Бесплатный фрагмент - Восемь узлов

Hangman, hangman, hold it a little while,

Think I see my friends coming,

Riding a many mile.

Friends, did you get some silver?

Did you get a little gold?

What did you bring me, my dear friends,

To keep me from the gallows pole?

I couldn’t get no silver,

I couldn’t get no gold,

You know that we’re too damn poor

To keep you from the gallows pole.

Led Zeppelin. Gallows Pole

---

Бежать приходилось быстро.

Как же быстро нужно было ему теперь бежать! Мимо речной петли, под опасным углом, под чавканье сырой земли под подошвами, под лягушачье кваканье, доносящееся из болот, навстречу ветру, приносящему одни лишь туманы.

Он бежал, а из его растянутых карманов и линялых рукавов высыпались наружу битые стекла, гнутые ржавые гвозди, колючки боярышника и терна, сосновые иглы. Не обращая на них внимания, он думал только о том, чтобы поскорее вернуться домой.

Наконец речные владения закончились. Он приблизился к пологому холму, на вершине которого стоял скромный домик с искусно вырезанной пчелой на фасаде.

Пасека мелькнула в темноте родными деревянными ящиками, обращенными на восток, крашенными в ярко-желтый летками — выходными отверстиями для пчел. Старый скрипучий фонарь раскачивался на крюке, зазывал на веранду, приманивал домой.

Тяжело дыша, юноша поднялся на крыльцо.

«Бедняга Хом!» — мелькнуло в голове. Запоздало, всегда запоздало, вечный проклятый постфактум.

Отряхиваясь, отмахиваясь от редкой мошкары, которой нипочем были даже холодные осенние ночи, он вошел в дом, где жил столько, сколько себя помнил. Сидевший за столом пасечник с длинными поседевшими волосами побледнел, завидев своего воспитанника:

— Что случилось?

— Меня повесят, Лекки, меня точно повесят… — запыхавшийся юноша с трудом подбирал слова, пытаясь перебороть охвативший его ужас.

Только сейчас, в тусклом свете чахлой свечки, пчеловод смог рассмотреть своего приемыша как следует. Испуганный, задыхающийся молодой человек был весь усыпан колючками и иглами, угрожающе торчащими острием наружу из его одежд. В смоляно-черных волосах запутались репей и бесчисленные засушенные цветки чертополоха, мерцающие лиловыми лепестками, будто еще живые.

— Иди спать быстро, ты весь трясешься! — встав из-за стола, скомандовал пасечник и добавил: — Я позову ее сюда. Пусть тащит все свои волшебные снадобья, с тобой ведь непонятно что творится.

Длинноволосый Лекки занимался пчеловодством всю свою жизнь. Предки его вели это же дело, и казалось, даже пращуры Лекки были из тех бортников, кто еще добывал мед внутри дупла дерева или сооружал ульи из бересты.

Никогда не забыть Лекки такой же холодной осенней ночи, когда, согласно преданиям, одни лишь неупокоенные души мертвых скитаются по жилым окрестностям. Тогда еще тридцатилетнего пчеловода привлек неожиданный шум за окном. Памятуя об опасности покидать жилище в ночь мертвецов, Лекки лишь слегка приоткрыл дверь и выглянул наружу. В углу сада, меж двух ульев, лежала корзинка со спеленатым внутри младенцем, кричащим и мерзнущим. Пасечник занес корзину в дом, обогрел ребенка да так и оставил жить у себя. Сам рано осиротевший, Лекки заботился о найденыше как мог.

Деревенские судачили о новом обитателе пасеки, называли его подкидышем. Самые злобные дети иногда дразнили малыша, обзывая детенышем фейри. Однако Лекки всегда искренне радовался столь нежданному появлению ребенка у себя в саду и на все недоуменные расспросы уверенно заявлял:

— Значит, будет мне верный помощник на пасеке!

С тех пор минуло много лет, община развивалась и жила по своим правилам. Колесо года вращало свои спицы безостановочно, сменялись сезоны, пышными пирами и ритуалами отмечались у костра календарные празднества. Найденыш пчеловода рос молчаливым и тихим мальчиком; затем, черноволосый и угловатый, он перескочил в отрочество, а после — в цветущую, грозовую юность. Ему нравились шейные платки, кружевные орнаменты и запах жасмина; возрастные штрихи меняли его плавно, гармонично, вплоть до этого самого дня перед осенним равноденствием, когда он рухнул на пол перед Лекки, повторяя, точно одержимый: «Теперь меня повесят!»

Пчеловод отнес его в кровать, стянул сырые башмаки, набитые ржавыми булавками, и укрыл грубым шерстяным одеялом. Чуть позже Лекки покинул дом и вернулся спустя пару часов с вместе Травницей, прятавшейся под сеткой пасечника — обычная мера предосторожности против людской молвы. Травница принесла отвар из ромашки с мятой и всю ночь просидела в изножье постели юноши, покуда тот валялся в бреду.

Ведь даже во снах его преследовал запах болот и грохот сапог Палача.

С сожалением размышлял сейчас Лекки о своем воспитаннике — казалось, юношу больше ничего не задерживало в этой жизни: ремесла его не привлекали, девушка из неместных, с которой он гулял по весне, покинула деревню, а единственный его наперсник, долговязый выскочка по имени Хом, собрался навсегда переезжать в города.

Проснувшись, молодой человек вновь почувствовал этот тревожный болотистый запах прелой листвы, словно предвестник скорой гибели. Лекки и Травница оба склонились над его кроватью и выглядели равно что супруги. Он слышал их диалоги.

— Я помогу тебе привлечь пчел снова, — заверяла пасечника Травница, загибая изящные пальцы и называя каждое растение. — Возьмем малины, мяты, душицы, масла, которое сбили в канун мая, да добавим туда наперстянки.

При упоминании цветка, который местные именовали великой травой или же ноготками фей, юноша понял, что сознание вновь его покидает. Травница тем временем продолжала:

— Положим смесь в середину дерева, и новый рой быстренько к тебе прилетит, вот увидишь! Заживешь лучше прежнего!

«Она обещает ему, что все останется как прежде, а то и лучше, — мрачно думал воспитанник пасечника, ворочаясь под ветхим покрывалом. — Но ничего больше не будет как прежде. Пчелы не вернутся, лето умерло, наше солнце зашло».

Чуть позже, дождавшись, когда старшие пойдут завтракать, он встал и, постепенно возвращая контроль над собой, вытащил из-под лавки сундук, сложил туда свои нехитрые пожитки и, ступая в гостиную, торжественно заявил Травнице и пчеловоду:

— Я уйду.

Ведь именно с этой мысли все началось примерно год назад.

Глава 1.
Праздник мертвых

31 октября/1 ноября. Самайн

«Я уйду», — с негодованием подумал Пэйджи, просыпаясь.

Тусклое осеннее солнце едва пробивалось сквозь плотные занавески, чтобы одарить рассеянным светом убогую сырую комнатенку в доме на холме. Лекки распоряжался своим заработком исключительно во благо пасеки, так что живущим здесь людям было не до роскоши.

Кровать, с которой неожиданно выросшие в длину ноги уже свешивались в воздухе, угрожающе скрипнула. Пэйджи перевернулся на спину и уставился в потрескавшийся потолок, покрытый заплесневелыми разводами. Над изголовьем висело единственное украшение комнаты — пара веточек рябины, перевязанных красной нитью для защиты от злых чар. Рябину ему сюда принесла Травница, когда она еще жила у Лекки давным-давно. Разумеется, такое долго не могло оставаться тайной для местных, и Травнице вновь пришлось удалиться в свою избу за чертой деревни, за березовой рощей у реки.

«Она ушла, и я уйду», — вновь решил Пэйджи, укутываясь одеялом по самую макушку, словно постель могла стать ему убежищем.

Но и этот дом можно было бы вытерпеть, если бы не извечная суматоха, царившая вокруг пасеки и превращающая ее в некое подобие постоялого двора: обитатели деревни приходили сюда без стука, без предупреждения, торговались с Лекки, шарились там и сям по комнатам, ни капли не стесняясь и не церемонясь, что всегда крайне раздражало Пэйджи.

Вот и теперь на дворе вовсю толпились люди: они спешили перед праздником купить заветный и последний в этом году мед, который оставался у пчеловода перед долгой зимой. Попутно местные заглядывались на другие товары: восковые свечи, засахаренные в меду орехи, овощи и сушеные фрукты.

— Наши тыквы всегда больше, чем у остальных! — с гордостью нахваливал Лекки кому-то на улице свой урожай.

Дородный бородатый мужчина, с ног до головы облаченный в черное, осадил пчеловода:

— Не больше, чем у нас.

Половицы в доме скрипели на все лады, ведь покупатели расхаживали по жилищу пчеловода абсолютно свободно. Какой-то горбатый старик вдруг одернул занавеску, служившую мнимым ограждением, прикрывающим вход в покои Пэйджи, и, убедившись в ошибочном направлении, пробормотал:

— Нет, тут никаких сот не вижу… Эй, парень, спи, не обращай внимания.

И занавеска опустилась обратно. Дверей, кроме входной, у Лекки в доме не было. Да и неужели кому-то придет в голову хранить здесь секреты или прятаться от кого-то?

«Я уйду отсюда», — в третий раз, окончательно убедил себя Пэйджи и рывком поднялся с кровати.

Он наскоро оделся, плеснул себе в лицо ледяной воды из щербатого кувшина, и внезапно его внимание привлек отвратительный скрежет. Кто-то стал скрестись в окно с чудовищным звуком, таким, будто само стекло умело истошно пищать. Обернувшись, юноша увидел снаружи дивное диво: златоволосого молодого джентльмена, замотанного в теплый клетчатый шарф. Голову блондина венчали увесистые рога.

Это был Хом. Водрузив каким-то способом на себя разлапистые дубовые ветви, похожие на оленьи рога, он стучал ими в окно, зазывая друга на улицу.

— Вот это корона! — восхитился Пэйджи и, забравшись на подоконник, выскочил наружу прямо через окно. Холодный воздух мигом его взбодрил, прогоняя остатки сна.

— Славь древнего бога Кернунноса! — с показной строгостью приказал Хом в ответ. — Славь Дикую охоту, чтоб тебя!

Он пришел сюда со своим дедушкой, ныне придирчиво оглядывавшим ульи. Хомовский старик требовал, чтобы еженедельно ему доставляли соты не позже четырех после полудня, хотя в деревне давно не жаловали ни часы, ни дни недели, календарно удобные во всем остальном мире. Нет, их деревня жила, измеряя жизнь рождениями и смертями лун, долготой светового дня и неизбывной сменой сельскохозяйственных сезонов. Дед Хома тем не менее неукоснительно соблюдал дисциплину прежних, дообщинных времен и требовал ее же от своих соплеменников.

Много лет назад дед Хома, он же мистер Келли, имперский морской пехотинец в отставке, перевез в деревню внука. Родители его, согласно легенде, были зверски убиты во время нашествия захватчиков с юга, и только новорожденного в колыбели успел спасти старый Келли, предусмотрительно до этого спрятавший табельное оружие. Переехав в деревню, они с внуком жили на отшибе, возле речной петли, и по хозяйству им помогал один лишь конюх, тоже из бывших военных, грубый и невоспитанный, которого местные за глаза прозвали Палачом.

Сам Хом считался главным умником в этих краях. Говаривали, будто Хому, когда тот еще был мальчишкой, боги дали отведать девять волшебных орехов вдохновения и поэтического знания — именно поэтому он вырос таким мудрым да красноречивым. И заодно первым красавцем. Высокого роста, ладно сложенный, светловолосый и веснушчатый, он мог поддержать беседу на любую тему, знал все обо всем, ведал об истории мира, о войнах и сражениях, о великих государях и забытых богах. Хом знал о Данте, изгнанном из Флоренции, и Пэйджи был готов слушать эту историю бесконечно.

Они жили в деревне. Деревня жила в них. Земельные угодья одного наследника, которого они, в отличие от других людей в Империи, звали не лордом, но Жрецом, сдавались в аренду обычным труженикам. Пасека Лекки стояла на вершине холма, неподалеку вился целебный родник. У подножия холма на каждый праздник колеса года жители общины устраивали большой костер, вокруг которого пировали, возносили хвалу богам и совершали ритуальные действия — такие же допотопные, какими были здесь и сами люди.

Если же идти дальше от пасеки и костра, то можно было попасть на лодочную переправу. Местным дозволялось выбираться на другой берег, где все еще работала железнодорожная станция — на поезде было удобно ездить в города. Правда, в города никто из общины особо не тянулся: всего поколение назад многие, наоборот, из городов бежали, чтобы урвать обитаемый клочок, где традиции древних пращуров воскреснут с новой силой. Никто не рвался на железнодорожную станцию еще и потому, что иначе пришлось бы платить Лодочнику — мужчине с дурной репутацией, а затесаться в компании Лодочника для всякого уважающего себя человека было вопиющим позором. Потому станция часто пустовала и в города народ выбирался крайне редко.

Подальше от лодочной переправы река изворачивалась петлей и уходила в долгие болота. Вот там-то и жил Хом вместе с дедом и с помощником-Палачом. Раньше с ними жил Вульф, еще один ребенок-брошенка, талантливый мальчик с тонкими чертами лица, тоже вывезенный мистером Келли из городов. Поговаривали, что Вульф был круглым сиротой и в будущем мог рассчитывать разве что на милостыню с паперти. Пэйджи совсем немного его помнил. Но все в деревне помнили ужасное утро вскоре после весеннего равноденствия, когда рыболовы вытащили из реки тело Вульфа. Парень утопился, набив себе карманы булыжниками.

То было непростое время. Подрастающему Хому требовался слушатель, наперсник, родная душа, и он переключил свое внимание на темноволосого приемыша пчеловода, тогда еще совсем ребенка. Хом приносил Пэйджи книги, бумагу и перья, и даже строгий хомовский дед, казалось, был удовлетворен новым пажом в свите Хома.

Когда-то на заре времен Хом нарисовался отважным рыцарем-защитником, разогнав детвору, желавшую во что бы то ни стало подложить в кровать Пэйджи кусок железа или вовсе поджечь мальчика — считалось, что подменыша из царства фей можно опознать именно так. Нечеловеческое дитя, согласно поверьям, стало бы безостановочно хохотать, и тогда уж деревня смогла бы вывести Пэйджи на чистую воду. Хом, если даже и верил в это, тем не менее никого близко не подпускал к младшему приятелю, а иногда и вовсе поддавал недоброжелателям пинка. За эту трогательную заботу Хому безоговорочно принадлежала вся верность и преданность Пэйджи.

Вплоть до сегодняшнего дня они оставались неразлучны.

Пройдя несколько участков, друзья вышли на небольшой пустырь, откуда открывался вид на поместье Жреца и несколько роскошных особняков, служивших жилищем жреческому окружению: управляющим, казначеям, снабженцам. Обычно Хом подолгу сиживал на пустыре рядом с Пэйджи, перечисляя вслух, что за сокровища хранит Жрец в своем особняке и какие таинственные гримуары находятся в господской библиотеке.

Однако сейчас оба юноши с удивлением заметили на пустыре несколько обозов, около которых, обустраиваясь на временном пристанище, туда-сюда сновали женщины разных возрастов. У всех них были короткие жесткие волосы и крепко сложенные фигуры. Их выговор явно отличался от местного, был певучим, высоким, оборачивался множеством интонаций.

Остановившись, Хом удивленно уставился на обозы:

— Ты видел? Чужаки, похоже.

Пэйджи пожал плечами:

— Может быть, приехали торговать?

— Маловероятно. Торговать лучше в городах.

С минуту они стояли молча, изучая вторженцев. Наконец Хом догадался:

— Это геверы, братец. Восточный народ, отколовшийся от большинства на почве религиозных разногласий. Они обречены странствовать по свету, как цыгане или евреи. Разве ты ничего о них не читал?

Пэйджи недоуменно покачал головой:

— Вообще-то нет.

Хом продолжил подозрительно осматривать пустырь. Близ обозов наскоро возводились жилища, типичные для кочевников, откуда-то там же уже начинал виться дымок очага. Интересно, что геверам понадобилось здесь? Всем было известно на десятки миль вокруг, что деревня держится особняком. Здесь остались живы древние обычаи, здесь по весне танцевали в полях, а с наступлением заморозков задабривали духов предков краснощекими яблоками и полными крынками молока. Здесь все играли по правилам.

Не было более ярого приверженца традиций, чем Хом. Он был Келли по крови — внуком местного старейшины, отставного военного. Мистер Келли по сей день оставался единственным человеком в деревне, кому было разрешено держать дома оружие — таким образом дед Хома отвечал за обеспечение безопасности.

И безопасность была обеспечена. Никаких писем, никакой корреспонденции — ничего подобного местным не дозволялось. Это было сделано в первую очередь для того, чтобы их защитить. В города ездить никто не запрещал — но поддерживать связь с городами считалось предательством.

Тогда кто же мог позвать сюда чужаков? — не мог понять Хом, чье предпраздничное настроение вдруг куда-то улетучилось. Клетчатый шарф противно чесал шею, рога из ветвей казались дурацкими, и больше всего сейчас ему бы хотелось оказаться в доме у речной петли, в своей уютной комнате, с интересной книгой и кружкой подогретого вина в руке.

Пэйджи тем временем уже уверенно шагал в сторону геверского поселения. По-прежнему погруженный в свои мысли, блондин поспешил вслед за ним.

Невысокая коренастая девушка с коротко остриженными волосами, развешивающая на веревку тряпки, исшитые причудливыми геометрическими орнаментами, оглянулась. Она инстинктивно отпрянула, завидев Хома с гигантскими ветками-рогами на голове. Удовлетворенно отметив испуг на смуглом лице приезжей, тот неожиданно выкрикнул:

— Славьте древнего бога Кернунноса, чужаки!

— Эй, полегче! — Пэйджи хлопнул друга по лопаткам и крикнул геверам: — Не бойтесь! Мы совсем не такие негостеприимные, как этот рогач пытается вам внушить.

— Не такие? — недоверчиво сощурилась девушка, подходя ближе. Пэйджи увидел, как на ее шее мелькнула серебристая подвеска в виде полумесяца. — Тогда какие же вы?

Пытаясь улыбаться как можно любезнее, юноша принялся распинаться перед ней:

— Мы уважаемые люди. Честные труженики. Еще у нас есть пасека.

— Говори за себя! — перебил его Хом. — Послушай, мисс, у этого парня есть пасека, и ежели тебе захочется отведать медку…

Полумесяц пренебрежительно фыркнула, что заставило Пэйджи ощутить какой-то доселе неведомый жгучий стыд за развязные манеры друга. Он пробубнил:

— Замолчи, Хом, прошу тебя.

— …только смотри не угоди в улей! — не обращая никакого внимания, продолжал заливаться светловолосый.

Полумесяц, не удостоив их прощанием, направилась обратно к обозам.

Несколько мгновений друзья зачарованно смотрели, как мерцают в сумерках тяжелые ботинки геверки, подбитые крепкими железными гвоздями. Наконец Пэйджи выдохнул:

— Как думаешь, почему у нее короткие волосы?

Его друг лениво почесал голову в том месте, где крепились ветки:

— Наверняка у всех геверов водятся вши, потому и приходится стричься.

На самом деле Хом знал, что это племя славилось в первую очередь тем, что там царил полный матриархат. Женщины геверов занимали главенствующее положение как в племени, так и в собственных семьях. Они обучались боевым искусствам и умели постоять за себя не хуже профессиональных воинов. Геверки славились образованностью, неустрашимостью и привычкой всегда открыто высказывать собственное мнение. А еще они постоянно носили при себе кинжалы, скрывая их в голенищах своих грубых сапог.

Все это приводило Хома в бешенство.

                                      ***

В сарае Лекки держал остатки выжатых сот — их он хранил в особом бочонке. Перед самой зимой пчеловод выносил их на достаточное расстояние от ульев, чтобы каждая пчелиная семья смогла забрать остатки меда, потому что для употребления в пищу они не годились. Дольше держать их также не было смысла, иначе бы в сарае завелись мыши.

Сейчас же около сарая кружилось в воздухе несколько сотен пчел — население всех ульев на пасеке Лекки занималось присваиванием ничейного добра. Пэйджи точно знал, что именно в это время его никогда не укусят. После такого облета пчелам обычно предстояла долгая зима в подполье, но пока заморозки были еще не настолько сильны, чтобы убирать ульи насовсем.

Вернувшись с геверского пустыря, Хом и Пэйджи ненадолго заглянули в «Трапезную для всех» — заведение наподобие паба, где в канун ноября всем посетителям бесплатно ставили выпивку да угощали печеным картофелем с солью и сливочным маслом.

Помимо бесплатной еды для селян хозяйка паба выставляла угощение и снаружи здания, на темном заднем дворе — считалось, что это должно задобрить злых духов, свободно бродивших в канун Самайна по улицам. Злых духов, согласно поверьям, нередко сопровождали покойники, потому сам Хом каждый год оставлял около дома чашку каши и стакан молока, угощая таким образом усопшего Вульфа.

Попросив хозяйку «Трапезной для всех» завернуть им еды с собой, друзья вернулись на пасеку, где Пэйджи, устроившись поудобнее возле крошечного камина и подкидывая в ладони печеный картофель в надежде остудить, обратился к приятелю:

— Расскажи про Данте!

Хом усмехнулся. Казалось, младший товарищ просил рассказать эту историю бесчисленное количество раз. Однако сегодня они оба пребывали в каком-то взбудораженном настроении, явно обусловленном приездом чужаков, потому Хом даже обрадовался чему-то привычному, обыденному, и начал:

— В изгнании Данте гостил у Скалигеров, властителей Вероны. Поэта приютил у себя при дворе грозный Кангранде делла Скала — отважный рыцарь и властитель. Говорят, что после сражения он испил воды из ручья, после чего вскоре умер. Но на самом деле Кангранде отравили ядом, сделанным из пыльцы наперстянки. Такое было под силу только очень опытному чародею-травнику. После того как делла Скала отправился на тот свет, его тело положили в каменный саркофаг и поставили на крышу храма. Там он и стоит по сей день, в городе Вероне. А поблизости выросли еще две резные арки — в них покоится прах других Скалигеров, потомков Кангранде, отравленного наперстянкой.

Пэйджи зевнул:

— Нет, лучше расскажи про молодого Данте.

Друг смерил Пэйджи недовольным взглядом.

— Ладно, будь по-твоему. Главным источником вдохновения и бессменной музой Данте стала девушка, которую он увидел в юном возрасте во Флоренции. Ее звали Беатриче.

— Не Беатриче, а Вита, — внезапно перебил Пэйджи. — Я слышал, как сестра окликнула ее у обозов. Леди Полумесяц. Ее зовут Вита.

При этих словах Хом вдруг заметил, что в синих глазах Пэйджи появились искорки, которых он доселе не видел. Конечно, он истолковал это как дурное предзнаменование.

                                      ***

Когда позже вечером Хом отправился к себе и Пэйджи выразил желание заглянуть перед праздником к Травнице, пасечник попытался остановить юношу набившими оскомину страшилками:

— Учти: ночи становятся все темнее и холоднее. Начинаются первые заморозки. В такое время никому не следует покидать дом, а лучше и вовсе не открывать дверь. Никаких путников нельзя пускать на ночлег — ведь они могут оказаться мертвецами и утащить в царство покойников.

Но Пэйджи прекрасно знал, что Лекки и сам бы с удовольствием отправился в гости к той, кого любил всегда. О Травнице и пчеловоде в деревне не шептался разве только ленивый. Не имевшие права пожениться, они не имели права даже показываться вместе на людях — ведь иначе это было бы против правил. Тем не менее они всегда находили варианты — и Травница надевала на голову шляпу пчеловода с длинной сетчатой вуалью, тщательно скрывавшую лицо, всегда, когда спускалась вниз с холма и возвращалась к себе за березовую рощу. Они всегда находили возможность встретиться. Но сегодня Лекки был слишком занят подсчетом выручки за торговый день, поэтому юноша отправился один к рыжеволосой лесной волшебнице, которую в деревне побаивались и кликали Зеленой женщиной, но тем не менее всегда шли к ней за лекарством от любого недуга. К ней, как и ко всем лекарям всех народов мира, относились с глубочайшим страхом и почтением, ведь чудесное воздействие трав на организм простые люди могли объяснить только магией и волшебством.

Изба Травницы фактически находилась за пределами земель общины, за рекой и за березовой рощей — никто никогда не рискнул бы высаживать березы на территории деревни. Древо границы, древо вод Небытия — так говорили здесь о березе, и по серебристой коре Пэйджи сызмальства всегда находил в лесах домик одной чудесной ведьмы, которая когда-то была близка с Лекки и даже обитала у них на пасеке. Рыжая женщина покинула пчеловода, когда угроза разоблачения стала слишком уж явной. Тем не менее ничего не мешало Травнице и по сей день поддерживать с пчеловодом теплые отношения и питать самую нежную привязанность к его приемышу.

Пэйджи трижды постучал в дверь.

— Какие люди! — улыбнулась Травница, приглашая в дом.

Молодой человек втянул носом пряный теплый воздух — в котле над огнем бурлило очередное варево. Не в силах сдерживать свое любопытство, он выпалил прямо с порога:

— Почему геверы сюда приехали?

Женщина сделала вид, будто не понимает, о чем он, и невозмутимо промолвила:

— Потому что их погнали с предыдущего места, вестимо. Будешь пирог? Как раз твой любимый остался…

Но Пэйджи было не до пирогов:

— А почему их отовсюду гонят?

— Потому что они непослушные в глазах власти.

— Но кто позвал их сюда?

— Я, — спокойно ответила Травница.

Присев на лавку, которую уже облюбовала себе кошка-трехцветка по кличке Шиповник, Пэйджи задумчиво погладил зверька и нахмурился:

— И ты не боишься?

— Кого?

— Его.

— Ну уж нет, — рассмеялась Травница, помешивая содержимое котла над огнем. — Его-то я точно не боюсь.

— Тебе виднее, — удрученно ответил Пэйджи, все больше мрачнея. — Но я бы на твоем месте поостерегся пререкаться с Жрецом.

                                     ***

Спустя несколько дней община собралась у большого костра близ реки. Каждый праздник колеса года являлся узловой точкой общественной жизни, и вот очередным холодным октябрем все вышли на черный Самайн. Поминая усопших, вспоминая былое, желая запутать недобрых духов и коварных фей, местные наряжались в причудливые одеяния, раскрашивали свои лица сажей, а то и вовсе прятались за масками, вырезанными из тыквы.

Пришел Хом со своим дедом и с конюхом-Палачом, с переправы к костру пришел Лодочник, беспрестанно куривший папиросы и сидевший в полном одиночестве чуть поодаль от костра. В полном составе на праздник явилось и Ежевичное семейство — успешнейшая в этих краях чета предпринимателей вместе с детишками, всеми как один одетыми в черное. Даже несколько геверских женщин были здесь тоже.

Среди собравшихся Пэйджи приметил леди Полумесяц, и его охватила невероятная радость.

— Красавица… — восхищенно произнес юноша, не сводя с геверки взгляда.

Хом скривился:

— Эта — красавица? Брось. Если уж тут и есть красавица, то разве что она, — с этими словами блондин указал в сторону худой и печальной Ежевичной Жены, стоящей вместе со всем своим многочисленным потомством.

— Ежевичная Жена? — удивился Пэйджи. — Да она тебе в матери годится!

— Можно подумать, это когда-то кого-то останавливало, — парировал Хом.

— Но она замужем за Бородатым. Они богачи. И неправильно думать, что…

Но друг оборвал его:

— Пэйджи, заткнись. Неправильно, знаешь ли, пускать слюни на маленькую чумазую цыганку, а ты именно этим и занимаешься.

— Сам заткнись, — беззлобно ответил Пэйджи и поднялся с земли, чтобы пойти поздороваться с Витой.

Но едва он подошел к ней, как все мигом замолчали, услышав знакомый всякому здесь низкий голос, громко оповестивший:

— Да начнется новый год. Спица качнулась, колесо года продолжает свой ход.

Жрец приблизился к костру и вознес длинные могучие руки над пламенем.

Он был высок, сухопар, с четко прочерченными на лице скулами — казалось, о такие скулы можно даже порезаться. Во всем его облике читалось что-то авторитарное, бескомпромиссное. Недаром люди относились к Жрецу с великим почтением, приносили подарки к каждому полнолунию, без задержек выплачивали земельную ренту. Конечно, народ старался задобрить и мистера Келли — но только потому что тот был старым воякой и следил за правосудием в общине. Жреца же все слушались на каком-то внутреннем, интуитивном уровне.

Слегка коснувшись золоченой пуговицы на своем роскошном темно-синем мундире, Жрец начал свое обращение… увы, не с торжественной речи.

— Прежде чем мы начнем празднество, я спрашиваю каждого из вас: кто призвал в наши владения геверов?

Травница поднялась и, расправив зеленое платье, с вызовом ответила:

— Брось притворяться, будто не понял по сию пору, что это была я.

Люди, ошарашенные таким панибратством по отношению к лорду, принялись удивленно перешептываться, а Жрец по-прежнему невозмутимо продолжил:

— Тебе известно о правилах, устанавливающих наши ограниченные отношения с остальным миром. Тем не менее ты их нарушила. Тебе не место на сегодняшнем ритуале, пусть это будет для тебя уроком.

Травница махнула рукой:

— Я даже не живу на твоей территории, расслабься.

— Тем не менее ты призвала гостей на мою землю. Без моего соглашения. Возможно, тебе лучше отправиться обратно на свою территорию?

Хом, любимчик Жреца, до этого молча наблюдавший за происходящим, сейчас же демонстративно вышел вперед и приказным тоном распорядился:

— Проводите эту женщину до ее дома.

Двое крепких мужчин из полевых работяг подошли к Травнице, и той ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

«Я так и знал, что этим закончится, — уныло подумал Пэйджи. — Я ее предупреждал».

Стоявшая рядом с ним Вита смотрела на это в гробовом молчании, даже в оцепенении. Ни она, ни Пэйджи не могли и пошевелиться.

Такой же неподвижной оставалась и фигура Жреца у костра. Сейчас он был на пике своей силы и власти: царственный, непрошибаемый, словно тысячелетний камень.

Проходя мимо него, Травница едко процедила:

— Ублюдком был, ублюдком и останешься.

Оба сопровождавших в ужасе отшатнулись от женщины. Жрец же, казалось, пропустил ее грубость мимо ушей, разве что его взгляд стал еще более холодным, а без того тонкие губы сжались в узкую нить, не произнеся ни слова в ответ.

Жители общины в молчании смотрели на то, как эта странная, но по-прежнему полная невыразимого достоинства женщина покинула их собрание, один из главнейших праздников года Самайн — поворотную точку на зиму.

Пэйджи повернулся к Вите и, беспомощно разведя руки в стороны, будто лично извиняясь за случившуюся сцену, неуклюже улыбнулся:

— Добро пожаловать в нашу деревню.

Глава 2.
Зимнее солнцестояние

21 декабря. Йоль

На праздник зимнего солнцестояния Пэйджи вдруг непонятно с чего принялся клянчить себе новые башмаки с отворотами, украшенными арабским орнаментом, вился у станков ткачей и не успокаивался до тех пор, пока «восточные» ботинки ему не пошили специальным заказом.

До этого в одеждах парень был неприхотлив: он довольствовался перекроенными под свои тощие плечи старыми вещами Лекки да тем некоторым добром, что досталось ему после самоубийства Вульфа. Помнится, тогда Хом притащил на пасеку целые стопки рубах да штанов покойного, было среди вещей и несколько пар обуви. Так Пэйджи и крутил колесо своего быта, облаченный в ношеные тряпки утопленника, и только теперь ему вдруг запала в душу идея выпросить сказочные арабские башмачки.

Лекки, хоть и не жаловал расточительства, все же раскошелился на обувь своему воспитаннику, да и дело это было богоугодное: надеть обновку в ночи, когда солнце рождается заново, считалось хорошей приметой и сулило достаток в грядущем году.

Завязав мягкие кожаные шнурки и накрутив на цыплячью шею пестрый платок, делающий его слегка похожим на цыгана, Пэйджи убедился, что у двойника в зеркальном отражении очень-очень черные волосы, уложенные очень-очень набок, и с довольным видом направился к обозам чужаков.

По долине плыл дым из геверских юрт. Смуглая леди Полумесяц, разумеется, крутилась где-то там же неподалеку.

— Ну привет, — сказала она.

— Есть минутка?

Они отошли от пустыря подальше, к редким еловым зарослям. Сев на поваленное дерево, Пэйджи принялся ковырять носком ботинка снег, желая лишний раз продемонстрировать девушке свою обновку.

— Не хочешь съездить на ярмарку? Туда можно добраться на поезде.

— В города? И что там будет?

— О, там должно быть весело. Они выходят на ярмарку целыми кварталами. Называют это Рождественским базаром.

Вита равнодушно хмыкнула:

— Похоже, ты первый человек из встреченных мною, кого по-прежнему впечатляют рождественские базары.

— Но ведь это может стать приключением! — не унимался Пэйджи.

Леди Полумесяц с улыбкой вздохнула:

— Хорошо, но только если это действительно сможет стать приключением.

— Постой. Это значит «да»? Это значит, ты согласна поехать со мной туда?

— Конечно, это значит «да», глупый! Но когда?

— Завтра же! — выпалил Пэйджи.

Поглощенные друг другом, они оба даже не заметили Хома, притаившегося за елью и слышавшего весь их нехитрый диалог. Конечно же, у светловолосого и в мыслях не было ни за кем следить. Он лишь расхаживал возле геверских юрт каждый свободный день да разведывал, как кочевницы устроились, изучал их быт и повадки, словно экзотических зверушек. «Знание — сила!» — учил Хома дед, и молодой Келли четко понимал, что для того чтобы обрести над кем-то власть, надо сперва досконально изучить выбранный объект.

А потом уже действовать как подобает.

                                      ***

— Снова половина пятого! — недовольно буркнул мистер Келли, разворачивая вперед циферблат заржавевших часов.

Старик всегда производил впечатление человека задиристого, изначально на все озлобленного, будто ждущего удара исподтишка. Однажды Пэйджи стал свидетелем того, как мистер Келли бранил на чем свет стоит маленькую, похожую на фею соседскую девочку Лиз лишь за то, что она, играя с детворой, случайно забежала на чужой участок и потоптала клумбы своими крошечными туфельками. Склонившись над девочкой, словно грозовая туча, мистер Келли ругался беспрестанно и сыпал проклятиями в ее адрес, отчего на длинных ресницах девочки повисли слезы.

Разглядывая сейчас насупленного хрыча, Пэйджи вспомнил и то, как, будучи помладше, диву давался, в кого это Хом вырос таким смешливым да жизнерадостным.

Келли издавна жили у реки. Поначалу старику вызвалась помогать с внуком местная кормилица, но бывший вояка отослал ее обратно спустя неделю, сетуя, что «от этой погремушки ни пользы, ни покоя». От отвергнутой кормилицы, в общем, и пошли слухи о непримиримости семейки военного к излишне вольному жизненному укладу в общине, слухи, самими же Келли (и старшим, и младшим) в принципе поддерживаемые. Хом тянулся вверх светлой головой, а дед пичкал его науками и премудростями. В них обоих не было никакого тихого довольства, никакого компромисса.

— А Хом дома, мистер Келли? — пропустив мимо ушей колкость об опоздании, юноша решил сменить тему.

— На пасеке пересох колодец? — взаимно проигнорировав вопрос оппонента, поинтересовался старик. Он выразительно глядел на слипшиеся волосы Пэйджи, черными сосульками лезшие в глаза. — Я ведь не просто так прошу доставлять товар к определенному времени. Мне предстоит его за тобой еще и чистить!

С этими словами мистер Келли вытащил из льняного мешка невесть откуда взявшуюся там травинку и, устало вздохнув, направился в дом.

Пэйджи остался один во дворе. Разумеется, внутрь пригласить его мог только сам Хом — Келли-старший уж слишком явно демонстрировал свое пренебрежение. А самого Хома поблизости нигде видно не было.

Позади обиталища старика находился небольшой сад, дальше участок граничил с кособокой неказистой хибарой, где обитал помощник-Палач. На доме Палача заканчивалась деревня. Дальше шли болота, река, березовая роща, а потом уже — жилище Травницы.

                                     ***

Миновав березы, Хом с отвращением уставился на маленькую избушку. Самая загадочная, самая непокорная обитательница деревни всегда вызывала у него глубокую неприязнь. Местные звали ее Зеленой женщиной или Травницей, сам же Хом раз и навсегда нарек ее для себя Рыжей ведьмой и придерживался только этого прозвища.

— Эй! Мне нужно что-то от бессонницы! — крикнул он.

— Не слишком ли ты юн, чтобы просить у меня отвары? — высунувшись из окна, удивилась Травница.

Хом нетерпеливо топнул ногой:

— Тебе прекрасно известно, что у меня есть письменное разрешение Жреца требовать какие угодно книги, артефакты и ингредиенты! Не моя в том вина, что все остальные в округе уродились настолько глупыми и боги наградили умом одного меня.

— Ладно, не заводись, — устало ответила Травница, направляясь к стене, на которой сушились вязанки различных растений. — Где тут у нас лунные, сонные? Лаванда, мята… Вот, бери. И давай вали отсюда подобру-поздорову.

С этими словами она кинула ему под ноги венчик из жухлых фиолетовых цветов. Хом с трудом приказал себе успокоиться. Конечно, он мог заставить ее поднять травы и вручить их ему как следует. Как подобает, с почтением. Но сейчас ему было не до препирательств. Сейчас его интересовал один только результат дела, потому он не мешкая сунул сухоцвет во внутренний карман и без благодарностей покинул логово Рыжей ведьмы.

Вернувшись в деревню, Хом прямиком направился в аптекарскую лавку, которой заведовала Энджи, жена главы Ежевичного семейства. Аптека располагалась во флигеле особняка самой зажиточной семьи в округе. И снаружи, и внутри помещения все так и дышало траурной торжественностью да мрачной романтикой: окна, завешенные плотным черным кружевом, не пропускали свет, на подоконниках и на полу была разбросана полынь, а на полках меж склянок с пиявками и спиртовыми настойками всюду красовались огромные необработанные куски черного агата.

Сама Энджи, Ежевичная Жена, стояла за прилавком и деловито пересчитывала монеты, ссыпая их в тугие кожаные кошели. Она, как всегда, была облачена в наглухо застегнутое черное платье, а на ее лице, пепельно-сером от усталости и тяжелой работы, под глазами пролегли огромные синие полукружья.

Когда над открывшейся дверью звякнул колокольчик, аптекарша моментально подняла темноволосую голову и, увидев Хома, сухо произнесла больше себе самой, нежели ему:

— А вот и ты.

Хом дернул плечами:

— Только что был у Рыжей ведьмы за березами. Меня от нее воротит.

Одна из юных Ежевичных дочерей, протиравшая до этого полки, решила тоже поддержать беседу:

— А мне нравится Травница. Помню, как-то раз я брала у нее ростки одного деревца, и те моментально прижились в саду…

— Ты не могла бы оставить нас с молодым мистером Келли вдвоем? — перебила дочку Ежевичная Жена. Она не любила сплетни и знала, как непросто бывает покупателям сказать при посторонних, зачем они пришли в лавку, поэтому, дождавшись, когда девочка выйдет из флигеля, Энджи решила сразу перейти к делу: — Ну?! И что же такого ты не смог выпросить у Травницы, что пришел сюда?

— А что у нее есть, чего нет у тебя? — вопросом на вопрос ответил блондин.

Женщина в черном задумалась:

— Молодильный эликсир, например. Такого мы точно не держим. А Травнице они удаются на славу, этого у нее не отнять.

Хом неодобрительно покачал головой:

— Какая пошлятина. Нет, здесь не нужен никакой молодильный эликсир. Ни в ассортимент вашей лавки, ни тебе самой.

Хозяйка Ежевичного дома подозрительно сощурилась:

— Не искушай меня, Хом Келли. Я старше тебя на двадцать лет, а умом так и вовсе на тридцать.

— Другие бы с тобой поспорили насчет моего ума.

— Бросаешь вызов?

Хом подался вперед и, поставив локти на прилавок, вкрадчиво произнес:

— Я лишь хотел сказать, что тебе не нужен молодильный эликсир, потому что мне, например, каждый раз так и хочется расцеловать такую поэтичную мордашку.

— «Поэтичную мордашку»? — поразилась Энджи, отходя на шаг назад. — Даже муж никогда такого не говорил.

— Твой муж ничего не видит, кроме прибыли, которая занимает все его мысли.

Но Ежевичной Жене не понравилось подобное утверждение:

— Зря ты так о Бородатом. Он все-таки хороший человек. Он и дети не позволяют мне совсем расклеиться среди всего этого славного добра, которое давно уже осточертело.

— И все же я считаю, что ты достойна лучшего.

Однако Энджи было не так-то просто уболтать.

— Ты ничего от меня не добьешься этими сладкими речами, поэтому либо меняй тактику, либо выворачивай карманы и покупай товар. Зачем ты пришел сюда, Хом?

Мгновение помолчав, блондин отважился заглянуть женщине прямо в глаза:

— Три капли опиума.

— С ума сошел?! — возмутилась хозяйка аптеки. — Твой старик поднимет шум на всю деревню…

— Он не узнает. Никто не узнает. Просто будь умницей и сделай это для меня. Я знаю, что на самом деле ты добрая и ты сделаешь это для меня. А уж я в долгу не останусь… — с этими словами Хом высыпал на прилавок щедрую горсть золотых.

Увидев деньги, Ежевичная Жена с недовольным видом отошла от прилавка. На самой высокой полке, рядом с козлиным черепом, стояла небольшая шкатулка. За ней-то и потянулась Энджи. Достав из обитой бархатом шкатулки крошечную склянку, она положила ее на раскрытую ладонь Хома и отчеканила:

— И чтоб больше я тебя здесь не видела.

— Ни о чем не беспокойся, — заверил ее Хом и покинул флигель, унося в кармане порцию опиумной настойки рядом с лавандой и мятой, полученными ранее у Травницы.

Он не оборачивался, он притворялся, будто не слышит, как Ежевичная Жена кричит вслед: «Хом, ты забыл свою книгу! Вернись!» Если уж эта суровая дама с усталыми глазами и волосами черными, как все ее наряды, начнет читать то, что он как бы случайно там оставил, то дело решено, — ликовал молодой Келли.

Когда он дошел до пасеки, Пэйджи уже съел свою тарелку комковатой каши на ужин (ни Лекки, ни его приемыш не владели кулинарными навыками) и теперь готовился ко сну. Хом прикинулся удивленным:

— Чего это ты в такую рань укладываешься?

— Завтра с утра уезжаю с Витой на ярмарку.

— Это что, свидание? — Хом состроил гримасу. Естественно, никто не мог подумать, что новость уже была ему известна.

Пэйджи загадочно улыбнулся:

— Возможно.

— Отлично! Успехов тебе завтра, значит. Но ведь это не значит, что мы не можем с тобой выпить сегодня, так?

Как мог Пэйджи отказать старшему товарищу? Да он и не хотел. И сделав всего пару глотков появившегося словно из ниоткуда вина со странноватым привкусом, он попытался было разобрать, о чем Хом толкует, да успокоился лишь одним сливающимся в монотонный звук голосом друга, а спустя полчаса Пэйджи и вовсе уснул мертвецким сном на покрывале у камина, мирно посапывая под треск поленьев. Когда Лекки вернулся домой и отнес воспитанника в кровать, Хом, уже собираясь уходить, извиняющимся тоном доложил пасечнику:

— Кажется, он просто слегка перебрал.

                                     ***

Декабрьское солнце поднялось высоко и сделало снег ослепительным, когда пасечник, закончив в сарае сбор новых ульев, пришел будить Пэйджи. Ненавистная занавеска-загородка открылась одним резким движением:

— Эй, парень, разве ты не собирался сегодня куда-то?

Едва проснувшись, Пэйджи сразу понял, что первый поезд, на котором они собирались на ярмарку, давным-давно ушел.

— Проклятье, проклятье… — залепетал юноша, ворочаясь на старом тюфяке и пытаясь сообразить, что к чему.

Голова раскалывалась так, будто ее зажали в свинцовый обруч, затягивающийся все крепче с каждым движением. На ходу одевшись, ежась от холода, он схватил горсть монет, что берег в расколотой глиняной чашке, и, наскоро попрощавшись с Лекки, что есть сил поспешил к пустырю.

Вита сидела на том же поваленном на снег дереве и курила длинную трубку. Завидев Пэйджи, она рассмеялась:

— Уж кого не ждала тут увидеть в этот час.

— Я проспал! Впервые в жизни! Опоздал на поезд, потому что проспал… Прости, прости, прости меня!

Геверка пожала плечами:

— Ничего. Значит, останемся в деревне.

— То есть как? Мы еще успеем на полуденный поезд. Будем на ярмарке через несколько часов.

— Ты уверен?

— Спрашиваешь! Конечно, уверен.

Он протянул было руку, помогая девушке слезть с дерева, но та нетерпеливо отмахнулась от него. Однако когда они зашагали по сугробам к лодочной переправе, Вита сама взяла ладонь Пэйджи в свою, спрятанную в перчатку из искусно выделанной телячьей кожи.

Пэйджи, скосив глаза вниз, изучал перчатку Виты. Сколько же в геверах было всего чужеземного, необычного! Понятно, что местные в зиму носили совсем другие рукавицы — шерстяные и колкие. Кожевники берегли свой товар для обуви и верхней одежды, никому в голову бы здесь не пришло шить из кожи такой пустяк, как перчатки.

И все это делало Виту еще прекраснее и недостижимее в глазах юноши.

Но, к своему стыду, он отпустил ее руку сам, едва лишь лодочная переправа показалась за голыми зимними деревьями.

— Мы должны соблюдать осторожность, — предостерег он леди Полумесяц. — У нас здесь все играют по правилам и не терпят, чтобы правила нарушали.

Вита недоуменно посмотрела на него, но Пэйджи не желал ничего объяснять. Хватило ему и так полжизни созерцать страдания Лекки и Травницы, главных деревенских прелюбодеев. Сам-то он не допустит ничего подобного. Но до поры до времени им нужно проявлять благоразумие, не мельтешить перед местными, не казаться парочкой. Иначе… Об этом Пэйджи и думать не смел. Все всё увидят, все всё узнают. И он больше не сможет даже словом перемолвиться со своей спутницей.

Лодочник сидел на причале и чистил щеточкой разобранный прямо на колене часовой механизм — починка часов была его второй работой. Приметив молодых, мужчина недоверчиво сощурился:

— Куда это вы собираетесь вдвоем?

— В города, — сухо отрезала Вита.

— Вдвоем? — не сдавался Лодочник.

Пэйджи начал оправдываться:

— Мы просто отправляемся на ярмарку за покупками. Лекки в курсе. И остальные тоже. Нам лишь нужно добраться до поезда, и вечером мы вернемся обратно.

Лодочник, ссыпав часовые детали во внутренний карман, встал и принялся нехотя отвязывать веревку от причала:

— Ладно. В конце концов, мне тоже надо как-то зарабатывать на жизнь. Но если ты, парень, окажешься замешан в чем-то… неподобающем, то я мигом сдам тебя Жрецу, учти.

«Неподобающем!» Пэйджи едва мог заставить себя промолчать в ответ. О самом Лодочнике ходили премерзкие слухи. Старый Келли, если при нем заводили речь про Лодочника, и вовсе использовал слово «что» вместо «кто», таким образом расчеловечивая, лишая достоинства, лишая души. Вещь, а не личность — вот кем пытались выставить Лодочника в деревне.

Однако, несмотря на дурную репутацию, Пэйджи всегда восхищался умениями этого мужчины заниматься переправой и часовщицким делом, равно как восхищался Пэйджи и саркастичными, почти язвительными замечаниями Лодочника, и даже его внешностью. По правде говоря, Пэйджи все еще теплил в себе надежду на то, что настоящий отец живет где-то здесь, в деревне, и Лодочник так и напрашивался на эту роль. С иссиня-черными волосами, прозрачными волноморскими глазами и бледной кожей, он смахивал на Ежевичных своей мрачностью, но при этом в Лодочнике всегда оставалась некая городская щеголеватость: зажигалки, портсигары, запонки на манжетах и всегда начищенные до блеска часовые цепочки, ведущие из карманов жилета к идеально пришитым пуговицам.

Да, он идеально ложился на образ несуществующего отца Пэйджи, и сам юноша был только рад додумывать историю собственного происхождения, каждый раз видя Лодочника воочию.

Тем временем весла зашлепали по мерзлой воде, раскалывая тонкую наледь.

                                    ***

В городах было людно и грязно. Дома нависали над узкими улочками, закрывали собой солнце. Народ толкался локтями в ярмарочной суматохе. Все было украшено фонариками зеленого, красного и белого цветов — символика Йоля, зовущегося здесь Рождеством, оставалась одинаковой везде.

Однако в деревне в эти дни скот — и молочный, и рабочий — намеренно угощали едой повкуснее, иногда даже принося в хлев полноценную людскую трапезу. В городах же, разумеется, никто ничего подобного не делал, считая это глупыми суевериями и пережитками прошлого.

Побродив немного по торговым рядам, Пэйджи и Вита решили перекусить.

— Пожалуй, куплю чесночные гренки, — решительно заявила девушка.

Пэйджи фыркнул:

— Ну и выбор!

— Что такого? Конечно, если ты собираешься целоваться, то выбор не очень. Но я не собираюсь.

— Сокрушительное поражение! — юноша притворно хлопнул себя по лбу.

Когда хозяйка пекарни, недовольная старуха с постным лицом, поинтересовалась, чего они надумали купить, Вита осталась непреклонной:

— Пожалуйста, нам двойную порцию чесночных гренков.

Не в силах выдохнуть, как-то среагировать, да хоть даже и моргнуть, Пэйджи прислонился к стене и, не сводя напряженного взгляда с Виты, вдруг неожиданно сам для себя расхохотался.

И они ели гренки, и пили эль, и за запотевшим окном пекарни кружились потрясающей красоты снежинки. Когда совсем стемнело, молодые люди двинулись обратно на станцию в надежде успеть на последний поезд.

На полпути Пэйджи под видом великого секрета решил кое-чем поделиться с девушкой:

— У меня есть живица. Смола от хвойных — их полным-полно растет между домами Палача и Хома. А еще у меня есть воск с пасеки. Смекаешь?

Вита непонимающе покачала головой. Тогда юноша достал из кармана бумажный кулек с россыпью мелких черных бусин внутри. Достав одну бусину, он положил ее в рот и принялся жевать.

— Ты можешь заказывать сколько угодно чесночных гренков. И можешь целоваться, если захочешь.

— Какой ты хитрый!

Отсыпав себе несколько бусин живицы, Вита задумчиво перекатывала их по ладони, греющейся внутри перчатки, после чего спросила:

— Травница рассказывала моей сестре в письмах, что все деревенские намеренно держатся подальше от остального мира. Но ведь ты спокойно приехал сегодня в города?

— Да, это так. Жрец унаследовал земли от бывшего лорда, своего отца, и сразу принялся обустраивать общину в том духе, какой она была бы тысячелетия назад. Мне, по большому счету, нет дела до всего этого, просто Хом говаривал, что, пойди все иначе, мы бы поклонялись единому богу и никаких костров и пьянок не было бы.

Выслушав историю, Вита кивнула:

— Именно такое свободомыслие и сподвигло наш народ поселиться у вас на время.

— А каково вам приходилось в других краях? — поинтересовался Пэйджи.

— Мы всегда были вольны поступать как нам угодно. Но и счастье быть на воле может даваться тяжело. Ну, ты понимаешь… Женщины с оружием и все такое. Сестру однажды подкараулили за базарной площадью в Авиньоне и обрили наголо. Дескать, раз не хочешь длинных волос, не носи никаких вообще. Толпы бесчинствующих на улицах забрасывали нас камнями, огрызками яблок и плевками. Так что мне досталось много тумаков.

— Но как? — поразился юноша. — Почему же ты тогда так в себе уверена?

— Что ж, боевое детство закалит кого угодно.

— Я понимаю тебя! Знаешь… — он перешел на шепот, — ведь Лекки нашел меня совсем младенцем. В деревне меня постоянно дразнили подменышем, принесенным феями. Кидали мне в спину спички, думая проверить, засмеюсь ли… Жуть.

Геверка похлопала его по спине, желая приободрить:

— Мы оба прошли через трудности. Что ж, мир бывает беспощадным местом.

Пэйджи до сих пор не мог поверить своему счастью — как это он, ничтожный подмастерье с пасеки, вдруг встретил кого-то, кто был с ним на одной стороне. Кто понимал его и шел тем же путем… Однако внезапно ему вспомнилось то, что заставляло серьезно нервничать:

— Подожди. Ты сказала, Травница писала твоей сестре?

— Да. А что в этом такого?

— У нас запрещено писать письма.

— Что за чушь? — не поверила Вита.

— Письма, телеграммы, печатная продукция — все под запретом.

— То есть вы можете ездить в города, но читать газеты из городов или переписываться с людьми отсюда вы не можете?

— Как-то так. Жрец считает, что слово написанное либо напечатанное обладает великой силой. А мистер Келли называет это… сейчас вспомню… пропагандой! «Пропаганда догматического единобожия и разбитых сердец».

— Почему же разбитых сердец?

— Потому что у нас запрещено оставаться наедине или часто встречаться с теми, с кем мы не помолвлены или не состоим в браке.

— Ну и дела… — замогильным тоном произнесла девушка.

Больше к теме взаимоотношений полов в деревне они не возвращались.

На ярмарке им все же удалось успеть сделать покупки до закрытия. Так, Вита купила себе яблочного уксуса, а Пэйджи непонятно зачем приобрел внушительный гербарий из сушеных роз.

По дороге на станцию он, пытаясь произвести впечатление, указал на уксус, гербарий и с умным видом заявил:

— Мы купили растения Венеры, не так ли? Между прочим, я знаю римский пантеон не хуже нашего! Яблоня принадлежит Венере, потому что ее плод — символ материнства и процветания. А роза означает женщину. Даму. Такую благородную и красивую, — на этих словах Пэйджи покраснел до ушей и отвернулся.

Вита подошла ближе и, вытянув руку, убрала с его лица прядь волос за пылающее ухо.

— Красивую, говоришь?

Он уставился на нее, пораженный интимностью жеста. Никогда и никто не касался его волос, не заботился о его привлекательности, не проявлял избыточной нежности. Лекки обеспечил ему кров и очаг. Травница, иногда их навещая, подрезала темные пряди Пэйджи, поддерживая его внешнюю пристойность. Хом изредка трепал его по макушке — жест дурашливости, жест игры. Но ни один человек на свете не осмеливался вот так взять и завернуть за ухо выбившиеся волосы.

Наконец Пэйджи смог выдохнуть:

— Надо ехать обратно.

Путь в деревню оказался долгим и по-зимнему холодным. Поезд почему-то остановился на Гнилом поле и не двигался больше часа. От нечего делать Пэйджи и Вита пили в вагоне-ресторане чай, остывший и несвежий. Купленный на ярмарке гербарий из роз рассыпался на мелкие засушенные кусочки и восстановлению не подлежал.

В жизни обоих этот день впоследствии грозился стать одним из самых счастливых, но пока ни помощник пчеловода, ни геверка и помыслить не могли ничего подобного.

                                     ***

Когда они подбирались по реке к деревне, Лодочник резко указал Вите на дикий берег, поросший высоким камышом.

— Слезай здесь, — велел он.

— Но почему… — начал было Пэйджи, однако мужчина резко перебил его:

— Она слезет здесь. Ее не должны заметить на переправе с тобой.

Приблизившись к берегу, он поднял весла. Пэйджи помог девушке выбраться из лодки и, не попрощавшись, лишь молча смотрел, как она, прошмыгнув меж заиндевевших сухих камышей, направилась к себе на пустырь.

Хом уже ждал возле переправы. Раздосадованный и замерзший, он ходил взад-вперед по причалу и, завидев лодку, не выдержал:

— Вот ты где! А я тебя уже обыскался. Лекки сказал, ты уехал…

— Я не ребенок, в состоянии и сам дойти до дома! — рявкнул младший, ступая на берег.

— Но я волновался, как ты переберешься через реку.

— Не будь дураком… — начал Пэйджи, но моментально осекся.

Никто не должен был говорить о коварностях реки в присутствии Хома. Все боялись расшевелить в нем воспоминания об утопленнике-Вульфе. Хотя минуло уже столько лет, казалось, будто призрак мальчика до сих пор следует по пятам за своим другом, и нигде не было Хому спасения от этого преследования.

Лодочник же, закончив свои дела и заперев на щеколду ограду причала, кажется, не собирался никуда спешить. Он лишь проверил какой-то бархатный сверток, вынув его из внутреннего кармана, да тут же запрятал обратно и теперь молча наблюдал за перебранкой двух деревенских юнцов.

— Почему этот извращенец на нас смотрит? — недовольно проворчал Хом и повернулся к мужчине: — Эй, мистер, разве вам не пора закрывать переправу сегодня да идти домой?

— А я не тороплюсь, — беспечно ответил Лодочник, прикуривая очередную папиросу зажигалкой, ярко мерцавшей в зимней темноте. — Мне все равно еще надобно отнести Жрецу его исправленные часы, так что торопиться некуда. Жрец поздно ложится спать.

Хом, склонившись к другу, с иронией заметил:

— Представь себе: такой гадкий тип осмеливается ходить к Жрецу в поместье.

Пэйджи не нравилось настроение Хома, поэтому, сменив тон, он решил подольститься к блондину самым безотказным способом — имитируя потребность в чужом красноречии и интеллекте:

— Расскажи-ка лучше про зимнюю ночь, умник.

Хом зарделся. Откашлявшись, он сделал важное лицо и начал:

— В это время бог-Солнце как раз и народится. Солнце возрождается из ледяной черноты, потому что именно в эти длинные зимние ночи день потихоньку начинает увеличиваться. Тьма отступает, чтобы в конце концов признать полное свое поражение и чтобы все смогли засвидетельствовать победу короля-Дуба.

— Король-Дуб всегда побеждает зиму?

Снег перестал хрустеть. Они остановились перед холмом. Хом, кутаясь еще глубже в свой клетчатый шарф, кивнул.

— Всегда. И в этом году меня выбрали на роль короля-Дуба.

Пэйджи уважительно присвистнул. Древний поединок двух королей, Дуба и Остролиста, был важной забавой в деревне. Летом побеждал Остролист и тянул за собой год уходящий, зимой же победа доставалась королю-Дубу и символизировала возрождение солнца. Двое разряженных в солому и зеленые ветви парней обычно колошматили друг друга изо всех сил на потеху собравшимся у костра, но победитель все равно был заранее предопределен ритуалом.

Прошлым летом на роль короля-Остролиста назначили сына мельника, коротышку Чарли с кривыми ногами, и тот радовался своей победе так неистово, что у друзей сводило скулы от отвращения. Поэтому сейчас Пэйджи был спокоен:

— Хорошая новость. Удачи тебе! Наподдай этому косолапому кретину как следует.

Хом ошалело уставился на друга:

— Разве ты не пойдешь к костру?

— Я обещал моей Вите…

«Обещал моей Вите!» При этих словах к горлу Хома подступила тошнота.

— Девчонке из племени чужаков? Не желаю ничего слышать!

Младший развел руки в стороны:

— Я не могу, Хом. Я пообещал.

— Вижу, — резко кивнул молодой Келли. — Вот, значит, на кого ты меня меняешь.

— Ни на кого я тебя не меняю!

Где-то вдали за рекой раздался гудок паровоза, пронзительный и громкий, словно надгробный вопль Банши из болот, предупреждающий о скорой смерти. Хом моментально встрепенулся.

— Что с тобой? — Пэйджи обеспокоенно посмотрел на приятеля.

— Тебе не кажется, что этот звук такой… многообещающий?

Но Пэйджи не понимал, к чему он клонит.

— Хом, это всего-навсего паровозный гудок. Похоже на визг Банши, предвещающий кому-то смерть, как по мне.

Сам Хом казался как никогда растерянным. Не желая больше нервировать друга, Пэйджи аккуратно положил руку на его плечо и улыбнулся:

— Тебе нравится, как звучит паровоз?

Но светловолосый король-Дуб не счел нужным отвечать на столь идиотский вопрос, и остаток пути до пасеки они поднимались на холм молча.

                                     ***

Лодочник, выкурив не меньше трех сигарет, наконец добрел до поместья Жреца. Отдав свое тяжелое пальто дворецкому да выпросив чашку горячего шоколада, он без промедлений направился в кабинет владыки местных земель.

Без стука войдя в комнату, Лодочник поприветствовал Жреца:

— Сэр! Фитци!

Совершить подобное казалось для жителей деревни чем-то немыслимым. Жреца, их лорда и наставника, они побаивались, к поместью старались не приближаться без особой нужды, а уж о том, чтобы без приглашения и каких-либо правил приличия вот так взять и прийти в рабочий кабинет Жреца — такое и в страшном сне не привиделось бы.

Однако сам Жрец, казалось, был только рад этой непосредственности:

— Добрый вечер, дружище! Ты никак совсем продрог у воды. Велю сейчас Милли подать чай… — Жрец потянулся к веревке со звонком для слуг.

— Не стоит, я уже распорядился о шоколаде! — улыбнулся Лодочник.

Уголки его губ стали темно-бордового цвета, обветрившись на морозе. Он принялся расхаживать вдоль стены, на которой висели морские карты самых разных размеров и данных.

— Скучаешь по морю? — полюбопытствовал Жрец. — Тебе мало реки?

— Нет, сэр, не скучаю.

Дверь в кабинет вновь открылась, и служанка внесла поднос с двумя чашками сладкого горячего напитка. Сделав глоток и отложив в сторону серебряную ложку, Жрец начал свой допрос:

— Итак, что нового в деревне?

Развалившись в мягком кресле, Лодочник вновь закурил и принялся делиться наблюдениями:

— Геверы обосновались прочно. На пустыре их никто не донимает, некоторые из наших даже, наоборот, помогают с провиантом. Одна геверская девчонка сегодня ездила в города с помощником пчеловода, но оба казались больше смущенными, нежели отважными, так что ничего опасного…

— Вот как? — Жрец удивленно поднял брови. — Продолжай.

— У Зеленого Джека большие амбиции на время посева. Он хочет расширить свои угодья, арендовав еще и участок Бирнов, потому как пьянчуга Бирн уже ни работать, ни выйти из избы не может. Его жена сказала, что у бедняги отнялись ноги. А если Зеленый Джек и не наскребет нужную сумму для аренды, будь уверен, Ежевичные выкупят участок моментально. Бородатый задумал выращивать тут табак, говорит, прибыльное дело. Хоть оно и потравит народ, как обычно.

— Надо бы с этим разобраться. Что еще?

Немного помолчав, Лодочник затушил окурок в изысканной пепельнице, выполненной в форме морской раковины, и снова откинулся назад в кресло: