Бесплатный фрагмент - Восход Войны

Восход Войны

Пролог

Слушайте и помните.

Есть имена, что звучат как гром над равниной.

Есть имена, что шепчут только у костров, боясь, что ветер подхватит их и донесёт дальше, чем нужно.

Имя Эйрика знали и так, и так.

Он был воином. Но клинок его знал больше крови, чем жаждали весной реки. Он рождал битву там, где не было даже ссоры. Его шаг был тяжёл, и земля дрожала под копытами войска, что следовало за ним. Но никто не знал, что сам Эйрик шёл туда не по своей воле.

На груди его пульсировала печать — узор, что светился багровым светом, когда приближался запах железа и крови. Она не была выжжена каленым клеймом и не вырезана ножом — она родилась глубже кожи, глубже костей, в самой душе. И билась, как сердце. Но это было не сердце человека. Это было чужое, древнее, жадное сердце, что взяло его плоть себе в услужение.

Где появлялся Эйрик — там рождалась война.

Солдаты кричали: «Слава! Победа с ним неизбежна!» Народ склонялся: «Он спаситель!». Но радость их длилась недолго. Люди приносили ему хлеб, мясо и вино, но в их глазах не было благодарности. Их подношения были не дарами, а выкупом, мольбой:

— Пройди мимо, всадник. Не задерживайся. Не оставь нам свою печать.

Эйрик видел это. Он брал хлеб и чувствовал, как печать холодит его грудь, будто сама решает, кто выживет в этой деревне, а кто падёт в землю. И чем больше он делал для людей, тем дальше они отступали от него.

А ночью приходили сны.

Во сне был дом. Мать ломала хлеб на четверых, братья смеялись у огня, деля куски и шутки. Но чем дольше длился сон, тем сильнее таяли лица. Их черты стирались, будто их соскабливали невидимые пальцы. И в конце он видел только себя — взрослого, в кольчуге, с клинком, облитыми кровью руками. Тогда из огня вытягивалась тень. Она тянулась к его груди и касалась её, и печать оживала, жгла, пульсировала — и он просыпался.

Печать была не символом, а живым существом. Она дышала. Её удары были как второй ритм, чужой и неумолимый. Удар — и рука сама тянется к мечу. Удар — и ноги делают шаг. Удар — и вдалеке слышатся барабаны, которых никто, кроме него, не слышит. Она вела его. Она выбирала врагов и друзей. Она кормила его яростью и отбирала покой.

Так солдаты пели песни о герое.

Так народы шептали молитвы богу войны.

Но сам Эйрик знал правду: он был не богом и не героем. Он был клинком, что держит чужая рука.

Воины называли его «Клинок славы». Но в тишине, после сражений, когда угли костров гасли, а кровь стекала с клинка в землю, он видел в отражении воды не героя. В отражении сидел раб. На его груди горела печать, а за спиной стояла тень, крепко держащая нити.

И только тогда, когда никого рядом не было, он шептал сам себе:

— Если сила не моя… то кто же я тогда?

Но ответа не было.

Был только гул в груди, барабаны на краю слуха и шаги, ведущие к новым полям.

И старцы, что знали больше других, шептали: «Печати — это не только сила. Печати — это замки».

Они были поставлены в начале времён, чтобы удерживать тех, кто жил до человека. Богов древних, голодных и бессмертных, закованных глубоко под корнями мира. Чтобы цепи держались, нужны были сосуды. Люди, что возьмут на себя тяжесть силы и тяжесть оков.

Так Эйрик стал клинком — и узником. Он был цепью и мечом одновременно.

Но цепь не вечно тянется. И клинок не вечно лежит в ножнах.

Придёт день, когда ударит последний барабан, и Эйрик либо разорвёт свои оковы, либо сам навеки станет их звеном.

И если он вырвется…

То мир услышит, как треснут замки, что удерживали богов древних в их темнице.

И тогда войны, что знали люди, покажутся им лишь игрой детей.

Глава 1 «Марш железа»

Рассвет стлался по равнине медленно и тяжело, будто само солнце не хотело подниматься над землёй, знавшей, что ей предстоит напиться крови. Небо горело ржавым цветом, и трава под этим светом казалась уже пожухшей, словно опалённой огнём, которого ещё не было.

Войско собиралось. Ряды шевелились и перестраивались, звенели мечи о ножны, лошади били копытами по камням, хрипло фыркали, бросали белые клубы пара в холодный утренний воздух. Шёпот бродил между людьми — о врагах, о богах, о том, что ждёт их сегодня. Страх и надежда ходили от одного воина к другому, как два спорящих призрака, то побеждая один другого, то вновь сдаваясь.

И тогда вышел он.

Эйрик шёл по строю медленно, шаг за шагом. Его шаги совпадали с гулом барабанов, которых никто, кроме него, не слышал. Но воины подчинялись этому ритму. Сначала один вскинул голову, потом другой распрямил спину, третий крепче сжал копьё. Ещё миг назад они переглядывались в растерянности, но теперь глаза загорались огнём.

Слов он не произнёс ни единого. И не нужно было.

Сама печать говорила за него.

Под кольчугой, на груди, узор тянуло холодом. Это было не жжение и не боль — это было дыхание. Печать жила. Она билась в такт его шагам, и с каждым ударом в его венах вспыхивала жажда крови. Чем ближе он подходил к передовым рядам, тем ярче был её зов. Каждый удар — приказ. Каждый удар — шаг вперёд.

Эйрик видел лица своих людей.

Одни кричали его имя, глаза их сияли фанатичным светом. Другие, напротив, отворачивались, боясь встретиться взглядом с ним. Но все одинаково чувствовали: рядом с ним нет выбора. Идти за ним — значит победить.

И он ненавидел это знание.

Внутри, под тяжёлым дыханием и железной поступью, всегда жила одна мысль: «Я веду их… или это печать ведёт меня?»

Но мысль тонула в рёве. Солдаты приветствовали его, как вождя, как избранника богов. А он чувствовал себя не избранником, а пленником.

Его тень ложилась длинной чёрной полосой на траву. И всякий, кто случайно наступал в эту тень, вздрагивал и отскакивал в сторону, будто наступил на огонь. Это было не суеверие, не случай — печать заражала их страхом, как зараза распространяется в толпе.

Воздух густел. Солнце поднялось выше, и стало ясно: враги тоже готовятся. Из-за холмов доносился звон стали, редкие крики, свист рогов. Но всё это было далеко, в то время как здесь, на равнине, каждый звук звучал особенно отчётливо: скрип ремня, дыхание коня, щелчок замка на кольчуге.

Эйрик шагнул вперёд.

Печать ударила сильнее. Он невольно задержал дыхание, чувствуя, как тело подчиняется чужому ритму. Рука сама легла на рукоять меча. Клинок ещё не был обнажён, но уже тянул к себе жажду.

Воины подхватили этот жест. Кто-то вскинул щит. Кто-то ударил копьём о землю. И вот уже ряды зашевелились, словно пробуждённый зверь, готовый рвануться вперёд.

— С ним победа! — выкрикнул молодой воин, и его крик подхватили десятки.

— С ним мы не падём! — ответили другие.

Эйрик видел их лица — и понимал: они верят не в него. Они верят в силу, что стоит за ним. Они чувствуют печать так же, как чувствует он сам. Но если для них это знак победы, то для него — клеймо.

«Я оружие. Я не веду их. Я лишь клинок в чьих-то руках».

Грудь снова свело. Печать словно улыбнулась холодом внутри. Барабаны, которых никто не слышал, ударили чаще. В ушах зашумела кровь.

Он поднял меч.

И в этот миг ненавидел себя сильнее всего, потому что знал: сделал это не он.

Армия взревела.

Шум прошёлся по рядам, как ветер по полю, поднимая щиты и копья, сводя лица в оскал. Кто-то закричал его имя, кто-то взревел, не находя слов. Сотни голосов слились в единый гул, от которого задрожала сама земля.

И тогда марш начался.

Ряды двинулись. Сталь звенела, копыта били землю, и дыхание тысяч стало единым дыханием. Всё смешалось — страх, ярость, надежда и отчаяние. В этом звуке не было различий между человеком и тенью, между героем и рабом.

Эйрик шёл впереди. Его шаги вели войско, но в сердце он знал — это не он ведёт их. Это печать. Она выбирает путь, она указывает поле, она диктует, где кончится день.

Воины видели в нём воплощение победы.

Он сам видел в себе лишь звено цепи.

И когда рёв армии достиг неба, печать ответила ему сиянием под кожей.

Она пела, она приказывала, она вела.

Марш железа загремел, и вся равнина услышала его.

Но в глубине души, за всеми криками, за всеми барабанами, за всеми звуками стали, тихо прозвучал другой голос — его собственный:

«Когда же я сам сделаю шаг?»

И этот вопрос остался без ответа.

Равнина дрожала. Сначала — едва, как лёгкое эхо, но чем дальше шли, тем сильнее становился этот ритм. Тысячи шагов, тысячи копыт и клинков создавали единое биение — сердце армии. Люди говорили, что войско, ведомое Эйриком, само становилось живым существом. И это существо жаждало одного — войны.

Эйрик шагал впереди. Его походка была ровной и тяжёлой, но воины чувствовали: каждый его шаг наполнял их силой. Те, кто шёл за ним, переставали чувствовать усталость. Те, кто ещё колебался, вдруг ощущали жажду крови. Никто не понимал, почему так. Никто, кроме него.

Печать.

Она вела не только его — она вела их всех. Каждый её удар в груди отзывался не только в его теле. Он чувствовал, как с этим ударом ряды оживали, будто тьма внутри него разливалась наружу. Он был сосудом. Через него проходил зов войны, и армия становилась его эхом.

Иногда он видел это слишком ясно. Вот воин, совсем юный, с мягким лицом и ещё не огрубевшими руками. Вчера ночью он плакал у костра, дрожал от страха. Сегодня — глаза горят безумием, улыбка растягивает губы. Его руки сжимают копьё так, будто это единственная опора в жизни. Эйрик знал: завтра этот юноша упадёт в пыль. И всё равно он шёл вперёд, потому что печать влила в него жажду битвы.

Слева шагал ветеран, плечо его было в шрамах, волосы седыми клочьями падали на лицо. Он шёл молча, не выкрикивал клятв и славословий, но в глазах его было то же пламя. Он знал цену войне, он знал, что смерть всегда идёт рядом, и всё же он шёл с таким же остервенением, как и юнец.

И все они смотрели на Эйрика, когда думали, что он не замечает. Смотрели, как на вождя. Как на богослужителя, что несёт их к победе. Но он видел в этих взглядах больше, чем они хотели показать. Там был страх. Там было ожидание чудовища, что идёт рядом с ними и ведёт их за собой.

Печать пульсировала.

Бум. Бум. Бум.

Каждый удар — как приказ. Каждый удар — новый шаг вперёд. И вместе с этим ритмом шли не только его ноги, но и тысячи других.

Эйрик стиснул зубы.

«Я не веду их. Я лишь иду сам. Это она ведёт нас всех.»

Дым врага уже виднелся впереди. Лагерь, знамёна, ряды шатров. Звуки рогов неслись над равниной. Там готовились, но страх уже поселился в их рядах. Воины противника знали, что идёт тот, кого называли «клинком славы».

И в этот миг печать радостно ударила сильнее. Она будто смеялась, требуя крови.

«Я не хочу этой крови…» — подумал он. Но ноги не остановились.

У дороги стояли крестьяне. Толпой, тесно прижавшись друг к другу. Мужчины сгорбились, женщины сжимали руки детей, старики молчали, опуская головы. Кто-то держал хлеб, кто-то — кувшин вина, кто-то просто стоял, не смея поднять глаз. Их лица были искажены — не почтением, а страхом.

Когда Эйрик приблизился, несколько человек одновременно упали на колени. Старуха вытянула вперёд глиняную миску с чёрным хлебом. Мужчина с бородой держал кувшин, но руки его дрожали так сильно, что вино плескалось на землю. Женщина прижимала к груди ребёнка, словно боялась, что тот попадёт под взгляд Эйрика.

Их дары были не благодарностью. Это был выкуп.

«Пройди мимо, не задерживайся, не оставь нам свою печать.»

Эйрик знал этот взгляд. Он видел его сотни раз. Люди всегда дарили ему хлеб, всегда приносили вино — и всегда смотрели с ужасом. Они знали: там, где он задержится, останется война.

Он уже собирался отвернуться, но заметил мальчишку. Худой, босоногий, с рваными штанами. Он не прятался за матерью. Он смотрел прямо на Эйрика. И в его взгляде не было ни ужаса, ни фанатичной веры. Только вопрос. Немой, но такой ясный: «Кто ты?»

На миг всё стихло.

Печать будто замерла. Её удары прервались, и Эйрик почти ощутил тишину в груди.

Но это длилось миг.

Следующий удар вернул холод, вернул шаги.

Он отвёл глаза.

Когда он прошёл мимо, толпа рассыпалась, словно боялась дышать одним с ним воздухом. Кто-то перекрестился, кто-то выругался, кто-то заплакал. И лишь мальчик продолжал смотреть ему вслед.

«Вот она, моя слава,» — подумал Эйрик. «Страх и слёзы.»

Печать отозвалась в груди коротким ударом. Ему почудилось, будто она усмехнулась.

Солнце поднималось выше. Дым лагеря врагов становился всё плотнее, запах гари и конского навоза бил в нос. Вдалеке слышался звон оружия и гул команд. Птицы кружили над полем, предчувствуя пир.

Эйрик взглянул на руку, сжимавшую меч. Она дрожала. Не от страха — от напряжения.

«Не я держу его. Это она держит мои пальцы.»

Эта мысль жгла сильнее клинка. Он ненавидел себя за эту слабость, ненавидел печать за то, что та делала его игрушкой. Но шаги продолжались. Войско шло.

И в этом марше не было ни радости, ни славы. Была только кровь, которой он не жаждал, но которую печать требовала.

Поле раскинулось перед ними, широкое и ровное, словно сама земля приготовила арену для битвы. На горизонте тянулся дым — там, где враг выстраивал свои ряды. Над их лагерем колыхались тёмные знамёна, слышались свист рогов, крики командиров, топот десятков ног. Они готовились встретить натиск, но тревога уже поселилась в их строях.

Эйрик стоял впереди, и солнце падало на его лицо. Он не чувствовал тепла, не видел света — только холод в груди. Печать билась, как второе сердце, жадное и ненасытное. Каждый её удар отзывался во всём теле: шаги становились тяжелее, дыхание глубже, пальцы крепче сжимали рукоять меча.

Бум.

Бум.

Бум.

Ритм был неотвратим. Он сливался с гулом тысяч шагов за его спиной. Армия шла, ведомая не голосом командира, а этим безжалостным ритмом. Люди кричали его имя, но в их голосах слышалось не столько вдохновение, сколько безумие. Они были заражены печатью так же, как и он сам.

Эйрик поднял меч.

Железо вспыхнуло в лучах рассвета, и войско взревело, словно один зверь.

Враги напротив выставили щиты, опустили копья. Их крики слились в гул, но в этом гуле слышался страх. Они знали, кто идёт на них. Они знали имя того, кого называли «клинком славы».

Земля загрохотала.

Ряды сошлись.

Первый удар пришёл внезапно. Меч Эйрика рассёк щит, железо и плоть. Кровь брызнула ему в лицо, и печать в груди ответила ударом радости. Следом второй враг рухнул с рассечённой головой. Третий — с разрубленным плечом. Всё смешалось: удары, крики, звон стали.

Эйрик не думал. Его тело двигалось само. Мышцы работали быстрее, чем он успевал отдавать им приказы. Его шаги совпадали с биением печати. Его удары были её ударами.

Бум. Взмах. Крик.

Бум. Взмах. Кровь.

Ритм вёл его вперёд.

Воины вокруг падали и поднимались, гибли и кричали. Но он видел всё как сквозь мутную воду. Мир сузился до одного — печати, что толкала его вперёд, заставляла резать, ломать, крушить.

Он столкнулся с воином в рогатом шлеме, вооружённым тяжёлым молотом. Тот ринулся на него, обрушив удар. Земля задрожала, молот оставил в ней вмятину, но Эйрик уже шагнул в сторону. Его тело само скользнуло, клинок ударил в горло врага.

Голова отделилась от тела, кровь брызнула фонтаном. И печать запела в груди, гулко и радостно.

«Не я победил,» — мелькнула мысль. «Это её пир.»

Но мысль тут же утонула в следующем ударе.

Поле взорвалось звуками.

Щиты ломались, копья трещали, мечи скрежетали друг о друга. Крики боли и ярости переплетались в единый вой, и этот вой разносился по равнине, будто голос самой земли.

Эйрик шёл вперёд, и всё вокруг разлеталось в стороны. Его клинок находил слабые места так точно, словно сам воздух подсказывал, куда ударить. Враги пытались сомкнуть строй, закрыть бреши, но там, где он проходил, никакая стена не держалась.

Меч рассекал дерево и плоть, сталь и кость. Удары сыпались один за другим, и каждый из них совпадал с биением печати.

Бум. Взмах. Крик.

Бум. Взмах. Кровь.

Иногда он пытался остановиться.

Вот юноша — совсем мальчишка, с лицом, на котором ещё не успели пробиться волосы. Его руки дрожат, он держит копьё, как сломанную ветку, но всё же выставляет его против Эйрика.

Эйрик смотрит на него, и на миг ему кажется, что он может удержать руку. Что он способен остановить удар. Что печать не всесильна.

«Не надо. Пусть живёт…»

Но биение в груди взрывается новой волной, и меч сам идёт вперёд. Копьё ломается, тело падает, кровь пропитывает траву.

Эйрик отворачивается. В груди ноет пустота.

Следом бросается другой — высокий, с выцветшими глазами, старый воин, лицо которого покрыто сетью шрамов. Он идёт молча, но с решимостью. Его удар тяжёл и точен, но Эйрик уходит от него так легко, словно предвидит движение. Клинок скользит по груди врага, разрывая доспех и плоть. Тело валится наземь, и печать снова бьётся в восторге.

«Не я это сделал. Она.»

Он начинает видеть поле иначе.

Не враги и союзники, не люди и оружие. Всё превращается в хаос.

Сотни тел движутся по воле печати, и он понимает: её жажда не ограничивается им одним. Она тянется сквозь него к остальным. Его армия заражена так же, как он.

Люди за его спиной кричат его имя.

— С нами Эйрик!

— С нами победа!

Их голоса сливаются, множатся, и армия ревёт.

Но он чувствует лишь холод.

«Не со мной. С ней. Вы идёте за ней, не за мной.»

Он замечает лица врагов. Одни полны страха, другие — отчаяния, третьи — слепой злобы. Но все они умирают одинаково быстро, одинаково бессмысленно.

Кто-то падает с перерубленной рукой. Другой корчится, задыхаясь в собственной крови. Третий пытается ползти по траве, пока клинок не настигает его.

И тогда Эйрик понимает: здесь нет смысла.

Эта война не ради земли. Не ради славы. Не ради народа.

Она ради самой себя. Ради крови. Ради печати, что пьёт её через него.

Он вдруг чувствует, что может идти так бесконечно. Его тело не знает усталости. Его удары не замедляются, дыхание не сбивается. Но это не его сила. Это её сила. И она не остановится, пока всё поле не станет красным.

На миг в этом хаосе он снова видит мальчика с дороги — худого, босоногого. Нет, не самого его, а образ, видение. Те же глаза, полный немого вопроса: «Кто ты?»

И в этот миг Эйрик чуть не роняет клинок.

Но печать не даёт ему остановиться.

Он идёт дальше.

Строй врагов колебался, как перегруженный мост. Ещё миг — и он рухнет. Эйрик видел это не глазами полководца, а как зверь чувствует дрожь добычи. Печать в груди билась чаще, будто подгоняя: «Ещё. Ещё.»

И рухнуло.

Сначала один из противников бросил щит и побежал. Затем другой выронил копьё. Паника пробежала по рядам, и уже десятки людей обращались в бегство. Их крики были не боевыми — в них звучала голая, отчаянная мольба о спасении.

Но бегство обернулось бойней.

Воины Эйрика, захваченные яростью, гнались за ними, как стая волков. Их удары падали в спины бегущих, и каждый новый крик смерти становился для них ещё одной искрой безумия. Никто не знал жалости. Никто не щадил.

Эйрик шёл впереди.

Он видел, как противники падали один за другим, как кровь впитывалась в землю, как тела образовывали груды. Его клинок не знал остановки, и печать пела от восторга.

Но внутри росла пустота.

Каждый раз, когда его меч находил цель, он понимал: это не его победа. Это не его жизнь отнята, не его воля реализована. Всё принадлежало ей — печати.

Он видел союзников рядом, их лица искажались в звериные маски. Они кричали его имя, но в их глазах было не уважение. Там было то же безумие, что билось в его груди.

«Они заражены мной. Нет — ею.»

Он вспомнил деревню, что они проходили утром. Женщин, что закрывали глаза, мужчин, что падали на колени, ребёнка, что смотрел прямо в него. Взгляд мальчика вдруг встал перед ним так ясно, будто он был здесь, среди тел.

«Кто ты?»

Эйрик замер.

На миг его клинок опустился. В ушах стих гул, и он услышал только своё дыхание.

Но печать ударила так сильно, что он едва не рухнул. Его тело снова рванулось вперёд, и клинок обрушился на спину бегущего врага. Тот упал лицом в грязь, и кровь растеклась вокруг него тёмным пятном.

Эйрик зажал зубы до боли.

Сражение уже не было сражением. Это была резня. Люди валялись на земле, ползали, умоляли о пощаде, но печать не позволяла ему остановить ни себя, ни свою армию.

Один враг встал на колени, бросил оружие и протянул руки. Эйрик видел — тот сдаётся, молится о милости. Он хотел отвернуться. Но печать сжала его грудь. Рука поднялась, и меч опустился, рассёк голову надвое.

Люди за его спиной завопили от восторга.

— Слава Эйрику!

— Он непобедим!

Эти слова били по нему сильнее стрел.

«Они не видят, что я раб.»

Враги бежали во все стороны. Поле заполнялось телами, травой, сломанным оружием. Солнце стояло высоко, его свет падал на кровавое месиво, делая его ещё ярче.

Эйрик поднял глаза. Перед ним раскинулось море мёртвых и умирающих. Его армия, окровавленная, с лицами, искажёнными звериной радостью, собирала остатки добычи.

А печать билась в груди, довольная и сытая.

Поле стихало.

Крики умирающих становились всё реже, звуки стали тише. Остался только хрип раненных, стук шагов по окровавленной земле да рваное дыхание уцелевших. Ветер гонял по равнине дым и запахи — железа, пота, крови.

Армия Эйрика подняла победный крик. Люди обнимались, поднимали мечи к небу, звали друг друга по именам, смеялись сквозь слёзы. Они смотрели на него с восторгом, будто он и правда был богом, спустившимся на землю.

— С нами Эйрик!

— Слава клинку славы!

Голоса множились, сливались в гул, что катился по полю сильнее любого рога.

Эйрик стоял среди тел.

Его клинок был тяжёлым, руки дрожали, дыхание рвалось из груди. На нём не осталось чистого места — всё было в крови, в грязи, в пыли.

Он поднял взгляд и увидел перед собой поле.

Там лежали сотни. Враги, его собственные воины, кони, обломки оружия, щиты. Всё смешалось в одну картину. Земля была чёрной и красной. Лица мёртвых застыли в гримасах ужаса и боли.

Печать билась в груди, как в экстазе. Её удары были тяжёлыми, пьяными. Она пела, довольная пиром.

«Она ликует. А я?»

Он чувствовал пустоту.

Не радость победы, не облегчение, не гордость. Ничего. Только холод внутри.

Его люди кричали его имя, славили его. Они верили, что он ведёт их. Но он знал: он — не вождь. Он — сосуд. Всё, что случилось, принадлежало не ему, а печати.

Он посмотрел на ближайшего воина. Тот, с окровавленным лицом, смеялся и поднимал меч к небу. В его глазах горело безумие. Эйрик понял: это безумие не его. Это безумие печати, что перетекло в этих людей.

«Я не их спаситель. Я их проклятие.»

Он шагнул вперёд и едва не споткнулся о тело ребёнка-воина. Лицо было совсем юным, глаза ещё распахнуты, будто он всё ещё ждал удара. Эйрик отвернулся, но образ остался перед ним.

И вместе с ним вернулся взгляд того мальчика из деревни. Немой вопрос: «Кто ты?»

Эйрик не нашёл ответа.

Он опустил меч.

Толпа воинов продолжала реветь его имя. Но он стоял молча.

Солнце поднималось выше, освещая поле. Для его армии это было утро победы. Для него — утро рабства.

Печать молчала теперь, сытая и спокойная. Но в её тишине он слышал угрозу. Она ждала следующего поля. Следующего пира. Следующей войны.

Эйрик закрыл глаза.

И внутри себя прошептал:

«Когда я сделаю шаг сам? Когда моя рука поднимет клинок не по её воле, а по моей?»

Ответа не было.

Глава 2. Освобождённые и раб

Деревня встретила их тишиной.

Ни колокольного звона, ни радостных песен, ни восторженных криков. Только шаги солдат и скрип повозок разносились по узким улицам. Деревянные избы стояли в ряд, крыши под тяжестью копоти и времени прогнулись, окна — тёмные, настороженные, будто сами стены смотрели на Эйрика и его воинов.

Жители собрались у входа. Мужчины стояли впереди, женщины прижимали к себе детей, старики опирались на посохи. Они не кричали, не приветствовали победителей. Они молчали. В глазах их читалось не облегчение, не радость, а глухой, вязкий страх.

Воины Эйрика растянулись вдоль улиц. Кто-то громко смеялся, срывал с головы шлем и кидал его на землю, кто-то требовал вина, кто-то начинал петь боевую песнь. Их гул и звон оружия разрывали тишину, но никто из жителей не ответил им ни словом.

Один из стариков сделал шаг вперёд. В руках он держал глиняную миску с чёрным хлебом. Его пальцы дрожали так сильно, что крошки падали на землю. Он поднял миску над головой и опустился на колени.

За ним двое других протянули вино и соль. Женщина положила у ног Эйрика корзину с яблоками, но глаза её были прикованы к земле.

— Прими, — пробормотал старик, и голос его сорвался. — Прими и не оставь нам войны.

Эти слова были тише шёпота, но Эйрик услышал их отчётливо.

Он посмотрел на лица. В каждом было то же самое: напряжение, мольба, страх. Даже там, где кто-то пытался улыбнуться, зубы стучали, а глаза выдавали дрожь.

Они не благодарят. Они откупаются.

Солдаты сзади расхохотались. Один схватил яблоко из корзины, откусил и кинул огрызок в сторону мальчишки, что стоял рядом с матерью. Тот не двинулся. Не закричал, не отвернулся. Его тёмные глаза смотрели прямо на Эйрика.

И снова это чувство.

Тот же взгляд. Немой вопрос, что врезался в него ещё тогда, на дороге: «Кто ты?»

Эйрик замер.

Печать в груди дрогнула, и на миг показалось, будто её удары совпали с этим взглядом.

Он отвёл глаза.

Солдаты начали расходиться по деревне. Одни требовали еды, другие тащили вино. Кто-то уже садился на землю, развязывал бурдюк, наливал кружку и звал товарищей. Праздник начинался.

А жители всё так же стояли молча. Они подчинялись, но не с благодарностью, а с тем же выражением, что носят рабы, глядя на хозяина.

Эйрик чувствовал, как в груди холод печати смешивается с чем-то иным — тяжёлым, вязким, похожим на камень.

«Для них я не освободитель. Для них я бич. Они не свободны. Они боятся меня больше, чем врагов.»

Солдаты быстро заняли деревню, как воду разливают по трещинам. На площади разожгли костры, потащили столы и лавки прямо из изб. Кто-то зарезал козу, кто-то разбил бочонок с вином, и воздух наполнился густыми запахами дыма, крови и алкоголя.

Воины кричали, пели, хлопали друг друга по плечу, будто сражение осталось далеко позади и не стоило ни капли пота. Но в их смехе звучало то же безумие, что было на поле боя: слишком громкий, слишком резкий, слишком жадный до собственной силы.

Эйрик стоял в стороне и видел всё, словно со стороны.

Печать в груди всё ещё пульсировала — не так бешено, как в бою, но достаточно сильно, чтобы её холод и жар одновременно проходили по венам. Он чувствовал, как это биение отзывается в его воинах. Их радость была не их собственной. Это был тот же зов, что вёл их утром в бой. Только теперь он выливался в пир.

Жители пытались угодить. Женщины приносили миски с похлёбкой, мужчины вытаскивали из погребов хмельное. Кто-то пытался улыбаться, но глаза выдавали дрожь. Улыбки были застывшими, губы трещали от напряжения.

И каждый раз, когда взгляд случайно встречался с глазами Эйрика, улыбка исчезала. Люди сразу опускали голову, отступали назад.

Он видел: они не благодарят. Они боятся.

На краю площади стояла группа детей. Их согнали в кучу, как стадо, и велели не шуметь. Но один — тот самый мальчик — снова смотрел прямо на него. Лицо его было бледным, губы сжаты в тонкую линию, но глаза не отворачивались.

Эйрик задержал взгляд, и в груди печать ударила больнее. Он почти ощутил, как она зарычала.

Солдаты между тем разошлись окончательно. Один поднял кружку и заорал:

— За Эйрика! За клинок славы!

Крик подхватили десятки глоток.

— За Эйрика!

Воины повернулись к нему, поднимая кружки, глотая вино, плюясь пеной. Их глаза горели восторгом. В этот миг они готовы были умереть за него.

А жители стояли молча, смотрели на всё это, как на праздник хозяина, в котором они не гости, а заложники.

Эйрик почувствовал, как пустота внутри становится тяжелее.

«Для моих людей я бог. Для них — чудовище. Но я и сам не чувствую себя ни тем, ни другим.»

Печать холодом напомнила о себе, и он понял: радость воинов и страх народа — это две стороны одной цепи. И звено этой цепи — он сам.

Он отвернулся от площади.

Его ноги сами вывели его прочь, в тёмные узкие улочки. Шум пира оставался за спиной, но эхом всё равно отдавался в груди, будто печать смеялась вместе с воинами.

Эйрик уходил всё дальше от площади. Шум праздника постепенно глох, будто его накрывала плотная пелена. Но вместе с тишиной к нему возвращались другие звуки — шёпот и вздохи жителей, спрятавшихся в своих домах.

Он проходил мимо низкой избы, где за тонкой стеной кто-то говорил быстро и испуганно:

— Лучше бы они не приходили… лучше бы враг остался… — голос дрожал, срывался.

Другой отвечал:

— Тише! Если услышат — сожгут нас.

Эйрик остановился. Слова пронзили его острее клинка. Он слышал это не первый раз — и всё же каждый раз рана была свежей.

Они боятся не врагов. Они боятся меня.

Он двинулся дальше.

В другом доме женщина укачивала ребёнка. Малыш плакал тонким голоском, и мать шептала:

— Не смотри, не смотри… это всего лишь сон… сейчас всё пройдёт…

И снова сердце Эйрика сжалось. Он знал: она говорила о нём.

Ветер донёс смех с площади. Солдаты пили, ели, бросали кости, обнимали друг друга. Там было веселье, но оно звучало не как радость, а как ярость, нашедшая новый выход.

А здесь — за каждой дверью, за каждым окном — был страх.

Эйрик остановился на узкой улочке. В тени кривого забора стояли две девушки, совсем молодые. Они прижимались друг к другу и шептались. Когда он вышел из темноты, обе замерли. Лица их побледнели, руки вцепились одна в другую. Они склонили головы, как рабы, ожидая удара.

Он прошёл мимо, не сказав ни слова. Но на спине ощущал их взгляд — не благодарный, не уважительный. Взгляд жертвы, что ждёт, когда хищник уйдёт.

Печать в груди билась ровно, спокойно, будто наслаждаясь этим контрастом. Её голод был насытился, и теперь она вкушала страх людей, как второе угощение.

Эйрик сжал кулаки.

«Это не моя воля. Это не моя победа. Это она. Всегда она.»

Он свернул к окраине деревни. Там не было домов, только редкие костры да сараи. Воздух был холоднее, тише. Вдалеке кричала сова, и это был первый звук, не связанный с людьми.

Он остановился, вдохнул глубже.

Но даже здесь, на краю, он слышал шёпот. Женский голос, старческий, еле различимый:

— Смерть пришла к нам. В образе воина.

Эйрик закрыл глаза.

«Да. Смерть. Только не моя — их.»

Шаги сами привели его к реке. Вода тихо плескалась, отражая дрожащий свет луны. Он посмотрел в отражение. На него глядел человек в кольчуге, с клинком на боку. Но глаза… глаза были чужими.

И в этой тьме снова вспыхнула память — лицо мальчишки, что смотрел прямо на него. Тот же вопрос в глазах: «Кто ты?»

Эйрик не нашёл ответа.

Он долго стоял у воды, не двигаясь. Луна висела над рекой, и её отражение ломалось в каждом колебании. Казалось, что и его лицо ломается вместе с водой: то оно привычное, человеческое, то вдруг искажённое, словно чужое.

Эйрик присел на колени, провёл ладонью по холодной поверхности. Круги пошли от пальцев, и в этих кругах отражение распалось совсем. Вода показала ему не человека, а тень с горящими глазами.

Он резко выпрямился.

В груди печать отозвалась гулким ударом, будто рассмеялась над его попыткой увидеть себя прежнего.

За его спиной доносился смех воинов, песни, звон кубков. Жители прятались в домах, в тишине и страхе. И только он один оказался посередине — ни с теми, ни с другими.

«Они празднуют, будто свободны. Они верят, что освободились от врагов. Но в их голосах — её крик. В их радости — её жажда. И в их страхе — тоже она.»

Он опустил взгляд.

Трава у реки была вытоптана сапогами. Даже природа здесь носила следы войны. Кусок ткани, окровавленный обрывок знамени, валялся у самого берега. Вода уже смыла часть крови, но красные полосы всё ещё расплывались по поверхности.

Эйрик провёл рукой по груди. Металл кольчуги холодил кожу, но под ней билось другое — тяжёлое, чужое сердце. Печать. Она не давала забыть ни на миг.

— Ты — не герой, — тихо сказал он самому себе. — Ты их раб.

Слова растворились в ночи, но в ответ печать ударила сильнее, словно соглашаясь.

Он поднялся.

Над рекой пролетела птица — чёрная тень, едва заметная на фоне луны. Её крик был коротким и резким. Эйрик проводил её взглядом и почувствовал, что его собственная жизнь стала таким же криком: мгновенным, обжигающим, чужим.

Он повернулся к деревне.

Там светились костры, звучали песни. Солдаты пировали, жители молчали за стенами. И каждый — и воин, и крестьянин — носил в себе её цепь.

«Освобождённые? Нет. Ни они, ни я. Мы все — рабы. Только у каждого свой ошейник.»

Холодная мысль вонзилась в него глубже клинка. Он не чувствовал радости, не чувствовал даже злости. Только пустоту.

Он снова посмотрел в реку. Отражение было неподвижным. И в этом молчании он впервые увидел правду: человек, что смотрел на него, уже не был им самим.

Эйрик выпрямился и медленно пошёл прочь от берега. Шаги были тяжёлыми, но уверенными. Он знал: покой ему не дан.

Печать ждала.

А вместе с ней — новые войны.

Эйрик сидел у реки долго. Вода убаюкивала его, но не давала покоя. Волны колебались под светом луны, и каждый их всплеск был как удар печати в груди.

Он пытался не слушать её биение. Закрыл глаза, прислонился к стволу кривой ивы, вдохнул влажный запах ночи.

И вдруг что-то изменилось. Холод ушёл, биение ослабло. Словно печать на миг ослабила хватку.

Тишина вокруг наполнилась другим звуком — тихим смехом.

Не громким, не звериным, а лёгким, чистым.

Эйрик вздрогнул.

Он узнал этот смех.

Перед глазами встало другое место. Не поле, не деревня. Дом. Невысокая хата с низкими потолками, запах свежего хлеба, потрескивание огня в очаге.

На скамье — мальчишка лет десяти, босоногий, с растрёпанными светлыми волосами. Он смеялся, держась за деревянный меч.

Эйрик узнал себя.

В груди защемило.

Сцена была слишком ясной, слишком настоящей. Он слышал голос матери, зовущий к столу. Чувствовал запах тёплого молока и густой похлёбки. Слышал, как где-то за стеной брат ругался с отцом из-за работы в поле.

Он не помнил этих дней подробно — время стёрло их. Но сейчас они вставали с такой силой, будто никогда не уходили.

Мальчик поднял деревянный меч, поднял крик, пародируя воина:

— Я — защитник! Я буду стоять до конца!

Смех снова заполнил комнату.

Эйрик хотел улыбнуться. Но улыбка не вышла. Он смотрел и видел — это был он. Когда-то. До печати. До крови. До войны.

Он вытянул руку, хотел коснуться этого видения. Но пальцы прошли сквозь дым.

Вдруг всё погасло.

Огонь очага потух, смех оборвался. Хата исчезла. Осталась тьма.

И в этой тьме ударила печать. Гулко, жёстко, как кулак в грудь.

Эйрик вскрикнул и распахнул глаза. Перед ним снова была река, ночь и холод.

Но память всё ещё держала его.

И чем сильнее он вспоминал смех мальчишки, тем острее понимал: этот мальчик мёртв. Его убила не война. Его убила печать.

Эйрик снова закрыл глаза — и воспоминание вернулось, ярче, чем прежде.

Он видел дом не как тень, а живым, наполненным светом. С потолка свисали пучки сушёных трав, пахло хлебом и дымом. На полке стояли глиняные горшки, в которых тлел тёплый пар. За окном слышался лай собаки и звон колокольчика у коровы.

В центре комнаты сидела мать. Она улыбалась, глядя на него и братьев. В её руках было простое полотно, она штопала рубаху, но взгляд её был мягким, светлым.

— Эйрик, — сказала она, — не гонись за славой. Удержи сердце чистым.

Мальчишка — он сам, маленький, — кивнул, но глаза его сияли так, что в словах матери он видел лишь вызов.

Рядом стоял старший брат, хмурый, серьёзный. Он учил его держать деревянный меч крепче, показывал, как правильно шагать вперёд, как не отступать.

— Война придёт, — говорил он. — Мы должны быть готовы.

Младший же смеялся, упрямо отмахиваясь:

— Зачем война? Лучше пасти коров и воровать яблоки у соседей!

И вся комната взрывалась смехом.

Эйрик слышал этот смех сейчас, в ночи у реки. Он чувствовал его в груди, как когда-то — радость, лёгкость, простоту.

Вот оно. То, что я потерял.

Он вспомнил вкус тёплого молока, вспомнил, как мать гладила его по голове, как волосы путались в её пальцах. Вспомнил, как сам смеялся, пока не болели рёбра.

Эти картины были ярче, чем день, прожитый вчера. И от этого боль становилась ещё сильнее.

Он смотрел на себя мальчишку, и тот казался таким настоящим. Такой чистый, такой полный надежды. Глаза — без тени крови, без тяжести.

— Это я, — прошептал Эйрик. — Когда-то.

Но в тот же миг он заметил перемену.

Сначала лёгкую, почти незаметную. Дым от очага стал гуще. Смех братьев звучал глуше. Солнце за окном будто померкло.

Мальчик поднял деревянный меч, но теперь в его руках он выглядел не игрушкой, а чёрным клинком. Его глаза потемнели.

— Я буду защитником, — повторил мальчишка. Но голос его изменился — в нём звучала печать.

Эйрик отшатнулся.

— Нет… это не так. Это не то…

Комната дрогнула. Лица матери и братьев начали расплываться, будто их смывали невидимые руки. Смех превратился в крик. Дым затянул очаг, стены потемнели, а в центре — там, где стоял мальчик, — вспыхнул символ печати.

Он горел, словно клеймо, разрастался и покрывал всё вокруг.

Эйрик закрыл глаза руками, но пламя печати пробивалось сквозь веки.

«Даже мои воспоминания не мои. Даже здесь — она.»

Он рванулся прочь, будто мог вырваться из собственного прошлого. Но вместо дома снова оказался у реки. Луна холодно отражалась в воде, дыхание рвалось из груди, а печать билась сильнее.

Вода у реки тихо плескалась, но в голове Эйрика ещё гремел крик. Он сидел, вцепившись пальцами в землю, и пытался удержать хоть обрывки видения.

Мать. Её глаза. Голос братьев. Тёплый дом.

Но всё таяло. Чем сильнее он держался, тем быстрее это исчезало. Как песок, просыпающийся сквозь пальцы.

Он зажмурился, будто хотел вернуть свет.

И в темноте увидел — мать снова зовёт его к столу.

«Эйрик…»

Голос был мягким, но вдруг исказился, сорвался в хрип.

«Эйрик… мой воин… мой клинок…»

Он распахнул глаза.

На воде отражался символ. Тот самый, что бился в его груди. Огненные линии складывались в узор, что извивался, жил, будто был не рисунком, а существом.

И из отражения шагнули образы.

Сначала — мать, но её лицо было без глаз. Только пустые тени в глазницах. Она протянула руки, но пальцы её были костлявыми когтями.

Рядом появился брат, но его смех превратился в рычание, а деревянный меч стал клинком, капающим кровью.

Младший же упал на колени, но изо рта его текла не похлёбка, а чёрная пена.

— Нет, — выдохнул Эйрик. — Это не вы… это не так…

Фигуры качнулись, и печать на их телах вспыхнула. Огненные узоры разрастались, окутывая их, пока они не превратились в силуэты, сотканные из жара и мрака.

Они хором заговорили его голосом:

— Ты — наш. Ты — не сын, не брат, не человек. Ты — клинок.

Эйрик сжал голову руками.

Печать в груди билась так сильно, что каждый удар отдавался болью в висках. Казалось, она хотела выбить его сердце наружу.

Он закричал — и образы исчезли.

Осталась только ночь. Река. Луна.

Он тяжело дышал, едва удерживаясь на ногах. Грудь болела, будто её прожгли изнутри.

«Даже память мне не принадлежит. Она забрала всё. Мою мать. Моих братьев. Меня.»

Он посмотрел на своё отражение в воде.

Там не было мальчика. Не было юноши. Только он — с глазами, в которых отражалась печать.

— Ты убила их, — прошептал он, обращаясь к узору в груди. — Ты убила всё, что во мне было человеческого.

Но печать молчала. Её пульс был ровным и уверенным, как дыхание зверя, что заснул после пира, но готов проснуться снова.

Эйрик опустил голову.

Внутри была пустота. Та, что не заполняется ни воспоминаниями, ни победами.

Он поднялся и медленно пошёл обратно к деревне. За его спиной луна гасла в облаках, а впереди снова слышались песни и смех воинов.

Он знал: завтра память о матери и братьях станет ещё слабее. Завтра останется только он и печать.

И в этом заключалась самая страшная правда:

он всё ещё помнил, что был человеком, но уже не знал, как им быть.

Эйрик вернулся в деревню глубокой ночью. Пир уже выдыхался: песни стали тише, смех — хриплым, воины спали прямо на земле, обняв пустые кубки. Костры догорали, угли тлели алым светом. В воздухе висел тяжёлый запах вина и жира, вперемежку с дымом и потом.

Но за стенами изб стояла другая тишина — напряжённая, мёртвая. Люди не спали. Они ждали, когда армия уснёт, когда крик и звон окончательно стихнут. Их страх был густым, как сырость в подвале. Эйрик чувствовал его кожей.

Он прошёл мимо площади и направился к краю деревни. Тело требовало покоя. Боль в груди не отпускала. Печать будто ждала чего-то — её биение стало странным, мерным, но настойчивым.

Он нашёл сарай и вошёл внутрь. Сбросил с плеч кольчугу, положил меч рядом. Железо глухо стукнуло о землю, и этот звук показался слишком громким в ночи.

Сел на пол, облокотился на стену.

Тишина была липкой. Только сердце — или то, что заменяло его — билось слишком громко.

Эйрик сжал ладонью грудь. Под пальцами он ощутил жар. Не просто тепло тела — жар, будто в груди скрывался уголь, готовый разгореться пламенем.

Он расстегнул ворот. Ткань прилипла к коже — и в тусклом свете луны он увидел линии.

Сначала тонкие, едва заметные. Но они расползались, расширялись, вспыхивали красным. Символы выходили наружу, словно выжженные в коже клейма.

Эйрик замер.

Ему казалось, что эти линии двигаются. Они извивались, переплетались, образуя узор, которого он никогда прежде не видел. Узор, что не принадлежал человеческой руке.

Жар усиливался. Каждое биение печати было словно удар кузнечного молота по наковальне. Грудь горела, дыхание стало рваным.

Он сорвал с себя рубаху.

Теперь весь символ был виден. Круги, пересекающиеся линии, острые углы — всё сияло, будто жидкий огонь проступал сквозь кожу.

Эйрик сжал зубы. Он хотел отвести взгляд, но не мог. Символ жил. В каждом изгибе угадывались чьи-то движения, в каждой линии — приказ.

И в голове прозвучал голос. Не слова — ритм. Удары. Тот же, что вел его в бой.

«Ты — мой.»

Эйрик вцепился пальцами в землю.

— Нет…

Но символ вспыхнул ярче. Вены на руках налились кровью, тело дрожало. Он чувствовал: если не сдержится, печать заставит его подняться и идти прямо сейчас. Не к врагам. Не к воинам. К любым — лишь бы пролить кровь.

— Ты — мой клинок, — ритм становился всё отчётливее. — Моё оружие.

Эйрик ударил кулаком по земле.

— Я не твой раб!

Но печать ответила смехом. Не громким, но безжалостным.

Эйрик сидел, стиснув зубы, но печать неумолимо оживала.

Линии расходились всё дальше от груди: по плечам, по шее, по животу. Они тянулись по венам, будто сама кровь превращалась в огонь. Кожа светилась изнутри.

Он поднял руку — и увидел, как по ней проступает символика, выжигая узор прямо под кожей. Каждая линия пульсировала, жила собственной жизнью.

— Прекрати… — хрипло выдохнул он.

Но символ не слушал.

Он пульсировал в такт его сердцу, но скоро стало ясно — это не сердце вело печать. Это печать вела сердце.

Удары становились тяжелее. Каждый — как команда. Каждый — как цепь.

Встань.

Возьми клинок.

Убей.

Эйрик схватил меч, но не для удара — чтобы удержаться. Лезвие дрожало в его руках. Он понимал: стоит отпустить волю, и печать поведёт его к любому живому телу поблизости. Солдаты. Жители. Всё равно.

Перед глазами мелькнули образы.

Мальчик с деревянным мечом — его собственное отражение из прошлого. Теперь он шёл к нему с пустыми глазами, и печать горела на его груди.

Мать, без лица, протягивала руки, а узоры на её коже переливались.

Толпа воинов, его воинов, смеялась, но в каждом смехе звучала печать.

И все они говорили хором:

— Ты — наш клинок. Ты — не хозяин, а оружие.

Эйрик закрыл глаза, но картины не исчезли. Они были внутри.

Он рванулся к реке. Вода могла остудить. Вода могла погасить пламя. Он вбежал в неё по колено, зачерпнул ладонями и облил себя.

Лёд вонзился в кожу. На миг показалось, что линии тускнеют.

Он вздохнул с облегчением. Но тут же символ вспыхнул ещё сильнее. Вода зашипела на его теле, будто он был раскалённым железом. В паре он увидел лица — не свои, чужие, забытые. Те, кого он убил. Их было слишком много.

Они поднимались из воды, шептали:

— Раб. Раб. Раб.

Эйрик ударил кулаком по воде, разметав отражения.

— Я не раб! — рявкнул он, и голос сорвался, стал похож на рычание.

Печать ответила ударом такой силы, что он пошатнулся. Тело выгнулось, зубы скрежетнули. Он чувствовал, как в каждом мускуле скрыта сила, но это была не его сила.

Он знал: если сейчас не удержится, он пойдёт в деревню. Он будет резать без разбора, пока символ не насытится.

Он упал на колени прямо в воду. Дышал тяжело, хрипло. Символы пульсировали ярко, как клеймо кузнеца.

«Я должен выстоять. Если сейчас сдамся — всё кончено. Я стану не человеком, не воином, а её игрушкой.»

Но голос печати смеялся, заполняя каждую мысль.

«Ты уже ею стал.»

Эйрик стоял в реке на коленях. Вода доходила до пояса, одежда прилипла к телу, но не охлаждала — наоборот, казалось, что он сидит в кипящем котле. Символы на коже сияли ярче, чем свет луны.

Грудь сдавило так, что он едва мог вдохнуть. Каждый удар печати разносился по телу, и в этом ритме он слышал слова:

Встань. Иди. Убей.

Сначала голос был чужим. Потом — его собственным.

Он зажал уши, но звук не исчез. Он был внутри.

Вокруг вода дрожала. В отражении луны появились лица. Сотни лиц. Мужчины, женщины, дети — те, кого он убил. Их глаза были пустыми, их рты открывались в беззвучном крике. Но вместе их шёпот звучал громче крика:

— Раб. Раб. Раб.

Эйрик вскочил, взмахнул мечом и разрубил отражение. Вода всплеснула, кровь воображаемых теней разлетелась каплями. Но в следующий миг лица вернулись, удвоились.

Он хотел закричать, но горло сжала печать. Он захрипел, рухнул обратно в воду.

«Я теряю себя.»

Линии на его груди и руках горели, словно цепи, кованые прямо на коже. Они держали его, и чем сильнее он рвался, тем крепче становились.

Вдруг боль сменилась тишиной. Всё стихло: и крики, и шёпот, и ритм. Наступила пустота.

И в этой пустоте заговорил голос — спокойный, холодный:

— Ты не хозяин. Никогда не был. Никогда не будешь. Ты — клинок. Ты будешь рубить, пока я велю.

Эйрик сжал рукоять меча так, что пальцы побелели.

— Нет… Я не твой.

— Ты мой, — повторил голос. — Каждый твой шаг, каждый вдох, каждый удар сердца — мой. Ты думал, что сражаешься ради людей? Ты думал, что защищаешь? Нет. Ты всегда сражался ради меня.

Слова обрушились на него, как камни. Он чувствовал их не ушами, а телом. С каждым ударом печати внутри звучало «мой».

Он закрыл глаза. Перед ним снова вспыхнул мальчик с деревянным мечом. Тот поднял клинок и сказал:

— Я — защитник.

А потом улыбнулся чужой улыбкой.

— Нет. Ты — раб.

Эйрик закричал, и крик прорвал тишину. Вода взметнулась вокруг него, упала тяжёлым дождём. Символы вспыхнули, как раскалённые угли, а потом начали угасать.

Боль отступала. Линии тускнели, втягивались обратно в кожу, будто насытившийся зверь уходил в логово.

Он рухнул на спину прямо в воду. Дышал тяжело, каждый вдох был хриплым. Небо над ним светилось луной, и впервые за долгие часы было видно только небо — без отражений, без лиц, без символов.

Но печать осталась. Она не исчезла. Просто замолчала, довольная.

Эйрик понял: это не победа. Это отсрочка.

Он не вырвался. Он не сломал цепи. Он лишь пережил её игру.

Он медленно встал, тяжело опираясь на меч. Вода стекала по телу, холод смешивался с остатками жара.

В деревне уже воцарялась тишина. Солдаты спали. Жители дрожали за стенами.

Он посмотрел на свои руки. На коже всё ещё оставался бледный след узоров. Как клеймо, что не сотрёшь.

— Раб… — повторил он сам себе. Голос был глухим, почти чужим. — Но раб, который знает.

Внутри него что-то дрогнуло. Слабое, как искра в пепле. Но это была его искра.

«Она сильнее меня. Но я вижу её. Я понимаю. И, может быть, когда придёт время… я смогу.»

Он поднял глаза к небу. Луна смотрела на него холодно, безучастно. Но в этом свете он ощутил странное спокойствие.

Да, он раб. Но раб, что знает свои цепи, уже сделал первый шаг.

Глава 3. Война ради войны

Ночь после битвы была тяжёлой. Пламя костров догорало, и воины один за другим проваливались в хмельной сон. Но в лагере не было полной тишины — то и дело раздавались стоны раненых, скрип доспехов, бормотание часовых.

Эйрик сидел в стороне, на обломке колоды, и чистил клинок. Сталь блестела в огне, но чем ярче она светилась, тем сильнее в ней отражались алые пятна. Он водил тряпкой по лезвию снова и снова, но пятна будто въелись в металл.

«Клинок чист, но внутри — нет.»

Печать в груди билась спокойно, лениво, словно насытившийся зверь. Это спокойствие было страшнее ярости.

Вдруг со стороны ворот лагеря донёсся шум. Солдаты привели пленника.

Это был старик — седой, согнутый, кожа на лице сморщенная, но глаза… глаза были ясные, слишком живые. На нём висела рваная ряса, испачканная кровью и пылью. Два воина толкали его вперёд, смеясь и отпуская шутки.

— Смотрите, нашли мудреца, — один из них ухмыльнулся. — Пусть расскажет нам, сколько ещё винных бочек стоит открыть.

Солдаты загоготали. Но старик не смеялся. Он шагал, не поднимая головы, пока его не бросили у костра.

Эйрик не отрывал взгляда. Внутри что-то дрогнуло — странное чувство, будто этот человек пришёл не случайно.

Старик поднял голову. Его взгляд сразу нашёл Эйрика.

— Ты, — сказал он тихо. Голос был слабым, но твёрдым.

Смех воинов стих.

— Что? — буркнул один из них. — Он что-то сказал?

Старик продолжал смотреть прямо на Эйрика.

— Ты не воин. Ты не вождь. Ты — раб печати.

Эйрик замер.

Солдаты снова расхохотались, но их смех был нервным.

— Слышали? Раб! — один ткнул пальцем в Эйрика. — Да он — клинок славы, освободитель, герой!

— Герой? — голос старика был сухим. — Разве герой подчиняется чужой воле? Разве герой ведёт не сам, а идёт, куда толкает знак?

Солдаты нахмурились. Один поднял руку, будто хотел ударить старика, но Эйрик остановил его взглядом.

— Оставь, — сказал он тихо.

В лагере снова воцарилась тишина. Даже треск костра казался громким.

Старик всё так же смотрел на него.

— Ты чувствуешь цепи, воин? — спросил он. — Они горят в твоей груди. Они ведут тебя шаг за шагом. Это не ты идёшь. Это они.

Эйрик сжал рукоять меча. Печать в груди отозвалась тяжёлым ударом.

«Он знает.»

Эйрик не сводил взгляда со старика. Внутри поднималось странное чувство — смесь гнева и признания.

— Ты не знаешь, о чём говоришь, — хрипло сказал он.

— Знаю, — ответил старик. — Я видел таких, как ты. Много лет назад. Те же знаки, та же печать. Они тоже верили, что ведут армии, что вершили судьбы. Но в конце все они понимали: они лишь сосуды.

Слова звучали спокойно, но в каждом слоге было что-то обжигающее.

— Замолчи, — прошипел Эйрик, но голос его дрогнул.

Солдаты переглянулись. Некоторые ухмыльнулись, думая, что это игра, но большинство отвернулись: слишком странным был разговор, слишком острым.

Старик чуть подался вперёд.

— Ты чувствуешь, как она дышит в тебе? Как каждое биение сердца — не твоё, а её? Ты думаешь, что это сила. Но сила твоя принадлежит не тебе.

Эйрик молчал. Печать в груди забилась чаще, словно отвечая вместо него.

Старик протянул руку — сухую, костлявую. Его палец дрожал, но указывал прямо в грудь Эйрика.

— Она кормится тобой. Кормится твоими битвами, твоей кровью, твоей яростью. Ты думаешь, что управляешь ею? Нет. Она ведёт тебя. Она всегда ведёт.

Эйрик резко поднялся. Меч блеснул в руке, и на миг лагерь замер. Солдаты схватились за оружие, но не двигались.

Старик не отступил. Его глаза горели.

— Убей меня, если хочешь. Но это не изменит слов. Ты раб.

Эйрик сжал зубы. Он хотел ударить — разрубить этого безумца, заглушить слова. Но рука застыла. Потому что в глубине он знал: всё сказанное — правда.

— Если я раб, — процедил он, — то где же ключ?

Старик тихо усмехнулся.

— Ключ есть. Но замок вырезан в тебе самом. Чтобы разорвать цепь, нужно не сражаться с врагами, а с тем, что в твоей груди. А это страшнее любой битвы.

Эйрик почувствовал, как холод пробежал по телу.

— И что тогда? — спросил он. — Свобода?

— Нет, — старик покачал головой. — Свобода — это слово. На самом деле — только выбор. И твой выбор будет стоить тебе всего.

Эти слова повисли в воздухе, словно дым. Солдаты начали роптать: одни смеялись, другие шептались, третьи требовали убить старика и закончить разговор. Но Эйрик молчал.

В груди печать билась глухо, словно стучала в цепи. И он впервые услышал в этом ритме не силу, а приговор.

Костры трещали, пламя бросало тени на лица воинов. Они переглядывались, перешёптывались, но никто не решался заговорить первым. В центре, под этими тенями, стояли двое: Эйрик и старик. Между ними было больше напряжения, чем между целыми армиями.

Старик медленно поднялся с земли. Его движения были неуверенными, но взгляд — твёрдый.

— Ты думаешь, печать лишь держит тебя? — спросил он. — Нет. Она держит весь мир. Она — узел, клеймо, врата.

Эйрик нахмурился.

— Врата?

— Ты чувствуешь, как она требует крови? — продолжал старик. — Это не её жажда. Это жажда тех, кто за ней. Древних. Запертых. Их крики звучат в каждом её ударе. Чем больше ты проливаешь крови, тем сильнее звенят цепи. И однажды они разорвутся.

Солдаты зашумели. Кто-то плюнул в сторону старика, кто-то выкрикнул:

— Хватит нести бред!

Но слова уже осели внутри Эйрика, как холодный яд.

— Ты лжёшь, — сказал он. — Ты хочешь посеять страх.

— Я говорю правду, — старик шагнул ближе, и его голос стал тише, но острее. — Ты чувствуешь это каждую ночь. Видишь их лица в воде. Слышишь их в ритме печати. Это не твой кошмар, это их песнь.

Эйрик хотел отвернуться, но не смог. Он видел: старик не лгал. В его глазах не было хитрости, только горечь.

— Ты раб, — повторил он. — Но раб, что осознаёт цепь, может попытаться её разорвать. Вопрос лишь в том, готов ли ты умереть ради этого.

Эйрик молчал. В груди печать забилась громче, словно раздражённая словами. Он чувствовал, как её удары хотят перекричать старика.

Солдаты начали толпиться ближе. Их лица были тревожными. Они не понимали слов до конца, но чувствовали — это опасно. Опасно для их вождя, опасно для их веры в него.

— Хватит! — крикнул один. — Убей его, Эйрик! Пусть его язык замолчит!

Эйрик поднял меч. Вздохи и возгласы прокатились по кругу.

Старик не дрогнул.

— Убей. Так ты сделаешь, как всегда: по её воле, а не по своей.

Эти слова ударили сильнее клинка.

Эйрик замер. Он смотрел на лезвие — и видел, что рука дрожит. Не от страха, не от усталости. От ярости, что рвалась из печати.

«Она хочет крови. Даже сейчас. Даже его. Чтобы заглушить слова.»

Он опустил меч.

Солдаты загудели. Кто-то разочарованно выругался, кто-то перекрестился, кто-то отступил в тень.

Старик кивнул.

— Ты сделал шаг. Но этого мало.

— Замолчи, — выдохнул Эйрик и отвернулся.

Он ушёл от костра, оставив старика на земле. Шёпоты воинов преследовали его, но громче всех звучало одно: «Ты раб печати.»

Он повторял эти слова про себя, снова и снова. И с каждым разом они становились не оскорблением, а правдой.

«Если я раб… то должен найти путь. Иначе я приведу всех к гибели.»

Печать ударила в груди, словно хотела напомнить: у него нет пути. Но теперь в нём жила новая мысль, и она не принадлежала ей.

Рассвет пришёл тихим, серым. Небо было затянуто облаками, и свет казался тусклым, как старая сталь. Лагерь оживал: воины собирали оружие, натягивали ремни, точили клинки. Сквозь шум готовящейся армии прорывался гулкий звук рогов.

Эйрик сидел на бревне у края поля и не двигался. Его клинок лежал рядом, блестя каплями росы. Он смотрел на него и думал: «Сегодня — нет. Сегодня я не пойду.»

Печать в груди билась спокойно, будто ожидала.

Он сжал кулаки.

«Я докажу, что могу остановиться. Я докажу, что не раб.»

Мимо проходили солдаты. Они кивали ему, кричали его имя, поднимали руки в приветствии. Их лица светились верой: для них он был символом, их богом войны. Они не видели в нём сомнений.

— Эйрик поведёт нас снова! — крикнул один, и толпа отозвалась гулом.

Эйрик отвернулся.

«Я не поведу. Не сегодня.»

Он пытался сосредоточиться на дыхании. Каждый вдох был тяжёлым, грудь будто давили камни. Но он держался. Смотрел на меч, лежащий у ног, и говорил себе: «Останется лежать. Пусть другие идут. Я — нет.»

Зазвучал новый рог.

Армия двинулась. Ряды сомкнулись, шаги загрохотали, земля задрожала.

Эйрик остался сидеть. Его руки дрожали, но он не брал клинок.

«Я не пойду.»

Но тело не слушало. Сначала пальцы сжались сами, подняли меч. Потом ноги, будто чужие, встали на землю. Он чувствовал — это не он. Это печать толкала его вверх.

— Нет… — прошептал он.

Шаг. Ещё шаг. Он шёл вместе с армией.

Воины вокруг кричали от радости. Они видели, что он снова идёт впереди, и их вера вспыхнула ярче. Они думали: он ведёт их. А он знал: они идут так же, как он — не по своей воле, а по её.

«Я хотел остаться. Я хотел. Но мои ноги — не мои. Мой меч — не мой. Я лишь оболочка.»

Он поднял голову. На горизонте уже вставали ряды врагов. Их копья блестели, их щиты образовали тёмную стену.

Сердце билось в такт шагам армии. Но это не сердце. Это печать.

Бум. Шаг. Бум. Шаг.

И с каждым ударом он всё яснее понимал: он не идёт на войну. Его ведут.

Равнина тянулась бесконечно. Трава шуршала под сапогами, воздух густел от пыли, поднятой тысячами шагов. Армия двигалась ровно, стройно, и каждый шаг отзывался гулом, будто сама земля знала ритм печати.

Эйрик шёл в центре, впереди всех. Его плечи были расправлены, голова высоко поднята. Со стороны он казался вождём, ведущим своих людей к победе. Но внутри он чувствовал иное: каждое движение было чужим.

Он попытался остановиться. Сжал зубы, напряг ноги, хотел остаться на месте. Но тело продолжило идти, как по команде. Колени двигались сами, руки держали меч так, будто он всегда был в них.

«Нет… я не хочу. Я сказал — нет!»

Но печать в груди отвечала ритмом.

Бум. Шаг. Бум. Шаг.

Каждый удар выбивал из него сопротивление.

Солдаты вокруг смотрели на него с восторгом.

— Смотрите! Он идёт первым!

— Он не знает страха!

— Эйрик ведёт нас!

Их голоса били по нему, как плеть. Они верили. Они видели в нём силу. А он видел в себе куклу, марионетку, которой дёргает невидимая рука.

Он резко выдохнул и вонзил пятки в землю. На миг шаг замедлился, тело дрогнуло. Сердце заколотилось от боли. Печать вспыхнула жаром, словно уголь в кузне.

В глазах потемнело. Ноги сами поднялись снова, и он пошёл дальше, быстрее.

«Даже сопротивление — её пища. Даже мой „нет“ превращается в её „да“.»

Он поднял взгляд на горизонт. Вражеская армия уже была ближе. Их знамёна трепетали на ветру, копья сверкали. И он чувствовал, как печать жаждет. Она вела его туда, где будет кровь.

«Я не веду их. Я иду туда, куда она хочет. Они думают, что я — их воин. Но я такой же раб, как и они. Мы все — одно стадо, и у каждого на шее её клеймо.»

Он посмотрел на солдат справа и слева. Их лица горели, их глаза были безумны. Они шли за ним, крича, улыбаясь, но он видел — это не радость, это не мужество. Это тот же зов. Они заражены так же, как он.

На миг ему показалось, что он видит невидимые линии, что тянутся от каждого воина к его груди. Как паутина, сходящаяся в печати.

Он закрыл глаза, но картина осталась.

И в тот миг он понял: даже если бы он смог остановиться, армия всё равно пошла бы. Потому что это не он ведёт их. Это она.

«Я не нужен им. Я лишь её лицо. Её клинок.»

Рог прозвучал снова. Армия ускорила шаг. Земля гремела, пыль поднималась выше. Печать билась чаще.

Эйрик шёл вперёд, и каждое его «нет» тонула в гуле тысяч шагов.

Земля дрожала сильнее с каждым шагом. Шум армии рос, превращаясь в единый гул. Сотни голосов, удары барабанов, рёв рогов — всё это сливалось в ритм, от которого не спрятаться.

Эйрик чувствовал: его дыхание учащается, руки крепче сжимают рукоять меча. Тело готовилось к бою, но он не отдавал команд. Всё происходило само.

«Я сказал нет. Я не хотел. Но вот я здесь.»

Он поднял взгляд. Перед ним уже были враги — тёмная стена щитов и копий. Их строй был плотен, голоса звучали громко, но в этих голосах слышался страх. Они знали, кто идёт на них.

Солдаты вокруг Эйрика кричали его имя.

— Эйрик! Эйрик!

Гул множился, поднимался, будто волна.

Он хотел закрыть уши, но руки держали меч.

— Я не ваш вождь, — прошептал он. — Я не веду вас…

Но слова утонули в крике. Никто их не услышал.

Рог протрубил ещё раз. И армия рванулась вперёд.

Эйрик хотел остаться. Хотел вонзить меч в землю, встать, не двигаясь. Но ноги побежали. Его шаги совпали с тысячами других. Его дыхание стало яростным, его крик вырвался из горла.

И это был не его крик.

Он услышал себя — низкий, звериный рёв, от которого самому стало страшно.

Печать в груди билась так, что казалось — кости вот-вот расколются. С каждым ударом зрение краснело. Он видел перед собой только щиты врагов. Лица терялись, оставались лишь цели.

— Нет… — прошептал он. Но тело уже взмахнуло мечом.

Клинок врезался в первый щит, рассёк его, прорубил плечо. Кровь брызнула в лицо, горячая, густая. И печать взревела внутри, довольная.

Эйрик отступил бы. Он хотел остановиться. Но руки поднялись снова, ударили сильнее. Копьё треснуло, крик врага оборвался.

Он чувствовал, как разум кричит: «Хватит!»

Но тело не слышало.

Он двигался, как в снах, где невозможно управлять собственными шагами. Каждое движение было точным, звериным. Он прыгал, рвал, бил. Щиты падали, кости ломались, крики сливались в вой.

Он понимал: его здесь нет. Есть только печать, держащая поводья.

Солдаты за его спиной ревели.

— Он непобедим!

— Слава Эйрику!

Эти слова били по нему, как ножи. Они не знали правды. Они думали, что он ведёт. А он знал: он — ведомый.

Кровь залила руки, клинок стал скользким. Но тело двигалось, будто это не имело значения. Каждый удар был не его.

В какой-то миг он увидел себя со стороны. Будто вышел из тела. На поле стоял зверь в человеческой коже, глаза его горели, крик был нечеловеческим. Воины поклонялись ему, враги падали.

И Эйрик понял: он больше не хозяин.

Печать смеялась. Смех был в каждом ударе сердца, в каждом вдохе.

«Ты думал сказать нет? Ты уже сказал да.»

Он рухнул на колено, пронзив врага, и поднял взгляд. Перед ним было поле, полное крови, и люди кричали его имя. Но он чувствовал только одно: пустоту.

Победа принадлежала не ему.

Она принадлежала печати.

Крики боя разрывали воздух. Земля была залита кровью, и сапоги вязли в ней, будто в трясине. Тела врагов и союзников лежали вперемешку, и невозможно было понять, где кончается один и начинается другой.

Эйрик рвался сквозь строй, не разбирая лиц. Его клинок свистел в руках, и каждый удар находил цель. Щиты трещали, кости ломались, крики обрывались. Но не он выбирал, куда бить.

Он чувствовал, что разум стоит в стороне, как наблюдатель. Он кричал внутри: «Хватит! Остановись!» Но тело не слышало.

Печать горела в груди, пульсировала, вела.

Его шаги стали рваными, движения — нечеловеческими. Он бросался вперёд, изгибался, бил так, как никогда не учился. Его рёв был звериным, гортанным, и сам он пугался его.

Воины врага падали десятками. Но и его собственные смотрели на него с ужасом. Он уловил их взгляды: не восхищение, а страх. Они видели не вождя, не героя — зверя, вырвавшегося из клетки.

Он вцепился рукой в горло врага и сжал так, что хрустнули позвонки. Кровь брызнула на лицо. Но пальцы не отпускали. Он сжимал всё сильнее, хотя враг уже давно был мёртв.

«Я не хозяин. Я… лишь клыки и когти, что движутся сами.»

Он оттолкнул тело и ринулся дальше. Клинок в руке больше не был оружием человека. Он стал частью печати, её зубцом, и сам Эйрик ощущал себя инструментом, а не воином.

Его глаза застилала красная пелена. Он видел не людей, а тени. Всё свелось к одному: кровь. Она звала, она питала.

Где-то на краю сознания он заметил, что враги начали отступать. Но радости не было. Внутри звучал лишь один зов: «Ещё. Больше.»

Солдаты за его спиной закричали:

— Он непобедим!

— Слава Эйрику!

Он обернулся и увидел их лица. И в этих лицах — ужас, спрятанный под криками. Они поклонялись не ему. Они боялись его.

Его грудь вздымалась, дыхание было рваным. Он знал: это не конец. Даже если враг уйдёт, печать всё равно будет требовать.

И тогда он понял: война больше не ради победы. Она ради самой войны. Ради её голода.

Эйрик вырвал меч из тела очередного врага. Кровь стекала по лезвию, по его рукам, по груди. Он не вытирал её — наоборот, казалось, что металл пьёт её вместе с печатью, и вместе они насыщаются.

Он рванулся дальше, но уже не чувствовал усталости. Тело двигалось так, словно его суставы и мышцы больше не принадлежали человеку. Он прыгал выше, чем мог, бил быстрее, чем умел.

И каждый его крик отзывался эхом внутри, но это эхо звучало не его голосом. Оно было чужим, низким, гулким, как смех чудовища.

«Она смеётся. Она играет мной.»

Эйрик видел, как воины врага пятятся назад. Их строй рушился. Но больше всего его поразило то, что даже его собственные солдаты, те, кто шёл рядом, теперь отступали. Они смотрели на него так, будто перед ними не человек, а зверь, вырвавшийся из мифа.

Один из его воинов прошептал:

— Он… не он…

Другой отпрянул, глаза полные ужаса.

Эйрик рванулся вперёд, схватил врага за лицо и ударил о землю так, что кости треснули. Его рука вжимала голову всё глубже в грязь, хотя враг уже не двигался. Он не мог остановиться.

— Хватит! — закричал он сам себе, но голос потонул в рёве печати.

Смех внутри стал громче. Он чувствовал, как печать наслаждается каждым его движением, каждой каплей крови. Она заставляла его не просто убивать, а убивать зверски, демонстративно.

И чем больше он сопротивлялся, тем сильнее становился зверь.

На мгновение он увидел отражение — в луже крови у его ног. Там был не он. Там стояло чудовище: лицо искажено, глаза горят огнём печати, рот раскрыт в клыкастом оскале.

Эйрик отшатнулся, но тело снова двинулось вперёд.

Он вонзил меч в землю, надеясь остановить руку. Но другая рука уже схватила топор у мёртвого врага. Он сражался сам с собой, но проигрывал.

«Я — пленник в собственной коже. Я кричу, но никто не слышит.»

Солдаты за его спиной кричали от восторга, но их глаза выдавали страх. Они поклонялись зверю, а не воину. Их вера превратилась в ужасное преклонение.

Печать забилась в груди быстрее. Он чувствовал, что она тянет его дальше, в самую гущу боя.

И понял: бой уже выигран. Но она не хочет конца. Она хочет продолжения.

«Это не битва ради земли. Не ради победы. Не ради людей. Это война ради самой войны.»

Кровь лилась рекой. Эйрик уже не считал удары, не различал лиц. Всё стало единым месивом из криков, костей и стали. Его тело двигалось с бешеной скоростью, ломая, рвя, кромсая.

Он почувствовал, как ногти вгрызаются в плоть врага, как зубы сжимаются на чьём-то плече. Горечь и соль крови наполнили рот. Он выронил топор, но не заметил этого — руки нашли новый клинок, потом ещё один. Каждое оружие становилось продолжением его ярости.

«Это не я. Это зверь.»

Он видел свои руки, видел, как они рвут тела, как меч скользит по горлу. Но сам он словно стоял в стороне. Его сознание, запертое внутри, смотрело на всё через мутное стекло.

Печать ревела, будто сердце тысячи зверей бьётся в его груди.

Он заметил, что враги больше не сражаются. Они бросали оружие, падали на колени, кричали, но его тело не останавливалось. Оно рубило их, крушило, словно само существование врага было оскорблением.

В какой-то миг он услышал крик за своей спиной. Обернулся — и увидел, как один из его же воинов отступает назад, закрываясь щитом. От Эйрика.

— Эйрик… не подходи… — прошептал тот, дрожа.

Эйрик замер. Его грудь тяжело вздымалась, глаза горели, руки были залиты кровью. Он видел в глазах своего воина ужас, чистый, без примеси веры.

— Я… — начал Эйрик, но слова сорвались. Вместо них вырвался рык.

Солдат отшатнулся. Другие воины тоже сделали шаг назад. Они смотрели на него, как на дикого зверя, что в любой миг бросится и на них.

И тогда Эйрик понял: он стал страшнее врагов.

«Они боятся меня. Больше, чем тех, кого мы пришли победить.»

Печать внутри вздрогнула от удовольствия. Она пульсировала, смеясь его голосом, его дыханием, его кровью.

— Довольно! — крикнул он, но этот крик прозвучал звериным воем.

Он вонзил клинок в землю. Руки дрожали, зубы скрипели. Он пытался удержать себя, но тело рвалось дальше.

Печать пульсировала сильнее, требовала. Её зов был нестерпим.

Эйрик ударил кулаком в грудь. Боль пронзила его, но она не отступила.

Вокруг воцарилась странная тишина. Враги уже бежали, поле было засыпано телами. Только ветер гнал по траве клочья дыма и пепла.

А воины за его спиной стояли, не приближаясь. Их глаза были полны почтения и ужаса одновременно.

— Эйрик непобедим, — кто-то прошептал. Но в голосе не было радости. Только страх.

Эйрик выпрямился. Его лицо было залито кровью, взгляд — красный, дыхание — тяжёлое. Он видел, что они склоняют головы. Но понимал: это не поклонение воину. Это поклонение зверю, что сидит внутри него.

«Я больше не хозяин. Я — оболочка. А они поклоняются тому, кто держит мои цепи.»

Он поднял глаза к небу. Оно было низким, тяжёлым, и казалось, что тучи смотрят на него с безразличием. В груди печать ударила особенно сильно.

И тогда он понял, что война больше не ради победы. Она ради неё. Ради её смеха, её жажды. Война ради войны.

Глава 4. Барабаны, которых нет

Ночь в лагере была спокойной. После кровавой бойни солдаты сидели у костров, смеялись, делили добычу, чинили оружие. В воздухе стоял запах дыма и вина, а за пределами света костров мерцали холодные звёзды.

Эйрик сидел в стороне, спиной к огню, глядя в темноту. Его клинок стоял вбитым в землю рядом, и он сам казался тенью — неподвижной, отрешённой.

Сначала он подумал, что это эхо барабанов врагов. Глухой ритм, где-то далеко: бум… бум… бум…

Он приподнялся, прислушался. Ритм не исчез. Наоборот, стал громче.

— Вы слышите? — спросил он, глядя на ближайших воинов.

Те удивлённо подняли головы.

— Что?

— Барабаны, — сказал Эйрик.

Солдаты переглянулись.

— Здесь нет барабанов, вождь. Всё тихо.

Эйрик снова вслушался. Ритм не исчез. Медленный, размеренный, он бил, будто огромные сердца в такт гремят под землёй.

Бум. Шаг. Бум. Шаг.

Он понял: это не снаружи. Это изнутри.

Солдат, заметив его напряжение, хмыкнул:

— Может, отголоски боя в ушах сидят? Такое бывает.

Эйрик не ответил. Он знал: это не отголоски. Печать в груди пульсировала в такт барабанам, и он чувствовал — каждый удар отдаётся в его костях.

Он встал, отошёл от лагеря. Чем дальше уходил в темноту, тем громче становился звук. Казалось, земля под ногами жила своим ритмом, подчинялась невидимому маршу.

Его дыхание сбилось. Он приложил руку к груди — там, где горел знак. Печать откликнулась новым ударом, и барабаны будто ускорились.

— Это зов… — прошептал он.

И на миг ему показалось, что в темноте перед ним мелькнули фигуры — ряды безликих воинов, шагающих в такт невидимым барабанам. Они шли без звука, их шаги были тенью, но ритм был ясен: бум. шаг. бум. шаг.

Эйрик моргнул — видение исчезло. Лишь ночь и ветер. Но барабаны остались.

Он вернулся к лагерю. Солдаты смеялись, бросали кости, пили. Никто, кроме него, не слышал этот ритм. Никто не чувствовал, что земля стонет от каждого удара.

Он сел снова к клинку и понял: теперь он слышит не только голос печати. Теперь она отбивает для него свой марш.

Эйрик сидел ближе к костру, стараясь поймать шум лагеря, словно он мог заглушить гул внутри. Солдаты смеялись, играли в кости, кто-то ругался, кто-то храпел прямо на траве. Всё это было громко, грубо, живо. Но барабаны не утихали.

Бум… бум… бум…

Он пил вино прямо из кувшина, надеясь, что жар напитка размоет их в голове. Но даже сквозь пьяное тепло они продолжали звучать. Ритм оставался чётким, ровным, как удары молота.

Солдат рядом с ним пошутил:

— Вождь, ты будто не здесь. Что гложет?

Эйрик не ответил. Внутри звучало: шаг, шаг, шаг.