Бесплатный фрагмент - Волшебный дом

Пролог

Тишина — это не когда ничего не слышно. Тишина — это когда звуки есть, но они не долетают. Они застревают где-то снаружи, в сантиметре от кожи, как мухи в густом, липком янтаре.

Я вернулась. Говорили, меня нашли и вернули. В моей комнате стоял тот же плюшевый заяц, пахло тем же средством для мытья полов. Мамины руки дрожали, когда она меня обнимала. Папа плакал, отвернувшись к окну. Их голоса доносились сквозь толстую стеклянную стену той самой тишины: приглушенные, без начала и конца, как шум прибоя в раковине.

Я открывала рот, чтобы ответить на вопрос «хочешь ли ты есть?». Но между мозгом, где рождалось «да», и горлом, которое должно было это озвучить, зияла черная прорва. Я просто кивала. Или не кивала. Чаще — просто смотрела.

Психолог, женщина с мягким голосом и неколючими глазами, сказала маме: «Это нормально. Так психика защищается. Она пережила слишком много, ей нужно время, чтобы закрыть люки».

Но люки не закрывались. Они, наоборот, были распахнуты настежь, и из них выдувало всё: слова, желания, страх, даже слезы. Я стала пустой скорлупой, в которой гудел лишь один ветер — ветер из того места, откуда меня «вернули». Места, которое не имело названия. Потому что дать чему-то имя — значит признать, что оно было. А моя защита говорила: ничего не было.

Пока однажды, глядя на размытое лицо психолога сквозь свой янтарь, я не увидела не её лицо, а стволы. Два огромных дерева. Темных, как ночь. Стоящих так близко, что между ними была лишь узкая, едва заметная щель.

И в моей голове, тихо, будто шелест листьев, родилась первая мысль за долгое время, облеченная не в чувство, а в картинку: Чтобы куда-то попасть, нужно найти проход. Проход между двух деревьев.

Я не сказала этого вслух. Ещё нет. Я просто вдохнула глубже, и густая тишина внутри немного, на миллиметр, отступила, уступая место этому новому, странному знанию. Оно было как спасательный круг, брошенный мне мной же самой. Не правда. Не кошмар. Не имя.

Сказка.

И я ухватилась за неё.

Глава 1

Комната психолога пахла не лекарствами, а печеньем и бумагой. И еще чем-то сладковато-травяным — может, чаем, а может, духами самой женщины, которая сидела напротив. Её звали Виктория Сергеевна. Она не задавала вопросов прямо. Она делала странные вещи: раскладывала на столе картинки с животными, предлагала слепить что-нибудь из пластилина, разливала воду в три разных стаканчика — прозрачный, синий и в горошек.

Я смотрела на пластилин. Он был теплым и податливым. Мои пальцы помнили другое вещество — липкое, цветное, из маленьких пузырьков, которое нужно было долго размешивать ложкой… Я отдернула руку.

— Сегодня просто поболтаем, — сказала Виктория Сергеевна. Её голос был как мягкое одеяло. — Можешь ничего не делать. Просто посидим.

Она тоже взяла пластилин, стала катать из него колбаску, не глядя на меня. Тишина в комнате была другого сорта. Она не давила. Она ждала. И в этой тишине образ двух деревьев вернулся. Они стояли в моей голове так ясно, будто я смотрела на фотографию.

— Там… есть проход, — сказал кто-то мой голос. Он прозвучал хрипло и негромко, будто его долго не использовали.

Виктория Сергеевна не вздрогнула. Она лишь чуть замедлила движение рук.

— Проход? Куда он ведет?

— В дом. Волшебный.

Слово повисло в воздухе, яркое и неуместное, как конфетный фантик на строгом ковре. Я сама удивилась ему.

— Волшебный, — повторила психолог так, будто это было самое обычное слово. — И кто в этом доме живет?

Я закрыла глаза. Не чтобы вспомнить — чтобы убежать от этого взгляда, который вдруг стал слишком внимательным. В темноте под веками я увидела не лицо, а морду. Пушистую, с влажным носом.

— Пёс, — прошептала я. — Говорящий

— Добрый пёс?

Я кивнула, не открывая глаз. Потом почувствовала что-то ещё — мелкое, суетливое раздражение где-то сбоку. Запах. Резкий, химический, не природный. Как у папиной электронной сигареты, только хуже.

— И… Хомяк. Он курит. Он злой.

Я открыла глаза. Виктория Сергеевна перестала мять пластилин. Ее лицо было спокойным, но в глазах — та самая внимательная тишина, ставшая ещё глубже.

— Хомяк и Пёс. Интересные жильцы, — сказала она. — А что они делают в волшебном доме?

Меня вдруг пронзила острая, животная усталость. Люки в душе, о которых она говорила маме, с грохотом захлопнулись. Слова кончились. Я снова увидела только пластилин, стаканчики, полку с книгами. Волшебный дом растворился, оставив после себя лишь горьковатый привкус на языке — тот самый, что остаётся после дыма.

— Не знаю, — тихо ответила я. — Я устала.

— Это нормально, — мягко сказала Виктория Сергеевна. — Спасибо, что рассказала про дом. Про Пса и Хомяка. Это важные жильцы. Мы сможем навестить их в другой раз, если захочешь.

Она не стала спрашивать больше. Она налила мне воды в стакан в горошек. Я пила маленькими глотками, и вода была просто водой. Никакого волшебного вкуса. Ни сладкого огня в горле, ни тепла, растекающегося по животу. Обычная, скучная вода.

Когда мама зашла за мной, Виктория Сергеевна сказала ей на прощание что-то обыденное про режим и отдых. Но их взгляды встретились на мгновение — быстрый, молниеносный обмен, в котором не было ничего от мягких одеял и чая. Там было что-то жесткое, натянутое, как тетива лука.

По дороге домой я прижалась лбом к холодному стеклу машины. На обочине мелькнул мужчина, выпускающий изо рта густое облако пара. Не дым, а именно пар, как у маленького, злого чайника.

Мое тело сжалось само по себе. Я не сказала ни слова. Но где-то глубоко внутри, в темном ящике, который только что приоткрылся, зашевелилось и зашипело:

Хомяк.

Это была не мысль. Это было чувство. Острое, как запах, и липкое, как страх.

Глава 2

Пластилиновый пёс вышел кривоватым. Уши разные, хвост похож на сосиску. Но Виктория Сергеевна поставила его на край стола как драгоценность.

— Значит, чтобы попасть в волшебный дом, нужно найти проход между двух больших деревьев, — проговорила она, повторяя мои слова прошлой встречи, будто проверяла крепость моста. — А что там, в доме?

Я смотрела на пластилинового пса. Мой настоящий Пёс был больше. Теплее. И у него был шарф. Я вдруг четко это вспомнила — клетчатый, красно-синий, потертый на краях. Я никогда не лепила шарфов из пластилина, но теперь мне захотелось.

— Там… много комнат, — сказала я осторожно, выпуская слова по одному, как пробки из бутылки. — Но есть одна особая. Волшебная.

— Что в ней волшебного?

— В ней… они живут. Пёс и Хомяк.

Я облизала пересохшие губы. Комната возникала в памяти обрывками, не цельной картинкой, а так, будто свет вспыхивал и выхватывал детали:

· Желтый свет от торшера с пыльным абажуром, который рисовал на стене огромные, пляшущие тени.

· Ковер с вытертым узором, ворс слипшийся в некоторых местах.

· Диван. Старый, продавленный, с пятном на подлокотнике.

И запахи. Смешанные: пыль, собачья шерсть, и поверх всего — едкая, сладковатая химия от электронной сигареты Хомяка.

— Хомяк всё время курит, — выпалила я. — У него… устройство. Он пыхтит им и злится. Всегда злится.

— А на кого?

— На всех. На Пса. Особенно на Пса. Говорит, что он тупой, что всё делает не так.

— А Пёс что делает?

— Лежит. Или… работает, — я нахмурилась, пытаясь поймать ускользающее ощущение. Работа Пса была каким-то смутным, неясным действием. Но за неё давали еду. — Его кормят за работу.

Виктория Сергеевна медленно кивала. Её лицо было похоже на спокойную воду, но я видела, как чуть дрогнула тонкая мышца у ее глаза.

— А на тебя Хомяк злится?

Вопрос повис в воздухе, острый и неожиданный. Мое горло сжалось. Я вспомнила не крик, а интонацию — высокую, визгливую, как скрежет пенопласта по стеклу: «Сиди смирно. Не вертись. Ты здесь не для игр».

Но это было не ко мне. Вроде бы. Это было к Псу. Да.

— Нет, — тихо сказала я. — Он злится на Пса. Потому что Пёс добрый.

Я сказала это с внезапной горячностью, как будто защищала его перед кем-то. Перед самой Викторией Сергеевной. Перед этим комнатой. Перед памятью.

— Добрый, — повторила психолог. — Хорошо. А что ты делала в этой особой комнате?

Я замолчала. Я делала. Но что? Я сидела на ковре. Смотрела на тени. Ждала. Ждала чего-то — конца какого-то действия, после которого можно было есть. Или пить. Пить вкусное, цветное, теплое зелье…

— Я училась, — вдруг нашлась я. Это слово пришло само, готовое и удобное, как чужое платье, которое вдруг пришлось впору. — Меня обучали магии.

Сказав это, я почувствовала облегчение. Да. Это было правдой. Не той правдой, которая была снаружи, в мире мамы и папы и полиции. Это была внутренняя правда, правда волшебного дома. Я не была жертвой. Я была ученицей. Избранной.

— Как интересно, — сказала Виктория Сергеевна, и в её голосе не было ни капли насмешки. Было что-то другое. Осторожное, как шаги по тонкому льду. — А что это за магия?

Свет в кабинете казался вдруг слишком ярким. Люки захлопывались снова. Я устала от этих вопросов, от необходимости превращать смутные ощущения в связную сказку.

— Я не помню, — прошептала я, отводя взгляд на пластилинового пса без шарфа. — Там… нужно было слушаться. Тогда всё было хорошо. А если не слушаться…

Я замолчала, сглотнув комок, которого не было в горле.

— Если не слушаться, то что?

— Тогда Хомяк злился, — быстро и глухо закончила я. — И не давал зелья. И не было вкусно.

Виктория Сергеевна больше не спрашивала. Она взглянула на часы. Наше время истекло.

Когда я выходила из кабинета, мама ждала в коридоре. Её лицо было бледным, но она улыбнулась слишком широкой, натянутой улыбкой.

— Ну как, солнышко?

Я молча взяла её за руку. Её ладонь была холодной и влажной. В тот вечер, уже дома, я подошла к своему старому ящику с игрушками. Долго копала в глубине, пока не нащупала то, что искала: узкий, потертый, вязаный шарфик от куклы. Красно-синий, в клетку.

Я не надела его. Я просто сжала в кулаке, засунула под подушку и легла спать, повернувшись лицом к стене.

Под подушкой шарф пах домом. Моим старым домом. Не волшебным. А тем, где пахло пирогами и безопасностью. Но я вдруг поняла, что уже не помню этот запах по-настоящему. Я помнила только его идею. А под этой идеей, крепко засев, как кость в горле, жил другой запах — пыли, псины и сладкого электронного дыма.

И в темноте, перед сном, я впервые отчетливо представила не образ, а ощущение: тяжелую, теплую собачью голову у себя на коленях. Тихое, довольное сопение. И свою руку, которая медленно, будто сама по себе, гладит короткую шерсть между ушами.

Это было хорошо. Это воспоминание было хорошим.

И от этого стало ещё страшнее.

Глава 3

Особая комната обретала детали. Она приходила не сразу, а кусками, будто кто-то медленно поворачивал ручку фокуса на огромном, затуманенном проекторе.

— Волшебная комната была… уютная, — сказала я Виктории Сергеевне на следующей встрече. Я теперь смотрела не на неё, а в окно, на голую ветку ясеня. Так было легче рассказывать. — Там было тепло. Очень тепло. Даже жарко.

Это была правда. Воздух там стоял спертый, густой, будто его никто никогда не проветривал. От этого тепла клонило в сон, мысли становились ватными и медленными.

— А что было в этой комнате? Мебель? Игрушки?

— Диван, — сразу ответила я. — Большой, старый. И торшер. Он всегда был включен, даже днем. Лампочка под абажуром… она мигала. Так, еле-еле. Раз в минуту, наверное.

Моргающий свет. Это было важно. Почему-то это было очень важно. Под этот мерцающий ритм всё и происходило. Он делил время на куски: вспышка — темнота — вспышка.

— И они там были всегда?

— Хомяк — да. Он сидел в кресле. Нет, не сидел… он там жил, в этом кресле. У него там были его вещи: пепельница (хотя пепла не было, только странный жидкий дым), пульты, провода. А Пёс… он приходил и уходил. Его звали.

«Звали» — это было особое слово. Оно не значило, что его окликали по имени. Это был звук. Щелчок пальцев. Или короткий, отрывистый свист. И Пёс появлялся из какой-то двери, ведущей в темноту. Он был послушный. Всегда.

— А тебе там нравилось? — спросила Виктория Сергеевна. Её вопрос был тихим, как падающее перо.

Я задумалась. Мне не приходило в голову разделять чувства на «нравится» и «не нравится». Там были правила. Как в игре, в которую ты не выбираешь, играть или нет. Но если знаешь правила — тебе хорошо.

— Мне нравилось, когда… когда всё было правильно, — сказала я наконец. — Когда я правильно сидела. Когда молчала. Когда Пёс… хорошо работал. Тогда Хомяк был менее злой. И тогда давали зелье.

Я впервые произнесла это слово вслух не внутри себя, а здесь, в безопасной комнате с печеньем. «Зелье». Оно повисло между нами, странное и тяжелое.

— Зелье? — Виктория Сергеевна не записала это в блокнот. Она просто смотрела на меня, и её взгляд был мягким, но непробиваемым. — Какое оно было?

Сладкое. Горячее. Обжигающее язык, но потом тепло растекалось по всему телу, и мир становился мягким, как вата. Цветное. Розовое. Или золотисто-янтарное. Оно пахло ягодами и химией. После него не хотелось ни о чем думать. Только сидеть и смотреть на мигающий свет, чувствуя, как тяжелеют веки.

— Волшебное, — выдохнула я. — Оно давало силу. Для магии.

— А какую магию вы там делали?

Пауза. Я ловила обрывки. Тени на стене, которые двигались. Голоса — один визгливый, командующий, другой — низкий, покорный. Своё собственное тело, скрюченное в углу дивана, наблюдающее.

— Мы… готовили зелья. В другой комнате. Там была магическая лавка. С колбами.

Я зажмурилась, и картинка стала четче: грязная раковина, дешевые пластиковые бутылки с ярлыками, воронка. И запах. Кисло-сладкий, резкий, перебивающий всё. Запах волшебства, от которого щипало в носу.

— Хомяк говорил, что если я буду пробовать эти зелья… меня будут вкусно кормить. И это правда было так. После… всегда давали что-то вкусное. Шоколадку. Или сладкий йогурт. — Я открыла глаза. — Но он дико злился, если Пёс тоже пил эти зелья. Кричал на него.

Виктория Сергеевна наклонилась чуть вперед.

— А Пёс пил?

— Да. Иногда. Когда Хомяк разрешал. А если не разрешал, а Пёс всё равно пил… тогда была беда.

«Беда» — это был стук. Глухой, мягкий удар, как упавший на ковёр мешок. И скулёж. Тихий, жалобный, забивающийся в самый тёмный угол комнаты. И моё сердце, которое начинало биться где-то в горле.

— Но он всё равно был добрый, — вдруг настойчиво повторила я, как будто кто-то оспаривал это. — Пёс. Он… он иногда обнимал меня. Когда было холодно. И мы спали в одной кровати.

Я произнесла это, и тут же по моим рукам пробежали мурашки. Не от страха. От чего-то другого. От тепла большого, тяжелого тела, прижатого к спине. От дыхания в затылок. От руки, лежащей на моем боку…

— Хомяк кричал тогда, — мой голос стал механическим, бесцветным. — Говорил, что я не для этого здесь. Называл Пса «пдф» и извращенцем. И бил его.

Я замолчала, переводя дух. В кабинете было тихо. Слишком тихо. Я слышала, как тикают часы на полке.

— А тебе… было страшно, когда Хомяк кричал? — осторожно спросила психолог.

Я покачала головой.

— Нет. Мне было… жалко Пса.

Это была самая чистая правда из всего, что я сказала сегодня. Жалость. Она жила во мне отдельно, маленьким горячим угольком, который нельзя было ничем потушить. Даже страхом.

Виктория Сергеевна долго смотрела на меня. Потом медленно сказала:

— Ты очень смелая. Ты смогла запомнить и рассказать так много. Это тяжелая работа — быть волшебницей.

Я кивнула, чувствуя странную смесь гордости и пустоты. Да. Это была работа.

В тот вечер, перед сном, я достала из-под подушки красно-синий шарфик. Прижала его к лицу. Он уже не пах домом. Он пах пылью и одиночеством.

Но я вспомнила, как этот шарф обматывали вокруг моих глаз однажды, в игре. «Игра в прятки», — сказал голос Хомяка. И мир стал тёмно-красным, в клеточку. А тяжёлое дыхание в затылок стало единственным звуком во Вселенной.

Тогда мне было страшно.

А потом — нет.

Глава 4

Магическая лавка пахла аптекой, в которой взорвались все пузырьки с сиропом от кашля. Сладко, химично, с горькой нотой подгоревшего сахара.