Бесплатный фрагмент - Воспоминания Ольги Владимировны Поповой. Часть I

Предисловие

Моя прабабушка, Ольга Владимировна Шлезингер, в замужестве Попова, родилась 6 ноября 1880 года в Москве, и умерла 24 мая 1979 года там же. Собственно, все семейные легенды и воспоминания и стали возможны благодаря расстоянию между этими двумя датами — прабабушка прожила долгую жизнь и до самой смерти сохранила ясный рассудок. Ей было что рассказать.

Первая семейная легенда гласит, что предки Ольги Владимировны по отцу были выписаны в Россию (приехали по приглашению) из Силезии при Анне Иоанновне (середина XVIII века). Так объяснялось происхождение их фамилии (Шлезингер — искаженное силезец). Объяснение не выдерживает критики, поскольку эта фамилия достаточно часто встречается, и вряд ли все ее обладатели приехали из Силезии. Но факт, что предки Ольги Владимировны были немецкого происхождения и протестанты.

Вторая легенда, уже более правдоподобная — бабушку Ольги Владимировны по отцу, Фредерику Викторовну, Шлезингеры подобрали младенцем, чудом уцелевшей после еврейского погрома, вырастили как дочь и выдали замуж за одного из своих сыновей. Вот ее сын и стал отцом моей прабабушки.

Сословно они были, судя по всему, разночинцами, но отец прабабушки получил личное дворянство. Он женился на девушке вдвое моложе себя, она родила старшую дочь — мою прабабушку — в 17 лет и почти не занималась ею. Ольгу Владимировну растила сначала ее бабушка по матери, Семиногова Вера Степановна, потом помогала и поддерживала невестка ее бабушки, Бессонова Лидия Яковлевна.

Ольга Владимировна получила хорошее воспитание — у нее и ее брата и сестры были бонны, они говорили по-немецки и по-французски, а позже прабабушка закончила Высшие Бестужевские курсы. В юности она лечилась от туберкулеза в Ялте и была знакома с Чеховым и Буниным, и этому, собственно, и посвящены эти воспоминания.

Брат Ольги Владимировны, Владимир, был младше ее на 3 года, сестра Лидия — на 6 лет. Остались воспоминания, что маленький Владимир, увидев новорожденную младшую сестру, восхищенно говорил: «Ангельхен, ангельхен!» Потому что немецкий дети знали прежде русского. Он с детства мечтал уехать в Америку, и, возможно, осуществил задуманное.

Маленькая Лида тоже была оригиналкой. В семье ее звали Фуфка, потому что она сочинила сказку про собственное происхождение: «жил-был дикий человек Фуфка, его убили, а из его мяса сделали меня». И она отличалась большой набожностью, не в пример старшим сестре и брату, которые с ранних лет были атеистами, нигилистами, а Ольга Владимировна так и вообще революционно настроенной барышней. Правда, религиозность Лиды проявлялась в детстве тем, что она приходила в церковь с ножницами, выбирала даму в самом красивом платье, вставала позади нее и, улучив удобный момент, вырезала кусок ткани подола, из которого дома делала наряды своим куклам. В какой-то момент это открылось, к великому изумлению всех домочадцев.

Муж Ольги Владимировны, мой прадед Сергей Васильевич, был младше ее на три года, три месяца и три дня. С их свадьбой связан еще один милый эпизод, хорошо отражающий эпоху. Сергей Васильевич уже после бракосочетания признался молодой жене, что только после свадьбы узнал, что у женщин есть ноги. Трудно себе представить сейчас такой момент, но в те времена все женщины носили длинные юбки, и ноги были самой неочевидной вещью для неискушенного человека.

Сергей Васильевич был родом из Челябинска, его отец был врачом и регентом хора. Сам Сергей Васильевич учился в Московском Государственном университете. После событий 1905 года уехал с женой в Италию и продолжал обучение в Турине, где родилась их старшая дочь Елена. Всего у них было три дочери — Елена 1908 г.р., Вера 1911 г.р., и Ольга, моя бабушка, 1919 г. р. Ольга совсем не знала отца — он умер от воспаления легких через несколько месяцев после ее рождения, простудившись на похоронах какого-то революционного деятеля. И моя прабабушка осталась вдовой с тремя дочерьми на руках.

В начале 20-х годов Ольга Владимировна работала в Покровском детприемнике, а позже — в детдоме. Истории, которые им рассказывали дети, она потом пересказывала своей младшей внучке, моей маме, а она потом мне. И вот их я, наверное, ни в каком возрасте не смогу рассказать собственным детям, слишком это жуткие истории.

Прабабушка, несмотря на сложную жизнь, всегда оставалась позитивной, доброй и очень расположенной к людям. Она написала свои воспоминания, когда ей было уже за 90 лет, и хотела их опубликовать — первая часть полностью готова к публикации. Но тогда это не получилось. А сейчас, думаю, получится.

Глава I

Я родилась в Москве и до 13 лет жила и училась в Москве, но в связи со служебным переводом отца в Петербург наша семья переехала туда. Петербургский климат оказался для меня вредным, с 13 лет у меня начинался туберкулез легких. Благодаря моей бабушке, которая очень заботилась обо мне, и профессору Петру Франциевичу Лесгафту, лечившему меня, я вылечилась и, как видите, дожила до 92 лет.

В Петербурге я, по совету Петра Франциевича, поступила в частную гимназию Стоюниной и окончила там семь классов. В те годы в средних школах было 7 классов и 8-й дополнительный, так что аттестат об окончании гимназии мы получали за 7 классов обучения. В течение этих семи лет я довольно часто прихварывала в связи с периодами сырой петербургской погоды, так что, по совету проф. Лесгафта меня несколько раз увозили в Крым, где я быстро поправлялась. Особенно плохо мне было в седьмом классе, но в Крым я не соглашалась уезжать, так как выпускные экзамены уже приближались, и мне было просто страшно уезжать: а вдруг я задержусь, вдруг опоздаю к экзаменам. В это время моей бабушки уже не было в живых, так что некому было следить за мной, как это делала она. Совершенно больная, с температурой, я ездила на экзамены, но все-таки все экзамены выдержала на пятерки, кроме физики и географии — за них у меня были четверки, так что я получила только серебряную медаль, а не золотую. Как раз перед этими экзаменами мне было очень плохо, и врач с моей матерью заперли от меня все мои учебники и не дали мне возможности хоть немного позаниматься. Так или иначе, но гимназию я закончила, и профессор Лесгафт настоял на немедленном отъезде в Крым, так как ко всему и погода стояла плохая.

Мать забрала нас, всех троих ребят — меня, брата, уже перешедшего в 5-й класс, и сестру, перешедшую в 3-й, и увезла нас всех в Ялту.

Ялтинский врач, у которого я лечилась в мои прежние приезды в Крым, сказал, что мне надо вообще забыть о Петербурге и переселиться навсегда в Ялту. Так и решили. Я довольно быстро стала поправляться, так что поступила в Ялтинскую женскую гимназию в 8-й педагогический класс. Тогда 8-й класс был дополнительным, и в нем готовили учениц к педагогической деятельности в начальной школе, а свое образование мы продолжали по своему выбору: или по специальности родного языка и литературы, или по математике. Я, конечно, своей специальностью выбрала родной язык и литературу, т. к. это всегда меня интересовало. Некоторое время моя жизнь в Ялте никак не входила в «русло», но об этом периоде рассказывать неинтересно. Я успела тогда и похворать, мать и младшая сестра скучали в Ялте и решили уехать в Петербург. Брату Ялта понравилась, он учился в 5-м классе и захотел остаться в Ялте, так что мать устроила нас «на хлеба» — меня к начальнице женской гимназии, а брата к преподавателю немецкого языка в обеих гимназиях — женской и мужской. Интернатов в гимназиях не было, так что те ученики и ученицы, семьи которых жили не в Ялте, устраивались или у учителей, или у знакомых и родственников. Я попала очень удачно к начальнице женской гимназии Варваре Константиновне Харкеевич, благодаря тому, что со мной в 8-м классе училась ее родственница Маня Харкеевич, с которой я успела уже подружиться. Она и посоветовала мне устраиваться к ним, и Варвару Константиновну убедила принять меня «на хлеба».

Маня Харкеевич была очень славная, живая и общительная девушка, обладавшая незаурядными способностями к живописи и рисованию. Позднее, после гимназии, она успешно закончила художественную школу в Петербурге, но в Академию, куда стремилась, к сожалению, не попала. Впоследствии работала в Ялте скромной чертежницей Земельной управы, посвятив свою жизнь уходу и заботам о Варваре Константиновне, с которой, не имея своей семьи, не расставалась до самой ее смерти.

Варвара Константиновна жила тут же при гимназии в четырехкомнатной квартире с большой террасой, выходившей в сад.

Маня спала за ширмочкой на диване в столовой, а меня Варвара Константиновна сначала не знала, куда бы поместить. Маня посоветовала ей, не разоряя ее рабочего кабинета, предоставить мне в нем диван для спанья, а уж заниматься и Маня и я с нею найдем себе место в четырех-то комнатах. Так и сделали. Я очень быстро освоилась к Варвары Константиновны, и она быстро привыкла ко мне.

Членом попечительского Совета гимназии состоял Антон Павлович Чехов. Он всегда интересовался школами, придавал им большое значение. Когда он с семьей жил в Мелехове, он там успел построить школу. А Ялтинская женская гимназия когда-то была прогимназией, но Варвара Константиновна сумела реорганизовать ее в гимназию. Она была человек энергичный, деятельный, с большими организаторскими способностями. Она постоянно что-нибудь делала, чтобы добыть необходимые средства для гимназии: то устраивала лотереи, то литературно-музыкальные вечера, то «базары» в пользу гимназии. К тому времени, как я попала к ней на житье, гимназия уже помещалась в прекрасном здании, в ней были оборудованы кабинеты и физический, и природоведческий, имелась большая библиотека, а к зданию гимназии был пристроен большой в два света актовый зал, где ставились целые спектакли.

Очень естественно, что Антон Павлович Чехов обратил внимание на такого энергичного, а главное, умелого работника, как Варвара Константиновна. У нее установилось близкое знакомство со всей семьей Чеховых. Сестра Антона Павловича — Мария Павловна — жила в Москве, она была учительницей географии. Мать — Евгения Яковлевна — жила в Ялте, вела все хозяйство в доме. Братья Михаил Павлович и Иван Павлович наезжали в Ялту с женами и детьми, да и вообще у Антона Павловича часто гостил кто-нибудь из его многочисленных друзей и знакомых, так что хозяйство требовало постоянного и умелого руководства. Старшего брата — Александра Павловича — я не видала, не знаю, бывал ли он в Ялте.

Расскажу, где и когда я увидела Антона Павловича Чехова в первый раз.

Это было в начале учебного года, осенью — помнится, в октябре. Я тогда только что переехала к Варваре Константиновне. У нее шла подготовка к благотворительному базару в пользу гимназии. В эти дни она к Чеховым не ездила, но по нескольку раз говорила с Антоном Павловичем по телефону, советовалась по разным вопросам.

Устроить такой «базар» — дело довольно сложное: ей приходилось обойти с подписным листом магазины, чтобы собрать вещи, которыми «торговать» на этом «базаре». Надо сказать, что хозяева магазинов охотно жертвовали вещи для базара: во-первых, Варвара Константиновна в Ялте пользовалась большим авторитетом, а во-вторых, почти у всех собственников магазинов дочери учились в гимназии, так что они сами были заинтересованы в том, чтобы и библиотека гимназии пополнялась, и все кабинеты были снабжены необходимыми пособиями.

А Варваре Константиновне, особенно в начале учебного года, деньги были нужны еще и на то, чтобы дать неимущим ученицам возможность нормально учиться: снабдить их и учебниками, и тетрадями, и обувью, и одеждой.

В сутолоке подготовки к базару иной раз бывали и забавные эпизоды. Например, отец одной из учениц класса из 6-го каждый день приходил в гимназию и твердил Варваре Константиновне, что он хочет на свои средства построить для базара японский киоск, потому что его дочь похожа на японку, и ей привезли из Японии халат и специальные булавки для прически. Он хочет, чтобы ей был поручен японский киоск, чтобы она в нем продавала конфетти и серпантин. Конфетти и серпантин он тоже брался доставить в нужном количестве.

Варвара Константиновна, конечно, благодарила его, вопрос о японском киоске был решен, а назойливый отец все придумывал какие-то дополнения и отнимал у Варвары Константиновны много времени. Она даже рассказала об этом Антону Павловичу по телефону. Последней подробностью дела с японским киоском было приглашение нас с Маней составить компанию дочери этого неугомонного отца. Варвара Константиновна, конечно, поспешила его поблагодарить и даже обещала нарядить и нас с Маней в японские халаты, а японских шпилек и булавок для наших причесок он принес, так как у него их было много. И домашняя портниха Варвары Константиновны, Василиса Анастасьевна, принялась срочно шить нам халаты. Впрочем, перед базаором была невообразимая сутолока, спешка.

Наконец настал день базара, и мы с Маней уселись в японском киоске вместе с шестиклассницей, одетой в изумительный парчовый халат. Ее звали Неили Абдараманчикова.

Вот тут-то я и увидела в первый раз Антона Павловича. Он ходил с Варварой Константиновной от одного киоска к другому.

А в киоске напротив нашего восьмиклассница Лида Черенкова бойко торговала писчебумажными принадлежностями. Она громко зазывала покупателей, на все лады расхваливала свой товар, так что все кругом смеялись, и возле ее киоска все время было людно.

И тут Маня в первый раз указала мне Чехова. Мы уже приготовили по горсти конфетти, чтобы приветствовать его, но Лида, увидев его издали, принялась так громко «зазывать» его, уверяя, что ему срочно надо купить записную книжечку, что им с Варварой Константиновной пришлось поспешить к Лиде.

Всем было хорошо известно, что Антон Павлович — любитель записных книжек. Продав ему записную книжечку, Лида пристала к нему с просьбой, чтобы он пожертвовал в ее киоск перо. Пера у него при себе не было, но Лида тут же нашла выход из положения: подала ему новенькую ручку с пером, распечатала пузырек чернил и попросила что-нибудь написать. Помнится, Антон Павлович написал: «Жертвую это перо в пользу Ялтинской женской гимназии». Таким образом, перо сделалось уже не просто пером, а «пером Антона Павловича Чехова».

Весть о «пере Чехова» мигом облетела городской сад, и с Лидиному киоску стала стекаться публика: каждому захотелось купить «перо Чехова», как бы с «незасохшими еще на нем чернилами». Но Лида никак не хочет назначить цену.

— Пусть покупатель сам оценит такую вещь! — решает она. — Я не могу ее оценить!

Покупатели ходят, смотрят, толпятся у ее киоска, а назначить цену никто не решается. И вот, раздвигая толпу, подходит отец Неили, ялтинский богач Абдараманчиков. Неили хватается за голову.

— Что с тобой? — спрашиваем мы ее.

— Ой! Мой папа сейчас, наверное, купит перо!

— Ну и что же?

— Ой! Сейчас увидим!

И мы увидели. Абдараманчиков подошел вплотную к Лидиному прилавку, положил на прилавок объемистый битком набитый бумажник и взял перо Чехова вместе с автографом. Лида вытрясла из бумажника все, до последнего рубля, и пустой бумажник возвратила его владельцу. Конкурировать с таким покупателем охотников не нашлось. Если память мне не изменяет, в бумажнике оказалось больше 500 рублей, для того времени огромная сумма.

— Вот это номер! — воскликнул Лев Николаевич Шаповалов, подошедший к нам и наблюдавший за Лидиным аукционом.

По-видимому, этот «номер» моментально стал известен всей публике, и, конечно, Варваре Константиновне и Антону Павловичу, которые уже спешили к Лидиному киоску, чтобы на месте выяснить, что тут произошло. Антон Павлович был несколько смущен, а Варвара Константиновна поинтересовалась, как это Лида додумалась до такого «номера».

— Мне хотелось как можно больше наторговать для гимназии, — просто ответила Лида. И Варвара Константиновна, и Антон Павлович, и все кругом рассмеялись, на том дело и кончилось.

— Действительно, много ли наторгуешь на копеечных ручках и тетрадках? — сказал Лев Николаевич Шаповалов, но он немного ошибся: успех Лиды объяснялся не только этой сенсацией с Чеховским автографом и пером — у Лиды оказался настоящий «талант» к торговым делам: любую вещь, которую ей хотелось повыгоднее продать, она прежде всего расхваливала, сама ею любовалась и разными «присказками» смешила покупателей, а на вопрос:

— За какую же цену можно у вас купить эту действительно чудесную тетрадку? — Лида, скромно опустив глазки, отвечала:

— Сколько дадите. — Так что в ее кассу за копеечные вещи сыпались и рубли, и трешки, и пятерки, а особенно щедрый покупатель не жалел и десятки за какой-нибудь маленький пузырек чернил или за линеечку. В общем, Лида сумела все распродать, и «выручка» в ее кассе, насколько мне помнится, приближалась к 1000 рублей.

Вообще, базар был удачный, все были довольны, собранных денег хватило на все нужды, и даже сколько-то осталось на «непредвиденные расходы».

Хорошо помню, что и Антон Павлович не раз вспоминал этот базар и смеялся, что в «прибыли» есть и его солидная «капля меда» — перо и автограф.

Вскоре после гимназического базара Варвара Константиновна с Манефой (Маней) собрались к Чеховым, и, как на обычную послеобеденную прогулку, предложили мне пойти с ними. Мне и хотелось, и, в то же время, было как-то боязно, но Варвара Константиновна уверяла меня, что у нее со всей семьей Чеховых самые дружеские отношения, и что никакой неловкости от моего появления там не будет.

Всю дорогу от гимназии до Аутки я вспоминала Подколесина и сознавалась, что не прочь поступить по его примеру. Мои спутницы шутили и смеялись, и мы незаметно очутились перед Чеховской дачей, так что отступать было уже поздно.

Как Варвара Константиновна обещала, так и получилось: никакой неловкости. Мы попали к самовару, и Евгения Яковлевна усадила нас пить чай. Скоро вышел Антон Павлович, ему меня представили, как пострадавшую от петербургского климата больную, вынужденную заканчивать гимназию в Ялте. Антон Павлович отнесся ко мне очень внимательно, и подробно расспрашивал, у кого я лечусь, какой мне назначен режим, что я принимаю. Он очень тепло отозвался о лечившем меня враче Толмачеве, как о хорошем человеке и знающем специалисте-туберкулезнике.

Все шло хорошо, пока речь не дошла до уколов мышьяка, которые Толмачев делал мне через день: Антон Павлович нашел, что это лишняя трата времени — ходить через весь город от гимназии до дачи Толмачева ради такого пустяка, как укол, который я вполне могу делать себе сама.

За разговором я уже настолько освоилась с Антоном Павловичем, что принялась возражать и уверять, что я никогда не сумею сделать укол ни себе, ни другому.

После чая Антон Павлович пригласил всех нас к себе в кабинет. С большим интересом осматривалась я в этом кабинете, куда вошла как в своего рода святилище. И вдруг Антон Павлович достает из стенного шкафчика шприц и предлагает мне поучиться делать уколы себе в ногу, так как в руку самой себе делать — это трудно и неудобно. Не помню уж, какими словами я отнекивалась от этого урока, но, вероятно, в достаточной мере выразительно, так как и Мария Павловна, и Варвара Константиновна пришли мне на помощь. Мария Павловна смеялась и советовала брату не отбивать у Толмачева его пациенток, а Варвара Константиновна выразила опасение:

— Еще иголку сломает, ногу себе повредит.

Антон Павлович уступил и убрал свой шприц на место, но сказал:

— Сломать иголку очень трудно.

После этого посещения Чеховых я забыла все свои страхи и в дальнейшем чувствовала себя там непринужденно.

У Варвары Константиновны с Антоном Павловичем Чеховым были постоянные общие дела. Антон Павлович интересовался всем, что касалось образования детей, а поскольку он был одним из самых активных членов попечительского Совета, у них с Варварой Константиновной никогда не иссякали темы для обсуждения гимназических дел. Раза два в неделю мы, как правило, ездили в Аутку к Чеховым (Ауткой называется тот район Ялты, где находится Чеховская дача). Дача эта, вернее сказать, дом, построена по чертежам и под наблюдением архитектора Льва Николаевича Шаповалова, у которого было немного уроков рисованья в женской гимназии. Он взял их, чтобы немного разгрузить учителя рисованья обеих гимназий, Орлова.

К Шаповалову Антон Павлович относился очень хорошо, он вообще любил и уважал талантливых людей, но зато уж глупых и бездарных держался, по возможности, в стороне. Не в его характере было судачить о ком бы то ни было, но я заметила, что в его устах термин «бездарность» применялся как самое отрицательное суждение о том человеке, о котором Антон Павлович не мог и не хотел сказать что-нибудь положительное. Да и употреблял он это слово с большой осторожностью, будучи всегда человеком очень деликатным и в высшей степени справедливым.

В те дни, когда мы у Чеховых не бывали, у Антона Павловича все же всегда находились какие-нибудь дела или вопросы к Варваре Константиновне, и они вели телефонный разговор. С Варварой Константиновной у Чехова постоянно велись беседы на садоводческие темы, т. к. он любил свой сад и уделял ему много внимания, а Варвара Константиновна не меньше заботилась о гимназическом саде.

Однажды мы с Маней не мало посмеялись по поводу одного из телефонных разговоров, прислушиваемся к тому, что Варвара Константиновна говорит оп телефону, и слышим:

— А Вам, Антон Павлович, нужно хорошую палку!

Оказывается, «ларчик просто открывался»: Антон Павлович жаловался на какое-то растение, которое может вот-вот сломаться, и Варвара Константиновна подала ему практический совет.

Через пару дней при личной встрече мы не преминули поинтересоваться, нашлась ли у Антона Павловича «хорошая палка», о которой шел телефонный разговор, при чем Варвара Константиновна, смеясь, утверждала, что «домочадцы», как в шутку для краткости называли нас с Маней, рады прицепиться к каждому ее слову, а Антон Павлович уверял нас, что ничего «такого» в совете Варвары Константиновны он тогда не приметил, и домочадцы к ней зря придираются. Так «порок» в лице домочадцев был наказан, и «добродетель» восторжествовала.

А закончив телефонные переговоры, Антон Павлович обязательно спрашивал: тут ли Муся? Муся — пятилетняя дочка приятельницы Варвары Константиновны, Клавдии Алексеевны Шелухиной, которая жила в двух минутах ходьбы от гимназии. У Муси начинался туберкулез желез, и большую часть года им приходилось жить в Ялте. Антон Павлович очень любил детей и умел с ними разговаривать и «дружить». Если Муся была у нас, он обязательно просил дать ей телефонную трубку, и у них происходили беседы на разные темы. Иногда Мусины рассказы были не совсем понятны Антону Павловичу, и он приглашал к телефону «переводчика», т. е. Кого-нибудь из нас — Маню или меня, кто мог ему пояснить сказанное Мусей, например, что-нибудь такое: «Мадам Мадамычу кофточка под диктовку не годится». А расшифровать это, кроме нас с Маней, никто не мог, между тем, и этот «ларчик просто открывался»: Варвара Константиновна задержалась в тот день в гимназии, приходил кто-то из родителей учениц по делу, но мы с Маней пришли домой раньше и застали в столовой домашнюю портниху, которая кроила кому-то из нас кофточку. Тут же был Бунин, который в ожидании нашего возвращения болтал с этой портнихой и в шутку «диктовал» ей какие-то правила шитья и кройки кофточек. Тут же следом за нами спустился из гимназии и учитель немецкого языка Адам Адамович Рейман, которого Варвара Константиновна просила дождаться ее у нас, у нее к нему было какое-то дело. Он через черный ход, через кухню, вошел в столовую. Портниха и обратилась к нему: «Адам Адамыч, ну, куда это годится шить кофточку под диктовку?» Адам Адамович не успел даже ответить, как вернулась и Варвара Константиновна, и они оба вышли в соседнюю гостиную, а за Мусей уже пришла ее мать и увела ее. Вся и сценка-то длилась несколько минут, а Муся уже успела подхватить выражение «кофточка под диктовку». Муся многие слова переделывала на свой лад, не только Адам Адамович стал у нее Мадам Мадамычем.

Учителя географии младших классов — Михаила Михайловича Горбатова — ученики и учителя звали по-разному: и Михал Михалычем, и Мишель Мишеличем, а он хохотал и на все клички охотно отзывался. Так его Муся называла дядя Вермишель. И он с нею очень дружил.

Однажды она по телефону рассказала Антону Павловичу про эпизод с мыльными пузырями: «У дяди Вермишеля выдулся такой пузырь, такой пузырь! И полетел, и мы все прыгали и дули. А он полетел-полетел и сел на головку и лопнул!» По-видимому, Антон Павлович спросил, не на Мусину ли головку сел пузырь? Потому что она сказала: «Нет, не на Мусину, а на дяди Безволоса! А тетя Варя рассердилась и выбросила все наши трубки и мыло и все!» Тут Антон Павлович и сам понял, что произошло: он хорошо знал, кто такой «дядя Вермишель» и «дядя Безволос» — это был секретарь и письмоводитель Варвары Константиновны, который однажды рассказывал нам прочитанную им повесть о каком-то старце Аполосе. Муся как раз была у нас, и, конечно, старец Аполос превратился у нее в «Безволоса», а т. к. она думала, что письмоводитель рассказывал о себе, то Мусино «Безволос» так прочно закрепилось за письмоводителем, что я, например, никак не могу вспомнить ни его имени-отчества, ни фамилии. Да он и сам ничего не имел против «старца Безволоса», т. к. его голова без единого волоска сияла, как кегельный шар, а длинная борода была седая, так что прозвище «старец Безволос» как нельзя более подходило к нему. Как-то, встретившись с Антоном Павловичем, он сам рассказал ему, какой титул получил от Муси. Антон Павлович и посмеялся, и признал, что маленькие дети иной раз скажут что-нибудь так метко, что ни один взрослый умник не придумает. А у ребенка это вырывается легко, просто, естественно.

Глава II

Однажды, придя к Чеховым, мы встретились там с поэтом Буниным. Ивану Алексеевичу Бунину было тогда лет 28—29. Только что вышел сборник его стихов «Листопад», и он не расставался с этой книгой: сунет ее ненадолго во внутренний карман пиджака, а через минуту опять шагает по кабинету Антона Павловича и нервно перелистывает ее.

— Я сегодня с ней так и спал, — мечтательно улыбаясь, признался он. Антон Павлович улыбается ему своей особенной лучистой и в то же время как будто прячущейся в усы улыбкой и говорит ему такие простые, но прямо в душу идущие слова, что Бунин прекращает свою беготню по кабинету, минуту стоит, опершись о письменный стол. Он, видимо, тронут, но не находит нужных слов и выходит из положения неожиданной шуткой:

— «Наш писатель Антон Павлович Чехов — покоритель диких чехов» отныне и навсегда покорил Бунина. — Театральный поклон Бунина и общий смех завершает этот обмен чувств двух писателей.

Когда мы собрались домой, Бунин ушел с нами. Оказалось, что он наш сосед и живет около самой гимназии в гостинице «Ялта». Варвара Константиновна по-соседски пригласила его зайти к нам, и с этого дня Бунин стал нашим постоянным гостем.

Когда мы с ним освоились и подружились, мы с Маней, конечно, поинтересовались: почему «наш писатель А. П. Чехов» оказался «покорителем» и притом почему-то «диких» чехов?

— А просто так, — смеясь, отмахнулся Бунин, — рифма богатая!

Такое объяснение нас никак не удовлетворяло, и мы не раз возвращались к этой теме, стараясь прежде всего «реабилитировать» чехов от навязанной им «дикости». Со временем, при участии нашего преподавателя Михаила Михайловича Горбатова, этот экспромт Бунина был коллективно отредактирован и даже не лишился при этом упомянутой выше богатой Бунинской рифмы, но тема его получила дальнейшее развитие. К этому я еще вернусь.

Бунин был очень впечатлительным и нервным, с изменчивым и неровным настроением: то немного грустный и мечтательный, то буйно веселый, готовый что-нибудь напроказничать.

Например, надумал уверять Васеньку (портниху, о которой упоминалось в первой главе), что у нее все перепутано, что «Васенька говорит нам басенки», что на самом деле ее имя Настенька, а отчество Васильевна, что тут произошла какая-то путаница. Для полной убедительности он ссылался на «известного поэта Бунина», который не зря сказал:

«Как увижу я шляпу Настину,

Так сейчас же я лезу на стену».

И мы, и Васенька как умели унимали его, и Маня старалась увести его из столовой, где работала Васенька, чтобы дать ей спокойно шить.

Как фейерверк, сыпал он свои экспромты по поводу любого пустяка, при чем не любил считаться с условными приличиями. Например, услышав случайно, как Варвара Константиновна упомянула кому-то по телефону фамилию ялтинского врача Альтшуллера, видимо, знакомого Бунину, он тут же откликнулся на нее своей репликой-экспромтом:

«Спит Альтшуллер на кровати,

Сладкий видит сон:

Ему снится много платья,

Много брюк и панталон».

Вообще, в его экспромтах часто упоминались всякие «штаны, брюки, панталоны», что неизменно шокировало Варвару Константиновну и вызывало с ее стороны иногда строгие, но чаще более или менее снисходительные протесты. Он же старался доказать ей, что она к нему просто несправедливо придирается. И тут же преподносил ей какой-нибудь «сногсшибательный» экспромт вроде:

«Начальница с большим вниманьем

Следит за нашим воспитаньем:

Все «панталоны и штаны»

Теперь навек отменены».

Что вызывало ее новый возмущенный и укоризненный возглас:

— Иван Алексеевич!..

Тогда он тут же предлагал новый вариант этого же самого экспромта, заканчивая его словами:

«Все «панталоны и штаны»

В стихах навек отменены».

Такая редакция, конечно, уже больше устраивала Варвару Константиновну. И Бунин, продолжая шутить, с серьезным видом отмечал, что начальница женской гимназии «уделяет много внимания воспитанию поэта Бунина, хотя он и очень туго поддается этому».

Любил Иван Алексеевич посмеяться и заставить смеяться других. Поэтому он иногда прерывал какой-нибудь бессодержательный или натянутый разговор:

— Знаете что? Давайте говорить глупости, — и начинал болтать такой вздор и декламировать такие экспромты, от которых все кругом умирали со смеху.

Иван Алексеевич был прекрасным чтецом. Слушать его чтение всегда доставляло нам большое удовольствие.

Он и сам любил читать, но иногда неожиданно прерывал чтение, чтобы высмеять и себя, и то стихотворение, которое читал. Например, при чтении стихов Бальмонта, он отбрасывал книгу и начинал дико рычать, а однажды даже бросился к стене и принялся ее царапать, подняв обе руки высоко над головой, а через минуту, как ни в чем не бывало, обратился к нам и самым обычным тоном пояснил:

— Только и остается, что на стенку кидаться: я человек впечатлительный.