Бесплатный фрагмент - Воскресение

ВОСКРЕСЕНИЕ

Дневники, рассказы, стихи

В памяти человека остаются разные воспоминания прошлого — о мгновениях детства или событиях юности.

К воспоминаниям обращают документы — письма, фотографии, дневники.

А нам, детям Альбины Соляник, еще выпало счастье хранить память в маминых поэтических и прозаических строках.

Эта книга из ее творческих архивов — о жизни, Родине, близких людях. Что-то уже публиковалось, что-то увидит свет впервые.

Это наше признание маме!

Николай, Ирина.

НАСЛЕДСТВО

Так что же после меня…

детям, родным и знакомым?

В наследство после огня —

пепел почти невесомый.

Свечой с обоих концов

горела. Так в чем же дело!

Не слушая мудрецов,

не знала ни в чем предела.

Жалею ль? Конечно, нет.

На чаше весов — дети.

Их жизнь — университет.

Научит всему на свете.

Да был бы стержень внутри,

закалка и крепость духа,

чтоб жизнь свою сотворить,

когда жизнь кругом — разруха.

Счастливее нет минут,

чем наблюдать успехи

детей, что разумно живут

в новейшей уже эпохе… <…>

Детские шалости, страх,

коленки в зеленке, слезы —

Все в прошлом. А в сердце — Бах,

и Моцарт, футбол, мимозы

маме на праздник весны —

воспоминания детства.

И нет богаче казны,

чем детям — стихи в наследство.

«ВЕРЮ ЛИ Я В СУДЬБУ?..»

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ, ДНЕВНИКОВ, ПИСЕМ

Пунктиром

Родилась на Алтае, в селе Чоя, в горах. Село по тем временам богатое. До школы воспитывалась у деда с бабушкой, которых называла мамой и папой. Дед, Резников Николай Тихонович, заведовал заготовкой пушнины, много охотился. Бабушка-портниха — по возрасту моложе деда почти на 15 лет — вела хозяйство: пасеку, животных, птицу.

Дед был поляк (фамилия звучала Ржезников), служил и воевал в Первую мировую, то есть германскую войну. Попал в плен в Австрии, заболел — лечился в Зальцбурге, оттуда его взяли в батраки как военнопленного: в Германию, затем в Чехословакию, где женился на дочери хозяина и получил вид на жительство. Там родился сын Тихон. Но в 1924 году по приказу правительства Ленина в числе других военнопленных был вывезен в Россию (один. — Ред.). В СССР попал в войска НКВД. Не принял режима, уволился из органов, уехал на Алтай в глухое село, где женился и прожил всю оставшуюся жизнь. Вырастили с женой двоих детей — дочь Марию (мою маму) и сына Шурика.

Мои родители — Мария Николаевна и Илья Иосифович — педагоги, жили в городе Горно-Алтайске. Мама училась заочно в пединституте, папа работал в исполкоме, горкоме, секретарем, учился тоже заочно в Высшей партийной школе. (В Великую Отечественную войну Илья Иосифович сражался на Ленинградском фронте, был ранен, награжден медалью «За боевые заслуги». — Ред.)

Дед по отцовской линии Иосиф Андреевич Балин служил на БалтФлоте в царской армии 25 лет. Отслужив, женился на девушке Катерине из Вологды. После революции в связи с известными событиями сослан в Сибирь — в Бийский район. У них родилось трое детей: сын Илья (мой папа), дочери Римма и Евгения.

В детстве я любила петь, занималась спортом, на велосипеде гоняла с мальчишками на Айское озеро, а это около 30 километров от дома. Там, на озере, на территории Дома отдыха стояли теннисные столы, где мы обыгрывали всех отдыхающих, чем очень гордились.

Закончив семь классов средней школы, начала учебу в Горно-Алтайском медицинском училище на акушерском отделении. Занималась в музыкальной школе по классу фортепиано, которую успешно окончила, уже работая акушеркой в роддоме. Получила направление и поступила в Барнаульское музыкальное училище на дирижерско-хоровое отделение, однако учиться не пришлось — родители были категорически против. В 1967 году поехали с братом поступать в Томск: я — в медицинский институт на фармацевтический факультет, он — в политехнический на факультет радиационной химии.

В 1968 году я вышла замуж за студента-сокурсника Николая Сергеева, ставшего позже офицером. После окончания военно-медицинской академии мужа направили служить в военный госпиталь в Приморском крае.

Родились дети: в 1971 году дочь Ирина, в 1975 году сын Николай.

В 1980 году муж получил направление в Венгрию (Южная группа войск) — в город Секешфехервар. Он работал начальником аптеки госпиталя, я — на медицинских должностях в терапии, хирургии, оперблоке или инфекционном отделении, то есть там, куда назначал командир. В ЮГВ мне присвоили звание старшего лейтенанта медицинской службы. Это было благополучное время: мы имели возможность помогать родным, на детей денег не жалели. Я получала 3800 форинтов (по курсу тех лет более 200 рублей, что почти втрое больше зарплаты советской медсестры. — Ред.).

Однако в Венгрии расстались с мужем, развелись. В декабре 1985 года с детьми уехала в Москву (с дочкой, сын остался с отцом до лета 1986-го доучиваться в школе. — Ред.). Вышла замуж за Леонида Соляника, младшего научного сотрудника московского института химических технологий. Работал он в ПО «Энергия», был связан с Байконуром. В Москве пришлось несладко: привыкшая к организованной жизни, оказалась как рыба на льду, многое не умела.

Через год выехали с детьми в Киргизию, где жил брат — там трудилась провизором в аптеке.

В 1988 году перебрались жить в Омск. Первый муж, направленный сюда в военный госпиталь, получил большую квартиру — разменял ее и обеспечил нас с детьми однокомнатным жильем на проспекте Маркса. Вообще, детям он всегда помогал.

Я устроилась работать в аптекоуправление — инспектором по ядам и наркотикам. С 1989 года на протяжении 12 лет преподавала в медицинском колледже латинский язык и фармакологию. Параллельно окончила курсы мировой художественной культуры при музее имени Михаила Врубеля, прошла аттестацию по культурологии, написала и читала курс лекций по теории искусств. Организовывала выставки омских художников: Глеба Голубецкого (тогда еще начинающего), Николая Горбунова, Виктора Погодина. Даже художница из Горно-Алтайска Лилия Юсупова привозила свои работы.

Дочь Ирина после школы училась в классическом университете на филологическом факультете. По окончании вуза работала в Омской академии МВД России, вышла замуж, родила сына Егора, уехала с мужем в Ангарск. Занималась журналистикой в газете и на ТВ, была пресс-секретарем в мэрии. (С 2010 года живет на острове Крит, кроме сына вырастила дочь Пенелопу. — Ред.)

Сын Николай окончил Омскую академию МВД России, стал начальником уголовного розыска в Кировском УВД Омска. Женился, в семье родился сын Денис. В 32 года получил звание подполковника. (Сегодня полковник полиции, заместитель начальника УМВД России по Омской области, отец троих сыновей: Денис — сотрудник уголовного розыска, Мирон учится в музыкально-педагогическом колледже, Артему пока три года. — Ред.)

В 1989 году я заболела туберкулезом легких: лечилась дома, в Крыму, на Черноморском побережье (Алупка, Геленджик), на Кавказе. Начала писать, причем запоем. Климат, природа, море, влюбленности — все располагало к творчеству.

В Омске посещала ЛИТО, училась у Татьяны Четвериковой, Марины Безденежных. Первая книжка стихов «Музыка дождя» вышла в 1997 году, затем изданы «Тоска по огню» (1998), «Еще не осень» (2001), «Колдуют над Россией снегопады…» (2002), «В лабиринтах памяти моей» (2004), «Мгновений свет» (2010). Все — в омских издательствах. (Не указан сборник «Беловодье — родина весны», 2008 г. — Ред.)

В 1999 году стала членом Союза писателей России.

Газета «Российский писатель» опубликовала большую подборку моих стихов. В 2004 году стала победителем Лермонтовского конкурса, посвященного 60-летию Победы в Великой Отечественной войне, который проводило Министерство обороны России. Написала книгу-эссе об омских художниках «Сибирский миф», книгу воспоминаний о художнике В. И. Погодине. Принимала участие в поэтических сборниках «Бабье лето» (1999, 2001, 2004), «Сегодня и вчера» (2006), «И бог создал женщину» (2006). Печаталась в журналах «Иртыш» и «Омск литературный», также в алтайском журнале «Исток».

В июле-августе 1996 года выезжала на Северный Кавказ — работала в составе бригады военных медиков на 27-й магистрали «Ростов — Баку», оказывала санитарную и медицинскую помощь военнослужащим погранзаставы. Вернувшись, написала в газеты «Вечерний Омск», «Омское время», «Звезда Алтая» (Горно-Алтайск) материалы об офицерах и чеченских событиях. И ту, вторую книгу стихов — «Тоска по огню».

С первого взгляда

С мужем Николаем познакомилась при поступлении в Томский мединститут. В красивого юношу влюбилась моментально. Он был похож на артиста Василия Ланового, в которого после фильма «Коллеги» была влюблена вся медицинская женская часть страны. Кроме привлекательной внешности, отличался от других парней поведением — ни наглости, ни бравады, даже, напротив, был скромный.

Весь сентябрь первый курс фармацевтического факультета работал в совхозе на уборке хлеба. На теплоходе плыли целый день и поздно ночью, уже сонные и усталые, мы причалили к пристани… Поселили нас в нежилом доме. Но там была печка, которую мы топили по вечерам. И несколько парней потом ночевали на печи, остальные спали на полу в комнатах — на матрасах, набитых соломой. Работали на току посменно, круглые сутки. Я попросилась служить поваром, так как на току работать ночами не могла: не взяла с собой теплые вещи, перед отправкой в совхоз не успела съездить домой в Горно-Алтайск. А повар всегда находился на базе, у плиты.

Первое же утро принесло большое огорчение — и мне, и всем студентам-работягам. Манную кашу, которую я приготовила, есть было невозможно, получились одни сырые комки. Произошел скандал. Но я призналась в том, что готовить не умею, и мне в помощницы назначили настоящего кулинара — Ниночку по фамилии Москвич. Она приехала из города Мирного и стала одной из моих близких подруг. Нина готовила, а я помогала: чистила картошку, получала со склада продукты и доставляла их на телеге — уж лошадью управлять научилась быстро.

На этом совхозном фоне и началась моя любовь с Николаем. Причем, поначалу он «познакомил» меня со своим старшим на пять лет братом Валерием, который оканчивал обучение на фармфаке — показал его фотографию. Покоритель сердец: красивый, высокий, атлет, модно одетый, очень общительный. Но, когда мы вернулись в Томск и я наяву увидела Валеру, даже танцевала с ним на дискотеке, интерес к нему пропал абсолютно. Его брат Коля, мой сокурсник, оказался намного лучше по характеру, поведению. И он прочно и надолго завоевал мое сердце.

На курсе мы были первой и любимой всеми парой. Преподаватели помогали с жильем, когда после свадьбы оставаться в общежитии стало нельзя. Нас пустила в свою квартиру преподаватель по аналитической химии кандидат наук Римма Валерьяновна Дудко (сама жила в другой). Все студенты ее обожали и знали трагическую семейную историю. Когда она была со студентами в экспедиции в Красноярском крае, скоропостижно скончался муж от «бронзовой болезни» (недостаточность надпочечников). Не успели вовремя поставить диагноз и оказать помощь. Телеграмму в тайгу доставить не могли, и о смерти Римма Валерьяновна узнала поздно — похоронили без нее. Трагедию помог пережить маленький сын. Позже она вышла замуж во второй раз за Владимира Дудко, друга братьев Сергеевых. У них родился второй сын, мы часто бывали в гостях, угощались пирогами. Пока они жили, Владимир тоже защитил диссертацию, а потом… ушел к другой… От такой неблагодарности мне было не по себе.

Свадьба с Колей состоялась 27 февраля, мы уже учились на втором курсе. На фотографии из ЗАГСА молодые, худенькие, испуганные, как подростки, хотя мне было 22 года, а Коле — 19 лет. Свадебное платье шилось в Горно-Алтайске, кольцо было одно на двоих, купленное мне родителями. Коля женился в костюме, который взял у друга. После регистрации поехали праздновать в общежитие с шампанским и водкой, и пельменями — их налепила, заморозила и привезла моя мама. Гуляли весело, танцевали, пели.

Два года, которые мы прожили в квартире Риммы Валерьяновны, были очень счастливыми в нашей жизни. Хотя думаю, это благодаря мне, я очень любила мужа и берегла наши отношения.

Когда родилась дочь, мы уехали по направлению мужа в Приморский край, в городок Новосысоевск (вблизи Владивостока) — интересная работа, новые впечатления освежили чувства и сплотили семью.

Однажды муж вынужден был лечь в госпиталь и при обследовании возникли подозрения в серьезной патологии (горло, голос, связки). Я вдруг ощутила сильный ужас от осознания, что могу его, единственного, потерять. Эти мысли подтолкнули меня к всепрощению: старалась не реагировать на его выходки, которые раньше раздражали, а, главное, прощать его внимание к женщинам. О последнем скоро пожалела, но момент был упущен. Муж воспринял мои чувства как право на свободу в отношениях. И это больно отозвалось в будущем, а тогда я была рада его выздоровлению, его помощи по дому, его общению с ребенком. У нас были общие друзья, с которыми выезжали на природу: жарили шашлыки, ловили рыбу, варили уху, собирали ягоды, купались в озере. Родился сын — муж во всем мне помогал. В свободное время мы гуляли: рядом с гарнизоном росла красивая дубовая роща, где водились ежики и белки.

Муж очень нравился женщинам, я, естественно, ревновала, но мелкие ссоры быстро заканчивались примирением — он умел убедить меня в своей верности. Для семьи он делал все, чтобы мы ни в чем не нуждались, и порой мои обязанности ложились на его плечи — когда работала по субботам: стирка, готовка, уборка — он все делал без тягостных ощущений. Я слышала разговоры, что мой муж погуливает, но… Какой мужчина этого не делает?

Спустя семь лет нас перевели в городок Камень-Рыболов на берегу озера Ханка: мужа назначили начальником аптеки, я работала там же ассистентом.

Дочка Ирочка росла забавная, однако характер рано начала проявлять — упрямая и своенравная в мелочах, эмоциональная, и притом рассудительная, когда дело касалось серьезного. На новом месте она пошла в школу, начала учиться игре на аккордеоне, проявляла самостоятельность и организованность.

Хотя… был и «неорганизованный» момент, еще когда только переехали, — о нем помню, наверное, я одна. В воскресный день, когда накопилось много домашних дел, вынесла коляску на улицу, чтобы Колечка поспал на воздухе (ему годика не было) и наказала Ирине погулять вдоль аллеи, напротив окна. Мне была хороша видна аллея и сквер за ней, и время от времени я подбегала к окну убедиться, что все в порядке. Но в очередной раз не увидела детей. Выбежала на улицу, прошла аллею туда-обратно — нет нигде. В сквер скорее, и далеко у развесистого дерева увидела нашу голубую коляску: с поднятым верхом и накинутой простыней, закрывающей ребенка. Коля сладко спал, посасывая пустышку, сестры рядом не было. У меня от ужаса и радости ослабли колени. Схватила ребенка, расцеловала, а слезы градом текли по щекам. Как оказалось, дочка встретила подружку, та позвала ее играть, и она откатила коляску подальше, закрыв братика от комаров пеленкой. За игрой обо всем забыли. Спустя не один час Ирина пришла домой и, когда я спросила, где Коля, она вдруг вспомнила, испугалась, но сумела выкрутиться: «Мама, да я же его подышать под красивым деревом оставила. Там тихо и ему хорошо. Сейчас схожу за коляской». Ну разве могла я ругать ребенка! Себя ругала — что серьезное поручение дала маленькой еще дочке.

Коля подрос и начал ходить в детский садик — был сосредоточенный, порой любопытный, дотошный, просто философ по жизни. Таким и остался. Говорил мало, все вопросы задавал, на которые непременно и сразу требовал ответа. Боялся собак. Однажды на крыльце дома оставила его одного, забежала в квартиру, а к нему подбежала маленькая соседская болонка: играя, она ухватилась за опушку пальто, стала рычать — Коля испугался, руки вверх поднял и закричал, заплакал. Весь дом переполошил. Пока я выскочила, возле него уже соседи стояли и успокаивали.

А в общем, дети росли здоровыми, жизнерадостными.

Ночное дежурство

В городке Камень-Рыболове, если встать на берегу озера Ханка, а это крутой, высокий, обрывистый берег, то хорошо видно деревню на китайском берегу: маленькие фигурки людей в шляпах-зонтиках, крестьяне, работали с утра до ночи на земле. В те времена отношения Союза с Китаем были непростые. Пограничные конфликты, инциденты на Ханке — жили как на пороховой бочке. События на Даманском острове — и вот уже наша военная техника «на горизонте», не только для отражения нападения, но и для устрашения, профилактики. Советского оружия реально боялись. Обстановка в гарнизоне, понятно, была напряженная. Но жили дружно и даже весело.

Наш военный госпиталь обслуживал все окружающие войсковые соединения: поступали раненые военнослужащие с учений (бывало такое) или больные из медсанбатов. Мы делали все возможное, чтобы облегчить страдания одних и спасти жизни других.

К сожалению, случались бытовые драмы. Одна трагическая страница в жизни гарнизона произошла на майские праздники.

Работая ассистентом в аптеке, я еще подрабатывала в ночные часы лаборанткой. Как-то за мной прислали машину: требовались срочные анализы — привезли несколько человек с огнестрельными ранениями. Прибыв, увидела в приемной ворох окровавленной одежды и простыней. Затошнило, голова закружилась, сердце зачастило. Но не столько от вида крови — к этому за много лет уже привыкла, сколько от ощущения ужаса, когда узнала о случившейся трагедии. В лаборатории, наскоро набросив халат и надев перчатки, приготовила приборы — со штативом и стеклами покровными направилась к раненым.

Первого пациента увидела на каталке в предоперационной. Он лежал с закрытыми глазами под простыней, на уровне груди расплылось кровавое пятно. Лицо желтое с кругами под глазами и впавшими щеками — оно казалось неживым. Лишь пульсирующая жилка на шее говорила о том, что человек жив. Кровь стекала с края простыни на пол, уже образовалась лужица. Вокруг суетились сестры, готовя операционную, анестезиолог проверял аппарат. Все работали молча, слаженно, почти автоматически. Подойдя к раненому, я высвободила его руку, проверила пульс. Ресницы задрожали и раздался шепот:

— Пи-и-ить…

— Нельзя, миленький. Потерпи, скоро легче станет, — я старалась успокоить, но он вряд ли меня слышал.

Сердце разрывалось от жалости и досады, что сделать практически уже ничего нельзя, ведь он потерял очень много крови. Еле сдерживая слезы, взяла все необходимые анализы. После процедуры положила его руку ему на грудь и собиралась накрыть простыней. Но вдруг слабыми пальцами он сжал мою руку, открыл глаза и посмотрел с умоляющим выражением, будто веря, что, если я скажу «все будет хорошо», значит, так и будет.

— Все будет хорошо, миленький. Все будет хорошо, потерпи, — я говорила, как загипнотизированная, ничего другого в голову не приходило.

Поспешила в лабораторию и испытала ощущение, словно слышу, как за спиной капает на пол кровь, слышу голос смерти. Это был лейтенант, лор-хирург, отец двоих детей. Ранен он был выстрелом в упор — своим другом, с которым несколько лет служил в медсанбате.

Второй раненый, терапевт Григорьев, лежал в перевязочной — рана была в живот, его готовили к операции вторым. Предварительное обследование показало, что важные органы и аорта не задеты, что давало надежду на благоприятный исход. Он лежал под капельницей, ему вливали кровь, делали инъекции обезболивающих и сердечных средств.

Третий с огнестрелом — начфин из округа Пак, находился в коридоре на каталке, и ему, как поняла, помощь уже не требовалась.

Случившееся оказалось финалом истории, начавшейся год назад. Тогда в медсанбате появился новый хирург капитан Егоров: приехал из Германии, где прослужил пять лет в Группе советских войск. Сразу обаял весь женский персонал. Так как семья еще не приехала, он позволял вольности с женами сослуживцев, за что к нему неприязненно относились мужья-офицеры. Но он оказался классный хирург, в чем все убедились с первых операций, и уважение, как к специалисту, смягчало отношение коллег. Такая обстановка продолжалась бы, наверное, долго, если бы жена начальника медсанбата Петровского не влюбилась в Егорова без памяти. Первые их встречи на общих мероприятиях очень скоро переросли в близкую связь, которая в закрытом военном обществе быстро стала всем известна. Когда жена начальника медсанбата забеременела, то отношения любовников прекратились. Муж был счастлив. Однако сынишка подрос, и стало ясно, что он очень похож на Егорова. Петровский мужественно принял удар и менять ничего не захотел, жена стала вести себя тихо и заботливо. После приезда в гарнизон семьи Егорова ситуация потихоньку устаканилась.

В тот майский день в госпитале находились лишь медперсонал и прапорщик, дежурный по части. Пациентов в отделении было немного, накануне праздников состоялась большая выписка. Вечером Петровский посетил медсанбат: обошел палаты, заглянул на кухню — проверить праздничное меню, затем зашел в дежурку. Присел, хотел закурить, но замер, услышав слова прапорщика:

— Все работа и работа, о личной жизни некогда подумать. Вы здесь, на службе, а жена ваша праздник отмечает. Видел, как она и ее подруга, жена нашего терапевта, поднимались в квартиру хирурга Егорова. У него вроде день рождения…

Петровский побледнел, схватил кобуру и вылетел из комнаты. Пятиэтажка, где жил именинник, была рядом с медсанбатом. Через несколько минут он оказался у двери квартиры, за которой звучали музыка, смех, разговоры — позвонил, и щелкнул замок. Выстрел первый, второй, третий… Первым рухнул начфин Пак, оказавшийся в коридоре и открывший дверь: он попал на день рождения случайно — приехал в часть с финансовой проверкой и остался до вечера, чтобы со всеми поздравить Егорова. Следом выстрел в живот терапевта Григорьева — зажав рану, тот опустился у стены на пол. Третьему гостю, лейтенанту, пуля попала в плечо и грудь — увозили живого. Все произошло так быстро, что никто ничего понять не успел. Квартиру заполнили крики и плач. Виновник торжества, как говорили, вышел в тот момент на балкон, а женщины, в том числе жена Петровского с ребенком, находились в комнате. После третьего выстрела начальник медсанбата ушел — назад, в дежурку госпиталя, там положил пистолет на стол и позвонил в комендатуру: «Приезжайте, я убил людей…»

Дальше все закрутилось, как в мясорубке. Полетели головы у начальства округа, расформировали штат медсанбата — заменили почти всех докторов. Одна за другой комиссии, следствие, допросы… Погибших похоронили, выживших комиссовали из армии. Жен с детьми отправили «в никуда» — к родным на Украину, в Белоруссию, в Сибирь. Ни квартир у них, ни пособий, ни пенсий. У многих судьба была сломана навсегда. Петровского судили, приговорили к пожизненному сроку.

Жители округа, жены военнослужащих винили во всем начальство ДВО, ведь там знали о напряженных отношениях в части, но не реагировали на рапорты Петровского с просьбой перевести его на Украину, где жила его одинокая больная мать (об истинной причине умалчивал). И вот — страшный результат равнодушия высших чинов к подчиненным.

Другой мир

На Дальнем Востоке прожили одиннадцать лет. Следующее место службы на пять лет — Венгрия. Там Коля пошел в первый класс и проучился четыре года.

Мы в новый мир окунулись: красивая и самобытная страна, теплый климат круглый год. Другая культура, странный язык — нам все было интересно. В свободное время, особенно первые годы, много гуляли по городу Секешфехервару, бывшей столице страны под названием Альба Регия — рассматривали архитектуру, скверы, бегали по супермаркетам. Ходили с детьми в кино и музеи, в парки развлечений и бассейны. Я впервые попала на концерт известной рок-группы AС/DС и испытала потрясение музыкой и исполнением.

Секеш, как мы называли город между собой, остался в нашей памяти, как один из любимых городов. Расположен между Будапештом и озером Балатон. Здесь сохранились памятники Римской империи — акведуки, древние развалины с устройствами для казни и наказаний: каменные мешки-колодцы, куда сбрасывали женщин, изменивших своим повелителям. Турецкие бани, цветочные часы.

И Будапешт нас покорил красотой. Мы ездили за покупками в Пражский квартал, где продавалась эксклюзивная одежда, капельное серебро, очки в модной оправе. А на улице Ракоши был книжный магазин, где на полках стояли книги на русском и европейских языках, продавались грампластинки и кассеты с записями популярной музыки. Цены на книги впечатляли — стоили как костюм в бутике. Но я приобрела замечательные альбомы по искусству. И ресторан «Максим» в Будапеште был по типу парижского с варьете. Для нас, советских, это было что-то фантастическое. Роскошные витрины магазинов, яркая реклама, изобилие товаров… Туристы набирали полные сумки, но это было понятно — у нас заложенная генетическая память о голоде. Очень скоро мне все стало казаться обычным, будто так было всегда. Я помню, как непривычно было видеть фасовки по 100—200 граммов в красивых упаковках — что это для семьи из четырех человек?! Уже через три месяца я спокойно ходила по магазинам, выбирала, так же как местные, искала скидки, распродажи. Денег хватало на все.

А в Союзе в эти годы было трудно, исчезли продукты с прилавков, даже вещи первой необходимости. И мы старались по возможности отправить родным посылки — с продуктами, коврами, одеждой, джинсами. В отпуск ехали как верблюды, наполненные чемоданами и коробками. Но какая радость была на лицах родных, когда они получали наши подарки. Помню, мамочка плакала, вынимая из пакетов салями, паприкаш — вдыхала запах и восхищалась вкусом. Пряжу я ей посылала килограммами, она любила вязать, и получались изумительные вещи для меня и детей. Мама была талантливым человеком — и вязала, и стихи писала, и на гитаре играла.

В Будапешт выезжала часто: в госпитале работала посменно и, отдежурив восемнадцать часов, двое суток была свободна. На целый день могла уехать в столицу, после зарплаты, конечно — любоваться красотой города и делать покупки, не всегда нужные, но всегда желанные. Капельное серебро… Да, не золото для нас, русских, было желанным, а именно капельное серебро — необыкновенно изящные и эксклюзивные украшения, таких в Союзе было не купить, и мы, счастливые обладательницы, приезжая в отпуск, производили сильное впечатление.

На улице Ракоши, кроме книжного магазина, мне нравилось отдыхать в открытом кафе — жареные каштаны со взбитыми сливками, хороший кофе. Приезжая с детьми, ходили в «Видам Парк», где находилось пятьдесят аттракционов, а также удивительный архитектурный ансамбль в стиле эклектики — из фрагментов знаменитых венгерских объектов в мини-масштабе, но с точностью до деталей: дворцов, соборов, замков. Попадая туда, чувствовали себя великанами в стране лилипутов.

Озеро Балатон и высаженные сады — райская местность. Много памятников средневековья и поздних эпох с архитектурными оттенками тех, кто захватывал территорию: были турки, итальянцы, немцы. Бронзовые памятники — патина изумрудного цвета создавала впечатление древности, архаичности, вызывала большое любопытство и интерес. Не удивительно, что немец Брамс был влюблен в Венгрию и написал замечательные «Венгерские танцы», в которых душа, страсть и воинствующее начало так электризуют слушателя. А мелодию «Чардаш» итальянца Монти, одну из моих любимых, дочка Иринка играла на аккордеоне — я замирала, слушая ритмы и звуки.

За годы жизни в Венгрии многое для себя поняла. Мир оказался очень разнообразным. Россия вдруг стала настоящей Родиной. И березки, и плесы, и горы, и наше Черное море стали для меня лучшими в мире. Домой перед отпуском тянуло невыносимо. Но после отпуска также сильно хотелось в Секеш. Так и жили. Дети воспитывались в культурной среде — общались с людьми разных национальностей, убеждений, но объединенных в гарнизоне в лучшее советское сообщество. Мы помогали друг другу, поддерживали в трудные моменты, были как родные. Единственное, что мне не хватало — общения с российской культурой: походов в театр и кино, встреч с известными лицами, в том числе из мира медицины, да просто разговоров по душам на кухне. От этого возникала грусть.

Развод с мужем… Могла остаться после развода в Венгрии, но уехала. И не раз пожалела. Жизнь в Москве со вторым мужем оказалась не так радужна, любовь ее не скрасила, а лишь еще раз убедила в том, что рая в шалаше с милым не бывает. А когда и шалаша-то своего нет, все в подвешенном состоянии — уже не до романтики.

Отъезд из Будапешта пришелся на 25 декабря — рождественские праздники. Перед поездом мы прогулялись по вечерней столице. Я прощалась с городом со слезами на глазах, понимая, что вряд ли смогу вернуться сюда когда-то.

Жаркое лето — 99

Через десять лет жизни в Омске случилась поездка на Северный Кавказ. В 1999 году стала участницей гуманитарной акции, руководил которой и обеспечивал финансами отставной военный, ставший бизнесменом. Работали на пограничном КПП на 27-й магистрали «Ростов — Баку»: кроме обязанностей медсестры, я еще была фармацевтом, также участвовала в организации концертов и лекций для военнослужащих. Вела дневник.

«20.07.1999 г. Жара притомила. Начинаю страдать. Днем не спасает даже море. Вода почти такая же теплая, как воздух. Солнце пылает, сейчас оно белое. Море — синий волнистый перламутр, легкий бриз, рябь на воде. У берега — прозрачная волна, на дне рыбки какие-то, крабы махонькие на камнях. Пахнет водорослями и шашлыками с берега. В прибрежном кафе звучит мелодия Морриконе. Жизнь остановилась на прекрасное мгновение. Мозги плавятся, соображать невозможно. Но накапливается содержание в картинках, репликах, разговорах».

«Сюжет. Погранзастава, учебный центр, где готовят солдат для службы на границе с Чечней. Была договоренность о встрече на 26 июля, пришла к 9—00 часам. На КПП сказали, что майора Николенко нет. Ждала минут сорок. Не прибыл. Провели к замполиту (заместителю по воспитательной части) — майору Романюку. Вахтенный ушел, имени-отчества не назвал. Не знал? Или — необязательно: начальник да начальник, по воспитанию, без имени. Романюк десять минут уделил. Беседа на уровне: „Можно? — Нет, нельзя! Разрешения на интервью газетчикам нет“. Сказала, что все равно напишу, но могу и со ссылкой на его „нельзя“. Не понравилось. Улыбается вежливо, мол, разговор окончен. Майор Николенко или боится, или действительно очень занят. Надеюсь, второе. Не верится, что избегает встреч. Ведь было, было — и нравилась я ему, и рассказывал все, что спрашивала. И он рассказывал, и другие — прапорщики Путилин и Рыжий, ребята с КПП. Почему сейчас опять запрет, что за чушь? Что они, свой народ боятся, от газет шарахаются, как черт от ладана. Если сегодня не добьюсь приема у командира, включу женское начало, воздействую обаянием. Начну с Николенко: поговорить — не переспать, в глаза заглянуть придется и очки снять защитные. Сделаю пару снимков для истории любви простой русской поэтессы и офицера доблестных погранвойск, участника событий в Боснии, героя Чеченской войны 1995—1996 годов. Зря, что ли, стихи про него писала, героем сделала в статье, а он, негодный, рассказать о положении на границе не хочет. Трус несчастный, любовник несостоявшийся. Еще легенды ходят о гуляющих офицерах, а им не до гуляний — долг нести надо. Они ухаживать только за пистолетом умеют, не иначе. И напишу о них, вот только поговорю конкретно, чем дышат на данный момент. Жара не в счет. Вечером читаю стихи перед личным составом. Воспитательное мероприятие — это да, это можно. Ладно, дальше посмотрим».

«Сюжет второй. Санаторный пляж, одинокая женщина. Везде одна, ни с кем не общается. Раздражена, сосредоточена на своих мыслях. Не замечает, что привлекает этим внимание, но негативное. Не замужем, 33 года, медсестра из Орла. Агрессивна даже. Предложила мне помочь с лечением. Сходила к ней на массаж. Больше четырех раз не выдержала: истязала меня до синяков, все ребра болели — больше терпеть не стала. Из разговора двух женщин: „Люда стала невыносимой и странной. Слышала, она на инвалидности по психиатрии“. Все ясно. Кто у нас нормальный?»

«Сюжет третий. МИ-8 в составе авиации. Прапорщик Петя — бортмеханик: квартиры нет, снимал жилье, служил 20 лет — на боевом вертолете в Тбилиси, Таджикистане. Автоматная очередь прошивает фюзеляж — сейчас его стали бронировать. Акулы горные в Афганистане, сейчас в Чечне эти МИ-8!»

«14.08.1999 г. Три дня осталось до отъезда. Хочется домой. Хочется прохлады. Надоело все, кроме моря. Море — божий дар: простор, величавость водной стихии, далекая линия горизонта, за которой скрывается что-то неизвестное и бесконечно заманчивое. Парусники алеют в лучах заходящего солнца. Александр Грин ничего не выдумал в своих историях, он все это видел, глядя долгие часы на море. И я ему верю. Несчастный человек, светлый писатель, сколько радости в его рассказах. А как горько жил, тяжело и мучительно умирал. Может, просто Бог так компенсировал его талант, чтобы дебет с кредитом связать. Если душа его светится где-то среди звезд, пусть моя любовь к нему и благодарность будут услышаны ею. Человек без мечты — ничто. А мечта должна быть прекрасной, как море. И Грин это понял, и объяснил людям».

«Сентябрь 1999 года, Омск. Совсем неплохо поработала. Три статьи о пограничниках, больших и хороших. Газета так и ушла по рукам, поздравляли все. Лучше бы редактор рублей 200 выдал, чтобы до зарплаты дотянуть. Мерзость какая: пишу стихи и думаю о хлебе. Может и правда „хлеб — всему голова“, или это только у нас, русских. Венгры и американцы, например, не поймут… 32 стихотворения за полтора месяца на Кавказе, впечатлений — на полгода, настроение — на некоторое время, пока свежи воспоминания о лете. Игорю Николенко отправила письмо и статью о них. Что же это такое, в конце концов? Ведь ничего не было, встречи и те накоротке у калитки. И разговоры все о службе, вопрос и ответ, интервью для газеты. Но ведь приехал ко мне на своем „Вольво“: и бензин нашел, и кофе у моря пили, и смотрел на меня „не все равно как“. Прощание… Врезалось в память: фотографию взял, подписать попросил. Сказал: „Хранить буду в сейфе, где книжки твои, письмо и газетные статьи“. Смешной такой — лучше бы пару часов от службы для меня нашел».

И поэзия, и потери

Спросите, верю ли я в судьбу? Уверовала с некоторых пор. То, что так удачно сочетается имя Альбина и место рождения — красивый уголок Горного Алтая, и появление на свет под знаком Льва (10 августа 1946 года) — все это определило судьбу. Как бы я не пыталась спланировать свое будущее, как бы не давили на меня обстоятельства, всегда находились силы, которые вырывали меня из безвыходного состояния и направляли в нужное русло. Я говорю о литературе, о поэзии.

Я заболела туберкулезом… Долго лечилась. И вдруг нежданно-негаданно мне приснилась Богородица. Была шокирована, что-то такое внутри себя почувствовала, что-то непонятное поняла… И сами по себе рождались рифмы, и появилось стихотворение про Богородицу. С того дня — ни дня без строчки.

2000 год. Получила письмо от Лилии Юсуповой — художницы и замечательной поэтессы из Горно-Алтайска. «Милая Альбина Ильинична! Поздравляю Вас с приятным и знаменательным событием — вступлением в Союз писателей. В жизни должны быть праздники, особенно у творческих людей. Принятие в члены СП, да еще единогласно — это признание коллег. Оно, порой, даже важнее, чем признание читающей публики. Так что пусть это стимулирует дальнейший творческий рост… Я по выходным с упоением рисую, пытаюсь воплотить все идеи, пришедшие в голову летом, так что новых стихов нет, а есть новые картины. Некоторые я показывала четыре дня назад Марии Николаевне — она приходила к нам смотреть видеокассету с Егором. Я тоже вместе с твоей мамой посмотрела омские съемки в Вашем доме (где Егору месяца 3—4). Милый мальчик, милые родители. Мария Николаевна обычно держит меня в курсе вашей жизни… В октябре вечерами я занималась еще переводами на заказ. У нас объявлен конкурс на сочинение гимна Республики Алтай, и два человека, написавшие алтайские тексты, обратились за переводами ко мне… Один из текстов написал Паслей Самык (псевдоним Самыкова Василия. — Ред.). В разговоре он долго расспрашивал о Вас, говорил, что читал ваши стихи, и они ему понравились». Читала и перечитывала письмо много раз.

2002 год. Вышла книга стихов «Колдуют над Россией снегопады» — получила грамоту от Министерства культуры. И премию в честь 40-летия Омской писательской организации за свои поэтические сборники. Большая подборка стихов опубликована в августе в газете «Российский писатель» — для меня очень ценно и радостно!

2003 год. Приболела зимой, но сейчас готова к работе. Еду в Чемал, буду отдыхать в тайге, в горах, буду писать стихи и новеллы, замыслов много… А за лето написала около 40 стихов. Определенно складывается книжка.

2004 год. В ночь на 28 февраля умер папа (мамы не стало 20 декабря 2006 года. — Ред.). Я тяжело пережила этот шок. Слегла. По «скорой» увезли в туберкулезную больницу. Лечили туберкулез, а оказалось — пневмония. Уехала через месяц из Горно-Алтайска и продолжила лечение в омской больнице, через две недели все было в порядке.

В ноябре вышла пятая книжка «В лабиринтах памяти моей». Прошла презентация в музее имени Ф. М. Достоевского. Сумела организовать стол. Очень приятно было видеть друзей, поклонников. Пришли старые знакомые — Римма из Венгрии, из медколледжа женщины с цветами. Очень благодарна за теплые слова, за похвальные речи. Новиков В. П., Токарев А. П. и другие так хорошо отзывались о моем творчестве. Я рада! Отправила сборник Лилии Юсуповой. Она отметила, что «нежные воспоминания о детстве пронизаны милыми и точными деталями», что «тонкие стихи о природе» и «душа тоскует по вольным просторам». И сожалела, что в книге не нашлось места для рассказов, которые бы точно привлекли внимание читателей. Дорогой отклик!

2005 год. В феврале умер художник Виктор Погодин. Мы обожали друг друга. Был период сильной влюбленности, перешедшей в человеческую дружбу. 25 лет мы были очень близки духовно, любовниками — никогда. Я обожала все картины, пожалуй, больше самого мастера. Его последние работы у меня вызывали просто потрясение. Удивительные творения, гениальный художник. Может он там, на небе, будет счастливым. У него был рак легких — ужасная болезнь. Как несправедливо устроен мир. Человек трудился, не покладая рук (кисти), создавал красоту людям на радость, на размышление, и вот — все…

Уже март, скоро весна. Надеюсь, все идет к лучшему. В июне еду в Ангарск к Ирине, в июле — на море, все силы и средства брошу на эту поездку, ведь надо восстанавливаться после болезней и депрессий. Море и горы приводят в чувство, хочется писать светлые стихи и рассказы.

Творческие натуры

Считается нормальным спросить у человека, который знает литературу хотя бы в пределах школьной программы, какой у него любимый поэт или писатель. Это — признак хорошего тона, повод завязать светскую беседу. Умиляет диалог между ведущим популярной телепередачи и политиком или эстрадной дивой:

— Ваш любимый поэт, если не секрет.

— Не секрет. Пушкин (раньше), Бродский (нынче) или Рубцов (вариант).

Это их сколько же надо прочитать за жизнь, чтобы нравился в любом возрасте — от дошкольного до пенсионного — Бродский или Есенин, несмотря на их гениальность и значимость? С каким серьезным выражением лица собеседник доказывает свою «любовь» строками на память из общеизвестного: «Я к вам пишу, чего же боле…». Предел познаний. А удовлетворенный ответом ведущий продолжает: «…что я могу еще сказать?». Уверена, что ни тот, ни другой не прочли «Евгения Онегина», более того — и в руках не держали томик романа в стихах.

А, может, это я ненормальная? Мне всегда нравилось то, что я читаю. Правда, с возрастом уходили одни любимые, приходили другие. Но некоторые оставались по жизни, как Байрон — очень близок, понятен. Не имела удовольствия читать в подлиннике, но и от перевода потрясающие впечатления. Прелесть языка, легкость рифмы! Личность поэта — огромный интересный, роскошный мир.

Однажды самых-самых назвала для себя.

Любимые поэты и писатели: Анна Ахматова, Михаил Лермонтов, Александр Пушкин, Николай Рубцов, Джордж Гордон Байрон, Антон Чехов, Иван Бунин, Стендаль.

Любимые книги: «Темные аллеи» Ивана Бунина, «Мадам Бовари» Гюстава Флобера, «Красное и черное» Стендаля (Жюльен Сорель — мой кумир в первые годы замужества).

Любимые композиторы: Антонио Вивальди, Людвиг ван Бетховен, Вольфганг Амадей Моцарт, Георгий Свиридов, Альфред Шнитке, Эннио Морриконе.

Любимые художники: Леонардо да Винчи, Михаил Врубель, Федор Васильев, Исаак Левитан, Иван Айвазовский, из омских — Виктор Погодин, Георгий Кичигин…

Анна Ахматова пришла позже, в возрасте уже за 40 лет. После того, как сама стала сочинять поэтические строки. Ее поэзия будто обратила взгляд с мира вокруг на мир в себе. И оказалось, что этот мир не менее разнообразен, но более мистичен, подвижен и привлекателен. Читаю ее коротенькое, пронзительное — «я на солнечном восходе про любовь пою», а следом ложка дегтя — «на коленях в огороде лебеду полю». Начало и конец как два края пропасти. Вся такая Ахматова. Женский нерв, создающий ауру боли во всех тональностях — от сладкой, томительной, возвышающей до горькой, полынной, смертельной, как в «Реквиеме».

— Анна Андреевна, что я бы смогла сказать Вам при встрече, если бы такая была возможность? Только «спасибо»! И прикоснуться к складочке Вашей черной, побитой молью, шали. На большее не хватило бы ни смелости, ни духа-дыхания.

— Ира, доченька, помнишь ту книжечку, которую дал посмотреть Слава Комаров? «Анна Ахматова» на английском и русском, с прекрасными фотографиями и портретами поэтессы, итальянца Модильяни, нашего Алексея Баталова… Удивительные портреты. И, конечно, Альтмана. На прекрасной бумаге отлично оформленное издание. Она была бы счастлива, если бы эта книга вышла при жизни, а не спустя 30 лет после ее смерти.

Ира — творческая натура. Для нее стал особенным год в Киргизии — 1987-й. Мы жили очень неплохо. Фруктовый сад у хозяев был роскошный: досыта наелись абрикосов, винограда всех сортов, персиков, яблок, дынь, арбузов. За успешную учебу Ирине дали путевку в Артек. Отдыхала там два месяца, вместе с детьми из Чернобыля.

Еще во Фрунзе (Бишкеке) она приняла участие в республиканском конкурсе юных музыкантов. И выиграла викторину в газете, после чего получила приглашение в жюри фестиваля детских фильмов, который проходил в Москве. Общалась в жюри с известными актерами и режиссерами из России, Эстонии, Латвии, Литвы и других республик. И я приезжала на конференции и обсуждения, на демонстрацию фильмов-призеров. Познакомилась с Натальей Бондарчук, режиссером фильма «Бэмби», с режиссером Владимиром Грамматиковым, актрисой Мариной Яковлевой, с латышскими и эстонскими актерами. В общем, фестиваль для нас обеих был ярким событием.

Ира «заболела» кино. И с седьмого класса готовилась поступать во ВГИК к Эльдару Рязанову. Наш с мужем развод сломал ее планы. Школу она окончила уже в Омске и поступила на филфак в госуниверситет. Мне было спокойно, что она учится в городе, где мы, ее родители, всегда рядом. А актерскую мечту, пусть немножко, но воплотила в студенческом театре — играла в спектакле «Трудные дни» Островского.

Письма от Иринки — всегда радость: интересные, увлекательные.

«Мама, привет! У нас все хорошо. Работаем, учимся.

Отчитываюсь по Таиланду. Да уж… Создал же Господь такую красоту. Чудо чудное и диво дивное. От первой до последней секунды.

В Бангкоке практически не бывает голубого неба. Чаще серое небо, ну, а когда солнце, то просто очень ярко. Пугали, что сгорю, но загар постепенно ко мне прилипал, и только в последние два дня покоптилась от души, про запас.

Ездила на экскурсию — сплав по речке Квай: и обезьянок кормили, и на слониках катались, и на водопады ездили, и в родоновых источниках оздоравливались. По Бангкоку обзорная экскурсия впечатлила: Королевский дворец, Храм изумрудного Будды и Байон Скай. Будда очень маленький — 40 на 50 см, из цельного куска нефрита, а поставили на большую высоту, на постамент с подсветкой — аж дух захватывает! Байон Скай — самое высокое здание в Бангкоке: обедали на 77 этаже, смотровая — на 84-м (300 метров над землей). Так красиво!!!

Страна замечательная. Море изумительное, фруктов — миллион и очень дешево. Люди доброжелательные, улыбчивые, вежливые, приветливые. На улицах совершенно безопасно, хоть всю ночь гуляй, только автомобильное движение меня напрягало — у них левостороннее, я все время смотрела не в ту сторону…

Такие новости. Будешь в гостях у Коли, посмотришь фотки на компьютере. Пока. 03.03.09 г.».

РАССКАЗЫ

Сон

Ночь в хирургии прошла спокойно. Реанимация пустовала, что было крайне редко. Ружана, старшая медсестра хирургического отделения, обходила палаты и процедурные, готовясь к пятиминутке. В отделении царила привычная утренняя суета. По коридору порхали сестрички в накрахмаленных халатиках, в белых гольфах и светлой легкой обуви. Ружана отдавала последние распоряжения солдатам из команды выздоравливающих.

— Гугуладзе, что ты возишь голой шваброй по полу? Тряпку возьми большую, воды набери побольше. Не будешь работать, подам на выписку.

— Я — Гургуладзе, сколько раз говорил, зачем фамилию искажаете?

Из процедурной доносилось звяканье инструментов. Антибиотики перебивали запахом дезинфекционных средств. В отделении было жарко, не спасали открытые окна. Начало сентября в Венгрии — еще лето.

Военный госпиталь Южной группы войск находился в бывшей столице страны — Секешфехерваре. Уютный красивый городок, утопающий в садах. Множество привлекательных мест отдыха: кафе, бистро, ресторанчики, ночные дискотеки. Попасть служить сюда было непросто и офицерам, и гражданским по оргнабору. Хорошая зарплата, благополучная жизнь. Потому положением своим дорожили — отсюда шло процветание эгоизма, индивидуализма: атмосфера в коллективе, будь то госпиталь, общежитие или школа, складывалась по принципу «быть в стороне от всего, что тебя не касается».

Ружана работала в должности старшей медсестры второй год. Благодаря протекции знакомых, она попала сюда по оргнабору. Конечно, пришлось потратиться на подарки, благодарности, но это были мелочи по сравнению с реальной возможностью осуществить мечту о собственной квартире. Она устала жить в однокомнатной «хрущевке» вместе с мамой и сыном-старшеклассником. И вот счастье — шанс работы в госпитале за границей. Работала она добросовестно, была на хорошем счету у командования. Служить оставалось полгода, и Ружана планировала вызвать из Львова на летние каникулы сына.

Но планы нарушила… любовь. Она влюбилась в начальника хирургического отделения майора Хрусталева Игоря Николаевича. Он прибыл в госпиталь несколько месяцев назад. Выпускник академии, хирург, перспективный ученый, он попал в Южную группу войск без чьей-либо помощи, потому держался независимо. Был коренным ленинградцем из династии врачей: дед, отец, братья — все были военными хирургами. Его оценили сразу и офицеры, и медсестры — располагали воспитанность, веселый нрав, умение слушать, а также при случае поддержать компанию и застолье, но все в меру.

Рассказывали офицеры, будто однажды, возвращаясь ночью из госпиталя, он зашел с коллегой в корчму выпить пива, а уже через пять минут оба направились к выходу — в бессознательном состоянии. Их провожали изумленные взгляды местных клиентов. Как это могло случиться за пять минут, да еще с кружки пива? Разгадка оказалась проста: после напряженного дня, после тяжелейшей операции, закончившейся почти в полночь, коллеги покинули госпиталь с флаконом спирта. Спирт с пивом и — не помнили, как домой дошли, как поднялись на пятый этаж и разошлись по своим квартирам. Но все было прилично. И передаваемые детали о том случае звучали с мужским одобрением и пониманием. Другая история о нем вызывала уже более серьезное уважение: как-то он осадил замполита части, вмешивающегося в лечебную работу, и командир части поддержал его.

Пятиминутка началась точно в девять. Ружана, войдя в ординаторскую, села напротив стола начальника отделения, как-то обреченно сложила руки на коленях. Через минуту, ни на кого не глядя, достала блокнот, делая записи по ходу докладов сестер. Хрусталев бросал на нее короткие взгляды. Он был серьезнее обычного. С ходу задал пару вопросов дежурной медсестре:

— Почему нет анализа крови новенького, кто принимал его? Почему положили в общую палату?

Ружана, не поднимая головы, ответила за сестру:

— Все анализы готовы, сейчас принесут. Больного уже перевели в бокс.

— Спасибо, Ружана. Ольга, — он обернулся к дежурной медсестре, — я тебя в очередной раз предупреждаю… Результаты анализов на поступившего — немедленно. Мне лично. На стол. Контроль за каждым, Ружана: дала поручение, проверь исполнение. Все свободны, а вы задержитесь на минуту.

Игорь Николаевич сразу обратил внимание на бледность Ружаны, отчужденные глаза, темные круги под ними. Ему было неприятно, стыдно, что виной ее страданий — он. Отношения со старшей медсестрой у него сложились сразу романтически-покровительственные. Специалист она была прекрасный, могла дежурных заменить на любом посту. Спокойна, уравновешена. И как женщина понравилась с первого взгляда. Красивая, обаятельная, стройная, при формах (не худышка), косметикой пользуется без излишества. За точеный профиль, тонкие правильные черты лица он называл ее «Панацеей в белых одеждах». Ее античность проявлялась в плавности движений, неторопливости речи и прическе — пучком почти черных волос на затылке с оставленными завитками на висках и шее. С каждым днем он привязывался к ней все сильнее.

— Панацея ты моя. Как мне хорошо с тобой…

Она завораживала его своим голосом, тихим и печальным. Он ощущал ее любовь к себе. Радовался и пугался одновременно. Его тянуло к ней, уже не мог существовать даже в мыслях без нее.

Катя, жена Хрусталева, хрупкая, похожая на девочку, поначалу не очень беспокоилась по поводу очередного увлечения мужа. Но этим летом она почувствовала, что с ним происходит что-то необычное: стал молчаливым, исчезли шутки по утрам, часто возвращался домой за полночь, ссылаясь на загруженность. Как жена офицера, она привыкла к тому, что служба — самое важное, это мужской долг. И смиренно исполняла роль жены и матери, не задумываясь о будущем, разводы в среде военнослужащих случались крайне редко. Не имея специальности, не работая, она жила любовью к мужу и двум замечательным дочкам. Старшей было двенадцать лет — занималась музыкой, танцевала, младшей всего лишь два годика. Муж позволял себе порой развлечься на стороне, но считал, что семья — это святое.

Когда из ординаторской вышли врачи, Хрусталев закрыл дверь кабинета на ключ, подошел к Ружане и притянул к себе, прижался лбом к горячей щеке. Она так и не привыкла к его вольностям на работе — вспыхнула, разволновалась, попыталась отстраниться, но он уже целовал ее торопливо и жарко. Она попыталась отвечать на ласки, но напряжение не проходило, не могла не думать, что находятся они в служебном кабинете.

— Ты прости мня за вчерашнее. Это я виноват. Милая моя, понимаю, как ты страдаешь. Но я что-нибудь придумаю, обещаю. А давай в среду махнем на Балатон? У меня дела в Будапеште, до обеда управлюсь и после — на озеро. Посидим в кафе, возьмем холасле с токайским. Ты как, не против?

Ружана улыбнулась, вздохнула, глаза увлажнились, легкий румянец появился на скулах. Начальник гладил ее шею, сдувал завитки, целовал в глаза, приговаривал:

— Ты у меня Панацея — лекарство мое от всех недугов. Милая моя, красивая моя…

— Я не против искупаться в Балатоне, но…

— Никаких «но». Договорились. Завтра в девять жди меня у КПП, я буду на машине Пишты, ты знаешь ее.

Пишта был хорошим другом русских офицеров из госпиталя. Никто не помнит, когда он появился в нашей среде. Одни приезжали, другие уезжали, а он оставался непременным членом этой дружной и непростой семьи. Его полюбили за бескорыстную помощь всем, кто в ней нуждался. Он мог и машину одолжить, и ящик фруктов привезти из своего сада, и встретить в Будапеште семью офицера, прибывшую из отпуска в Россию. Ему доверяли, он был вхож почти в каждый дом военнослужащих. Был осведомлен обо всех житейских делах в гарнизоне. И, конечно, он без проблем одолжил машину Хрусталеву, зная, куда, с кем и зачем тот едет.

В дверь ординаторской постучали. Ружана резко выпрямилась, одернула халат, поспешно собрала папки со стола, открыла дверь и направилась быстрым шагом по коридору прочь. Дневальный, извинившись, протянул начальнику бланки:

— Товарищ майор, из лаборатории передали результаты анализов.

Хрусталев взял бланки, не глядя, положил на стол. Достал из подставки сигарету и зажигалку — закурил. Подошел к окну, открыл форточку. Выпущенная струйка дыма ослабила напряжение последних минут.

Вчерашнее событие обеспокоило его не меньше, чем Ружану. Он понял внезапно, что в его отношения со старшей медсестрой втянуты и коллеги, и друг Пишта, и, что самое страшное, — дети. Жена догадывалась о связи мужа, надеялась, что увлечение недолгое, что вскоре все образуется и будет по-прежнему. Она привыкла терпеть, и терпение ее вознаграждалось. Жили обеспеченно, она была свободна и бесконтрольна в расходах, воспитывала детей, вела хозяйство. Радовалась успешной карьере мужа. Через год он должен был получить звание подполковника, а ему еще и тридцати лет не было.

Стоя у форточки и глядя на красочные витрины супермаркета, что напротив госпиталя был, думал-думал… Все это может закончиться уже завтра, если жена пойдет к командиру: Ружану вышлют в Союз через 24 часа. Второй вариант — развод. Прощай карьера. Загонят в забайкальскую дыру.

А тут еще вчерашняя история…

После работы Ружана с землячкой из Львова несколько остановок шли пешком. Хотелось прогуляться. Узкая улочка благоухала ароматом цветущих роз и терпкостью высушенных перцев, что гирляндами висели под беседками и над окнами домов. Теплое осеннее солнце не обжигало, а ласкало. Где-то жужжала соковыжималка, где-то звенел топор, слышались детские голоса, смех ребятни, возвращающейся из школы.

Неожиданно Ружана почувствовала удар в спину — один, второй. Не слишком сильный, но ощутимый. Обернулась, увидела старшую дочь Хрусталева. В ее руках была папка с нотами, этой папкой она и наносила удары. Секунду молча они смотрели друг на друга, затем девочка побежала ко входу на КПП. Едва не сбив патрульного, она забежала в ворота, отбросила ногой валяющуюся банку, завернула на пустую детскую площадку, села на карусель и заплакала.

Девочка знала об отношениях с ее отцом, и так решила отомстить за маму. В двенадцать лет ребенок многое понимает. И она поняла, что их отлаженной жизни может прийти конец. Поняла по частому отсутствию папы по ночам, заплаканным глазам мамы. Исчезли вкусные запахи из кухни, засохли любимые мамины фиалки на балконе, пропал куда-то кот — ушел погулять и не вернулся. Из разговоров мамы с подругами, из услышанных ссор родителей — как не догадаться о том, что происходит?! Но винила она не папу, а, конечно, ту, которая отрывала от них отца.

Оправившись от напряжения, Ружана поспешила домой. Ни слова не сказала соседке, которая, увидев ее, ахнула: «Что с тобой? Тебе плохо?» Села на кровать и застыла с закрытыми глазами, как в ступоре. Ничего не видя, не слыша. Не в силах осознать, что произошло. Потом будто кто подбросил ее: резко встала, подошла к телефону, набрала номер хирургии.

— Майор Хрусталев. Слушаю вас.

— Это я. Хочу сказать тебе, что я… что мне… Ну, в общем, я подаю рапорт и уезжаю.

Она бросила трубку.

А вечером, когда возвращалась из магазина с пакетами в двух руках, на нее обрушилась еще напасть. Из окна четвертого этажа, где жили соседи Хрусталева, в нее полетели яйца. Двое мальчишек и девочка поочередно вели свою атаку, попадали прямо в голову. По лицу Ружаны текла вязкая клейкая масса, на блузке желтели безобразные пятна. Из-за слипшихся ресниц не сразу поняла, что происходит — откуда, почему. Задыхалась от кошмара, казалось, что все это — дурной сон, вот-вот она проснется и все будет хорошо. На негнущихся ногах доплелась до своего подъезда, до своей квартиры. Зашла, сразу в ванную и разревелась. Сбросив испачканную одежду прямо в мусорное ведро, встала под душ.

Смыв, насколько возможно, обиду, раздражение, боль, она продолжала плакать. Что же это? Почему ей такой позор и унижение? Почти все гуляют по-черному, у каждого офицера есть любовница или подруга, и это считается нормальным. А у нее серьезное чувство, не просто интрижка. Игорь не раз заводил разговор по поводу развода с женой, но только через два года — после службы в Венгрии.

Она сидела на диване, кутаясь в полотенце, смотрела на себя в зеркало напротив: осунувшееся лицо, круги под глазами, морщинки вокруг губ. Да, время бежит, уже тридцать пять, а там — сорок и вроде жизнь прошла. Стала думать, что делать. Ведь завтра весь гарнизон обсуждать будет. Как быть?

Два года она отлично справлялась с обязанностями, на книжке уже накопилась хорошая сумма. Если доработать по контракту, то можно будет купить квартиру. Она так мечтала переехать с Алешкой в просторное жилье. И еще хватило бы на его обучение — парень через год хотел поступать в медицинский институт. И все рухнуло с появлением в ее жизни Хрусталева. Закрутило, закружило ее невесть откуда залетевшее чувство. Поверила, что скоро все разрешится: он разведется с женой, и они будут вместе.

Хрусталев, конечно, узнал о случившемся с участием его дочери. И только повторял: «Я виноват. Я что-нибудь придумаю…»

В гарнизоне, понятно, разговоры полились. От жен офицеров камни полетели в нее: холостячка, приехала мужа урвать, да не меньше майора — была бы их воля, они бы ей показали. Свободные женщины ей сочувствовали. А над Хрусталевым сослуживцы лишь подсмеивались: «Ну, Дон Жуан, попал в капкан. С бабами больше двух недель встречаться опасно. Забыл заповедь, теперь расхлебывай».

В голове Ружаны крутилась одна мысль: что теперь делать? Она урывками спала ночью: снились змеи, которые вылуплялись из яиц. Так плохо, как наутро после вчерашних ударов в спину и закидывания яйцами, она не чувствовала себя никогда. Механически встала, умылась, оделась, перед выходом глянула в зеркало:

— Боже… Жуть какая. Господи, спаси, сохрани и помилуй.

У дома стоял госпитальный УАЗик. Водитель, увидев ее, окликнул:

— Садитесь, Ружана Андреевна. Скоро выйдет товарищ майор и поедем.

— Нет, спасибо, я пешком, еще есть время.

Ей не хотелось никого видеть, хотелось оказаться сразу в кабинете, заняться работой.

Картинки из сна периодически приходили на память, расплывались, сливаясь с окружающей реальностью. Свет померк, будто пелену набросили на небесную лазурь и на фруктовые деревья за заборами. Мир вокруг стал серым, беззвучным, чужим. В ушах так и звенел смех и крики мальчишек из окна: «Тетка-дура, так тебе и надо». На душе было черно.

На следующее утро Ружану нашли в коридоре — на стуле у окна. Обняв баллон с «веселящим» газом, который использовался для наркоза, положив голову на подоконник, она как будто спала. Рядом лежала трубка с загубником. Веки полуприкрытых глаз были синими и припухшими. Отечным было лицо.

Первым ее увидел солдат, что рано утром вышел покурить. Ему показалось странным, что старшая медсестра не ушла домой, а спит в коридоре. Он подошел поближе, увидел ее лицо и отшатнулся. Кинулся в палату. Оттуда высыпали больные, окружили «спящую». Двое спустились вниз, в приемное и сообщили о происшествии дежурному врачу.

Следствие длилось недолго. Заключение — самоубийство. Хоронить Ружану с сопровождающим отправили во Львов.

Хрусталева допросами не мучили. Все знали предысторию и только соблюдали формальности. Но произошедшее перевернуло его жизнь. Он изменился: стал молчалив и сух. Даже друзья не решались к нему зайти без дела. Погрузился в работу, много оперировал. Стал требователен к персоналу и наказывал подчиненных за малейшую оплошность. Тем самым вывел отделение в лучшие и получил новое звание.

В семье подполковника Хрусталева все осталось по-прежнему. Катя повеселела, на лето уехала с дочками в Союз, в Ленинград. Игорь Николаевич, провожая их на вокзале в Будапеште, незаметно поглядывал на часы — ему не терпелось посадить семью в вагон и остаться одному.

Воскресение

Анна хорошо запомнила тот день, когда она, спустя десять лет жизни в Венгрии, вернулась в родной город. Была среда, девятнадцатое января. Крещение. Выйдя из вагона, она услышала далекий колокольный звон: сначала одинокие гулкие удары, к их раскатам присоединялись другие, звонкие, веселые, и вот уже со всех сторон к вокзалу доносились перезвоны.

Она остановилась, опустила на землю чемоданы. От волнения сильно застучало сердце, а горло перехватило — то ли от радости, то ли от тоски. Ее никто не встречал. Родители умерли год назад, родных не осталось, а друзья и знакомые за смутные времена перестройки рассеялись, кто куда.

В Венгрию, в военный госпиталь Южной группы советских войск, Анна попала по оргнабору. Ее, врача высшей категории, после истечения первого срока решили оставить на второй. Выглядела привлекательно — светловолосая, голубоглазая, с чистой нежной кожей, что обеспечивало повышенное внимание жгучих местных мужчин, причем женатых. Однако случившиеся флирты позволили ей быстро понять, что венгры щедры на подарки и ресторанные ужины, но не спешат оставить свои семьи ради русских красавиц. Впрочем, однажды она всерьез покорила венгерского дворянина (хунгара, а мадьярами зовутся крестьяне). Его звали Шандор, он влюбился так, что был готов оставить ради нее все на свете. Анне он нравился, но спустя время она честно призналась себе, что не любит его — мимолетную страсть приняла за настоящее чувство. Без сожаления разорвала отношения.

Чем ближе подходил срок окончания контракта, тем сильнее она тосковала по дому, по России. По любимым пельменям, по открытым и веселым лицам друзей и подруг. Как только стало возможно, в одночасье собралась и покинула Венгрию. Променяла благодатный теплый край на родной заснеженный город.

Ей в наследство от родителей досталась квартира. Отец, генерал-майор Стасов Сергей Николаевич, стал жертвой перестроечных времен. При выводе советских войск из стран бывшего социалистического лагеря творился страшный бардак, и кто-то наловил много рыбки в мутной воде. А в Союзе начались свои проблемы, ведь не были продуманы вопросы социальной защиты военных — их размещения, лечения и прочего. Генерал вернулся в жесткую реальность новой России без валютных счетов, с расследованием в отношении себя, не имея перспектив в трудоустройстве и получении жилья. Собственные квадратные метры появились после смерти сестры жены — та завещала квартиру единственной оставшейся родной душе. Последующие два года были для супругов очень непростыми. Честный служака подвергался унизительным допросам, которые довели его до инфаркта и смерти. Позже оправдали, реабилитировали, вернули честное имя. Но власти даже не сочли нужным принести извинения вдове. Вскоре от тоски и душевной боли она ушла вслед за мужем.

Войдя в родительскую квартиру, теперь принадлежавшую ей, Анна не ощутила ни радости, ни покоя. Она ходила по комнатам, брала в руки фотографии мамы и папы в рамочках, милые детские безделушки, и не могла сдержать слез. Так, одетая, с зажатой в руке ракушкой она спустя время и заснула на диване, куда присела отдохнуть.

Утром, выйдя из дома, по тропке через заснеженный сквер она направилась к Никольскому собору. Еще не тронутый следами белый покров вокруг, колокольный звон и высокое ясное небо над головой возвращали Анне давно забытое чувство детской восторженности окружающей красотой. Она дома — теперь все будет хорошо.

Оказавшись внутри собора, подошла к иконостасу, установила свечу перед иконой Богоматери и перекрестилась. Постояла молча, глядя на прекрасный светлый лик. В полутемном храме мерцали глаза святых на иконах, пахло тающим воском и дымом ладана, древесным духом, присущим церковным строениям. Обстановка гипнотически подействовала на сознание Анны, пришли слезы, но как освобождение от тяжких мыслей и душевной тревоги. Плакала тихо и, ей казалось, долго. Плакала от одиночества, от потери родителей, от неприятия ею непривычного уже мира. Все, что накопилось в последнее время в душе, со слезами изливалось наружу. Еще немного постояла у иконы, поправила свечу, вздохнула с облегчением. И почувствовала, как то, что накануне вогнало ее в тоску и уныние, отступило, а морозное утро окончательно развеяло мрачные первые впечатления от возвращения.

Анна, конечно, ожидала увидеть изменения жизни в родной стране: о перестройке, гласности, Горбачеве вещали все каналы венгерского телевидения, писали все газеты. Сообщалось о подъеме демократического движения в России и скором прекрасном будущем. Но увиденное Анной было ужасно: грязные запущенные здания вокзалов, пустые прилавки магазинов, в витринах сморщенные бутербродики с сыром, высохшие импортные рулетики. Множество нищих и калек — в инвалидных колясках и на земле, на рынках и в переходах. Грязные беспризорные дети с сигаретами в руках. Все очень отличалось от той родины, которую она покинула десять лет назад.

Но больше поразили люди. Появился класс молодых мужчин, внешне напоминающих геометрические фигуры Казимира Малевича — «черные квадраты» без содержания: бритые черепа, переходящие в тела-тумбы, ноги-цилиндры с широкими штанинами, золотые цепи на шее с лежащими крестами на животах. Новые русские стали хозяевами жизни. Куда ни глянь — они у ресторанов и ночных клубов, у банков и рынков, везде, где большие деньги. Сумасшедшее обогащение и безумный кич: по числу миллионеров и миллиардеров Россия поднялась на ведущее место.

В соборе народу прибывало, становилось душно. По залу торопливо сновали церковные старушки-послушницы, шли последние приготовления к службе. Анна поправила на голове шарф, перекрестилась, помолилась. Отошла к колонне, оглянулась и вдруг встретилась взглядом с молодым человеком, стоящим у иконы Николая Чудотворца. Он пытался установить свечку в ячейку, но она все падала, и он еще сильнее волновался от своей неуклюжести. Анна, улыбаясь, подошла к нему, откапала в ячейку воска и установила свечу.

Мужчина в военной форме был, как она догадалась по шевронам, пограничником. Глядел прямо в глаза и благодарил от души. Она вышла из собора и неспешно пошла по тропинке через сквер. Он догнал ее:

— Извините, вы не против, если я провожу? А, может, прогуляемся, ведь утро такое замечательное? Меня зовут Игорь, здесь в командировке — привез к родителям сына хоронить, моего друга. Служили в Таджикистане. Такая выпала печальная участь. Неделю назад отметили его день рождения. А вчера простились навсегда…

Достал сигареты, предложил Анне.

— Спасибо, не курю.

— Уважаю. Не люблю курящих женщин, есть в них что-то мужское, грубое, вызывающее. А вас зовут Таней, я угадал?

— Нет. Мое имя Анна. На днях вернулась из Венгрии, работала там по оргнабору в госпитале Южной группы войск, хирург. Теперь пытаюсь устроить свою жизнь здесь, дома.

— Ну и как наша действительность? Вдохновляет?

— Грустно стало от увиденного. Пока не могу сориентироваться в обстановке.

Ступив на оледеневший бугорок, она поскользнулась и чуть не упала. Игорь подхватил ее за локоть и невольно прижал к себе.

— Может, в кафе зайдем, кофе выпьем? — предложил, пытаясь сгладить ситуацию с поддержкой.

— С удовольствием. Погреться бы заодно. Вы когда улетаете?

— Ночным рейсом на Баку. Завтра.

— А где остановились — в гостинице?

— Нет, у родителей друга. Помог с похоронами. Очень хорошие люди, так их жаль.

Игорь достал из внутреннего кармана мундира бумажник и вынул из него фотографию, с которой глядели двое молодых парней — пограничников с собакой. Анна взяла карточку, внимательно рассмотрела, вернула. Наклонилась, прихватила пригоршню снега, глотнула колючий ледяной комок. В груди будто огнем опалило.

— Вы что? Горло простудите, бросьте. Пойдем в кафе, — Игорь стряхнул с шубки Анны снег.

Зашли в погребок напротив сквера. Выбрали столик у камина и заказали кофе с фисташками. В кафе было тихо, уютно, безлюдно. О чем они говорили? Анна потом и не помнила. Но ощущение единения, защищенности и приятного влечения к человеку в форме она запомнила хорошо. Может, это и есть любовь с первого взгляда? Ей в тот момент казалось, что теперь все изменится к лучшему: ее жизнь обретет конкретный смысл — семья, дети, дом, любимая работа. А Игорь, глядя на свет в ее глазах, пытался отогнать невеселые мысли: о службе, о жене, измотавшей его своей истеричностью и доведшей до развода, об ушедшем до срока друге… Чем больше смотрел на Анну, тем светлее становилось на душе. Неосознанно он отодвинул свое прошлое и приблизил будущее. Речь не шла о выборе. Для себя он уже все решил.

Ночь была для двоих бессонной, краткой. За окном светила луна, блестел и переливался светотенями снег. Игорь наслаждался домашним уютом, чистыми шуршащими простынями, ароматным утренним кофе. Он всегда мечтал о такой домашней женщине, налаженном быте, спокойной семейной жизни.

На следующий день Анна проводила Игоря в аэропорт. Вернувшись домой, не могла найти себе места. Срывалась на каждый телефонный звонок. Когда в трубке, наконец, прозвучал его голос, она неожиданно расплакалась.

— Аннушка, ну что ты, милая. Все хорошо. Через месяц я приеду за тобой. Закругляйся там с поиском работы, здесь есть должность хирурга в «травме», я уже договорился. Целую тебя, люблю, скучаю не передать как! Звонить буду по вечерам.

Анна долго сидела у телефона и думала. Нет, не зря она вернулась сюда именно в Крещение, не зря пошла в церковь. Будто кто-то с небес ей подсказал — это твой день, твой год, твое счастье на твоей родине.

Возвращение

Поезд в Белград отходил с Киевского вокзала Москвы ночью. Екатерина с детьми с утра маялась в очереди к военному коменданту, как и все, надеясь на помощь. Но в такой ситуации, какая ежегодно повторялась в конце августа, и комендант ничего сделать не мог. В Венгрию возвращались к школе семьи военнослужащих, в основном, женщины и дети. До Будапешта ночью шел только белградский. Если не попасть на него, то еще сутки придется коротать на вокзале. Измученные дорогой, «заграничники», кто как мог, стремились попасть на этот сегодняшний последний поезд.

Екатерина, как только объявили посадку, подхватив чемодан, пакеты и сумки, поспешила с детьми к вагонам. К ее счастью, встретилась с офицером, который лечился недавно в ее отделении в госпитале. Узнав, что она без билета, пообещал все устроить, наказав не отходить от вагона и ждать его. Ждали… До отправления оставалось две минуты, настроение у нее и ребятишек окончательно упало, как вдруг из вагона на подножку вышел офицер и, махнув им рукой, крикнул:

— Давайте быстро сюда. Чемоданы оставьте, ребята занесут.

Спрыгнули двое солдат, подхватили багаж, и через несколько секунд Екатерина с детьми сидела в двухместном «СВ». Пришлось переплатить, но это было мелочью по сравнению с кошмарным ожиданием предыдущих суток. Дочка и сын, сонные и голодные, приткнулись к ней с обеих сторон. Младшенький, обхватив ручонками плечо, уже слюнявил ее блузку, засыпая.

Старшей дочке исполнилось десять лет, а сыну не было и пяти. Существовало правило, что дети военных, служащих за границей, на время каникул должны были вывозиться в Союз. Потому невозможно передать вокзальное сумасшествие в августе в Москве. Местные работники на тех, кто едет за границу, смотрели очень недружелюбно (богачи европейские!) и старались сорвать на них свое раздражение от тяжелой жизни в Союзе.

Когда принесли чай, дети уже спали. Екатерина растормошила сына, сводила в туалет, умыла впервые за сутки. Ножки были искусаны комарами — смазала волдыри кремом, прижгла царапинки зеленкой, надела колготки и заставила съесть бутерброд. Уложила с собой на нижнюю полку. Дочка сопела на второй — будить ее было бессмысленно: сняла с нее джинсы, ботинки, влажным полотенцем протерла ножки. Наконец, сама коснулась подушки и провалилась в сон. Однако спала неспокойно. Снилась мама, молодая и веселая, в белой шляпе от солнца и с гитарой, улыбалась и пела голосом Людмилы Гурченко. Снился дом с цветами под окном и начинающей желтеть березкой. Проснувшись, ощутила на щеках слезы. Глубоко вздохнула-выдохнула, постаралась успокоиться.

Вагон равномерно покачивало, занося на поворотах, отчего матрас у дочки периодически сползал сверху вместе с ее ногами. Приходилось вставать, поправлять. За окном мелькали пустыри, на которых ржавела добротная с виду сельхозтехника. Впереди надвигались огромные, как египетские пирамиды, горы пустой породы у шахт. Поезд подходил к Киеву.

Задернув занавеску, Екатерина легла, прижав к себе теплое тельце сына. От его волос пахло травой и медом. Перед отъездом с Алтая удалось побывать с детьми на пасеке у знакомого врача-пчеловода. Там ребятишки вдоволь набегались по полянам, кувыркались с горки, купались в речке. Бочки с медом стояли под наклоном у сарая — мед со стенок стекал на дно, там его зачерпывали и выливали в бидон. Ребята с кружками ныряли в бочки, собирали остатки со стенок и, перепачканные с ног до головы, пили душистый мед, ели малину в меду. Через день к тем бочкам никто не подходил — пресытились. Пчелы вокруг них роились, но почему-то не кусали. Стоило зайти на полянку к ульям Екатерине, как ее тут же ужалила пчела: глаз превратился в щелку, отек держался целый день, хотя она прикладывала к месту укуса пятачки и примочки.

Воспоминания об отпуске совсем успокоили Екатерину. Дорожные страхи остались позади. Закрутились мысли о будущем: сбор дочки в школу и отдых для самой себя, ведь выход на работу лишь через месяц. Август и сентябрь в Венгрии — золотая пора: вокруг ароматы созревающих фруктов, цветущих левкоев и нанизанных на проволоку перцев. Теплые тихие вечера в Секешфехерваре были необыкновенно хороши — дома не сиделось, люди гуляли в парках, проводили время у воды, любовались замками Средневековья. В приятных думах о встрече с мужем и предстоящих прогулках, она не заметила, как заснула.

Поезд пришел на вокзал Келети в Будапешт утром. Проводник разбудил пассажиров за час до прибытия. Глядя в окно, Екатерина не переставала удивляться окружающей красоте. Вдоль дороги виднелись ухоженные и аккуратные поля помидоров. Они лежали на земле, цеплялись за толстые ползущие стебли. Ближе к столице появились редкие деревья, а затем за окном поплыли густые сады и парки. Поезд замедлил ход, и вагоны, вкатившись под стрельчатые своды вокзала, остановились у перрона. Засуетились, заспешили к выходу пассажиры, таща на себе тюки и громоздкие чемоданы, коробки с телевизорами и деревообрабатывающими станками. Последние везли для перепродажи — советская бытовая техника и станки ценились высоко и шли «с колес» тут же на перроне. Посмотрев в окно, Екатерина поискала глазами лицо мужа и вздохнула:

— Да что ж за наказание, господи… Может, он телеграмму не получил?

Сын закапризничал:

— Мам, а папа нас у входа ждет, да? А почему он не зайдет сюда? А как мы поднимем чемоданы?

— Перестань канючить! Бери коробку с игрушками и вперед. На Будапешт!

В купе заглянул знакомый офицер:

— Как настроение? Отдохнули? Вам помочь?

— Спасибо большое, я вам так обязана. Спасли нас от мытарств. Если бы не вы…

— Все в порядке. Желаю удачи, — попутчик попрощался и отправился к ожидавшей его машине. Открыв дверцу «Вольво», обернулся: — А, может, вас подвезти? У меня время есть.

— Нет, спасибо. Муж должен приехать.

На перроне почти никого не осталось. Кто-то, увидев своих встречающих, радостно сгружал вещи в багажник машины, успевая при этом за несколько минут выдать всю информацию об отпуске и родных. Кого-то без лишней суеты умчали таксисты. Екатерина с детьми стояла на перроне в окружении кучи вещей. Подходили таксисты, но она отказывалась. В конце концов, поняв, что ждать нет смысла, она села с детьми в такси.

— Может, заболел или на учениях, — не отпускало ее беспокойство, пока ехали по городу. — Но, если телеграмму получил, то кого-нибудь попросил бы встретить, знакомых с машинами было немало. Тогда почему нет никого?

Сын без умолку верещал, что-то показывал, о чем-то спрашивал:

— Мамочка, смотри, колесо до самого неба. Мы поедем в воскресенье в «Видам Парк»?

Она, не слушая, отвечала. Через полчаса быстрой езды по автобану, по которому хотелось ехать и ехать, Екатерина взяла себя в руки — чего зря накручивать. За окном мелькали какие-то постройки, одинокие чарды (кафе) на перекрестках: где-то здесь, в одной из них они отмечали день рождения мужа…

Машина остановилась перед шлагбаумом военного городка. Обзор местности отсюда был великолепный. Несколько девятиэтажек высились в окружении особняков, за домами бетонный забор и ряды колючей проволоки, ограждающие стоянку боевых машин, частично расчехленных. Вокруг них суетились в полевой форме солдаты. Чуть в стороне виднелся один из домов автобата — там выделяли квартиры офицерам. Дом называли госпитальным, так как в нем в основном жили семьи военных врачей и находилось общежитие для специалистов по оргнабору.

Подъехали на машине к подъезду своего дома, водитель помог выгрузить вещи. И здесь их никто не встречал. Дети с пакетами кинулись по лестнице вверх, толкая и обгоняя друг друга, их звонкий смех был слышен внизу. Оставив чемодан у скамейки, Екатерина с сумкой в руках тоже начала подниматься. Навстречу сбегал сосед по площадке. Увидев ее, радостно поприветствовал, сделал комплимент по поводу новой прически, предложил помощь. Когда они, разговаривая, подошли к квартире, там уже стояли дети и звонили в дверь. Замок щелкнул, на пороге появился глава семейства. Босой, в светлых летних брюках, без майки. Растерянный вид, слипшиеся на лбу пряди, дрожащие руки… Вышел в коридор, закрыл за собой дверь, присел на внесенный соседом чемодан:

— Подождите немного… Сейчас…

— Костя, что случилось? Мы устали, сил нет. Что ты в самом деле?

Ребятишки, перебивая друг друга, спешили рассказать о своем, выкладывали из пакетов подарки прямо папе на колени.

И вдруг Екатерину обожгло — в квартире кто-то есть. Тело стало мягким, колени задрожали. Дверь распахнулась и на площадку выплыла девица: это была медсестра из детского отделения госпиталя. Среднего роста, худая, одетая в белые брюки и футболку, висевшие сосульками волосы и сильно подведенные глаза делали ее лицо вульгарным и добавляли возраста. Она молча, не опуская глаз, кривя в усмешке губы, прошла между вещами и направилась к выходу из подъезда. Сосед тоже распрощался и поспешил на службу.

Екатерина обошла сидящего на чемодане мужа и вошла в квартиру. На холодильнике лежала ее телеграмма о приезде. Дети носились по квартире, разбрасывая вещи, выбегали на балкон и перекрикивались с друзьями во дворе. Сын, набив карманы конфетами и прихватив машинку, побежал на улицу. Дочь, переодевшись в новое платье, спустилась к подруге этажом ниже. Муж, ни слова не говоря, заглянул в ванную, затем надел форму и так же молча, сунув связку ключей в карман, ушел на службу.

В голове Екатерины была звенящая пустота. Она медленно, движениями, доведенными до автоматизма (сколько раз уж это делала), разобрала вещи, прибрала в квартире. На столике в спальне стояла в вазе ветка рябины и ее фотография. Рядом открытка с розами. Прочла: «С днем рождения, дорогая! Желаю счастья…» Прислала знакомая, ведь пару дней назад был ее день рождения. И тут Екатерину прорвало: сев на кровать, заплакала так горько, что слезы залили все лицо и руки. Через полчаса, очнувшись, резко поднялась, подошла к зеркалу и отшатнулась — белая, как мел, и лихорадочный блеск в глазах. Яростно сорвала наволочки, простыни с постели, скатала в комок и вышвырнула в мусоропровод. Следом в ведро полетели чашка с остатками кофе, ваза с рябиной и пепельница. Набрала ванну, высыпала хвойный успокаивающий экстракт и погрузилась в спасительные воды. Прошло не менее часа, пока она почувствовала некоторое облегчение. Закутавшись в мягкий махровый халат, прошла в комнату дочери и легла на ее кровать. Глаза закрылись, и Екатерина провалилась в сон. Разбудила дочка:

— Мама, вставай. Мне надо к школе готовиться. Я ничего не могу найти, а завтра торжественная линейка.

Плохо соображая, Екатерина встала, привела себя в порядок, помогла дочери собрать портфель. Искупала вернувшегося с улицы сына, приготовила ужин, накормила детей и уложила их спать. Сама, не выключая свет в спальной, чтобы отделить недавний кошмар от настоящего момента, легла на кровать. Постель была ледяной, она свернулась калачиком, чтобы согреться. Сна не было. В голове пульсировала одна мысль:

— Что теперь? Бросить все? Но где жить в России, ведь ни прописки, ни квартиры. Приехать к родителям с детьми? Там две маленькие комнаты, отец перенес инфаркт, потом инсульт, для его здоровья теперь главное — тишина и покой.

Ничего умного в голову не приходило. Ночью вернулся муж — не один, с приятелем. Из кухни доносились тихие звуки. Потом в спальню заглянул гость и позвал:

— Катя, пойдем посидим с нами. Шампанского выпьем. Я зашел тебя поздравить с днем рождения. Тебя же не было в этот день здесь. Вставай.

Увидев, что она лежит одетая поверх покрывала, подошел к кровати, помог подняться, придерживая под локоток, будто больную, привел на кухню. Муж сидел молча. Когда выпили по бокалу, ее волнение чуть унялось. Гость шутками-прибаутками пытался еще больше разрядить атмосферу. Однако напряжение и неестественность не проходили. Екатерина раздраженно передернула плечами и сказала:

— Если пришел поздравлять — поздравляй!

И тут любимый муж произнес такое… Она полетела в бездну.

— Кончай юморить, — похлопал он друга по плечу, а затем посмотрел на нее: — Что тут разбираться. Да, был с ней всю ночь, и не одну… Да, получил телеграмму… Почему не встретил — не знаю. Что делать дальше — тоже не знаю. Но одно скажу: полтора десятка лет с тобой прожил, а такого счастья, как с ней за две недели, не испытал.

На следующий день Екатерина написала рапорт об увольнении и рапорт об открытии визы на выезд. Беседа с командиром и замполитом продолжалась около часа. Просьбу не удовлетворили. Сказали, что с мужем поговорят, а если он не образумится, то вышлют из загранки в дальний гарнизон, да еще могут присвоение звания задержать. Все сводилось к офицерской карьере, а не к проблеме человека — мужа, отца двоих малых детей. Люди при больших погонах и женщина на грани безумия от свалившегося на нее горя говорили на разных языках. Страдания ее воспринимали за обиду вздорной дамочки.

Улица, по которой Екатерина ежедневно пять лет ходила от госпиталя до дома, казалась ей сегодня незнакомой. Она не узнавала серых фасадов домов. Не узнавала деревьев во дворах, рано облетевших, казавшихся похожими на пауков. Декоративное дерево, которым она прежде любовалась, — сплющенное, будто росло меж сжатых стекол, напоминало сейчас уродца с короткими ручками. Все было чужим и агрессивным, словно весь мир объявил ей войну.

Придя домой, наскоро приготовила обед, постирала белье. При сливе воды из стиральной машины услышала металлический звук, но не обратила внимания. А за ужином заметила, что на пальце нет обручального конца. Подумалось — да и бог с ним! Хотя вроде примета нехорошая.

Потянулись дни, один чернее другого. Муж открыто разгуливал с любовницей по кафе. И даже… приводил домой. В спальне теперь жили Катя с детьми, а в детской комнате муж. Днем его не было. На ночь приходил, ужинал, переодевался. Часто приводил свою пассию: они закрывались в детской, пили кофе, занимались своими делами, о чем-то шептались и хихикали. Екатерина слышала все шорохи и вздохи. Лежала с открытыми глазами, рядом сопели дети. Она не спала целыми ночами. Не могла уснуть даже тогда, когда муж, проводив подругу, выключал свет и засыпал. Она молчала. Молчание продолжалось месяц.

Развязка наступила неожиданно и просто. В тот вечер она, уложив детей спать, долго сидела на кухне, листала альбом с фотографиями прошлых лет. На следующий день заканчивался отпуск, и ей надо было выходить на дежурство. Весь госпиталь знал о том, что произошло в их семье. Понятно, за ней будут пристально наблюдать — в лицо сочувствовать, за спиной… Закрыв альбом, Катя взяла в руки журнал мод, который купила в Москве. Листая картинки, почувствовала нарастающую тревогу. Вышла на балкон. Полночь, муж еще не пришел. Вдруг послышались голоса на балконе где-то в стороне. Показалось, это ее Костя с той девицей. Перехватило дыхание — от обиды, волнения, несправедливости жизни. Грудь сдавило железным прессом.

Еле передвигаясь, Екатерина вернулась в комнату, подошла к бару в стенке, взяла фляжку с коньяком. Хотела сделать первый глоток, но замешкалась. И тут взгляд упал на красную коробку с лекарствами. Поставила фляжку и выбрала несколько пачек транквилизаторов и снотворного. Пошла на кухню, налила в хрустальный бокал воды и торопливо проглотила горсть таблеток. Страха не было. Она работала врачом и знала, что последует дальше. Подошла к зеркалу, провела расческой по светлым пушистым волосам. Чувствуя, как ноги наливаются свинцом, она по стенке добралась до спальни, где спали дети. Склонилась, подняла сынишку, прижала к себе и унесла спать в его детскую кроватку. Вернулась в спальню и легла подальше от дочери, с другого края, как была в платье. Хотела укрыться, но не получилось. Исчезли звуки. В голове вспыхнуло видение сплющенного дерева-уродца: это была груша, без листьев, но сплошь увешанная плодами — крупными, медовыми…

Все, что произошло позже, Екатерина узнала, когда выписалась из госпиталя в Будапеште. Рассказал муж. Будучи начальником аптеки госпиталя, Константин в ту ночь задержался, так как оформлял документы после ревизии вместе с проверяющим из Москвы. Вдруг почувствовал необъяснимое беспокойство. Не закончив дел, он вызвал УАЗик-«санитарку» и поехал домой. Заметив в полуночных окнах свет, побежал на этаж. Войдя в квартиру, увидел на кровати бледную и бездыханную жену. Выскочил на балкон, позвал водителя, затем — госпиталь, врачи… Спасли.

Восстановившись, Екатерина проявила решительность в расставании, хотя Константин не хотел, все-таки это могло повредить карьере. Она забрала детей и уехала. В Союзе оформили развод.

Жизнь потекла по-другому. Без мутной пены и отравляющих наносов. Появилась самодостаточность, появились новые ощущения.

Мужская история

К озеру вела широкая дорога и лесные тропинки, разбегавшиеся веером. Идти через бор тропкой было приятнее. Под ногами «кружила» хвоя, терпко пахло лежалой листвой и смолой сосен. Большие муравьиные кучи были утыканы полыми палочками — больные придумали приспособление, чтобы вдыхать муравьиную кислоту, которая будто бы помогает от кашля.

Выйдя к скале, на вершине которой располагалась небольшая площадка, я поднялась на нее с пологой стороны. Отсюда была видна гора Верблюд, действительно похожая очертаниями на животное, припавшее к воде от жажды. С площадки было удобно нырять, не опасаясь преград. Это место давно облюбовала, по утрам здесь было безлюдно. Но сейчас я увидела там чьи-то вещи.

— Так, так… Мало того, что погода безрадостная, голова болит, еще и место привычное занято.

Купаться расхотелось. Да и ветерок был прохладнее, чем вчера. Спустившись вниз, обошла скалу и вышла на берег с другой стороны. Сбросила куртку, футболку, забрела в воду — умылась, освежилась. Настроение улучшилось. В стороне раздался всплеск, повернулась и увидела выходящего из воды человека. По виду — не Геракл, чуть больше тридцати лет, среднего роста, смуглый от природы, темные короткостриженые волосы. Он не обращал внимания на меня, но почему-то сразу стало понятно, что это лишь маневры.

Отвернулась, продолжала смотреть за ним исподтишка: заметила грубый красный рубец, что тянулся по ребрам сбоку сверху вниз. Свежий шрам, значит, недавно после операции. Потому и левое плечо ниже, и голову держит влево, словно прислушивается к чему-то. Не видела его раньше. Неужели начнет клеиться? Но не привыкать — отошью.

Вышла из воды, оделась, достала зеркальце, чтобы поправить волосы, поймала его взгляд. Вроде приветливый, но и напряженный. И глаза печальные. Ощущение, что человек в своих мыслях где-то далеко. Эта раздвоенность меня и заинтересовала. Взяла куртку и двинулась в гору — к своему корпусу. Оглянулась, а за мной никто не шел. Посмеялась над собой, что привиделись маневры. Интуиция подвела.

После завтрака народ дружно повалил в закрытые помещения — библиотеку, спортзал, обустроенные веранды. Глядя на небо, все ругали погоду, заодно и медперсонал. Срывались планы с походами в горы, за травами, на озеро. А что тогда делать? Ведь и лечения никакого. В туберкулезном санатории кроме тубазида и аспирина ничего не осталось. Их и назначали всем подряд: первичным и практически здоровым для профилактики. Тем же тубазидом травили собак и кошек, которые собирались у столовой. Видно, хозяевам в поселке питомцев кормить нечем, вот они и приходили туда, где сердобольные больные со своего стола все равно что-то вынесут. А медперсонал из-за соблюдения санитарных норм вынужден был от них избавляться, добавляя таблетки в кашу. Шутка ходила:

— Собака от двух таблеток дохнет, а мы горстями пьем, и ничего. Ну, раздвоится в глазах, стошнит, все переживем, «лишь бы не было войны».

Чтобы пополнить лечебные запасы, в санатории в летнее время идет сбор трав. Ежедневно автобусом вывозят десант из числа персонала и постояльцев на цветочные поляны. Потом из растений готовят настои, отвары и разные древние средства. Из-за непогоды отменились все поездки, а я собиралась нарвать перьев папоротника для композиции из камней, да веток маральника: в палате сразу становится уютнее от цветов. После завтрака идти в корпус не хотелось. Одевшись потеплее, пошла на терренкур по сосновому бору. Вскоре туда потянулись и другие.

Возвращаясь, увидела вчерашнего незнакомца. Он сидел рядом с конурой, где обитала овчарка Динка со щенками, и кормил их. Овчарку, ослепшую на один глаз, в санаторий привезли пограничники и оставили на попечение отдыхающих-лечащихся. Мужчина заметил меня, но вниманием не удостоил.

— Странно. Может, с лицом моим что-то не так, или с одеждой… — невольно начала разговаривать сама с собой, испытав раздражение от его равнодушия. Вроде смотрит, но приблизиться, познакомиться не стремится. — Да что это я? Зачем мне курортный роман? После развода с мужем не нужны мне новые отношения.

Поднимаясь по лестнице на холм, где располагался мой корпус, я оступилась и упала бы, если бы чьи-то руки не подхватили. Руки были настолько сильные, что мое плечо даже заныло. Увидев спасителя, растерялась и от волнения, а, может, от вздорного характера, вместо «спасибо» выдала:

— Что вы ко мне пристаете? Что вам от меня надо? Лезете и лезете на глаза, оставьте меня в покое.

— Да я, собственно, случайно и непроизвольно. Извините. Меня зовут Андрей, я здесь впервые, вчера приехал, никого не знаю. А вы, как мне кажется, уже бывали… Сейчас здесь надолго?

— На время отпуска — июнь и июль.

У него оказался такой бархатный голос, что хотелось слушать, причем неважно что. На его умное лицо приятно было смотреть, хотя мое раздражение не проходило. Что за натура у человека: чувствуешь одно, говоришь другое, потом терзаешься «в подушку» — лучше бы молчала вообще.

Вечером начало громыхать, сначала далеко, но через время все ближе к долине. И, наконец, первый щелчок, как выстрел над ухом, белый блеск в полнеба. Земля вздрагивала от каждого удара молнии, зашумели сосны наверху, все живое попряталось. А через несколько минут дождь хлестал, как из тысячи лопнувших водопроводных труб. Потоки воды реками бежали по дорожкам, сметая ветки, мусор.

Отдыхающие кучковались по интересам. Некоторые у шахматного столика, где было тихо — хорошее место для упражнения интеллектуалам. Наиболее смурные скидывались и бежали в киоск, чтобы скоротать время за вином «Анапа» и местной водкой, проклиная мошенников-торгашей и чиновников, разворовавших страну. Женщины собирались на верандах: гадали на картах, пели, делали прически. И, конечно, делились душевными переживаниями о своей болезни.

Дождь стал утихать, но молнии продолжали чертить в небе зигзаги, и треск стоял такой, что, казалось, сотрясается корпус санатория. Я сделала пару снимков грозового пейзажа, постояла на веранде — воздух был чист, насыщен озоном. Внизу у клумбы увидела Андрея. Он был одет в военную рубашку с короткими рукавами, в руках держал куртку. Рядом с ним стояла женщина. Увидев, что я фотографирую, крикнул снизу:

— Ольга! Снимите нас!

— Вас уже «сняли». Гудбай, молодые люди.

Вот тебе и строгий, и серьезный. Вчера приехал, сегодня уже с подругой. Быстро акклиматизировался. Отчего-то разволновалась, настроение испортилось. А вечером зашел паренек, гитарист из самодеятельности, и вручил сложенный вчетверо листок бумаги:

— Просили вам передать.

В сложенном листке лежала головка свежей ромашки и написано слово «Погадайте». Поняла, что от военного. Но лепестки выщипала: «да», «нет»… «да». На душе стало весело. И захотелось его увидеть. До отбоя оставалось полчаса, на улице было темно, но это не мешало народу гулять под светом луны и фонарей и наслаждаться природой. Вышла и увидела его. Опять рядом с той дамой, крашеной шатенкой — вспомнила, говорили, что она массажистка из Новосибирска. Бюст как у Софи Лорен, но полноватая, невысокого роста, ходит в обуви на платформе, которая не прибавляет роста, а, наоборот, вносит некоторую карикатурность. А, если честно, интересная женщина, веселая, голос как у жаворонка, поет, слышала на веранде, не хуже Долиной.

Остановившись на крыльце, я минуту раздумывала — вернуться или пойти в парк. Краем глаза увидела, как Андрей докурил сигарету и огонек окурка описал дугу в полете до урны. Обошла людей, стоящих у крыльца, и устремилась в сторону озера. Через несколько минут услышала за спиной шаги. Остановилась, обернулась — Андрей. Он смотрел, не улыбаясь, и даже укоризненно.

— Так и будем, как дети, в догонялки играть? Может, поговорим?

— Поговорим. Вопрос первый…

— Готов держать ответ. И даже предупредить вопрос. Да, женат, есть дочь. Служил на Дальнем Востоке и в Афганистане. Получил ранение в легкое. Теперь вот туберкулез. Здесь на три-четыре месяца, не знаю, выдержу ли. — Увидев мою попытку что-то сказать, остановил жестом и продолжил: — Вам знаком Серов Николай Николаевич?

— Мистика какая-то… — на минуту растерялась от услышанного: — Если вы о моем муже, то мы разведены, я вернулась на малую родину, к родителям, и к прежней девичьей фамилии. Так вот, оказывается, чем я вас заинтересовала, знали моего мужа…

— Да. И тебя (давай на «ты») сразу узнал. Видел вашу пару в дальневосточном гарнизоне, откуда вы уехали на другое место службы. Ты почти не изменилась, только похудела. Здесь тоже из-за болезни?

— Нет, отдохнуть решила в заповедном уголке Алтая. Это уникальное место на планете, не тронутое цивилизацией. Тайга первобытная, непуганые белки по головам скачут, маралы по шоссе ходят. Мне здесь нравятся горы и Катунь…

Все последующие дни мы были вместе. Говорили и говорили, словно хотели высказать все, что годами копилось в душе каждого.

После отбоя в санатории начиналось время свиданий. Как ни устрашали врачи выпиской за «нарушение стационарного режима» и прочими наказаниями, все было бесполезно. Отдыхающие находили способы исчезнуть из палат и оказаться в ночном парке. И бороться с желанием человека любить и быть любимым — бессмысленно, даже вредно. Врачи понимали, что чувство влюбленности положительно влияет на выздоровление. А при туберкулезном профиле люди лечатся месяцами, по полгода находятся вдали от дома и семьи. Взрослые люди. Потому и новые семьи здесь возникают, и рушатся старые. Интриги бывают покруче сюжетов Виндзорского замка. Вроде реальной истории, когда муж приехал проведать жену без предупреждения и застал ее с кавалером в деликатной ситуации — мордобой закончился примирением, однако наутро мужа и жену нашли мертвыми. Выяснилось, что муж не смог выдержать удар: убил сначала жену, потом себя.

Прошло две недели, как приехал Андрей, но казалось, что я знаю его давно. Мне и в голову не могло прийти, что именно в этот момент он нуждался во мне больше, чем я в нем. Но, когда осознала это, было уже поздно.

Все случилось в субботу — Андрей не пришел на завтрак. Решила, что проспал. Время до обеда провела с книжкой в библиотеке и в палате за написанием писем родным. На душе становилось все тревожнее — куда пропал Андрей, почему не заходит? Накануне мы долго сидели у костра на берегу. Впервые за дни знакомства он коснулся афганского прошлого, на мои попытки раньше что-то узнать, звучал один ответ:

— Не надо об этом. Ничего хорошего я тебе рассказать не могу.

И вдруг у костра разговорился. Вспомнил, как познакомился с моим мужем на Востоке страны. Их тогда вызвали в штаб округа — в качестве свидетелей по делу о пропаже лекарств строгой отчетности, которые не обнаружили в медсанбате танкового батальона, где служил Андрей, мой же муж, теперь бывший, являлся начальником аптеки госпиталя, от которого снабжался медсанбат. После знакомства при малоприятных обстоятельствах обоих отправили на новые места службы, Андрей попал в Афганистан. Он говорил о том коротко, порой обрывками фраз… Беспрестанно курил и натужно кашлял.

— Тебе же нельзя курить! — попыталась выразить заботу о здоровье. — Бросай!

— Да я бросал, не получается жить без сигарет. Так сожмет иногда… Все время вижу перед глазами то, что забыть невозможно. Последний год спать стал немного, врачи помогли. Но днем, как останусь один… Оля, прошу тебя, давай не будем об этом. Лучше о приятном. Ты мне нравишься, очень. Когда на камне тебя увидел, сразу вспомнил, что ты жена Серова. Только удивился — почему здесь? Потом спросил у дежурной сестры фамилию и оказалось, что она другая. Имени-то я не знал, подумал, что очень похожая женщина. Но все-таки решил уточнить, а ты, как мегера, налетела. Зачем? Ты ведь другая — с пониманием, обаянием, родная душа.

Мы сидели у костра допоздна. Андрей не хотел уходить, ведь врачей нет, закрытую дверь корпуса все равно откроет дежурная, да и выспаться в выходной успеем. Принес охапку веток, уложил их клеточкой, внутрь бросил корягу. Через минуту пламя взметнулось в небо, рассыпая искры. Мы сидели на бревнышке, прижавшись к нему, слышала, как бьется сердце. И сама волновалась не меньше. Ночь будто растворила в лиловой мгле весь мир, оставив нас вдвоем на островке счастья. Впервые за многие годы я увидела ночное небо так близко. Крупные голубые и золотистые звезды пульсировали прямо над головой. Трещали в костре сучья, искры, извиваясь огненными змейками, скручивались и сползали в угли. Рокотала по камням на перекате река, где-то испуганно вскрикивали птицы.

— Если и бывает на свете счастье, то оно должно быть таким, — прошептала чуть слышно. — Давно на небо не смотрела, а оно потрясающее… Звезды, как новорожденные…

— Дай мне глянуть на Большую Медведицу, я разбил свои очки, — Андрей повернул мою голову и сам снял их. — А там… Там хорошо виден Южный Крест. Ребята раньше шутили, мол, завис над кем-то, приготовился, следит.

В очках он выглядел чужим. Я сняла их осторожно, коснулась губами век, прижалась к щеке. Чувство нежности захлестнуло волной. Почувствовала на губах солоноватую влагу. Слезы...

— Ты плачешь? Ну и хорошо. Не стесняйся, дорогой. Нельзя же всю жизнь жить прошлым. Я помогу, я буду тебя любить…

На другой день, в субботу, так и не дождалась Андрея после завтрака. А перед обедом, выйдя в парк, встретила его знакомого.

— Вам просили передать, — протянул он мне конверт.

«Прости меня, Оля. Прости и прощай. Я не смогу сделать тебя счастливой. Пойми меня правильно. Кроме ран и туберкулеза Афган оставил мне недуг, говорить о котором для меня — боль невыразимая. Как женщина, ты понимаешь, о чем речь. Андрей».

Пачка маргарина

В медицинский колледж на отделение «Фармация» Аня поступила по настоянию мамы. В поселке, где они жили вдвоем в небольшом доме, унаследованном от бабушки, была аптека. Мама очень любила бывать там: ей нравилась чистота и необыкновенный покой, который нигде больше она не находила. Приветливая, симпатичная, молодая аптекарша всегда охотно общалась с посетителями, отвечала на все вопросы. От нее-то мама и узнала, что выучиться на фармацевта, так по-научному называлась ее профессия, можно в ближайшем городе. Она спала и видела свою Анечку хозяйкой такой чудной аптеки — в белом накрахмаленном халатике и кокетливом колпачке. Сама она всю жизнь проработала на ферме, ухаживая за телятами: сначала вместе со своей мамой, а после ее смерти сама по себе. Так и прожила жизнь. А дочке желала другого будущего, потому потихоньку откладывала «заначку», чтобы одеть-обуть ее перед отправкой на учебу.