Бесплатный фрагмент - Время Черной Луны

И временами в нашей тишине

прорвавшись из просторов запределий,

скользнув извне под будничный покров, вихрясь нездешней призрачной метелью

пронзают сумрак отблески миров…

1

…И ничего особенного вроде бы и не произошло, все было обычным и привычным, таким, как всегда… Просто я посмотрел на небо — иногда все-таки еще хочется посмотреть на небо — и увидел Черную Луну. Обыкновенную луну, к которой все настолько привыкли, что даже не обращают внимания, но — черную. И в черном ее свете, в удивительном ее сиянии окружающее предстало не то чтобы странным, но таким обнаженным, как бывает обнажен труп в морге, и я невольно закрыл глаза.

Впрочем, это не могло помочь, потому что окружающее, конечно же, впечаталось в мое сознание, и разве в чьих-либо силах было уничтожить этот отпечаток?

«Иллолли», — шепнул я про себя придуманное (так мне показалось) слово, надеясь на него. А на что же еще мне было надеяться?

«Иллолли»…

Что это было — имя? название? ничего не значащее сочетание звуков? заклинание? символ?

Иллолли…

Необъяснимое это звукосочетание, даже не произнесенное, а только подуманное, произвело все-таки какое-то воздействие на окружающий мир, и я почувствовал, как ноги мои погружаются в трясину.

«Иллолли»…

Отзвук стих.

Я рванулся в сторону, вцепился пальцами в кривой ствол низкорослого дерева — его жесткая кора обожгла кожу, как напильник, — и, собрав все силы, сумел-таки выкарабкаться из болотной жижи. Отдышался, привалившись к стволу, подождал, пока прекратится звон в ушах, и, перешагивая с кочку на кочку, балансируя расставленными руками, как канатоходец в старом добром цирке, выбрался на сухой пригорок, покрытый ломкой желтой травой.

Брюки до колен промокли, жижа залилась в сапоги, но я не рискнул останавливаться и сушиться здесь, на открытом месте, совершенно мне незнакомом. Слишком доступной мишенью я был на этом желтом бугорке, вдававшемся в бирюзово-бурое пространство болота. Взглянув на пустынное, блеклое и безопасное вроде бы небо, я направился к растущим неподалеку густым кустам, усыпанным мелкими черными горошинами каких-то неведомых ягод.

И только разувшись и сняв для просушки брюки, я догадался проверить многочисленные карманы своей короткой, исполосованной «молниями» куртки. К моему разочарованию, в карманах не обнаружилось ничего, заслуживающего внимания: всего лишь расческа, закомпостированный троллейбусный талон, клочок бумаги с чьим-то номером телефона, записанным карандашом, носовой платок, плоский гладкий зеленый камешек треугольной формы и тому подобные необязательные мелочи. И ничего, свидетельствующего о том, что я собирался в дальний путь. Правда, куртка и брюки казались весьма удобными для преодоления разных препятствий, а уж сапоги были явно походные: с низкими голенищами, толстой, но не тяжелой рубчатой подошвой, пружинящей при каждом шаге. А ведь совсем недавно я был одет и обут совсем не так…

Хотя солнце скрывалось за облачной пеленой, воздух был теплым и сухим. Стояло полное безветрие, и над болотом висела едва заметная сиреневая дымка. С трех сторон болото обступал далекий лес. За моей спиной кусты, постепенно редея, тянулись вверх по склону к каменистому перевалу. Было неправдоподобно тихо, словно меня с головой закутали в толстое одеяло.

Не с неба ли я свалился в это болото?..

Я стоял в кустах, разглядывая совершенно незнакомый мир, всосавший меня, мир, похожий на картину, где ни один предмет не может сдвинуться с места, хоть чуть-чуть изменить свое положение в застывшем пространстве, созданном художником, — и вдруг картина ожила.

Может быть, это я своим присутствием оживил ее?

Бурая поверхность болота всколыхнулась, раздались невнятные чмокающие и клокочущие звуки, и из потревоженной жижи вылезла чешуйчатая приплюснутая голова чудовища с выпуклыми багровыми глазами и разинутой зубастой пастью. Глаза, не мигая, уставились в мою сторону. Вновь зашевелилась, зачавкала трясина, исторгая еще одного монстра. Я невольно сделал шаг назад и пригнулся, но затем все-таки выглянул из кустов.

Две головы на толстых коротких шеях, напоминающих обрубки гигантских деревьев, некоторое время торчали над топью неподвижно, а потом заклацали страшными челюстями и, сопя, двинулись сквозь болото к моему берегу. Была в их размеренном движении такая несокрушимая мощь, подобная мощи атомного ледокола в неокрепших льдах, что я понял: даже если бежать очень быстро, рано или поздно они настигнут, потому что ледоколам неведома усталость. Кроме того, бежать было некуда — в кустах не очень-то разбежишься, а каменистый перевал, возможно, был вовсе не перевалом, а краем пропасти. Да и стоило ли, право, уходить в этот мир, чтобы улепетывать босиком и без брюк при первом же намеке на опасность? Сидел бы дома, безнадежно глядя на небо с Черной Луной…

Тем не менее, продолжая следить за приближением болотных чудовищ, я натянул брюки и обулся. Серые чешуйчатые головы добрались до одинокого дерева — моего спасителя, закрыли веками-заслонками багровые прожектора своих глаз и одновременно погрузились в пучину. Я, не отрывая взгляда от болота, медленно отступал все дальше в кусты, когда они вновь всплыли у самого пригорка. Я понял, что там, в черной смрадной глубине, они искали мое тело.

Теперь они, несомненно, продолжат поиски на суше.

Они друг за другом ступили на пригорок — огромные, четырехлапые, длиннохвостые, закованные от выпирающего на затылке первого позвонка до крестца в зеленоватые овальные костяные пластины, заходящие одна за другую. Они передвигались по суше так же мощно и несокрушимо, как и в болотной хляби, уверенно прессуя землю широкими перепончатыми лапами. Бурые струи стекали с их выпуклых боков, тина опутывала хвосты, волочащиеся по траве подобно спящим питонам. С сопением и треском болотные монстры вломились в кусты, неуклонно приближаясь ко мне.

О спасении нужно было думать раньше. Теперь оставалось надеяться только на «дэус экс махина», а попросту на чудо или (а вдруг?) на добродушие этих грозных на вид созданий. Я зажал в кулаке плоский зеленый камешек и загадал желание. И остался стоять в гуще тонких ветвей, опустив голову и закрыв глаза. Нарастающий треск кустов и сопение — словно включили на полную мощность десяток компрессоров. Ближе… Ближе… Земля содрогалась под их многотонными телами, и эта дрожь передавалась мне.

Шум компрессоров накатился — и стал стихать, и перестала дрожать земля, и я все еще был цел и невредим. Я погладил пальцем теплую и гладкую поверхность камешка и открыл глаза. И увидел поверженные растоптанные кусты и широкую просеку, идущую вдоль кромки болота. Исполины, миновав меня, удалялись к лесу, мерно покачивая змеиными головами. Ледоколы…

Камешек ли мне помог? Или что-то другое?

Ледоколы внезапно остановились и оглянулись. Я мог поклясться, что они видят меня, беззащитного, безоружного, застывшего под кустом. Две пары багровых глаз холодно смотрели издалека. Я старался не дышать. Казалось, прошло бесконечно много времени, прежде чем гиганты отвернулись и продолжили свой путь.

И я, кажется, понял. Это было первое и, наверное, последнее предупреждение. Они не тронули меня, давая мне возможность сразу же расстаться с этим миром и вернуться туда, где все, как всегда. Вернуться, забыть и продолжать привычные дела. Вернуться…

Я присел на корточки под кустом, подбросил и поймал треугольный камешек, сорвал черную скользкую ягоду. Она оказалась сочной и слегка кисловатой, напоминающей по вкусу что-то с детства знакомое, но в детстве же и оставшееся. Потом поднялся и зашагал вверх по склону, к тому, что казалось отсюда перевалом. Я должен был попытаться выяснить смысл этого слова, совсем недавно придуманного мной. А может быть не придуманного? Услышанного? Воспринятого моим мозгом по неведомым телепатическим каналам? Отысканного сетями воображения в клокочущей беспредельности информационного поля?

Иллолли…

Перевал оказался все-таки именно перевалом. Противоположный склон, длинный и пологий, был загроможден угловатыми глыбами, словно там когда-то прошел каменный дождь. Вдали склон плавно перетекал в поросшую зеленой травой равнину. По равнине были разбросаны рощицы высоких деревьев, уходящих в облачное небо. И нигде не было видно ни тропинок, ни дорог. Равнина лежала в подкове холмов, подобных тому, на вершине которого я стоял, и обрывалась у самого горизонта обширной водной гладью. И там, на горизонте, на макушке нависшего над морем холма, возвышались серые башни и стены замка.

Декорации были расставлены.

Я оглянулся, прежде чем пускаться в путь к далекому замку. И не обнаружил за спиной ни кустов, ни леса, ни болота. Прихожая, ведущая в мир за перевалом, исчезла. Позади меня тоже тянулся склон, усыпанный камнями, лежала равнина с зелеными рощицами, и на холме над морем вздымались серые башни замка. Теперь позади меня было зеркало, преградившее дорогу обратно, к привычным вещам и явлениям. И я сомневался, что смогу его разбить, даже если очень захочу.

Все-таки невозможность выбора иногда бывает полезной, разом кладя конец колебаниям и просчету вариантов. Через несколько минут я уже спустился по склону и направился по высокой траве в сторону замка, поглядывая на по-прежнему безопасное с виду небо и желая, чтобы оно и впредь оставалось безопасным. И не только небо, но и все остальное, потому что у меня не было никакого оружия. Не мешало бы обзавестись хотя бы палкой. Конечно, какое из палки оружие, да еще в неумелых руках, но все-таки — хоть какая-то видимость защиты. Сломать сук потолще в ближайшей рощице… «Дай, о Кедр, ветвей зеленых, дай мне гибких, крепких сучьев…» Я на всякий случай нащупал в кармане зеленый камешек, вновь погладил его и свернул к деревьям.

…Он, казалось, только тем и занимался, что поджидал меня, сидя под деревом в позе отдыхающего: прислонившись спиной к могучему, подобному колонне, пятнистому стволу и вытянув ноги. В его волосах запутались свернувшиеся трубочками сухие листья, и на плечах его тоже лежали листья, словно он сидел тут, неподвижно, уже очень давно, со времен листопада. На нем была серая рубашка с короткими рукавами и обыкновенные джинсы цвета речной воды в центре городской агломерации, а кроссовки валялись поодаль, рядом с черной сумкой на длинном ремне. Все его вещи были моими.

Мы увидели друг друга, кажется, одновременно. Только для меня это было неожиданностью, а для него, вероятно, нет, поскольку он сразу приветственно помахал рукой, в то время как я просто застыл на месте.

Потому что я узнал его сразу, вопреки примерам на сей счет из литературы.

— Я ждал тебя, — сказал он, поднимаясь и отряхиваясь от листьев. — А ты, видно, не очень-то спешил.

Последние слова прозвучали, скорее, как утверждение, чем как вопрос, поэтому я просто неопределенно пожал плечами. Он ведь, наверное, знал все не хуже меня, недаром же мы с ним были так похожи друг на друга. Скорее всего, это и на самом деле был я, только здешний, из мира с равниной и замком.

— Сумку не оставляю, будет мешать, — сообщил он, вновь присаживаясь, чтобы обуться, и глядя на меня снизу вверх. — Еда-питье не проблема. А вооружением обеспечу. Оно, конечно, не панацея, но для сохранения уверенности в своих силах и возможностях вполне годится. — Он раздвинул «молнию» на сумке. — Держи.

Я поймал брошенный в мою сторону черный предмет, повертел в руках. Это было нечто вроде небольшого пистолета с массивной рукоятью и скошенным, чуть утолщенным на конце стволом, коротким округлым стержнем вместо курка и прозрачным пустотелым прямоугольным выступом под рукоятью. Я перевел взгляд на того, кто тоже был мною, — он уже уходил, повесив сумку на плечо.

— Подожди, куда ты спешишь? Может, хоть что-нибудь объяснишь? — попытался я его задержать. — Как им пользоваться?

Он на ходу обернулся и с улыбкой посмотрел на меня:

— Разберешься, дело нехитрое. А общаться некогда — мне давно уже пора.

Я стоял со странным пистолетом в руке и провожал его взглядом. И только когда он вышел из рощицы и зашагал по траве, держа путь к каменистому склону, упирающемуся в зеркало, я крикнул вдогонку:

— Ты знаешь, что означает «Иллолли»?

Но он не остановился и ничего не ответил. Не захотел ответить. Или не мог.

Я следил за ним до тех пор, пока он не добрался до вершины холма. Он все-таки обернулся на прощание, махнул рукой и исчез в зеркале. Растворился в нем. Или просто перебрался на другую сторону. Во всяком случае, исчез из этого мира, выполнив свою функцию. А какую же функцию предстоит выполнить мне?..

За рощицей обнаружилось серое, как небо, озерцо, окольцованное узкой полоской желтого песка. Сквозь непрозрачную воду даже у самого берега ничего не было видно, а произведя осторожную разведку обутой в сапог ногой, я не нащупал никакого дня. Озерцо образовалось или на месте провала в подземные пустоты, или на месте вмятины от падения метеорита, залитой дождями и талыми водами. Или заполняло искусственный котлован, вырытый каким-нибудь одичавшим экскаватором. В воде застыло мое неясное отражение с пистолетом в руке.

Озеро было неласковым — и здесь от меня уже ничего не зависело, — но в нем хотя бы можно было отмыть заляпанные засохшими болотными внутренностями сапоги. Положив пистолет на песок и разувшись, я занялся наведением глянца, на всякий случай поглядывая по сторонам. Все по-прежнему было спокойно, и равнина казалась безжизненной. Замка отсюда не было видно, его скрывала еще одна рощица. Но он, наверное, находился там, где ему и положено было находиться, — на прибрежном холме. Хотя с чего я взял, что посещение замка добавит мне знания и понимания? А вдруг получится совсем наоборот? Вместо ответов — новые вопросы…

Вероятно, мне не следовало мыть обувь именно в этом пасмурном водоеме. Я натянул сапоги и наклонился за пистолетом, и в это мгновение из озера с плеском вылетело что-то длинное, темное, похожее на распластавшуюся в молниеносном броске змею. Секунду спустя змея обвилась вокруг моей груди, дернула, увлекая в воду, и я, упираясь каблуками в песок, понял, что это не змея, а толстое щупальце неведомого здешнего обитателя. Сила была явно на его стороне, и он непременно утащил бы меня в свои подводные мрачные владения, в пещеру, ведущую прямо к далекому морю, если бы я не успел схватить пистолет. Преодолев сопротивление стержня-курка, со звоном лопнувшей струны ушедшего в корпус под отчаянным давлением моего пальца, я направил дуло пистолета на лилово-красное шершавое омерзительное щупальце, подрагивающее в предвкушении близкой победы.

«Первый выстрел», — сказал кто-то лишенным эмоций голосом (я готов был поклясться, что голос прозвучал из моего оружия!) — и воздух словно бы слегка дрогнул.

Щупальце потеряло свое лилово-красное разноцветье и сделалось почти прозрачным. В следующий миг оно ослабило хватку, перестало тянуть меня в воду, и я, продолжая упираться с той же силой при внезапном исчезновении противодействия, с размаху сел на песок на самом краешке берега. И успел заметить, как нечто совсем уже призрачное исчезло под водой. Булькнули два-три пузыря — и озерцо успокоилось.

Оставив позади неприветливый водоем, я еще раз осмотрел пистолет, достойно отразивший первую угрозу. Внутри прозрачного выступа под рукоятью появилась узкая синяя полоска. Я понял, что это регистратор выстрелов или, скажем, счетчик, дублирующий свои звуковые показания визуальными, — это, наверное, на тот случай, если стрелок окажется глухим или не поймет слов. Не попадалось мне что-то раньше такое оружие. Впрочем, мир, подобный этому, мне тоже раньше не попадался.

А в мире, между прочим, становилось светлей. Солнечные лучи прорвались наконец сквозь поредевшую облачную пелену, и равнина стала более уютной. Я шел по шуршащей траве, представляя себя то ли Паганелем, то ли Писарро, полной грудью вдыхал воздух, насыщенный восхитительными запахами летнего луга, и на какое-то время действительно позабыл о всех своих горестях и тревогах. Была не оскверненная еще и не изуродованная присутствием человека зеленая равнина под неведомым солнцем, была тишина и было одиночество.

Отступили на время мои горести и тревоги, остались там, за зеркалом, в мире обыкновенной, но черной луны…

Так я шел то ли час, то ли столетие, обходя рощицы, перешагивая через ручьи, спускаясь в ложбины и поднимаясь на пригорки, и наконец понял, что в окружающем присутствует какая-то странность. Что-то было не так. Сообразил я, в чем дело, довольно быстро. А дело было в том, что хотя прошел я уже немалый путь, башни замка не только не приблизились, но, кажется, даже отдалились от меня. Вероятно, чтобы дойти до цели, ходить тут нужно было как-то по-другому. Или и вообще не ходить, а пользоваться каким-то иным способом преодоления пространства.

Задача была на любителя, поэтому я остановился, призадумался и осмотрелся, вынырнув из грез о Паганеле и Писарро. И увидел поодаль, на скосе лощинки, полузакрытое травой темное отверстие входа в нору или пещеру. Или в берлогу здешнего медведя. Можно было, конечно, сделать вид, что ничего не заметил, но вдруг там-то и таится самое главное? А упустишь время — и кто знает, останется ли этот вход на прежнем месте, и останется ли вообще? Нельзя сказать, что мне нравилось лазить по подземным ходам (правда, в детстве случалось), но выбирать не приходилось. В конце концов, никто не тащил меня сюда на аркане, хотя пришел я сюда все-таки не от хорошей жизни.

Так я стоял и занимался нудным и бессмысленным диалогом с самим собой. Бессмысленным потому, что я знал, чем он закончится, и просто тянул время в надежде на какую-нибудь перемену ситуации. Но ситуация не собиралась меняться, и я, вновь погладив камешек — действие чисто ритуальное и, скорее всего, бесполезное — и вытащив из кармана пистолет, побрел к отверстию, подбадривая себя мыслями о том, что оружие в случае чего не подведет.

«Не помню сам, как я вошел туда…» — эта строка Данте проявилась чисто механически в тот момент, когда я, согнувшись, головой вперед нырнул в темноту. Цитат у меня накопилось великое множество еще со времен запойного чтения в стремлении как можно скорее постичь суть вещей. К сожалению (или к счастью?), книги не могли открыть всех истин мира.

Возможно, и не ожидало меня в темноте ничего похожего на мрачные картины Ада, которые прозрел великий итальянец. Но что-то ведь все-таки ожидало?..

2

Собственно, никакого продвижения вперед не получилось. Почти сразу я потерял под собой опору и приготовился к падению в неизвестность, успев искренне пожалеть о своем необдуманном поступке. Однако не упал, а повис в темноте, внезапно ощутив себя крохотной частицей, застывшей в глубине беззвездного межгалактического облака. Впрочем, повернув голову, я обнаружил, что в облаке есть просвет. Сделав несколько энергичных движений руками наподобие гребков при плавании брассом, я убедился, что это ничего не дает — я по-прежнему оставался на одном месте, словно подвешенный на нити к невидимому потолку. Можно было полоснуть в темноту из пистолета, но я решил пока не спешить и приглядеться к этому бледному подобию просвета — он ведь что-то значил, этот просвет, как и все другое в Мире Одинокого Замка. Да, я уже дал наименование миру за перевалом, в который попал, конечно же, не случайно. Наименование ровным счетом ничего не значило и ничего не меняло, но придавало этому миру хоть какую-то видимость привычной определенности.

Чем дольше я всматривался в просвет, тем больше мне казалось, что это вовсе не просвет, а некая бледно светящаяся медузообразная субстанция, застывшая то ли совсем рядом, в каком-нибудь десятке метров, то ли бесконечно далеко, у края Вселенной. В какой-то момент субстанция слегка дрогнула, на мгновение слившись с темнотой, и тут же появилась опять, словно подмигнул мне глаз космического исполина. Она, казалось, слегка посинела, пронзили мрак тонкие лучи, мимолетным теплом коснувшись моего лба, — и я понял, что нечто светящееся находится вовсе не у края Вселенной, а у меня внутри. Я понял природу этого нечто, понял не разумом и не чувствами, а тем загадочным и пока необъяснимым, что я назвал бы надвосприятием. Хотя дело здесь совсем не в терминах…

Не было больше темноты, а была одна сплошная медленная всепоглощающая сиропно-тягучая волна рождающегося знания, подхватившая меня. Не мое тело, парящее в центре сферы инобытия (а я уже не сомневался, что попал именно в одну из таких сфер), а меня подлинного. Рассеянного наподобие электронного облака вокруг атомного ядра в почти безграничных точках и почти бесконечных мигах ста пятидесяти пространственно-временных измерений, составляющих только первый слой, только тончайшую пленку над истинными глубинами.

В совсем другие времена в безднах нашей Вселенной чем-то или кем-то были порождены некие существа, совершенно отличные от того, что у нас принято называть существами. Приходится пользоваться этим словом только потому, что нет ни в одном из человеческих языков слова, способного полностью выразить их суть. Существа возникли, самим фактом своего появления несколько изменив тогдашнюю Вселенную, и волею сил, их породивших, обосновались в окрестностях молодой звезды. А потом переселились на сотворенную для них теми же силами планету, которая в будущем в одном из пространственно-временных измерений стала называться Землей. Но в результате грандиозной и совершенно неясной в подробностях борьбы разных достаточно противоречивых начал на уже заселенную Землю попали семена, из которых впоследствии появился человек. Тот самый Адам и ребро его, ставшее Евой… В Книге книг нет никакой ложной информации, она действительно является кладезем знаний, только эти знания трудно, а подчас просто невозможно расшифровать. Ведь создавалась она людьми, втискивающими безбрежность данных извне понятий в тесную оболочку своих привычных представлений. Ускользали из вида при передаче глубинные слои, искажалась перспектива, смещались точки отсчета. Ничего, конечно, не ушло и не могло уйти, все осталось — но словно в другой системе координат. И отыскать эту систему, войти в нее и осознать наконец подлинный смысл Книги книг — задача, увы, не решаемая. Во всяком случае, сейчас.

И вышло так, что пути предтеч и человека пересеклись на малозаметной планетке у заурядной звезды. Планетки, которой волею сил-создателей предстоит в невидимом пока из нашего круга будущем играть не самую последнюю роль во вселенских процессах. Предтечи и человек оказались несовместимыми, хотя и не взаимоисключающими сущностями. Пользуясь чьей-то незримой поддержкой, человек крепчал, расселялся по пространствам материков и островов. А предтечи, не в силах сдержать эту неуемную экспансию, постепенно меняли свою природу, как бы вырождались, превращаясь в то, что известно каждому из нас из старинных преданий и сказок: в кобольдов, эльфов, домовых, русалок, привидения, сирен, нереид и прочих, имя которым — легион… Они пытались бороться, они еще отчаянно цеплялись за предопределенную им изначально планету, но ситуация складывалась явно не в их пользу. Потому что человеку была обеспечена довольно длительная и мощная поддержка с далеко идущим расчетом — и единственным спасением для предтеч был переход в другой слой бытия.

То, с чем я встретился в черной невесомости, было одним из предтеч, продолжавшим существовать с той далекой поры.

Удивительно, но факт: я не испытывал к нему неприязни, хотя и не находил особой радости от такого соседства, и предтеча (я ощущал это) тоже вполне мог терпеть меня. Но все-таки долго это не могло продолжаться, и наконец я почувствовал, как он буквально вытолкнул меня из сферы, дав мне осознать напоследок всю глубину пропасти, разделяющей нас. Пропасть была так же глубока, как пропасть между людьми и животными. И не в наших силах было устранить ее.

Я вновь начал ощущать собственное тело и понял, что ситуация изменилась. Причем не в лучшую для меня сторону. Теперь подо мной была опора, но лучше бы мне было висеть в пустоте сферы инобытия! Поскольку оказалось, что я стою на коленях на каменном полу небольшого полутемного помещения, и мои разведенные руки обхвачены на запястьях тесными железными кольцами, которые накрепко вмурованы на штырях в каменную стену за моей спиной. Слабый рассеянный свет сочился, вероятно, из отверстия или окошка над моей головой, и в этом свете я видел наклонный потолок и обитую железом дверь в углу. Я оказался узником, запертым неизвестно где — в подземелье? в темнице замка? в недрах горы? — и неизвестно за какие прегрешения. И, пожалуй, самым главным был вопрос: какая кара мне грозит?

Справа от меня на каменном полу сидела босоногая девушка, обхватив руками поднятые колени и склонив голову к плечу. На ней было длинное светлое платье, когда-то, вероятно, нарядное, но теперь испачканное землей и травой. Рыжеватые волосы девушки были собраны в пучок на спине. Она сидела молча, смотрела в стену напротив и казалась оцепеневшей. Раньше я, кажется, ее никогда не встречал, хотя в ней все-таки было что-то знакомое.

Я довольно долго смотрел на нее, роясь в памяти, перебирая в памяти хорошо знакомых, знакомых и почти совсем незнакомых женщин, чьи-то квартиры, вокзалы, осенние парки, холодные подъезды, а она по-прежнему не шевелилась и даже, кажется, не дышала. Наконец я попытался встать и встал, и понял, что положение на коленях было для меня самым удобным из неудобных. Потому что прикованные к стене руки не позволяли подняться в полный рост, и стоять удавалось только на согнутых ногах. Я вернулся в исходную позицию, не отрывая взгляда от девушки, и она подняла голову, тряхнула волосами и повернулась ко мне. Лицо у нее было молодое, бледное и не очень веселое.

— Ты очнулся, Дор? — спросила она, с участием глядя на меня.

В мире, оставшемся за перевалом, мое имя звучало совсем не так. Никто и никогда не называл меня Дором. И я сам тоже никогда так себя не называл. Возможно, девушка просто ошиблась. Возможно, вытолкнутый предтечей из сферы инобытия, я угодил в другую реальность, где действительно был Дором и совершал какие-то поступки, но сейчас почему-то забыл о том. А девушка помнила. Может быть, мне стерли память, заперев в этой темнице… А возможно, во мне действительно жил некий Дор, с которым я не был знаком, так же, как и он со мной, и который действовал независимо от меня. Следы этих действий вполне могли отражаться в моих снах — и, скорее всего, отражались, только я ничего не мог об этом знать, потому что такие сны если и снились, то обязательно начисто забывались при пробуждении.

Так что девушка могла и не ошибаться. И вообще, это сейчас не имело значения.

Она отнюдь не была моей надзирательницей, а была такой же пленницей, только с чуть большей свободой действий — ее опоясывала цепь, уходящая в стену. Возможно, нам грозило вечное заточение, а возможно, до исполнения приговора оставались считанные минуты. Наученный жизнью, я привык действовать, исходя из предположения о том, что обычно осуществляется самый худший вариант. Поэтому я не стал тратить время на долгие и, скорее всего, бесполезные расспросы, решив выяснить только насущное.

— Очнуться-то я очнулся, — сказал я, — только, кажется, кто-то отшиб мне память. Ничего не помню.

Девушка молча наблюдала за тем, как я, сжимая кулаки, пытаюсь вырвать штыри из стены. Увы, я не был Гераклом, да и Геракл на моем месте вряд ли справился бы с этой задачей.

— Мы здесь уже долго сидим? — спросил я. — За что?

Взгляд девушки стал еще более участливым и слегка испуганным. Она провела ладонью по волосам и медленно покачала головой:

— Бедный… Ты забыл о вторжении Хруфра? А битва в Отинне, а перелет через Огненный Пояс… — Девушка заговорила быстрее, поглядывая на дверь. — Ты ведь отказался, неужели ты не помнишь, что отказался, и Хруфр дал тебе время подумать в последний раз, до первого звона, неужели ты все забыл, Дор? Разве можно это забыть? Тебе же еще ничего не делали, ты не мог ничего забыть — я ведь все время с тобой…

— Стоп, — сказал я. — Подожди. А что будет после первого звона?

— Хруфр придет сюда за тобой, — поспешно ответила девушка. — Они сбросят тебя в Огненный Пояс. Дор, умоляю тебя, соглашайся, у тебя нет выбора…

Девушка встала, сделала несколько шагов в мою сторону и остановилась — дальше не пускала цепь. В глазах ее заблестели слезы.

— Сколько осталось до этого первого звона?

Девушка пожала плечами:

— Не знаю, каждый раз бывает по-разному. Ты на самом деле все забыл, Дор!

Хруфр мог явиться сюда в любой момент. Во всяком случае, это вполне отвечало бы законам жанра. Нужно было начинать действовать. Пистолет почему-то лежал в застегнутом на «молнию» кармане моей куртки, я чувствовал сквозь материю его твердую рукоятку, упиравшуюся в ребро. (Как он там оказался? Я ведь полез в дыру к предтече, держа его в руке…) Достать пистолет без посторонней помощи я никак не мог. Дотянется ли до него моя соседка по камере?

— У меня в кармане пистолет. Возьми и спрячь у себя. Как только кивну — стреляй в этого Хруфра, не задумываясь.

Не так, конечно, нужно было разговаривать с очень миловидной хрупкой девушкой, попавшей в заточение, наверное, вместе с Дором, не пожелавшей бросить его… но нужно было спешить.

Девушка не стала задавать лишних вопросов и, к моему облегчению, сумела кончиками пальцев дотянуться до «молнии». Я, изгибаясь, подался к ней, насколько позволили мои оковы, — и она расстегнула карман. Пистолет стукнулся о каменный пол, отлетел было в сторону, но девушка ловко прихлопнула его ладонью, не дав ускользнуть за пределы досягаемости.

— Поможет ли? — с сомнением спросила она, разглядывая пистолет.

— Поможет. Это очень мощная штука.

Она села на прежнее место, прикрыв оружие подолом.

— А с чем я должен соглашаться? Чего от меня хочет этот Хруфр?

— Ты и это забыл…

В этот момент в отдалении раздался тихий звук («Звон!» сообразил я), и за дверью тут же послышался какой-то шум, похожий на лязг гусениц трактора или танка по асфальту. Дверь со скрежетом открылась и в нашу камеру ввалилось громоздкое роботоподобное создание двухметрового роста. Оно состояло, казалось, из бесчисленных кубов, цилиндров, пирамид и торов, сочлененных друг с другом без видимой закономерности и постоянно меняющих окраску наподобие разноцветных огоньков на новогодних елках. Создание можно было принять за дело рук модернистов-авангардистов, выбравшихся из своего андеграунда, но я сразу почувствовал, понял, что передо мной не кибернетический монстр из комиксов, а живое существо. По-своему живое существо, если смотреть на жизнь не только как на форму существования белковых тел. И не просто живое, а очень чуждое, очень враждебное человеку существо. У него было абсолютно отличающееся от нашего мировосприятие, и оно считало именно себя венцом творения. Существо почему-то представилось мне похожим на легендарного Вия, хотя и не было у него длинных век и железного лица.

У него не было вообще никакого лица, но был огромный маслянистый черный глаз, медленно пульсирующий среди кубов и пирамид. Когда глаз уставился на меня, я сразу вспомнил вторжение.

Я вспомнил почерневшее внезапно небо с ослепительным лохматым солнцем, картину, столь знакомую и обыденную там, за пределами атмосферы, но ужасающе невероятную на дне воздушного океана. Картину грозную, как видение Иоанна… Это было начало вторжения. Я вспомнил себя, Дора, лежащего навзничь посреди пустынной городской площади на мягком от жары, тошнотворно пахнущем асфальте. Где-то в глубине вымерших кварталов торопливо и обреченно бухала одинокая пушка крупного калибра — и вдруг наступила тишина, совершенно немыслимая тишина, хлынувшая с распоротого неба…

Мне тогда просто повезло, черная волна прошла чуть в стороне, зацепив и запросто опрокинув такие прочные на вид, возведенные, казалось, на века тройные кольца зданий горров-вещателей, и покатилась по Верхнему Городу, круша и дробя все вокруг. Мне повезло, мне удалось-таки выбраться оттуда (и не было рядом никакой девушки) и подземными ходами дойти до нашего надежного ущелья, до нашей единственной базы, способной противостоять черной волне.

Потом была превращенная в руины Отинна, но мы держались, мы стояли насмерть, и дело еще можно было поправить, если бы не промах интерпретаторов. Горры сделали все, что могли, но их, как всегда, не поняли до конца… И был Огненный Пояс, схватка света и тьмы, водоворот неукротимых стихий, вызванных из небытия теми, кто созидал и разрушал до нас… Был Огненный Пояс…

Но и там не было со мной никакой рыжеволосой спутницы…

— Я пришел, чтобы услышать твой окончательный ответ, — произнес Хруфр громким, но лишенным интонаций голосом. Было ясно, что это говорит не он, а какое-то переговорное устройство, некий кибернетический толмач, скрытый среди разноцветных конструкций. — Этот ответ мы будем считать окончательным, и в соответствии с ним будет принято решение. Итак, каков твой ответ?

Я обернулся к девушке. Она сидела неподвижно и напряженно, позабыв, кажется, о пистолете, и с мольбой смотрела на меня. Хруфр застыл, как выключенный механизм, и пахло от него так, как могло бы пахнуть от неземного механизма — нельзя сказать, что неприятно, но как-то не по-человечески. Так мог пахнуть, скажем, регулятор уровней на Большом Марсианском канале.

— Я бы хотел еще раз услышать вопрос, — сказал я, поднявшись. — Тогда я, возможно, смогу дать ответ.

Если Хруфр и удивился (если он мог удивляться), то ничем это не показал. Черный глаз продолжал пульсировать в том же ритме. Вновь зазвучал бесстрастный голос электронного переводчика:

— Повторяю вопрос: отказываешься ли ты от дара? Этот вопрос я задаю тебе в последний раз.

Значит, я — это Дор, имеющий дар. И ради спасения своей жизни я должен отказаться от этого дара. Меня вынуждали отказаться от дара. От данного кем-то или чем-то дара. Отказаться. Или умереть… А чем же я буду без дара? Без Дара. Без-дарным. Бездарным. Существом двуногим, прямоходящим, без перьев и с плоскими ногтями, бездарным…

Черный глаз перестал пульсировать, застыло разноцветье цилиндров, торов, кубов и пирамид.

— Давай, действуй, — сказал я оцепеневшей девушке. — Действуй, милая.

Больше всего я боялся, что девушка не сможет выполнить то, о чем я ее просил, но она оказалась молодчиной. Хруфр не сделал ни единого движения, когда она достала пистолет и, обхватив его обеими руками, надавила на курок. «Второй выстрел», — сказали в темнице, воздух чуть дрогнул, и громоздкое тело иносущества начало оплывать, сереть, оседать подобно снежной бабе под полуденным июльским солнцем. Процесс перевоплощения происходил в полной тишине, словно кто-то внезапно выключил звук.

Оплывало, текло, колыхалось, меняло форму… Я даже не заметил того момента, когда исчезли оковы и мои руки стали свободными. Я смотрел во все глаза на вершащееся передо мной чудо превращения. Не было уже никакого роботоподобного гиганта Хруфра, а был лежащий на полу у двери худощавый человек со знакомым лицом.

С моим лицом.

Я пересек темницу и склонился над ним, упираясь руками в колени. Он лежал на спине и молча смотрел на меня. Это тоже был я, еще один я, только что предлагавший мне отказаться от дара. Он протянул мне несколько сложенных листков из тетради в клеточку и закрыл глаза, словно это движение лишило его последних сил.

Я развернул листки и начал читать слова, написанные (страшно сказать!) двадцать лет назад, написанные кем-то из нас, а вернее, нами обоими, полудетское еще повествование о том, что действительно случилось когда-то. Вот оно, то неумелое творение давних лет.

«День был пасмурный, моросил дождь. Мальчик поднял втоптанную в грязь палку, и пальцам стало холодно от прикосновения к мокрому дереву. Но палка была просто необходима — чем же еще ворошить кучу опавших листьев, сметенных со всего большого двора?

Сверху листья были скользкими и мокрыми, но мальчик знал, что в глубине они остались сухими и теплыми, впитав в себя солнечные лучи. Он увлеченно ворошил листья — и вдруг ему под ноги выкатился белый шарик.

Мальчик воткнул палку в листья, поднял его и почувствовал, как становится тепло онемевшим пальцам. Он осторожно сжал шарик в ладонях и поднес к лицу. И увидел на гладкой, словно отполированной, поверхности маленькое отверстие, закрытое чем-то прозрачным. Отверстие было похоже на иллюминатор подводной лодки из мультфильма. Мальчик зажмурил один глаз, а другим заглянул в это отверстие, как заглядывал обычно в трубку калейдоскопа. Заглянул — и забыл о палке, листьях и дожде.

— Сынок! — донеслось от подъезда. — Иди сюда.

Мальчик вздрогнул и оторвался от шарика.

Они поднимались по лестнице, и мальчик держал руку в кармане, поглаживая теплую поверхность шарика, и не слышал, что говорит ему мама.

В прихожей он быстро снял куртку и зажал шарик в кулаке.

— Где ты так измазался? — спросил вышедший из комнаты отец.

Мальчик нетерпеливо махнул рукой:

— Па, ма, смотрите, что я нашел!

— Опять что-то подобрал? — Отец шагнул к мальчику. — Сколько раз тебе говорил: не копайся в грязи! Погляди на свои руки. А ну, марш в ванную!

— Подожди, па. Ты только погляди в эту дырочку. Там… там!.. — У мальчика перехватило дыхание.

Он привстал на цыпочки, поднял руку с шариком, стараясь дотянуться до отцовского лица. Отец недовольно дернул головой:

— Да что ты мне его суешь чуть ли не в рот!

— Ну погляди, па, ну погляди!

— Взгляни, он же тебя просит, — причесываясь перед зеркалом, сказала мама.

Отец кончиками пальцев брезгливо взял шарик, поднес к глазам. Мальчик, задрав голову, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Ну как, па, ну как? Здорово, правда?

Отец молча глядел в отверстие. Наконец опустил руку, произнес ледяным голосом:

— Что ты мне голову морочишь? Ничего там нет.

Мальчик растерянно моргал.

— Как?.. Как?.. — У него задрожали губы. — Там же звезды… Много… Это как кино… Они все такие разные…

Он схватил шарик, повернулся к маме:

— Мамочка, миленькая, посмотри — там же так красиво!

Мама улыбнулась, взяла у него белый шарик.

— И правда, — неуверенно произнесла она, вглядываясь в отверстие. — Как будто звезды. Красивые.

— Я же говорил, я же говорил! — Мальчик запрыгал на одной ноге по прихожей, прижался к отцу. — Папка, ты просто плохо смотрел!

— Ладно, — буркнул отец. — Иди, мой руки.

— Мамочка, не потеряй мой шарик! — крикнул мальчик, убегая в ванную.

— Зачем ты потворствуешь его выдумкам, Ольга? Он же смеется над нами.

— Ну что ты! — Мама еще раз заглянула в отверстие. — Пусть развивает воображение. И вообще, может быть, детям дано видеть то, чего, увы, уже не всегда видим мы, взрослые. Посмотри-ка еще раз.

— И ты туда же! — Отец махнул рукой и ушел в комнату.

Ужиная, мальчик даже не болтал ногами под столом — он спешил разделаться с едой и рассказать, что еще он только что увидел в чудесном шарике. Отец читал газету и, не глядя, тыкал вилкой в тарелку.

— Папа, мама, а в шарике ракета. А рядом человечки, такие малюсенькие-премалюсенькие, — мальчик показал пальцами какие, — и светятся, как звездочки. Это у них одежда такая специальная, блестящая. Они летают вокруг ракеты и что-то делают. Там, в космосе. А потом они стали увеличиваться, и ракета тоже стала увеличиваться, как будто они ко мне приближаются. — Мальчик переводил заблестевшие глаза с отца на маму. — И я увидел, что сбоку у ракеты большая черная дырка, и они все около нее возятся… И уже почти совсем хорошо стало видно, только я не успел все рассмотреть, потому что ужинать надо.

Мальчик отодвинул чашку, вынул из кармана шарик.

— Вот, поглядите. На, погляди, мама.

— Допивай чай, сынок. — Мама положила ему еще один бутерброд. — Потом поглядим.

— Папа, ну ты погляди, — не успокаивался мальчик.

Он быстро соскочил со стула, взобрался к отцу на колени, протянул шарик.

— Дашь ты мне спокойно поесть?! — Отец отшвырнул газету. — Убери сейчас же свой хлам — иначе пойдешь в угол!

Мальчик, понурившись, вернулся на свое место.

…Ночью он тихо пробрался в комнату родителей и положил шарик на подушку, у самого уха отца. Пусть отец тоже услышит тихую музыку и поверит, что никакие это не выдумки, и что шарик действительно чудесная, волшебная находка. Отец услышит и поверит. Обязательно поверит.

А утром его разбудил громкий сердитый голос отца, доносившийся из-за двери.

— Это уже слишком! — раздраженно говорил отец. — Тащит в дом всякий хлам с помойки, да еще сует мне в постель!

Мальчик робко открыл дверь. Отец повернулся от окна.

— А-а, явился!

— Не кричи на него. — Мама еще лежала, рассеянно разглядывая ногти.

Мальчик шагнул в комнату.

— Папа, я же хотел… Я же хотел… — Он всхлипнул. — В нем музыка играет, я слышал! Я хотел, чтобы и ты послушал…

— Ах, еще и музыка? — вскричал отец и показал на открытую форточку. — Вот пусть там и играет. Я выбросил твое барахло. И чтобы больше в дом никакой дряни!

…На улице вновь моросил дождь. Мальчик стоял посреди огромного пустого двора, стоял с шариком на ладони. С мокрым расколотым шариком.

— Марш домой! — крикнул в форточку отец и, закрывая ее, проворчал: — Игрушек ему, видите ли, мало…

День был пасмурный…»

3

Я наклонился и положил рукопись рядом с человеком, у которого было мое лицо. Глаза его продолжали оставаться закрытыми, но он не спал. Он не мог спать на каменном полу. Детская уловка. Так делают, выжидая, когда же уйдут мешающие и можно будет заняться тем, чем хочешь заняться без посторонних. Я сам часто делал именно так, притворяясь спящим.

Итак, он требовал, чтобы я отказался от дара. Чтобы я уподобился ему, поступившему таким образом много-много лет назад, пасмурным днем. Ему, подошедшему к развилке и повернувшему направо или налево, и расставшемуся со мной. Наши пути все больше расходились, и были другие развилки, и на каждой из них кто-то, не прощаясь, сворачивал, навсегда удаляясь от меня. А он решил вернуться. И увлечь меня на свой путь.

Такое уже было со мной, только без угроз и каменных темниц. Некое кафе, некий Двойник, который советовал плюнуть на Необходимые Вещи как на самообман, и смотреть себе по вечерам телевизор. Было это в совсем-совсем другом мире, где звали меня по-другому, но — было. Тогда я просто ушел, а вот теперь вряд ли бы все прошло так гладко, если бы не девушка…

Девушка!

Я обвел глазами темницу. Пистолет лежал рядом с цепью, похожей на унылую змею, нет, на сброшенную змеиную кожу, а девушки не было. Растворилась? Тихо ушла?

Дверь была приоткрыта, за дверью застыли темнота и тишина.

— Она ушла? — спросил я того, кто только что был Хруфром, кого, возможно, сделали Хруфром в наказание за отказ. — Ее имя Иллолли?

Он посмотрел на меня из-под приспущенных век и слегка усмехнулся. Я понял, что вопросы мои неуместны и бесполезны. У него была своя система координат и свой круг понятий. Правда, что-то где-то все-таки, по-видимому, пересекалось или хотя бы соприкасалось. Иначе не давал бы он мне эту старую рукопись, не вспоминал бы давнюю-предавнюю историю, гвоздем царапающую по полированной поверхности того, что принято называть душой. Впрочем, не мне судить о чужой душе, даже если она была когда-то моей. Да разве и о своей можно что-либо судить?..

Я подобрал пистолет и направился к двери. И все-таки оглянулся напоследок, чтобы хоть что-то сказать на прощание. Вместо прощания.

Слишком поздно я оглянулся. Его, конечно, уже не было. Он отправился дальше, от развилки к развилке, множа и множа вселенные. Как все мы…

Интересно, сколько бы мне удалось продержаться здесь без этого пистолета? И удалось бы?..

Я окунулся в темноту и тишину за дверью, и некоторое время беспомощно стоял, стараясь услышать хоть какой-нибудь звук, увидеть хоть какое-то подобие света. Но тщетно. Решительно вздохнув, как прыгун перед разбегом к планке, я выставил руки и медленно двинулся вперед на поиски выхода. Хотя выхода могло и не быть. Я сделал всего лишь несколько коротких неуверенных шагов — идти почему-то было тяжело, словно я продвигался глубоко под водой, — а тишину уже заполнили неясные шорохи, и в темноте поплыли бледные подобия пятен. Ничего тут от меня не зависело, все это могло быть в равной мере как моими субъективными ощущениями, так и происходить наяву (если можно применить это слово). И оставалось надеяться, что я доберусь до выхода раньше, чем потеряю способность ориентироваться в пространстве.

Чтобы хоть немного отвлечься от детских страхов, всегда живущих в подсознании любого человека, я принялся считать шаги, но почему-то почти сразу же сбился со счета. Попытался что-то насвистывать, однако собственный свист показался таким фальшивым и неуместным, что я прекратил это занятие. Внезапно обнаружилось, что спина моя взмокла от пота, как у персонажей бесцветных книг. Я почувствовал удушье, остановился — и тут же кто-то или что-то прошмыгнуло под ногами, задев сапоги… еще раз… и еще…

Вспотевший, задыхающийся, я стоял в темноте, сотрясаемой истерическими ударами моего сердца, а под ногами без остановки сновали невидимые страхи. Герой из меня получался явно никудышный. Разозлившись на себя, я отшвырнул ногой что-то почти неуловимое, но осязаемое, опустил руки и решительно пошел напролом, ясно осознав, что дальнейшее мое осторожничанье может плохо кончиться и Одиссей завершит путешествие, так и не увидев берегов Итаки. Я, конечно, льстил себе, сравнивая себя с отважным хитромудрым греком — не было во мне никакой отваги…

Как оказалось, напролом я пошел зря, потому что очень скоро наткнулся на преграду. Хорошо еще, что она оказалась чем-то вроде резины — подалась под напором моего тела и упруго оттолкнула, не причинив никаких повреждений. Я отлетел назад, стараясь удержаться на ногах, и воткнулся спиной в нечто такое же резиново-упругое. Восстановив равновесие, я вновь вытянул руки, чтобы исследовать окружающее хотя бы на ощупь, и довольно быстро обнаружил, что каким-то образом оказался в тесном пространстве, со всех сторон ограниченном упругими стенами. Что-то вроде камеры для буйнопомешанных?

Это была ловушка. Вполне возможно, она предназначалась и не для меня, однако мне от этого было не легче.

Мне явно предлагали поддаться панике, но я нашел в себе силы повременить с этим. В конце концов, можно было пустить в ход пистолет — вдруг он способен разрушить и стены? Но с пистолетом не стоило спешить — все-таки последний шанс… Удушье внезапно прошло, я получил возможность вздохнуть полной грудью и почувствовал себя почти счастливым. Как все-таки, оказывается, мало нужно для подобия счастья: даже находясь взаперти, иметь возможность свободно дышать… после удушья…

Присев на корточки, я исследовал пол — пол был холодным и ровным, и ничто больше не шныряло из угла в угол. До потолка, даже подпрыгнув, достать не удалось. Похоже было, что я угодил в какой-то колодец. Оставалось еще воспользоваться голосом — почему бы и нет? — и я воспользовался.

— Э-эй! — крикнул я, рупором приставив ладони ко рту. — Э-эй, есть здесь кто-нибудь?

Зов мой получился неожиданно громким и гулким, словно я кричал в огромной пустой трубе. Не успело еще стихнуть эхо, как над моей головой послышался шорох и возник свет — там, наверху, отодвинули крышку колодца. Вслед за тем рядом со мной упало что-то, оказавшееся веревкой. Можно было делать очередной ход. (Кем я был? пешкой? ферзем? Конечно, хотелось бы — ферзем… Но в чьей игре?)

Выбравшись из колодца, я очутился в небольшом бревенчатом срубе с плотно утрамбованным земляным полом и двускатной крышей. Она была покрыта ветками с засохшими листьями и изобиловала щелями, сквозь которые проглядывало серое небо. Вдоль одной из стен тянулось грубо сколоченное сооружение из досок, наподобие топчана, на котором, пожалуй, могли улечься рядом человека три, а то и четыре. В окне над топчаном, скорее, не окне даже, а просто квадратном отверстии, прорубленном в бревнах, виднелась за деревьями равнина и башни на холме. Сруб, видимо, стоял на окраине одной из рощиц, скрашивающих однообразие Мира Одинокого Замка. Дверной проем был закрыт косматой шкурой какого-то животного из тех, наверное, что водятся не в наших лесах. Может быть, альтаирского однорогого ревуна или плоскозубого скитальца-мертвенника с островов блуждающей планеты Роконты, некогда подарившей Марсу его теперешние спутники Фобос и Деймос. У другой стены стояло таким же, как и топчан, неряшливым манером сработанное подобие неоструганного стола с неожиданно изящной глиняной вазой в форме ушастой головы какого-то ухмыляющегося существа инфернального вида. Два перекошенных табурета на высоких сучковатых ножках не вызывали никакого желания сесть на них. В углу, на охапке зеленых ветвей, был расстелен роскошный серебристый плащ с темной меховой изнанкой. Что находилось позади меня, я не знал, а напротив, в трех шагах от деревянной крышки колодца, стояла девушка, сжимая в руках веревку. Без сомнения, именно она и помогла мне выбраться из подземелья.

Некоторое время мы молча стояли, разглядывая друг друга. Девушка была рыжеволосой, похожей на ту, что исчезла из каменной темницы. Но не той. Рыжие волосы завитушками осыпались на загорелые плечи, едва прикрытые короткой черной курткой-безрукавкой. Оголенный живот просто радовал взор. Ниже тело девушки облегали шорты из такого же черного материала. Они заканчивались на середине красивых бедер. На ногах было что-то кожаное, наподобие тапочек на толстой подошве, а руки до локтей обтягивали полупрозрачные черные перчатки. Девушка была стройной и тонкой, но отнюдь не хрупкой. Чувствовалась в ней сила гибкого хлыста, способного, при необходимости, рассечь кожу до костей. И в глазах с глубоким зеленым отливом читалась решительность и даже некоторая суровость. Она, по первому впечатлению, была, пожалуй, сродни воинственным амазонкам — Ипполите, Аэлле, Протое и прочим. Только с грудью у нее, в отличие от них, все было в полном порядке — не слишком туго зашнурованная куртка не могла это скрыть.

«Там, где сеча кипит, амазонка ликует Камилла», — механически возникла в памяти строка «Энеиды».

— Наконец-то, — раздраженно сказала девушка, быстрыми ловкими движениями сматывая веревку, которую я после некоторой заминки догадался выпустить из рук. Голос у нее оказался низким и резковатым, таким, каким и должен быть голос девушки с решительным взглядом. — Ты что, успел там с кем-то переспать, в этом лабиринте?

Я осторожно пожал плечами, предпочитая, по возможности, молчать до тех пор, пока не узнаю своей роли. Впрочем, девушке и не нужен был мой ответ. Бросив смотанную веревку на плащ, она скользнула на топчан. Прислонилась спиной к бревнам и подняла колени, обхватив их руками.

— Садись. — Она мотнула головой на табурет и прищурилась. — Значит, ты тот самый Легис. Необученный.

Она не спрашивала, а, скорее, утверждала. Я аккуратно присел на покачнувшийся табурет и все-таки не удержался от вопроса:

— А ты — не Иллолли?

Девушка нахмурилась, потом оглядела меня с некоторой брезгливостью.

— Послушай, ты что — любитель пахучих трав? Не мог удержаться?

— Нет-нет, — поспешно ответил я. — Все в порядке. Просто не выспался.

— Ну, это ты успеешь в пути. — Девушка кивком показала куда-то мне за спину. — До самых гор дорога без ухабов.

Я обернулся. Позади меня было еще одно окно — такое же квадратное отверстие, обращенное к рощице. Но никакой рощицы за окном я не увидел. Неширокая дорога — полоса потрескавшейся бурой земли, рассекающая пыльную траву, — огибала сруб, спускалась в низину и ныряла под сплетенные ветви изогнутых толстоствольных деревьев. Деревья, словно пришедшее на водопой стадо, сгрудились на берегу быстрой реки. Вода пенилась и бурлила, натыкаясь на камни и застрявшие между ними коряги и обломки стволов, крутилась водоворотами, мелкими волнами набегала на прибрежный песок, усыпанный засохшими листьями. Река была не очень широкой, на противоположном обрывистом берегу топорщились редкие кусты. Пейзаж, в общем-то, был вполне обычным, хотя и отличался от пейзажа Мира Одинокого Замка. И только безоблачное бледно-голубое небо с крохотным злым кружочком ослепительного солнца свидетельствовало о том, что за этим окном расстилаются какие-то иные пространства.

— Нам туда? — спросил я, показывая на реку, но тут же поправился, потому что девушка изумленно посмотрела на меня: — То есть, я имел в виду, скоро нам туда?

Девушка вновь прищурилась:

— Ты, по-моему, скорее переспал, чем не выспался. Конечно, скоро. Я же договорилась с Рергом и давно тебя жду, а ты там копался в лабиринте. Они уже миновали зыбучку, так или не так?

— Н-ну… так… — согласился я.

Ничегошеньки-то я не понимал, но, пожалуй, вряд ли бы эта воительница обрадовалась, скажи я ей такое. Она ведь, судя по ее словам, назначила мне отнюдь не амурное свидание, договорившись с Рергом (видимо, обо мне договорившись?), и рассчитывала на мое участие в каком-то предприятии, связанном с путешествием в сторону каких-то гор.

— Тебе что, Рерг совсем ничего не объяснил? — вдруг подозрительно спросила девушка. Она соскочила с топчана и подошла ко мне, совершенно бесшумно ступая своими кожаными тапочками. — Или ты ничего не понял?

Ее руки быстро легли мне на плечи, подобрались к горлу, и вряд ли это было лаской. Она, по-моему, просто собиралась меня придушить, не дав возможности подняться с табурета и принять смерть стоя.

— А ну-ка, быстро, что выбираешь: свет звезды, зов птицы или молчание ночи?

Можно было, конечно, погладить камешек — вдруг он подскажет правильный ответ? Или припугнуть эту Камиллу-Ипполиту пистолетом. Только я сомневался, что она даст мне возможность добраться до кармана. Свернет шею каким-нибудь высокоэффективным боевым приемом амазонок, бросит назад в колодец или в реку рыбам на радость и помчится разбираться с Рергом. Назвался груздем… Да и стоит ли дергаться — я ведь чувствовал, что знаю правильный ответ. Лишь бы он действительно оказался правильным.

— Ни то, ни другое, ни третье, — ответил я, невольно глядя на ее грудь, оказавшуюся почти на уровне моих глаз. Ей явно было слишком тесно под курткой. — Выбираю зов молчащей звезды.

Моим плечам стало легче — хватка ослабла.

— Ты какой-то вялый, Легис, — успокоенно сказала девушка. — В самом деле что-то случилось? Мы же условились с Рергом: он тебя разыщет и расскажет самое необходимое. Хотя… — Она вдруг запнулась. — Возможно, это и к лучшему.

— Что к лучшему?

— Твоя непосвященность. Возможно, другие слишком хорошо знали, что им надо делать, потому и проиграли. Посмотрим.

Она, очаровательно покачивая бедрами, отошла от меня, присела возле охапки ветвей, прикрытых плащом. Раздвинула ветви, извлекла глиняный кувшин и объемистую кожаную суму. Поставила кувшин на стол передо мной, выложила из сумы аккуратные матерчатые мешочки. И достала из них небольшие зеленые плоды и нечто похожее на сыр.

— Только быстро, — сказала она, садясь на табурет рядом. — Я, тебя дожидаясь, и куска не ухватила.

Мы жевали кисловатые мясистые плоды и вязкий «сыр», поочередно запивая еду терпким, но весьма приятным напитком из кувшина. Я наконец узнал, что рыжеволосую амазонку зовут Донге, и некоторое время с удовольствием катал на языке это звонкое холодное имя, похожее на хруст льдинок, на голос гулкого колокола, зовущего к битве. Несколько раз я ловил на себе ее цепкий оценивающий взгляд и все больше убеждался, что дела, по-видимому, предстоят нелегкие. Впрочем, это меня не пугало, только я сомневался: смогу ли?

А потом Донге меня удивила. Она оставила недопитый кувшин на столе, сложила остатки еды в мешочки и обвязала горловину сумы узорчатой лентой. А потом мельком взглянула в окно, выходящее на реку, и, заложив руки за голову, легла на плащ, расстеленный поверх веток. Улыбнулась и тихо сказала:

— Иди сюда, Легис.

Я, помедлив, поднялся с табурета и подошел к ней. В ее улыбке, в ее зеленых глазах было что-то змеиное, настораживающее, но, видит бог, я еще никогда не встречал столь обворожительных змей.

— Наклонись. — Это прозвучало почти как приказ.

Я пока не видел оснований не подчиняться и склонился над ней.

— У нас еще достаточно времени, — прошептала Донге и вдруг, резко приподнявшись, обхватила меня за шею и дернула на себя.

Это было похоже на молниеносную атаку кобры — я не удержался на ногах и упал на плащ рядом с Донге. Затрещали, ломаясь, ветки. Шею мою обнимали крепкие и нежные руки, а лицом я уткнулся в стиснутую шнуровкой грудь девушки.

— Легис… Ты ведь уже отдохнул… Ты ведь крепкий парень… — шептала девушка, ероша мои волосы. — Ты ведь умница, Легис…

Она ласкала меня, и мне было совсем неплохо рядом с ней, и все бы у нас, конечно, получилось, и меня тянуло ответить ласками на ласки и с головой окунуться в эту упоительную игру, в эту восхитительную борьбу, где нет побежденных, а есть лишь одни победители… — и все-таки я отстранился.

— Подожди, Донге. Не надо.

Девушка приподнялась на локте и непонятно смотрела на меня. Ждала объяснений? Ну что ж…

— Я не могу вот так, Донге… Нет, ты очень привлекательна, но я ведь тебя знаю всего несколько минут… Надо же испытывать хоть какие-то чувства, прежде чем… прежде чем…

— Прежде чем переспать, — завершила мой лепет девушка и засмеялась. Смех ее тоже был похож на гул боевых колоколов. — Ты молодец, Легис! — Она совершенно по-свойски похлопала меня по плечу. — Ты уж прости, я тебя просто испытывала. Может быть, кое-кто из них не вернулся именно потому, что поддался обольщению. А нет ничего проще, чем проткнуть затылок распаленному самцу, поверь.

Ее красивое лицо стало жестким, глаза смотрели холодно и решительно. Я не сомневался в том, что она действительно могла так поступать с распаленными самцами.

— И многие не вернулись? — спросил я.

— Многие… — Она вновь потрепала меня по плечу и одним прыжком оказалась на ногах. Так мог бы вскочить грациозный хищный зверь. — Ладно, вставай, полежишь в другой раз. Ты не думай, я не кровожадная, просто так все складывается. Из-за этих проклятых хранителей.

Я поднялся и отошел к столу, а она затолкала плащ в суму, пригладила волосы и осмотрелась, словно проверяя, ничего ли не забыла.

— Ну все, Легис. Пусть с нами будет удача. Идем.

Она перекинула суму через плечо и направилась к выходу. Я последовал за ней. Уже протянув руку, чтобы отодвинуть закрывающую дверной проем шкуру, она вдруг бросила через плечо:

— А оружие оставь здесь.

Я остановился, удивленный ее осведомленностью, и тогда она повернулась ко мне и повторила:

— Да-да, оружие оставь здесь. У тебя ведь в кармане оружие. Я сразу почувствовала, когда тебя обнимала. Не слушаешь Рерга, Легис. — Она покачала головой. — Оружие вряд ли поможет. Все они уходили с оружием и никто не вернулся.

Я молча вытащил пистолет и бросил его на кучу веток, хотя мне очень не хотелось с ним расставаться. Но условия здесь диктовал не я. И, может быть, действительно успех зависел вовсе не от оружия?

— Так будет лучше, Легис.

Вслед за Донге я вышел под жаркое небо с застывшим незнакомым солнцем, сжегшим дотла привычный уже Мир Одинокого Замка. Никаких замков тут не было — холм, с которого спускалась дорога, сруб, быстрая река и кусты за рекой. Это был совсем другой мир. Еще один мир.

Шагая рядом с Донге к прибрежным деревьям, я поинтересовался насчет своих дальнейших действий и наконец, получил разъяснение нашей ближайшей задачи. Оказывается, нам надлежало затаиться на толстых ветках, нависающих над дорогой у самой воды, и ждать. А потом при помощи разработанной Донге тактики попытаться стать в некотором роде наездниками каких-то животных, которых девушка называла беджами. Причем сделать дело так, чтобы сами беджи ничего не заметили.

Девушка первой забралась на дерево и исчезла в густой листве. Я начал карабкаться следом, вспомнив навыки детской поры. Тогда, много лет назад, в нашем изумительном просторном дворе, великолепно приспособленном для самых разных игр, мы скакали по деревьям, как белки, играя в войну и в «птички на дереве». А может быть, это не двор, а мы были приспособлены для игр?..

— Ложись вон там, — девушка показала на развилину высоко над землей. — Я брошу дымницу и спрыгну на первого беджа, а ты прыгай на второго. Главное — попасть в карман. И не бойся, бедж толстокожий, ничего не заметит — уже проверено.

Рядом с ней висел привязанный к ветке какой-то сверток — вероятно, та самая «дымница». Все-таки чувствовать себя совсем необученным было как-то неловко, и я спросил, чтобы хоть что-то себе уяснить:

— И долго сидеть в этом кармане?

— До самого города, — ответила Донге, отвязывая дымницу. — Попробуем пройти ворота. Проберемся в карманах беджей, а потом вылезем. Я подам сигнал… Идут! — Девушка распласталась на ветке, зажав сверток в руке. — Ложись, Легис. Умоляю, не подведи!

А вот насчет этого я не был уверен. Я не знал, попаду ли в некий «карман», спрыгнув с высоты четырехэтажного дома. Такой практики у меня не было. Я втиснулся в шероховатую кору — и услышал вдалеке знакомый звук. Звук, похожий на шум включенных на полную мощность десяти, а то и пятнадцати компрессоров. Болотные Ледоколы…

Сквозь просвет в листве я видел, как они спускаются с холма — огромные, мощные, тонны могучей неуязвимой плоти, закованной в костяные панцири. Багровые глаза сияли на солнце, как сигнальные огни. Так вот они — местные беджи, в чьи карманы так стремится угодить воительница Донге, захватив с собой необученного Легиса, неумелого своего спутника. А «карманы» — это, вероятно, зазоры между костяными пластинами на боках Ледоколов. Бедж — не роскошь, а средство передвижения…

— Легис, готовься! — сдавленно сказала девушка, замерев в позе пантеры перед прыжком.

Первый Ледокол прошествовал под нами, обрывая листья бронированной спиной, второй держался в кильватере, метрах в десяти. Донге швырнула вниз сверток — раздался негромкий хлопок, и над дорогой расползлось желтое клубящееся облако с ароматным запахом тлеющего сандалового дерева. В этой дымовой завесе Ледоколы потеряли друг друга из виду, но продолжали двигаться к реке. Что им какой-то там хлопок! Донге, повиснув на руках, спрыгнула на спину идущего первым гиганта, скользнула за зеленоватую овальную пластину на его необъятном боку и исчезла. Через мгновение подо мной появилась спина моего «скакуна» и я, не задумываясь, последовал примеру девушки. Изо всех сил стараясь не промахнуться.

Одного старания оказалось все-таки недостаточно. Я не попал в «карман», но успел уцепиться руками за край пластины, подтянулся, помогая себе ногами, и наконец перевалился в темную сухую расселину на боку моего Ледокола.

Все-таки я хоть что-то сумел сделать сам…

4

Кажется, совсем еще недавно, а на самом деле в какую-то другую, покрытую толстыми черно-белыми напластованиями Времени эпоху, я был студентом. Мы были студентами. Наступала осень, и мы собирали сумки, рюкзаки и чемоданы, натягивали сапоги, облачались в телогрейки поверх старых свитеров и отправлялись в необъятные, не поддающиеся урбанизации нечерноземные глубины. Мы тряслись по размытым сентябрьскими дождями дорогам и горланили задорные песни, сидя на охапках мокрой соломы в кузовах грузовиков, мы веселились, обманчиво увлеченные чертовски интересной игрой под названием «Жизнь». Ну что нам стоило поиграть с наполненными зерном мешками, азартно забрасывая их в тракторные прицепы? Что нам стоило потом чуть ли не вприпрыжку носить эти увесистые мешки на плечах, взбегая по шатким трапам в колхозные закрома? И не мешало пасмурное небо, и не раздражал дождь, потому что в те молодые годы каждый из нас не сомневался, что получит выигрыш в этой игре под названием «Жизнь». Она еще не стала привычкой, еще не тяготила, еще не поворачивалась совсем-совсем другими, тусклыми, безрадостными гранями. Она еще была игрой…

Нам не хватало тогда единственного — времени для сна. Вечерние танцы под гитару за околицей, ночные прогулки, разглагольствования и философствования, и все сущее казалось подобным смирной кобылке, которая подчиняется вожжам, зажатым в твоих руках. Ты еще не представлял себя собакой, привязанной к повозке… По утрам чертовски хотелось спать, и не было ничего приятней, чем, загрузив сеном полный прицеп, зарыться поглубже и дремать всю дорогу под тарахтенье «Беларуси» с похмельным и небритым трактористом за рулем, покачиваясь на всех ямах и ухабах грязного проселка.

Почему мне вспомнилась вдруг моя студенческая эпоха? Потому, наверное, что я лежал в тесном и темном сухом «кармане» беджа, убаюкиваемый его неторопливой поступью, и под толстой теплой кожей моего транспорта что-то негромко монотонно клокотало (легкие? сердце? какой-нибудь парапсихический орган?) — и едва уловимо пахло сеном. Да, да, сеном той давней поры. Мой транспорт или любил по вечерам поваляться на сеновале, или использовался для перевозки сена, или просто был сенным беджем. И никакое болото не могло заглушить этот приятный, чуть печальный запах, волнующий память. Ведь прошлое оживает в нас не только с образом, словом и звуком — достаточно бывает всего лишь запаха, едва уловимого запаха… Настурций… свежей масляной краски… прибрежной тины… сена…

Я как-то сразу уверовал в то, что беджи — отнюдь не грозные болотные монстры-пожиратели трупов, а добродушные умницы, с которыми можно при желании найти общий язык. И не стоило мне их пугаться тогда, на болоте. И может быть, Донге перестраховалась с дымовой завесой, давшей нам обоим возможность стать незамеченными пассажирами. Может быть, беджи и безо всяких уловок обеспечили бы наш проезд… хотя, конечно, девушка действовала вполне продуманно, стараясь свести к минимуму степень риска. Наверное, у нее были основания — я-то по-прежнему оставался в неведении относительно прошедших и грядущих событий в этом новом мире.

Я уверовал в миролюбие и понятливость беджей, и спокойно дремал в своей уютной каюте, пронизанной запахом сена. И что-то поднималось из глубин, какие-то обрывки… осколки… кусочки мозаики, из которых можно было попытаться выложить пусть неполный, пусть схематичный и грешащий неточностями, но все-таки узор…

Узор разрастался, становился все более четким. Приходило туманное знание…

…Свершилось ли это по чьему-либо наущению, или было предопределено от века, или являлось чьей-то непоправимой ошибкой, или все же именно так и было записано изначально в Книге судеб этого мира — о том сейчас неведомо никому. Известно другое: во времена столь древние, что совсем иным был рисунок созвездий, и еще не горели над горизонтом зеленые глаза двух лун, и море плескалось на месте Срединной пустыни, воины легендарного основателя державы красноликих гигантов Баодда обнаружили в пещере в глубине мертвой долины Плоды Смерти. Это были именно Плоды Смерти — так возвестила Зрящая Суть с порога своего храма, выдолбленного в толще скалы, когда принесли ей Плоды Смерти, чтобы она постигла их сущность. Она забрала Плоды Смерти и спрятала их в тайнике своего храма, дабы они никогда и никому не принесли беды.

Но нет ничего вечного ни в мире природы, ни, тем более, в мире людей. Ломались, менялись границы, создавались и рассыпались в прах государства, и дикие орды из-за северных гор не оставили камня на камне от древних городов, а потом тучей саранчи налетели на мирные долины пришельцы с далеких островов. Живущая чуть ли не от сотворения мира Зрящая Суть, предвидя свою смерть от рук дикарей, замуровала вход в храм, при помощи чудодейственной огненной силы обрушив своды, а сама осталась сидеть у входа, дожидаясь пришельцев.

Ее изрубили на части каменными ножами, и сварили мертвую плоть в огромном котле, а потом высушили на солнце и растерли в порошок и сыпали этот порошок в сосуды со своим вином, чтобы жить так же долго, как жила Зрящая Суть…

Храм в скале уцелел — не было у дикарей с островов таких орудий, какие могли бы потягаться с камнем, и Плоды Смерти лежали в каменной толще, скрытые от людских глаз. Но не стиралась в памяти поколений память об этих ужасных Плодах, некогда найденных воинами основателя державы красноликих гигантов Баодда. Давно обезлюдела скалистая местность к востоку от Мертвых Гор, где некогда Зрящая Суть давала ответы на все загадки мира, и толстым слоем серой ядовитой плесени покрылись равнодушные скалы. Но молва жила…

И струилось неспешное время, меняя, меняя, меняя мир маленького жаркого солнца и двух зеленых лун. И море заливало острова, и реки уходили в другое русло, и пересыхали, и текли вспять, и проседали горы, крошась от подземных толчков, и превращались в болота плодородные равнины, и новые города поднимались на месте древних руин. И однажды в скалистой низине восточнее Мертвых Гор, что звались теперь Клыками Дуггуна, появились три сотни рыжебородых наездников в пурпурных накидках, три сотни рослых молчаливых рубачей, отобранных из войска высокого осда Темерши, который в то время вел затяжную войну с опытной ратью угрюмого правителя Трехречья. Вместе с рубачами пришла в низину колонна рабов с обритыми головами и знаками высокого осда, выжженными на щеках. Рабы тянули за собой скрипящие неуклюжие камнедробильные машины, способные продырявить скалы. Рабы облепили развалины храма — и день и ночь, день и ночь, день и ночь не прекращалась работа в опаленной солнцем низине. Высокий осд Темерши повелел отыскать тайник с Плодами Смерти — и рубачи вместе с рабами искали тайник.

Высшим законом было слово высокого осда Темерши, и если надо было бы перенести горы в море, а море расплескать на месте гор, рабы безропотно взялись бы за этот неимоверный труд. По камешку перенесли бы горы, по пригоршне перелили бы море… Множество рабов в муках скончалось от ядовитой плесени, но когда наступила пора серых туманов, тайник с Плодами Смерти был найден.

Рать правителя Трехречья уже вторглась во владения высокого осда Темерши, тесня полки рубачей, и сам высокий осд прибыл в свое войско. В его походном ларце, сработанном из лазурного камня, лежали Плоды Смерти, еще в давние века проклятые Зрящей Суть.

Ранним утром, когда противники готовились к бою, метательное орудие запустило в лагерь угрюмого правителя Трехречья первый из Плодов Смерти…

И последний.

Жители дальних селений слышали гром, донесшийся из-за горизонта, видели, как странно и долго сверкало безоблачное небо, словно встающее солнце от грома раскололось на ослепительные куски, и куски эти взлетели в вышину, и рассеялись, и пролились огненным дождем.

И никто никогда не видел больше войска угрюмого правителя Трехречья, и никто никогда не видел войска высокого осда Темерши. Исчезли и люди, и скакуны, и все окрестности превратились в горячую пустыню. Горячим был воздух в пустыне, и горячей была потрескавшаяся, спекшаяся земля, и нельзя было проникнуть в эту пустыню. Многие селения вокруг выгорели дотла, и ветер разносил во все стороны серый пепел, и над горами и долинами, над полями и реками, и над далеким морем дни надолго сменились сумерками, и по ночам не видно было ни звезд, ни зеленых лун…

Та пустыня стала проклятым местом, и никто не смел приближаться к ней. Права оказалась та, которая звалась когда-то — Зрящая Суть…

И вновь медленно текло время, выдавливая из земли новые молодые побеги и смешивая с грязью облетевшую старую листву. Весть о случившемся кругами по воде расходилась по городам и селениям, пересекала границы, переваливала через горные хребты, переплывала через реки, перебиралась через болота, раскатывалась по долинам, не усыхая от жары, не каменея от холода — и достигла наконец далекого горного храма, вздымающегося над ущельем в глухом уголке страны Соор. Служители храма считали себя независимыми ни от каких мирских властей и сами вели скудное хозяйство. Они поклонялись зеленоглазому солнцеликому небесному божеству Уо — создателю мира, чьи одежды — звездное небо, чьи шаги — день и ночь, чье дыхание — мерцающий звездный свет, чей голос — обманчивая тишина ночных небесных просторов. Тишина — только для непосвященного, а для них, проникших в тайны и постигнувших непостижимое, — повеления божества, прорывающиеся в сознание в мгновения озарений.

Каждое поколение служителей еще и еще раз получало от небесного божества Уо одно и то же пророчество: «Прежде чем звезды на моих одеждах превратятся в пыль, вы будете владыками подзвездного мира».

И когда весть о случившемся во владениях высокого осда Темерши достигла храма Уо на краю страны Соор, служители поняли: их час настал.

Когда растаял снег на горных перевалах, сошли оползни, и бурные реки вновь вернулись в свое русло, семь служителей с походными мешками на плечах покинули храм и пустились в далекий путь к месту битвы воинов высокого осда Темерши и угрюмого правителя Трехречья. Трижды заносил перевалы снег и трижды вторгались в долину талые воды, прежде чем вернулись четверо из ушедших, отыскав и принеся в храм ларцы с Плодами Смерти. А когда перед наступлением холодов охотничий отряд надзирателя провинции в погоне за добычей забрался в горы и подъехал к воротам храма, дабы устроить веселый ужин и расположиться на ночлег не под открытым небом, а под крышей, в тепле и уюте, то обнаружилось, что храм пуст. Пыль толстым слоем лежала на каменных статуях и на полу пустых помещений. Пустыми были амбары и кузницы, погреба и ткальни, кухня и баня, обдирочный двор и пекарня. Все было молчаливо и неподвижно, и только вода тонкой прозрачной струей бежала и бежала с негромким плеском в глубокий бассейн посредине огромного безлюдного зала. За ущельем сотнями вершин нацелилась в небо обширная горная страна, и пытаться искать ушедших служителей храма Уо в ее лабиринтах, в круговерти гор и ущелий было так же бессмысленно, как искать песчинку в золе потухшего костра. Да никто и не собирался искать служителей — хоть и жили они на территории страны Соор, но были вольны в своих действиях.

Холод сменялся жарой с буйством степных пожаров, расцветали цветы и опадали листья, и однажды в Осде — столице государства Зарашхи, где не так давно в своем пирамидальном дворце вершил державные дела высокий осд Темерши, появились двое служителей храма Уо. Их приняли поначалу в канцелярии для простолюдинов, затем в канцеляриях третьего и девятого кругов, и наконец допустили к высокому осду Темерши-Ши, сыну и преемнику прежнего правителя, необдуманно воспользовавшегося губительными Плодами Смерти.

Служители принесли с собой изящный ящичек из лазурного камня, и правитель сразу узнал походный ларец высокого осда Темерши, с которым тот отбыл на свою последнюю битву. Узнали его и приближенные из прежней свиты, присутствовавшие при встрече высокого осда Темерши-Ши со служителями чужеземного храма Уо. Ни с чем нельзя было спутать личный знак правителя, искусно врезанный под полупрозрачную крышку ларца. Послы от имени старшего служителя храма заявили, что отныне страшные Плоды Смерти будут вечно находиться в глубине гор, в надежных руках. Послы заявили, что с помощью дрессированных птиц Плоды могут быть сброшены на любой город или селение любой державы. И дабы этого не случилось, продолжали послы, невозмутимо глядя в изумленные лица высших чиновников страны Зарашхи, высокому осду Темерши-Ши надлежит отобрать сто молодых и здоровых рабов и сто молодых и здоровых рабынь и под конвоем направить их в дальнюю провинцию государства Соор для сооружения укреплений, в которых будут храниться Плоды Смерти. Высокому осду надлежало также позаботиться о том, чтобы все державы — от холодной страны Олн до приморской страны Элинре — тоже прислали рабов и свободных граждан для строительства горного города хранителей Плодов Смерти.

Хоть и молод и неопытен был высокий осд Темерши-Ши, но сразу понял, что нет у него выбора и нужно подчиниться условиям старшего служителя храма Уо. Ужасное оружие добыли себе горцы, и не было никакого спасения от этого оружия, и не было никакого противодействия этому оружию. А правитель государства Зарашхи был молод и хотел жить, и не желал себе такой смерти, какую нашел его неосмотрительный отец.

Хотели жить и правители других держав — и поэтому спустя некоторое время потянулись в горы на окраине страны Соор караваны рабов и свободных граждан…

Много сил, времени и даже жизней было положено на создание в самом сердце гор города хранителей Плодов Смерти, который назывался Тола-Уо, что значило «Врата Уо». Дни и ночи кипела работа в обширной высокогорной котловине, обрамленной каменными гребнями, обрывающимися в ущелья. В котловину вел единственный путь — путь по краю обрыва, и там, на повороте, всего несколько человек могли при необходимости сдержать, сбросить в пропасть или заставить повернуть обратно любой боевой отряд наступающих. Под присмотром и руководством служителей храма Уо рабы и свободные граждане дробили камень и расчищали пространство внутри котловины, укрепляли естественные стены города, строили дома и новый храм небесного божества Уо, насыпали землю на скальное основание и сажали деревья и плодовые кусты, меняли русло быстрого холодного потока, шумным водопадом срывающегося в ущелье, сооружали дозорные посты, крепили своды обнаруженных в каменной толще глубоких и длинных пещер и долбили ложе для искусственных водоемов. Среди владык мира, лежащего вне города хранителей, не нашлось желающих увидеть в небесах над своими столицами дрессированных птиц, несущих Плоды Смерти. Поэтому почти непрерывной чередой текли в Тола-Уо обозы с деревом и мрамором, провиантом и кирпичом, кухонной утварью и саженцами, одеждой и мебелью, морским песком и светящимися камнями, и многим-многим другим, необходимым для жизни горной крепости.

Немало воды утекло в холодном потоке, рассекающем улицы, брызжущем в многочисленных фонтанах, пойманном в спокойные водоемы и все-таки убегающем к далекому морю, прежде чем окончательно был возведен в глубине гор удивительный и прекрасный город Тола-Уо. Он хранил под сводами нового храма Уо таинственные и страшные Плоды Смерти — то ли упавшие некогда с небес, то ли исторгнутые из чрева земли, то ли сотворенные во времена неведомые и безымянные древним народом, порожденным вместе с миром в начале начал зеленоглазым солнцеликим небесным божеством Уо.

Служители храма умели делать то, что не под силу было простым смертным. Одним только взглядом и движениями рук они лечили болезни, могли сколь угодно долго обходиться без пищи и без воздуха, общаться с умершими, находить, не покидая храма, пропавших без вести на суше и в океане, и слышать и видеть друг друга через самые толстые каменные стены. Они владели рецептом напитка забвения, делающего душу человека подобной выжатой досуха губке, готовой впитывать истины небесного божества Уо. Человек при этом не терял своей сущности, но забывал пережитое, освобождался от прежних привязанностей, благих и дурных стремлений недавнего прошлого и мог посвятить всю дальнейшую жизнь служению зеленоглазому солнцеликому божеству.

Рабы и свободные граждане, создавшие горный город Тола-Уо, пили этот приготовленный служителями напиток в храме Уо и постепенно забывали предыдущее свое существование в холодной ли стране Олн, в приморской ли стране Элинре, и приобщались к таинствам богослужений, и уже не мыслили себе жизни вне пределов города хранителей Плодов Смерти. И настал день, когда в единственные ворота Тола-Уо вошла последняя колонна рабов и свободных граждан, и город закрылся для внешнего мира.

Все живущие в городе, независимо от происхождения, стали равноправными гражданами Тола-Уо. Дни проходили в богослужениях и занятиях науками таинств, чтении и прогулках в садах, общих трапезах и театрализованных мистериях. Совет служителей, возглавляемый старшим служителем храма Уо, руководил всей жизнью города, избавленной от тревог и забот о хлебе насущном. Город пребывал в золотом веке, пользуясь всеми благами, которые предоставляли ему большие и малые страны в обмен на гарантию того, что Плоды Смерти будут вечно покоиться в храме Уо и никогда не падут испепеляющим огнем на города и селения. Город собирал дань, достаточную для беззаботного существования двух тысяч своих горожан, — и процветал. Время, казалось, застыло над ним, зачарованное красотой и величием его строений и не решаясь пролиться дождем перемен. Плоды Смерти стали плодами счастливой жизни для горожан — потомков первопоселенцев: служителей старого храма в стране Соор, рабов и свободных граждан.

Дань собирали беджи, дюжина могучих существ, которые привозили пустые гигантские повозки в установленное место в предгорьях, оставляли их там и возвращались в город, а затем забирали повозки, уже нагруженные всем необходимым для жизни тех, кто находился под покровительством небесного божества Уо. И ни один правитель не смел отказаться от уплаты дани.

Именно так поняли служители пророчество небесного божества Уо о том, что им суждено быть владыками подзвездного мира…

Беджей обнаружили при возведении города. Вернее, тогда еще не беджей, а двенадцать голубоватых яиц величиной не больше лесного ореха, угнездившихся в каменной глыбе в самом дальнем углу самой глубокой и длинной пещеры. Служители перенесли яйца в храм Уо и долго воздействовали на них, используя свои необычные способности, дарованные божеством. И скорлупа яиц наконец треснула, и в мир явились беджи. Неуязвимые и наводящие страх своим видом, безропотные и понятливые, они стали помощниками служителей, хотя никто из служителей так и не постиг, откуда взялись в пещере яйца странных существ и с какой целью беджи вступили в пределы бытия. Небесное божество Уо пока хранило молчание, и не было озарений. Но молчание это по некоторым признакам истолковывалось хранителями как одобрение. И город, неприступный город хранителей Плодов Смерти, продолжал процветать.

Беджи были верными помощниками. Беджи все понимали. В благодарность за то, что им помогли появиться на свет, беджи беспрекословно выполняли роль перевозчиков грузов. Хотя у них было совсем иное предназначение в этом мире.

Вот так и текло, текло, текло время, но беджи не менялись, словно были бессмертными, словно знали секрет борьбы с энтропией… Беджи все понимали…

5

Мне снились горы, снился город в котловине, обрамленной зубчатыми каменными стенами, созданными природой и достроенными людьми. В темной воде бассейнов отражались колючие звезды, застыли в безветрии деревья, окна ажурных зданий источали мягкий свет. Внезапно звезды померкли, небо покрылось трещинами, вспучилось, как вспучивается асфальт под напором прорастающих молодых побегов, беззвучно раскололось — и в пустоте, поглотившей небо, возник мертвый лик Черной Луны. Чернота хлынула на город Тола-Уо, меняя его застывшие контуры. В последнее мгновение перед тем как исчезнуть, город превратился в очень знакомые улицы и строения — и все пропало, захлебнувшись этой чернотой.

Я открыл глаза и ничего не увидел. По-прежнему слегка пахло сеном, и мое тело продолжало покачиваться в такт с неторопливой поступью Ледокола-беджа.

Неужели история Плодов Смерти — не более чем сон, приснившийся в пути к горам? Но кто прилежно выложил в мозаичный узор подробности сна, кто придумал эти странные имена и названия? Темерши… Баодд… Клыки Дуггуна… Уо… Соор… Элинре… Мое недремлющее воображение? А если нет — то кто?

«Я. Я дал тебе исходное знание».

Странно было ощущать, как нечто говорит внутри тебя, не говорит даже, а беззвучно сообщает, потому что не раздавалось вокруг никаких звуков, кроме монотонного клокотания под кожей моего Ледокола. Кто-то общался со мной, в этом не было никакого сомнения.

«Кто ты?» — задал я мысленный вопрос, решив не отступать от правил игры. Хотя была ли это игра — или что-то другое?

«Сю», — незамедлительно последовал короткий ответ.

Вероятно, так звали того, с кем я общался. Он мог находиться где угодно: рядом со мной, в темном «кармане» беджа, а может быть даже на том самом месте, где находился я, — это если мы существовали в разных пространственных измерениях, но сознания наши проецировались друг на друга. С такой же вероятностью он мог пребывать на другом краю Вселенной, а то и вовсе в другой Вселенной — расстояния и разница структур тут, само собой разумеется, значения не имели, потому что не могли быть помехой для общения. Подтверждений тому всегда было предостаточно.

«Кто ты по своей сущности?» — продолжал я, старательно мысленно проговаривая слова, пытаясь, так сказать, идентифицировать собеседника, как будто это было столь уж важно. Но такова, наверное, натура человеческая.

«Творение. Отражение. Творец», — последовал лаконичный и, пожалуй, исчерпывающий ответ.

«Где ты находишься?» — не сдавался я, постепенно начиная чувствовать себя следователем райотдела при исполнении служебных обязанностей.

«Везде», — сразу же отозвался мой далекий или близкий собеседник.

Что ж, если верна хотя бы в самом первом приближении волновая теория Вселенной, то каждый из нас, равно как и каждый предмет, действительно находится везде, только где-то нас больше, а где-то — меньше. Хотя все это, конечно, весьма и весьма относительно, как относительно и все сущее. В общем-то вся эта скупая и в то же время всеобъемлющая информация, любезно предоставленная мне собеседником, вполне могла являться информацией и обо мне: я ведь тоже — творение, отражение и творец, я триедин (вот она истинная Триада!), и я тоже — везде. Так может быть, со мной общается «я сам»?

Нужно было менять вопросы — и я поменял.

«Что значит твое имя — Сю? — мысленно выговорил я. — Ты человек?»

«Я — Сю. Наименование выбрано для удобства в общении и отличия от подобных».

Что ж, вполне логично.

«Кто выбрал наименование?»

«Я».

Сю либо не хотел раскрываться, либо действительно не понимал, чего я от него добиваюсь. Нужно было попробовать подойти с другой стороны.

«Откуда у тебя исходное знание о Плодах Смерти?»

«Знание везде. Отбор и использование».

Ага… Туманно, на первый взгляд, но я, кажется, начинал приспосабливаться к манере общения собеседника. Вероятно, Сю имеет в виду единый информационный океан, хранящий все сведения о прошлом, настоящем и, возможно, о вариантном будущем. Действительно, забрасывай сеть, перебирай улов и вари уху на свой вкус. Если, конечно, знаешь, где искать сей океан, если располагаешь соответствующими плавсредствами и снаряжением, умеешь закидывать сеть, имеешь представление о том, что именно выбрать из улова, и сколько соли и лаврового листа положить в варево. И как съесть, не обжегшись и не подавившись. Мой собеседник, видимо, все это знал и умел.

«Каков принцип действия Плодов Смерти? Кто их создал?»

«Принцип действия состоит в соответствующем действии, — пояснил Сю. — Создание — результат сканы неопределенностей».

Мда-а… Наверное, как-то не так я задавал вопросы. Или Сю уклонялся от ответов. Или все-таки давал единственно возможный ответ, и дело тут не в его манере объяснения, а в ограниченности моего понимания. А ну-ка, попробуем еще.

«Была ли безотлагательная необходимость в создании Плодов Смерти? Почему их нашли во времена державы красноликих гигантов, а не раньше или позже? Это ведь все равно что атомная бомба в период Римской империи».

«Плоды Смерти были созданы, потому что были созданы, — последовал ответ. — Их нашли воины Баодда, потому что их нашли именно воины Баодда. Случившееся объясняется только тем, что оно случилось. Если бы данное случившееся не случилось, то случилось бы другое, что случилось бы».

Вот так. Коротко и ясно. «Потому что потому…» Неведомый Сю (неведомое? неведомая?) в нескольких словах исчерпал тему. Кто же (что же) он такой и где все-таки находится? И зачем обрисовал мне историческую и современную ситуацию относительно Плодов Смерти? А ведь спросишь: «Зачем?» — ответит: обрисовал, мол, чтобы ситуация была обрисована. И будет, конечно, по-своему прав. Все мы по-своему правы, с нашей точки зрения. Абстрактной-то точки зрения, равноудаленной ото всех и ни от кого не зависящей, просто не существует. В самом деле, все сущее относительно, и нет ни в одной Вселенной абсолютной истины — идеала и мечты земных мудрецов. Небось, и про беджей то же самое скажет, спроси я: почему их яйца лежали там, в пещере? Лежали, потому что лежали.

«Совершенно верно, — подтвердил Сю. — Их поместили туда по той же причине, по которой поместили в пещере в мертвой долине Плоды Смерти. — („Кто?“ — подумал я). — Все случается так, как должно случаться. Иначе случалось бы другое. А что касается атомной бомбы в период Римской империи, то в одном из вариантов случившегося она была создана, и ее применили против Карфагена… — („Карфаген должен быть разрушен“, — ошеломленно подумал я). — Последствия оказались столь неблагоприятными, что вариант был заменен…»

— Кем? — воскликнул я, воскликнул уже не мысленно, а в полный голос, прозвучавший, впрочем, довольно приглушенно в тесноте «кармана».

«Вопрос выбран неудачно. Так же, как и вопрос, кто поместил в пещеру яйца беджей и Плоды Смерти. Вариант просто был заменен».

Что ж, это можно было понять так, что природа или Господь, кому как удобней называть, исправила ошибку. Зализала рану. Под порывом ветра обломилась сухая ветка, а на ее месте пробился новый побег.

Подбирать вопросы оказалось так же непросто, как и находить ответы. Некоторое время я размышлял, перебирая формулировки, и наконец мысленно спросил, хотя не очень рассчитывал на удачу:

«Зачем я получил исходное знание?»

«Чтобы знать».

Я, собственно, и предполагал, что последует примерно такой ответ. От этой не совсем удачной для меня беседы я почувствовал некоторое утомление: задавать мысленные вопросы и осознавать мысленные ответы оказалось с непривычки делом не таким уж и легким.

— Ладно, — сказал я вслух. — Спасибо за информацию. Теперь хоть буду знать, куда направляюсь.

И тут же сообразил: я ничего не знал о городе хранителей и Плодах Смерти; Донге почти ничего мне не сказала, либо пребывая в уверенности, что я и так знаю все необходимое (хотя вряд ли, судя по ее недавним словам), либо не считая нужным посвящать меня в подробности — скорее всего, так оно и было. А вот Сю посвятил. С какой целью? Чтобы я хоть как-то ориентировался? Выходит, ему известно, что я из других краев? Или этот (эта? это?) Сю посвящает в подробности всех, попадающих в сферу его воздействия? Или только меня? А если только меня — то почему?

«Потому что ты находишься в моем подпокровнике, — ответил собеседник. — Потому что ты симпатизируешь мне, а я поэтому симпатизирую тебе, необученному. Потому что ты находишься на том месте, где впоследствии, когда я буду совсем иным, я помещу своего детеныша и буду общаться с ним. А вообще-то я дал тебе знание, чтобы случилось то, что случится. Иначе случилось бы то, что случилось бы, если бы я не дал тебе знание».

Довольно долго я обескураженно пытался переварить это сообщение. А переварив, вновь воскликнул в полный голос, потому что привык все-таки выражать свои мысли звуками:

— Так ты — бедж?

«Я — Сю. Если взять более широко, то, безусловно, бедж».

Да, я, кажется, не ошибся в беджах. По крайней мере, в этом бедже. Он действительно был добродушным умницей, а не мрачным болотным монстром. И я вновь вступил в мысленный контакт с Сю.

«Выходит, вы оба знали о том, что мы с Донге забрались в ваши подпокровники?»

«Конечно. Только твоя спутница слишком занята своими мыслями, и Ни — это второй бедж в нашем караване — не удается общаться с ней».

«И вы знаете, что мы собираемся пробраться в город?»

«Знаем».

«И у вас нет возражений?»

«Нет. Все вы вольны в своих поступках, потому что наше время еще впереди. Только учтите, что стража у ворот будет проверять подпокровники. Если хотите незаметно проникнуть в город, то нужно спрятаться на шее, под панцирем».

У меня не было оснований не доверять моему Ледоколу. Видимо, и он, и Ни с пониманием относились к нашей затее (вернее, к затее Донге) и не только не собирались препятствовать ее осуществлению, но, напротив, предлагали свое содействие. Я нисколько не сомневался в том, что Донге намерена добраться до Плодов Смерти, хранящихся в храме Уо, и похитить их, но только сейчас задался вопросом: а с какой целью она стремится завладеть этим грозным оружием? Я ведь ничего не знал о Донге и о тех, кто ее послал, и об этом Рерге. Не лучше ли будет, если Плоды Смерти останутся там, где они находятся сейчас?

— Послушай, Сю, — сказал я негромко, — зачем Донге нужны Плоды Смерти?

«Чужие намерения есть чужие намерения, — уклончиво ответил Сю. — Раскрытие ведет к умножению вариантов и крайне неустойчивой неопределенности».

— Ну и что?

«Возможен вариант, при котором яйца не будут обнаружены в пещере. Возможно, не будет пещеры. Возможно, никто не уйдет в горы из старого храма Уо. Предельное, но равновероятное следствие: Плоды Смерти и больше ничего. Вообще больше ничего».

— Понятно, — сказал я.

Кажется, я действительно понял. В таком случае не мешало бы переговорить с Донге. Я не собирался таскать для кого-то каштаны из огня.

— Послушай, Сю, — вновь обратился я к мерно шагающему беджу. — Ты не мог бы догнать Ни и идти с ним бок о бок, чтобы я пообщался с Донге?

«Все из того, что может случиться, имеет право на существование, — отозвался Сю и ускорил шаг. — Сейчас я попрошу Ни остановиться, и ты сможешь побеседовать со своей спутницей».

«Побеседовать со спутницей…» Необъясним и причудлив мгновенно разрастающийся узор наших ассоциаций. Ассоциативное мышление — и отрада наша, и горе наше. Я внезапно вспомнил это странное слово «Иллолли», но не успел еще попросить Сю пошарить в информационном океане, как бедж уже ответил мне:

«Это нужно искать в другом океане. Даже когда придет наше время, тот, другой океан будет недоступен для нас так же, как и в прошлом, как и в настоящем. Там все совершенно иное. Нам никогда не добраться до него, да мы и не будем добираться до него, понимаешь?»

И вновь я, кажется, его понял. Беджам был так же не нужен тот океан, как мне не нужен был, например, второй нос. Или шестой палец на руке. Не могла у меня появиться потребность в шестом пальце, ни сегодня, ни завтра.

Иллолли… Иллолли… Слово это, многократно повторяемое, напоминало мне бесконечную череду невысоких округлых холмов и неторопливые волны. «И» у подножия, «лл» на подъеме, «О», певучее, протяжное «О-О» на вершине — и плавный спуск: «лл», как на лыжах с горы, к самому нижнему пологому «и», «и-и-и», и вновь подъем по «лл» к уютной вершине перед очередным спуском. ИллОлли… иллОлли… иллОлли-и-и…

Качка прекратилась. Я встал и полез вверх, как скалолаз, упираясь спиной в прочный бок беджа, а ногами в жесткую поверхность пластины, прикрывающей «карман». Добрался до верхнего края пластины и выглянул из своей пассажирской каюты. Снаружи было все так же жарко, солнце, кажется, так и не сдвинулось со своего места в окрестностях зенита, словно его приклеили к бледно-голубому небу. Вокруг расстилалась довольно унылая каменистая местность с редкими вкраплениями угнездившейся в извилистых трещинах чахлой растительности. Нечто похожее на Меркурий, каким он, возможно, был миллионы лет назад. С обеих сторон каменистая поверхность поднималась к горизонту, словно мы находились на дне испарившейся от жары широкой реки, некогда разбросавшей по своему ложу серо-желтые глыбы самой разнообразной формы. Наверное, в этом русле и в самом деле не раз бурлили талые воды, а то и селевые потоки, потому что впереди местность тоже повышалась и там, вдали, вздымались к небу горные вершины. И где-то за ними находился город хранителей.

Бедж Ни вздымался над камнями подобно океанскому лайнеру, выброшенному на сушу. Он стоял напротив Сю, развернувшись в противоположную сторону, туда, откуда вел наш путь, так что «карман», в котором совершала поездку Донге, находился прямо передо мной. Видимо, Сю уже успел все объяснить своему напарнику (напарнице?)

Я уселся на широкий край пластины, привалившись к надежному боку Сю, и позвал девушку:

— Донге, вылезай! Небольшая остановка.

Одна из пластин на боку Ни слегка закачалась, и вскоре из щели вынырнула рыжеволосая голова. Девушка на миг зажмурилась от яркого света, обвела взглядом пейзаж и посмотрела сначала на Сю, а потом на меня. В следующее мгновение она оценила обстановку и, как и я, уселась на пластине, закрывающей бок Ни.

— Ну, что я говорила! — сказала она с торжествующей улыбкой. — Я правильно рассчитывала именно на необученного. Зеркало все-таки не подвело. Рассказывай, Легис. Никак, ты нашел общий язык с беджами?

— Скорее, это Сю нашел со мной общий язык. Так его зовут. А твоего беджа зовут Ни. Он пытался с тобой общаться, но ты постоянно думаешь о своем и не реагируешь.

— Чудеса! — Донге с любопытством посмотрела на спокойно стоящих гигантов. — Еще бы мне не думать — мы же с тобой не просто погулять собрались.

— Мы, как я понимаю, собрались прокрасться в город, изъять из храма Уо Плоды Смерти и потихоньку скрыться. Так, Донге? — Я пристально взглянул на нее.

— Разумеется. Именно изъять и покинуть с ними город. В крайнем случае, — девушка прищурилась и поджала губы, — уничтожить. Вместе с городом.

Она не пояснила, что же в таком случае будет с ней и со мной, а я не стал уточнять: все и так было ясно. «Они принесли себя в жертву ради великого благого дела»… А вот благого ли? Могу ли я рассчитывать на откровенный ответ?

— Если нам удастся выбраться живыми, прихватив с собой Плоды, что ты с ними будешь делать?

Донге изумленно подняла брови:

— А что с ними можно делать, Легис? Новые пустыни нам вроде бы ни к чему. Правда, много пустынь не получилось бы. Получилась бы одна, но большая — на весь белый свет. А зачем, думаешь, корабль Рерга? Отплывем за Пятнистые острова, пройдем Дым-гору и через день пути утопим их там, где поглубже.

У меня создалось впечатление, что девушка говорит вполне искренне. Значит, кое-кто решил избавить мир от потенциальной опасности. Изъять и утопить. Благое, конечно, намерение, только как там говорится насчет обустройства дороги в преисподнюю? Вдруг Плоды Смерти как раз там и рванут, на большой глубине? Впрочем, беджи, конечно же, знали бы о таком печальном финале, и будь он действительно таким — вряд ли согласились бы везти нас в город. В возможное коварство Сю я не верил — он просто не мог быть коварным. Итак, мне представлялся случай сделать хорошее дело. Что ж…

— Стража у ворот устроит проверку, — сообщил я девушке. — Сю предлагает перебраться на шею, к ним под панцирь.

Донге мгновенно насторожилась:

— Легис, это похоже на ловушку.

«И в этом мире тоже во всем готовы видеть какой-нибудь подвох, — с грустью подумал я. — Неужели в основе любой Вселенной лежит обман? Неужели Творец задумал всех нас именно такими, готовыми только к худшему?»

Ни повернул к нам огромную приплюснутую голову размером чуть ли не с голову египетского Сфинкса, и во взгляде его багровых глаз я прочитал укор.

«Если бы вы хоть немного знали беджей, то знали бы, что беджи не способны на обман. Беджи просто не в состоянии обманывать».

Я не сомневался в том, что каждое слово, вернее, мыслеслово Ни чистейшая правда. Беджи были не в состоянии обманывать, как мы были не в состоянии ходить на голове. Донге, видимо, тоже восприняла заявление Ни. Задумчиво покусав губу, она сказала:

— Ладно, поехали дальше. Вы же нам сообщите, когда нужно будет забираться к вам на шею?

«Сообщим», — заверил то ли Сю, то ли Ни, то ли оба беджа сразу.

— Тогда вперед!

Девушка исчезла в «кармане», и я, как обычно, последовал ее примеру.

6

Я потерял счет времени в этой темноте, где я сидел, подняв колени и положив на них подбородок. Сю со мной больше не общался — вероятно, погрузился в свои мысли или обиделся, или просто сосредоточил внимание на дороге, уже, наверное, петляющей в горах. Я тоже его не тревожил, отдавшись неспешным размышлениям.

Из памяти внезапно непонятно почему выплыла то ли уместная, то ли не очень уместная очередная цитата, на этот раз из мудрой книги для детей. В далекие времена мне казалось, что чужие мысли помогают жить, а возможно, так оно и было. Однако жить с чужими мыслями не более комфортно, чем носить одежду с чужого плеча: вроде бы и удобно, вроде бы и не жмет нигде, но — чужое. А надо бы иметь и свое…

«Ты сам виноват, Иа. Ты же никогда ни к кому из нас не приходишь. Сидишь как сыч в своем углу и ждешь, чтобы все остальные пришли к тебе. А почему тебе самому к нам не зайти?»

Я, наверное, все-таки не сидел как сыч. А вот о том, чтобы зайти, как-то и не думал.

И вот ведь что интересно: они не только общались со мной теперь, они даже выручали меня, и они же направили меня на очень рискованное дело. «В крайнем случае, уничтожим Плоды Смерти вместе с городом», — сказала бесстрашная Донге, камикадзе Донге. И я так никогда и не узнаю, что же скрывается за плавно-извилисто-певучим словом «Иллолли»?.. Смерть-то ведь будет настоящая, не такая, как в спектакле или кино.

Впрочем, ну и что из того? Не живем ли мы постоянно с мыслями о грядущей смерти, не пронизывает ли мир каждого из нас постоянное сознание ее неизбежности? Человек присутствует на свете для того, чтобы умереть. Человек одинок. Человек обращен в прошлое. Еще одна Триада, в противовес той, другой, такая же всеобъемлющая и данная от века: Ужас смерти — Одиночество — Память.

Цитаты были уже готовы прорвать плотину и хлынуть бесконечным потоком, но я, собрав все силы, успел все-таки удержать их. Тем не менее, кое-что ухитрилось просочиться, и я рассматривал теперь эти быстро высыхающие лужицы неуничтожимой Триады.

«Нам надлежит познать, что все, что возникает, должно быть готово к страданиям и гибели». Ницше. «Всевластна смерть. Она на страже и в счастья час. В миг высшей жизни она в нас страждет, ждет нас и жаждет — и плачет в нас». Рильке. «Приходят ниоткуда, уходят в никуда, Но днем и ночью надо им двигаться всегда. Кто б ни пришел — остаться здесь не сумел никто. Так что же стало с чем-то? Ничто, одно Ничто…» Лал-дэд, Лалла.

«Бог — это одиночество людей». Сартр. «И одиночество над нами как дождь: встает над морем вечерами и простирается там, за холмами, до неба, им чреватого всегда. И с неба падает на города…» Вновь Рильке.

Стоп! Я поспешно отвернулся от этих лужиц, потому что ничем хорошим это бы не кончилось.

Думать о Триаде было страшно, поэтому многие старались хоть как-то укрыться от нее, спрятаться хоть на мгновение, попытаться забыть, заняться чем угодно — но вездесущая Триада никого и никогда не отпускала от себя. Мы постоянно возвращаемся в прошлое, мы видим там себя — в детстве, в юности, мы купаемся в своем прошлом, мы переживаем его и страдаем от невозможности воскресить его, вновь стать ребенком, перед которым простирается необъятное пока еще поле жизни. И чем старше становимся мы, тем чаще уходим в прошлое, потому что все острее чувствуем собственное Одиночество и Ужас неотвратимой смерти. Уходим в прошлое — чтобы хоть на время приглушить страх перед неизбежным роковым будущим.

«Люди всегда от тебя ускользают, и ты от них ускользаешь тоже». Прорвалось-таки. Кажется, Камю.

Ни в чем я здесь не был оригинален, все это было сказано до меня — но, значит, подтверждало, что я знаю истину. Все живут в тени Триады, все носят ее в себе, только мало кто говорит об этом вслух. Мы видим человека внешнего, но в каждом из нас сидит человек внутренний, переполненный этой неизбежной и неизбывной Триадой. И чем ближе грань — тем сильнее страдает внутренний человек, обреченный на постоянное сознание неотвратимости смерти и на пожизненное одиночество.

Мы проносим свое одиночество от рождения до смерти, каждый из нас абсолютно, отчаянно одинок среди людей, и никакие наши попытки и потуги не могут устранить это одиночество, давая лишь краткую иллюзию. Нам не дано хоть как-то влиять на Триаду, нам не дано изменить ее. И что такое, в конечном счете, творчество? Всего лишь стремление выплеснуть, преодолеть извечное одиночество.

Ужас смерти. Одиночество. Память.

Все остальное — просто попытки приукрасить Триаду, сделать ее хоть чуточку более привлекательной.

Большинство из нас старается не думать о подобных вещах. Я тоже старался не думать, но с каждым прожитым днем эта проклятая Триада все сильнее сдавливала мне горло, все чаще являлась по ночам, не давая уснуть, черной тенью ложилась на все существующее, и не было от нее никакого убежища… И только придуманные миры отвлекали от мыслей о ней. Отвлекали — но не могли навсегда поглотить ее.

Ужас смерти. Одиночество. Память.

«Напрасно ты так, — вмешался наконец Сю. — Не надо пытаться вытеснить Триаду из сознания — она невытеснима. Надо принять ее, потому что все вы — люди, и Триада неотъемлемая ваша часть. Ваш удел — прожить жизнь под знаком Триады. А ваш бунт, ваши душевные страдания — просто от недостаточного понимания».

«А оно придет?»

«Придет, — заверил Сю. — Когда ты поймешь, и окончательно сольешься с Триадой, все предстанет в совершенно ином свете».

«И когда же это случится?»

«Это случится, когда случится. Здесь нет трагедии — есть необходимость. Ведь все заложено изначально, и все происходит так, как происходит, иначе происходило бы по-другому, и были бы какие-то другие определения, но все равно были бы. Ты возвращаешься в прошлое, потому что должен туда возвращаться. Ты одинок, потому что должен быть одиноким. Ужас смерти пронизывает тебя — так и должно быть. Иначе было бы нечто другое — но было бы…»

Сю продолжал и продолжал втолковывать мне одно и то же — у него явно сложилось не очень лестное для меня представление о моей понятливости, — и я незаметно уснул, и приснились мне какие-то неопределенные тени, за которыми брезжило что-то тоже очень неопределенное…

А потом я внезапно проснулся. Вокруг по-прежнему было темно, но я понял, что именно меня разбудило: отсутствие ставшей уже привычной качки. Это значило, что Сю остановился и что, наверное, пора было забираться к нему на шею.

«Совершенно верно, — подтвердил Сю. — Дальше дорога будет просматриваться от самых городских ворот».

Я вновь повторил свое скалолазательное упражнение и выбрался из «кармана». Донге уже ловко карабкалась по спине остановившегося впереди Ни. Прежде чем начать свое восхождение, я несколько мгновений обозревал впечатляющую, величественную и мрачноватую картину окружающего. Какому-то исполину все-таки удалось отклеить солнце от небесного купола и упрятать за горизонт, и вокруг сгущались сумерки. Солнце, исчезая, успело, наверное, рассеять в вышине свои огненные семена, и теперь они прорастали сочными, истекающими светом звездами. Их рисунок был мне совершенно незнаком, хотя я отнюдь не был уверен в том, что каким-то образом перенесся на другой край Галактики или и вовсе в иную Вселенную. Вполне вероятно, что я находился всего лишь в нескольких шагах от собственного жилища, за поворотом к овощному магазину. Или еще ближе. Миры, не соприкасаясь, могли пронизывать друг друга в разных направлениях (если в данном случае уместно говорить о направлениях), могли накладываться друг на друга подобно прозрачной бумаге с разными рисунками. Могли в конце концов уподобляться японским куклам-матрешкам, с тем только отличием, что их можно было вынимать до бесконечности — самой маленькой матрешки просто не существовало, любая из них скрывала все бесконечное множество остальных, и все бесконечное множество скрывало каждую из них. И все-таки, вполне возможно, где-то в вышине над моей головой затерялось и наше Солнце — домашняя наша наседка-звезда с выводком привычных планет.

Над далекой горной грядой, черной иззубренной громадой впечатанной в небо, висели на одной высоте два бледно-зеленых шара размером побольше нашей Луны. Они были испещрены едва заметными темноватыми пятнами и действительно походили на глаза некоего космического исполина, пристально следящего за вверенным ему миром. На глаза Донге были похожи эти небесные спутники. Глаза смотрели на нагромождение гор, переплетенных тенями, на склоны и впадины, черные дыры пещер и росчерки трещин, на бесконечное разнообразие грандиозных каменных фигур, казавшихся каким-то несметным уснувшим многоруким и многоглавым воинством. Так могла бы, наверное, выглядеть земля после древней битвы гигантов, швырявших друг в друга куски планеты. Слева от меня провалом в никуда зияла широкая пропасть. Из глубин ее доносился непрерывный гул — там шумел водопад или стремительный поток. Справа уходила к звездам отвесная каменная стена, в которую отчаянно вцепились темные побеги кустарника. Стену и пропасть разделяло несколько метров исчезающей за поворотом дороги. По ней едва могли пройти беджи, одним боком прижимаясь к стене, а другим нависая над бездной. Вне всякого сомнения, тут можно было повернуть вспять любое войско, устроив засаду за поворотом и сбрасывая глыбы на головы наступающих. Проскользнуть незамеченным по этой дороге мог только Уэллсов Невидимка, потому что даже ночью два зеленых спутника давали достаточно света. Вероятно, наши с Донге предшественники пытались пробраться в Тола-Уо другим путем — и никто из них не вернулся…

Подтягиваясь на руках и отталкиваясь ногами, я добрался наконец до шеи Сю, испытывая легкое головокружение от столь близкого соседства с пропастью. Донге уже не было видно, Ни застыл на дороге, сам похожий на гору, и пошевеливал хвостом — вероятно, ему не терпелось поскорее вернуться домой. Я лег, протиснулся под панцирь Сю и довольно удобно устроился там на животе, положив руки на неуязвимую крепкую шею гиганта и чувствуя себя уже не пассажиром, а словно бы водителем беджа. Так, должно быть, чувствуют себя погонщики слонов. Хотя что такое слон по сравнению с беджем — плюгавая малолитражка на фоне крупнотоннажного самосвала. Или, скажем, речной буксир рядом с атомным ледоколом.

«Не высовывайся», — предупредил Сю, и наша колонна тронулась в полумраке по дороге, ведущей к городу хранителей. Два зеленых небесных глаза молча наблюдали за нами, и хотелось верить, что они желают нам счастливого пути.

Темная громада Ни скрылась за поворотом, Сю неторопливо последовал за ним, и мне из моей водительской кабины открылась новая картина. Дорога полого поднималась вверх и упиралась во вздымающийся из пропасти каменный массив. Казалось, верхним своим краем он пропорол звездное небо. Массив представлялся стеной необъятного замка, вполне пригодного для обитания исполинов под стать беджам. Хотя нет, больше, гораздо больше — беджи годились им разве что в домашние ручные зверьки наподобие хомячков, которых можно спрятать за пазуху, таскать за хвост или посадить на ладонь, демонстрируя гостям.

«Будь осторожен», — вновь предупредил Сю, и я забрался поглубже в свое укрытие и притаился там, понимая, что эта наша с Донге попытка проникнуть в Тола-Уо будет единственной и последней.

Прошло еще несколько минут, и Сю остановился. В ночной тишине раздались какие-то скрежещущие звуки, послышались шаги и басовитый мужской голос произнес:

— С возвращением, почтеннейшие. Подставляйте бока.

Сю зашевелился, я почувствовал себя в кабине падающего лифта и понял, что бедж как верблюд опускается на колени, давая возможность стражникам произвести таможенный досмотр. Вокруг велся обмен короткими репликами: «Ставь лестницу»; «Ну-ка, посвети»; «Поздновато вы сегодня, почтеннейшие», — а я старался дышать помедленнее и потише, словно стражники обладали сверхчутким слухом и могли меня услышать. К счастью, собак или каких-нибудь других ищеек у них, кажется, не было.

Разговоры и возня вокруг беджей продолжались еще некоторое время, а затем обладатель зычного голоса сказал:

— Порядок. Проходите, почтеннейшие.

Послышался невнятный продолжительный шум — это, вероятно, открывались ворота. Я почувствовал, что взлетаю, и уперся руками в свод панциря, чтобы, чего доброго, не свалиться на головы стражникам. Сю вновь неторопливо зашагал вперед, и я перевел дух. Мы проникли в город хранителей!

Я не знал, как Донге собирается действовать дальше, известно ли ей, где находится храм Уо, и в каком месте храма спрятаны Плоды Смерти, и охраняются ли они от посторонних глаз. Я не знал, каким образом Донге намеревается их похитить и как вынести из города… хотя, возможно, никакого плана у нее и не было и она просто полагалась на удачу. Вообще-то, завладев Плодами Смерти, можно диктовать свои условия — не думаю, что горожане захотят принести себя в жертву своему зеленоглазому солнцеликому небесному божеству.

И все-таки не мешало бы попытаться выяснить кое-какие детали.

«Ты знаешь, где именно находятся Плоды Смерти? — обратился я к Сю. — Где искать их в храме Уо?»

«Знаю, — не сразу ответил бедж. — В подземелье. Вход в подземелье расположен под плитой с изображением символа разрушения — стрелы, пронзающей круг. Вход откроется, если поднять руку одной из статуй у стены. Статуя с тем же символом».

«Плоды охраняются?»

«Нет. Они спрятаны достаточно надежно».

«В храме кто-нибудь есть?»

«Да. Служители».

«Как ты думаешь, Сю, наша попытка будет удачной?»

Это я уже решил немного схитрить. Меня интересовало, конечно же, не то, что Сю думает, а то, что он видит в своем информационном океане.

«Все зависит от того, что считать удачей, — неопределенно отозвался Сю. — Случится то, что случится».

Кажется, я слишком многого хотел добиться от беджа. Еще попросил бы его раздобыть Плоды Смерти и принести их нам с Донге…

Сю внезапно остановился, и я вновь испытал ощущение падения, когда он опустился на колени.

«Твоя спутница считает поездку законченной. Спускайся по моей шее».

— Спасибо, Сю. Надеюсь, что мы еще встретимся.

Я сказал это совершенно искренне, потому что мне был очень симпатичен Ледокол-бедж. Нуждался я в общении, не хватало мне общения, и не могли его заменить даже самые распрекрасные книги. Но беджа не будешь ведь держать на балконе, и во дворе он вряд ли будет уместен, да и что такое сейчас наши дворы?.. Оставалось рассчитывать только на встречу где-нибудь за другим поворотом.

Бедж вытянул шею, пригнул голову к земле, и я без особого труда проделал путь вниз из своей водительской кабины. Похлопал Сю по гладкому острому уху, подобному треугольному парусу, и шагнул в тень под дерево, где притаилась спустившаяся с Ни раньше меня Донге. Наши Ледоколы поднялись и медленно двинулись прочь, заполнив ночь шумным своим сопением. Я смотрел, как они уходят, и все больше чувствовал себя незащищенным. Беджи словно уносили с собой мою недавнюю уверенность в собственных силах.

— Иди сюда. — Донге потянула меня за рукав, и я сделал шаг ближе к дереву. Девушка развязала суму. — Дальше попробуем сами. Сейчас разберемся.

Зеленые луны освещали выложенную камнями прямую широкую улицу. Вдоль нее тянулись невысокие деревья с густой листвой. Издалека доносился плеск воды. По обеим сторонам улицы стояли двух- и трехэтажные домики с балконами и покатыми крышами, окруженные кустарником и цветами. Воздух был прозрачным и неподвижным, в нем витали слабые незнакомые ароматы цветов. Цветов, а не асфальта, и не бензина и пыли. Таким чистым воздухом мне, пожалуй, еще не доводилось дышать. Разве что в детстве, в далекой деревне среди лесов и полей. Кое-где из окон на мостовую падал неяркий свет. Город был тихим и казался безлюдным, город свернулся клубком под звездным небом, и высокая черная стена, со всех сторон закрывающая горизонт, надежно защищала его от всех неурядиц внешнего мира. Хранители создали для себя очень уютный уголок.

— Сейчас разберемся, — повторила девушка, развернув исчерченный линиями лист бумаги. — Вот ворота, а мы находимся примерно вот здесь. — Она постучала ногтем по одной из линий на плане. — Я считала повороты. А храм — вот он. — Палец скользнул по бумаге. — Не так уж и далеко, за прудом. Пойдем под деревьями, рядом. Думаю, они ничего не заподозрят, они же считают себя неуязвимыми. — Девушка усмехнулась.

— А если все-таки заподозрят?

Донге сжала мою руку. Пальцы ее были холодными и крепкими. Такими пальцами можно было задушить кого угодно.

— Если кто-то что-нибудь и заподозрит — его подозрения умрут вместе с ним. Мы должны сделать дело, Легис! И мы его сделаем.

Она убрала план в суму и вытащила плащ. Вывернула его мехом наружу, накинула на плечи себе и мне, обхватила меня рукой, и я оказался прижатым к ее гибкому сильному телу. Не в храм бы нам сейчас пробираться, не за зловещими Плодами Смерти, а куда-нибудь на травку у пруда, под деревья, в душистые цветы…

— Вот так и пойдем, словно опьяненные ночью. — Девушка тихо засмеялась, но тут же оборвала смех. — Опьяняться будем потом, Легис. На обратном пути.

Ее уверенности, силы и отваги хватило бы на целую десантную бригаду. Она нравилась мне все больше, хотя я не представлял себе, как мог бы жить с ней под одной крышей. А попади она в очередь в нашей поликлинике? А утренние троллейбусы, всем пассажирам которых надо ежедневно выдавать медали «За участие в штурме троллейбуса»… Она же там такого натворит… Да и привыкнет ли она к ежевечерней ругани соседей снизу, к плюющемуся с балкона дяде Коле, к одуряющему, высасывающему все соки дурману телевизора, к загаженным собаками и прочей живностью вытоптанным газонам, к заплеванному подъезду, пьяным песням на улице по ночам, круговороту рабочих дней с вкраплениями бесплодных и бессмысленных выходных? Донге на моей кухне. Донге стирающая. Нет, нам все-таки лучше находиться в разных мирах. И потом, эта постоянная готовность к любым мерам ради достижения цели, эта заряженность на убийство…

— Откуда у тебя план города? — спросил я. — Значит, не все попытки были совсем уж неудачными?

— Воздушный шар. Надис поднялся на воздушном шаре и кое-что успел набросать. — Донге помолчала, и ее рука буквально впилась в мой бок. — Они его сбили, но он не переставал чертить, пока падал. До самого конца. Сколько нам потом пришлось его искать… Ладно, надо торопиться.

— Ты знаешь, где искать в храме Плоды Смерти?

Девушка повернула голову ко мне, и я почувствовал на своей щеке ее теплое дыхание.

— Это знаешь ты, Легис. Тебе ведь рассказал твой бедж. — Это прозвучало как утверждение. — Наше зеркало было туманным, Рерг не был уверен, что там именно ты, но теперь-то я убедилась — он не ошибся. Зеркало показывало именно тебя. И хватит разговоров, пора действовать.

Что-то она уже раньше говорила о зеркале, — кажется, во время нашей остановки на пути к Тола-Уо. Только я тогда ничего не понял. Я и сейчас, в общем-то, понимал не больше. Где-то было какое-то удивительное зеркало, какое-то просто сказочное зеркало, показавшее именно меня в качестве специалиста по изъятию Плодов Смерти. Что это за зеркало?.. Впрочем, действительно пора было приниматься за дело, пока не рассеялась темнота. Где-то ведь нужно было и пересидеть (в случае успеха, конечно) до наступления следующей ночи. Главное — чтобы Рерг не ошибся в том, что зеркало показало ему именно меня, а не кого-то другого. И чтобы не ошиблось само зеркало…

Мы медленно и осторожно пошли по тихой улице, переходя от дерева к дереву, вслушиваясь в ночь и вглядываясь в вереницу домов. Мы видели за окнами комнаты, в которых светились на стенах узоры, выложенные из круглых камней. (Я вспомнил, что в знании, данном мне Сю, присутствовали эти светящиеся камни, привезенные в город откуда-то издалека.) В комнатах находились люди, самые обычные люди, мужчины и женщины в разноцветной одежде, вызвавшей в моей памяти какие-то ассоциации то ли с картинками в детских книгах сказок, то ли со средневековьем. Люди что-то ели и пили, люди читали книги, о чем-то беседовали, играли в какие-то игры — карты? кубики? шахматы? — люди смеялись и ходили по комнатам, люди жестикулировали и расчесывали волосы, люди просто жили неведомой мне жизнью, вполне, вероятно, довольные своим существованием в горном городе хранителей Тола-Уо. Впрочем, таких освещенных окон было немного, и пока мы с Донге шли к храму, их становилось все меньше и меньше. Тускнели узоры на стенах, и комнаты погружались в темноту — это связка зеленых лун, забравшихся высоко в небо и повисших там, насылала на всех сон.

Город процветал благодаря Плодам Смерти.

Мы миновали несколько кварталов, обогнули небольшую площадь, в центре которой журчали окруженные деревьями фонтаны. Под деревьями раздавались негромкие голоса и смех. Кажется, нас не заметили, а если и заметили, то не обратили внимания — вряд ли кому-нибудь могла прийти в голову мысль о том, что по городу расхаживают посторонние. Город был открыт только сверху и только для птиц, потому что любой воздушный шар или дирижабль был бы без труда обнаружен охраной, расположенной по верхнему краю каменного кольца, в котором укрывался Тола-Уо. Какой-то шанс на успех мог дать разве что управляемый парашют, хотя ночной спуск вслепую с большой высоты в каменный лабиринт представлялся все-таки делом практически безнадежным. Возможно, такие попытки уже предпринимались, если только, конечно, в этом мире существовали управляемые парашюты.

Повернув налево, мы прошли по темной аллее, которая привела нас к мостику над прудом. В черной воде отражались зеленые луны, у берега застыли лодки. Мне вдруг остро захотелось забраться в одну из них и выплыть на середину пруда. Разлечься на скамье, опустить руки в воду и глядеть в распростершее свои звездные крылья ночное небо. Время от времени появлялось у меня такое желание, но ни разу еще я не воплотил его, разве что в снах. Но если верить создателю психоанализа, сновидение — это и есть воплощенное желание… С годами все реже и реже возникало оно у меня… впрочем, вряд ли стоит стремиться к осуществлению всех желаний. Хоть что-то должно же оставаться на потом, пусть даже этого «потом» так и не будет никогда.

Я не стал делиться своим желанием с Донге, потому что девушка напоминала сейчас кусок железа, притягиваемый магнитом. Она шла все быстрее и молчала, сосредоточенная на своей задаче. По-моему, она вообще не замечала ночную красоту. Тем не менее, ничего не упускала из виду. Я убедился в этом, когда пруд остался позади, и мы вновь вышли на улицу. Донге вдруг остановилась так резко, что я по инерции сделал еще несколько шагов, стянув с нее плащ. Она тут же подскочила ко мне, вцепилась в мою руку и прошипела, глядя в одно из редких освещенных окон:

— Олдан! Клянусь Хараммом, это Олдан!

Она потащила меня к этому окну, прямо по цветам, встала сбоку, у стены, и с ненавистью сказала:

— Предатель!

Я осторожно заглянул в окно. Комната изобиловала высокими массивными вазами, они стояли на устилающем пол ковре. В вазах всеми красками пестрели цветы, делая комнату похожей на сад. В низком кресле под светящимся на стене узором сидел молодой светловолосый мужчина в лиловом халате. У него было широкое лицо с крупным носом и глубоко посаженными глазами. Мужчина, покусывая ноготь, читал толстую книгу и был всецело поглощен своим занятием. Даже в халате, скрывающем его комплекцию, он казался боксером-тяжеловесом, успешно отработавшим свои пятнадцать или двадцать раундов.

— Предатель! — повторила Донге дрожащим от рвущегося наружу гнева голосом. — Подумать только — читает среди цветочков! Олдан читает книгу на сон грядущий. Проломить ему голову этими вазами!

Я собрался было удержать ее, но она сама справилась с этим порывом. Ее исказившееся лицо и закушенная губа ясно говорили о том, каких усилий это ей стоило. Вновь накинув на плечи плащ, девушка подтолкнула меня, словно вымещая на мне свое негодование по поводу предательства Олдана, и мы направились дальше.

— Но на обратном пути я с ним разделаюсь, — пообещала Донге, оборачиваясь к окну. Это было сказано так, что я почувствовал себя в компании разъяренной змеи. — Этот мерзавец книжки почитывает! Как в какой-нибудь библиотеке американского Конгресса.

От этих неожиданных слов я споткнулся и, наверное, упал бы, если бы не крепкая рука Донге. Лишь несколько секунд спустя я решился задать ей вопрос:

— А что такое библиотека американского Конгресса? Откуда ты об этом знаешь?

— Знаю, значит — знаю, — раздраженно ответила девушка, занятая мыслями о предателе Олдане. — Выражение такое есть, Рерг так говорил, а ему, наверное, зеркало нашептало. Оно много всякого непонятного шепчет. Ах, мерзавец…

Интересное зеркало было у Рерга. Что-то вроде окошка в наш мир. Увидеть бы это зеркало, послушать бы его шепот. И меня вот разглядели они в своем зеркале. Чудеса… Сказка о мертвой царевне и семи богатырях. Свет мой, зеркальце, скажи…

— Если бы ты знал, сколько мы его готовили, — с горечью сказала Донге. — Он мог на сутки задерживать дыхание, мог выскользнуть из любых веревок, из любых цепей… Ладонью пробивал стену! Мы закупорили его в бочку с вином, в повозке была сотня таких бочек. Рассчитывали, что каждую они у ворот проверять не будут. Долго надеялись, ждали, потом поняли, что не вернется… Думали, что схватили его уже в храме, думали, что погиб… А он устроился себе тут, книги читает. Все предал в обмен на жизнь свою поганую!

Донге буквально клокотала от злости, но сразу же замолчала, когда за поворотом открылось обширное пространство, поросшее цветами. Над цветами возвышалась темная громада храма. По обеим сторонам его двускатной крыши с шарообразным утолщением на вершине застыли две луны.

7

Было время, когда чуть ли не каждую ночь снился мне один и тот же сон: я стою у высокой черной двери и никак не решаюсь ее открыть. Кто-то невидимый настойчиво предлагает, требует сделать это, но я не в силах поднять руку, рука не слушается меня. Я делаю неимоверное усилие во сне, протягиваю руку к двери — и просыпаюсь от этого усилия, в самое последнее мгновение перед пробуждением успев заметить там, за дверью, что-то манящее и вместе с тем запретное, отталкивающее… Куда влекло меня подсознание, к чему так тянулся я и чего так боялся? Зачем я принуждал себя сделать это и почему потом прекратились такие сны?.. Может быть, открой я тогда ту дверь, тогда, много лет назад, — и ушел бы без возврата в совсем иной мир, в мир не лучше и не хуже моего, а просто иной? Но слишком крепки, вероятно, были тогда узы земного…

И вот я вновь стоял перед высокой черной дверью, словно воплощенной из моих снов. Только на этот раз я знал, что все-таки открою ее, потому что дверь была не сном, а явью. Хотя что считать сном, а что — явью? Может быть, именно в жизни мы снимся себе, и именно во сне живем по-настоящему? Все слишком зыбко, слишком текуче, слишком эфемерно, и не подскажут ничего наши ощущения, потому что, возможно, только снятся нам, и практика не есть критерий истины, потому что истина тоже может оказаться очередным сном.

Я поднял руку, приоткрыл дверь — она подалась тяжело и бесшумно — и бок о бок с затаившей дыхание Донге проскользнул в храм Уо. Девушка прикрыла дверь, и мы замерли, напряженно вслушиваясь в тишину. В полумраке, более глубоком, чем наружный полумрак, угадывался гулкий простор большого зала. Тускло светились какие-то пятна у далеких стен. Бледные пунктирные линии, ничуть не рассеивающие темноту, пересекали потолок, сменивший звездное небо. Мы стояли неподвижно, выжидая, когда глаза привыкнут к темноте.

— Давай, Легис, действуй, — выдохнула девушка, ободряюще пожав мне руку.