Бесплатный фрагмент - Ворота из слоновой кости

Никогда

Ничего не вернуть,

Как на солнце не вытравить

пятна,

И, в обратный отправившись путь,

Все равно не вернешься обратно.

Николай Новиков

1

Июньский полдень в столице был безоблачным и более чем теплым. В воздухе, насыщенном запахами асфальта и выхлопных газов автомобилей, носилась по ветру пыль вперемешку с назойливым вездесущим тополиным пухом.

Кононов сидел под тентом летней пивнушки в чахлом скверике и цедил пиво. В углу вяло переругивалась кучка каких-то восточных людей, а больше в пивном заведении никого не было. Да и кто это будет накачиваться пивом в полдень пятницы? Кононов же сидел здесь потому, что сегодня получил расчет и делать ему было нечего…

Охранником в агентстве «Вега» он проработал без малого два года. И ушел отнюдь не по своей воле — просто хозяин намеревался пристроить своего, вернувшегося после отсидки. Кононов на него не обижался. Понимал, что босс не мог поступить иначе — был чем-то крепко обязан возвращенцу, на что и намекнул в разговоре с Кононовым. И смотрел виновато…

Да, Кононов не обижался, вернее, старался не обижаться, — но что делать дальше? Как и чем зарабатывать себе на хлеб, пусть даже и без масла? Сорок лет он топтал эту многострадальную землю, и была у него за плечами и работа рекламным агентом, и книготорговля, и перепродажа всякого ходового товара… Думал ли он, заканчивая некогда исторический факультет университета, что никому не будет он нужен со своей специальностью в новую эпоху? В эпоху, черным вороном усевшуюся на развалины великой страны…

Не думал. Ни разу ни единый отзвук не донесся до него из будущего, и никогда не видел он пророческих снов. А назойливые цыганки-гадалки, как обычно, врали.

Он не знал, что делать дальше, и сидел в пивнушке на окраине столицы, в двух кварталах от собственной квартиры.

Можно было, конечно, допить пиво, потом поплакаться жене и, прихватив все свои сбережения, податься куда-нибудь на восток или на север, или на юг, предлагая себя в качестве недорогой рабочей силы. Но и с этим были проблемы.

Во-первых, у него не было жены. Вернее, была когда-то, лет пятнадцать назад, но давно затерялся ее след, и вряд ли он узнал бы ее теперь в вагоне метро или на улице. Во-вторых, никаких сбережений — ни больших, ни маленьких — у него тоже не было. А в-третьих, не хотелось ему уезжать ни на север, ни на юг. Если уж и уезжать куда-то — так только в родную Тверь, которую он помнил еще Калинином… но там его никто не ждал. К тому же, навсегда впечатались в память прочитанные когда-то чьи-то строки: «Можно в те же вернуться места, но вернуться назад невозможно…»

Он уже успел убедиться в абсолютной справедливости этих горьких строк.

В общем, никаких перспектив не наблюдалось, и пиво казалось Кононову горьким, как те строки. Горьким, как жизнь.

Мимо скверика медленно, с рычанием, прокатили сразу четыре экскаватора, заглушив привычный уличный шум. Кононов проводил их машинальным взглядом. А повернув голову к своей кружке, обнаружил, что напротив столика стоит пожилой смуглый мужчина. Высокий, довольно крупного телосложения, облаченный в темный, с отливом, костюм без галстука. Редкие волосы мужчины были аккуратно и тщательно зачесаны над изрезанным глубокими складками лбом. Черные «итальянские» глаза под мохнатыми бровями смотрели на Кононова с каким-то непонятным интересом. Незнакомец был похож на дона Корлеоне из знаменитого фильма.

— Кононов Андрей Николаевич, — слова «крестного отца» прозвучали скорее утвердительно, чем вопросительно.

Кононов огляделся, недоумевая, как возник здесь этот совершенно незнакомый ему человек. В поле его зрения попало пристроившееся у бордюра наискосок от пивнушки элегантное темно-синее авто с приоткрытой передней дверцей. Кононов не мог сказать, стояло ли оно там и раньше или подъехало только что — погруженный в свои невеселые мысли, он не обращал особого внимания на окружающий мир. Можно было предположить, что «дон Корлеоне» приехал именно на этом автомобиле и вошел в кафе под рык экскаваторов.

Оставался второй вопрос: откуда этому породистому незнакомцу с гладко выбритыми щеками и подбородком и безукоризненно чистым белым воротником известно имя ничем непримечательного мужчины в обыкновенной серой рубашке с короткими рукавами и потрепанных джинсах? В газетах его фото, вроде бы, не печатали, да и работники телевидения отнюдь не баловали вниманием.

— Вполне возможно, — медленно ответил Кононов, пробежав взглядом по ровным стрелкам брюк дона Корлеоне. — А что, хотите взять интервью?

Да, настроение у него было далеко не самое радужное.

— Можно присесть? — осведомился незнакомец, уже отодвигая стул напротив отставного охранника.

Кононов молча пожал плечами и, уткнувшись в кружку, сделал очередной горький глоток. Почему-то ему подумалось, что дон Корлеоне может иметь отношение не к мафии, а совсем наоборот — к милиции. И хоть Кононов и не чувствовал он себя в чем-то виноватым — разве только в том, что угораздило его родиться на свет божий в преддверии смутных времен, — но в животе возник неприятный холодок.

— Андрей Николаевич, есть два варианта нашего разговора, — голос у дона Корлеоне был глуховатый, но слова он произносил четко и внятно, как хороший преподаватель… или как командир, излагающий суть задания подчиненным. И его манера держаться наводила на мысль о военных, «красивых, здоровенных»… — Первый вариант, — продолжал дон Корлеоне, — долгое кружение вокруг да около, рассуждения о погоде и видах на урожай. — Он выжидающе замолчал.

Кононов поставил почти уже опорожненную кружку на столик и не очень приветливо сказал, не глядя на незваного собеседника:

— Представиться бы не мешало.

— Сулимов, — незамедлительно отреагировал незнакомец. — Сергей Александрович.

Кононов был уверен, что никогда раньше не знал человека с такой фамилией. Однако холодок в животе пропал. Экс-охраннику уже не казалось, что собеседник имеет какое-то отношение к милиции.

— Давайте сразу второй вариант, — предложил он, чувствуя, как просыпается в нем что-то, похожее на любопытство.

— Отлично, — дон Корлеоне придавил ладонью крышку столика. Пальцы у него были длинными и тонкими, как у пианиста, а ногти ухоженными. — Я хочу сделать вам одно предложение.

«Я сделаю ему предложение, от которого он не сможет отказаться», — сразу выскочили из памяти крылатые слова «крестного отца», и Кононову вновь подумалось о мафии. Только не сицилийской или американской, а местной, столичной.

— Вы уверены, что не ошиблись адресом? — осторожно спросил он. — Фамилия у меня не самая экзотическая…

— Мы не ошиблись, Андрей Николаевич, — отчеканил Сулимов, выделив голосом это «мы». — Кононов Андрей Николаевич, шестьдесят восьмого года рождения, уроженец города Калинина, русский, — Сулимов говорил, словно читал невидимую анкету, — образование высшее, историческое… — Он сделал короткую паузу и добавил: — Сегодня уволен с должности охранника агентства «Вега». По собственному желанию. Я ничего не перепутал, Андрей Николаевич?

— Все верно, — не очень жизнерадостно подтвердил Кононов.

Ему опять стало не по себе, как если бы он голый стоял посреди ярко освещенной арены под пристальными взглядами многочисленной публики. Кто, скорее всего, мог располагать такими сведениями о рядовом гражданине, имеющем, как бы, всякие там конституционные права? Ведь он рассчитался с работы всего лишь два часа назад! Нет, не мафия и не милиция. Чуял Кононов, всеми своими печенками и селезенками чуял, что с целью пока неизвестной его персоной заинтересовалась та самая, хорошо упрятанная от постороннего глаза, втулка-шестеренка государственного механизма, которая во всех странах зовется «спецслужбами». А много ли хорошего можно ожидать от спецслужб?

«Хотя кто его знает? — подумал Кононов, исподлобья рассматривая широкоскулое лицо майора или там полковника дона Корлеоне. — С добрыми усталыми глазами, — мысленно усмехнулся он. — Как в книжках. А что, собственно, мне терять?..»

— Мы не ошиблись, Андрей Николаевич, — повторил майор-полковник, уже не налегая голосом на местоимение. — У нас есть для вас работа.

— Работа… — растерянным эхом отозвался Кононов, от неожиданности путаясь в собственных мыслях.

Сулимов вдруг улыбнулся — его итальянские глаза-маслины заблестели, — поднял палец и произнес с характерным акцентом, копируя товарища Саахова из нетленной «Кавказской пленницы»:

— Одно маленькое, но очень ответственное поручение.

От этой его неожиданной, чуть ли не детской выходки Кононов невольно расслабился и уже вполне нормальным голосом предложил:

— Вы бы хоть документы какие-то показали… Ну, удостоверение, что ли…

Сулимов вновь заулыбался:

— Покажем, все покажем, Андрей Николаевич. И расскажем. Давайте поедем к нам и побеседуем более обстоятельно. Допивайте свое пиво — и вперед!

«Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, — мысленно повторил выпускник истфака Кононов слова одного из творцов самой революционной теории. — Не знаю, что приобрету, может — только геморрой, но ничего не потеряю — это точно…»

2

— Как вы представляете себе время, Андрей Николаевич?

Вопрос дона Корлеоне показался Кононову не то чтобы странным, а просто заданным как бы ни к селу ни к городу. Кононов сидел за большим двухтумбовым столом в просторном помещении со светящимися квадратными плафонами на потолке. Его ладонь приятно холодил высокий бокал с минеральной водой. Сулимов, расстегнув пиджак, устроился за таким же столом у противоположной стены. Композицию завершал третий стол, напротив массивной, как в бункере, входной двери. За ним расположился коллега Сулимова. Был он худощав и лысоват, явно предпенсионного возраста, и фамилию носил на удивление простую и очень распространенную: Иванов. Больше в этом помещении без окон никого не было. У стен стояли заурядные канцелярские шкафы со стеклянными дверцами — их полки пестрели разноцветными папками-накопителями. А на столе Иванова (который на самом деле мог быть и Петровым, и Сидоровым), рядом с телефоном, возвышался большой плоский дисплей компьютера.

— А как его можно представлять? — пожал плечами Кононов. — Вот дни недели я представляю, и месяцы тоже. Дни недели — как две страницы в раскрытой тетради: на левой странице, сверху вниз, понедельник, вторник и среда, на правой — четверг, пятница и суббота. А воскресенье — параллельно субботе, еще правее, но за пределами тетради. А месяцы — по кругу: осенние — снизу вверх, справа, зимние справа налево, весенние — слева, сверху вниз, летние — внизу, слева направо. Такая картинка… А время… Что такое время? Нас как учили? Время — это смена состояний материи, форма следования одного состояния после другого — что-то в этом роде. Поток, река. Но специально представлять как-то не пытался, не философский, видно, у меня склад ума. Да и когда мы диамат-то проходили — на втором или третьем курсе, а в те времена были вещи гораздо более привлекательные: пиво, футбол, вечеринки в общаге…

— Хм! Понятно, — сказал дон Корлеоне, отвинчивая крышку еще одной двухлитровой бутылки с минеральной водой. — Представлений может быть сколько угодно, но толком мы ничего не знаем. Нет пока научно обоснованной, детально разработанной теории времени.

Сухощавый бесцветный Иванов удрученно покивал за своим столом: увы, мол, чего нет, того нет. В отличие от коллеги, он был без пиджака, и его светлая рубашка не выглядела очень свежей.

— Если вы решили меня привлечь к разработке теории времени, то просчитались, — заметил Кононов. — Я же говорю, не тот у меня склад ума.

— Дело, в данном случае, не в теории, Андрей Николаевич… — Дон Корлеоне сделал длинный глоток и принялся крутить в руках бокал. — Дело в практике.

«Что же это за работа такая у седьмого отдела? — подумал Кононов. — Ловить гипотетические кванты времени? А я им зачем нужен? В качестве учетчика? Палочки карандашом ставить?»

Сулимов уже показал ему свое служебное удостоверение. С фотографией, четкой круглой печатью и витиеватой подписью. С гербом и номером — все честь по чести. С лаконичной «шапкой»: «11-е Управление». Из удостоверения явствовало, что дон Корлеоне, то бишь Сулимов Сергей Александрович, заведует неким отделом номер семь. Никакие майоры или полковники в удостоверении не упоминались.

Одиннадцатое Управление. Отдел номер семь. Кратко и просто. Но непонятно.

Кононов не задавал ненужных вопросов. Понимал, что скажут ровно столько, сколько ему положено знать, — и ни словом более. Да и зачем ему более? Меньше знаешь — крепче спишь…

Конечно, можно было сразу отмахнуться от предложения, сделанного в пивнушке Сулимовым, неспешно управиться с пивом и взять еще кружечку. Или убрести домой, в свою однокомнатную квартиру, доставшуюся ему после развода-размена. Только вот действительно ли можно было отмахнуться? Еще направляясь вслед за Сулимовым к элегантному обтекаемому авто с тонированными стеклами, Кононов осознал, что никаких других вариантов у него просто нет — фильмов на эту тему крутили по разным телеканалам немало. Если он нужен — от него не отстанут… и вряд ли целесообразно демонстрировать свое упрямство сотрудникам спецслужб. Какое бы ни было тысячелетие на дворе, и как бы ни менялись реалии повседневной жизни, и куда бы ни тыкался вектор общественного развития, спецслужбы оставались спецслужбами. Присно и вовеки веков.

Потом была поездка вглубь столицы, к центру, в компании словно потерявшего дар речи Сулимова и роботоподобного шофера. (Или это и был робот? Лучшие достижения «народного хозяйства» — на службу спецслужбам!) Остались далеко позади «спальные» массивы, и старый мост тщетно пытался укрыть от солнца неторопливую реку, и пыльный ветер с разбегу кидался на каменные страницы высотного здания-«книги» — символа ушедшей эпохи… А потом автомобиль запетлял по кривым зеленым переулкам и, въехав под арку, остановился в замызганном дворе.

— Приехали, Андрей Николаевич, — сказал дон Корлеоне, повернувшись к сидящему сзади Кононову. — Добро пожаловать в наш уютный дворик.

«Уютный дворик» ограждали разномастные и разноэтажные здания, выглядевшие лет на семьдесят-восемьдесят, не меньше. Белые переплеты «европейских» окон контрастировали со стенами — блеклыми, обшарпанными, с пятнами в тех местах, где обвалилась штукатурка. Впрочем, таких «европейских» окон было немного, преобладали самые заурядные оконные рамы, покрытые облупившейся, выгоревшей на солнце краской. Возле серой железной двери подъезда, у которого остановился автомобиль, теснились ветвистые кусты сирени. Под ними лежал на потрескавшемся асфальте рыжий кот с желтыми сонными глазищами. Кот нисколько не испугался остановившегося чуть ли не впритык автомобиля — видать, привычное это было для него явление — и не намерен был перебираться куда-нибудь в другое место.

Сулимов открыл дверь подъезда своим ключом, посторонился и сделал приглашающий жест. Кононов, бросив взгляд на отрешенного кота, шагнул вперед и вновь ощутил невольный озноб — что такое для спецслужб одна отдельно взятая человеческая жизнь? «В мире жизнь человека не имеет корней глубоких. Упорхнет она, словно над дорогой легкая пыль…» Разве не прав был древний китайский поэт?

Внутри оказалась широкая лестница, ведущая наверх, и вполне современно выглядевшие полированные двери лифта. Зайдя в кабину, дон Корлеоне проделал какие-то быстрые манипуляции с кнопками — створки сомкнулись, звякнул короткий сигнал и лифт начал движение. И только через несколько секунд до Кононова дошло, что это вовсе не подъем, а спуск! Апартаменты таинственного работодателя находились под землей.

Из кабины лифта Кононов вслед за Сулимовым вышел в широкий длинный коридор, слабо освещенный свисающими с потолка шарообразными матовыми светильниками. Коридор напоминал гостиничный своими расположенными и справа, и слева дверями, только никаких цифр на этих серых дверях не было.

Вот так Кононов оказался в седьмом отделе одиннадцатого Управления, в компании заведующего отделом Сулимова Сергея Александровича и сотрудника того же отдела Иванова, имя-отчество которого он не запомнил. Ни к чему была ему ненужная информация, потому что он сильно подозревал: сейчас его и так загрузят под самую завязку.

И не ошибся…

— Дело в практике, — повторил майор-полковник дон Корлеоне. — Идея путешествия по времени вам, конечно же, знакома, не так ли?

Кононов сдержанно кивнул. Уэллса он в детстве читал, а потом, начиная со смутных времен девяностых годов, день за днем, день за днем, день за днем захлестывали его, — как и многих-многих других, — бурные телепотоки. Терминаторы… звездные войны… ожившие мертвецы… инопланетяне… свирепые монстры… дыры в иные пространства и времена, в прошлое и будущее… Насмотревшись телепередач, начитавшись сенсационных статей, которыми кишмя кишели газеты, он, — как и многие-многие другие, — был склонен верить в то, что спецслужбы давно наладили контакт с «серыми», прибывшими на Землю от звезды Дзета Сетки, раскрыли все секреты черной магии, и вообще в курсе всех эзотерических знаний, умеют, если нужно, оживлять мертвецов и общаться с потусторонним миром, а также левитировать, телепатировать и телекинезировать. Как и положено спецслужбам, они не афишировали свои достижения и не внедряли их в быт остальных граждан — такова уж во все времена была специфика их работы. Для спецслужб не существовало ничего невозможного — так почему бы им не освоить и перемещения в прошлое и будущее? Уж, наверное, это не сложнее, чем проникнуть в загробный мир или одним только взглядом завязывать узлом ложки и вилки…

Да, не было, пожалуй, ничего, недоступного спецслужбам — и все-таки Кононов в который уже раз почувствовал, как холодные мурашки пробежали у него по спине.

— Идея путешествия по времени мне знакома, — медленно сказал он, обводя взглядом серьезные лица собеседников.

Ему вдруг показалось, что он выпал из реальности, словно рыбешка из разбитого аквариума. Рыбешка лежит на ковре под столом, в совершенно чуждой для себя среде, и задыхается…

Он судорожно вздохнул и, запинаясь, спросил:

— Не хотите ли вы сказать… что собираетесь использовать меня… в качестве испытателя машины времени?

Сулимов с Ивановым переглянулись, и заведующий седьмым отделом утвердительно кивнул:

— Примерно так, Андрей Николаевич. В сообразительности вам не откажешь.

Кононов с трудом сглотнул застрявший в горле комок:

— Почему именно я? Честное слово, я не специалист по машинам времени.

— А таких специалистов практически и нет, Андрей Николаевич. Допустим, это был произвольный выбор компьютера. Как в лотерее.

— Вы сказали: «Допустим». А на самом деле?

Дон Корлеоне перестал крутить бокал и ответил, глядя куда-то поверх головы Кононова:

— На самом деле учитывались и другие обстоятельства.

— Какие? — не унимался Кононов.

— Ну, например, то, что вы одиноки. И остались без работы.

— То есть мне нечего терять? И в случае… э-э… печального исхода никто по мне не заплачет, так?

— Ни о каком печальном исходе речи быть не может, — заверил дон Корлеоне.

«Ну да, как же! — обреченно подумал Кононов. — Не рассказывай басни подопытному кролику, товарищ полковник… С добрыми, усталыми и очень честными глазами…»

А плакать действительно было бы некому. Если и зазвонит прощальный колокол, то уж точно, ни птица, ни ива слезы не прольет… Сначала отец, а потом и мать ушли в иные края, раздавленные бездушным катком одной и той же страшной болезни, а больше у него никого и не было — ни бабушек-дедушек, ни братьев, ни сестер. Правда, был когда-то шанс заполучить младшего брата, но новорожденный не прожил и часа. А потом, чуть ли не сразу после родов, маме сделали операцию — и она больше не могла иметь детей…

— У вас что, действительно есть машина времени, и на ней можно мотаться в прошлое и будущее? — спросил Кононов. — А как же все эти парадоксы с убийством самого себя или собственных родителей? И вообще, разве возможно такое в принципе? Прошлое-то уже прошло. А тут, выходит, являюсь я — в октябре семнадцатого, — перехватываю Ленина по дороге в Смольный…

— В принципе, возможно все, Андрей Николаевич, — не дал ему договорить Сулимов. — Во всяком случае, очень многое, если поменять существующую на данном этапе парадигму. Например, в Средние века атомная энергия была принципиально недостижима, и так далее. Вы же историк, не мне вам говорить…

— Бывший, — вставил Кононов.

— Но что-то же удержалось в голове, Андрей Николаевич! Представления меняются — и «невозможное стало возможным», как пелось в одной песне моей юности. «Нам доступны иные миры». Да, по времени можно передвигаться, — но только назад, в прошлое, и не ранее даты рождения самого путешественника. Так что к Ильичу посылать нужно не вас, Андрей Николаевич, а ровесника прошлого века, если, конечно, остались еще такие. Но, — Сулимов поднял палец, — это есть знания, которыми мы располагаем сегодня. А завтра они могут стать несколько иными. Или и вообще измениться самым коренным образом — вспомним революцию в физике. О времени мы знаем крайне мало, не в философском, а в прикладном смысле. Нет прописанной теории, я уже говорил.

— Но машину времени вам все-таки удалось создать, — заметил Кононов. Им постепенно овладевало ощущение нереальности, абсурдности этого разговора. — Невзирая на отсутствие теории.

— Это не нам удалось, Андрей Николаевич.

— А кому? Неужто инопланетяне подсобили?

— Хорошо держитесь, — одобрительно сказал Сулимов. — Считаете мои разглагольствования сказками Шарля Перро?

— Не знаю, — честно признался Кононов. — На первоапрельский розыгрыш, вроде бы, непохоже — зачем бы вам меня разыгрывать? Но и за правду все это вот так, сразу, с непривычки, трудно принять. Пока мне ясно одно: я вам зачем-то нужен.

— Нужны, очень нужны, Андрей Николаевич, — подтвердил Сулимов, вновь обменявшись взглядом с Ивановым. — И именно в качестве ППВ.

— А что это такое?

— Путешественник по времени, — пояснил Сулимов. — Герберт Уэллс, «Машина времени», только так короче. У нас же в крови заменять слова аббревиатурами. Это не сказка и не розыгрыш, Андрей Николаевич, заверяю вас. Я говорю о вполне реальных вещах. Нам с Алексеем Дмитриевичем, — Сулимов повел головой в сторону по-прежнему безмолвствовавшего Иванова, — совершенно не до шуток. И не только нам.

— Значит, я у вас буду вместо Белки и Стрелки, — задумчиво сказал Кононов и в три глотка осушил свой бокал. Бокал представился ему чашей с цикутой, некогда поднесенной палачами бедняге Сократу.

Он знал, что возражать бесполезно. Если эти люди выбрали его для такой миссии, то не отступятся, не отпустят из своего засекреченного подземелья. И не помогут ему ни увещевания, ни мольбы, ни слезы, ни симуляция внезапного сумасшествия. Он знал все это, но, тем не менее, не удержался от вопроса:

— А если я не соглашусь? Если при старте специально раскурочу что-нибудь в вашей машине?

Дон Корлеоне сдвинул мохнатые брови, потеребил лацкан пиджака:

— Давайте, я изложу вам суть дела, Андрей Николаевич, а вы послушаете. А потом зададите вопросы. Договорились? И сразу скажу одно: назад вы не вернетесь.

3

Кононов, сгорбившись на заднем сиденье автомобиля, смотрел в окно, и ему казалось, что вокруг простирается какой-то иной мир. Была пересечена некая невидимая черта — и все волшебным образом изменилось. Там, позади, остался солнечный июньский день, а здесь с мрачного неба хлестал распоясавшийся дождь, неистово, как пьяный хулиган, колотя по листве, подоконникам и асфальту. Там, позади, осталась привычная, пусть и не всегда веселая, — а вернее, только изредка веселая жизнь, а здесь открывались невиданные ранее и потому пугающие горизонты.

Автомобиль разбрызгивал колесами воду вмиг растерявших свой макияж улиц, совершая обратный путь от центра к окраине. Вдоль тротуаров неслись мутные потоки, сплавляя к сточным решеткам окурки и обертки от жвачек и конфет. Народ толпился на троллейбусных остановках, под тентами кафе и козырьками магазинов. То и дело сверкали молнии, и катился над крышами торжествующий рокот грома.

Впереди, рядом с роботоподобным шофером, сидел молодой бугай с могучим бритым затылком и широкими, обтянутыми белой футболкой плечами — еще один сотрудник седьмого отдела, не удосужившийся представиться. Ему было поручено обеспечить целость и сохранность Кононова. Ну, и пресечь любую попытку к бегству, которую мог предпринять бывший охранник, чья должность отныне называлась «ППВ». Путешественник по времени. Герберт Уэллс мог довольно потирать руки на небесах. Кононов в последний раз ехал домой, чтобы покопаться в вещах и выбросить всякие личные бумаги, о которых совсем необязательно знать посторонним — тем, кто вселится в эту квартиру после него. А потом он вернется в подземные вместилища отдела номер семь и будет готовиться там к выполнению «маленького, но очень ответственного поручения». То бишь к погружению в прошлое. На тридцать семь лет назад, в тысяча девятьсот семьдесят первый год от Рождества Христова.

Кононов отрешенно созерцал грандиозное представление «летняя гроза в мегаполисе» и никак не мог поверить в реальность происшедших за этот день событий. То, что он услышал от Сулимова, действительно казалось сказкой Перро. Вернее, даже не сказкой, а заурядным фантастическим рассказом эпигонов Уэллса. Но Кононов знал, что это отнюдь не сказка, не выдумка фантастической братии — и он вряд ли когда-нибудь вернется в июнь две тысячи восьмого. Потому что не доживет. А если даже и доживет — это будет уже другой июнь…

Сулимов поведал ему, что есть человек, который изобрел устройство, с подачи Уэллса давным-давно получившее название «машина времени». Эта машина могла возвращать человека в прошлое. И путешественник, при соответствующей подготовке, способен был натворить всяких дел в этом прошлом, тем самым внеся коррективы в будущее. Конечно, никто не ответил бы на вопрос, насколько серьезно изменится сегодняшняя реальность, говорил Сулимов, если пришелец вмешается в события прошлого. Вряд ли можно повлиять на будущее, срубив в прошлом березку или стащив на рынке яблоко у зазевавшейся торговки. Вряд ли долетит до будущего звон разбитого стекла в окне дома номер пять по Сретенскому переулку или стук среди ночи в дверь каких-нибудь супругов Рогачевых из Вышнего Волочка, нарушивший сон хозяев…

Но путешественнику под силу учинить не только мелкое хулиганство. Зная о «судьбоносных» событиях двадцати- или тридцатилетней давности, он может повлиять на ход этих событий. Или же и вовсе предотвратить их.

В Кононове взыграло его не до конца еще забытое историческое образование, и он, не дослушав Сулимова, принялся возражать.

Разве одна-единственная личность — не царь, не президент, не министр обороны, а обыкновенный средний человек способен повлиять на ход истории, а тем более изменить ее? Да еще и не в древние времена, когда что-нибудь такое и могло проскочить, а в двадцатом веке. Разве в состоянии он предотвратить Великую Отчественную или ташкентское землетрясение, чернобыльскую катастрофу или экспансию СПИДа?

Нет, отвечал Сулимов. Путешественнику по времени, конечно же, не под силу оказать решающее воздействие на социальные, техногенные и природные катаклизмы. Но сделать он все-таки может немало. Например, подпоить и спровоцировать на дебош ставропольского комбайнера Горбачева — и прощай, комсомол, и дальнейшая политическая карьера. Отравить в Свердловске паленой водкой молодого строителя Ельцина. Утопить в Днепре двуличного хитрюгу Кравчука. Послать в ЦК КПСС анонимку о том, что на Чернобыльской атомной занимаются опасными экспериментами. Поверят не поверят, но сигнал проверять будут — глядишь, и пропадет охота баловаться с «мирным атомом».

«Так что же в этом плохого?!» — вскинулся Кононов.

Спасти жизнь сотням, уберечь от последствий Чернобыля тысячи и тысячи, не допустить развала Союза и прихода теперешней эры отчаяния и мрака, где человек человеку поистине — волк… Ворвавшись в рубку, изменить гибельный курс «Адмирала Нахимова». Напроситься в попутчики к Виктору Цою, не дать ему заснуть за рулем в тот роковой день. Отговорить идти купаться на Волгу Лешку Тарасенко из соседнего подъезда… Разве это плохо — хоть немного уменьшить груз несчастий в подлунном мире?

Сулимов не оставил камня на камне от рассуждений Кононова, представив все с совершенно иной, обратной стороны.

Возможно, говорил он, без Горбачева Союз действительно бы не рассыпался прахом. Продолжалось бы великое противостояние двух сверхдержав, и в конце концов — из-за ошибки, ложной тревоги или чьих-то подкачавших нервов — разразилась бы подобная Армагеддону война с финальной «ядерной зимой».

Возможно, чернобыльские экспериментаторы, встревоженные проверкой — или даже простым звонком из ЦК, — отказались бы от своих планов. Но кто даст гарантию, что справиться с зудом в руках сумеют на других атомных, в Центральном регионе или под Ленинградом? Может быть, именно чернобыльская трагедия предотвратила трагедию гораздо большую — превращение половины европейской части России в атомную пустыню…

Кто знает, кем бы стал пятилетний малыш, погибший в тот страшный вечер на «Адмирале Нахимове»? Что если — создателем вируса, которому суждено через сколько-то лет переполовинить человечество?

Сорвется теракт на Дубровке — и чеченцы пустят в ход запасной вариант, с захватом какой-нибудь областной филармонии, в Саратове или Новосибирске, там ведь нет особой охраны «культурно-массовых зрелищ». И погибнет в этом Саратове или Новосибирске человек, который в будущем смог бы раскрыть секрет продления жизни лет на пятьдесят — семьдесят, а то и больше…

Ни в коем случае нельзя вмешиваться в прошлое, говорил Сулимов. Все должно идти своим чередом. Иначе каждое утро мы будем просыпаться в изменившемся мире — и совершенно необязательно изменившемся в лучшую сторону. Мир будет непрерывно меняться — и понедельник принесет нам новые представления о прошлом, а вторник заменит их, а потом вновь заменят среда и четверг… Представления каждый раз будут новыми, но все — ложными по сравнению с первым вариантом…

Нельзя вторгаться в прошлое. Нельзя допустить существование машины времени.

Кононова речь Сулимова впечатлила и обескуражила. Дон Корлеоне противоречил сам себе: выступая сторонником лозунга «Руки прочь от прошлого!», он, тем не менее, был намерен отправить его, Кононова, в это прошлое, причем навсегда…

Кононов поделился своим недоумением с заведующим седьмым отделом.

— Неувязочка получается, — сказал он, чувствуя себя исполнителем роли в среднего пошиба фантастическом фильме, этакой штампованной американской поделке. — Зачем же вы меня собираетесь зафутболить в прошлое, если его трогать нельзя?

— Затем, чтобы машина времени не была изобретена, — жестким тоном ответил Сулимов, и по этой жесткости Кононов понял, какую именно роль ему уготовили.

— То есть вы намерены моими руками… ликвидировать изобретателя… еще до того, как он создаст свою машину, — это был даже не вопрос, а утверждение.

— Схватываете на лету, Андрей Николаевич, — выдал ему еще один одобрительный отзыв дон Корлеоне, а «великий немой» Иванов в очередной раз покивал.

— Но мое появление в прошлом, по вашей же версии, изменит будущее… то есть настоящее. Я ведь действительно могу попытаться что-нибудь там предотвратить.

Сулимов развел руками:

— Это неизбежные издержки, от которых никуда не денешься. И я не думаю, что кто-нибудь в начале семидесятых прислушается к вашим призывам не вводить, например, войска в Афганистан. Единственное, что может вас ждать — это «психушка». Не в ваших интересах будет привлекать к себе внимание, Андрей Николаевич.

Кононов положил ладони на прохладные подлокотники и медленно откинулся на высокую спинку кресла:

— Так вот, значит, куда вы нацелились меня упечь: в начало семидесятых… И там я и останусь…

— Именно, — кивнул Сулимов.

Семидесятые годы… Еще жив отец, и жива мама… И тишь и благодать царят в огромной, ощетинившейся мощными боевыми ракетами стране, уверенно ведомой к светлым высотам коммунизма мудрым Политбюро во главе с Генеральным секретарем, верным ленинцем, лично дорогим товарищем Леонидом Ильичом. Или Брежнев тогда еще не был «лично» и «дорогим»?

— А почему я не смогу вернуться обратно, сюда? Хронокар не имеет заднего хода?

— Как вы сказали? Хронокар? — переспросил Сулимов.

— Ну, да, как в книжках пишут. Я фантастики в школьные годы немало перечитал: деритринитация, хроносинкластическая инфандибула, сигом, оверсан…

— Полевой синтезатор «Мидас», — вдруг негромко добавил Иванов.

Кононов взглянул на него так, как, наверное, в свое время смотрел Валаам на заговорившую человеческим голосом ослицу. И подтвердил:

— Да, полевой синтезатор «Мидас». Или скорчер — у тех же Стругацких.

Иванов словно опять лишился дара речи и ограничился традиционной уже серией кивков.

— Так что, нет у хронокара заднего хода? — повторил свой вопрос Кононов, обращаясь к заведующему седьмым отделом.

— К сожалению, нет, это ведь не фантастические книжки.

В помещении воцарилась тишина. Внешний мир был далеко, там сновали под июньским солнцем автомобили, там свободно ходили по своим делам люди, там продолжалась жизнь, — а в этом подземелье вершилось какое-то совершенно нереальное действо, срежиссированное кем-то странным.

Кононову неожиданно пришла в голову мысль о том, что он стал участником очередного телевизионного шоу. Каждое слово, каждый жест участников фиксируется скрытой аппаратурой, а через несколько дней — пожалуйста, любуйся на себя в новой передаче «Билет в прошлое». Или «Время, назад!» Он с трудом отогнал это видение и задал очередной вопрос:

— С чего вы взяли, что я способен на убийство?

— А с чего вы взяли, что мы предлагаем вам именно это? — вопросом на вопрос ответил Сулимов, с нажимом произнеся слово «вы». — Неужели вам в голову не приходит какой-то иной вариант, Андрей Николаевич?

— А я вовсе не обязан напрягать свои мозги, — с внезапным раздражением огрызнулся Кононов. — Если есть у вас такой вариант — выкладывайте. Впрочем, я и сам знаю. Нужно просто позаботиться о том, чтобы этот Кулибин-Эдисон и вовсе не родился!

— Ну, вот и отлично, Андрей Николаевич, — миролюбиво улыбнулся Сулимов. — Догадались и без особого напряжения мозгов. Вы знаете, где познакомились мои родители? Отец после госпиталя возвращался в часть, на передовую, а мать ехала к своей тетке. А что случилось бы, окажись на месте отца в том поезде какой-то другой человек? Правильно, не было бы меня. То есть, возможно, когда-нибудь кто-нибудь и был бы, но этот «кто-нибудь» был бы не я. И жизнь у него была бы совсем другая.

— Я, конечно, специфики вашей работы не знаю, — после долгой паузы медленно начал Кононов, блуждая взглядом по белому потолку. — Может, у вас принято не искать легких путей или идти в обход, как «нормальные герои». Изобретатель вам известен… Почему нужно навсегда засылать кого-то в прошлое, когда, по-моему, гораздо проще прихлопнуть его здесь, а хронокар разобрать по винтикам и сдать на металлолом? Только не надо заверять меня, что ваша организация неукоснительно блюдет библейскую заповедь, и потому вы не можете прибегнуть к крайним мерам. Заратустра, мол, не позволяет или что-нибудь в этом роде. Насколько я знаю, любая структура, подобная вашей, руководствуется в таких случаях другим принципом: цель оправдывает средства…

— Таким принципом руководствуются далеко не только структуры, подобные нашей, — не сразу ответил Сулимов. — Пожалуй, трудновато будет найти в наше время достаточно серьезную организацию, которая во главу угла ставила бы иные принципы. Какой век, такие и песни. Но мы не идем в обход, Андрей Николаевич. Просто другого пути у нас нет. Дело в том, что Мерцалов исчез. Вы догадываетесь, куда можно отсюда, — он обвел рукой помещение, — исчезнуть?

— Догадываюсь, — пробормотал Кононов. — Нырнул во вчерашний день. Не усмотрели, значит, за этим Мерцаловым… Погодите! — встрепенулся он. — А как же хронокар? Он же, по идее, должен исчезнуть вместе с изобретателем…

Сулимов невесело усмехнулся:

— Копировать мы всегда умели. Вспомните американскую «летающую крепость» — у Туполева ведь получилось повторить все до последней заклепки, включая пулевые пробоины. А использование нацистского наследия Королевым… Сейчас такое просто делается. А теперь представьте: попадает Мерцалов в начало семидесятых — он семьдесят второго года рождения — и создает копию для кого-нибудь другого, постарше… Например, родившегося в семнадцатом. Что мы с вами о Ленине говорили? Я просто не стал углубляться, хотел все по порядку вам изложить. Вот у вас родители учителями были, жили вы не хуже других, университет закончили… А родители ваши где родились, в каких семьях?

— Отец в Удмуртии, в деревне, и мама тоже в деревне, где-то под Курском.

— А как вы думаете, Андрей Николаевич, не будь того события, что теперь называют «октябрьским переворотом», выбрались бы ваши родители из своих деревень, сумели бы получить высшее педагогическое образование? Они ведь познакомились-то где, в пединституте?

— Да понял я, понял, — хмуро сказал Кононов. — При другом раскладе меня бы и на свете не было.

— Именно! И меня бы тоже не было, и Алексея Дмитриевича, — Сулимов кивнул на Иванова. — Вполне может случиться так, что завтрашнее утро будет встречать прохладой уже других людей, и нас с вами среди этих людей не окажется! Мы просто не родимся, как не родятся и многие другие. Не знаю, как вас, Андрей Николаевич, а меня такая перспектива совершенно не устраивает.

«Так чего б тебе, полковник, самому не броситься в прошлое себя спасать?» — подумал Кононов, но вслух ничего не сказал. Конечно, Сулимов когда-то начинал простым исполнителем, но теперь был руководителем. Исполнителями были другие. В данном случае — он, Кононов.

Да, задавать такой наивный вопрос было совершенно нецелесообразно, и Кононов спросил о другом:

— И все-таки почему в качестве спасителя вам приглянулся именно я? Вполне допускаю, что у вашей фирмы каждая, так сказать, единица народонаселения под колпаком, вы все про всех знаете. В частности, вы в курсе всех моих дел… Увидели, что перспективы на будущее у меня весьма расплывчатые и печальные — и решили использовать. Это я уже понял. Но ведь таких, как я, бесперспективных, — тьмы и тьмы, несть им числа. Вам даже не нужно было бы ехать за мной по такой жарище черт-те куда, на окраину. Достаточно было выйти из вашего «уютного дворика» и отловить первого попавшегося бомжа. Так почему же именно я столь высокой чести удостоился? Ведь вы же обо мне справки наводили, даже знаете, что сегодня меня с работы поперли. Завидная оперативность — прям, как в кино! Может, я избранный какой-то, может, значусь в ваших досье как потенциальный спаситель человечества? «Кононов Андрей Николаевич, он же Нео, беспартийный, характер нордический, потенциальный Спаситель человечества». Так, что ли, Сергей Александрович?

— Будем считать, что вы угадали, — ответил Сулимов.

И Кононов понял, что вся его вдохновенная тирада пропала впустую: ничего они ему не скажут. Не назовут критериев, по которым производился отбор.

— Что ж, воля ваша, — покорно сказал он. — Хотя этот вопрос не будет давать мне покоя там, в прошлом. Между прочим, вы уверены, что я выполню ваше… э-э… поручение? Мне ведь там, в семьдесят первом, все равно будет, каким выдастся две тысячи восьмой. Конечно, каждому хочется верить в собственное бессмертие, но я человек вполне здравомыслящий и знаю, что вряд ли протяну на свете еще чуть ли не сорок лет. Да еще с такой хреновой наследственностью…

— Это не поручение, Андрей Николаевич, — поправил его Сулимов. — Это просьба. Думаю, вы ее обязательно выполните. Во-первых, потому что, как мы уже с вами обсуждали, действия Мерцалова в прошлом могут затронуть еще более глубокие пласты истории. И в результате вы не появитесь на свет божий в шестьдесят восьмом, а значит, исчезнете и вы-хрононавт, прибывший из будущего. Во-вторых… Разве я не убедил вас в том, что прошлое лучше не трогать?

— Вполне убедили.

— Ну, вот. Значит, вы не сможете остаться в стороне.

— Ага, вырисовываются все-таки критерии, — заметил Кононов. — Мой жизненный тупик, инстинкт самосохранения, чувство ответственности… Ничего больше не добавите?

Дон Корлеоне выпрямился в кресле, взгляд его «итальянских» глаз стал очень серьезным, даже суровым:

— Думаю, этого достаточно, Андрей Николаевич. Нам нужно поторопиться, иначе Мерцалов нас опередит. Давайте завершать все ваши здешние дела и переходить к сугубо практическим вопросам.

Внутри у Кононова словно что-то оборвалось. Сердце его зачастило, и стало ему холодно и жутко, и он с беспощадной отчетливостью понял, что не властен более распоряжаться собой и превратился в исполнителя чужой воли. Ничего он здесь не решал — все решили за него. И с этим нужно было смириться, и это нужно было принять. Не роптать, а сжиться, превратить чужой путь в свой собственный и идти по нему без оглядки, до конца…

Не человек выбирает пути, а пути выбирают человека…

— Я готов, — хрипло сказал Кононов. И, прочистив горло, повторил: — Я готов. Но домой-то вы мне напоследок разрешите вернуться… и вообще, попрощаться?.. Со всем этим попрощаться…

— Разумеется, Андрей Николаевич. Хотя в семьдесят первом вокруг будет почти то же самое. Разве что автомобилей поменьше и радиационный фон пониже.

«Можно в те же вернуться места, но вернуться назад невозможно», — вспомнилось Кононову.

Выходит — возможно?..

Сулимов поднялся из-за стола и, неслышно шагая по палевому, с бледно-розовыми разводами ковровому покрытию, подошел к столу Кононова. Иванов, сидя на самом краешке своего кресла, будто ему тоже не терпелось встать, провожал его взглядом.

— Спасибо, Андрей Николаевич, — дон Корлеоне протянул Кононову руку. — Вычурные и помпезные словеса неуместны, но, возможно, вы и на самом деле спаситель человечества.

Кононов криво усмехнулся и пожал жесткую ладонь того, кто стал хозяином его судьбы.

— Рад стараться, Сергей Александрович. А вам кто-нибудь говорил, что вы похожи на «крестного отца» из фильма?

…Асфальт возле подъезда был усеян листьями, сбитыми с ветвей дождем и ветром. Стихия еще не угомонилась, но не было уже в ней прежнего неистовства. Молодой бугай выбрался из автомобиля первым, открыл дверцу Кононову. Кононов, ссутулясь, почти бегом преодолел несколько метров до ступеней, ведущих в подъезд. Покосился на незнакомого парня, застывшего на скамейке в такой позе, словно он играл с кем-то в детскую игру «Замри!» На парне была совершенно промокшая светлая безрукавка и серые брюки. Дождь выплясывал на его длинноволосой голове, крупные капли непрерывной чередой срывались с носа и подбородка. Глаза у парня были какие-то неестественно белые, как у античных статуй, и смотрели словно в никуда.

«В улете, — мельком подумал Кононов, ныряя в подъезд. — Идиоты несчастные, лучше бы водку жрали, все-таки побезвреднее…»

Бугай следом за ним шагнул в кабину лифта, и Кононов ткнул пальцем в кнопку своего этажа. Представил, как спускался в подземелье седьмого отдела — и будто ножом резануло по сердцу: он возвращается домой в последний раз…

Тяжело было на душе, но ему, как и Сулимову, вовсе не хотелось, чтобы мир потерял устойчивость и каждое утро изменялся, и прошлое каждый раз оказывалось очередным ложным сном. В давние-предавние временa легендарный Гомер говорил о воротах из слоновой кости, через которые в наш мир приходят лживые сны. Нельзя было позволить этим воротам открыться…

4

Свет внезапно погас, словно кто-то повернул выключатель — хотя сделать это было некому, — и Кононов очутился в полной темноте. Сердце колотилось, как у Армстронга при посадке лунной кабины, в ушах шумело — и только сделав несколько глубоких вдохов-выдохов и проглотив вязкую слюну, Кононов понял, что это шумит вода, вытекая из неисправного сливного бачка. Его тут же бросило в жар, он почувствовал, что весь покрылся потом, как в парилке. Потому что буквально несколько мгновений назад бачок был вполне исправен.

Несколько мгновений? Или — несколько десятков лет назад?.. Вернее — вперед…

Босыми подошвами он ощущал прохладные плитки пола, а проведя руками по телу, удостоверился в том, что на нем нет никакой одежды. Хотя в туалетную комнату он вошел одетым и обутым.

И это значило, что прыжок в глубину прошлого состоялся…

Кононов почувствовал неожиданную слабость, уподобившую его сдувшемуся воздушному шарику, и оперся рукой о невидимую в темноте стену. Прислушался к себе, попытался настроиться на знакомую волну — и ощутил слабый ответный импульс. А это означало, что имплантированный в его сознание информационный пакет под названием «машина времени» не растворился, не утонул в темпоральном потоке при движении против течения, в тысяча девятьсот семьдесят первый год.

Кононов почти не сомневался в том, что хронопутешествие свершилось, и он вернулся в те времена, когда был трехлетним пацаненком. Этот пацаненок сейчас, наверное, спал в своей кроватке у стены, на которой висел коврик с медвежатами и большими мухоморами — в нескольких кварталах отсюда, в двухэтажном доме в глубине просторного двора, усаженного сиренью, липами и высокими дубами…

У него перехватило дыхание, и на смену жару пришел озноб. Рука, упиравшаяся в стену, поехала вниз, и он чуть не упал. Но тут же резко выпрямился, стиснул зубы и некоторое время стоял в темноте, сжимая и разжимая кулаки.

«Черт возьми, — подумал он, — разве ты не мечтал хотя бы на часок вернуться в прошлое, в собственное детство? Разве не мечтал увидеть то, чего уже нет? Ведь ты же не раз думал об этом! Так радуйся же, дурачок! Вернуться назад — возможно!»

Совсем недавно, разбирая бумаги в своей квартире, которой больше не суждено было оставаться его квартирой, он вытащил из верхнего отделения мебельной стенки старую желтоватую картонную папку с тесемками. Там лежали его детские воспоминания. Он не любил заглядывать в нее, потому что боялся обжечься этими воспоминаниями. Но теперь, напоследок, положил папку на стол и развязал потрепанные тесемки.

Обложка от детского альбома для рисования, с наклеенными внутри этикетками, которые он отодрал от спичечных коробков… Бланк телеграммы с его именем и фамилией — память об экскурсии на калининский почтамт, то ли в первом, то ли во втором классе… Открытки от Лены Смирновой из города Ломоносова, Тони Костюковой из Саранска и прочих — результаты всесоюзной игры в рассылку открыток по десяти адресам, нечто наподобие «святого письма»… Рукописная газета «Хоккей»… Школьный дневник ученика 5-го «а» класса средней школы №12 города Калинина… Ответ из Пулковской обсерватории: «Дорогой Андрюша! Отвечаем тебе на твои вопросы. Яркой звездой, которую ты видел, мог быть Сириус, звездная величина которого — 1,6… Зимой на ночном небе видны следующие созвездия Зодиака: Козерог, Водолей, Рыбы»… Грамота за второе место в лыжной трехкилометровке на спартакиаде школ Новопромышленного района…

Да, папки с воспоминаниями больше не было — зато было другое: возможность вновь оказаться в тех временах. В семьдесят пятом… семьдесят восьмом… восемьдесят третьем… Повторный отсчет этих прошедших времен уже пошел.

Он подавил желание проверить, отзовется ли машина времени на его команду совершить обратный прыжок в точку старта, в будущее, нашарил задвижку и открыл дверь туалета.

Будущее осталось в будущем, а ему отныне предстояло жить здесь, в том, что стало его теперешним настоящим. А проверку можно будет устроить и позже. После выполнения задачи. Чтобы окончательно убедиться: он здесь навсегда… вернее, до самой смерти…

За дверью оказался знакомый коридор. Справа был выход на служебную лестницу, а слева, в отдалении, светилось утренним бледным светом окно, до половины замазанное белой краской. Кононов, крадучись, направился туда по стертому линолеуму, встал коленями на облупленный подоконник — и увидел железную ограду и соседний двор с песочницами и зелеными тополями. Совсем недавно — и часа еще не прошло — он проезжал мимо этого двора, и тот был совсем не таким. Совсем недавно… Чуть ли не сорок лет тому вперед… Тогда это был двор две тысячи восьмого года. Теперь — двор семьдесят первого.

Он мысленно скомкал все эмоции и зашвырнул их подальше — нужно было действовать. Сменить костюм Адама на более подходящий. На рубашку и отечественные джинсы производства фирмы «ф-ка им. Володарского» — других-то в семьдесят первом в продаже не было. Во всяком случае, в системе госторговли и потребкооперации. Именно потому для перемещения в прошлое и был выбран этот универмаг, знакомый универмаг на Тверском проспекте (проспект сейчас еще назывался Кооперативным переулком). После окончания первого курса он, Кононов, месяц подрабатывал тут грузчиком.

В универмаге можно было решить проблему с экипировкой, как пытался решить ее еще один герой Уэллса — Невидимка Гриффин в лондонском магазине. Потому что никакие материальные объекты, кроме самого хрононавта, не могли перемещаться по времени.

Кононов был крайне поражен сообщением Сулимова о том, что никакой машины времени в виде уэллсовского аппарата из никеля, слоновой кости и горного хрусталя или любого другого аппарата не существует. Машина времени представляла собой не механизм, а набор сложнейших информационных модулей. Они были загружены в сознание Кононова при помощи уникальной компьютерной программы, способной создать единую сеть с человеческим мозгом. И модули, и программа были разработаны Мерцаловым.

Поверить в такое было очень трудно — ведь эпоха гениев-одиночек в науке давным-давно прошла. И тем не менее, по словам дона Корлеоне, Мерцалов без чьей-либо помощи изобрел то, что было пока не под силу целым научно-исследовательским коллективам — созвездиям интеллектуальных светил, чьи ай-кью намного превосходили уровень среднего человека. Оказывается, в мире еще не перевелись настоящие чудеса…

Кононов отправился в Тверь в сопровождении уже не одного, а двух молодых бугаев из седьмого отдела. Один расположился впереди, рядом с шофером, а другой устроился на заднем сиденье, вместе с Кононовым. Всю дорогу до Твери он то и дело косился на своего подопечного, словно опасаясь, что тот на полном ходу выскочит из машины. Кононов не обращал внимания на сопровождающих — у него щемило сердце при виде знакомых деревень, через которые пролегало шоссе. Когда авто въехало в Тверь, он буквально прилип к окну и не менял позу до самого универмага.

Универмаг и в две тысячи восьмом остался универмагом, а не ночным клубом или казино. Только вид он имел гораздо более неказистый, чем в те времена, когда Кононов возил со склада в торговые секции вместительные тележки, нагруженные коробками с чехословацкой обувью, тканями калининской швейной фабрики, московскими игрушками, болгарской парфюмерией и ученическими тетрадями из Кувшиново. Конвоируемый бугаями, Кононов пересек немноголюдный зал. Обогнул лестницу, ведущую на второй этаж, открыл дверь, за которой, как и в годы его юности, располагались служебные помещения. Щелкнул выключателем и вошел в туалет. Сопровождающие остались в коридоре. Кононов не счел нужным попрощаться с ними, и его не интересовали их дальнейшие действия, — а с Сулимовым и Ивановым он попрощался еще в столице. Они выпили в качестве «посошка на дорожку» по рюмке коньяка. Закрыв дверь на задвижку, он опустил крышку элегантного, кремового цвета унитаза и уселся на нее. «Старт в прошлое — с унитаза! Какая прелесть!» — промелькнуло в голове. Сидел он не просто так, а готовился к броску сквозь время — эта внутренняя настройка была уже многократно отработана в подземелье седьмого отдела. Все посторонние мысли он безжалостно отсекал, желая только одного: раз уж деваться некуда — пусть все закончится как можно быстрее.

И — свершилось…

Кононов вздохнул и слез с подоконника. До прихода уборщиц нужно было подыскать себе одежду и обувь.

…Электрические настенные часы над лестницей показывали двадцать минут седьмого, когда он закончил экипировку, пройдясь по секциям обоих этажей. Уборщицы приходили на семь, грузчики — на восемь, чтобы завезти прибывший накануне товар в отделы, а для покупателей универмаг открывался в девять. Ничего лишнего Кононов не брал, только самое необходимое. Да и за эти вещи намерен был потом расплатиться. Он знал, что недостачу взыщут с продавцов. Начинать новую жизнь с воровства было неприятно, но по-другому не получалось…

Он спустился по лестнице на первый этаж, облаченный в недорогую, с короткими рукавами, полосатую черно-синюю рубашку и синие джинсы той самой ленинградской фабрики имени Володарского. Отечественный покупатель не знал еще, что такое кроссовки, поэтому Кононову пришлось ограничиться бледно-коричневыми летними туфлями с дырочками, на упругой «микропористой» подошве. На плече его висела небольшая черная спортивная сумка. Там лежали дешевый перочинный нож с одним лезвием, отвертка, несколько шнурков для ботинок и полиэтиленовый пакет. Всякими предметами первой необходимости типа зубной щетки, электробритвы, расчески, наручных часов и прочего Кононов намеревался обзавестись попозже. За деньги. Как нормальный советский гражданин, а не ворюга. А с деньгами, обещал Сулимов, проблем не будет.

За широкими стеклянными дверями универмага виднелся кусок Кооперативного переулка с редкими прохожими. Не дойдя до дверей, Кононов остановился возле будки с надписью: «Срочный ремонт часов». Он помнил эту будку. Помнил и толстого лысого часовщика дядю Гришу… Нет, дядя Гриша был в восемьдесят шестом и раньше, когда он, Кононов, вместе с одноклассником Сережкой Коминым назначал здесь свидания девчонкам из параллельного седьмого-«б». А вот работал ли дядя Гриша в семьдесят первом, Кононов не знал — трехлетние малыши не ходят по универмагам.

Достав из сумки отвертку, он приступил к выполнению разработанного Сулимовым плана.

На фанерной двери часовой мастерской, как и предполагалось, висел игрушечного вида замок. Такими замками запирались в те годы почтовые ящики. Но если бы даже там оказался не навесной, а врезной замок, у Кононова было достаточно времени для того, чтобы справиться с ним — тут не требовался опыт матерого взломщика.

«Хорошо встречаешься с прошлым, Андрюха, — усмехнулся про себя Кононов, орудуя отверткой. — Сначала серия мелких краж, теперь — взлом…»

Он вывернул последний шуруп и придержал рукой готовое свалиться на пол нехитрое запорное оборудование — накладную железную полоску и скобу с защелкнутым замком. Открыл дверь и забрался в мастерскую. Передняя стенка тесной будки была частично застеклена, впритык к ней располагалась широкая рабочая панель с настольной лампой. Под панель был задвинут табурет, на боковых настенных полках лежали требующие ремонта часы и всякие инструменты и детали. Положив замок с причиндалами на полку, Кононов извлек из сумки шнурки. Связал их концами друг с другом, обмотал вокруг ручки на внутренней стороне двери и закольцевал через одну из досок нижней полки. Теперь никто извне не смог бы открыть дверь. Правда, уборщицам — можно было ставить сто против одного — и в голову не пришло бы дергать ее, потому что мытье пола в будке не входило в круг их обязанностей. Но подстраховаться было не лишним. О каком выполнении задания могла идти речь, если его застукают здесь, в универмаге, как застукали того же Невидимку Гриффина, и вызовут милицию. Лицо без документов, без прописки, без работы, в краденой одежде… Рассказы о путешествиях по времени вряд ли убедят блюстителей правопорядка, предпочитающих опираться на реальные материи — и тогда… И тогда оставалось бы из камеры Новопромышленного отделения милиции перебираться еще дальше в прошлое — чтобы вновь попасться и там?

Нет, дверь должна выстоять, даже если ее будут дергать изо всех сил!

Кононов стянул шнурки как можно туже, завязал тройным узлом, потолкал дверь — она не поддавалась. Он отодвинул табурет и забрался под рабочую панель. Сел на пол, положил рядом сумку и обхватил руками колени. Сквозь стекло увидеть его было невозможно — и он намеревался просидеть здесь до начала девятого. А потом приступить к осуществлению следующего пункта плана.

То и дело он невольно ощупывал языком дырку в зубе — совсем недавно там стояла пломба. Но пломба исчезла при темпоральном переходе, потому что была инородным образованием.

«Слава богу, что нет у меня никаких других инородных образований — вставных глаз, челюстей и прочих протезов», — подумал Кононов, пытаясь устроиться поудобнее на жестком полу.

Он сидел в безлюдном универмаге светлым утром пятого июля тысяча девятьсот семьдесят первого года от Рождества Христова (во всяком случае, машина времени должна была переместить его именно в пятое июля) и вновь думал о том, о чем уже не раз думал в подземелье седьмого отдела при подготовке к хронопрыжку. Нет, он вовсе не был проплывавшей мимо рыбешкой, которая ненароком угодила в сети, расставленные рыбаком доном Корлеоне-Сулимовым. Его кандидатуру выбрали вполне намеренно. Родители еще не появившегося на свет в этом времени Мерцалова были его земляками-тверичами. И для выполнения своей миссии ему сегодня или завтра нужно было посетить тот самый пионерский лагерь «Луч», в котором он провел немало славных деньков во время летних каникул — и в семьдесят седьмом, и в семьдесят восьмом, и в семьдесят девятом…

Да, вполне возможно, засекреченное одиннадцатое Управление располагало подробнейшими сведениями обо всех гражданах, населявших «великий и могучий» Советский Союз. Верилось в это с трудом, как и в гениев-одиночек, но умудренный — вернее, наученный жизнью — Кононов уже давно знал, что действительность порой бывает более удивительной, чем самые изощренные умственные выверты писателей-фантастов. И не было ли его неожиданное увольнение с работы делом рук того же таинственного Управления? «Так надо», — мягко сказали боссу, глядя добрыми усталыми глазами. И боссу было некуда деваться. Кононов вспомнил виноватое лицо директора «Веги». Да, скорее всего, схема использовалась именно такая. Чтобы загнать его, Кононова, в угол…

Секунды превращались в минуты, теперешнее настоящее становилось прошлым, и Кононов подумал, что будущее тоже является для него прошлым… От этих парадоксов ум буквально заходил за разум — и лучше было о них не вспоминать. Отныне он принадлежал только этому времени…

Несмотря на необычность ситуации и не покидавшее его волнение, он умудрился задремать. Ему снились какие-то бесформенные тени, и во сне он знал, что видит странных обитателей глубин времени. Он сам был таким же обитателем, он не чувствовал собственного тела и скользил в струях времени неизвестно куда. Тени медленно приближались, окружали его, он слышал их невнятные голоса и еще какие-то звуки, похожие на шлепки.

Он дернулся и очнулся. Резко поднял голову — и ударился макушкой о рабочую панель. Тихонько выругался, но тут же прикусил язык. За тонкими стенками часовой мастерской, в просторном торговом зале, громко переговаривались и пересмеивались уборщицы, стучали ведра и сочно шлепали по полу мокрые тряпки.

Через несколько минут швабра зашуршала совсем рядом с будкой. Кононов напрягся и непроизвольно задержал дыхание, не сводя глаз с обмотанных вокруг дверной ручки шнурков. Шуршание переместилось в сторону, отдалилось, позволив ему немного расслабиться. Как и предполагалось, уборщица не обратила внимания на отсутствие замка на двери часовой мастерской. А если даже и обратила, то не придала этому никакого значения — не ее это было дело…

Кононову казалось, что ранние универмаговские пташки трудятся бесконечно долго. Ему не терпелось действовать, побыстрее проскочить этот щекочущий нервы эпизод, но приходилось тихонько сидеть и ждать. Чтобы скоротать время, он начал размышлять о том, чем будет заниматься в этом мире. Такие мысли посещали его уже не в первый раз, однако пока ничего определенного не придумывалось. Да, можно было, как советовал дон Корлеоне, несколько лет колесить по всему Советскому Союзу — за границу его, разумеется, никто не пустит, — знакомиться с разными достопримечательностями, отдыхать у Черного моря, где ему еще не доводилось отдыхать. Такой туризм в совокупности с немалыми деньгами стал бы хорошей платой за услугу, оказанную им седьмому отделу — и будущему в целом, — и Сулимов говорил именно о такой плате.

Конечно же, заманчиво побывать там, где никогда не бывал и до конца дней своих не побывал бы — например, в Грузии, на Дальнем Востоке, в Самарканде, Пятигорске, Кишиневе, на Байкале… Но не вечно же ночевать в поездах и гостиницах! Не проживешь всю жизнь перекати-полем, нужно пускать корни. Перспективы пока были неясные, но Кононов успокаивал себя тем, что эта проблема не требует немедленного решения, и все в конце концов наладится.

В восемь ноль три вконец измаявшийся Кононов поднялся на ноги и осторожно, пригибаясь к рабочей панели, заглянул сквозь стекло в торговый зал. Уборщицы уже покинули обработанную территорию, их сменили продавцы — молодые девчата и женщины постарше — в форменных синих халатах. Они возились в своих секциях, и никто из них не смотрел в сторону часовой мастерской. Размотав шнурки, Кононов чуть приоткрыл дверь. Руки слегка дрожали, он чувствовал себя Штирлицем, подобравшимся к телефону прямой связи с Борманом. Но и с этой стороны все было в порядке — высокая черноволосая продавщица секции «Подарки», стоя к нему спиной, расставляла на полке расписные розовощекие матрешки. Стараясь не дышать, Кононов выскользнул из будки, прижимая к боку сумку. Прикрыл дверь и ртутной каплей перекатился за угол. Перевел дух и уже неторопливо направился бродить между секциями, старательно делая вид, что кого-то высматривает. Грузчики таскали туда-сюда свои тележки, продавцы тоже занимались своими делами, и никто не обращал на Кононова никакого внимания. В тысяча девятьсот семьдесят первом году наглых воров было гораздо меньше, чем в две тысячи восьмом, и телевидение еще не обучало всех желающих и не желающих самым разнообразным способам совершения преступлений… Если ходит мужчина с приличной внешностью по торговому залу — значит, нужно ему тут ходить.

Остановившись у секции «Канцтовары», Кононов приступил к выполнению очередного пункта плана, разработанного тридцать семь лет… тому вперед.

— Извините, вы бухгалтершу тут не видели? — обратился он к пухленькой продавщице, сосредоточенно пересчитывавшей карандаши.

Продавщица досадливо дернула плечом, сделала пометку на бумажке и подняла голову. Кононов увидел ее круглое моложавое лицо с недовольно сдвинутыми бровями — и почувствовал, как по спине у него, под ворованной рубашкой, пронеслась орда крупных мурашек. Он узнал эту женщину. Он не раз покупал у нее всякие тетрадки-линейки-шариковые ручки, — когда учился в школе. Лет через шесть-семь.

Да, он действительно был в прошлом. Потому что сейчас эта женщина выглядела гораздо моложе.

Он был в прошлом…

— Вы чё, мужчина! — возмущенно сказала продавщица с непередаваемой, уже почти забытой им калининской интонацией. — Какая бугалтэрша? (Она так и сказала: «Бугалтэрша». ) Бугалтэрия с девяти, а вы бродите тут ни свет ни заря.

— Вот блин! — прилежно исполнил свою роль Кононов. — А мне сказали на восемь прийти.

— Кто вам такое сказал, мужчина? Они в восемь только глаза дома продирают, это мы уже крутимся тут как белки в колесе. Идите туда и ждите, или погуляйте пока, а к девяти придете.

— Понял, — торопливо сказал Кононов. — Спасибо. Пойду на улице подожду.

Он поправил сумку на плече и целеустремленно зашагал к служебному входу-выходу, услышав напоследок за спиной недоуменное: «При чем здесь блин?»

Такого выражения в семьдесят первом еще не было.

Очутившись в служебном коридоре, с противоположной стороны от того коридора, где он был ранним утром, Кононов миновал запертые двери «бугалтэрии», красного уголка и еще каких-то помещений и наконец выбрался на желанную волю. Он стоял на крыльце с тыльной стороны универмага и уговаривал себя не делать резких движений, не мчаться прочь во весь опор, а удалиться походкой ленивой и расслабленной. Какая бывает только у людей, чтущих уголовный кодекс.

Первая задача была решена. Предстояло решать следующие задачи.

5

Он шел под утренним солнцем по родному городу, вглядываясь в лица прохожих, и словно какой-то миксер в его душе непрерывно взбивал коктейль из самых различных чувств. Там была радость от встречи с вновь обретенной «малой родиной» и от возвращения в годы собственного детства. Там была слабая горечь от осознания невозможности возвращения в свое, пусть и тяжелое для него время. Там была растерянность от неопределенности будущего. Он не переставал удивляться необычности ситуации, в которой оказался по чужой воле, он был слегка подавлен и вместе с тем целеустремлен, он чего-то боялся и на что-то надеялся… Стучали по рельсам трамваи. Зеленели деревья за оградой городского сада. Перед Путевым дворцом российских царей пока еще горел Вечный огонь (потом его перенесут в другое место), и две античные богини на фронтоне дворца нежно, вполне по-свойски обнимали герб Союза Советских Социалистических Республик… Переулок, ведущий к старому волжскому мосту, был, как всегда, забит автомобилями, и две пушки времен Великой Отечественной непоколебимо стояли у входа в суворовское училище. Но над деревьями за речушкой Тьмакой не возвышалась еще мрачноватая громада нового универмага, окрещенного в народе «Бастилией»…

Он шагал по улице и никак не мог понять, чего же здесь не хватает. А когда понял — чуть не рассмеялся. Не было рекламы — всех этих рекламных щитов, панно, лайт-боксов, троллов, баннеров-шманнеров, вертушек, растяжек и разных прочих биллбордов, — которая заполонит улицы градов и весей и намозолит глаза через четверть века. Разве что скромные призывы хранить деньги в сберегательной кассе, при пожаре звонить по телефону «01» и летать самолетами Аэрофлота. Разве что дымящие трубы и колосящиеся поля, а на их фоне безадресное: «Решения ХХIV съезда КПСС — в жизнь!» Разве что красный крейсер «Аврора» и неувядающий, вечный, тоже красный Владимир Ильич, указывающий рукой куда-то за горизонт, где всем всегда и навсегда будет очень хорошо. Разве что бесхитростное: «Слава КПСС!» — без указания номеров телефонов и факсов, без «мыла», без разъяснений насчет того, как эту самую «славу» заиметь — оптом, кубометрами, со скидками, по предоплате, самовывозом?.. «Решения — в жизнь». А до того, до ХХIV съезда КПСС, было, конечно же: «Достойно встретим!» И опять же — где встретим? Когда? Почем билет? Кого пригласят, и будут ли на халяву кормить на презентации?.. Слабоваты были советские люди на предмет рекламы.

Для того, чтобы уточнить, в расчетный ли день он угодил, Кононов не стал приставать к прохожим. Хотя ничего страшного в этом бы не было: ну, в запое, видать, мужик, счет дням потерял — дело житейское, привычное. С кем такого не случалось? Он просто, отойдя из универмага, свернул на улицу «Правды» (которую затем переименуют в Новоторжскую) и остановился у застекленного газетного стенда рядом с паспортным столом.

Да, команда Сулимова не ошиблась в расчетах — свежие номера «Калининской правды» и «Комсомолки» извещали о том, что на дворе пятое июля одна тысяча девятьсот семьдесят первого года. Среда. «А день — какой был день тогда? Ах, да — среда…» — вспомнилось Кононову, и он с радостью подумал, что теперь обязательно прорвется в театр на Таганке и своими глазами увидит легендарного актера и барда. Прошлое оборачивалось привлекательной стороной… А сколько еще было тех, кого не довелось увидеть и услышать тогда, в «первой жизни»…

Стоя рядом с сутулым пенсионером — авоська с бутылкой кефира, батоном по шестнадцать копеек и плавленым сырком, — Кононов прошелся взглядом по газетным заголовкам. Они показались ему такими забавными, что он не удержался и громко фыркнул. Покосился на пенсионера — и наткнулся на недоуменно-сердитый взгляд.

«Эх, батя, а ведь не доживешь ты до смутных времен, — подумал он. — А может, оно и к лучшему… для тебя. Хоть умрешь спокойно».

Впрочем, собственные шансы он тоже расценивал не очень высоко.

Внезапно он остро почувствовал всю свою необычность, все свое разительное отличие от этих людей, идущих по тротуарам, толпящихся у входа в паспортный стол. Они могли только строить предположения о будущем, он же абсолютно точно знал, каким оно будет. А уж того, что начнется в стране через каких-то четырнадцать лет, никто из них не мог даже и предполагать…

Кононов еще раз полюбовался заголовками «Комсомолки»:

«Ударная вахта»… «В Президиуме Верховного Совета СССР»… «Отъезд делегации КПСС»… «Отпор силам контрреволюции»… «Нет — капитулянтской сделке»… «Навстречу форуму»… «США: вопреки воле народа»…

В «Калининской правде» было примерно то же самое:

«Приезд в Москву» … «Праздник крепнущей дружбы»… «Сохранить и упрочить мир»… «Работать — только по программе-максимум»… И прочее, и прочее, и прочее…

Да, доводилось ему читать подобное в школьные годы…

Нужно было направляться к следующему пункту давно намеченного маршрута, однако ноги сами понесли Кононова в совершенно другую сторону. Торопливым шагом он вышел на улицу Урицкого — там еще не сняли трамвайные рельсы — и, разглядывая знакомые места, устремился к дому, в котором прожил полжизни. Влетел в знакомый до мелочей двор — и задохнулся от прихлынувшей к сердцу пронзительной сладкой горечи.

Это был его двор. И двухэтажный дом, выглядывающий из-за лип, дубов и тополей, был его домом. И куст сирени… И солнечные часы… И заросли лопухов у сарая…

Он стоял, не сводя глаз с двух окон на первом этаже… Потом сделал несколько медленных шагов назад и вновь очутился на улице, чувствуя, как кружится голова. Он никогда не считал себя сентиментальным, но сейчас ему хотелось плакать.

Вернуться назад — невозможно?

Возможно…

Вопреки естественному ходу событий, он преодолел течение — и вернулся. Ему вспомнились запавшие в душу когда-то в юности строчки Марины Цветаевой:

С фонарем обшарьте

Весь подлунный свет!

Той страны — на карте

Нет, в пространстве — нет.

Выпита как с блюдца, —

Донышко блестит.

Можно ли вернуться

В дом, который — срыт?

И щемящее, горькое окончание, откликнувшееся в иных временах, в будущем:

Той, где на монетах —

Молодость моя,

Той России — нету,

Как и той меня.

Все-таки он вернулся в ту Россию. И пусть он действительно был уже не тем, а иным, но он — вернулся…

Сулимов был послан ему судьбой и принес воздаяние за не сложившуюся жизнь. Нельзя попасть в две тысячи восьмой? Ну, так что ж? Ему хорошо здесь, в собственном прошлом, и очень замечательно, что он вынужден остаться здесь, в собственном прошлом…

Правда, эйфория вскоре прошла, но на душе у Кононова все равно было гораздо легче, чем несколько часов назад, ранним утром, в коридоре универмага.

…Центральная часть города осталась далеко позади, а он все шел по направлению к рабочему району фабрики «Пролетарка» параллельно текущей неподалеку за домами Волге и параллельно трамвайным рельсам. По ним то и дело проносились, обдавая его теплым ветерком, прыткие красно-желтые чехословацкие «Татры». Конечно, на трамвае он давно бы уже добрался до нужного ему места, но денег у него не было, а ехать «зайцем» он не хотел: и неудобно — в сорок-то лет! — и на контролера запросто нарваться можно. Лучше уж пешком. Хоть и долго, зато — без лишних проблем.

Солнце поднималось все выше, ощутимо припекая, и неплохо было бы чего-нибудь съесть… Кононов тешил себя мыслью о том, что скоро сможет быть «и сыт, и пьян, и нос в табаке». Выпивкой, правда, он баловаться не собирался, но плотный завтрак предвкушал — пусть даже и в самой заурядной столовой.

Очередной красный Ильич в красной кепке, подцепленный вместе с «Авророй» на углу улицы Лизы Чайкиной, указывал на расположенное в сосновой роще Первомайское кладбище.

«Верной дорогой идете, товарищи!» — усмехнулся про себя Кононов и повернул в указанном вождем революции направлении.

Не сбавляя шага, он миновал устроившихся на табуретках и складных стульчиках вдоль тротуара женщин с букетами цветов — ему пока некому было нести эти букеты. Пока… Могила отца, а потом и могила мамы появятся на этом кладбище еще не скоро. Возможно, даже позже, чем его собственная могила… Ему, Андрею Кононову, сейчас сорок, а его отцу — всего тридцать три. И оставалось еще двадцать два года до того рокового тысяча девятьсот девяносто третьего…

Сосны закрыли солнце, пахло хвоей, где-то в вышине стучал дятел. Городской шум отодвинулся и растворился. Песчаная дорога, усыпанная растопыренными шишками, вела к черным прутьям ограды и приоткрытым кладбищенским воротам.

В это обычное утро обычного рабочего дня на кладбище никого не было. Кононов в полной тишине пробирался между оград, памятников, надгробных плит и крестов и чувствовал себя очень и очень неуютно — если не сказать больше… Десятки глаз смотрели на него с фотографий и портретов, в глазах этих затаилась нездешняя печаль, и чудился во взглядах укор ему, живому: мы под землей, мы не можем встать, а ты вот ходишь, ты дышишь, и сердце твое пока еще стучит…

Кононов совершенно взмок, пока нашел то, что искал. А когда нашел — сразу же забыл обо всех своих страхах и разных печальных мыслях, навеянных этим городом мертвых. Перед ним, за высокой витой оградой, возвышалась в тени старой сосны черная мраморная плита. Ни фотографии, ни портрета, только надпись потускневшими золотыми буквами: «Матюнин Петр Григорьевич». И даты, между которыми вместилась вся жизнь: «1898–1964». Могила густо поросла ирисами и анютиными глазками, но не выглядела неухоженной. Внутри ограды, в углу, были врыты в землю круглый железный столик и скамейка, и под скамейкой лежал веник.

Оглядевшись, прислушавшись и ничего не услышав, Кононов разогнул и вытащил заменявшую замок проволоку, открыл калитку и ступил на территорию, где покоился прах неведомого ему Матюнина. Поставил сумку на столик и достал из нее позаимствованный в универмаге перочинный нож. Еще раз огляделся и прислушался — тихо-тихо шумели сосны, — зашел с тыльной стороны надгробия и, присев на корточки и упираясь спиной в ограду, принялся рыть ножом землю у самой плиты. Хотелось верить, что Сулимов ничего не напутал и, тем более, не обманул.

Маленькое лезвие не очень подходило для такой работы, пот заливал Кононову лицо, капал с кончика носа — не от физического напряжения, а, скорее, от волнения, однако он был упорен в своих намерениях. Он копал и копал, отгребая землю свободной рукой, — и наконец докопался! Зашуршал под ножом полиэтилен, Кононов утроил свои усилия и вскоре извлек из земли пакет, крест-накрест перевязанный веревкой. Веревка не сгнила — значит, пакет находился тут не так давно.

«Ура! — возликовал Кононов, силясь перепилить веревку своим тупым ножом. — Да здравствует дон Корлеоне и седьмой отдел!»

Пакетов оказалось целых три, они были вложены один в другой. Кононов заглянул туда и слегка дрожащими пальцами вытащил пачку красноватых, с белым полем купюр, стянутых резинкой для волос. Ильич присутствовал и там — воистину, он был вездесущ! — в виде чеканного профиля. Не такой революционно-красный (или кроваво-красный?), как на уличной «рекламе», но все-таки красноватый, в тон купюре. Напротив медальона с профилем разрушителя старого мира колосился герб СССР с придавившими весь земной шар серпом и молотом и нависшей над оторопевшей планетой пятиконечной звездой, а между вождем и гербом лесенкой скакали надписи: «Билет Государственного Банка СССР. Десять рублей».

Десять рублей образца тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Это были весьма солидные деньги. Весьма.

Истекающий потом Кононов прикинул, сколько может быть в пачке таких «ильичей» — судя по толщине, никак не меньше сотни, — потом вытряхнул на землю все содержимое полиэтиленового сейфа. Пересчитал пачки. Всей спиной привалился к ограде и вытер ладонью лоб. Пятнадцать пачек. Пятнадцать пачек по тысяче. Пятнадцать тысяч рублей. Вполне достаточно, чтобы считать себя новым Корейко… Таких денег у Кононова никогда не было — ни в старые, ни в новые времена.

Умиротворенно шуршали сосны. Солнечные лучи игриво постреливали сквозь кроны. Безмятежно синело небо, такое чистое, словно его отмыли стиральным порошком из телерекламы… хотя о том, что такое телереклама, граждане Страны Советов тоже еще не знали.

Кононов встрепенулся, вскочил на ноги и ринулся к столику. Извлек из сумки новенький, добытый в универмаге пакет. Торопливо побросал туда перехваченные резинками пачки, пакет засунул в сумку. Но тут же вновь достал, вытащил из-под резинки несколько купюр, перегнул пополам и спрятал в карман джинсов. Потом сгреб ногой землю обратно под плиту, утрамбовал подошвой. Подобрал чужие пакеты и тоже спрятал в сумку, решив выбросить их в первую же попавшуюся урну. Вновь вытер потный лоб, схватил сумку и резвым шагом пустился в обратный путь к кладбищенским воротам, уже не обращая внимания на фотографии, памятники и кресты. По словам Сулимова, следственные органы должны были изъять эти деньги отсюда только в октябре, но мало ли что… Лучше уж не рисковать: забрал — и ходу!

Сумка на плече уже не болталась из стороны в сторону. Ощущалась в ней этакая приятная тяжесть, и только теперь Кононов прочувствовал вкус расхожего высказывания о том, что деньги нужны не для того, чтобы их копить, а для того, чтобы не думать о них и быть свободным. Эти пятнадцать тысяч — при средней зарплате населения не более ста пятидесяти рублей в месяц, а то и меньше — позволят ему обзавестись паспортом и несколько лет жить без проблем…

А ведь это было еще не все, далеко не все. В памяти машины времени, как в органайзере, хранились сведения о других тайниках в разных городах страны. Тайниках, которых еще не существовало, но которые должны были появиться в ближайшем будущем. Кононов не знал, откуда Сулимов раздобыл всю эту информацию — дон Корлеоне не ссылался на источники, — но собственное мнение на сей счет у него имелось. И оно с большой долей вероятности могло быть правильным. Седьмой отдел, судя по всему, имел доступ к архивам правоохранительных органов, и сведения о тайниках добывал из уголовных дел.

Поживилась где-то денежками шайка-лейка какого-нибудь Васьки Косого или даже и не шайка-лейка, а какая-нибудь вполне солидная бригада расхитителей социалистической собственности — и кто-то кое-что припрятал у могилы любимого дядюшки. На время, пока не утихнет шум. Или на черный день. А потом доблестные работники милиции накрывают шайку-лейку, преступники колются — и деньги с кладбища изымаются. Все запротоколировано: и местонахождение тайника, и суммы…

Кононов вспомнил, как в бытность свою грузчиком универмага неоднократно наблюдал процедуру доставки главным бухгалтером денег в банк, расположенный в двух кварталах от магазина, на площади Ленина. Бухгалтерша шла по людной улице со своей маленькой дамской сумочкой, а за ней катил железную тележку грузчик дядя Саша. И на тележке этой лежали у всех на виду брезентовые мешки с деньгами, завязанные веревочками. Наклоняйся и бери! Но никому из прохожих и в голову не могло прийти, что в этих выставленных на всеобщее обозрение небольших мешках — деньги. И весьма немалые деньги — дневная выручка универмага… Но он-то, принятый на временную работу грузчиком студент истфака Кононов, это знал! И другие грузчики знали. И кто-то из них мог поделиться этими любопытными сведениями еще с кем-нибудь. Например, с дружбаном Васькой Косым. А потом получить свою долю за наводку.

Может быть, эти пятнадцать тысяч и перекочевали к могиле Петра Григорьевича Матюнина именно из универмага.

В октябре их должны были обнаружить и вернуть государству, — но теперь не обнаружат и не вернут. Вмешательство в прошлое? Несомненно. Только ни государство, ни прошлое даже не почешутся от такого вмешательства. Так говорил Сулимов, и так же думал сам Кононов.

Конечно, могло тут иметь место и некоторое моральное неудобство, но неудобства этого Кононов не ощущал. Да, раздобытые им деньги были ворованными, но ворованными не у какого-то бедолаги, а у государства. А государство советское, по известному высказыванию, было очень богатое: пятьдесят с лишним лет его разворовывали, а разворовать до конца никак не могли. Каких-то пятнадцать тысяч, вытянутых из кармана советской державы, были такой мелочью, которую она, держава, заметить просто не могла.

Эти деньги были частью вознаграждения за безвозвратное погружение его, Андрея Кононова, в прошлое. Командировочными за пожизненную командировку.

Другое дело — вернуть деньги за умыкнутое в универмаге продавцам. Совершенно конкретным людям. Людям, а не безликому и бесполому государству. Это Кононов собирался сделать в самое ближайшее время. Только сначала нужно было поесть, купить светлую (непременно!) рубашку, галстук и пиджак и сфотографироваться на паспорт — в другой одежде фотографироваться не положено. Потом заказать этот паспорт у мастера по подделке документов — и такой адресок любезно предоставил Сулимов — и отправиться наконец выполнять задание, ради которого и было затеяно все это путешествие в одну сторону. По этакому анизотропному шоссе.

Ближайшая столовая, насколько Кононов помнил, находилась кварталах в трех-четырех от кладбища, напротив старого (пока еще единственного) здания полиграфкомбината. Туда он и направился, продолжая вживаться в образ этакого нувориша, богача-скороспелки, и строя разные увлекательные планы относительно использования своего солидного «капитала».

В столовой пахло пережаренным луком и еще чем-то не весьма аппетитным. В пыльные окна, завешенные поблекшим от солнца тюлем, с жужжанием бились мухи. Народу там было немного, человек десять — двенадцать, сплошь потрепанного вида мужики неопределенного возраста. И не макаронами они лакомились, и не овощными салатами, и не яичницей, а распивали дешевое плодово-ягодное вино местного, калининского разлива с простым и гордым народным названием «гнилушка». Завтракать в такой компании Кононову не хотелось, но выбирать было не из чего — до проникновения в эти земли зарубежных «макдональдсов» оставалось еще очень много лет. Имелись, конечно, в Калинине и рестораны, но, во-первых, они открывались позже, а во-вторых — какой же обычный советский гражданин пойдет поутру в ресторан?

Кононов набрал на поднос всякой еды и расплатился, разменяв первого «ильича». Пересек зал и устроился за столиком в углу, подальше от пробавлявшихся вонючим плодово-ягодным вином, громко матерившихся мужиков. Он уже почти управился с салатом, когда один из участников утреннего возлияния встал, с грохотом отодвинув стул, и нетвердой походкой направился к выходу. Теперь Кононов увидел его визави по столику, до того закрытого спиной удалившегося клиента. Это был длинноволосый парень в светлой безрукавке, и, в отличие от других, перед ним не стоял стакан с «гнилушкой». Парень сидел неподвижно и очень прямо, убрав руки под стол, и смотрел в одну точку, словно пребывал то ли в трансе, то ли в коме, то ли в еще каком-то неестественном для человеческого организма состоянии. Парень сильно напоминал кого-то… Порывшись в памяти, Кононов вспомнил, что очень похожего субъекта видел при последнем визите в свою квартиру, в не наступившем еще две тысячи восьмом году. Впрочем, лицо того обкурившегося или обколовшегося Кононов представлял себе уже довольно смутно, и сейчас внимание его привлекло, пожалуй, не портретное сходство, а сходство позы и состояния.

«Это ж надо, — подумал он. — Наверное, есть типы, общие для любых времен. Пребывающие в почти перманентном ступоре вследствие злоупотребления…»

И принялся за шницель с гарниром из слипшихся макарон, сдобренных вызывающей изжогу подливой.

Но что-то в душе возникло, какая-то шероховатость — и не собиралась исчезать.

6

Кононов сидел на верхней палубе «речного трамвая», привольно раскинув руки на спинке скамейки и подставив лицо под жаркое послеполуденное солнце. В мерное тарахтение двигателя то и дело врывались пронзительные крики чаек. Сидя вот так, с закрытыми глазами, ощущая порывы приятного волжского ветерка, без всякого труда можно было представить, что ему не сорок, а тринадцать лет, и катер везет его вместе с другими пацанами и, конечно же, девчонками, в пионерский лагерь «Луч», на вторую смену. Под скамейкой стоит старый, мамин еще, коричневый чемодан с одеждой, красным галстуком «из скромного ситца», пакетом с печеньем и конфетами и запрятанной на самое дно, в носок, купленной украдкой пачкой сигарет. А в другой носок завернута колода карт — весьма существенный атрибут пионерлагерного быта. Далеко позади остался речной вокзал, осталась мама — она со своими старшеклассниками отправляется в поход по Верхневолжью. А папа уехал к своей родне, в Удмуртию, — у них там какие-то сложные отношения…

Кононов открыл глаза. Да, это был, кажется, тот самый «речной трамвай» его детства. Только не сновала по палубе, не скакала по трапу вверх и вниз неугомонная пионерская пацанва, не летели в серо-сине-зеленую волжскую воду конфетные фантики и бутылки из-под лимонада — немногочисленные пассажиры, направлявшиеся в Отмичи, Кокошки и еще куда-то дальше, были людьми взрослыми и вели себя солидно. Вдоль одного берега тянулся бесконечный забор вагонзавода, другой был усеян крупноблочными пятиэтажками. Они доходили чуть ли не до военного аэродрома Мигалово, окруженного густым сосновым лесом. Где-то в одной из этих пятиэтажек играла в куколки трехлетняя Таня Шияненко, с которой он танцевал на палубе этого — или очень похожего на этот — катера, возвращаясь из пионерского лагеря. Тогда по высокому берегу мчались, провожая их, деревенские мальчишки на велосипедах, и тянулись из-под колес пыльные шлейфы, и звучала над палубой музыка из динамиков, и они все вместе подпевали жизнерадостному певцу, чей голос летел над покачивающимися на воде бакенами, над длинными медлительными баржами и резвыми моторками.

Я видел Каир и бродил по Парижу,

С Балкан любовался дунайской волной,

Но сердце забьется, когда я увижу

Калинин, Калинин — мой город родной.

Прекрасны дворцы и булонские парки,

Волнуют, волнуют и радуют глаз,

Но старый рабочий район «Пролетарки»

Милей и дороже мне в тысячу раз.

Третий куплет он уже подзабыл, но две последние строчки из памяти никуда не делись:

«Я верю, ты станешь красивей Парижа, Калинин, Калинин — мой город родной…»

Кононов вновь закрыл глаза — и рокот движка превратился в ту нехитрую музыку, музыку его детства…

За последние два с половиной часа он успел кое-что сделать. Во-первых, вернувшись в центр — уже не пешком, а на трамвае, — вновь посетил универмаг. И обзавелся довольно убого выглядевшим черным пиджаком отечественного пошива, белой нейлоновой рубашкой «Адам» и черным, с серебристой крошкой галстуком на резинке — тоже изделием отечественного ширпотреба. Во-вторых, вернул деньги за позаимствованное из универмага утром. Улучив момент, подошел к рыженькой молодой продавщице и скороговоркой выдал: «У вас тут недостача должна быть, и в других секциях — вот, просили передать». Сунул деньги в карман ее фирменного халата и быстро удалился, лавируя между многочисленными посетителями главной торговой точки города Калинина. Вслед ему никто не кричал, и погони тоже не было. К деньгам он приложил перечень умыкнутых вещей с указанием стоимости. Он написал этот перечень на бланке телеграммы, зайдя на почтамт на Советской площади.

И наконец, он сфотографировался на паспорт, переодев рубашку за сараем в каком-то дворе неподалеку от фотоателье. А потом там же проделал обратную процедуру и запихнул уже не нужный больше реквизит в сумку — не выбрасывать же в помойку совсем новые вещи! Можно было бы, конечно, внезапно осчастливить какого-нибудь бомжа, но бомжи в Стране Советов начала семидесятых еще не водились. А если и водились, то не попадались на глаза. Хотя, скорее всего, они принудительно трудились на многочисленных стройках народного хозяйства, осужденные по статье за тунеядство и паразитический образ жизни — кажется, именно так это называлось. Впрочем, слова «бомж» в лексиконе советских людей семидесятых годов еще не существовало.

Оказалось, что фотографии будут готовы только через два дня. Это значило, что на быстрое изготовление паспорта и вытекающую отсюда возможность поселиться в гостинице — пусть даже не в «Селигере» или «Центральной», а хотя бы в менее презентабельной «Волге» — рассчитывать не приходилось. Оставался вокзал с круглосуточно открытым залом ожидания или ночные поезда на Ленинград — купил билет (предъявлять удостоверение личности при этой процедуре придется только лет через двадцать, а то и позже), взял комплект постельного белья, завалился на полку и спи себе до утра. А утром — обратно, в Калинин. Однако, билетов вполне (и скорее всего) могло и не быть, и уж слишком сложным представлялся такой способ ночевки. Поразмыслив, Кононов отыскал другой вариант, вполне подходящий для теплого времени года. Проблема исчезла — и он дождался идущего в Заволжье трамвая и отправился на речной вокзал, который был запечатлен (точнее, пока еще не запечатлен) в художественном фильме «Чучело» с Юрием Никулиным и страшненькой девочкой-подростком Кристиной Орбакайте…