из мглы во мглу.

Слепец твой, слепотой довольный,

и Зрячий — принципов невольник,

и твой исконный Равнодушный —

в свободу шествуют послушно,

как прежде, с песней в кабалу.

4.

Поставлена трагедия по сказке

и сыграна. Точнее не сказать.

И режиссёр сломал в руках указку,

не ведая, куда и указать…

5.

Обронив удавку,

подают в отставку

злые времена.

На иное ставка…

Но ползёт удавка

следом, им верна.

6.

Нынче — рано,

завтра — поздно.

Посреди — канкан.

И роняет злые слёзы

именной наган…

7.

И на что нынче смелость,

когда нет ни чести, ни гордости?

И на что нынче сила,

когда потонули во лжи?

На ладони моей — медный крестик

прабабкиной совести

да ещё оклеветанный орден

отцовский лежит.

Всё, чем прежде клялась,

то уже безвозвратно потеряно.

Новый крест мне сулят,

да ведь только и он на цепи.

А за окнами флаги шуршат

полинялыми перьями,

да взошедшее солнце

глаза с непривычки слепит…

2. Телец безрогий

Мысль

С берёз осыпались стрекозы золотые.

Увяли травы. Тёмная вода

течёт лениво, словно в никуда,

к зиме закончив хлопоты простые.

И лишь осока гладь реки сечёт,

бесцветные прочёсывая пряди…

Так мысль в мозгу у спящего течёт,

сама не зная, чего ради.

Пропись

Вот она — изначальная пропись,

первозданная. Не обвели

ни крючка. Знать, меня дожидались.

Зябко сердцу. А вдруг обознались,

обнадёжили, и отреклись?..

Черта

Смогла б… и это! Но уже — сойдя с ума,

верней, с исхоженных до дыр его ступеней —

извечных поисков, натруженных сомнений…

Смешно, но и они теперь — тюрьма.

Иное

Иное силишься понять,

запретное уму и слову?..

Не след гордынею склонять

на сей опасный путь другого.

Блаженны слабые, живут

они, не ведая наитий.

Беда тому, пред кем зажгут,

свечу, что нету ненасытней!

Шажок мышиный… — передышка.

А что за нею, что за ней?..

За светом тьма ещё черней,

теперь уже не понаслышке.

***

Мой Бог, тебе послушно подчиняться

была почти согласна я… Но скучно:

ещё одна игрушка лишь, и только.

А если я сейчас с тобой поспорю

и, как телец безрогий, пободаюсь

с карающей десницей тёплым лбом,

я, право, развлеку тебя, мой Боже,

и скуку твою смертную развею?..

***

Теперь я вижу: истинно лишь то,

чего в реальном нет и быть не может.

Ведь все реальное подвластно измененью,

а значит, лжёт мне сотней голосов

сиюминутных бесполезных истин.

И потому мне легче в чистом мире

стихов и размышлений, где вхожу

я в ту же воду, сколько захочу,

и мне её никто не замутИт

внезапным неосознанным вторженьем.

***

Безумному мои стихи достались.

И он, мыча, их силился читать.

И находил в них то, чего, пожалуй,

в себе и в них…

самой мне не найти.

***

Благоразумие это убожество

слепого отказа от неведомого.

Парадокс

Где ум, там мудрости мало.

И ВЕЧНОСТЬ ЕЙ МАЛА

У птицы есть гнездо,

у зверя есть нора»…

И. Бунин

«У птицы есть гнездо,

у зверя есть нора…»

У сердца — сердце,

чтобы поселиться.

И лишь душа…

Где бедной ей укрыться

хоть от себя?