Бесплатный фрагмент - Воровской орден — 1

От автора

Владимир Козлов: В первой книге Воровской орден 1 "Хвост фюрера" читатель узнает, как вор в законе по кличке Таган знакомится в Риге с очаровательной дочкой покойного генерала НКГБ Натальей Каменской, ранее тоже работавшей в этом ведомстве. Она дарит своему гостю костяную фигурку Пифагора, из-за которой на грани мистики произойдёт ряд невероятных и трагических событий.

Воровской орден

(часть первая)

СВОБОДА

Из Владимирского Централа, где Глеб Кузьмин досиживал последние годы своего многолетнего срока, его встретил вор в законе Вася Краковяк и передал ему подъёмные деньги от лучшего друга — Петра Барса, не сумевшего из-за непредвиденного обстоятельства присутствовать при его освобождении.

Владимир — один из самых старых городов России, с множеством церквей и монастырскими комплексами и других исторических памятников озаряло жаркое летнее солнце. Единственный Владимирский централ не поддавался влиянию никакого светового потока. Эта самая известная и суровая своими порядками крытая тюрьма, всегда отдавала таинственной мрачностью и страхом. Все эти достопримечательности остались стоять позади на высоком берегу реки Клязьмы. Через четыре часа он был уже во владении реки Волги. Стрелки часов на стенах Московского вокзала в городе Горьком показывали ноль часов пятнадцать минут. Душа рвалась домой, но, как назло, в этот день из-за профилактического ремонта мост был перекрыт и автотранспорт по нему начинали пускать только с шести утра. Первая электричка так же отправлялась только в пять утра. Деваться было некуда, и он решил прикорнуть на вокзале. Пристроившись на жёстких облезлых скамейках, он закрыл глаза в надежде уснуть, но сон не шёл. Так с закрытыми глазами он и просидел до самого утра. Когда рассвело он, прихрамывая, последовал к пригородным кассам.

Вскоре он сидел уже в электропоезде. Сидевшая напротив его тётка с сумкой и корзиной смотрела на него подозрительно, ни на минуту не выпускала из рук свой багаж. Относительно его прошлого у неё не было никаких сомнений. Острижен наголо, большой шрам на лице, выдавало его, как человека, прошедшего огни и воды. Он не обращал на тётку внимания, так как был полностью поглощён просторами, которые простирались за грязными стёклами окна электрички. Через полчаса он доехал до своего города и тяжело поднявшись с сиденья последним вышел из вагона. «Домой, только домой!», — пронеслось у него в голове.

Не спеша сойдя с электрички на единственную платформу железнодорожного вокзала «Моховые горы» своего родного городка, он в единственной ноге почувствовал нервное подёргивание, которое отдалось во всём его теле. Он сразу ощутил, что произошло это от крайнего перевозбуждения. Глеб подошёл к ограждению платформы, где стояло деревянное сиденье, и опустил на него своё не израненное войной тело, чтобы немного передохнуть. На самом деле он просидел неподвижно около вокзала, не меняя позы почти три часа, пока не почувствовал, что летнее солнце так пригрело его, словно с ног до головы окутало жарким одеялом. Очнувшись, он похлопал себя по карманам. Туго набитые деньгами карманы брюк заметно оттопыривались, и он безбоязненно прямо на перроне, переложил деньги из брюк в карман пиджака, который был, перекинут через руку. Он начал воодушевлённо осматриваться по сторонам. Потом вдруг тяжело задышал и, устремив свой взгляд вперёд, опираясь на изящно вырезанную трость, осторожно начал спускаться с перрона по выщербленным бетонным ступеням. Дойдя до вокзальной площади, почувствовал сильное головокружение и бешеное сердцебиение. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Взмокшая от сильной жары и трепетного волнения рубашка, неприятно прилипала к голому телу и вызывала нежелательный зуд. Всё тот же небольшой деревянный вокзал, — фасад которого больше был похож на сельский клуб, отдавали отголосками окончания войны. На этот вокзал он приехал после дня победы на товарном составе в сорок пятом году. Рядом зелёный сквер, обнесённый штакетником, где по центру виднелся поставленный ещё до войны небольшой памятник герою гражданской войны Василию Ивановичу Чапаеву. Всё было по-старому, кроме заасфальтированной вокруг площади и электрички, на которой он справлялся к родному уголку впервые в жизни. Захотелось крикнуть во всё горло: «Ну, вот я и дома!»

Много лет Глеб Кузьмин не был в родном городе. По — разному возвращаются люди в родные края. С безудержным и неуправляемым восторгом. Те — у кого звезда на лбу засветилась, въезжали в город с важностью и хвастовством. Провинившиеся грешники, — с поникшей от стыда головой и прощением, в надежде найти утешение у родных и близких. Но все возвращаются туда, где они родились, и где прошло их детство и молодость. У него же в этот миг не было ни стыда, ни раскаяния и тем более хвастовства и важности. Была растерянная поступь и радость, которая приятно мутила голову. Ему до сих пор не верилось, что позади его не шествует вооружённый конвой с рычащими овчарками. И что он запросто по своему желанию без всякой команды может идти туда, куда его многострадальная душа пожелает. Он сделал глубокий вздох и пересёк привокзальную площадь. У большой бочки с квасом за шесть копеек утолил жажду, — залпом выпив кружку квасу. Не напившись, — повторил. Закурил сигарету и не найдя поблизости урны засунул обгоревшую спичку в коробок. Не петляя по улицам, — боясь запутаться в новых строениях и обходя кирпичные дома, — ориентир взял на свою улицу Южакова. Зная, что это самая крайняя улица в городе. Позади неё, только две реки Славка и Весёлка, а чуть дальше матушка Волга с её красивыми берегами. Осторожно, чтобы не улететь в нескошенную густую траву, он спустился по деревянной многоступенчатой лестнице на улицу Суворова. Тут он сразу очутился на площади Победы, которой раньше и в помине не было. Высоко в ослепляющее солнцем небо взлетел обелиск с гигантской чашей, из которой, совсем без трепета и, не колышась, показывался еле заметный синеватый язык горящего газового пламени, — вечный огонь в память о павших воинах. И живые цветы на постаменте. Впечатление такое было, что возложили их только сегодня. Недалеко от обелиска, словно стиснутая по сторонам кустарниками канадского дерна, протянулась аллея героев, с портретами участников Великой Отечественной войны. В его памяти сразу пролистнули некоторые эпизодические страницы того кровопролитного времени. Голова вновь закружилась и он, сжав зубы посмотрел по сторонам. Увидев около газона — треугольника тётку, продававшую цветы, — направился к ней. Сунув ей, пять рублей, — продавщица отдала от радости ему все цветы и, схватив корзину, исчезла за зеленью кустарников. С влажными глазами он положил букет перед обелиском, не замечая, что обращает на себя внимание прохожих. После возложения цветов он, молча, постоял минуту под газовой чашей, затем зашагал на свою улицу. Дома своего не узнал, — отыскал по номеру. Калитка была открыта настежь. Поднявшись на крыльцо, он взволнованно дёрнул дверь. В нос ударил запах ситных пирогов и жареного лука с мясом. Натруженные руки старшей сестры Дарьи обвили его шею, — громкие рыдания и слезы радости добавили мокроты на его рубашке. Из сада в дом вбежали уже взрослые племянники — погодки, которых он помнил мальчишками в коротких штанишках.

До сумерек они вчетвером сидели за богатым столом, после чего он, окутанный заботой близких родственников, уснул на белоснежной постели.

НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ ИСТОРИИ

Феликс Нильс был одного возраста с Глебом и знал его со школьной скамьи. Он выходец из семьи латышских немцев в детстве скверно изъяснялся на русском языке, но разговаривал хорошо на немецком и латвийском языках. Так же он рос болезненным мальчиком и часто пропускал школу, отчего очень слабо учился по некоторым предметам. Феликс, — тогда сын начальника ремонтных мастерских посещал школу в красных новых валенках, что являлось символом достатка семьи. К своему соседу Глебу по парте он относился с видимым высокомерием, так как Глеб в то время носил подшитые дратвой чёрные валенки, на которых заплаток было столько же сколько и на видавших виды штанах. Глеб, в отличие от Нильса никогда не носил в школу завтраков и когда тот в переменах разворачивал перед ним кусок хлеба с салом. У него всегда от дразнящего запаха текли слюни, и когда Нильс приступал к перекусу, он от искушения выходил в коридор. В этот миг на Глеба накатывала мальчишеская злость и он готов был врезать увесистый подзатыльник, этому маленькому барчуку с нерусской фамилией. Ему часто хотелось отобрать у Нильса лакомый кусок, но он перебарывал в себе это желание. Глеб всегда считал, что несправедлива жизнь, когда у кого-то в животе урчит от голода, а у кого-то отрыжка изо рта благородная исходит от сытости. Он по наивности своей думал, что все такие барчуки, как Нильс должны посещать другую школу, чтобы не дразнить голодранцев своими упитанными рожами. К тому же у этого Нильса был «персональный гужевой транспорт». Ни для кого не было секретом, что колхозные лошади использовались тогда отцом и дедом Нильсами в личных интересах. В школу Феликса всегда привозил его родной дед на двуколке. (кстати, любовь к лошадям дед передал и внуку). Этого деда за глаза вся местная округа называла «Фазаном». Любил он зимой рядиться в рыжий тулуп и на шею повязывать ярко-голубой шарф. На голове у него хоть зимой хоть летом сидела бессменная остроконечная с красной звездой будёновка. Этот наряд делал его похожим на птицу фазан, которую из соседей не только на вкус не знали, но и в глаза никто не видал. Дед — Фазан считался лучшим знатоком по лошадям. Все к нему шли за советом, если заболела лошадь или кто — то захотел приобрести себе это нужное в хозяйстве домашнее животное. Феликс у него был единственный внук, и он занимался им больше, чем родители. Он полностью оберегал его заботой и сдувал с него пылинки. Знаний ему дед давал не меньше, чем школа. Благодаря деду он изучил языки и освоил прилично русскую грамоту. Пёкся Фазан и о здоровье внука. Зимой дед укутанного в полушубок Феликса сажал на сани с соломой и подвозил к самому крыльцу школы, где его бричку сразу же окружала ребятня. Он вручал внуку портфель с книгами и обедом, затем безжалостно кнутом хлестал по крупу лошади и громко кричал: — «Но шалавая!», — и, как заправский ямщик срывался с места, не видя, как сзади несколько мальчишеских рук цеплялись за бричку, и он их тащил на несколько метров от школы. Когда он чувствовал, что лошадь тяжело бежит, не поворачиваясь назад, кричал мальчишкам:

— Валенки поганцы прокатаете, — ходить в школу не в чем будет. Неучами хотите вырасти! После чего мальчишки расцепляли свои пальцы, но по инерции ещё катились по накатанной дороге. Отец Феликса раньше служил в латышской стрелковой дивизии, и являлся героем гражданской войны. У деда же послужной список был весомей, чем у отца, — он был не только героем гражданской войны, но и первой мировой. Он служил в царской армии, где удостоен был звания подпоручика кавалерии и награждён Георгиевским крестом. В тысяча девятьсот девятнадцатом году перешёл в первую конную армию Будённого, где ему пришлось рубать шашками тех, с кем он вместе давал клятву верой и правдой служить царю и отечеству. Лицо деда украшали с завёрнутыми кверху кончиками пушистые усы, как у Будённого. Они были его гордостью. Промежду слов он никогда не забывал вставить, что лично был знаком с Семёном Михайловичем и имеет от него наградное оружие, которое висит на стене в горнице. Ему верили, так как он на Октябрьские праздники не раз надевал портупею с этой саблей и ходил по соседям в гости, выпить первача, а заодно и похвастаться наградной шашкой. В седьмом классе Феликс щеголял по школе уже в настоящих офицерских сапогах и на завтраки себе носил в банке пшённую кашу с мясом и обязательно одно большое яблоко. Тогда — то он и получил позорную кличку «Каша». Поволжье тогда голодало, но не всё. Такие, как Нильсы нужды никогда не знали. Они не были похожи на пролетариев, и это заметили сотрудники ГУГБ. За отцом и дедом приехала ночью «карета смерти», оставив Феликса с матерью и бабкой одного. Они были уличены в крупных хищениях народных средств, мало того деда обвинят в связях с контрразведкой Юденича во время гражданской войны. Больше их из родни уже никто не увидит. Сталинская жестокая система наказания в те времена никого не щадила. Была самая настоящая мясорубка по уничтожению людей. Тогда не закончив семилетку, Феликсу пришлось бросить школу и идти работать подмастерьем сапожника в обувную артель, где ему с больными лёгкими пришлось работать и в военные годы. Стране тогда нужны были кирзовые сапоги, чтобы обуть многочисленную армию солдат. И он работал, там не щадя своих сил. Феликс был рад, что его по состоянию здоровья молодого парня не забрали на фронт, как других его одногодок, на которых постоянно приходили похоронки матерям и жёнам. На одной молодой вдове Малафеевой Зое в сорок втором году, ему пришлось жениться. Она сама была из не бедной семьи и имела завидное подворье. В то время козы и пасека, — это по сути дела спасение от голода. Зоя и Феликс никогда не отличались скупостью и по возможности делились со своими соседями мёдом и молоком. Не забывали они и о семье Дарьи, которой тоже не сладко жилось в военное и послевоенное время. И не только Зою можно было видеть с мёдом и молоком на крыльце Чашкиных, но и Феликс не забывал эту семью, уделяя ей особое внимание. Сам Феликс тоже сел на козье молоко с мёдом и вскоре понял, что лёгкие его уже не беспокоят. Тогда и отпечаталась у него искренняя улыбка на лице и доброе отношение к людям. А следом на свет появились один за другим трое сыновей Карп, Зосим и Иосиф. Карп родился первым. Он рос пухлым неким маленьким увальнем, затем появился Зосим, а младший Иосиф родился в день победы над гитлеровской Германией. Именно в честь Сталина его и нарекли таким именем. Феликс к тому времени работал начальником цеха и считался хорошим руководителем, но уже не артели, а обувной фабрики имени «Клары Цеткин». Но для всех, кто его знал с детства, он всё равно был Кашей. Перед окончанием войны Нильс вступил в партию, но никогда не лез со своим положением вперед. Он довольствовался, тем чего достиг и жил обособленной жизнью. После войны Феликс резко изменился. Даже встретив на улице в первые дни мира своего соседа по парте Глеба, резко свернул в переулок. В доме у себя Феликс никогда гостей не привечал. С мужиками ни с кем не выпивал. Был скрытен и занимался лишь своими домашними делами. С людьми он общался только на работе, хотя и разговаривал давно без акцента. В свободное от работы время он ни с кем не встречался и для соседей его дом был закрыт. Но когда посадили Глеба в тюрьму, он по-прежнему со своей женой продолжали помогать вдове Чашкиной. И надо сказать, что помощь эта была ощутимей, чем в военные времена. Неоднократно Дарья получала от них и сахар с мукой, разные крупы и конечно мёд с молоком. Объяснение этой доброте было очень простое. В те времена никогда соседи не проявляли чёрствость к чужому горю. И это было правдой. Почти вся улица помогала Дарье растить детей, да и городские власти не забывали о ней, то ботинки со школьной формой купят для детей, то пальто, а когда и продукты завозили, где в основном были рыбные консервы и пресное печенье. Но всё равно так, как помогала семья Нильсов, ей никто не помогал. Сам Феликс всегда был и оставался загадкой для жителей улицы Южакова. Его переменчивость поведения была налицо. То он становился чрезмерно общительным, мог разговориться даже с глухонемым, то прятался от людей и не ходил даже на свою любимую рыбалку. А причиной этому необъяснимому поведению были вспышки его заболевания. Иногда ему казалось, что у него наступает криз. Боясь, что у него в лёгких бунтует туберкулёзная палочка, которая может с лёгкостью перейти к здоровым людям, в чём его могут обвинить. Он тогда прятал себя от людей в домашний футляр. Даже на работе в это время он с рабочими разговаривал на большом расстоянии. Но опаски его были не оправданы. Не было у него никакого туберкулёза. Об этом ему авторитетно заявляли пульмонологи. Но как бы, то, не было, — фобия к страшной болезни у него осталась, и поэтому он избегал людей. Тем временем люди видели, как к нему ненадолго в ворота заезжал старенький легковой автомобиль марки Газ — А, который однажды заинтересовал органы. В один из таких заездов Феликса и водителя Климова взяли с поличным. В машине нашли несколько пар хромовых сапог, которые шили для высшего офицерского состава. Это был год смерти Сталина. Нильсу тогда дали десять лет лишения свободы. К этому времени Глеб уже отсидел приличную часть своего срока. При следствии установится, что Климов во время войны лютовал в форме полицейского на территории Смоленщины и его дело передадут в органы безопасности. Больше о нём никто и никогда не услышат в городе. А Феликс после двухлетнего заточения в тюрьме, в пятьдесят пятом году попадёт на лесоповал, где встретится на лесосеке со своим одноклассником и соседом Таганом.

ВСТРЕЧА НА ЛЕСОПОВАЛЕ

Глеб Кузьмин по кличке Таган отбывал свой срок в лесном посёлке Бурелом, и в то время у него были ещё обе ноги. Мало того Глеб имел влияние на многих заключённых, так как был коронован ворами в законника. Имея большой авторитет на зоне, он имел и неограниченные возможности в своём кругу. Но вёл себя скромно и на облака залезать не собирался. Ему места хватало и на этой грешной земле, где он презирал администрацию и продажных сук, которые всячески подпевали администрации и безбожно стучали не только на воров, но и мужиков. Воры всегда держались особняком и случайных людей к себе не подпускали. В конце зимы на делянке Глеб и увидит знакомое лицо, трелевавшее лес на лошади. В рваном бушлате подвязанным на пояснице куском проволоки и уши на кургузой шапке с облезлыми завязками, перетянутыми на подбородке, не могли изменить внешность Нильса. Глеб без труда признал Феликса, в детстве избалованного барчука и после войны городского щёголя. Глеб сидел в кругу воров около костра:

— Феликс, — окрикнул его Таган. — Ты как сюда попал? Нильс подошёл к костру и, вглядевшись в лицо Тагана, бросился, полу согнувшись около него в подобострастной позе. Чуть не целуя, он принялся радостно трясти пропахшие костром руки своего соседа и одноклассника. Такое приветствие Тагана немного смутило:

— Но, но Феликс, — осёк его Таган, — ты ещё целоваться начни. Раньше ты, такой любовью ко мне не проникался. Здесь не церковь, не принято приветствовать подобным образом даже закадычных друзей. А ты, как я помню, мне и приятелем не был, хоть и приходилось мне сидеть в классе с тобой за одной партой. Ты был барчуком, до той поры, пока не посадили твоего деда и отца. А после войны ты вообще зажрался, на драной козе не подъедешь. Феликс, не выпрямляясь и держась одной рукой за поясницу, сделал недоумённый вид:

— Глеб, как же так, мы же с тобой здесь оказались на чужбине далеко от дома. Негоже нам чураться друг от друга. Врагами мы с тобой никогда не были. А если у тебя и остались какие — то детские обиды на меня, то их давно надо забыть. Два года тюремной жизни заставили пересмотреть мой характер и взгляды на жизнь! Правда, вот поясницу я свою подсадил, разогнуться не могу. Из тюрьмы возили на работу на каменный карьер, буты рубать. Это настоящая каторга была. Здесь тоже несладко, но всё-таки воздух лечебный, — для моих лёгких самый раз. Феликс, склонился перед костром и, сбросив с себя тонкие, неоднократно штопанные, тонкие с двумя пальцами тряпичные рукавицы. Его пальцы были скрючены от мороза и почти не шевелились. Он протянул свои окоченевшие кисти рук к потрескивающему дровами огню и обвёл взглядом всех зеков около костра. И как бы оправдываясь, ни перед своим земляком Глебом, а перед ними жалобно произнёс:

— Я ведь почему был необщительный, чахотка у меня тогда была, да и на русском языке не особо прилично разговаривал. Постарше стал, осилил русский язык, а в войну управу я нашёл на свою чахотку, благодаря супруге Зое. Понимаешь, выходила она меня козьим молоком с мёдом и с тех пор эта ненавистная болячка, редко меня беспокоит. Лёгкие почти чистыми стали!

— Чистые лёгкие это ещё не говорит, что у тебя вся душа такая, — сказал скуластый молодой мужчина по кличке, Барс. — Ты скажи лучше нам, какой масти будешь и в каком бараке живёшь? Может, тебе вообще не положено подходить к воровскому костру. Ты знаешь, как напряжена зона. Сук и чертей развелось, как собак нерезаных. Возможно, ты тоже из этой стаи? Больно вид у тебя позорный.

— Нет, нет, — напугавшись грозного вида Барса, протянул Феликс, — я не при делах. Меня только вчера привезли и ни к кому я не отношусь. Сами поймите, куда я полезу, не зная броду? Вот осмотрюсь, а там видно будет, но хотелось бы быть рядом с Глебом. Всё — таки родственная душа отыскалась в такой глуши. Плохо, что меня бросили в третий барак, — посетовал он, — молва о нём грязная идёт.

— По базару вроде ты толковый мужик, но смотри не испортись в третьем бараке, его птичником называют, где обитают два самых главных петуха Кочубей и Джамбул, — сказал всё тот же Барс, изобразив из пальцев петушиный гребешок. — Мне до них нет никакого дела, я сам по себе, — сказал Феликс, — всё-таки в тюрьме я прошёл неплохие, я бы сказал поучительные университеты. Знаю, как себя вести. Сидел немного в одной камере с Часовщиком и Молитвой. Было, от кого жизнь арестантскую понять. Таган саркастически улыбнулся и, помешав в костре палкой, выкинул к ногам Феликса две печёные картофелины и луковицу:

— Ешь пока горячее, — сказал он, — и иди, работай, — нам с коммунистами не по пути. Часовщик с Молитвой известные воры и не думаю, что они смогли бы тебя подпустить к своим нарам. У тебя на лбу написано, что ты из краснознамённого стана! Мы тоже не простые воры и не нужно тебе около нас тереться. После поймёшь, почему? И ещё спасибо скажешь мне за это. Не думай, я тебя не отталкиваю от себя? Замечу, что разговаривать ты стал действительно без акцента. То есть время у нас с тобой ещё будет поговорить. А, что тебя посадили, я знал давно из писем Дарьи. И что в подельниках у тебя был самый настоящий предатель и изверг, это тебе не делает чести. Должен понимать, так как многие меня окружающие здесь люди воевали в штрафных батальонах, да и сам я не из подполья бил фашиста. Кстати, а наших земляков здесь много сидит. Может, кого и знаешь по воле, но они не такие, как твой подельник.

— Кто же знал, что он такой ирод? — оправдывался Нильс, — если бы знал, что этот палач казнил наш народ, — своими руками бы удавил. Феликс, обжигая рот, сжевал вместе с кожурой и шелухой картошку с луком, чем вызвал смех у воров и, поблагодарив блатную компанию и взяв свои уже подсохшие рукавицы, направился работать. Но не отойдя далеко, Таган вновь его окликнул. Феликс вернулся и Таган бесцеремонно содрал с него рукавицы и бросил их в костёр.

— На тебе справные варежки, — отдал ему свои ватные рукавицы Глеб, — а я себе найду. Этот поступок человеческого внимания со стороны вора в законе до слёз пробил сентиментального Феликса. И он, спрятав лицо, сгорбившись, направился туда, где раздавалось нудное пение пил.

— Таган, а мне, кажется, он мужик неплохой, — сказал Пётр, — зря ты его от нас пуганул. Нравится мне его лицо, и речь, в общем — то приятная, без тормозов. А это говорит о его честности. По крайней мере, на суку он не похож.

— Не нужен он нам, — скручивая цигарку, сказал Глеб, — живёт он от меня через пять домов. У него отец и дед были репрессированы в лихие годы. Совсем без вины пострадали. Так, он вместо того, чтобы затаить злобу на большевиков и таракана усатого, назвал одного сына в честь Сталина. Чуешь, чем это пахнет Пётр? — спросил он Барса.

— Оскорблением памяти близких, — изрёк Барс.

— Нет, друг — это не оскорбление, а боязнь за жизнь своей семьи, как бы их не постигла участь его предков. У него трое детей, — за них он и нас в любое время вложит. Пускай он лучше подальше держится от нашей лиги. И нам не будет до его личности никаких сомнений. Жить спокойно, — это тоже своего рода кайф! Более того, я благодарен его семье, что в трудные годы хорошо помогала моей семье. Да что там говорить братки, — метнул на воров свои глаза Глеб. — Тот мёд, который мы несколько лет употребляем с вами, это он мне присылал с сестрой. И я специально не выразил ему благодарности за это, чтобы не сблизится с ним. Но что меня поразило, он сам, ни словом не обмолвился об этом. А это я вам скажу, особенно впечатляет! Всё — таки вора иметь в отмазке не каждому новичку такое счастье улыбается. Ведь по понятиям я его за добрые деяния должен пригреть, и он это понимает, — не первый год сидит. Значит человек он не гнилой, а самостоятельный, рассчитывает на свои силы. Понаблюдаю за ним, как он жить будет, а там посмотрю. Чуть позже Феликс действительно поймёт, почему его прогнал от себя Глеб. Тогда по всем лагерям на протяжении 10 лет вспыхивала череда сучьих и мужицких войн. Их зону эта кровавая вспышка тоже не обойдёт. Некоторые воры отказались от своих мастей и создали группу отошедших, в основном это были фронтовики. Они не признавали старых воровских законов и выдвигали свои законы. Но воры, имевшие железную волю и веру в свои законы в этой жестокой войне, захлестнувшей все тюрьмы и лагеря страны, — победили! Эта война была непростой, а самой натуральной косилкой, и она отдалась большим эхом, закрепив за ворами статус победителей. Была беспощадная поножовщина. Закапывали трупы пачками ежедневно, как с той, так и с другой стороны. Но больше, естественно, досталось сукам. Их почти поголовно всех перерезали, а кто остался жив, отправили по сучьим зонам, где их зорко оберегала администрация, на чьей вине и оставалась не отмытой кровь сучьих войн. Воровской закон остался незыблемым! В этой войне пострадал и Таган, который твёрдую занял позицию рядом с ворами. Ему нарядчик из третьего барака Кочубей, — бывший офицер Советской армии разрубит лопатой ногу. Удар опускался на голову его другу Барсу, но Таган, опёршись двумя руками о нары, предотвратит убийство друга. Позже, Барс оценит достойно своё спасение, когда будет на свободе. А Таган от нанесённого удара потеряет ногу и его одноногого после реабилитации отправят досиживать срок в Вятские лагеря Кировской области. В то время в лагерях наступит относительное спокойствие. Там он и встретится с известным народным умельцем Цезарем, от которого он путём кропотливой работы и многочисленных травм унаследует частью его рукотворного ремесла. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году Тагана, как и большинство воров в законе переведут на тюремный режим, откуда он и освободится по окончании своего срока. С Нильсом в заключении он больше никогда не пересекался. Тот освободится условно-досрочно раньше Глеба, отсидев всего лишь шесть лет.

БУДЕМ РАСШИРЯТЬСЯ

Таган себе сразу после своего освобождения купил в спортивном магазине настоящую дюралевую шестиместную лодку «Кама» с подвесным мотором. В этот радостный и солнечный день он с племянниками испытал и лодку, и мотор. О такой лодке он мечтал давно, и вот мечта его сбылась. Его было не узнать в этот день. Он до невероятности был доволен покупкой и радовался как ребёнок. И если бы не его протез, он наверняка отбил бы блатную чечётку у себя прямо на крыльце.

— Зачем она тебе нужна? — спросила сестра Дарья, когда пришла с работы, — лучше бы костюм себе новый справил, да протез настоящий заказал. А то ходишь, как леший по городу. А рыбу и с берега можно половить, она и около него косяками ходит. Тем более у нас есть лодка, хоть и не такая большая, как твоя, но воду тоже не пропускает.

— Костюм я справлю, обязательно, — заявил Таган, — а вот протез не хочу. Этот я сам себе подгонял, и к нему уже привык. Хотя основную работу Фёдор, — мой хороший друг делал, — поправился Глеб. — С новым протезом вновь учиться ходить придётся. Время много потеряю, а им я дорожу, — итак двадцать лет из жизни выкинул. Он посмотрел на племянников, куривших около окна и, подойдя к ним, тоже закурил:

— Правильно я сынки говорю? — обратился он к ним за поддержкой.

— Всё правильно дядя Глеб, — сказал Руслан, — лодка вещь нужная. Мы на ней от дяди Егора за один рейс капусты на всю зиму привезём, да и за стерлядью и сомом можно теперь на Волгу ездить в клёвые места. А места мы знаем, где её много водится. Главное на рыбнадзор не налететь со стерлядью. Её улов запрещён. За одного малька штрафуют без разговоров.

— А за сома? — посмотрел Глеб на племянника.

— Всё остальное можно ловить, сколько душе угодно, но конечно только когда рыба не нерестится.

— Ну, вот мы завтра и махнём вечерком по рыбным местам, — подмигнул он братьям, — а сейчас будем обмывать покупку.

Дарья поставила на стол тушёную картошку с зайчатиной и разные соления. За столом у них мирно протекала семейная беседа. Мать склоняла сыновей к женитьбе, но они в ответ только смеялись.

— Успеем ещё мать мы жениться, — говорил Корней, — погулять ещё надо.

— Сколько можно гулять три года прошло, как ты из армии вернулся. Все друзья переженились, детей нянчат, а вы как яловые, совсем нюх потеряли, что к девчонкам за версту не подходите.

— А зачем нам к ним подходить? — смеялся Руслан, — мы на Москвиче к ним подъезжаем.

— Отъездились уже на машине, — посмотрела мать на Глеба, — хозяин вашей счастливой лотереи вернулся. Теперь ему решать, как быть с машиной.

— Мам мы всё хорошо понимаем, — сказал Корней, — но дядя Глеб с одной ногой, — так, что пускай считает, что у него в доме два личных водителя есть. Отвезём куда надо и в любое время.

— А может он продать её захочет? — не унималась мать.

— Ничего продавать не будем, что приобретено! — сказал внушительно Глеб, — машина в доме нужна, так, что катайтесь ребята! Оба брата с благодарностью посмотрели на дядьку. Они знали, что именно такой ответ услышат от него. Потому, что помнят слова доброго гостя, который назвался Петром Рябининым. Тогда он сказал им: — «Глеб, никогда не поведётся на дешёвый разговор, а тем более не покусится на счастье родственников». Два года назад Пётр Рябинин — Барс, приехал из Новочеркасска и помимо счастливых лотерейных билетов, дал увесистую пачку денег матери и подарил им гитару с серебряными струнами. Это был высший подарок. Такой музыкальный инструмент считали либо цыганской, либо бандитской романтикой и в магазинах гитары редко продавали. Показав Корнею несколько аккордов, он матери скажет тогда: «Тираж уже состоялся. — Один билет выпал на автомобиль, второй на дачу на побережье Чёрного моря. Так, что никто не спросит с вас отчёта, откуда у вас машина и дача. Поступайте с ними по своему усмотрению. А деньги это для посещения Глеба в тюрьме. Он мне говорил, что трудно вам живётся, вот я и решил заехать в вашу обитель. Я вашему Глебу по гроб жизнью обязан. Он своей ногой пожертвовал, чтобы спасти меня от смерти…» Тогда мать оставляла Барса переночевать в доме, но он, осмотрев маленький домик с двумя тесными комнатками, вежливо отказался.

— Вы выигрышную дачу продайте, — и постройте себе новый дом на эти деньги, и не забудьте сказать Никите Сергеевичу Хрущёву спасибо за такую богатую лотерею, — дал он мудрый совет. — Через два года Глеб вернётся, — вам тесно будет жить вместе в этом домике. С этими словами он покинул дом.

— А где сейчас этот Пётр Рябинин, который приезжал от тебя? — спросила Дарья.

— Пока не знаю, — задумавшись, сказал Глеб, — но, что он не в тюрьме это точно. Я бы об этом в первую очередь узнал. Он вор авторитетный и известный в наших кругах. Когда таких молодцов цирики прикрывают молва катиться со скоростью звука по всем тюрьмам.

— А он авторитетней тебя? — задал глупый вопрос Руслан.

— Я этот вопрос оставлю без ответа сынок, — ухмыльнулся Глеб, — так как все воры в авторитете. И вот тебе мой совет на будущее, — не надо тебе интересоваться блатной романтикой, дальше, чем твоя гитара, — на которой вроде ты ничего бренчишь. — Ни к чему это. — Лучше послушай мать, обзаведись семьёй. Дарья с одобрением посмотрела на брата и подложила ему большой кусок зайчатины.

— Корней лучше меня играет и поёт, — заметил Руслан, — ему бы в консерваторию идти, а он кровати собирает.

— Кровати тоже нужное дело, а ты этого не понимаешь, — вставил Корней. — Постоянно филонишь. Правильно дядя Глеб говорит жениться тебе надо. Может у тебя гражданская совесть проснётся?

— А ему хоть кол на голове теши, — посмотрела Дарья на Глеба, — и слушать ничего не хочет. Вот забреют сейчас в армию, тогда вспомнит материны пирожки и булочки.

— Не заберут, — уверенно сказал Руслан, — сама же меня отмазала от неё. Военный билет на руках, чего меня будут забирать. А женюсь я скоро на Любаше из магазина «Ткани». Так, что готовьтесь идти сватать меня на днях.

— А следом за ним и я женой обзаведусь, — заявил Корней, — я же младший брат мне не положено вперёд Руслана лезть.

— Вот те на, — запричитала толи с радости, толи с горя Дарья, — да разве я управлюсь с двумя свадьбами сразу. Где я денег наберусь на эти свадьбы.

— Об этом не беспокойся, — заверил сестру Глеб, — найдём деньги не только на свадьбу, но и на возведение нового дома.

— Куда уж новей, — удивлённо сказала сестра, — этому дому и года ещё нет.

— Но ведь ребята ни сегодня, завтра женятся, значит, будем расширяться. «Места во дворе хватит, — загадочно сказал он, — или ты хочешь, чтобы дети жили вдали от тебя в чужом доме с тёщами в примаках?»

— Господи помилуй! — перекрестилась Дарья, — куда я на старости лет без сыновей.

— Какая ты старая, — заметил Руслан, — тебе самой впору замуж выходить. Остаться одной хочешь и болячек нахватать, как дурочка фантиков?

— Типун тебе на язык, — ударила его мать слегка полотенцем для посуды.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА НА СВОБОДЕ

Улица Южакова была одна из самых длинных в городе. Она тянулась вдоль берега рек Славки и Весёлки, считавшиеся притоками Волги. На этой улице не было административных зданий и больших строений, кроме почты, несколько магазинов первой необходимости и старого клуба, который переоборудовали в дом пионеров. В основном там был частный сектор и несколько двухэтажных домов, которые называли «Кубиками», принадлежавших ранее Машино Тракторной Станции (МТС) и ремонтным мастерским. Бывший колхоз давно уже переименовали в племенной завод. А МТС и ремонтные мастерские превратили в ЦРМ. Феликс Нильс после освобождения устроится туда работать вначале слесарем — инструментальщиком, но, не проработав и года, вскоре перейдёт в кладовщики. Эта работа ему была по душе. Она давала ему помимо оклада удовольствие и левый заработок. Это была его стихия. Он крутился там умело, главное вовремя производить было списание. До призыва в армию шоферами в ЦРМ работали и его сыновья, Зосим и Иосиф. Старший сын Карп работал на металлургическом заводе в кроватном цеху, который находился не на основной территории, а на берегу реки Весёлки. Он в армии не служил из-за плоскостопия, поэтому женился рано, на дочке заведующего складом ЦРМ Иване Горбунове. Иван Горбунов, — шестидесятилетний мужчина, крепкий на вид, тоже был на фронте и жил в соседях с Чашкиными. Прирождённый охотник, у которого был самый большой арсенал охотничьих ружей, никогда без трофея с охоты не приходил. Поэтому на подворье у них не было скотины, кроме кроликов и уток. А ещё у него было четыре собаки одна сторожевая и три охотничьих, за которыми больше ухаживал Карп Нильс. С этими собаками Иван смело ходил на кабана и лося. Иногда брал с собой на охоту Карпа, которого обучил умелой стрельбе. Этот добродушный увалень нравился Ивану, — беря его с собой на охоту, Иван знал, что после удачного выстрела мог прямо в лесу раздавить бутылку водки. Козу или дикого подсвинка Карп запросто мог взвалить себе на плечо и нести его без отдыха несколько километров. Иван Карпу всегда раньше в шутку говорил: «Как подстрелишь кабана, так отдам за тебя младшую дочь…» Кабана Карпу так и не удалось завалить, но, как бы то ни было, зятем Ивана Горбунова он стал. Свою младшую дочь Иван отдал за Карпа без разговора. От этого брака у них родился сын. Иван был многодетный отец, — у него было шестеро детей и все они жили в Перми, кроме младшей дочери. В отличие от Нильса Иван не отличался меркантильностью, но очень любил закладывать за воротник. Рабочий день у него всегда начинался со стакана самогона. В обед он бежал к пивному ларьку, где выпивал две кружки пива. Зимой он заполнял чайник пивом и предварительно разогрев его на плитке, потягивал пивко на складе в своё удовольствие. Не редко летом в обеденное время он примыкал к местным алкашам и просыпался под вечером в густых зарослях репейника или в чьей-нибудь лодке. Около этого питейного заведения Иван и увидит первым Тагана на второй день после освобождения. Тот вышел в обед из дому и, пройдясь по густой траве, дойдёт до пивного ларька. Иван знал, что Глеб на зоне потерял ногу и также слышал от сестры Дарьи, что со дня на день Глеб должен был освободиться, поэтому сразу узнал его. Он приблизился к Тагану вплотную:

— Глеб никак ты! — растопырил для объятия он руки.

— Я Иван, видишь, здоров и невредим, — обнял он своего соседа, — правда, кеглю потерял на зоне, — показал Глеб на протез. — Обидно, конечно, войну прошёл без царапины, а в лагере от суки непутёвой пострадал.

— Главное жив и здоров, а нога новая отрастёт, — взбодрил его подвыпивший Иван.

— Нога, это не гриб, — всходы не даёт, — не понял он юмора соседа.

— Хрен с ней с ногой, давай мы с тобой за встречу дёрнем по мерзавчику? — предложил Иван и купил бутылку Зубровки, ливерной колбасы и пива. После чего они расположатся около обрыва реки. К ним присоединятся ещё трое молодых мужиков с их улицы, которые Глеба не знали раньше, но слышали, что родственник Чашкиных сидит в тюрьме. У мужиков было два литра самогона и отварная свиная печёнка, завёрнутая в газету. Иван Горбунов не смог устоять перед таким изобилием спиртного и начал пропускать внутрь, беспрерывно стакан за стаканом закусывая, только папиросой. Вскоре он окажется распластанным на зелёной травке. Глеб взвалит Ивана себе на плечо и принесёт к его дому, уложив того на поленнице дров. Утром Иван Горбунов расскажет, Феликсу Нильсу, про встречу с Глебом. От чего Феликс только перекосится, но промолчит. Он вспомнил, когда отправляли на этап Тагана: — тогда Феликс был нарядчиком на зоне и вместе с надзирателями пришёл собирать Глеба в дорогу. В тот день вместо прощального рукопожатия Таган чуть своим наспех сделанным местным санитаром протезом едва не проткнул ему живот и бросил ему в лицо едкую фразу:

— Не приближайся ко мне червяк, знать тебя не хочу.

— Глеб я никогда не был тебе врагом, — скажет ему тогда сдержанно Феликс, — и пусть твоя светлая душа, не ищет во мне отхожего места…» На свободе они впервые встретятся около того же пивного ларька, который стоял на берегу реки окружённым со всех сторон двухэтажными домами и поэтому этот ларёк назывался у горожан, как и вся прилегающая местность «Кубик». Феликс был в дорогом костюме и лаковых штиблетах. Зачесанные на бок волосы и тонкий пробор на голове, делали его похожим на артиста. Глеб с протезом и клетчатой зелёной рубашке без восхищения посмотрел на ухоженного Феликса, но отметил про себя, — эту черту Нильса одеваться со вкусом. Глеб вспомнил их первую встречу на делянке у костра. Сравнив того Нильса с прежним модником, он в душе тайно позавидовал ему, но виду не подал, понимая, что со временем на свободе и к нему вкус одежды привьётся. На этот раз не было того приветствия Феликса, когда он Тагана увидел вместе с именитыми ворами у костра. Он вообще не стал протягивать ему руку, потому что знал, Глеб ему взаимностью не ответит. Так как он свою досрочную свободу заслужил, работая нарядчиком, о чём хорошо знал Таган. А значит, для него Нильс был той же сукой, из-за, которой он потерял ногу.

— Давно освободился? — только спросил Феликс.

— Я всю жизнь свободный, — спокойно ответил Таган, — так как мне не приходилось шлифовать сапоги хозяину и одевать лычку на рукав.

— Брось ты Глеб вспоминать трудные годы? — взмолился Нильс, — у меня трое детей росло. Я должен был освободиться раньше. И жизнь сейчас другая на свободе, никак раньше. Никита Хрущ хоть косяков и нарезал, но обогрел не только весь народ, но и про нашего брата не забыл. Давай не будем коситься друг на друга? Сам понимаешь мне глубоко плевать на мнение других о моём прошлом, так как никто не знает на нашей улице вкуса тюремной пайки, кроме тебя и меня. Тем более я никогда никого не закладывал на зоне. Сидел нормально. Обид на меня блатные не имели. Мало того, я многим твоим друзьям оказывал существенные услуги. Сам посуди, — были немцы, были и полицейские, но многие из них не были подонками. Они помогали свалить фашистский режим, работая на партизан и подполье. Примерно такое же творилось и на зонах. Будь я ярым козлом, давно бы уже кормил червей. Поэтому мне на глаза не давит моё прошлое, ни перед тобой, ни перед другими земляками. Понимаешь, — ну не знают они вкуса тюремной пайки! — повторил он. Таган допил пиво и, отдав, пустую кружку буфетчице сказал:

— Ты прав они не знают вкуса пайки, они не знают и что вся система ГУЛАГА перенята от фашистских концлагерей. — Глеб на секунду задумался и посмотрев в упор в глаза Нильса, выразительно добавил. — А я не хочу знать тебя! Таган без ненависти посмотрел в красивое лицо Феликса и, отвернувшись от него, давая понять, что разговаривать больше с ним не желает, захромал на своём протезе, который, врезаясь в рыхлый песок, заставлял его хромать ещё больше. Нильс ничего ему не ответил а, взяв ещё пару кружек пива с таранью, присел на траву, вместе со старшим сыном Карпом. Карп был очень толстым, и на вид казался эдаким увальнем. Но мало кто знал, что он отличался высокой резкостью и поворотливостью. За чрезмерный вес на улице близкие друзья его нередко в шутку называли Кабаном. Хотя по характеру он был не злобный парень. По крайней мере, все знали, что клыков у него не было. А если и были, то он их никому не показывал.

— Что отец неприятная встреча была с мужиком? — спросил Карп, сдувая пену с кружки.

— Ты пей, давай, лишних вопросов не задавай? — отрезал ему отец. — Это не мужик, — он лес не валил. За него другие горб ломали, а сам он любому может горб переломать. В законе он, — понял сынок! От него подальше надо держаться. Вспорет, кишки не задумываясь.

— Знаю я всё про него, — сказал Карп.

— Откуда?

— Здесь у пивнушки все новости лучше любого радио выдают завсегдатаи. К тому же сам знаешь, что с его племянниками Русланом и Корнеем Везучими, мы близкие товарищи, и я работаю вместе с ними в кроватном цеху. Они много мне рассказывали о Тагане, да и тебя разок упомянули. Нильс от таких слов захлебнулся пивом и, прокашлявшись, отвесил сыну сильный подзатыльник.

— Поменьше слушай эту шантрапу? — сказал отец. Тот недоумённо посмотрел на отца и сказал:

— Не распускай руки! Дома дядька их говорил про тебя: «какие — бы отношения у него не сложились с тобой, — добро забывать нельзя». И вообще отец, Везучие раньше были шантрапой, хотя я никогда так не считал, — тихо промолвил Карп, — они всегда были моими друзьями! Просто им дико повезло, когда они выиграли в лотерею. Я им не завидую, но зажили они хорошо. Смотри, одеваются по моде, на личной машине разъезжают по городу. Недавно их дядька купил настоящий катер с мотором. Теперь у них два плавучих средства. У нас одна лодка и та протекает. Лично у меня из ценного богатства одно ружьё и то не сам купил, а тесть подарил. Сам же никак не могу пошить себе модные брюки. Не говорю уже о «Яве», которую ты нам с братьями обещал купить, когда освободился. Дружил бы ты с ворами, и я бы зажил с братьями кучеряво, а ты рассказывал, что в повязочном батальоне на зоне был. Стыдно мне батя за тебя перед парнями. Отец, шутя, не сильно отвесил, сыну очередной подзатыльник:

— Стыдно у кого видно, — спокойно сказал отец, и ты меня повязкой никогда не попрекай. Молод ещё. И не повязка у меня была, а бирка нарядчика. Вот проживёшь сто лет, тогда будешь вякать. А мотоцикл от нас не уйдёт, — Яву мы купим обязательно. Нам колёса нужны, на лошади далеко не уедешь, но вначале давай, дом отремонтируем и лодку сменим. Эта уже старая, смоли не смоли её, — всё равно гниль на гнилье. Без рыбы плохо жить, да и с острова всегда можно привезти морковки, свеклы, капусты. Зачем свои овощи сажать, если на острове коммунизм? И про мать не следует забывать, она от чахотки меня выходила и вас на свет произвела.

— Мать, — это дело святое! Она у нас ещё не старая и я скоро ей помереть не дам. Но ты не забывай, что на острове и пострелять дичь можно, — добавил Карп, — главное не нарваться на лихих охотников из области. Слухи шли, что на острове несколько человек пропали неизвестно куда? Но братья Везучие не боятся. Туда всегда ездят, только почему — то без ружья. За островом смотрит их родственник Чашкин Егор, он там и сторож, и егерь. Живёт с глухонемой взрослой дочкой. Знать ружьё у него берут? Потому, что без добычи с острова никогда не возвращаются. Уток и зайцев с собой всегда оттуда привозят. В обед на работе они в столовую почти не ходят, то зайца отварного принесут, то тушёную утку. А я комплексный обед хлебаю, от которого никогда не наедаюсь. Надоело так жить. Так иногда пожрать вволю хочется, что быка бы в охотку одолел. Быстрей бы мне тесть выправил охотничий билет, чтобы самостоятельно на зайца и утку ходить. Он в последнее время с пьяным делом совсем охоту забросил. Мяса хочу? — повторил своё желание Карп.

— Вот как она жизнь перевернулась, — сказал отец, — раньше я дразнил своими сытными завтраками их дядьку. Сейчас его племянники травят моего сына своими обедами. Ничего сынок заживём, и мы скоро, — успокоил его отец, — у меня не всё милиция забрала. Тогда при обыске, я кое-что припрятал. Думаю, пришло время кубышку свою распечатывать. Пора наша наступила по-человечески жить!

— Кубышка, это замечательно, особенно если она с золотом, — радостно вскрикнул Карп и тут же получил очередной подзатыльник от отца.

— Ты что орёшь? — зашипел на него отец, — хочешь, чтобы меня вновь в кутузку спрятали. Ты лучше попросись с братьями хоть раз на остров. Интересно, где они рыбу и зайца ловят?

— Прости, батя? — Вырвалось с радости, — виновато произнёс Карп, — но с собой они никого из парней не берут, а меня тем более не возьмут. Я уже просился. Они мне ответили, что со своим весом я лодку их утоплю. А нашей я управлять не могу, да и опасно, — а ну потечёт посредине реки, а я плаваю только топориком. Зимой же на остров и мой тесть боится ходить. Затеряться, там нет проблем, а ещё хуже в полынью, занесённую снегом, провалится. Там есть озеро или речка, рассказывал мне Корней, точно не помню, — этот водоём совсем не признаёт никаких морозов, но рыбы он говорит, в нём не водится. Вода в ней чистая, как слеза и Егор пьёт её и использует для приготовления пищи. А Настя моется ей, поэтому и мордочка у неё справная, — кожа как у младенца всегда. Да и сама она статная, — словно гимнастка. На неё парни многие засматриваются на нашей улице, но убогая она, кто с глухонемой жить согласится.

— Дураки твои парни, — зашёлся тихим смехом отец, — позже они узнают, какое это великое счастье иметь неразговорчивую жену! Ни тебе нотаций по утрам, ни укоров за развалившийся дом. Красота, да и только! Он прекратил смеяться и перешёл на серьёзный тон: — А речку я эту знаю, да и не речка — это вовсе, а широкий ручей. Вода там говорят целебная, поэтому и не замерзает. В войну народ с нашей улицы на санках туда ездил за водой, пока солдаты не оккупировали остров. Зенитки там повсюду стояли. Оберегали город от воздушных налётов.

— Так немец до нас же не дошёл? — изумлённо сказал Карп, — зачем зенитки.

— Немцы мы с тобой, а то были фашисты, — пояснил отец сыну, — но налёты были на мосты и автозавод. Почти вся оборонка в Горьком находилась. Вот благодаря этим зениткам Горький и не разрушили.

— Надо же, а я и не знал, — удивился Карп.

— Наша мать там была в ополчении в сорок втором году, — землю копала для установки противовоздушной обороны, пока ты не родился.

— Что — то не слышал, я раньше от неё таких историй?

— А наша мама нередко бывает, похожа на Настю Чашкину, вот поэтому ты и не слышал. Но дело не в этом: «Мне покоя не дают Чашкины и их дядька, — задумчиво сказал Феликс, — проследить надо за ними». То, что они на острове занимаются тёмными делами, мне это давно ясно. Но мне на это наплевать. Главное узнать, где они умудряются отлавливать столько рыбы. Жалко, что Зосим с Иосифом в армии. Придётся мне заняться Чашкиными, и ты глаз не своди с них по возможности.

— Батя, но мы ведь с ними друзья! — запротестовал Карп, — как — то неудобно за ними слежку устраивать и с чего ты взял, что они занимаются тёмными делами?

— Непонятливый ты Карп, — озабоченно произнёс отец, — я же не говорю тебе ходить им след в след. Вдруг случайно, увидишь, куда они завернут на своей лодке или услышишь от них про рыбалку. Хотя мне кажется, что они огибают по Волге остров и кидают сети, где — то в заводи у самого острова. Исчезают они больно быстро. А насчёт их тёмных дел я тебе одно скажу. Не просто так они зажили хорошо. Что — то они проворачивают незаконное, — это даже слепому ясно. Раньше бы они на карандаше были у ментов, а сейчас на них внимания никто не обращает. Нам тоже пора зажить, не хуже их. Главное не лениться! А получится, сядем им на хвост пушистый.

— А дядьку ты их не боишься? — спросил Карп, — сам же говоришь, что кишки может вспороть или горб переломать.

— Предполагаю, он уже с этой липовой ногой прежней силы не имеет, но дух воинственный у него с детства всё тот же остался. За это его и уважаю, но не думаю пока приближаться к нему. Себе дороже. Тут закавыка одна есть в отношении его. Считаю, — что Глеб человек с большими мозгами, а не просто головорез. Ведь на зоне он ходил фигурой под номером один. Такими цифрами воры не кидались. А присуждались достойным арестантам. Но я горячку не собираюсь пороть, надо вначале присмотреться к Глебу, чем он сейчас дышит? Надеюсь, на его благоразумие, и когда-нибудь он своё негативное мнение обо мне переменит. Я — то видел, как он сук резал и никому про это не сказал, — я тогда был единственным свидетелем. Замотали бы его по мокрой статье на всю катушку или лоб зелёнкой разрисовали, и не пиши мне Маня больше писем. А он не оценил моего молчания. Смотрит на меня, как на иуду, — уже грустно сказал Феликс. — Но думаю это ненадолго, — он мужик с головой, разберётся, что к чему? Я в дружки к нему не лезу, а по-человечески руку не откажусь подать. А там глядишь, он и на рыбалку меня пригласит. Тогда я бы ему показал, где раков беру без всякого труда. А с пивком раки хороши, не хуже, чем с рыбкой! Глеб же, как я узнал пиво, ходит каждый день пить, вот раки бы ему и пригодились. Всё дело в нём, сам я в ноги падать никому не буду. Вскоре Нильс приобрёл себе настоящий двухвесельный с плоской кормой ялик. По счастливой случайности он купил его по сходной цене у вдовы одного покойного шкипера. Следом за ним в их дворе появился мотоцикл с коляской «Ирбит». Яву с коляской в то время без нужных знакомств купить было невозможно. У него были эти знакомые, но с бывшим жуликом Нильсом они вращаться опасались. Возможно, они были такие же, как и он, но репутация у них в отношении Нильса была не подмоченная.

К СВОБОДЕ НЕ ПРИВЫКАЮТ — ЕЁ ЛЮБЯТ

За год свободной жизни Глеб полностью адаптировался к воле. Отрастил себе длинные волосы, как у попа и без всякого стеснения ходил по городу, опираясь на искусно вырезанную трость. Этой тростью он не только гордился, но и дорожил ей. Так как вырезана она была в местах заключения известным народным умельцем Фёдором Оболенским, по кличке Цезарь.

Это был высокий красавец, чуть старше Глеба из Рязанской области. Его золотые руки всегда были востребованы у воров. Он имел несколько судимостей за изготовление печатей и безукоризненную подделку документов. Цезаря уважали все авторитетные зеки за его волшебные руки, и хорошая молва о нём как о рукотворном кудеснике распростиралась по всем зонам и тюрьмам. Он имел большую любовь к дереву и к тому, из чего можно выточить стоящую вещь. Из любой щепки или отвалившего каблука от кирзового сапога, он мог сотворить настоящее произведение искусства. Своим умением он поделился и с Глебом, но Глебу трудно давалось это можно сказать ювелирное ремесло. Так как отец с детства его приучил к топору и рубанку, но всё равно, вырезать из дерева затейливую шкатулку Глеб научился, а вот из куска резины сотворить печать высшего качества ему было не под силу. Пальцы были непослушные, и зрение прилично подсело в местах заключения, но пока он обходился без очков. Трость Глеб носил не для форса, — она помогала ему волочить за собой протез, хотя он мог обходиться и без неё.

Опираясь на палку ему было легче тянуть свою «эрзац — ногу» изготовленную из липы. Этот протез был похож на гигантскую рюмку, с утончённой ножкой и при ходьбе он приятно поскрипывал. Соседи поговаривали, что этот протез он изготовил сам, находясь в заключении, где потерял и ногу. Но они ошибались, морёный, местами с потрескивающим лаком протез, — изготавливал тоже Цезарь, но не без участия самого Глеба. Он тоже свои руки приложил к его созданию. Глеб никогда протез не прятал от чужих глаз, а наоборот, как бы всем напоказ в ложе протеза закладывал штанину и закреплял его ремнями. Некоторые взрослые ребята шутили:

«Дядя Глеб вам бы ещё на глаз чёрную повязку нацепить, то вылитым пиратом будете…»

Глеб понимал шутки и в ответ улыбаясь, отвечал:

— И хохлатого попугая посадить на плечо!

У Глеба были очень сильные руки, которым немало пришлось в своей жизни поработать топором, а также волевое с правильными чертами лицо.

Шрам, проходивший от виска к скуле, нисколько не портил его лицо, а наоборот придавал ему своеобразный шарм, делая его внешность мужественной и даже привлекательной, как у некоторых киногероев. Эту пожизненную метку он получил во времена сучьих войн в лагерях. Обыватели побаивались Глеба, и старались при встрече обходить его стороной. И Глеб чувствовал эту неприязнь к своей персоне. К счастью, тогда на их улице мало было недружелюбных людей. Надо сказать, что, отбыв в заключение большой срок, — блатного оттенка в его речи и поведении не усматривалось. Остальные же соседи были к нему расположены вполне нормально, так как помнили его с довоенных времён добрым весёлым и покладистым парнем. И конечно не забыли, когда с войны он пришёл увешанный орденами и медалями. При встрече все мужики считали своим долгом подойти к нему и всунуть свою руку в его огрубевшую широкую ладонь и нередко угощали пивом или водочкой. И он не отказывался от угощений хороших людей. С ними он мог неплохо забыться о плохих временах и поверить, что та двадцатилетняя арестантская жизнь, которая у него проходила в тайге и бетонных стенах с крепкими решётками была плохим сном.

Одинокие же женщины завидев его, даже в неподходящий момент не ленились перерезать этому мужчине дорогу в любом месте. И помимо дежурного «Здравствуйте!», не гнушались ещё, и справиться о его здоровье или перекинуться несколькими фразами. Некоторые из них не прочь бы с ним пойти под венец.

Они его уважали и открыто вдыхали, не стесняясь его порой пристрельного взгляда. А были и скромницы, которые только из дали наблюдали за ним, но в тайне все мечтали положить, свою голову ему на грудь. Потому что помимо внешних данных у него был серебряный голос, приводивший их в трепет и профессиональные руки, в которых нуждался почти каждый двор, где не было мужчин. Он был хорошим плотником с детства, — этой нужной профессии его обучил отец, беря с собой постоянно на приработки.

— Глеб, — при встрече обращалась к нему одна из соседок, Валентина Шухова. — Ты хоть к свободе то немного привык?

— К свободе не привыкают, — отвечал он, — её просто любят, как свежий воздух, как чистое небо с ярким солнцем и даже горячий хлеб, посыпанный солью.

— Наверное, забыл, когда в руках топор держал? — Дарья говорила, что тебя так строго наказали, что и работать строго-настрого запретили.

— Талант не предаётся забвению, — возразил ей Глеб.

Вскоре он доказал не только Шуховой, но и всем бабам, что способен мастерски орудовать плотницким инструментом. Он своими усилиями залатал всем вдовам дыры по своей части и возвёл на речке «Славка» мостки для полоскания белья, больше похожие на эстакаду, с перилами и лавочками. Первыми испытали мостки местная ребятня.

Они задорно смеялись, когда рыбкой ныряли в проточную воду и с захваченным духом выныривали, показывая всем большой палец руки.

Этому строению радовалась и молодёжь, — для них это был своеобразный «Вечерний красный уголок», где они скопом проводили время с танцами и плясками под гармошку или транзисторный приёмник «Альпинист». Речка Славка протекала рядом с их улицей, которая считалась крайней точкой города и, делая крутой изгиб, впадала в Волгу.

С другой стороны города бежала в похожем русле речка Весёлка. Разделяла эти две реки большая мостовая, выложенная из булыжника, по которой часто ездили рейсовые автобусы, чертыхаясь из стороны в сторону, так, что кишки наизнанку выворачивало. Горожане называли эту мостовую «РВС» в переводе не Революционный Военный Совет, а «Рвотный Волжский створ».

Речка Весёлка была значительно меньше Славки и к концу лета не редко пересыхала до такой степени, что любой мальчишка в некоторых местах мог её перейти вброд. Для мальчишек наступала лафа в это время, так — как рыбу они ловили руками. Славка же была рекой широкой и имела помимо понтонного моста большой деревянный мост с потемневшими от времени массивными перилами. Женщинам эти мосты не нужны были, — им с них бельё не полоскать и на остров, если они и ходили только лишь для того, чтобы нарвать черемши или щавеля. Остров был хорошим утешением в первую очередь для браконьеров и большой радости товаркам не приносил. А вот мостки, сооружённые, Глебом, им пришлись, кстати. Они нарадоваться не могли новому строению. Там, где полоскалось бельё, лился поток информации городских новостей. К этим мосткам Глеб всегда пришвартовывал свою алюминиевую лодку «Каму» и когда выезжал на ней ловить рыбу, то устанавливал на корму небольшой мотор «Стрела» и ехал далеко от дома. Никто не знал, где он ловит рыбу, но возвращался всегда с хорошим уловом. Часть этого улова он оставлял себе, а остальную рыбу раздавал соседям. Нередко он сажал в лодку своих племянников и они, проплывая под деревянным мостом у места, где Славка впадает в Волгу, исчезали в больших водах, где сновали баржи и речные суда. Иногда вслед за ними на небольшом ялике грёб Феликс Нильс. Но за быстроходным мотором ему трудно было угнаться на вёслах и он, так и не узнав, где Таган ловит рыбу с племянниками, бросал свои снасти в воду и довольствовался своим скудным уловом, злясь на самого себя, что опять проворонил место, где Глеб удит рыбу.

ДЕРЖАТЕЛЬ ВОРОВСКОЙ КАЗНЫ

Свадьбу первому сыграли Руслану. Через два месяца женился и Корней на поварихе Капе из ремесленного училища, которое раньше оканчивали оба брата. Только называлось оно сейчас уже ПТУ. Жили все молодые в одном доме. Тесно было, но Глеб твёрдо решил, сделать весной братьям по пристройке с отдельным входом. Таган, хоть и был инвалидом и мог бы смело не работать, чтобы не докучать своим бездельем правоохранительным органам. А надзор за ним был ежедневный не только от милиции, но и дружинники нередко подходили к дому Чашкиных.

И он, чтобы как-то избавится от чрезмерного внимания к себе со стороны милиции, по собственному желанию устроился на небольшое трубное металлургическое предприятие ночным сторожем, что претило его звания вора в законе. На сходке воров он объяснил причину своего трудоустройства и ему возражать никто не стал, а наоборот сочли его поступок за мудрость. Всё дело было в термопарах, которые использовали на заводе. В каждой термопаре обязательно находилось незначительное количество платины или серебра. Небольшие ниточки драгоценной проволоки переплавлялись в слитки, которые с лёгкостью превращались в деньги. Эти термопары не совсем разумно, а скорее расточительно применяли на заводе, бросая не только использованные остатки в отходы, но и к целым бережно не относились, оставляя их у каждой печи ящиками без всякого надзора.

В конце смены Таган заходил в цех и под печами собирал обгоревшие остатки и отдавал это племянникам, которые на острове занимались тигельной плавкой, извлекая оттуда платину. Процесс этот был хоть и трудоёмкий, но он доставлял им много радости и надежд на будущее. Додумался до этого Корней. В армии он служил с одним подручным сталевара из Магнитогорска, который поделился с ним чудным секретом получения платины.

Корней тогда с нетерпением стал ждать демобилизации, чтобы устроиться на свой завод в сталеплавильный или чугунолитейный цех.

Но, к его сожалению, тогда в такие цеха даже специалистам было трудно устроиться, и тогда он пошёл работать сборщиком в кроватный цех, где работал брат Руслан. Тогда — то он и раскрыл брату свой план, как добывать платину. Они ходили по ночам на завод и собирали незаметно термопары под печами и в ящиках для отходов. Первую удачную плавку братья сделали за год до освобождения Глеба. Но за исходный материал они взяли хрущёвские полтинники. С десяти монет они отделили от остальной шихты маленькое зёрнышко, которое еле было видно. Тогда им пришлось сесть за математику и подсчитать, что заниматься выплавкой драгметалла из монет, обойдётся им в два раза дороже. А за пятьдесят копеек можно было недурно покушать в столовой или выпить две кружки пива.

За время своей подпольной деятельности им удалось добыть пятьдесят граммов платины, но сбывать её боялись. Они ждали Глеба, который мог помочь им в этом нелёгком и опасном деле. Глеб понял, что братья надумали хоть и рискованное, но полезное дело, и без промедления охотно включился в помощь подпольным «кашеварам». На сходке воров эту затею не только поддержали, но и доверили Тагану хранить воровской общак. Хоть там и не было его лучшего друга Барса, так как он полгода находился в туберкулёзной больнице, воры всё равно дали ему безупречную рекомендацию. Многие его знали по крытой тюрьме и зонам, как честного и справедливого вора. К тому же он был в меру грамотен и начитанный человек. Прочитал в местах лишения свободы почти всех русских и иностранных классиков.

«Работающий вор, отвечающий за общак, будет вне подозрения у милиции», — так сказал самый авторитетный вор, — безногий Часовщик. И милиции и в голову бы не пришло, что богатство воров хранится у героя войны, бывшего преступника, вставшего на путь исправления, и жившего в заштатном городишке. С воровской сходки он приехал с небольшим чемоданчиком, в котором была касса воров. Вместе с племянниками Таган перевёз металлический ящик на остров, где стоял у них балок за дубками, впритык с домом Егора. Под одним из дубов он и закопал воровскую кассу. — Куда именно не видел никто, даже племянники. Они в это время занимались своими делами в балке. Хотя на самом деле на охотничий домик балок был похож только снаружи, а внутри там была самая настоящая лаборатория. В нём они и плавили металл, в свободное от работы время. Зимой они по льду переходили речку и шли по заячьим тропам, проверяя петли и вытаскивая оттуда попавших зайцев. Мать знала, что сыновья ходят туда, но не догадывалась, чем они занимаются, думая, что они там добывают зайца или помогают Егору по хозяйству. Как — то Карп Нильс в обеденное время, глотая слюну в раздевалке увидев, что братья раздирают отварного зайца, подсел к ним и сказал:

— Братишки, хоть разочек возьмите меня на зайца? Так давно его не ел. Мясо то у него диетическое. А мне врачи рекомендуют диету.

— Ты что Карп, только народился? — засмеялся Руслан и отломил тому кусок зайчатины, — надевай валенки и через речку на остров шуруй. Там зайца видимо-невидимо. Только наши петли не трогай иначе по рогам получишь. Карп начал рвать зайца с жадностью зубами и расхваливать его вкус:

— Хорош косой, я бы его целого смог одолеть. Я думал, вы в лесу его стреляете, а через реку я не пойду. Я один раз провалился там. Сейчас опасно, и к тому же поговаривают, что на острове лихие охотники шалят. Ну, его на хрен этот остров, — пристрелят ещё. Я лучше, чушку буду трескать, — безопасней будет.

— Ерунду не говори, никто там не бывает, — сказал Корней, — а зайцев будешь ловить, тебе за это дядя Егор спасибо скажет, их там развелось как тараканов. Капусте расти, совсем не дают. А вот утку стрелять он не разрешит, хоть её тоже там много на озёрах.

— Вы же стреляете? — захлопал глазами Карп.

— Ты чего Кабан базаришь не по делу, — прикрикнул на него Руслан, — у нас и ружья — то нет. Так иногда пару штук сетью накроем вот и вся наша охота.

Карп доел зайца и, вытерев руки об ветошь, сказал:

— Я лучше дождусь ледохода и на новой лодке сгоняю с вами. Собака у меня есть быстрая, возможно, и без петель обойдусь. А про дядьку я вашего Глеба знаю всё. Я тут за пивом в воскресение пошёл на Кубик с бидончиком. Там с одним мужиком познакомился у него голос такой неприятный, как у сифилитика. В гости к вашему дядьке приезжал, но его дома не было. Этот мужик напросился ко мне в гости, чтобы дожидаться дядю Глеба в тепле. Взял две бутылки водки и консервов. Вот мы с ним за водкой и разговорились. Он мне сказал, что Таган самый богатый из воров во всём Советском Союзе. Вот поэтому вы и зажили хорошо.

— Дурак ты Карп, — бросил ему Руслан, — он тебе говорил о духовном богатстве, а не о материальном, как тебе померещилось. А в гостях у тебя был вор в законе Мозговой. Он в тот день парился у нас в бане. Да и врёшь ты всё. Не будет он с тобой откровенные разговоры вести. За это ему свои сразу горло перережут, так что и ты оставь свои выводы при себе и не вздумай дяде Глебу про это рассказать. Непременно рассердится!

ОТГОЛОСКИ СУЧЬИХ ВОЙН

С приходом тепла Глеб с племянниками начали делать пристройки к дому. Им охотно помогали все соседи, особенно старался Карп. Ему доверили оббивать дранкой стены и утеплять чердак. Первым жильё построили Руслану. Оно получилось хоть и небольшое, но уютное, — из двух небольших комнат и маленькой кухни. К середине лета Руслан уже с Любашей перебрался жить туда. Строительство Корнея немного затормозилось из-за нехватки леса.

— Ничего Корней, — успокаивал его Глеб, — к концу лета и у тебя будет своя хата. Гнаться не будем со стройкой, добротней сделаем. Главное народ нам помогает, а это я вам скажу ценить надо! Поэтому надо соорудить во дворе большой стол и пригласить всех, кто нам помогал в строительстве. Надо их угостить по-барски!

— Каждый день поили всех, — сказала Дарья, — разве на такую прорву денег наберёшься? Не забывай, что нам ещё один дом ставить надо?

— Да что ты считаешь мои деньги Дарья, — бросил он на сестру колючий взгляд, — как я сказал, так и будет. Скобарей в нашем доме не должно быть. Поэтому праздник людям устроим!
Новоселье Руслана праздновали все ближайшие соседи, не было одного Феликса Нильса. Он старался не встречаться с Глебом в последнее время, но зато за столом сидел Карп и безмерно пил водку, закусывая её бараниной и копчёным сомом.

— Когда меня за такой рыбиной возьмёте? — спросил он у Корнея, жуя жирного сома, — я коптить его могу, а вот где ловить не знаю. Глеб, прислушавшись к разговору пьяного Карпа, сказал ему:

— Карп в нашу реку сом не заходит, то есть выезжай на Волгу или Оку там его и лови, — у нас нет определённого места на него. Сегодня у Окского моста ловим, а завтра у Волжского. Где зацепим там и ловим.

— А отец мой сколько раз за вами следил, и не мог усмотреть, куда вы ездите ловить, — сорвалось у Карпа с языка, — говорит, вы исчезаете, что даже точки не видать. Наловит у деревянного моста сороги да окуней. Что это за ловля? — Он осёкся и, икнув, вытер губы и подбородок от жира, взял с тарелки ещё один увесистый кусок. — А вот это рыба я понимаю. Наловил на зиму кабанчиков пять, закоптил и мама не горюй. Лучше любой селёдочки будет!
Глеб вывел Карпа из-за стола и, отведя его к плетню, посадив на большую плаху, сказал:

— Ты Карп я смотрю, парень не злой и отзывчивый, совсем не в отца растёшь. Молодец! Таким и будь всегда. Сына своего правильно тоже воспитай. Вижу, подвижный мальчишка он у тебя, живой. За ним уже сейчас глаз, да глаз нужен.

— Сыном больше тёща занимается, — сказал Карп, — я же в примаках живу.

— Это я знаю, не за горами живём, — промолвил Глеб. — А отцу скажи, что, если ещё увижу, что он следит за мной, утоплю вместе с лодкой. Сам понимаешь, ни один рыбак не будет делиться своим прикормленным местом. Тем более с ним, я никогда на рыбалку не поеду. Карп икнул ещё раз и, уставившись пьяным взором Тагану в глаза, спросил:

— Дядя Глеб, а вы, почему так отца ненавидите? Он мужик на все сто! Глеб и не думал на эту тему вести разговор с сыном Нильса, только одобрительно взглянул на добродушного молодого человека и сказал:

— Тебе этого Карп не понять, да и объяснять я тебе не хочу. Если очень интересно, то он тебе сам всё расскажет, если конечно сочтёт, что ты созрел для таких разговоров.

— А он мне рассказывал, что спас вас от расстрела, когда у вас бунт был с суками. Отец видел, как вы двоим с другом, глотки перерезали и одному, кишки на нож намотали. Он в это время на печке сидел, укрывшись бушлатом. Его после несколько раз вызывали на допрос. Он вас не продал.

— Даже так? — задумался Глеб, — я, почему — то был уверен, что там никого не было рядом. Он присел на опрокинутое ведро и, вытянув протез, закурил Памир, угостив сигаретой и Карпа. И у него сразу всплыли события того дня. Бывшие воры в законе, — это отошедшие суки, Спица, Салют и им подобные, решили подмять под себя других преданных закону воров. Они хотели, чтобы им было разрешено быть нарядчиками и буграми, чтобы с большими сроками уйти на свободу пораньше. Воры понимали, что такое положение, даёт сукам возможность закабалить всех мужиков, которые на лесоповале будут им добывать свободу. И поэтому прежде суки решили порезать всех воров в законе, которых они больше всех опасались, а на это им был дан зелёный свет администрацией лагеря, а именно хозяином и кумом. Но это не касалось Глеба, хотя он и считался самым авторитетным вором. Администрация знала, кто такой Таган и что он имел награды в Великую Отечественную войну. Мало того Таган уже был активным участником сучьей войны в Мордовии, откуда его привезли в этот лесной посёлок. Но администрация в лице начальника колонии, решила, что после этой резни он один будет бессилен предпринять, что — то против отошедших воров и поэтому на его ликвидацию был наложен запрет. Ему одному заочно была дарована жизнь. Об этом Глеб впервые узнал в день бунта от молодого парня по кличке Лунатик. Когда Таган лежал в тюремной больнице, к нему пришёл старый следователь в пенсне по фамилии Сурков. Тогда-то и он подтвердил Глебу, что на него смерть не распространялась:

— Им ты не нужен был, — сказал следователь, — охота велась, в первую очередь за смутьянами Барсом и Пилой. Не будь их на зоне, не было бы столько крови. Но мне — то известно, что главной фигурой у воров являлся ты. Барс и Пила были пушечным мясом, как и другие воры. Молоды они, чтобы среди таких воров, как ты правилу качать. — Неверно вы говорите, гражданин начальник, — ответил ему Глеб, — не было бы этого противного казаха Джамбула, — отчаянного вояки и орденоносца, которого упрятали в тюрьму, за кражу утят из аула, а также Салюта, Спицы, Гвоздя и Кочубея, все бы живыми остались, и моя нога была бы цела.

— Вот относительно вашей ноги я и хочу снять с вас показания, — сказал следователь, — мне нужно кто и при каких обстоятельствах решился «отгрызть» вам ногу?
У Глеба на этот вопрос давно был готов ответ, и он не задумываясь, произнёс:

— Хирурги суки, кто же ещё? Они волки вместо того, чтобы заняться правильным лечением, — ржавой ножовкой и отпилили мне конечность.

— Вы, что не понимаете, какие показания я хочу с вас снять? — въедливо спросил следователь.

— Вы прямо говорите, как великий налётчик, будто у меня на плечах сидит соболья шуба, которую вы намерены снять, — засмеялся Глеб, — и какие показания начальник? Я то, что помню из того дня, только как в столовой крикнули: — «Режь воров», — тут такая круговерть началась. Столами начали и скамейками кидаться. Я тоже, конечно, запустил в кого — то своей ложкой. И тут мне рубанули чем — то по голове, а потом по ноге, что я память потерял. Помню, только Пётр Рябинин склонился надо мной и всё.

— Ты мне левака заправляешь Кузьмин, — сверкал он своими стёклами очков. — Рябинин — Барс был замечен в третьем отряде, где были зарезаны четыре отошедших вора, и в столовой за ужином его не видал никто.

— Как же он не был в столовой, если сидел около меня, — сбивал с толку следователя Глеб. — А ногу он мне поварским халатом перебинтовывал или повара? Спросите у них, они — то точно знают. И сами подумайте, как он четверых прирежет. Тем более, таких вояк как Кочубей. Этот сам сделает с десяток как Пётр. Вы же ни у одного вора не нашли ножей, зато у сук, два ведра набрали. Они готовились к этому делу. Вот с них и спрашивайте, — весомо заявил Глеб.

— К сожалению, не с кого спрашивать, — сказал следователь, — всех порешили, а кто под шумок копыта из зоны нарезал. Один только Чуваш живым остался, но ему язык отрезали и руки отрубили. Превратили в кусок мяса бывшего авторитетного вора.

— Этот, как вы говорите, вор Чуваш, никогда в авторитете не был, — возмутился Глеб. — Крысой по жизни был, крысой и помрёт. Он в войну карточки у блокадников воровал в Питере. Присосался как пиявка к сукам, думал, они задавят воров, не понимая, что все битвы в истории выигрывали уверенные в себе люди твёрдо решившие одолеть врага. Любая война случайностей не приемлет, — это не рулетка, и воры в этом глубоко убеждены. Разве мало из них кровь проливали за Родину во время войны в штрафных батальонах?
Сурков изобразил, кислую мину на лице, затем достал из кармана носовой платок, и обильно высморкавшись, сказал:

— Нам, откровенно говоря, не жалко ни той, ни другой стороны. Все вы сволочи! Жалко Сталин не дожил до этих времён. Он бы вас всех погрузил на баржу да в Северный ледовитый океан вывез и утопил, как слепых щенков. Как ты Кузьмин снизошёл до законников? Ты ведь Родину защищал, фашиста стрелял. Дважды Кавалер ордена Славы и Красной звезды! Не пойму я тебя, на что ты надеешься, как жить думаешь дальше?

— Да вы за меня не беспокойтесь, — спокойно ответил Глеб, — я и с культей не пропаду. Я человек жгучий и верен своим законам, а вера всегда душу греет. Значит, буду целым и невредимым, до конца срока. А зло вам надо искать не у зэков, а у администрации. Они натравили сук на воров. Хозяина и кума Бойко, — их подлюг надо к стенке ставить, а не нас. Суров, тяжело вздохнул и, порывшись в карманах, достал оттуда спичечный коробок. Вытащив оттуда не спичку, а большую таблетку, засунул её себе в рот. Было отчётливо видно, что он занервничал, когда услышал их фамилии:

— Бойко тоже попал в эту мясорубку, но заколот был около вахты, — пробурчал следователь, — а начальник отстранён от работы и находится под домашним арестом. Так же пострадали и автоматчики в тот день. Пятерых затоптала до смерти толпа. Им — то, за что такая участь? — сорвался на нервный кашель следователь. — В чём они виноваты?

— Это вы у меня спрашиваете? — перекосил губы, Глеб. — Вы лучше задайте вопрос начальнику, что они делали в зоне с автоматами вечером? Ответ тут сам напрашивается. Автоматчиков вывели, те, кто этот бунт организовал.

— Будь уверен, спросим, — проскрипел зубами Сурков, — и ещё, как спросим! Ну, ничего мы всё равно найдём зачинщиков этой Куликовской битвы. Никита Сергеевич Хрущев лично на контроль взял воровские войны. Скоро на зонах не будет ни одного вора в законе. В каменные мешки вас спрячем, чтобы вы воду не мутили, среди заключённых твёрдо надумавших встать на путь исправления. Глеб тогда понимал, почему так выразился следователь, фамилия хозяина зоны была Куликов. Он хитро улыбнулся и сказал следователю:

— Не пойму вас начальник, кому вы преклоняетесь, Хрущёву или Сталину? Или вы не слышали, как Никита Сергеевич на двадцатом съезде прошёлся по его культу личности?

— Я преклоняюсь в первую очередь закону, а не отдельным личностям, — повысил голос следователь. — При Сталине вы бы не творили таких побоищ. Сразу бы к стенке поставили. А Никита Сергеевич распустил вас. Глеб внимательно посмотрел на Суркова: — Плохо вы знаете, что было в тюрьмах при Сталине, а то бы не мели так языком. Вы, наверное, и Лаврентия Павловича Берия жалеете начальник? Пенсне не от него случайно унаследовали? — с издёвкой процедил сквозь губы Глеб, после чего заразительно засмеялся. У следователя от, брошенной Таганом фразы выступила испарина на лбу. Он попытался, что — то сказать ему, но у него вместо слов из груди вырвался хрип. Выплюнув таблетку изо рта, Сурков привстал со стула. Запустил свою дрожащую руку в карман брюк, извлёк оттуда помятый носовой платок. Вытерев им, лоб и шею, сел опять на стул:

— Ты давай Таган не заговаривайся? — постучал он пальцем по папке. — А то я тебе сюда такой наваристый студень накатаю, что пойдёшь у меня на раскрутку, если тебе мало одного срока.

— Хрен тебе кочет очкастый, я в другой войне участвовал, но не в этой, — тут я пострадавший. У меня свидетелей полная зона. Так что порожняк не гони, а бери за жопу хозяина или списывай всё на волчару Бойко. Ему уже всё равно ничем не поможешь. Но я рад, что его замочили. Туда ему змею и дорога. Сурков поднялся резко со стула и зло, погрозив Глебу пальцем, бросил:

— Я десять раз, а если понадобится и больше, лично перепроверю твоё алиби. Переволновавшись, он покинул тюремную палату. К счастью Глеба, этого следователя прямо в тюремной больнице, через десять минут после их разговора разобьёт паралич. Там в тюремной больнице Таган и узнает от врачей, что следователь был тестем покойного кума Бойко. После этого случая больше Тагана никто не тревожил допросами, а за устроенный заключёнными мятеж вину на себя взяли несколько «кроликов», имевшие предельные сроки двадцать пять лет, но отсидевшие всего несколько месяцев. Для них никакие прибавки к их большим срокам, в сущности, не имели большого значения. Просто срок их начинался с первого листка календаря. На самом же деле всё было не так, как рассказывал Глеб следователю. Отголоски бунтов в зонах страны отдавались повсюду, дошёл слух и до их лагеря. Хозяин и Бойко вызвали к себе нарядчика Кочубея и конкретно без излишних намёков предупредили его, что война не минует и их зоны.

— Надо вам сплачиваться и нанести удар первым, — сказал Бойко, — ты фронтовой офицер Кочубей, не мне тебя учить. Только внезапностью вы можете сломать воров. Мочить можно всех, кроме Тагана. Его разрешаю немного просто проучить и попугать. Он человек ещё не потерянный. Может после хорошей взбучки одумается?

— Мужиков старайтесь на свою сторону перетянуть? — сказал широкобёдрый Куликов.

— Мы уже давно готовы, к этому, — ответил Кочубей, — у меня у каждого в бараке под матрасом лежат предметы для атаки. Так что мы хоть сегодня готовы к битве. Нам самоё главное Барса и Пилу завалить, остальные хвосты подожмут. А Тагана зря вы жалеете, он главный вор на зоне. От него вся муть исходит. Относительно Тагана, Куликов промолчал, только сжал и так свои тонкие губы, после чего его лицо сразу преобразилось и стало больше похоже на блин. Эту мимику его лица знали все зеки. Когда он так делал, то доказывать, ему обратное было бесполезно. Он был тоже из фронтовиков и ко всем заключённым, кто воевал, нередко проявлял лояльность.

— Ну, если вы готовы, тогда сегодня и начинайте после ужина, — дал добро Бойко, — а наши автоматчики вас подстрахуют. Я сам лично с зоны никуда не уйду, и буду наблюдать за ходом событий. Так что у вас перевес в пять автоматов будет. Только поделись мне своим планом, как ты думаешь действовать?
Кочубей налил из графина стакан воды и выпил:

— План у меня не хитрый, он довольно прост, но надёжен. У меня четыре командира будет, я пятый. На ужине в столовой будет только Гвоздь, остальные командиры на ужин не пойдут, будут основательно готовиться. Темноты ждать не будем, после ужина сотней человек окружим барак воров, а с другой сотней ворвёмся. И первыми порешим Барса и Пилу. Я думаю, после этого другие нам не смогут оказать достойного сопротивления. Мы их всех урезоним.

— А ты уверен, что у вас всё получиться? — спросил Бойко. — Может лучше забаррикадировать окна и двери и сжечь их ночью? Спишем это, за несчастным случаем. Сколько таких происшествий в лагерях было и никто, как мне известно, погон своих не лишился.

— Получится, — заверил кума Кочубей, — у меня половина мужиков фронтовики. В рукопашную на немцев шли. С ворами как-нибудь справимся.

— Как-нибудь не надо, — сказал Куликов, — надо сделать, быстро и надёжно, чтобы выжечь эту воровскую заразу с лагеря. Но крови старайтесь, как можно меньше пускать. Может ты и прав, ограничимся на Пиле и Барсе. А остальным косточки посчитайте и, будя им. Не знали они тогда, что молодой парень по кличке Лунатик, — работающий дневальным в административном корпусе в это время засыпал опилками завалинку, и через открытое окно весь разговор слышал. Слово в слово он передаст план мятежного комитета ворам. Глеб лично разработает контрплан на опережение сучьего налёта. Бунт должен быть начаться в столовой, где мишенью будет третий отряд. Их необходимо было всех оттеснить к вахте, где должны стоять автоматчики, выведенные в зону Бойко. В этот день на ужин не пойдёт и Глеб с Петром, они направятся в третий барак. На улице был сильный ливень, и небо было хмурым, словно предвещая кровавую смуту в лагере. Сильный ветер, был хоть и не холодный, но неприятно дул в глаза и пронизывал до иголок тело под мокрой робой. В третьем бараке на нарах уже лежали самодельные ножи, заточки, лопаты и металлические трубы. Они ворвались неожиданно в барак. Первый нож от Барса получил Спица, находившийся всех ближе к двери. Глеб быстро расправился с Салютом и бросился с ножом к Джамбулу, но, увидев взметнувшую короткую лопату Кочубея над головой Петра, ухватившись за нары, подтянулся как на спортивных брусьях, выкинув свою ногу вперёд. Лопата раздробила ему кость. Этого времени хватило Петру перерезать горло Кочубею. Джамбул, как увидал валявшего своего командира в крови, сам перерезал себе вены на руке, а потом полоснул ножом по своему горлу и свалился около нар замертво.

— Давай Таган теперь быстро в столовую, — крикнул Пётр Глебу, — надо, чтобы нас видели там.

— Ты иди, — сказал, оглядываясь, по сторонам Глеб, — я с этой ногой и шагу не ступлю. — Сука Кочубей, как я его зевнул, — взвалил Пётр Глеба на спину, — ну всё падла отвоевался. Сейчас там начнётся, надо спешить. В столовой у сук за смотрящего оставался Гвоздь, но ему первому должны были снести голову, примкнувшие к ворам молодые зеки Судак и Мозговой. Петр нёс Глеба на своём горбу без отдыха. Дождь уже прекратился, но небо не думало скидывать с себя чёрное покрывало. По-прежнему оно было хмурым и пророчески предвещало страшный бунт. Ветер не утихал, он трепал ветки деревьев, срывая одновременно куски толи с некоторых крыш бараков. Не доходя двадцати метров до столовой, они увидали, как сорвали с петель двери. И из проёма вылетели в крови суки, все они бежали к вахте. Большая толпа мужиков и воров отсекла им проход к своему бараку, где, как они думали, их ждёт Кочубей с холодным оружием. Их было человек триста, они бежали от воров как от чумы. В их рядах возникла неразбериха. Паника напрочь лишила их здравомыслия и эти заключённые, ослеплённые страхом, бежали на автоматчиков, ничего не соображая. Автоматчики подняли беспорядочную стрельбу, без разбора стреляя в гущу бежавших заключённых. Но толпа пуль боялась меньше, чем воров, поэтому мощной лавиной обрушилась на автоматчиков. Те и попятиться не успели, как были смяты панической толпой. Ворота, сколоченные из бревенчатых хлыстов, с неимоверной лёгкостью были тоже вынесены. Выход был свободный, за воротами в это время стоял дрожащий от страха Бойко, на нём уже не было погон и фуражки. За две минуты до этого Куликов сорвал с него погоны и ударил планшеткой по голове, отчего фуражка у него скатилась в лужу. Хозяин сел на лошадь без седла и ускакал в неизвестном направлении. Такого поворота событий Бойко не ожидал. Он не успел расстегнуть кобуру, как кто — то вонзил ему штырь в печёнку. Глеб в это время лежал в столовой, на забрызганном кровью полу, а Пётр, сорвав с повара халат начал, перевязывать ему ногу. Это был умный ход Барса, который и избавил его самого и Глеба отвечать за поднятый бунт. В этой же столовой нашли под столом задушенного Гвоздя и зарезанного Судака. Заслугу за убийство Гвоздя приписал себе Мозговой. Никто не видел, что было в этой людской кутерьме. В тот смутный день буквально через полтора часа в лагерь приедет две машины солдат. Всех оставшихся зеков загнали по своим баракам. Один третий барак был совсем пустой и небольшая часть первого. Все они ушли за ворота. Сбежали и те, у кого срока были больше десяти лет. Всё складывалось так, что бунт был поднят именно суками, чтобы совершить побег. Но после разобрались, что побег этот был вынужденным, который был спровоцирован в столовой под напором воров в законе. Хотя указание о разжигание бунта будет спущено сверху. В зоне в этот день не осталось ни одной суки, из воров погиб только молодой Пила. Одна из шальных пуль автоматчиков достала его, и был задет пулей в плечо первоход уголовник Мозговой, заглядывающий постоянно в рот ворам. Он после ранения сразу стал страдальцем жестокого режима Гулага. И когда в лагере наступило относительное затишье, нацепил хромовые сапоги, не забыв сменить походку. Куму и начальнику, было понятно, что отвечать за бунт будут люди на месте. Цель этого бунта была одна, — свернуть шеи воровской иерархии во всех местах заключения всего Советского Союза. Но этот план рухнул, у его создателей. А воровской закон и сами воры остались непоколебимы. Куликов через месяц в предсмертной записке объяснит причину трагического бунта. После неформального допроса со следователем из Москвы он пустит себе пулю в лоб прямо у себя в кабинете. Всё тот же Лунатик первым забежит в его кабинет и поднимет с пола записку. До конца он не успел её прочитать, но что Куликов выполнял указание партии и вышестоящих органов он это срисовал быстро. И это было его ошибкой. Следом за ним в кабинет начальника ворвался заместитель по режиму по прозвищу Харон. Он моментально выхватил из рук Лунатика бумагу. Прочитав бегло письмо, Лунатика сразу отправит в одиночную камеру, боясь, что в массы заключённых просочится важная информация, бросающая грязную тень на КПСС, и первым этапом Лунатика отправят в крытую тюрьму, где Глеб позже встретится с ним. Глеб оторвался от тяжёлых и постоянно бередящих душу мыслей и, закурив ещё одну сигарету, спросил у Карпа:

— А что он там делал на печке, он же в столовой должен быть в то время?

— Я не знаю, точно, но мне он говорил, — объяснял Карп. — Что кто — то перепутал обувку, оставив ему сапоги, маленького размера, которые он не мог натянуть на ноги.

— Тогда понятно всё, — облегчённо вздохнул Глеб, — я был не прав, что плохо о нём думал. Я с ним объяснюсь при встрече. Только запомни одно. В этом бараке, где нашли четыре куклы, ни меня, ни Барса в это время не было. Заруби себе на носу? А на рыбалку я тебя обязательно возьму.

— Да я понял всё давно, — икнул опять Карп, — и я с удовольствием гребану с вами за рыбой. Главное отец будет рад, если вы измените к нему отношение. Он мужик на все сто, но угрюмым почему — то стал. Глеб поднялся с ведра и, положив Карпу руку на плечо, сказал:

— Иди к столу и не переживай? С Феликсом я улажу всё и передай ему, чтобы перестал за мной следить? Некрасиво это, с его стороны, а мне неприятно. За мной даже милиция не следит больше, как это было год назад. Рыбак я, а не вор! С прошлой жизнью я давно завязал.

Я БЫЛ НЕ ПРАВ

К Глебу частенько наведывались подозрительные люди с решительными лицами. Они пополняли кассу или же наоборот брали деньги на нужды воров. Но, как бы то ни было, ему пришлось приспособить второй ящик. Первый был набит до отказа купюрами разного достоинства и драгоценностями. Второй ящик он закопал в шалаше, который соорудил сам на острове около Мутного озера, где он частенько ловил пескарей на удочку. Клёв там всегда был хороший и он ради развлечения вылавливал по ведру пескарей, другой рыбы в этом озере не водилось. Он влюбился в природу, чем был доволен жизнью. В городе он не светился, и с сомнительной публикой контактов не имел. Кроме Феликса, милиции и ближайших родственников, никто не знал, что Глеб в законе. И конечно Часовщик, который жил на другом конце города, и чтобы не навлечь подозрений на главного кассира воровской кассы персонально с ним встречался редко. Глеб жаловал вниманием только своих мужиков с улицы и больше ни с кем старался не общаться. Как — то идя с ночной смены, он зашёл в городе в пивную «Железка», стоявшую около железной дороги, где собиралась с утра пьяная гильдия. Взяв две кружки пива, он сел за столик открыл балетку, — «так тогда называли маленькие чемоданчики», и достал оттуда вяленую стерлядь.

— Ну — ка хлопушка одноногий отломи рыбки? — услышал он с соседнего столика.

Это был авторитет из местной спивающейся шпаны, Дыба.

Глеб, не поворачивая голову в сторону наглеца спокойно, но внушительно бросил:

— Плохая манера приставать к незнакомым людям.

— Я плевал на твои светские манеры, — громко на всю пивнушку раздался всё тот же наглый голос.

Моментально пивнушка наполнилась ядовитым смехом присутствующего люда, и розовощёкой Тамары, — продавца пива.

Глебу не понравился грубый выпад наглеца, за которым пьяные морды выпустили свой яд:

— Парень ты карты не попутал случайно? Я тебе сейчас за хлопушку свой протез в пасть загоню, — в полутон, но жёстко произнёс Глеб. Завсегдатаи пивнушки притихли в ожидании внеочередного концерта, которые часто устраивал Дыба. Глеб сидел ровно на стуле и без волнения смотрел только в свою кружку пива. Промеж ног у него была зажата трость.

— Ты кому угрожаешь? — Мне Дыбе? — Да ты знаешь кто я? Я тебя сейчас урою волка позорного. Считай ты для меня уже хосен лох, — то есть жертва.

Глеб отчётливо услышал скрежет зубов. Он поднял голову и увидел надвигающего на него здорового парня лет двадцати пяти. У него были бесцветные невыразительные глаза и перекошенный от злости рот. Позади него стояли примерно такого же возраста воинственно настроенные ребята, у одного из них рябого парня в руке блеснула финка. Они были готовы к решительным действиям, но Глеб ничего, не говоря глазами, показал Дыбе на свободный стул. Наглый парень без труда понял жест инвалида, после чего развязано опустился на обшарпанный стул и сразу выхватил из рук у Глеба рыбину. Это было его внеочередной ошибкой. Стоило только Дыбе заглянуть трезво в глаза Глебу, и он бы сразу понял, что с этим человеком закусываться нельзя, так как можно ненароком голову потерять. Но Дыба был пьян, и показать кураж перед своими дружками, было делом его чести:

— Я Дыба понял лапоть рваный, — зло сверкал он своими глазами. — Со мной никто не имеет права в городе так разговаривать. Я убить могу. Мне даже на зоне никто не перечил, а здесь на воле я терпеть тем более не буду, хоть ты возможно и фронтовик? Мне по хрену, кого мочить!

Парень, разорвал зубами стерлядку и нагло уставился на Глеба. Глеб ловко подкинул свою трость и ручкой, словно кочергой подтянул голову Дыбы к себе:

— На храп меня не надо брать? — внушительно произнёс он. — Да я фронтовик, — не меня тона, сказал Таган, — но я таких, как ты на лесоповале по восемь человек бушлатом в болото загонял, и ты со своими винторогими дружками за своё поведение скоро ответишь. Нельзя ножичек показывать вору, а если вытащили, — то мочите. Нечего понты разводить, — не люблю я этого, тем более в общественном месте. А ты попробуй ещё слово мне вякни. Я тебя волчина так озадачу, что у тебя при виде меня, штаны вечно в замазке будут. В короткой, но ёмкой фразе Глеба было столько металлического резонанса и главное решимости, что у Дыбы в глазах заметно пробежал огонёк страха, и вызывающий голос сник. Он, сухо кашлянул в стол и попытался высвободиться из цепкого захвата трости. Но Глеб придавливал всё сильней и сильнее его голову к столешнице, что тот, взмахнув руками, как курица крыльями, только успел прошипеть рябому парню:

— Спрячь приблуду Ганс? Финка сразу опустилась в сапог рябому парню, после чего Таган отпустил Дыбу.

— Ты, фу-фу заряжаешь мне? — надменно смотря на Глеба, но уже более спокойно сказал Дыба, — я сейчас описаюсь от твоего фуфлыжного базара. Где ты видал воров? Их давно нет. Всех вырезали и сгноили в крытках. А в нашем городе я высший. Блатней меня никого нет. Поэтому пока прощаю тебя, но, если тебя ещё здесь увижу, шею на хрен сверну. Глеб залпом выпил обе кружки пива и, встав со стула, сказал Дыбе:

— Кушай рыбку родимый, считай за праздник сегодняшний день. В ближайшие дни я тебя познакомлю с целой плеядой воров, которые резали не только сук, но и таких тритонов, как ты и не сгнили в тюрьмах. У Дыбы надменность слетела с лица, но вслед за Таганом он не побежал, а крикнул:

— Нашёл, на что обижаться. Подумаешь, хлопушей назвал. Глеб вернулся и, подойдя к Дыбе, на ухо тихо произнёс:

— Язык самое опасное оружие, — он острее бритвы. Если ты сидел, то должен знать, что хлопуша это лгун и фуфлыжник. А ещё из твоего помоечного рта вылетел волк позорный и лапоть рваный. Жди, — в ближайшие дни ты можешь ноги или языка лишиться. Это я тебе обещаю! После чего Глеб развернулся и захромал к двери, оставив Дыбу сидеть среди своей блатной компании в горьком раздумье. Дыба понял, что инвалид был непростым человеком, от которого могут последовать большие неприятности, и поделился опасениями со своими друзьями. И опасения его были не напрасными, о чём вскоре узнает весь город. В эту ночь на Волге Глеб, поймал сома на пятнадцать килограммов. Утром снял с себя старую робу, взвалил его на голое плечо. На улице было тихо и жарко. Вот уже несколько недель стояла засуха. Хотя эта засуха урожаю уже ничем не грозила, картошка давно отцвела и на полях активно шла уборка хлеба. Но всё равно жители улицы таскали неугомонно воду вёдрами с реки и колонок для полива. Все соседские дворы ежедневно ждали дождя, чтобы он придавил нестерпимую жару и прибил пыль, витающую в воздухе. Выходя из калитки, он вспугнул соседских кур, копошившихся в уличной пыли, и зашагал по тропинке в сторону дома Нильсов. По пути он шёл и думал, как лучше завести разговор для примирения с человеком, к которому он зла уже не питал. Но по всем воровским канонам для него он считался, идеологическим врагом и не в том дело, что они сейчас оба находятся не в лагере. Дело в умах каждого. Не доходя двух дворов, до дома Нильса скользкий сом от неровной ходьбы неожиданно соскочил у него с плеча и упал на траву. Глеб посмотрел вокруг и, убедившись, что никто не заметил его неловкости и присел на траву рядом с лежавшей рыбиной. Достав из кармана брюк сигарету, он закурил, вглядываясь в простор улицы. Из-за ползущей ввысь зелёной стены вьюнковых кустарников, которыми был обнесён дом Горбуновых, показалась пьяная голова Ивана.

— Глеб, заноси ко мне своего телёнка? — пролепетал он, показав на сома. — Сейчас зажарим его и под водочку приговорим. А водки у меня вдоволь. Премию нам с Нильсом дали хорошую. Вот я и гуляю.

— А Нильс тоже гуляет? — спросил Глеб.

— Нет, он гулять не может, Феликс копейку только может копить. Глупый, не понимает, копи не копи, всё равно в земле деньга не нужна будет? Жизнь то одна у нас, а в счастливую загробную житуху я не верю.                                                                                                        Глеб щелчком выкинул недокуренную сигарету на пыльную дорогу и встал с травы:

— Извини Иван? — взвалил он сома на левое плечо, — в следующий раз мы с тобой рыбкой закусим, а этого я Феликсу несу.

— Молодчага Глеб! — пьяно икнул Иван, — значит, Миру — Мир! Вражде больше не бывать?

— А у нас, её и не было, — сделал шаг вперёд к Горбунову Глеб, — была не вражда, а кратковременное непонимание, — пояснил он и, увидав быстро скрывшую за густым вьюном голову Ивана, продолжил свой путь.

— Во флигеле он, огурцы с Зоей солят, — раздался ему в спину голос Ивана.                                                                                              Минуя разобранное крыльцо, и покосившийся забор Глеб переступил двор Феликса Нильса. Пройдя по тыквенной бахче, он подошёл к флигелю, дверь которого была настежь раскрыта. Феликса, видно, не было, но голоса его и жены были отчётливо слышны. Глеб положил сома на старую раму без стёкол, валявшуюся около флигеля, и крикнул Феликса:

— Хозяин, выходи на нерест? Феликс уже знал, что Глеб смягчился после разговора с Карпом и ждал постоянно сближения, но сам встреч с ним не искал. Он отложил засолку огурцов, предупредив жену, чтобы она на улицу не выходила и, выйдя навстречу к Глебу, закрыл за собой дверь. Глеб первый протянул ему руку и сказал:

— Ты вот, что Феликс, если хочешь на большую рыбалку съездить, собирайся завтра с ночевкой. Поедем за стерлядью, Карпа тоже можешь взять с собой. Он давно уже просится у племяшей, да и я ему обещал, что возьму с собой. А этого сома закопти или зажарь. Не экономь его. У нас с тобой такой рыбы целый воз к зиме будет. И давай забудем про чёрную кошку, которая бегала между нами? Я думаю, был не прав, что плохо думал о тебе! Мне, кажется, ты мужик железный и тебе доверять можно?!

— Феликс разволновался, от покаянной речи Глеба и заходил вокруг него:

— Я Глеб ничего. Я не обижаюсь, — завибрировал его голос. — Я же помню твои слова, когда ты мне сказал, что нам с коммунистами не по пути. В этих словах был глубокий смысл заложен. Ведь действительно в нашем лагере и блатных хоронили и сук. Так, что я понял, почему ты меня отлучил от себя. И я благодарен тебе за это! Кто его знает, чтобы со мной было приди я в стан блатных? Или пику в бок получил или удавку бы накинули? Он склонился к сому и словно кошку погладил его по хребту. Затем, вытерев руку об старые штаны, встал:

— А в какое время на рыбалку поедем? — спросил он уже, успокоившись.

— Приходите к восьми вечера на мостки, и сразу отчалим, — сказал Глеб. — Засветло надо сети бросить. С этими словами он скрипнул калиткой и покинул двор Нильса.

ДОРОГОЙ ГОСТЬ

Часом позже у него в доме появится долгожданный и дорогой гость Пётр Барс. Глеб ждал его со дня на день, так как получил недавно телеграмму такого текста: «Буду на днях с визитом…» Пётр. В бостоновых брюках, заправленных в хромовые сапоги, и одной рубашке он будет, стоять перед Глебом, и улыбаться, сверкая золотым ртом. По его виду нельзя было сказать, что он болен туберкулёзом. Друзья обнялись, крепко похлопывая друг друга по спине, а Дарья сразу начала замешивать тесто на пироги.

— Как здоровье брат? — спросил Глеб, — я думал, ты серьёзно болен, а ты весь блестишь и светишься. Никак подлечился?

— Я здоров, как бык, — сказал Пётр, — и никогда не болел, а на больничку пришлось спрятаться. В розыске я по непонятному делу. Могут накрутить хвоста ни за что, а мне не в кайф сидеть за чужие грехи. Вот когда разгребут это дело, тогда я смело буду ходить по — своему городу.

Глеб взял с полки кошелёк и, засунув его в карман брюк, сказал:

— Пошли — ка мы с тобой на Кубик сходим, и там за пивом ты мне расскажешь о своих мытарствах, пока Дарья на стол готовит. У нас можно не прятаться. Легавых здесь не бывает. Меня давно не проверяют, знают, что я работающий инвалид, живу рыбной ловлей да плотничаю помаленьку. Одному племяннику дом пристроили, сейчас второму варганим.

— Вижу, как вы развернулись, — произнёс Пётр, — я, когда приезжал сюда в шестьдесят третьем, на этом месте стояла самая настоящая халупа. А сейчас подходил к дому, смотрю, хоромы возвели.

— С твоей помощью Пётр, — пропела Дарья, очищая руки от прилипшего теста. Они вышли на улицу, и пошли к пивному ларьку. Недалеко от него паслись на лугу бычки и козы.

— Закуски тут много гуляет, — заметил Пётр.

— Тут и уткам привольно живётся, — сказал Глеб — и, проходя мимо годовалого бычка, привязанного к столбу, похлопал его по боку.

— А это наш Семён, — к зиме на мясо пустим. Взяв в ларьке шесть кружек пива, они приземлились рядом на травке под раскинувшим свои ветки клёном. Здесь была небольшая тень, и солнце не так сильно докучало им своими палящими лучами.

— Так что за дела у тебя там непонятные? — спросил Глеб, — чувствую дело с оскоминой?
Пётр достал Беломорканал из портсигара и, постучав мундштуком папиросы о его крышку, сказал:

— Ты «нашим» на сходке не говори, что я у тебя? Я когда в непонятное дело попал, всех предупредил, чтобы тебе не говорили. Всё — таки ты меня короновал, — стыдно было, что меня какая — то сявка разула. Думаю, сам разгребу этот мусор, тогда появлюсь у тебя. А попал я действительное в серьёзное дело, и помочь в этой заварухе мне можешь только ты. У тебя награды и внешность солидная, больше не на вора смахиваешь, а на бравого офицера. Поэтому лучше тебя никто не справится с командировкой в Ригу. Я не говорю прямо сейчас собираться в дорогу. Надо списаться с киномехаником и хорошо подготовиться к этой поездке. Понимаешь, вышку мне могут дать не разобравшись. Замочили отставного генерала в городе Риге, по фамилии Березин, зовут Матвей Всеволодович. Замочили прямо в квартире, вместе со своей бабкой. Это был не простой генерал, — Герой Советского Союза, работал до своей смерти в Наркомате внутренних дел, то есть сейчас КГБ. Убийцы забрали у него некоторые трофейные ценности, ювелирные изделия, фарфор и кучу бабок. Может на меня бы и не подумали, если бы этот генерал не жил подо мной. Это не моя квартира была, — я жил там, у капитана дальнего плавания, брат которого работает киномехаником в Риге. Погоняло, у него на зоне было, — Финн. Мы с ним в нормальных отношениях были на последней зоне. Ему я доверял как самому себе. Он мужик кремень лишнего не сболтнёт и косяков не нарежет. Грамотный, — на морехода учился. Так вот, когда менты начали пронюхивать у соседей про убийство, я сразу пятки намазал оттуда. Верняк, бы на меня подумали.

— А что ты думал, менты про тебя очерк в журнале Огонёк напишут, как о хорошем соседе? — засмеялся Глеб.

— Я бы не против очерка был, — поняв шутку друга, сказал Барс и продолжил: Менты, конечно, сразу дознались у соседей, что подозрительная личность жила продолжительно время в квартире капитана. Пришли с обыском в хату, а там повсюду мои отпечатки. Раз плюнуть им было, чтобы узнать, кто проживал в квартире капитана, и устроили за мной охоту. Я рванул домой в Новочеркасск, а меня и там пасут. Пришлось спрятаться в Черновцах в одной из больниц. По протекции этого самого киномеханика Финна, — меня пристроили там сторожить морг. Ты понимаешь мне вышка корячиться, а я не при делах. И срок прошёл приличный со дня убийства, — но легавые и рогом не шевелят. Падлы зациклились на мне, — других гастролёров искать не хотят. Думаю, сам найду мокроту и заставлю пойти с повинной. Весь преступный мир подключил к этому. Но те затаились, не выкидывают ворованные вещи на продажу.

— И много добра было? — поинтересовался Глеб.

— Там пару картин дорогих пропало, вроде восемнадцатого и девятнадцатого века. По ним я и думал с лёгкостью найти убийц. Коллекционеров тоже всех предупредили, чтобы дали знак, если что — то всплывёт похожее. Но есть у меня подозрение, что замочили и ограбили генерала случайные люди. А таких пассажиров искать, — хуже нет. Боюсь, сбагрили они всё добро, какому-нибудь иностранному морячку? Тут уже пиши — пропало. Бегать и прятаться в подполье мне уже надоело. Я уже на пределе. Чую, амба подкрадывается ко мне, а я могу не выдержать и дать старт своей нервной системе. Понимаешь, за всю масть, могу сотворить, что богу может не понравиться. Глеб выслушал Петра до конца и залпом выпил пиво. Затем, утерев ладонью губы, спросил:

— А как ты в Ригу попал, чего тебя туда понесло? — поставил он на траву пустую кружку и взял тут — же полную кружку.

— Христослава я одного пас там с фифой. Они первого мая умыкнули у меня, кожан с вешалки в котором лежало три штуки бабок и пушка ТТ с полным магазином и запасной обоймой. Понимаешь, познакомился я с ними на реке Аксай после демонстрации. Пивка пошёл попить, а там давка за ним. Вижу по фотографии, вроде своих кровей парень стоит у амбразуры. Я ему пару пальцев показал, чтобы на мою душу взял две кружки. Он меня понял и купил пива. Звали его Арсен, — он армянин по национальности, но больше похож на славянина. С ним сероглазая с толстой косой была бикса по имени Лайма. Ничего женщина, ядрёная, — на иностранку похожа. Мы за пивом разговорились, и после я их пригласил к себе на хату. Она не моя была, а съёмная для лихой жизни. После освобождения не хотел стариков своих стеснять и снял себе хату в центре города. Там водочки под селёдочку выпили, а потом вино пивными кружками пили. Я в отруб ушёл, а проснулся, кожана нет на вешалке. Короче стал я ходить жохом эти дни, ни денег, ни крова. Платить за хату нечем. И, как назло, кошели худые под руку попадались. Тогда я в общаке у старого Зубра в Ростове взял десять косых и направился в Ригу. Он до тебя воровскую кассу держал. Кстати я, что взял из кассы, — сегодня пополню. Вклад сделаю приличный, но не деньгами, а золотыми цацками.

— Знаю я Зубра, — сказал Глеб, — он мне и передал кассу в полном порядке. Честный был вор, сейчас на покой ушёл, но не по возрасту, а по здоровью. Астма у него сильная и глуховат, стал на оба уха. Глеб напряжённо посмотрел в лицо друга: — А цацки, откуда взял? — спросил он.

— Мне всех больше пушку было жалко, — ушёл от вопроса Пётр, — она не моя была, а Принца из Питера, — расстроено заявил он. — Я могу с ней запросто подвести Принца. Вдруг она у него замазана. Тогда считай, я кореша своего просто технически сдал, сам не ведая, что со мной такая невезуха может произойти. С меня воровской «парламент» за это может спросить за всю масть. Подвижки уже пошли по этому вопросу, могут свои же приговорить. Принц всё-таки тоже не рядовой вор. Его Корень короновал, а этот подобных вещей не терпит, без разговора выпишет мне на нож в бок. И его все поддержат. Тем более я с Корнем никогда в тесных контактах не был.

— Конечно, ты в этом случае неправ, — глубокомысленно покачал головой Глеб, — если взял чужую вещь, то должен её хранить, как зеницу ока. Но ты не забывай, что в «парламенте» у меня тоже веское слово имеется и не последнее! И за мной стоит Гриша Часовщик. А он слова не позволит никому лишнего сказать, даже Корню. Так что особо не переживай об этом?
Пётр тяжело вздохнул, затем заскрежетал зубами.

— Благодарю, конечно, тебя за добрые слова. Только ты Таган меня не учи? Я к тебе не за нравоучениями приехал, а как к верному и надёжному товарищу за помощью. И так настроение тухлое, — хоть в петлю лезь. Короче, прожил я больше месяца в Риге, облазил почти все злачные места, но не нашёл никого. А с цацками отдельная история случилась.

— А с чего ты взял, что эти пассажиры в Риге должны были быть? — отпив пива, спросил Глеб.

— Когда на Аксае пили пиво, они говорили, что собираются туда. Эта Лайма родом оттуда и в данный момент находится в отпуске. Она мне пропуск показывала, на Рижский завод, но вот какой убей, не помню. А этот Арсен говорил, что живёт в Новочеркасске и Лайма без пяти минут его жена. Его дом я после нашёл, — Макарян Арсен действительно жил со мной в одном городе. «Отец его в снабжении работал на мясокомбинате», — он мне и сказал, что сын его выписался из города и уехал в Прибалтику, а куда именно не знает. Когда я из Риги нарезал ноги, вернулся в Новочеркасск. Тогда я твёрдо решил проверить хату этого армянина. Думаю, может какие бумаги или письма найду от этой Лаймы. Среди белого дня отмычкой вскрыл хату. Облазил всё, ничего такого, что помогло отыскать крыс, не было. Забрал фотоаппарат Зоркий в буфете и все проявленные плёнки. Думаю, надо будет их проверить не исключено, что там могут быть их рожи? Ты знаешь, и подфартило мне сильно, — ребята мне напечатали пол чемодана фотографий этой парочки. А мимоходом я в этом буфете взял пачку денег и шкатулку с цацками. И уехал в Черновцы. Но армян никуда от меня не денется. Я его падлу достану, даже в том случае, если он на вершину Арагаца заберётся.

— Фотографии есть, — считай, что они в капкане у нас, — посулил Глеб, — только дай время!
Пётр даже позеленел от злости. По его хищному взгляду Глеб понял, что тот использует все средства, чтобы не упасть в грязь лицом перед ворами.

— Этот киномеханик, на чьей квартире я жил мог бы мне помочь в их поисках, — сказал Пётр, — но мне носа нельзя туда совать. Сразу заметут за генерала и его картины. Финн точно знает, что я не убивал генерала. Страховал он меня, в то время, когда я в оперном театре карманы у вельмож чистил. Но не будет же он такое алиби мне создавать. Я там шесть кучерявых лопаток взял.

— Как он тебя там страховал? — удивился Глеб, — ты же всегда один на дело ходил.

— Ну не совсем страховал, а подвёз к театру, и после спектакля встретил на кинобудке. — А не мог он за это время, пока ты «работал» в оперном театре, сам замочить стариков? — Выкинь это из головы, — возмутился Пётр, — Финн, хоть и не вор, но законы наши чтит. Ему на зоне доверяли, и я ему протекцию давал на его коронование. Но он отказался из-за брата: «Говорил, что тот может лишиться своей драгоценной работы, имея в родстве вора». Мы его поступок оценили по уму. Зачем было хорошего парня, который в первую очередь беспокоится о своих родных втягивать в нашу блатную и ограниченную многими благами жизнь. Ты же сам эту идеологию мне толкал. Так что Глеб полагайся во всём на него. Этот человек проверенный в наших делах! Он для меня так же близок, как и ты! И если ты армянина зацепишь и заберёшь пушку с деньгами, отсчитай ему одну треть из тех денег. Я его обязан отблагодарить.

— Хорошо я понял, насчёт Финна всё, — буркнул себе под нос Глеб, — тогда ты мне скажи, что это за картины были?

— Таган я не силён в живописи, но наводку мне верную дали воры. Они кое-что разнюхали, короче надо искать одну картину с дворцами Дрездена. Цвингер вроде называется? — Сейчас, сейчас, — проговорил он и, похлопав себя по карманам, достал записную книжку. Открыв в нужном месте страницу, он прочитал: — Именно как картины называются, мне не удалось узнать, но имена художников я записал: — итальянец Бернард и немец — пейзажист Карл Густав. Картины старинные восемнадцатого и девятнадцатого века. А вот какие ювелирные изделия были у генерала, мне не известны. Эту информацию мне не удалось узнать. Правда ещё одна примечательная вещь есть, — это из кости вырезанная голова Пифагора, она же и чернильница. Но она ценности большой не представляет, — её просто выкинут и всё. Зачем им палится на мелочи. Понимаешь, Глеб у меня нервы уже сдают! Я на грани срыва! Тюрьмы я не боюсь, но под свинец голову ментам свою подставлять не хочу. А если уж погибать, то знать за что! Придушу несколько ментов, не так обидно помирать будет! Я ведь кроме тех сук в лагере никого не убивал по жизни, но там была война за идеи. И мы с тобой на волоске висели тогда. Меня долго крутили следователи, но доказательств у них не было и свидетелей тоже. Потом меня кинули в Пермскую область. Там тогда затишье было, — ни одной суки на зоне не было. Оттуда я и освобождался!
Глеб взял очередную кружку пива в руки и сдув уже осевшую пену, сказал:

— Я недавно узнал, что свидетель нашей резни в бараке был, и его тоже крутили легавые, но он не продал нас. Помнишь моего земляка латыша Нильса, который горячую картошку ел с кожурой около костра?

— Проволокой подпоясанный бушлат? — спросил Пётр.

— Да именно он, — утвердительно сказал Глеб, — вон голубой дом под шифером стоит с разобранным крыльцом, — показал пальцем Глеб, — там он живёт. Пока мы с суками бились, он сидел на печке, укутавшись в бушлат, и дрожал. У него перед ужином сапоги подменили, и в столовую он не пошёл. А тогда как ты помнишь, ливень перед бунтом сильный прошёл, — босым в столовую не пойдёшь?

— Этот день я никогда не забуду, — допил своё пиво Пётр, — но ты мне добавил ещё одну головную боль насчёт латыша. Он ведь вложить нас может за всю масть и в любое время. Сердечко ослабнет и сдаст нас архангелам. Может прибрать его к грунту? Спокойней жить будем. Глеб перетянул ремни на протезе и, постучав по нему пальцем, сказал:

— Удачную ногу мне Цезарь смастерил, ни один ортопед так искусно не сделает. А насчёт Феликса я тебе скажу вот что — если до этого не сдал, то не сдаст и позже. Надо верить людям! У него был повод мне отомстить. Я когда в прошлом году освободился, круто с ним поговорил. Ему бы в обиженную рощу уйти и отомстить мне, а он проглотил обиду и молчок. На завтра я его пригласил на рыбалку с ночёвкой. Если у тебя есть желание вдохнуть ночного волжского воздуха и отведать ухи из стерляди, поехали с нами? У тебя будет возможность его прощупать. Прижимистый конечно мужик, — но не сволочь. Это я тебе точно скажу. Я за всё время как освободился, подлостей от него не видывал и это я ценю! Соседи все говорят, что его тюрьма перековала в лучшую сторону. Так что не надо его мочить, к тому же его сынишка Карп дружит с моими племянниками. Лучше не мешкай, а рви завтра на природу с нами? — Не пожалеешь! У меня лодка с мотором солидная, как скутер бегает по воде. Вон на приколе стоит, — показал он рукой на привязанную цепью лодку к мосткам.

— Мне бы не хотелось светиться, — сказал Петр, — тем более, перед теми, кто меня знает.

— Вот за этой рекой стоит остров, — кивнул Глеб на раскинувшую гладь речной воды. Отвезу тебя туда, если, что, ни одна собака не найдёт. Там живёт деверь моей сестры Егор, он на острове полновластный хозяин. Больше там никто не бывает. Мальчишки, правда, заплывают иногда на своих челноках морковки с колхозного поля подёргать, и то рядом с берегом. Собак боятся Егоровых, а больше никто носа туда не суёт. Заказник там, понял?
Пётр сощурил глаза и наморщил лоб. Было видно, что он сосредоточился с мыслью:

— Мне нравится твоя затея, но я не одичаю на этом острове? — спросил он.

— Кончай Петя шебаршить кошёлкой? — Остров — это конечно преувеличение. Туда зайти с четырёх сторон можно, но далеко и опасно. Гиблых мест полно. Только одна дорога хорошая, — это мост, который в летнее время охраняется колхозом. А второй мост понтонный, но его часто разводят. Там заказник и земля колхозная, сажают овощи и кукурузу. Переждёшь там чуток, а стряпчим Рижским надо подкинуть версию, чтобы работали в другом направлении.

— Что ты надумал Глеб? — оживился Пётр.

— Есть у меня идейка одна. Надо им срочно отправить депешу, но сбросить конверт в почтовый ящик необходимо в другой области, чтобы не приманить сюда ментов. Ты, как знаешь, войну я закончил в Берлине и повидал там всякого. Некоторые наши командиры из высшего состава без всякого стеснения бомбил и произведения искусств, и продовольственные склады в Германии. Да и не только это, — мели всё ценное. Я знал одного майора Залыгина, — он крохобор, даже детскую одёжку в одном богатом доме набил целый чемодан. Думаю, твой генерал был подобие этого Залыгина. Хапнул на скоке, какой-нибудь музей или богатый дом вместе со своими подручными и жил всё это время припеваючи. Войны уже нет, считай больше двадцати лет. В кого за это время люди превратились, мы не знаем? Кто — то лучше стал, кто — то хуже? Мы с тобой ворами, к примеру, стали. А в кого превратились те люди, кто был с генералом рядом на фронте, и именно те, с кем был он в Германии? Я думаю, эта мысль стоящая, и они переключаться проверять его фронтовиков и на время тебя забудут. Картины эти я полагаю, принадлежали музею или каким-нибудь знаменитостям. Мне кажется этот музей в Дрездене находится, — земля, относящая Саксонии? Там хозяйничали больше янки, но русские солдаты на Эльбе с американцами побратались. Я — то там лично не был, но, когда с войны ехал со своим другом Колей, мне один лейтенант в эшелоне рассказывал, как пили с ними виски и закусывали «вторым фронтом», — так назывались американские консервы. Конечно, по этому музею нужны уточнения, возможно, я ошибаюсь? Сам понимаешь, иностранные слова для меня давно не жаргон. Могу с ними и косяков нарезать. А про твои проблемы я краем уха слышал, но не дёргался напрасно. Ждал от тебя уточнений.

— А ты голова! — потёр руки Пётр, — мне на ум не приходила такая мысль, а ты вот как — то допёр.

— Природу стал любить до невозможности, особенно Волгу, вот с неё и навеяло, — кинул он в реку подвернувшийся камень. — Бывает заедешь в какую-нибудь заводь или затон. Ты один на один с водой, удочкой и своими мыслями и больше никого. Такое нашествие порой приходить, что диву даёшься. Чего только не передумаешь в это время. Или беру ночью телогрейку, стелю её у реки и ложусь созерцать рассвет. Свою я жизнь всю пережевал, так, что зубы последние выпали. Жалко в душе, конечно, те потерянные годы, но от воровских идей, я никогда не откажусь, не смотря, что я через день употребляю стерлядь и пью пиво. Я по жизни вор. Вором и умру, но постараюсь ментам не попадаться. Мне по статусу не положено сейчас криминалом заниматься, и ты знаешь почему? Но кое-кого надо урезонить в городе, чтобы не мешались под ногами, — и он рассказал о недавней стычке с Дыбой. В это время сзади на клён села стая воробьёв и стала многоголосо чирикать.

— Хорошо, что не вороны прилетели, — чуть с радостью сказал Барс и поднялся с травы, — а то эти чернокрылые твари накаркали бы нам беду. У них это часто получается. Хотя я и не особо суеверен.

— Несправедлив ты к воронам, — заметил Глеб, — эта птица самая умная из всех, потому что живёт рядом с человеком и, если накаркает или навалит на голову, только отвратительному человеку.

— Интересную ты мне лекцию про птичек прочитал, — подошёл Барс к реке и вымыв в ней руки, добавил: — А я никогда не задумывался, каркают ну ладно. Я тебе вот что хотел сказать: когда вопрос встал о замене кассира, то я первым выдвинул твою кандидатуру. Вопрос о замене кассира стоял ещё перед твоим освобождением, но никто не готов был взять на себя такую ношу. Хранитель общака, — это почётно и ответственно, ничего святее для него в жизни не должно быть! Ты Глеб честный, хладнокровный и не нервный вор. Горячку не споришь в критический момент, а эти качества являются самыми надёжными для держателя кассы. И твоя липовая нога всегда будет замазывать глаза легавым. Правильно ты поступил, что не ввязался в большой конфликт. Ты оберегаешь кассу, мы оберегаем твой покой. Ты человек с заземлением, то есть неприкосновенный, как Член Правительства. Поэтому Дыбе я язык отрежу напрочь, как Чувашу, сучке вонючей.

— Вот этого не надо делать. Я поэтому к Часовщику не обращался. Он бы сразу заказал этому Дыбе нашу коронную воровскую заточку в сердце. Без ножа можно обойтись, но сделай так, чтобы этот кочет занюханный, при встрече уступал мне дорогу и кланялся, — наказал Глеб, хитровато щуря глаза. — Да не забудь ему напомнить, чтобы обо мне в городе не распространялся. — Проще простого, — заверил его Пётр, — теперь скажи мне по секрету: — Кассу большую держишь сейчас?
Глеб поморщился и пыхнул в сторону Петра дымом от сгоравшей сигареты. Потом без заминки произнёс:

— Пётр ты мой друг и вор в законе, а от воров у меня секретов нет, потому что каждый вор, пополнявший эту кассу, имеет право знать «итого»? На вчерашний день, было двести тысяч новыми, не считая драгоценностей и некоторых ценных бумаг, — известил его Глеб и, посмотрев на часы, сказал: — Нам пора домой Пётр, Дарья стол уже, наверное, сгоношила, — и, опираясь на трость, встал с травы. Припадая на левую ногу, он зашагал к дому.

— Ого, — воскликнул Пётр ему в спину, — это куш солидный, тебе надо быть осторожней с ним. Не все воры могут быть такими, как ты. Подлюги всё равно найдутся до такого богатства. Так что Глеб я прошу, береги себя? Но на зубы себе выдели из кассы. Негоже тебе быть без зубов. И вставь все до одного рыжие, — тебе по штату положено золотые слова отпускать. Меня иногда смех разбирает, как менты на всю страну трезвонят, что эпоха воров в законе изжита благодаря, успешной идеологической работы партии и слаженной работе оперативного персонала МВД. Смех, да и только. Знали бы они, как мы богаты и духовно, и материально!
Пётр шёл за быстро идущим Глебом позади, сбивая своими хромовыми сапогами одуванчики, которыми был усеян берег. Он не смотрел под ноги, только с опаской смотрел по сторонам.

— Дыбу найдёшь в пивнушке, которая называется «Железка», — на ходу бросил Глеб, — но резать языков никому не надо. Сделаешь ему и его друзьям серьёзное внушение, и хватит с них. Тебе лишняя кровь сейчас ни к чему. Будем надеяться, что архангелы клюнут на мой план и следствие построят в нужном направлении.

— Понял я всё по Дыбе, — мне второй раз объяснять не надо, а план мне твой по душе пришёлся. Правильно пускай менты выходят на этот след, глядишь, и найдут настоящего убийцу, — растянул в улыбке Пётр свои губы и, споткнувшись о валявшую корягу, упал на густую траву, где рукой нащупал связку ключей, нанизанных на большое стальное кольцо.

— От большого хозяйства видать ключи? — поднявшись на ноги, сказал Пётр.

— Не иначе Горбун потерял? — сказал Глеб, — он как напьётся здесь у ларька, постоянно с травой целуется. Хороший мужик и при должности, но пьёт горькую без меры. В выходные мы за эти ключи с него сдерём литровку водки или ведро пив

НА РЫБАЛКЕ

На следующий день Феликс, любопытно косясь на Петра сел с Карпом в лодку.

— Мы земляк с тобой раньше ведь встречались, — спросил Феликс, протягивая Петру руку.

— Это ты мне про чистую душу заправлял на лесоповале у костра?

— Я не ошибся в тебе, — потряс его руку Пётр. — Мне Глеб всё рассказал о тебе, но долгая память — это не всегда хорошо, — намекнул, ему он о жестокой расправе с суками в бараке.

— Я давно в беспамятство впал, что было связано с прошлым, — ответил хладнокровно Феликс, понимая, о чём намекает Пётр.

Глеб завёл в это время мотор, и лодка, разрезая речную гладь, устремилась в сторону Волги. Они около часу ехали к месту рыбалки. Обогнув на крутом вираже бакен, они подплыли к берегу. Это была песчаная коса, которая далеко тянулась вдоль леса. Карп начал сразу натягивать самодельную палатку, а его отец с Глебом в это время забрасывали сети.

— В пять часов утра нас здесь уже не должно быть, — сказал Глеб Феликсу, — рыбнадзор с кошкой в шесть утра постоянно проезжает. Я не раз за ними наблюдал. Они не дураки, знают, где стерляди много пасётся.

— А сом здесь не берёт? — ёжась от внезапно подувшего ветра, — спросил Феликс.

— Как бы этот ветер дождя не нагнал? — выругался Глеб и посмотрел на небо, — та палатка, которую установил Карп, нас не спасёт. И ухи не сварим. А сомов я беру около мостов. Он хорошо клюёт на печёного воробья. Но вываживать его из воды одному тяжело. В следующий раз пойдём за сомом. А сегодня будем стерлядь брать. Гостя хоть досыта накормлю ей.

— Надолго он приехал к тебе? — спросил Феликс.

— Пока не знаю, проблемы у него большие с ментами в Риге произошли. Переждёт не много, а там видно будет. Не в тему он влетел, — за чужой грех не хочет мазуту держать, — пояснил Глеб.

— Латвия — это моя родина, но ни разу не был на ней, — сказал Феликс, — в Елгаве я родился, — пояснил он.

— Помню я твоё происхождение ещё с парты, — пробурчал Глеб, — кстати, ты язык родной не забыл ещё?

— Говорить могу отлично, но писать и читать чётко не умею. Последний раз разговаривал на латышском языке с одним фельдшером из Риги, по кличке Зоб. У него небольшой срок был за спекуляцию, но освободился он после меня.

— Координаты у тебя есть этого фельдшера, — зацепился за эту новость Глеб.

— Где — то в записной книге писал, а зачем тебе? — спросил Феликс.

— Возможно, помощь его нужна будет Барсу, — кстати, этот Зоб не из блатных?

— Нет, он фарцовщик типичный, работал на скорой помощи. Скупал у моряков шмотки заграничные и толкал их у нас в России, где его и повязали. А в лагере он лепилой в санчасти был. У меня проблем с «лепёшками» никогда не было и я, конечно, ему немало услуг оказывал, — с некоторой гордостью заявил Феликс. — Когда вас всех воров разогнали по другим зонам, жизнь всё-таки резко изменилась. Хоть блатные и держали верх, но с нарядчиками старались не грызться. От нас много, кое-что зависело.

— Это ты мне можешь не объяснять, а вот у своего свата поинтересуйся, он ключей случайно не терял от складов? — поглядывая периодически на небо, отвлечённо сказал Глеб, — Пётр вчера в траве нашёл целую связку на большом кольце.

— Это мои ключи, — обрадовался Феликс, — я вчера на зорьке выезжал уклейку ловить и обронил. Я ведь думал, утопил их. Хорошо вчера я не работал, а то бы пришлось все замки пилить.

— На окошке они лежат у меня дома. После заберёшь, — Глеб ещё раз посмотрел на небо и оптимистически бросил. — Может, пронесёт и не будет дождя? Когда сети были все заброшены, они на вёслах подгребли к берегу. Карп к этому времени развёл уже костёр, и сидел с Петром около него, отгоняя от себя комаров.

— Мы так без ночной ухи останемся, — сказал Глеб — Пока сумерки не наступили, берём удочки и с берега давай потаскаем окуня и ерша? Неповоротливый Карп оказался самым удачливым рыбаком в этот вечер, он за полчаса вытащил шесть окуней и одного судака почти на килограмм весу. Погода благоволила им, и дождь прошёл стороной. Вскоре уха уже кипела в котелке. С ней они выпили всю водку, которую брали с собой. А с рассветом вытащили сети, где был приличный улов стерляди.

— Теперь рвём отсюда, — сказал Глеб, — пока инспектора спят. Уху из стерляди будем, дома есть. На берегу, он половину улова отдал Карпу, а Феликса повёл к себе домой. Дарья была уже на ногах и сразу занялась рыбой. Глеб взял ключи с окна и протянул их Феликсу.

— Скажи спасибо Петру, — это он их нашёл, — сказал Глеб, — а лучше найди адрес того фельдшера из Риги?

— Что там за фельдшер отыскался? — спросил Пётр, — неужели ты зацепился за кого — то?

— Есть у меня один хороший знакомый латыш, по кличке Зоб, но не знаю где он сейчас, хотя адресок и имею его рижский. «Сейчас я его принесу», — сказал Феликс.

— Неси, — сказал Глеб, — а потом мы вместе за ухой пошевелим мозгами, как нам лучше использовать твоего фельдшера. Пока он это единственная надежда для нас.

В РИГЕ У ФИННА

Дыба с друзьями были сильно наказаны Петром. У Дыбы на носу появился горб, покрытый коричневатой коркой. Этот наглый парень вместе со своими дружками с бледными и страдальческими физиономиями, будто у них было кишечное расстройство, попросили у Глеба прощения. Они начали с почтением вставать перед Глебом, когда тот заходил после ночной смены в «Железку», и каждый покорно предлагал ему свой стул и угощали пивом. Но Глеб близко к себе их не подпускал, хотя от угощения не отказывался. Барс в это время жил на острове и никому не показывался, так как на острове шла уборка колхозных полей. Гружёные самосвалы капустой и морковью сновали от берега к берегу по деревянному и понтонному мосту. Мальчишкам в это время не было нужды ездить на остров. Они собирали морковь с дороги, которая от тряски самосвалов высыпалась из кузова. Когда уборочная закончилась, Глеб вставил себе золотые зубы и начал ждать отпуска. В конце октября, он положил в чемоданчик пару чистых рубашек, полотенце и несколько фотографий Арсена и Лаймы. Под кожаным пальто на нём сидел новый костюм, к которому он прикрепил самые высокие свои награды, — два ордена Славы и орден Красной звезды. Награды были заслуженные и он не стыдился их носить. К тому же при нежелательной встрече с правоохранительными органами этими орденами хорошо усыплять их бдительность. Вместе с ним в Ригу с радостью полетел и Феликс. Его непосредственный начальник и сват Иван Горбунов, работающий зав складами, отпустил родственника в отгулы. Рига их встретила пасмурно с небольшим моросящим дождём. Но плохая погода, ни в какой мере не могла скрыть необычайную красоту города с её уникальной архитектурой, где почти каждое строение можно было, смело отнести к историческим памятникам! Они ехали в такси и с неподдельной искренностью восхищались Ригой! Таксист, в клетчатой фуражке с пуговкой на макушке, и непромокаемой куртке, подвёз их на нужную улицу к трёхэтажному вычурному красивому дому, где жил киномеханик и где был убит генерал вместе со своей женой. Они рассчитались с таксистом и поднялись по чисто вымытым ступеням подъезда на третий этаж и позвонили в квартиру, которую указал им Пётр в записке. Дверь им открыл мужчина лет под сорок с приветливым лицом. На нём была одета импортная полосатая рубашка и лавсановые модны брюки. Его русые волосы были зачёсаны назад, тем самым закрывали образовавшуюся плешину на голове. Рот его был полуоткрыт, из которого выглядывали, словно кедровые орешки редкие зубы. «Профессиональный чифирист», — отметил про себя Глеб, когда всмотрелся в его зубы». Мужчина окинул гостей очередной раз приветливым взглядом, затем сразу обратил внимание на протез Глеба. — Нам Володя Финн нужен? — спросил у него Глеб. Мужчина отстранился от двери и молча, пропустил гостей в дом, где в прихожей протянул им свою руку. — Проходите, — сказал он на чисто русском языке, — я весточку от Петра получил и кое-какую работу проделал, так что нам легче будет в дальнейшем разгребать мусор. Первым, припадая на свой протез порог квартиры, переступил Глеб. Хозяин закрыл за ними дверь и предложил раздеться:

— Представляться мне не надо, я понял ты Таган, — посмотрел он на Глеба. — А тебя получается, Феликс Нильс зовут, — уроженец Латвии, — перевёл он взгляд в сторону угрюмого Нильса.

— Совершенно верно! — снял с себя пальто Феликс, но фамилию необязательно называть, это лишнее. Глеб тоже разделся вслед за Феликсом. — Прекрасная квартира! — оценил он жильё Финна, — мне таких хором не приходилось видеть, и обставлена богато. Министр какой-нибудь подарил?

— Эта квартира не моя, а родного брата. Он капитан БМРТ. В море на один день не уходит. Бывает и на год задерживается в рейсе, а у меня свой дом стоит на Рижском взморье. Его я курортникам сдаю. Сами понимаете, киномеханику тяжело жить на девяносто рублей. А по криминалу не хочу больше идти. Надоело портянки с сапогами носить. Да и брата не хочу подводить, — его из-за меня запросто иностранной визы могут лишить.

— Мы тоже вроде в тюрьму не торопимся, — сказал Глеб, — но Петру надо помочь! В первую очередь нам нужно найти фельдшера и двоих христославов.

Финн достал из холодильника Рижского пива в витых бутылках и, поставив их на стол, спросил:

— У тебя очень приятный голос, — наверное, шансон поёшь хорошо? — заметил Финн, Глебу и, подойдя к плите, спросил: — Может, пообедаете с дороги?

— Пою я только «Таганку» и «Пропажу», — а насчёт обеда, не суетись? — мы недавно перекусили в кафе аэропорта, — отказался Глеб, — а вот пиво — это кстати!

Хозяин сорвал открывалкой пробки с бутылок и внимательно посмотрел на Глеба: — Христославы, если я не ошибаюсь, — это, те, что в праздничные дни хаты чистят у доверчивых людей? И которые, Петра обули?

— Совершенно в дырочку, — бросил ему Глеб, а ты сам, почему не пьёшь пиво?

— Вы на меня внимания не обращайте? — подошёл к окну Финн, — я алкоголь употребляю только в вечернее время, — привычка уже выработалась. Да и род моей деятельности не позволяет часто прикладываться к рюмке. Я больше чифирь употребляю. А насчёт христославов я вам скажу одно: «трудно будет их найти в большом городе, но будем стараться, совместно, что — то сделать». Зато фельдшера я срисовал быстро, — в морском порту грузчиком работает. Скажу вам сразу, тип скользкий, — а вот на мокрое дело вряд — ли он пойдёт? Кишка у него тонка для таких дел. — Типичный барыга, и пижон.

— А мы знаем, что он не причастен к убийству генерала, — приложился к бутылке Феликс. — Я с ним чалился на одной зоне, и он нам может помочь в некоторых делах. Думаем убийцу искать среди фронтовых друзей генерала. А фельдшер не просто так пошёл работать грузчиком, а чтобы ближе быть к кормушке морячков — иностранцев. Я знаю его натуру и интересы.

— Вот это, скорее всего, будет. На него это похоже, — согласился с Феликсом Финн. — Он даже на работе галстук бабочку носит. Барыга косящий под аристократа.

— А кто под тобой сейчас живёт? — пальцем в пол показал Глеб. — В квартире генерала сейчас живёт его дочь с сыном. Женщина интересная, я бы даже сказал, — фиалка! Очень красивая, культурная и общительная женщина. Работает начальником смены на фармацевтической фабрике. Я к ней спускался в квартиру несколько раз, — замок починить, краник в ванной подкрутить. На тему Петра её вывел, и она мне сказала, что фронтовые товарищи отца часто навещали его. Все они положительные люди и живут в разных городах Советского Союза, кроме его личного водителя Яниса Айпине, который проживает в курортном городе Юрмала и работает шофёром на заводе спортивных лодок. Он чаще всего бывал у генерала. Мне пришлось сгонять к этому водителю и посмотреть, как он живёт. Оказывается, на вид я его раньше знал. Не раз в подъезде сталкивался с ним нос к носу. У него свой личный автомобиль «Победа», а летом крышу в доме перекрыл черепицей. Сейчас забор из красного кирпича устанавливает. Живёт с женой и двумя дочками. Я близко к нему не подходил, чтобы не спугнуть невзначай. Он же меня несколько раз видел в подъезде, — изучил, как географическую карту. Думаю, вы по правильному следу идёте, — именно фронтовиков надо прокачивать.

Финн открыл ещё две бутылки пива и поставил перед гостями:

— По моим возможно не совсем объективным наблюдениям, у этого Яниса вылитая лисья внешность и я бы сказал не мужской голос. Перед дочкой генерала такие витки нарезает, как кобель перед ливерной колбасой. Какой — то он не естественный, хоть и фронтовик. Неспроста он вьётся около этой квартиры. Похоже, ещё что — то ценное надыбал. Хотя дочка за него говорит, что Янис самоё активное участие принимал в похоронах родителей, и сейчас не забывает её с сыном. Часто привозит дефицитные продукты в дом.

— Вот это ты молодец! — похвалил Финна Глеб, — хорошо сработал! Мы теперь знаем, от чего плясать будем.

ВЕРСИЯ ФИННА

Финн похвалу принял без всяких эмоций и сев на стул перед Глебом, сказал:

— Но у меня есть ещё одна думка, она хоть и дикая, но отвергать её нельзя. Всё надо тщательно проверить.

— Выкладывай свою думку? — буравил его своими глазами Глеб, — нам сейчас любая зацепка сгодится.

— Подозрительно и беспечно ведёт себя её сын, — внук генерала.

— Чем это выражено? — спросил Глеб.

— Тёмными делами занимается и живёт не по средствам. Студент он и шахматист, и я не ошибусь, что скажу, если через несколько лет он точно будет или учёным, или писателем? Если, конечно, в тюрьму не угодит, — оговорился Финн. — Учёба его связана с литературной наукой. Я решил понаблюдать за ним. Смотрю, повадился парень на чердак похаживать утром и вечером. Проследил, как — то и наткнулся на самый настоящий «курок», где он прячет доллары и разную заграничную утварь. Зажигалки, булавки для галстуков, жвачки и тому подобное.

— В этом ничего подозрительного нет, — сказал Глеб, — парень молодой, — решил заняться фарцовкой, чтобы мать не тревожить лишний раз.

— Да, но там был ещё кортик морской и голова Пифагора, а она, как я слышал, в розыске числится в связи со смертью генерала.

— Что — же ты молчал? — взвился Глеб, — с этого и надо было начинать. Я знаю про эту чернильницу. Мы сейчас можем попасть на чердак? — с надеждой посмотрел он на хозяина квартиры.

Нильс в это время потягивал уже третью бутылку пива и с любопытством слушал диалог между двумя собеседниками.

— Да, конечно, — виновато ответил Финн, — у каждого в подъезде есть ключи от чердака, так как там жильцы сушат стираное бельё.

Он взял из чашки в серванте ключ с бородкой, и они поднялись на чердак. Финн вставил ключ в замок, — открыл дверь, и они вошли в большое светлое помещение, которое и чердаком назвать язык не поворачивался.

— Да на таком чердаке я бы согласился жить, — прошептал Феликс восхищённо, — а эти латыши совсем зажрались шпротами балтийскими.

— А ты сам разве не латыш? — подковырнул его Глеб.

— Немец я латышского происхождения только по паспорту и шпроты не ем. Люблю натуральную свежую рыбу. И мне по душе ещё каша и хороший шмат мяса. Глеб ничего ему не ответил, только улыбнулся, вспомнив, как Феликс носил в школу кашу в стеклянной баночке. Финн подвёл их к дымоходу, выложенному из красного кирпича и, вытащив из него четыре кирпича, достал оттуда фанерный чемоданчик, в которые как он помнил в магазинах комплектовали инструментальные наборы «Юный техник». Он открыл чемоданчик, где помимо валюты был целый набор контрабандного мелкого товара. На дне лежал кортик, но головы Пифагора там не было.

— Надеюсь, ты ничего отсюда не брал? — спросил Глеб подозрительно у Финна.

— Ты, что Таган, я же не пацан безусый, — обиделся Финн. — Зачем мне это? — но две недели назад голова Пифагора была здесь. Я точно в руке держал костяную чернильницу с чёрными дьявольскими глазами и открывал черепушку этого философа. Она была набита кремешками для зажигалок. Если бы захотел весь «курок» бы забрал, но я хочу помочь Петру.

— Не переживай ты так? — успокоил его Таган, — сейчас некогда здесь базары разводить, но этот «уголок», — кивнул он на чемоданчик, — назад пихать на старое место без головы Пифагора смысла нет.

— Понял, — отчеканил, словно суворовец Финн и закрыл чемоданчик на защёлки. — Куда его домой взять или здесь перепрятать?

— Зачем перепрятывать? — возьми его пока домой, если у нас ничего не срастётся, я кортик заберу. А остальное добро ты оставишь у себя. Сбыт этого товара я думаю, для тебя не будет проблематичным?

— Эти иностранные безделушки спросом пользуются не только у молодёжи, но и у взрослых стиляг, — обрадовался такому предложению Финн.

— Сколько здесь долларов? — спросил Феликс у Финна. — Последний раз было сто двадцать, — сейчас не знаю. Можно пересчитать, если хотите? — Не надо, — остановил его Глеб.

После чего они вернулись назад в богато обставленную квартиру, где киномеханик спрятал чемоданчик в тумбочку, стоявшую под телевизором, и произнёс:

— Вот теперь моя совесть чиста и перед Петром и вами, — облегчённо выдохнув из груди воздух, произнёс он. Таган кинул на Финна напористый стальной взгляд. От чего тот немного смутился, но глаза не опустил, что про себя отметил Глеб. Его лицо вновь обрело добродушие, и он поинтересовался у Финна:

— Кстати, а почему тебя Финн зовут? Неужели ты финансистом раньше работал или из Суоми родом?
Финн открыл ещё две бутылки пива и произнёс:

— Нет, конечно, — я чисто русский человек! — родился в Кронштадте. В Риге живу с сорок восьмого года, когда отцу новый сухогруз дали. Финансистом никогда не работал, учился тоже на морехода, как все мои родственники. Но по кривой пошёл и влетел за всю масть в тюрягу. Два срока на горб взял. Там я и стал Финном из-за того, что в юношеском возрасте Фиником дразнили. В Суоми и вообще за границей никогда не был, да я и не стремлюсь туда. Мне брат, всегда может привезти всё из-за бугра, что нужно. «Он весь мир объехал!» — горделиво сказал он.

— А язык латышей ты знаешь? — спросил Феликс.

— Понимаю, но калякать, на их языке можно сказать не могу. Хотя я в Риге по этой причине никогда не теряюсь. Почти все латыши отлично говорят на русском, кроме старых аборигенов. Так что жить здесь мне нравится!

— Что — то мне эта затея с внуком не по нутру, — задумавшись, сказал Глеб, — неужели внук мог хлопнуть родного деда и бабку?

— Запросто мог, — убеждённо заявил Финн, — он ведь прописку имел в их квартире. У матери прописка совсем другая. А такой квартиркой завладеть, я скажу, будет не хило. Хоть и не Домский собор, — но площадь сами, видите какая, — и он обвёл руками свою квартиру. — Такие квадраты любому голову вскружат.

— Это всё понятно, — тяжело у нас в Союзе с жильём, но про голову Пифагора мне Пётр говорил, что эта безделушка ценности не имеет. Парень в любое время мог просто банальным образом стащить её у деда и попытаться сдать за границу, но не быть навечно проклятым своей матерью за убийство её родителей. Такое убийство в моих мозгах не укладывается. Хорошая семья, значит и хорошие внуки! Тут, что — то не, то? — Глеб посмотрел на часы и сразу заторопился: — Нам пора с якоря сниматься, — сказал он, — вызови такси к дому и давай пока быстренько в порт к фельдшеру съездим. Надо познакомиться с ним. Попробуем сегодня же посмотреть на генеральского водителя. Если действительно мы в яблочко попадём с ним, — то надо нам ещё одного сазана найти армянского происхождения по имени Арсен, — и Глеб выкинул на стол пачку фотографий с армянином и его латвийской подружкой Лаймой.

— Так, вот значит, какого армянина он искал в Риге, — покрутил в руках фотографии Финн. — Он на армянина не особо похож, но я где — то его точно видел и, кажется, совсем недавно? У меня память на лица отменная. Если я не ошибаюсь, то он пивом торгует в Центральном парке. Я там этим летом вечерами несколько раз фильмы крутил. Жалко тогда фотографий у Петра не было, а то бы мы сразу вычислили его. Хотя нет, — поправился он, — этого ары в то время я не встречал, а то, мы с Петром давно бы определили этого носатого барбоса.

Пересмотрев все фотографии, Финн подравнял пачку пальцами как колоду карт и вернул их Глебу.

— Ты нам неоценимую услугу окажешь, если наведёшь точные справки об этом парне? — обрадовано заявил Глеб. — Фамилия у него Макарян, зовут Арсен, — подруга у него есть Лайма, — добавил он.

— Это мне известно от Петра, — надевая на себя плащ, сказал Финн, — завтра и прошерстю всю его домовую книгу. А такси заказывать не будем у меня кинобудка в руках. Поедем на ней. Спокойней будет. Нам чужие уши не нужны. И думаю, пока нет смысла подключать к нашей операции незнакомых людей. Это будет лишним шагом. Зачем нам лишний мусор под ногами. Если Феликс знает язык, мы без медика обойдёмся. Как хотите, но не нравится мне этот фельдшер.

Глеб расстегнул протез и достал оттуда дорогую старинную брошь. От неё веяло теплом и нежностью. Изготовлена она была из белого металла в виде лепестков с вставленными бриллиантами. Он раньше и сейчас не знал, что держит в руках настоящую реликвию, — брошь самой княгини Дашковой:

— Это будет неплохая приманка для Яниса. Если клюнет на неё, то будем его колоть до жопы. А с фельдшером, возможно, ты и прав, спешить не к чему. Он от нас не убежит, в конце то концов.

Затем он извлёк массивный перстень, который нанизал на средний палец руки.

ЗНАКОМСТВО С ЯНИСОМ