Бесплатный фрагмент - Возвращение ниндзя

Дядюшкин подарок

Савва Ирискин был лентяй, рохля, нытик, хвастун и мизантроп. Бедность его и долги происходили от того, что ни за какую работу браться он не хотел — сам же он утверждал, что окружающие ставят ему палки в колёса и вообще талантам во все времена завидовали и перекрывали кислород. В неполные сорок был Савва порядком обрюзгшим, с глубокими залысинами мужчиной, что ютился с супругой, двумя детьми и дородной тёщей на Втором Павлодаре, в двухкомнатной квартире, чьи окна выходили на кладбище. В семье работала только жена — с утра до ночи, — Савва же целыми сутками бродил по квартире в трениках и заляпанной жиром майке, сетовал на судьбу, препирался с тёщей, норовил стащить у неё из заначки на пиво и грозил детям:

— У, проказники, не видать вам на Новый год «Плейстейшена», — хотя дома даже и телевизора сносного отродясь не было.

В один из дней той особенной апрельской поры, когда весь микрорайон погружается в жирную блестящую грязь, будто проклятый Господом град Китеж, Савва чинил на кухне велосипедную цепь. В дверь постучали. Савва, полагая, что пришли отрезать свет за неуплату (а кто ещё придёт по такой погоде?), трусливо притих. Тут сын совершенно не к месту выскочил в коридор и отворил дверь. Савва не успел и ахнуть, как отпрыск вернулся и радостно заголосил в коридоре:

— Письмо! Письмо!

К счастью Саввы, тёща была в ванной. Савва наскоро отнял у сына конверт, глянул на адрес отправителя и обмер: писали из государства Израиль, дядюшка Саввы Григорий Герцль. С дядюшкой, заслуженными хирургом, Савва поссорился еще до его переезда — с пеною у рта уверяя того, что делать хирургические операции ничуть не сложнее, чем копать картошку, а где-то, может быть, и проще.

Савва заперся в туалете и дрожащими руками вскрыл письмо.

«Дорогой племянник! — писал как ни в чём не бывало дядюшка Григорий. — Дело в том, что в скором времени я помру от рака. Вопрос решенный, при такой стадии счёт идет на дни. Но прочь сантименты. Трудясь прилежно всю свою жизнь, большого состояния я не скопил, всё наследство разойдется супруге и детям. Но должен открыть тебе одну тайну.

Когда ты был новорождённым, я вшил тебе под левую лопатку небольшой бриллиант. Твоя бабушка завещала его тебе, но я боялся, что твой отец пропьет реликвию — отсюда такие необычные меры предосторожности.

Не хотелось бы уносить эту тайну в могилу. В момент нужды ты можешь воспользоваться бриллиантом. Сумма выйдет солидная. Операция по извлечению камня рядовая — обратись в любую мало-мальски приличную клинику и из тебя его без труда достанут.

С надеждой на встречу в лучшем мире, твой дядя, Гриша Герцль».

Савва от возбуждения начал икать, затем расплакался. Здесь же, сидя на унитазе, он принялся старательно ощупывать левую лопатку и ему показалось, что он чувствует бриллиант! Савва взвизгнул от восторга, а затем сделался очень серьёзным.

Через несколько минут у Ирискина родился план по превращению себя в богатого и свободного человека.

Он пробрался в тёщину комнату и стянул из-под матраса последние деньги. Затем на кухне наскоро нацарапал записку жене и пришпилил к холодильнику:

«Мы вынужденны расстатся такова судьба. Я понял что мне в жизни надо разнообразие. Я ухожу из дома. Искать меня не нужно, не к чему ворошить былое.

Твой Савва (т.е. бывший)».

После этого Савва оделся, рассовал деньги, документы и письмо по карманам и бесшумной тенью, не попрощавшись даже с детьми, казалось, навсегда покинул ненавистную ему квартиру.

В ближайшей аптеке Ирискин купил несколько пузырьков спирта, скальпель, бинты и перекись водорода, в ларьке — бутылку водки и газету объявлений. В газете он отыскал подходящий телефон и снял квартиру на сутки.

— Чтоб непременно с зеркалом! — напирал он в разговоре с арендодателем.

Добравшись до квартиры, Савва закрылся на все замки, разложил на пыльном столе медикаменты и приборы. Налил водки и махнул разом полстакана.

— Вот и анестезия, — сосредоточенно бубнил хмелеющий Савва, пристраивая к стене зеркало. — К хирургам обращаться — ещё не хватало. Знаю я эту породу. Обворуют, пока в отрубоне лежу. Кукиш им всем. Бриллиант по наследству мой.

К вечеру бледного, истекающего кровью Ирискина доставили в реанимацию областной больницы на Салтыкова-Щедрина. Оба плеча его были разворочены.

Больной в бреду бормотал:

— Нету там ничего… Нету… Ни слева, ни справа… Нигде… Нету…

— Верещал, как собака, — недоуменно разводил руками в больничном коридоре хозяин снятой Саввой квартиры. — В первый раз вижу, чтобы так суицидничали — под лопатку.

На следующее утро в палату пришла заплаканная жена с детьми. Принесла щи в банке, яблок и свежее письмо. Савва, до этого только беззвучно шепчущий с безумным взглядом: «Нету… нету…» — вдруг оживился. Он вскрыл конверт и воспалёнными глазами вцепился в текст.

В письме умирающий от рака израильский дядюшка-хирург возмущенно писал:

«Племянник Савва!

Посылаю вдогонку это письмо в надежде на то, что ты ещё не дошел до непоправимого.

На днях внезапно объявился дядя Шура Львовский — они одно время с твоим отцом хорошо так собутыльничали. Так вот, он, развязавшись коньячком, рассказал поразительную мне вещь: бриллиант-то я в тебя зашил, да только твой батя, оказывается, об этом как-то пронюхал и через неделю, напившись, вскрыл твою лопатку кухонным ножом и достал камень. Реликвию он потом сдал с похмелья за три бутылки водки.

Три бутылки водки, Саввушка. Я сейчас рыдаю горькими слезами, будучи сильно разочарованным в человеческой природе и обещаю, очутившись на том свете, первым делом посмотреть в глаза твоему непутёвому забулдыге-отцу. Надеюсь, ему станет стыдно.

Я поражён, племянник. Поражён в самое сердце. Проблемы моей собственной смерти отходят на задний план.

Вам, Ирискиным, и вправду одинаково — что картоху копать, что кромсать человека».

Встреча

В Павлодаре стоял октябрьский погожий денёк. Горожане вывалили в Центральный парк поглазеть на последние дни бабьего лета перед занудной всепроникающей зимой. Бродили без дела, трепались на лавочках, щурились на солнце, лузгали семечки. Меж людей сновали сонные упитанные голуби и вынимали мусор из трещин в асфальте.

Пятидесятилетний философ Вмержов взял в окошке летней рюмочной две кружки пива и пошёл к высокому одноногому столику, где его ждала разукрашенная, молодая, но уже порядком подтасканная барышня. Вмержов засаленным рукавом свитера смахнул листву со стола и разместил на щелястой поверхности мокрые от пены кружки.

— Поэтому экзистенцьялизм, — продолжая ранее начатый диалог, сказал Вмержов, — это вам, Катенька, не тюрю в лоханку накрошить. Здесь, я извиняюсь, яйца нужны, — он поднял кружку, чтобы чокнуться. — Ну, давайте… Вот так встреча…

Чокнулись. Помолчали.

— Какие ж тут яйца, если сплошной страх? — скептически поинтересовалась разукрашенная Катенька.

— Ну да чего вы, душечка? — снисходительно засмеялся Вмержов, отхлёбывая пива и утирая образовавшиеся от пены усы. — Страх отнюдь есть не слабость. Страх есть головокружение свободы. Так сказал великий Киркегард. Экзистенцьялист истинно свободен и, в конечном счете, не боится вообще ничего.

Катенька закурила и томно поглядела из-под густых ресниц на лысеющего уже Вмержова.

— Так вы, стало быть, экзистенцьялист? — спросила она, произнеся последнее слово на манер собеседника.

— Экзистенцьялист ли я? — удивился Вмержов и пожал плечами. — Ну почему нет? Всякий честный человек, по-моему, экзистенцьялист.

Попили ещё пива. Катенька курила, переминалась на высоких своих каблуках и пустым взором оглядывала прохожих. Вмержов смотрел на неё с плохо скрываемым вожделением. Из привязанной к дереву колонки, дребезжа, разлетался по окрестностям хриплый шансон.

— Мне жить негде, — призналась Катенька, потупив взор. — Если бы вы, Леонид Павлович, мне в какой-то мере могли…

Вмержов поперхнулся пивом.

— У меня жилплощадь занята, — смущённо пробормотал он, — но я могу арендовать вам номер в какой-нибудь гостинице.

— Ах, ну нет, это ведь такие траты, — из вежливости не соглашалась Катенька. — Я как-то ночевала в зале ожидания, так что ничего страшного. А наутро у меня поезд.

— Нет, нет, даже не думайте! — решительно сказал Вмержов. Он вынул старый бумажник, как будто ещё советского покрою и дрожащими пальцами отсчитал несколько купюр. — Возьмите, возьмите, это меньшее, что я могу для вас сделать. Вы были лучшей ученицей на потоке, вы подавали надежды…

Катенька, покраснев, взяла деньги, убрала в сумочку. Её лицо мгновенно одеревенело и подёрнулось патиной безучастности ко всему происходящему. Она отпила ещё пива, а затем с насмешкою поглядела на Вмержова.

— Так, стало быть, вы теперь женаты?

— Нет, — ответил Вмержов.

— Аа, с мамой живёте? Как и десять лет назад, — недобро хихикнула Катенька. — Хорош же вы экзистенцьялист!

— Нуу… — пробасил Вмержов, тушуясь, — строго говоря, вся эта внешняя атрибутика не имеет прямого отношения к философии. Можно…

— Строго говоря! — перебила его захмелевшая Катенька. — Вы мне эти ваши философские изыскания бросьте! Заливали в уши четыре года: мир как воля, бытие и ничто. А там, на улице — она потыкала в воздух указательным пальцем с плохим маникюром, — другая жизнь!.. Другая! Вы даже не представляете! — она разрыдалась.

Вмержов полез к Катеньке через стол, попытался её обнять. Она вырвалась. Закричала:

— Да что вы знаете о жизни? Живёте себе по наезженной, хоть бы что изменилось, — она с презрением обвела глазами летнюю площадку с её редкими посетителями. — У вас даже вон свитер тот же, что десять лет назад! Вы его хоть стирали раз?

— Стирал…

— Стирали! Обложились своими книгами и думаете, что всё знаете, — размазывала тушь по лицу Катенька. — Наверное, и похоронят вас в этом свитере.

Вмержов молчал. Катенька свирепела от этого.

— Ну, что молчите? Спросите меня, чего это я, Катенька Глушкова, красавица, гордость потока, клянчу у вас деньги. Чего это у меня лицо измятое, как портянка. Любопытно небось? Спросите, чем я там в столице занимаюсь. Чай, не докторскую диссертацию пишу.

— Не докторскую… — наконец отозвался Вмержов.

— Давайте выпьем водки? — предложила Катенька, вдруг успокаиваясь. — И ну её в жопу, вашу философию.

Опорожнив графин водки, они отправились гулять. Без мудрых сентенций, к которым Вмержов привык за двадцать пять лет практики, разговор всё никак уже не клеился. Подвыпившему Вмержову особенно хотелось блеснуть академическими знаниями, но Катенька ловко пресекала любые попытки поумничать.

Вдруг на вершине замершей карусели объявился человек и стал громко угрожать самоубийством. Люди достали телефоны. Катенька испуганно глядела вверх. Она была прекрасна. Вмержов залюбовался.

«Вот сейчас самое время проявить отвагу, — подумал Вмержов, облизывая губы, — освободиться через героическое действие».

Примерещилось на миг, как он с проворством обезьяны вскарабкивается на карусель и тянет одуревшего юношу в вагонетку.

Подъехала полиция, спасатели с подъёмным краном и за несколько минут сняли суицидника. Катенька плакала.

— Поедемте со мной? — попросила она. — Говорите хоть о философии, хоть о чём угодно, только не оставляйте меня одну.

Вмержов отошёл от восхищённого оцепенения. День по-летнему пахнул душной предвечерней затхлостью и тугим нудным комком навалился на сердце.

Набрали разливного пива и сняли Катеньке квартиру. И там Вмержов, уже не останавливаясь, почти до самого утра нёс какой-то вздор — о «Матрице» и симулякрах, о вечном мифе воскресающего бога, об истинном значении фразы «красота спасёт мир». Потому что так привык и ничего другого не умел. Катенька спала в кресле и, по мнению Вмержова, походила на Пенелопу, что преданно и смиренно ждёт своего Улисса.

Наутро был День учителя. Он посадил её на поезд, а сам отправился принимать неискренние поздравления от глупых студентов.

Жизнь всё длилась, натянутая над бездной. И, глядя на свою обрюзгшую фигуру, отражавшуюся в магазинной витрине, Вмержов вдруг с кристальной ясностью понял, что это — отнюдь не канат между животным и сверхчеловеком. Скорее жизнь походила на ржавый закопчённый состав, наподобие того, в котором ехала сейчас Катенька, — состав, ползущий от дурацких надежд и идеалов юности к вечному могильному мраку. Нечем было гордиться и нечего, в сущности, было терять, и страх не окрылял.

«Почему я на неё не залез?» — тоскливо подумал Вмержов.

Дверь

Снег как начал валить с утра, так и не прекращался весь день. Город встал в большую пробку. К вечеру поднялся ветер. Курьеры «Яндекс. Еды» отказывались выходить на смену. Люди ютились по ближайшим барам и обсуждали коронавирус. В барах на полу была сплошная жижа.

Денис Лумпов, вместо того, чтобы задуматься, отчего он во сне храпит, задыхается, пердит, икает и беспрерывно ёрзает, почему его в двадцать с неполным восемь настигли кризис среднего возраста и нищета, как водится, с восьми вечера уже тоже был в кабаке за углом. Он вторую неделю пил пиво в долг, но сегодня наконец-то появился настоящий повод набраться: Лумпов взял в рассрочку на два года робот-пылесос. Дело в том, что терпеть дальше не было мочи даже Лумпову: его квартира заросла пылью, из-под кровати струился сущий кошмар. Утром он просыпался в промёрзшей комнате и сразу же бежал проветривать, поскольку воздух был отравлен тлетворными миазмами. Лумпову казалось, что робот-пылесос с функцией влажной уборки каким-то образом возьмёт на себя часть его проблем.

— А там велотренажёр приобрету, — делился Лумпов планами с барменом. — Можно мне ещё одну?

— Ты так скоро посуду у меня мыть будешь, — недовольно отвечал бармен, но наливал.

На размокшем картонном бирдекеле хмелеющий Лумпов увидел рекламу ресторанной сети Oduvanchik Group и вспомнил, что как-то летом просадил в одном из заведений «Одуванчика» пол-зарплаты, а потом Лумпову дали чек и сказали, что тот теперь участвует в новогоднем розыгрыше пятидесяти миллионов тенге. Лумпов ещё сквозь алкогольное отупение удивился: какой интересный номер 060961190392 — даты рождения отца и его собственная, нарочно не придумаешь.

Он только сейчас это вспомнил. Какой-то сноп невидимого щекочущего света вынырнул из кружки, пополз вниз по позвоночнику, растёкся сладостно в районе срамного уда, и Лумпов, давясь долговым пивом, полез в телефон смотреть результаты.

Маленький зал засмеялся, когда Лумпов, обливаясь, свалился с высокого стула.

— ЭТОМУ СТОЛИКУ БОЛЬШЕ НЕ НАЛИВАТЬ! — заорал пузатый дядька из угла.

Лумпов поднялся из лужи и снова полез в телефон. Экран он разбил, но, если присмотреться, сквозь сеточку можно было прочитать номер победного билета. Лумпов сделал так раз двадцать, шевеля обескровленными губами, потом кое-как влез на стул и осипшим голосом потребовал от бармена:

— Налей мне ещё одно. Скоро я тебе всё верну. Помяни моё слово, брат: скоро я с лихвой рассчитаюсь.

Он решил срезать путь через неосвещённый парк. Хлопья мокрого снега шибали в лицо, но Лумпов не замечал этого. Он курил в кулак и вопрошал про себя: «Где же этот сраный билет? Я не видел его с тех времён… О, Господи, помоги мне, неужто я его потерял?.. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго…»

На середине парка Лумпов вспомнил и даже поплясал в воздухе от радости: билет под кроватью, лежит в снопах пыли! Недавно Лумпов уронил туда пивную открывашку и, ковыряясь в лохмотьях, приметил заветный кусок бумаги.

Нестерпимо захотелось помочиться. Можно было сделать это на улице, всё равно никому не видно, да никого и нет, но — холодно и неуютно. Лумпов вдруг вспомнил, что неподалёку у пруда, на заброшенной стройке какого-то паркового кабака, уже с полгода торчит уродливый синий биотуалет. Он прошёл двадцать метров и уткнулся в будку.

В туалете было тепло и не дуло. Снежинки приятно стучали по стенкам, будто дождь — по палатке где-нибудь на туристическом привале. «Скоро я буду не в этих ваших затруханных горах, а на Самуи в объятьях смуглой куртизанки, — подумал Лумпов, пуская шумную струю в чернеющее оледеневшее очко. — Скоро буду, помяните моё слово».

Он героически открыл дверь пинком, и в то же мгновение почувствовал, как в неё со всего маху что-то врезалось. Раздался скрежет металла, нечто грузное с мучительным полувсхлипом-полувздохом приземлилось в нескольких метрах от туалета. Лумпов выскочил из кабинки и сквозь снежное месиво, на границе видимости, заметил, как тёмная фигура кубарем валится по крутому берегу в пруд. Лумпов закусил губы до крови и на слабеющих ногах побежал к берегу. Через несколько метров он споткнулся о какую-то железяку и упал. Лумпов пригляделся — то был велосипед. Рядом валялась квадратная сумка «Яндекс. Еды».

Лумпов неуклюже спустился следом за укатившимся телом, обжигая голый копчик снегом и сухими растениями.

Внизу никого не было. Ветер свистел где-то далеко.

— Уважаемый?.. — глупо пролепетал Лумпов и удивился тому, насколько высох, скукожился его голос.

Чуть ниже, у самых ног, всхлипнула вода и зашуршали льдины.

— Но я ведь не специально, я просто дверь открыл… — оправдывался в пустоту Лумпов, как вдруг из воды вырвалась рука и крепко схватила его за ногу.

От страха Лумпов заверещал, завалился на берег и начал что есть мочи колотить по вцепившейся кисти свободной ногой. Рука разжалась, исчезла в тёмной бездне. Лумпов смотрел, вытаращив глаза. Вода стала вскипать пузырями, и вскоре из полыньи вынырнуло одутловатое лицо. Макушка головы была покрыта чем-то чёрным.

«Водоросль!» — торжественно подумал Лумпов, словно ответил на вопрос в телепередаче «Что? Где? Когда?» Присмотревшись, он отшатнулся, увидев, что лицо человека заливают ручьи крови. А крови Лумпов боялся с детства.

Человек стал квёло барахтаться в ледяной каше и молить угасающим голосом о помощи. От нервов у Лумпова всё кругом — вода, тонущий в ней курьер, кусок берега, ветки иссохших растений и этот нескончаемый снег — окрасилось в красный цвет.

— Надо помочь… — лепетал Лумпов, вспоминая притчу о добром самарянине и подвиг армянского подводного пловца Шаварша Карапетяна.

— Надо помочь… — бормотал он, пятясь от чёрной полыньи, как от гнезда гадюк.

Взбираться спиной вперёд было трудно. Лумпов повернулся и запыхтел, обдирая пальцы о стылую землю.

— Надо помочь.

Когда Лумпов наконец выбрался на дорожку, измученный, будто сэр Хиллари 29 мая 1953 года, «надо помочь» естественным образом сменили другие слова. Если собрать их из обрывков, перемежаемых тяжёлыми вздохами и канюченьем, выйдет что-то вроде:

— Я ведь не специально. Я ведь только дверь открыл. И я вовсе не знал. Что он мимо едет. Не видать мне приза, если кто-то обнаружит.

Наткнувшись на коробку, Лумпов со злорадством вынужденного холостяка подумал, что какой-то парочке придётся смотреть сериал без пиццы.

Мысли вдруг стали кристально ясными. И, в свете произошедших событий, снег, бесконечный снег, заваливающий эту грешную землю и все следы лумповского пребывания, уже не раздражал Лумпова, а превратился в его безмолвного союзника.

Современный, право имеющий Раскольников расправил плечи и уверенно зашагал в сторону бара.

Народу стало ещё больше. Лумпов протиснулся в угол стойки, оказавшись между полным краснолицым бородачом и покрытой конденсатом стенкой. Стараясь сильно не пыхтеть от быстрого бега — для железного алиби нужно было сделать вид, что никуда не уходил, — Лумпов заказал кружку эля, и даже на этот раз не в долг: решил немного потратить те, что хранил на аренду квартиры.

— О, передумал уходить? — спросил бармен, сцеживая пену в рукомойник.

— Да я и не уходил… — уклончиво ответил Лумпов. — Тут курил с пацанами…

— Ты куришь что ли? — спросил бармен.

— Да закурил недавно, — не очень убедительно ответил Лумпов.

Бармен понимающе кивнул. «Вроде бы пронесло», — гордясь своей находчивостью, подумал Лумпов, и в честь этого всадил единым махом полкружки. Внутри потеплело. Событие в парке стало казаться зыбким утренним сном, истаивающим с каждой секундой бодрствования. Лумпов стал придумывать, куда он потратит выигрыш. Первым делом воображение уносило душу Лумпова, измученную слякотью алматинской зимы, прямо на Волкинг Стрит — в знойное лоно Паттайи, истекающее развратом, алкоголизмом и вседозволенностью. В чреслах засвербело. Вторым делом…

— А ты чего это вернулся? — спросил толстяк, прижимавший своим необъятным туловищем Лумпова к стенке. — Ты же вроде счёт закрывал?

Лумпов поперхнулся пивом.

— Я с пацанами курил. Мы не знакомы?

— Да, — сказал толстяк.

В его неопрятной всклокоченной бороде виднелся кусок капусты. Толстяк молчал долго, целую минуту, маленькие глазки его сузились, он будто бы начал засыпать, а потом внезапно продолжил:

— Я просто очень наблюдательный. Все лица запоминаю и помню всю жизнь.

— Ясно, — сказал Лумпов, бледнея. А сам подумал: «Ну что ты ко мне привязался, вонючий боров?»

Толстяк внезапно потерял к Лумпову, да и ко всему окружающему миру, всяческий интерес; глаза его закрылись, он навалился на стойку и засопел.

«Уйти сейчас — палево, — думал Лумпов, нервно цедя пиво, будто это был кипяток, и стреляя глазами то на толстяка, то на бармена. — Выпью, пожалуй, ещё кружку, а потом свалю. Надо хоть у кого-нибудь сигарету стрельнуть для вида».

— Слушай, я ещё вот что подумал, — вновь очнулся ненавистный толстяк. — А куда ты очки свои дел?

— Блядь, — сказал Лумпов. Теперь-то ему стало понятно, что мир вокруг потускнел и слегка размазался не из-за нервов, а потому, что очки он обронил у полыньи.

— Да «нулёвки» это были, — зло соврал он толстяку. — Снял я их.

— А. А то я думаю: больно хорошие очки, жалко, если потерял.

Снегопад усилился. Лумпов наподдал.

В парке теперь была темень: редкие фонари погасли, свет фар отдалённых автомобилей был бессилен перед непроницаемой пеленой снега. Лумпов шёл буквально наощупь. Пруд зиял чернотой. Лумпов неуклюже сполз вниз, уже нисколько не заботясь о целостности одежды.

Стояла тишина, лишь снег тихонечко постукивал по капюшону.

— Где эти чёртовы очки? — запричитал Лумпов, в нетерпении пытаясь разглядеть под ногами хоть что-то.

Он вспомнил про фонарик на телефоне, достал гаджет из кармана, подслеповато щурясь от непривычного яркого света экрана, начал швырять большим пальцем пиктограммы влево и вправо. Изображение на разбитом экране превратилось в кисель. Лумпов наобум ткнул сначала в одну иконку, потом в другую, которая отозвалась приятным переливом. «Что-то не нравится мне этот перелив», — пронеслось по краю сознания и кануло, словно доставщик еды в полынье. Лишь с третьего раза удалось найти фонарик. Но он в итоге не понадобился, поскольку именно в этот самый момент Лумпов услышал под подошвой хруст.

Пришлось сгребать в карман остатки очков вместе с грязным снегом и землёй. Лумпов прислушался: полынья хранила мёртвую тишину.

— Чёртов жирняк, — выругался Лумпов, карабкаясь наверх. — Частный детектив, куда бы деться. Шерлок Холмс, етить тебя налево. Капусту из бороды сначала вытащи.

За двадцать последующих минут, которые занял путь домой, Лумпов вновь успел превратиться из право имеющего в тварь дрожащую: ему вдруг вспомнилось, что на обратном пути он не приметил ни велосипеда, ни курьерской коробки.

«Спасся? Вылез?! Запомнил моё лицо?!»

Войдя в подъезд, Лумпов решил для какой-то, ему одному известной «конспирации» подняться на свой девятый этаж пешком. На площадке восьмого этажа нервно мерцала тусклая лампочка, а у одной из дверей в сумраке стоял доставщик «Яндекс. Еды». Вода хлюпала у его ног.

Лумпов задохся, схватил перила так, что затрещали суставы.

— Где сто тридцать восьмая квартира? — загробным голосом спросил курьер.

— Н… не знаю, — пролепетал Лумпов, понимая, что он, собственно, и живёт в квартире номер сто тридцать восемь. — Я не специально, — стал оправдываться он перед восставшим из ледяной могилы покойником. — Я за подмогой убежал, а у меня сердце схватило. Болею я сильно. Дяденька, я не спе…

— А, тьфу ты, блин! — гаркнул доставщик, не слушая лумповских лепетаний. — Сто тридцать шестая! Это не восьмёрка, а шестёрка, оказывается. Очки дома забыл!

— А вот она, этажом выше! — радостно вскричал Лумпов и, приглядевшись, заметил, что одежда у курьера сухая, а вода под ногами — натаявший с подошв снег.

Именно в этот момент возвышенного состояния духа настигло Лумпова оповещение, что робот-пылесос благополучно завершил уборку квартиры. Уборку, на которую, в поисках фонарика, Лумпов слепо благословил аппарат у полыньи.

На следующее утро в офис ресторанной компании Oduvanchik Group прибыл странноватый господин с шалым взглядом, всклокоченной шевелюрой и синими кругами под глазами. Девочек у ресепшена господин уверял, что именно он — победитель новогоднего конкурса и что именно ему полагаются пятьдесят миллионов. Но вышел, дескать, казус: его робот нарушил первое правило робототехники и посему чек, необходимый для победы, пришёл в негодность. В доказательство мужчина демонстрировал наполненный пылью, волосами и ногтями пластиковый контейнер, посреди которого лежала сплющенная бумажонка. Грязь лохмотьями вываливалась на стойку, и девушки, брезгливо отшатываясь, вполне справедливо отказывались признавать господина победителем, ведь это не чек, а пережёванный кусок бумаги, к тому же в крайне оскорбительной сервировке. Мужчина сначала обозвал девушек тупыми дурами, после, всхлипывая, потребовал начальника, а затем и вовсе стал угрожать публичным суицидом, поскольку денег ему не видать, а ко всему прочему он повсюду теперь видит Курьера. За что ему такое наказание?

Наконец терпение работниц иссякло, и они пригласили охранника, который без труда выпроводил сумасшедшего восвояси.

Этих дней весёлых

Как же неумолимо время. Убивает и волшебство, и всякую человечность. В детстве, вот, он клеил с братом гирлянды из цветной бумаги и ждал Деда Мороза. А нынче в новогоднюю ночь ему прочистил дымоход отнюдь не Санта-Клаус.

Дело было так. Встречать было не с кем. Кто свалил из города, кому жёны запретили кутить. Скукотища. Под вечер он поддал дома пивка и идет в бар.

В баре весело, людно и он быстро надирается вискарём до полудурошного состояния. К нему подсаживается женщина и представляется Рахилью. Красивая. Они пьют у барной стойки и целуются. Роскошная женщина!

— Поехали ко мне, — говорит Рахиль.

Валит снег. Они волокутся в такси и пьют из горла. Он орёт, захлебываясь:

Кабы не было зимы

В городах и сёлах!..

На квартире они раздеваются, и Рахиль оказывается мужиком с огромным бугристым хером и крепкой борцовской хваткой.

— Эээ!.. — ужасается он и порывается уйти.

Но псевдорахиль без труда валит его на кровать.

— Прекрати, сука, — мычит он.

Нет сил сопротивляться. Рахиль переворачивает его ниц, достает откуда-то бутылку оливкового масла.

— Пожалуйста… — упрашивает он.

По телевизору Назарбаев рассказывает об успехах страны. Наступает новый две тысячи шестнадцатый год. За окном грохочут фейерверки, люди радуются и поздравляют друг друга с новым счастьем.

Утро первого января. Опухший, он задумчиво курит на остановке. Ледяной ветер обжигает лицо, гоняет по пустынной улице целлофановые мешки и цветастую обёртку. Редкие прохожие уже пьяны. Он заходит в пустой промёрзший автобус. Стоит в центре салона, потому что сидеть больно. Выглядит нелепо. Он думает, напряжённо думает и проезжает нужную остановку. Идет к дому по закоулкам. За гаражом два малолетних пиздюка, скаля гнилые зубы, привязывают к хвосту котёнка петарду. Он прогоняет школьников, прячет животное в пуховик.

Дома он за несколько минут приканчивает две банки пива. Плескает котёнку остатки молока. Не раздеваясь, лезет в кровать. Сон не идёт. В заднице зудит. Он думает. Пушистик, налакавшись, ложится рядом, урчит. Приходит мать и принимается варить суп, мимоходом пеняя за подобранное вшивое животное. Он лежит молча и глядит в стену. Смеркается. На улице припускает холод. Из телевизора пищит неувядающая Степаненко. Народ в зале гогочет до соплей.

Он пытается вспомнить десять своих последних Новых годов. Где-то нажрался, где-то поссорился с родными, где-то просто нечего вспомнить. И так вся жизнь. Бездарно.

— Ну как так? — думает он, глядя в стену.

«Мгновения спрессованы в года». Это, верно, само Время устало терпеть в себе подобное ничтожество, спрессовалось в жилистого мужика и выебло его в жопу. А теперь, как обычно, шепчет: я — лучшее из лекарств, я вылечу, вылечу… Завтра будет лучше. Проспись.

Он спит, и снится ему детство.

Плата

Форвард столичной футбольной команды «Луковский кирпичный завод» Иван Вавилов возвращался с предыгровой тренировки. Назавтра предстояла принципиальнейшая встреча с непримиримым соперником «Завода» в борьбе за первое место в турнирной таблице — тецким «Дрожжевиком». В последнем матче сезона должно было выясниться, кто станет чемпионом. Для Вавилова в этой игре был и личный интерес, ведь после неё станет ясно, обойдёт ли он в споре бомбардиров выбывшего из-за травмы Ляха из лесецкого «Атлета». Если забьёт два мяча — обойдёт. С такими мыслями Вавилов возвращался домой со ставшего уже родным заводского стадиона. Шёл как обычно пешком — по старым трамвайным путям, под вековечными дубами, средь кудрявых акаций, — надвинув на лоб щегольскую клетчатую кепку и насвистывая любимую песню. Пахло жасмином. Кругом прогуливались парочки, красивые девушки то и дело узнавали Вавилова и хихикали вслед. То был родной для Вавилова кирпичнозаводской район, «Кирпичка» — три десятка приземистых крепких домов на холмистом берегу реки, окружённые красными бетонными бараками и заводскими стенами. Здесь он вырос, постигал, глядя на отца, футбольные премудрости, здесь облазил каждый закоулок. Здесь знал всех, и все знали его.

«Заколочу, — сосредоточенно думал Вавилов. — В конце сезона хорошо разогнался, без гола с поля не ухожу».

«Заколочу? — хмурился и сомневался Вавилов, переставая насвистывать. — У „дрожжей“ в защите Бдолия… цемент, а не стоппер… Как вот его пройти?..»

Здесь какая-то особенно красивая девушка, улыбаясь, протянула Вавилову веточку сирени и тот с уверенностью решил: «Заколочу!» — и на своих мощных страусиных ногах побежал к видневшемуся уже дому.

— Дядь Ваня! — радостно кричали ему вслед дети.

Соперник давит и нету силов,

Но всё поправит Иван Вавилов!

— разносилась из уст резавшихся в домино мужиков старая стадионная кричалка.

Девушки с сестринской любовью глядели вслед чудо-форварду и улыбались.

Раскрасневшийся радостный Вавилов подбежал к дому. На крыльце лежал большой розовый конверт без марки. Вавилов поднял его и сунул в карман, не вскрывая. Дома он по обыкновению выпил пол-литра тёплого молока с мёдом, принял душ, потом включил радио и улёгся отдыхать на исполинский диван, задрав ноги кверху. Тут же задремал на пятнадцать минут, а когда проснулся — вспомнил про конверт. Вавилов прошлёпал на кухню по холодному кафелю, взял конверт со стола и аккуратно надорвал розовую бумагу. Внутри лежала малюсенькая бумажная ленточка. Мелкий шрифт гласил:

Уважаемый Иван Вавилов!

Приглашаю

Вас явиться завтра в 21:00

на добровольную ампутацию правой ноги до середины бедра во имя спокойной жизни и преуспеяния.

Мерозд.

Ниже химическим карандашом был нацарапан адрес. Волнительный холодок пробежал по телу Вавилова и снежком приземлился в солнечном сплетении. Не то, чтобы он не ждал этого письма. Каждый житель страны — если он только уже не ампутант — должен ждать Приглашения. Вавилова встревожило одно: почему именно завтра — когда у него последняя в сезоне и такая принципиальная игра?

«Имею ли я право так думать? — тут же осёкся Вавилов. — Ведь хотя б что-то мне сделали плохое в этой жизни… Нет же, ничего плохого решительно не могу вспомнить».

Он повертел в руках записку и задумался, опершись о стол.

Когда это началось? Вавилов начала не застал. Поговаривали, что обычного президента однажды упразднили, и у руля их маленькой страны встала некая Мерозд, которую никто никогда не видел. Сразу жизнь в стране наладилась: исчезла безработица, трудящимся стали платить хорошие зарплаты, за стариками ухаживали и одаряли щедрой пенсией, куда-то делись все преступники, исчезли несправедливые суды, люди перестали бояться полицейских. Взамен Мерозд не требовала никакого поклонения, госпропаганда не топила в помоях мозги граждан. Мерозд вообще будто бы не существовало. Люди жили и ничего не боялись. Только несколько раз в год почтальоны разносили по домам именные Приглашения: какому-нибудь гражданину Мерозд предлагала пожертвовать какой-нибудь конечностью «во имя спокойной жизни и преуспеяния». На этом Плата заканчивалась: никогда никого не приглашали дважды. Ампутантов окружали почётом и уважением, им не нужно было работать, и до конца жизни каждый из них получал щедрое пособие. В столице на центральной площади высился двадцатиметровый бронзовый памятник Ампутанту. Вавилов знал тех, кто даже мечтал, чтобы их пригласили.

Такая была Плата за спокойную жизнь. Ходили легенды о том, зачем Мерозд народные конечности. Одни говорили, что это такая застенчивая форма каннибализма: убивать своих граждан Мерозд не позволяла совесть, а отрезать шмат — так ведь человек остаётся жив и ничего страшного. Другие думали, что таким образом Мерозд вынуждена ублажать неких прожорливых языческих богов, от которых эти покой и преуспеяние зависели.

Как бы то ни было, такие процедуры давно вошли в людской быт и никто не возмущался. Ведь взамен человеку давали много больше, чем в самом деле могла принести его конечность. Да и протезы давно делали качественные.

«Я даже смогу играть в футбол в первенстве ампутантов, — размышлял Вавилов. — Да, пусть отнимут правую, но у меня и с левой весьма неплохой удар».

Не сказать, что Вавилов любил Мерозд — она ему даже почему-то представлялась тучной запущенной барышней с едва заметными остатками былой красоты на лице и длинными засаленными волосами. Вавилов гнал от себя эти мысли, он в целом был благодарен Мерозд за то, как живёт народ.

Здесь он вспомнил про обещание, данное отцу. Тот в своё время тоже был нападающим у «Кирпичей». Однажды отцу совсем чуть-чуть не хватило, чтобы стать лучшим бомбардиром первенства, а потом — травма и с футболом пришлось распрощаться. И когда Иван только становился на путь профессионального футболиста, он пообещал себе обязательно добиться того, что не удалось отцу — в его честь. А когда два года назад отец скончался от сердечного приступа, Вавилов ещё крепче утвердился в своем желании.

«Неужели заканчивать, не выполнив обещанное? — подумал Вавилов. — Да ещё так глупо, подойдя вплотную к цели».

Он рассматривал письмо, взгляд его зацепился за слово «приглашаю».

«Не „приказываю“, не „необходимо“, а „приглашаю“, — подумал Вавилов, сглатывая. — Значит, вероятно, можно и отказаться. Правда, я не слышал, чтобы кто-то когда-нибудь отказывался».

Вавилов огляделся, словно опасаясь, что его мысли могут подслушать. В дом вползали сумерки. Он ещё раз вперился глазами в письмо.

— Приглашаю… — шёпотом читал он. — Во имя… преуспеяния…

Он попытался представить себе это преуспеяние. Получилось легко: сочные веснушчатые женщины радостно трудились в поле, ворочая охапки жнивья и щурясь на солнце — такую картину Вавилов наблюдал осенью, когда гостил у дядьки под Луковским. Амбары ломились от хлеба, люди работали и были счастливы.

«Да везде так, — подумал Вавилов. — Все довольны. Чего ж это я?»

Тут он вновь подумал об отце и перед мысленным взором Вавилова возник его образ. Худенький, чуть сутулый, рассудительный человек, который никогда не повышал голоса. Вавилову вдруг захотелось детей, чтобы быть для них таким, каким отец был для него.

«Ведь я клялся, — подумал Вавилов, чувствуя, как накатывает на сердце ком тоски по ушедшему отцу. — Игра завтра в восемь. Отыграю, дома помоюсь, приведу себя в порядок — и на ампутацию. Ничего, что опоздаю на пару часов, думаю, там поймут».

Вавилов убрал Приглашение в конверт и спрятал его в тумбочку.

И вот настала игра. Стадион был набит до отказа. Тут и там мелькали мужские котелки, дамские шляпки, театральные бинокли и поднимался сизый дым от тысяч сигарет. Болельщики нервничали, луковчанам не терпелось поглядеть на то, как «Кирпичный завод» станет чемпионом, а Вавилов оформит звание лучшего бомбардира сезона.

Сначала был томительный и страшный первый тайм. На десятой минуте ключевому опорнику «Кирпичей» Яшке Сидюхину въехали в голень шипами и на его место встал неопытный двадцатилетний Гриша Курчатов. Игроки «Дрожжевика» будто сбросили с ног балласт: мяч липнул к бутсам тецчан, луковчане носились впустую, опаздывали, не в силах прервать ни единой передачи. Сидюхин терял мяч. Вавилов бегал впереди, потел, пластался в подкатах и тщетно ждал верховых подач. Потом занервничал многоопытный вратарь «Кирпичей», индиец Кундук. Сначала он ошибся на выходе, а потом челнок «Дрожжевика» Целик ворвался по левому флангу в штрафную и саданул Кундуку в ближний угол. Стадион потонул в уханье. На газон полетели зажигалки, пробки, монеты. Судья дал перерыв.

Дальше было как в тумане. Вавилов не замечал ничего вокруг, лишь твердил себе, что не имеет права подвести отца. Только начали с центрального круга, как освоившийся Курчатов из борьбы дал резаную на угол штрафной противника и Вавилов, сминая защитников, будто пластиковые манекены, и не глядя на ворота, ударил с лёту внешней стороной стопы. Мяч взмыл вверх, но, дойдя до вратаря, вдруг юркнул под его руками и вошёл в сетку у дальней штанги. Стадион взревел.

За десять минут до конца Бдолия повалил Вавилова в двадцати метрах от ворот. Игроки «Дрожжевика» зазевались и не попросили рефери о том, чтобы били по свистку. Вавилов почти без замаха ударил пыром, мяч покатился издевательски медленно, но далеко выскочивший из ворот голкипер только и смог, что проводить его взглядом. «Кирпичи» повели! На трибунах творилась форменная вакаханалия. «Дрожжевики» полезли в потасовку с арбитром и двоих удалили с поля. «Я лучший, папа, я лучший! Если бы ты только видел это!» — колотилось в мозгу у Вавилова и он сам не заметил, как забил третий мяч: просто кивнул головой на верховую передачу правого полузащитника Агонина.

Вскоре судья дал свисток. Поверженные игроки «Дрожжевика» без сил повалились на газон, болельщики хлынули на поле и объяли триумфаторов. Вавилов был главным героем. Он плакал. Красочный фейерверк озарил ночное небо. Потом было награждение, потом Вавилова качали на руках одноклубники, потом в раздевалке они всей командой по очереди пили шампанское из кубка чемпионов. Со стадиона Вавилов вышел уже ближе к полуночи.

«Ну вот, — думал Вавилов, радостно спеша домой. — Ничего ведь и не случилось. Я ведь сознательный человек, просто у меня была объективная причина. Сейчас помоюсь нормально, махну пивка и — на ампутацию».

Город уже засыпал, лишь кое-где вдалеке раздавались гудки клаксонов да возгласы: «Кирпич — чемпион!» Вавилов миновал парк Благосостояния, свернул к заводу и зашагал вдоль красной кирпичной стены. Он прислушался: сквозь мерный гул огромных заводских механизмов пробивался какой-то тягучий высокий звук, будто жужжали мириады пчёл. Звук то угасал, то возникал вновь. Вавилов даже повертел головой, предположив, что это от перенапряжения звенит у него в ушах. Но звук не пропадал. По мере того, как Вавилов приближался к пригорку, на склоне которого приютился родной район, жужжание нарастало, становясь всё отчётливей. Вавилов всё не мог понять, что это такое. Ему отчего-то стало тревожно, и он побежал трусцой. Взобравшись на гребень холма, он остановился и вновь прислушался.

Измученные человеческие голоса, сливаясь в один нестройный хор, молили о пощаде, звали на помощь, упрашивали небо поскорее их убить. Тёмный берег у воды шевелился. Вавилов истошно закричал и что есть сил ринулся с пригорка. Внезапно фонари вспыхнули и Вавилов увидел, как сотни человек с обрубленными конечностями, с восковой кожей, щурясь от яркого света, стеная, ползут друг на друга, копошатся, падают с мясной горы, будто переспевшие личинки, тянут к небу культи. Вот, привыкнув к свету, они увидали Вавилова и со стонами поползли к нему.

Репродуктор на столбе закашлялся, захрустел и громкий женский голос, срываясь на истеричные нотки, объявил:

— С любовью и благодарностью жители кирпичнозаводского микрорайона приветствуют тебя, чемпион Иван Вавилов! Прими же в знак почтения этот скромный подарок!

Травяной холмик справа озарился светом мириад маленьких свечей, и Вавилов увидел надпись, выложенную из окровавленных конечностей жителей «Кирпички»:

ИВАН ВАВИЛОВ — ЛУЧШИЙ БОМБАРДИР ВЫСШЕЙ ЛИГИ 2017

Холодец

Восьмиклассник Миша Победовольцев выиграл школьный конкурс по робототехнике в своём родном селе Новоязево. Участвовал он один. Миша представил модель робота, который ездит сам по себе и не врезается в стены. Эту свою первую модель изучающий немецкий язык Миша назвал Rob-Ein. Ему подарили распечатанный на принтере диплом с уже почему-то выцветшей надписью «В наменации „Роботы“» и эмалированный судок для холодца.

— Чтобы не только пить, но и закусывать, — пошутил трудовик, вручая награду. Он считал мишину победу личной заслугой, хотя только и делал, что рассказывал на своих уроках про плуги и совремЁнные тракторА.

— Э, очкарик, а умывальник можешь сделать? — стал допытываться у Миши физрук. — Хочешь, чтобы не трогали тебя? Сделай мне умывальник.

Учителя в школьной столовой отмечали окончание конкурса, физрук уже был пьян.

— Какой умывальник? — спросил Миша.

— Самогонный аппарат.

Миша отшутился и пошёл домой.

— Смотри, бля, — пригрозил физрук и вдогонку пнул робота.

Дома отец собирался на работу в ночное.

— Опять херни намастерил, — сказал он и сплюнул в печку. — Убирай этот пылесос, а не то спалю. Хиляк. Стрелять нормально не умеешь. На охоте перед мужиками стыдно. Книжки твои пожгу.

Поругиваясь, отец ушёл.

Миша сел глядеть на судок для холодца. Тот был уродливым, кусок эмали был отколот, пробоина чернела, будто дупло гнилого зуба. Миша ненавидел холодец.

Как стемнело, у ворот застучались синяки. Среди них был второгодник Лихолобов.

— Открывай, Миха. Мы знаем, что у тебя дома самогон.

Миша не открывал и не зажигал света. У ног крутился Rob-Ein.