Бесплатный фрагмент - Волны памяти

Но жизнь всё так же дорога,

И даль по-прежнему прекрасна

А. Лаврин

Глава 1

СЕМЬ ДНЕЙ — ШЕСТЬ МОРЕЙ

Вступление. Экспедиция начинается. Не родиться Ньютону в Сахаре. Две тысячи изделий номер два и двадцать литров спирта. «Неисчерпаемые» богатства океанов. Что ловят троллами? Зелёный луч. Первый трал. Радуга в трале. Поздравляю — вы ключевой мутуалист. Видовой анализ, похвала латыни. Загадка Черноморской ставриды. Хоровод барабулек. Тени для век в систематике рыб. Нужен ли рыбе зонтик? Биологический анализ. Как же она какает? Земные инопланетяне и чарующий взгляд тибии. Феномен Чукова. Где, когда и как рыбы предаются любовным утехам? В минуты отдыха.

Клочья рваных лохматых туч сваливаются c легендарной горы Митридат, норд-ост бросает их вниз к серому всклокоченному морю, вздымающемуся навстречу. Шквальный ветер гнёт деревья, дребезжит цинком подоконника, хлещет по стёклам, то холодными струями дождя, то мокрым снегом.

Отрываю уставшие глаза от бумаг, устремляю взгляд на заоконную сумятицу… Керченская слякотная зима, декабрь. Подхожу к окну, смотрю на машины, водяными усами прижимающие редких пешеходов к стенам зданий; на едва угадываемый в мглистой пелене, навсегда оставшийся лермонтовским Таманский берег; на море, неустанно бьющееся в бетон новой набережной.

Холодно, мокро, неуютно. И почти невозможно поверить, что есть на Земле места, где сейчас тепло, даже жарко, а море и небо синие-синие; где о такой вот погоде мечтается…

И я уношусь мыслями далеко-далеко…

ЭКСПЕДИЦИЯ НАЧИНАЕТСЯ

Откачались где-то в пенистом следе корабля брошенные в воду прощальные букеты цветов, скрылись в дымке лица родных и друзей. Остались далеко позади буро-зелёные воды Азовского моря и Керченского пролива и тёмные, вовсе не песенно-широкого, моря Чёрного. За шесть часов прошли серое, затянутое радужной маслянистой плёнкой, наводящей на невесёлые мысли миниатюрное Мраморное.

Втягиваемся в узость Дарданельского пролива с величественным памятником солдатам, погибшим на его берегах в первую мировую войну.

Кстати, о названии пролива. Древние эллины, издавна обитавшие в этих краях, были весёлые и, как водится, отчаянно распутные ребята. Их проказы, а также, мягко говоря, аморальный образ жизни так надоели главному эллинскому богу Зевсу, что он поручил своему вассалу, владыке морей Посейдону, устроить им хорошую взбучку. Все последовавшие затем катавасии были названы Девкалионовым потопом.

Один проныра именем Дардан, вероятно пасший овечек на околопроливных холмах, наверняка местный чемпион по бегу, всё-таки спасся, успел удрать, оповестив о беде сородичей. Вот его-то имя, увековеченное благодарными потомками в названии пролива, мы и читаем на сегодняшних картах.

В этой легенде отмечается интересное природное явление, регулярно случающееся с Чёрным морем. Естественный порог — нынешний мелководный пролив Босфор — поднимается, препятствуя попаданию в наше замкнутое море более солёных средиземноморских вод, и оно отступает, мелеет, опресняется, заселяется пресноводными обитателями. Такое явление в геологии называется регрессией. Затем, по прошествии миллионов лет, порог Босфора снова опускается и начинается обратное явление — трансгрессия, море наступает на сушу, неся гибель пресноводной фауне. И таких перемен в истории Чёрного моря было несколько, что и подтверждается мудрой наукой палеонтологией. Эти чередующиеся опреснения-осолонения и послужили причиной образования в нём практически безжизненного сероводородного слоя от дна и чуть ли не до поверхности. Ну что там какие-то сто пятьдесят-двести метров!

…И вот уже позади не только извилистая кишка пролива имени первого марафонца товарища Дардана, но и, в пупырышках кудрявых и полысевших островов и островков, колыбель мореплавания — бирюза Эгейского.

Мы стыдливо хихикаем при упоминании названия одного из островов, а что было делать девчонкам в те далёкие времена? Ни телевидения, ни радио, газет и тех не издают. Когда-никогда оракул на агоре порадует новостями… да и то новости те для мужиков — опять с персами окаянными война, а мужичков и так маловато, в бесконечных войнах перебили, и вот опять сцепились… да ещё Девкалионов потоп на их забубённые головы свалился. В храм сходить, языки размять интересно, но тело, тело-то, особенно та часть его, что живёт почти самостоятельно, своей молодой утехи требует. Вот дамочки и нашли выход в суррогате любви… Детишки, конечно, не заводились, но повеселиться было можно. Это я о плодороднейшем острове Лесбос — третьем по величине в греческом архипелаге и его обитателях…

Да и чего им стесняться? Было с кого пример брать. Если почти тем же самым занимались и боги, и почитай равные им в могуществе Титаны. Один из них — начальник всех вод — Океан, сын богини земли Геи и бога неба Урана женился на родной сестре Тетис (Тифиде). Других баб богинь не было, что ли? Пара оказалась на редкость плодовитой и развела кучу детишек — океанов, морей, озёр, рек, ручейков и прочих разновеликих водоёмов. А водная стихия и приводные окрестности оказались настолько удобными и привлекательными для занятий любовью, что в ней родилась не только Венера, но и норовистый конь Пегас. Взнуздать его и заставить служить себе — всё равно, что приручить волну, тем более океанский вал! С жеребятами, потомками Пегаса, да и с ним самим нам ещё предстоит встретиться.

Не потому ли с тех давних пор всех нас так и тянет к морю, так и тянет; нет более соблазнительных мест для любовных шалостей, чему способствует и отсутствие комаров и прочих докук, мешающих процессу…

А ведь памятен остров не только лесбийской любовью, здесь родились семь муз. Еврипид, вдохновлённый легендами острова, создал драму «Эол». Наивным детством начинавшего просвещаться человечества дышит с этих берегов. Именно здесь-то, в этих овеянных легендами и мифами местах, уже в виду острова Хиос, ещё не скрылся за горизонтом Лесбос, прародина развесёлых девиц, по курсу показалась белой чайкой точечка. Мы шли встреч друг другу и она, быстро выраставшая в размерах, оперившаяся парусами и всем прочим, что положено каждому даже маленькому кораблику, передвигающемуся с помощью бога ветров, оказалась рядом.

И нам и им повезло, мешок с ветрами был завязан накрепко, только лёгкое дыхание повелителя ветров Эола способствовало бегу кораблика. Было что-то беспечно-разудалое в самой расцветке судёнышка, в мелькании жёлтого и зелёного на голубом фоне моря. Белая пена упругих парусов подносит его ближе, рассматриваем название, но надо ли смотреть? Легендарное имя, поистёртое временем и волнами, виднеется на его борту. Конечно, «Argo»! Да и мог ли кораблик в этих мифических одиссеевых водах называться иначе?

Кто-то — уж не сам ли Язон, гомеровский капитан аргонавтов? — в живописно-пёстром опереточно-пиратском одеянии с чалмой-косынкой на голове вывалился на палубу, перегнувшись через борт, зачерпнул по обыденному воды, дружески махнул рукой. Я зашарил глазами, но сколько ни вглядывался, из волн не выплыла ни одна сладкоголосая сирена, так что не понадобилось ни им, ни нам матросов привязывать к мачтам. Да и не настолько уж мы соскучились по береговым радостям, чтобы от тоски прыгать за борт к девам морским, ещё и свои не мерещились… Это несколько позже они станут «навещать» нас почти еженощно…

Нам не повезло, мы не видели, но сирены до сих пор встречаются на прибрежных и островных отмелях, в зарослях водорослей и морских трав; в том же году египтяне подарили музею нашего института экземпляр самца сирены, запутавшегося в рыболовной сети. С тех пор усатый папаша-сирен, с рылом, плоским, как у кабана, выставлен для обозрения. Для него построили стеклянный саркофаг.

Редко в какой группе экскурсантов не прозвучит изумлённый вопрос: «И вот это чудовище греки принимали за красавицу сирену? Ну и воображеньице у них!»

И обязательно найдётся знаток мифологии, популярно объясняющий: «А ты поплавай столько лет, сколько Одиссей без женского полу, а потом спрашивай, и не такая морда, в особенности в темноте, писаной красавицей покажется».

А ведь прав знаток! По себе знаю…

…И вот наконец то синее, то мрачное под набежавшей тучей, чем-то похожее на наше Чёрное — Средиземное море. А почему бы им и не быть похожими? Ведь они, как и Каспий, детишки одного папаши, праокеана Тетиса, бушевавшего здесь в незапамятные времена.

Проходя между Южными Спорадами слева и Кикладами справа, не могу не бросить взгляд в загоризонтную даль. Там на западе лежит известный всему миру остров Милос, родина Венеры, изваянной скульптором Александром Антиохийским очень давно, ещё до нашей эры. Как видим, и тогда мужской взгляд любил останавливаться на воистину божественно-прекрасных изгибах, выпуклостях и впадинах женского тела. Любимый мною с детства Афанасий Фет посвятил ей такие строки:

И целомудренно, и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветёт божественное тело

Неувядающей красой.

Под этой сенью прихотливой

Слегка приподнятых волос

Как много неги горделивой

В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью,

Вся, млея пеною морской

И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

…Ещё пара дней и, проскочив левантийские воды и берега, мы подваливаем к входу в Суэцкий канал.

Короткая, но нудная ожиданием своей очереди стоянка в Порт-Саиде. По судну выставлена вахта «нос-борт-корма». К сожалению, отдалённейшие, седьмая вода на киселе, потомки строителей пирамид выродились в народец пронырливый и не обременённый комплексами. Во всяком случае, та его бомжеватая часть, что обитает в порту и припортовых окрестностях. Любой из местных, ступивший на палубу, так и норовит стянуть какую-нибудь корабельную бронзу-медяшку. Пойдет она для изготовления «золотых» изображений Нефертити, фараонов, верблюдов, священных скарабеев, кошек и прочей обожествлённой живности, короче, всей той ерунды, что так востребована неприхотливым туристическим людом. Как мухи на мёд местные льнут к судну.

Один такой любопытный, вероятно на запах, протиснул голову с безразмерной рукой и половиной туловища в открытый иллюминатор камбуза, пытаясь отвинтить бронзовый кран над посудомойкой. Не примеченный им из-за резкого перехода со света в темноту кок Кирюша схватил свинячью башку — наш будущий борщ и гуляш, — лежавшую на разделочной доске и начал елозить её рылом по чумазой физиономии египетского бомжа. Тот оказался голосистым малым. Едва не оставив уши в проёме иллюминатора, вырвавшись на свободу, он в ужасе бежал по набережной, оглашая окрестности пронзительными воплями.

А то! И не так заорёшь. Окрест мгновенно разнеслась новость: у русских на камбузе работает чудовище со свиной головой. Эдакий свиноголовый Анубис.

Наконец, с томительными остановками втягиваемся в канал, поражающий время от времени нелепыми видениями застывших среди песков судов встречного каравана в невидимом даже со спардека за барханами параллельном канале.

С берега, вознесённые над песками Синая как символ Востока и дань прошлому, нас провожают равнодушно-бесстрастными взглядами корабли пустыни — верблюды. Где-то справа, в зыбких струях марева, остаётся немыслимая древность — пирамиды и храмы фараонов. Ближе, на берегу залива возвышаются пирамиды современные — нефтеналивные ёмкости Суэца. А слева, то почти рядом, то ещё дальше — буровые вышки у берегов Синайского полуострова с малиновыми тюрбанами газовых факелов ночью и пышным дымным шлейфом днём.

Всего неделя как вышли из Керчи, и вот уже идём Красным морем, первым морем бассейна Индийского океана. В узости Суэцкого залива, с западной стороны его, тянется близкий ещё, пустынный и сухой берег Африки. Голые, обветренные, безводные, цвета изрядно потёртой верблюжьей шкуры возникают и исчезают угрюмые острова: Ашрафи, северный и южный Кейсум, Губаль и самый большой из них — Шакер, со скелетами выброшенных на рифы судов. А сколько их там с фараоновских времён на дне?!

На душе беспредельно одиноко. Веет такой первобытностью, что нисколько не удивлюсь, если скользнёт вдруг в волне ихтиозавр или, прошуршав крыльями, щёлкнет клювом, усевшись на мачте, кожисто-зонтиковый птеродактиль, а с берега ближайшего острова плюхнется в воду туша какого-нибудь …донта. Только им и жить в этом безмолвии и безлюдьи.

Да, крепко повезло дефовскому Робинзону, что не попался ему островок вроде тех, что разбросаны в Красном море. А может, и были здесь свои Робинзоны, да судьба их оказалась не столь счастливой, и теперь некому о них рассказать?

Форштевень лижет синяя волна, но не ласковая, как в Эгейском море, а угрюмая, мрачная, или мне так кажется? Встречные суда, запыхавшись, спешат опередить друг друга, успеть к очередному каравану. Прошёл скотовоз с обречённо мычащими коровами на борту; просевший под тяжестью груза угловатый контейнеровоз; обшарпанный после долгого рейса рыбак; элегантно-белый, обтекаемый — весь стремительность и изящество, обещание романтики дальних морей и каютных приключений — круизный лайнер. Стыдливо прижимаясь к берегам, сливаясь с дымкой у горизонта, проскользнул морской обочиной номерной фрегат…

Океанские дороги сходятся здесь в одну, море насыщено судами всех размеров, типов и раскрасок. Наша скорость всего лишь десять узлов (это десять морских миль в час, миля — 1852 метра), мало-помалу даже те, кто вышел из канала позже нас, навёрстывая упущенное время, скрываются за горизонтом впереди, и мы остаёмся почти одни.

Солнце опускается в алую мглу Ливийской пустыни, высыпают звёзды. Первые — робко, по одной, потом вдруг щедро, целыми пригоршнями сыплет их кто-то на небосклон, а вот уже и Чумацкий шлях — Млечный путь — перекинулся из края в край безбрежного купола ночного неба…

НЕ РОДИТЬСЯ НЬЮТОНУ В САХАРЕ

Ко многому можно привыкнуть, но к жаре, мне кажется, никогда. Забыть о ней невозможно, она ощущается везде, постоянно, днём и ночью. Тяжело даётся акклиматизация. Бродим по палубе в поисках местечка попрохладней, сбросив с себя всё что можно, но из кожи не вылезешь. Женщинам ещё хуже, хоть и оделись они во всё стрекозиное, кисейно-воздушное. Всё равно жарко, и не просто жарко, а очень!

Красное море испытывает на выносливость без шуток и оттяжек, и никуда не денешься, кондиционеров нет, приходится сжиматься и терпеть. Полнейшая апатия. Слишком резок переход от свежести крымского мая к влажному предбаннику вечного лета тропиков. Теперь мне всем исстрадавшимся телом осязаемо понятно добродушное пожелание бывалых моряков: «Чтоб тебе Красное море поперёк легло!». Хорошо бы.

Каждый устраивается на свой лад. Кто-то заползает на бак, считая, что передняя часть судна будет самой прохладной, так как ей достаются первые, нетронутые, не обогретые добавочно нашими телами пласты воздуха. Другие, прихватив спальные принадлежности, мостятся на корме — там-де в беспрестанных завихрениях воздушных струй и есть желанная прохлада; кое-кто, по-спартански расстелив брезент, располагается на шкафуте, под выступом рулевой рубки, словно на лоджии, с правого борта траловой палубы.

На каждого члена научной группы взята раскладушка. Все они стоят на пеленгаторной палубе, но она ограждена с трёх сторон обтекателем — сплошным бортом-заслоном высотой до пояса. Вот если бы раскладушку поднять на эту высоту! Там, вызванное скоростью движения судна, можно уловить кое-какое дуновение воздуха вокруг измаявшегося тела, а внизу, на палубе, как в яме тепло и влажно.

Но не идти же в трюм, где ниже ватерлинии расположены жилые помещения с дыхательной смесью, оставшейся в них, вероятно, со времён постройки судна! В каютах имеется принудительная вентиляция, однако её лучше не включать: стоит судну изменить курс, и вместо воздуха мы будем вынуждены дышать выхлопами дымовой трубы, а на головы посыплются едва ли не ископаемые ржавчина и копоть, скопившиеся в вентиляционной системе.

Позже, попривыкнув к жаре, с удивлением замечаю — важна не сама по себе относительно высокая или низкая температура, а быстрый перепад её всего на пару градусов. Двадцать шесть — двадцать восемь градусов в Аденском заливе сначала ощущались как значительное похолодание, пришлось даже надеть рубашки, но уже через несколько дней мы привыкли к этой температуре, и она казалась нам такой же изматывающей, как и тридцать четыре в Красном море.

Идти некуда, читать не хочется, лежать не хочется… Есть тоже не хочется. После перехода Тропика Рака стали выдавать сухое белое вино. Пол-литра на три дня для поднятия аппетита, то есть на один приём пищи чуть больше пятидесяти грамм. Но какой же русский столь мизерное количество вина будет пить в три приёма? Издевательство над организмом! Тем более что вино прокисает и превращается в уксус быстрей чем его открываешь. Холодильников нет. По внешнему виду никак не узнать, что в бутылке, ещё вино или уже уксус? Лотерея. Поэтому объединяемся, ну, конечно же, в тройки, в надежде, что из трёх бутылок хоть в одной да окажется вино, но иногда полный пролёт, во всех трёх хороший доброкачественный винный уксус.

Миша Ледовской, наш гидрохимик и большой поклонник Бахуса, с упорством средневекового алхимика пытается получить алкоголь, но все его усилия реанимировать исходный продукт кончаются ничем и он, безутешно хлебнув очередной результат своих манипуляций, с отвращением выбрасывает бутылки за борт.

Хочется только одного — прохлады. Видимо, наступило то самое состояние, что определяется словом «варёный». Каждое шевеление исторгает обильные потоки пота, всё время ловишь себя на мысли: искупаться бы!

И, казалось бы, пожалуйста! На палубе сделана выгородка, куда подведена морская вода. Но этот перегретый рассол приносит облегчение только когда стоишь под потоком воды, а кроме того, после купания необходимо обмываться пресной водой, иначе тело на месте каждой высохшей капельки забортной воды мигом покрывается кристаллами соли. Но пресную воду по суровому распоряжению второго штурмана — «водяного», необходимо экономить, и сразу по выходу из Керчи старпом вводит режим: по полчаса вечером, утром и в обед. За этим бдительно следит боцман, каждое утро обходя все танки и замеряя в них количество оставшейся воды. А вдруг где течь? Вода — валюта, а мы всегда жили в вечном режиме экономии.

Правда, не все. Те, кто среди равных «равнее», ухитрялись и в таких условиях находить выход. Один из наших береговых начальников, постоянно коривший нас тем, что мы задарма получаем валюту в экспедициях, тогда как другие, наоборот, сами платят за то, чтобы попутешествовать в южных экзотических морях, всё изыскивал способы, как бы урезать нам жалкое валютное довольствие. Но оказавшись в этих краях в экспедиции, велел соорудить для себя на палубе брезентовую ванну и охлаждать её специально замораживаемым для этой цели льдом, надеясь проблаженствовать все пять месяцев, руководствуя оттуда, как друг народа Марат. За что и был в скором времени наказан, уж не знаю кем; все тело его покрылось россыпями чиряков, с которыми он промучился несколько лет…

Можно ли утешиться чужими трудностями? Почти целый день выстаивает у раскаленной плиты кок, не отходят от грохочущих, пышущих жаром двигателей вахтенные механики и мотористы. Вот где ад! В машинном отделении — около пятидесяти, и для них на палубе приятный холодок. И я волочу себя в трюм. Ещё до отхода судна решил записывать всё интересное, кое-что уже записал, но чем дальше, тем меньше хочется писать, жара разлагает.

К сожалению, ещё никто не взялся за труд, в котором описывалось бы распределение учёных, писателей, философов, композиторов, в широком смысле людей, внёсших вклад в развитие цивилизации, скажем так по месту их расположения, по географической широте. Любопытный и поучительный получился бы труд. А ведь и южноафриканскому брату суслика сурикату понятно: завези любого Ньютона в Сахару или Калахари, и сыпь ему на темечко сколь угодно кокосов — местных заменителей яблок, голова только шишками покроется. Ничего путного не придёт в эту голову, кроме разве как покурить кальян лёжа на боку, да поглазеть на одалисок.

Но когда же вести дневник, если не вечером? Каюты пусты, никто не мешает, день почти прожит. В каюте я раздеваюсь, то есть снимаю еще и шорты, а чтобы не приклеиваться к дерматиновой обивке табуретки, подстилаю их под себя. Правую руку до локтя оборачиваю марлей. Жарковато, но зато кожа не липнет к бумаге и линолеумному покрытию стола. Журчит единственный вентилятор-подхалим, перелопачивая густой киселеобразный воздух, набегающая волна равномерно заплёскивает иллюминатор, расположенный в изголовье моей койки, в полуметре от уровня воды. Каюта двухместная, но вдоль борта, почти у потолка-подволока приладили деревянные полати — это и есть мое спальное место, доставшееся мне по жребию. А чтобы не свалиться во время бортовой качки, сбоку, плашмя, прибита доска. Скоро мне доведётся убедиться, что она совсем не лишняя.

Я нахожу в моём лежбище даже некоторые преимущества: во-первых, лёжа на боку можно неотрывно смотреть в иллюминатор, и хотя пока я там ничего интересного не увидел, но не теряю надежды; а во-вторых, койка хоть и узкая, но зато необычайно длинная. Удлинилась она зa счёт провалившейся переборки между каютой и, похоже, необитаемым судовым помещением, дышащим спёртым воздухом, тьмой и еле различимым плеском какой-то жидкости. В это таинственное пространство я поместил чемодан и рюкзак, так как в кючете — вертикальном шкафчике для одежды — места для них не нашлось. Предварительно я привязал их кончиками, лишив таким образом возможности провалиться во время качки в судовую преисподнюю.

ДВЕ ТЫСЯЧИ ИЗДЕЛИЙ №2 И ДВАДЦАТЬ ЛИТРОВ МЕНТОЛОВОГО СПИРТА

Здесь я ненадолго прерву повествование о море и расскажу о том, как собственно шли сборы в столь дальний многомесячный поход. Внешне незаметная, подготовка к экспедиции велась несколько месяцев. Составлялась программа рейса, определялся объём работ, обсуждались кандидатуры участников, комплектовалось оборудование. Нам, экипажу, надо было пройти медицинский осмотр, сделать прививки на все случаи жизни в столь дальнем походе. Вакцин против некоторых тропических хворей в Керчи не оказалось, что-то доставили из Харькова и аж Ленинграда. Дефицитную и дорогую вакцину против тропической лихорадки изыскали в Мариуполе. Одна ампула строго на десять человек.

Для научной группы в городском ателье заказали тропическую парадную одежду — голубоватые рубашки с коротким рукавом и бежевые шорты. Под эту марку швейники, вероятно, избавились от каких-то своих неликвидов, рубашки расползлись ещё в середине рейса.

В судовой роли я был записан на должность со странным названием — судовой наблюдатель, ассоциирующейся с «американским наблюдателем», радиогазетным пугалом тех времён. На берегу в период подготовки в мои обязанности входило изыскивать в магазинах и покупать всё, что требовалось для будущих работ. В море магазинов нет, а приобретать в портах за валюту накладно, поэтому предусмотреть надо довольно многое.

— Не найдётся ли у нас штангенциркуля? — обращается ко мне один из будущих членов экспедиции. — Если нет, его надо купить.

— И пятнадцать упаковок лейкопластыря, — добавляет другой.

Мне выдают в подотчёт деньги, покупаем и штангенциркуль, и лейкопластырь. Огорошиваю заведующего аптекой просьбой приготовить чудовищное количество ментолового спирта — двадцать литров, пытаясь рассеять его недоумение набором магических слов: экспедиция, Индийский океан, тропики, солёная вода, раздражение кожи, сто шестьдесят пять суток. 3а всё время существования в аптеке не готовили столько ментолового спирта сразу. И хотя магия слов действует, в глубине души фармацевт, вероятно, подозревает что-то неладное. Он звонит по телефону, убеждая кого-то: «Да, двадцать, вы не ослышались», — вопросительно смотрит на меня, может быть, передумаю, и, прикрыв трубку рукой, шёпотом повторяет: «Двад-цать!.. Это же два ведра, а в поллитрах…»

Следующий заказ шепчу уже я, чем окончательно ввожу его в ступор: «И две тысячи презервативов!»

Аптекарь поперхнулся: «Зачем?»

Я и сам не знаю зачем. Такая телеграмма пришла из Москвы от геолога, будущего члена экспедиции. Может быть, он сексуальный титан?

— Одному!?

Теперь уже вопрос аптекаря ставит меня в тупик. Думаю: да, одному вроде…

Аптекарь снова морщит лоб, что-то пишет на листе бумаги, косит на меня глазом, — ничего себе, двенадцать штук на сутки! Силён бродяга. Правда, они, бывает, рвутся…

Дотошно пересчитываю парные упаковки изделия №2. Кто его знает этого геолога, ещё не досчитается, будет мучиться… Позже оказалось, что презерватив — лучшая в смысле герметичности упаковка для проб грунта, которые геолог брал на всех геологических станциях, помещая затем в специальные полотняные мешочки, чтобы изделие не прокололось, а уж после этого, педантично пронумеровав, укладывал в ячейки ящиков.

«НЕИСЧЕРПАЕМЫЕ» БОГАТСТВА ОКЕАНОВ

Для большинства людей, не связанных с океаном работой, он — просто огромная масса воды, по которой плавают суда и в которой обитают рыбы и другие морские животные, а по берегам расположены бесконечные пляжи с пальмами и аборигенами. Вряд ли кто в житейской суете задумывается, что океан живой, и что живёт он по законам далеко ещё не познанным. А тогда впереди еще были регулярные экспедиции и систематическое изучение всего многослойного пирога, каким является океан. И полёты спутников над ним, и открытие поразительной прозрачности воды, когда при определённой освещённости вдруг становятся видимыми километровые глубины.

Ещё таились в неизвестности подводные хребты и горы на них, неведомые течения и противотечения, гигантские ринги-кольца, вовлекающие в оборот почти космические по объёму массы воды. Пройдёт немного лет, и космонавты увидят и сфотографируют водяные купола — невероятно! — двухсотметровой высоты, но причины их возникновения так до сих пор толком не поняты. Такое обширнейшее поднятие поверхности океана почти на восемьдесят метров располагается между Гренландией и Европой, своеобразное плато с поперечником три на пять тысяч километров.

Будут открыты и гигантские впадины с глубиной до ста двенадцати метров! В Индийском океане такая впадина находится к югу от полуострова Индостан и Цейлона. В Тихом — приблизительно в тысяче километров к юго-западу от Калифорнии — глубиной пятьдесят шесть метров. Имеются они и у Северной и Южной Америк, к северо-востоку от Австралии.

Как полагают исследователи, подобные аномалии на поверхности океана (а может быть это норма, не познанная нами?) являются следствием того, что в земле на глубинах до тысячи километров располагаются невероятные по объёму массы вещества либо повышенной, либо пониженной плотности, которые и определяют возникновение изменения силы тяжести на поверхности океана.

Это потом космонавты станут наводить исследовательские и рыболовные суда на объекты, привлёкшие их внимание, а для штурманов определение истинного местоположения судна с точностью до десятка метров по данным спутников станет столь же обычным, как и с помощью понемногу забываемых секстанта, хронометра и навигационных таблиц.

Однажды и нам, работавшим тогда к юго-востоку от Африки, пришло ЦУ — срочно проверить неопознаваемое с высоты полёта спутника явление в океане, и координаты этого НПО — Неопознанного Плавающего Объекта. Бросаем все работы, ощетиниваемся биноклями, проверяем шлюпки-багры (шлюпки — спасаться, багры — отбиваться), вдруг этот объект начнёт кулаками махать, а то и чем посерьёзней? По прошествии трёх суток подходим в указанный район, вдоль и поперёк утюжим воды, ничего кроме остатков вылизанного волнами до прозрачности айсберга — ледяной линзы.

Докладываем, попутно интересуясь, а что эти парни сверху видят? Непонятно почему, но секрет выдают. Оказывается, непробиваемой густоты круглое облако холодного воздуха. Всё ясно, а какой же воздух в почти уже тёплых водах должен быть надо льдом? Так и не удалось нам ничего открыть.

— Жаль, — вздохнул боксёр-любитель Володя Кузнецов, возобновивший на всякий случай тренировки. — Не удалось с чудом-юдом пободаться…

Ещё впереди самая большая тайна океана — жизнь его обитателей, формирование на отдельных участках разнообразных по составу и количеству скоплений рыб и других животных и почти полное отсутствие их на соседних…

Познать хотя бы малую частицу некоторых тайн Индийского океана в районе наших работ или наметить пути подхода к ним — это и было целью предстоящей экспедиции, одной из рядовых экспедиций нашего научно-исследовательского института, ежегодно направляемых в просторы Индийского океана.

Впрочем, экспедициями эти мероприятия назывались очень редко, обычное рабочее их название — рейс, в программе которого, разумеется, не было и речи ни о каких тайнах. Десятка два, а то и меньше машинописных страниц, где подробно расписано, что делать каждому научному подразделению, и когда и сколько времени будет затрачено на тот или иной вид работ, а в конце программы (так называется этот документ) — ожидаемые результаты исследований…

И вот уже потекли дни рейса, заполненные то подготовкой к работам, то тягостным ничегонеделанием во время непогоды.

Особенно жестокий шторм, следствие летнего муссона, прихватил нас у острова Сокотра на выходе в открытую часть Аравийского моря. С него собственно и начинается Индийский океан. В шторме в шутку винили гидрохимика Михаила: вылил, гад, уксусную кислятину в океан, вот владыка Нептун и рассердился…

Мне довелось дважды попадать в лапы летнего муссона в этом районе. Как говорится — не дай и не приведи Господь. Сила ветра такова, что, пробираясь по какой-то надобе на спардек, я попытался что-то сказать и не то что ничего не сказал, а с трудом закрыл рот. Ветер раскрывал веки, и глаза можно было держать закрытыми только усиленным напряжением мышц.

Чтобы хоть как-то уменьшить воздействие шторма, мы увалились к побережью Аравии и, описывая дугу, обогнув негостеприимную Сокотру, направились на юг, к затишному Сейшельскому мелководью.

Остаются позади мили и мили океанского безбрежья. Всего их ко времени отдачи якоря в родном порту счётчик лага отметит пятьдесят две тысячи, а если в километрах, то почти девяносто шесть тысяч. Но что эти цифры значат по сравнению с общей длиной периметра границы берег-море, а ведь она около восьмисот тысяч километров!

ЧТО ЛОВЯТ ТРОЛЛАМИ?

По выходу из Суэцкого залива в светлое время суток приступаем к визуальным наблюдениям. Каждому достаётся по два часа вахты. Тот, чья вахта с утра, ставит троллы. Троллы — это длинные, метров по сто пятьдесят, капроновые фалы, к которым крепятся на вертлюге тонкие стальные тросики-поводцы с крючком. Наживкой обычно служат пластиковые кальмары. Для создания большего соблазна в верхушку цевья крючка в специальную петельку-уздечку, утяжелённую свинцом, с двух сторон запрессован «бриллиант» — блескучая стекляшка, имитирующая глаза. Под водой блеск её виден издалека, подманивая хищников, на которых и выставляется тролл.

Троллы выпускаются с кормы — два по бортам, два на «выстрелах» (бамбуковых шестах), вынесенных ещё дальше от бортов судна. Длина тролла должна быть такой, чтобы крючки находились на расстоянии, превышающем зону наиболее активного действия вспененной винтом воды. Конечно, по методике следует тролловые работы выполнять на скорости три-четыре узла, но мы торопимся к месту осуществления основных работ, а троллы — это всего лишь попутная рыбная ловля сверх программы.

Позже, во время работы в Йемене, мне довелось принимать участие в тролловом промысле с местными рыбаками. На леске в три-четыре миллиметра закреплён парный крючок-двойник, к цевью которого проволокой прикручена белая плоская (когда-то костяная, а теперь полимерная) пластинка. Все это тянется за кормой юркой лодки-хури под мощным навесным мотором. Промысел довольно успешен, при хорошем клёве хури доверху заполняется желтопёрым тунцом по двадцать-тридцать, а то и до шестидесяти килограммов весом. Хорошо клюют на эту снасть парусники, марлины, рыба-меч, копьеносцы. Но немало и обрывов крючков.

На дне, на глубинах триста — четыреста метров, на которых мы добываем тралом глубоководных лангустов, постоянно цепляются за траловую снасть и крючки утерянных йеменскими рыбаками троллов. Некоторые хоть в музей помещай, до того древние: костяные пластинки их насквозь изъедены морской живностью и выглядят как странные кружева. Видимо, на такую же снасть ловили далёкие предки нынешних рыбаков.

На троллы ловить лучше всего на утренней или вечерней зорьке в период интенсивного клёва крупных пелагических рыб — тунцов, барракуд, мечеобразных. В прибрежной зоне некоторых стран тролловый лов — основной вид промысла этих хищников.

Красное море в летний период спокойно, как озеро. Изредка из-под форштевня вырвется вспугнутая судном летающая рыбка и промчится над остекленевшей поверхностью, сближаясь с собственным отражением. Направление её полёта прямолинейно и предсказуемо. Но иногда вдруг, уловив порыв ветерка, она резко сворачивает в сторону и скрывается в недвижной синеве. А на поверхности воды, как от брошенного камня, долго расходятся круги, пока не погасятся волной от судна. Порой заплещется стайка макрелевых или полосатых тунцов и сгинет, почувствовав близкое присутствие дельфинов…

Вставать в шесть утра — не самое любимое моё занятие, но именно поэтому я и записался на первую вахту, конкурентов у меня не было. Один за другим ставлю троллы, поёживаясь от всепроникающей сырости, а потом, смахнув с кнехта росу и подстелив картонку, усаживаюсь наблюдать за снастью и встречать рассвет.

Небо равномерно алеет сразу на целой трети горизонта, и только над головой, почти в зените, с теневой стороны рассредоточенных эфемерных ночных облачков просматривается лиловатость — грядущая голубизна.

Сморю на запад — тускло мерцают последние звёзды, а на востоке прямо из моря, вот оно — медленно, словно преодолевая притяжение океана, поднимается алое светило.

Незаметно и без следа тают ночные облака, исчезают звёзды. Я понимаю, как далеко солнцу до моря, но ощущение такое, что с него стекают потоки воды, оттого-то оно холодное, щербатое, кирпично-малиновое. С трудом верится, на что оно способно днём!

Резче пахнет сыростью, волглым брезентом, снастями. Влага собирается в отдельные крупные капли, они падают на палубу, объединяются в микроручейки и по смоляному стыку досок палубы, не смачивая их, сбегают в ватервейсы и через шпигаты за борт.

Это на суше ночная тьма долго прячется густыми тенями в ложбинах, оврагах, под пологом леса, а в море с каждой секундой становится светлее от горизонта до горизонта по всему окоёму. Солнце на глазах округляется, принимает свой обычный белесый дневной облик и — берегись! — принимается за работу, засучив рукава и без дураков. Где и когда падут дождём пот с наших спин, роса и тысячи тонн влаги, испарившейся с поверхности моря?

Здесь, в центре Красного моря, жизнь очень бедна. Троллы полощутся за кормой безрезультатно, они почему-то никого не привлекают, может наживка недостаточно аппетитная, а может, и едоков нет. Скорей всего вернее второе. Тут и вода голубая и прозрачная, это цвет морской пустыни, аналог слабозаселённых песчаных или щебенчатых пустынь суши, однообразно белых заснеженных просторов Арктики и Антарктики.

Перевожу взгляд с троллов на палубу, а она уже сухая, высохли и снасти, как будто не с них только что стекала роса. Подходит Костя. Его вахта вечерняя, но он частенько навещает меня по утрам, а я его по вечерам.

— Смотри, — он указывает на тролл, — там что-то поймалось!

И как это я не заметил, размечтался, глядя на облака и солнце? Бурун пены и брызг. Я бросаюсь к троллу, а Костя нажимает кнопку сигнала в штурманскую рубку, чтобы вахтенный штурман сбавил ход, — только после этого можно начинать выборку, на полном ходу из-за сопротивления воды рыба непременно сорвётся.

Ход сбавлен, и сразу же стягиваются любопытные, раздаются советы, предложения помощи, однако я никому не доверяю, вываживаю рыбу сам. Молча удивляюсь: странная попалась рыба — она не борется за жизнь и апатично позволяет подвести себя к борту. Рывок, ещё рывок — и здоровенный кусок промасленной тряпки — ветоши, зацепившейся за крючок, ложится на палубу. Возгласы разочарования, нехорошие слова в адрес вахтенного моториста, выбросившего её за борт.

ЗЕЛЁНЫЙ ЛУЧ

К полудню в природе затевается какая-то перемена; абсолютный штиль и сонная дремота нарушаются едва ощутимым встречным ветришкой. Он в меру своих силёнок, кое-как, с трудом ерошит море, мало-помалу растягивает с горизонта мглистую пелену. На все эти передвижки равнодушно взирает бесстрастное солнце, медленно перекатываясь на противоположный край небосвода.

— Перешли тропик Рака, — считает своим долгом просветить меня Костя, — после него обычно перемена погоды.

— И это перемена? — недоумеваю я.

— Погоди, — усмехается Костя. Он чувствует себя старым мареманом. Ещё бы! Несколько рейсов на севере, в Атлантике, да и в Красном море уже побывал с прихватом Аденского залива. Ну что ж, придётся погодить.

Вахта Кости подходит к концу. Выбираем троллы, аккуратно койлая их на палубе. Уставшее от дневных трудов солнце опускается на отдых в пучину, и, кажется, что вода в том месте кипит и пенится. А с другой стороны горизонта робко прорисовывается луна. Жду знаменитых тропических закатов, но до сих пор всё пока обыденно.

Вглядываюсь в заходящее солнце. К вечеру погода в самом деле переменилась, небо на западе расчистилось, нет обычной дымки, и появляется надежда увидеть загадочный зелёный луч.

Меняется и настроение. Я давно обратил внимание, что не только люди, но и многие животные, птицы, звери и даже сухопутные раки под вечер успокаиваются, примолкают и тоже зачем-то смотрят на солнце. В самом деле, в закате есть какая-то завораживающая взгляд магия. Днём солнце не приковывает внимание, и движение его по небосводу почти не замечаешь, а под вечер взгляд всё чаще останавливается на рдеющем шаре, и всё чаще ловишь себя на мысли — может быть, сегодня?

Чем ближе к горизонту, тем стремительней сближаются светило и водная поверхность. Наконец оно касается моря, при этом как бы сплющивается от удара, и даже вроде бы подпрыгивая; между солнцем и морем появляется перетяжка, как будто это аэростат с гондолой. Как-то враз оголившись без ослепительной дневной короны, остывая и покрываясь окалиной, багровея всё сильней, шар солнца необыкновенно быстро скрывается за чёткой линией горизонта.

Это как правило, но так бывает не всегда. Когда на поверхности остаётся лишь пунцовая скибка, заоваленная с краёв, надо следить за ней не моргнув глазом, потому что апофеоз, то, ради чего я провожаю солнце каждый день, длится считанные мгновения и происходит тогда, когда на поверхности остаётся лишь пунцовый краешек со сглаженными краями, за которым-то и надо следить…

Этот краешек уменьшается, уменьшается и неожиданно покрывается с боков мутноватой зеленцой, какая бывает на старой меди. В мгновение, едва прослеживаемое глазом, эта зелень сливается в центр ничтожно малого, чудом удерживающегося на поверхности кусочка солнца, концентрируется в нём и, полыхнув изумрудным, нестерпимо зелёным, куинджевской колдовской силы светом, исчезает. Но в глазах, если в этот момент прикрыть их, вновь и вновь вспыхивает яркая зелень…

Покровы таинственности давно смыты с зелёного луча, объяснена физическая сущность этого явления. Любому школьнику известно, что белый солнечный свет — не что иное, как смесь лучей разного цвета. С помощью призмы его можно легко разложить на составляющие. Кто не забавлялся этим на уроках физики? Успешно справляются с разложением солнечного света утренняя роса, снежинки в морозный день или огранённый алмаз — бриллиант. Даже скошенный край зеркала при определённом угле падения света также разлагает его, не с такой конечно яркостью, как бриллиант, но вполне убедительно.

Наша атмосфера за счёт искривлённости вокруг земного шара тоже является для солнечного света своеобразной газовой призмой. Проходя сквозь неё, свет низко сидящего над горизонтом солнца разлагается на составляющие. Цвета идут в порядке очерёдности, то есть длины волны, как в радуге: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый. Увидеть первые три цвета практически невозможно, они рассеиваются и поглощаются атмосферой (хотя, кто знает, может, при каких-то особых условиях, например, если смотреть из космоса, и представится такой случай. Там ведь заход солнца можно наблюдать на чёрном фоне, а не на голубом, как у нас. Попробуй, разгляди голубое на голубом!).

А вот зелёному свету «повезло» несколько больше. Конечно, увидеть его можно только при соблюдении некоторых условий — чистой, чёткой, без облаков линии горизонта, отсутствии пыли в атмосфере, особой прозрачности воздуха в точке захода солнца, да ещё терпения самого любопытствующего. Тогда пожалуйста — любуйся зелёным лучом аж несколько мгновений…

Вообще-то луч — это сказано громковато. На самом деле из-за краткости явления мы видим более-менее яркое зелёное пятно, яркость которого обусловлена вышеназванными условиями.

Сам я хоть и наблюдал зелёный луч не однажды, но каждый раз в закатные минуты стараюсь выйти на палубу, где поменьше людей, потому что в этом моменте есть что-то интимное, и до последнего мига слежу за угасающим светилом. Иногда мне удаётся увидеть его два-три раза за рейс, но чаще, увы, в самый последний миг неведомо откуда в точке захода возникает облачко.

И всё-таки дважды в жизни мне повезло увидеть зелёный луч в необычном ракурсе. Как-то, в одном из рейсов в Антарктику в сороковых широтах, которые, в общем-то, не очень располагают к такого рода наблюдениям, я вышел на палубу. Вечер выдался относительно тихий, без постоянной мороси в воздухе, и грех было провести его в каюте. Чётко прорезался горизонт под низким сводом тяжёлых литых туч. Могучие валы мерно катили с запада на восток через все три океана. И вдруг, когда судно опустилось в провал между волнами, в самой низкой точке опускания я увидел луч. Затем судно начало подниматься. Скорости нашего подъёма и опускания солнца так удачно совпали, что мы с лучом несколько секунд были на одной линии.

Я не засекал время, поди, специально подготовься к такому случаю, но, думаю, мне посчастливилось видеть его секунды три-четыре.

Довелось мне наблюдать зелёный луч и на суше, в окрестностях Керчи, у села Горностаевка. Это случилось в декабре, на заячьей охоте. Воздух был особенно прозрачен, как нередко бывает в Крыму зимой, когда после относительного тепла вдруг нахлынет холод с севера. Холмистая степь и лесополосы сужали горизонт до полутора-двух километров. Какое-то предчувствие заставляло не отрывать взгляд от солнца. И действительно, луч полыхнул зеленью такой густоты, какую мне и в океанах не доводилось видеть.

— Ложись, ложись! — разнеслось в этот момент по цепи охотников.

Я через силу оторвался от созерцания луча и перевёл взгляд на пахоту, по которой, огибая меня, бежал заяц. Вскинул ружьё, но, увы, вместо мушки перед глазами прыгали зелёные и оранжевые пятна. Куда тут стрелять? Беги, косой, на этот раз тебе повезло!

Пока мы зачарованно созерцали зелёный луч, кто-то невидимый успел сменить декорации. От края до края пролегла гряда невесть откуда взявшихся вытянутых облаков с резко отбитой нижней кромкой. Очертания их напоминали фантастическую битву сказочных разбойников и диковинных чудовищ, постепенно трансформирующихся в циклопические крепостные стены с башнями и башенками. Верхняя их часть, всё ещё освещаемая солнцем, рдела и переливалась всеми оттенками багровых цветов, словно в крепости полыхал пожар, а толща и низ сизовела, темнела, наливалась свинцом и оползала.

Там, за горизонтом, совершая урочный путь по орбите, земля, вращаясь с запада на восток, подставляет солнцу всё более дальний от нас бок, и лучи его освещают почти загоризонтную нижнюю поверхность облаков, параллельную морю. Постепенно жар оседает, плавятся их края, отражаясь в водном зеркале, краски блекнут, тускнеют, размываются. Но ещё долго закатная сторона угадывается по всё быстрей темнеющим тёплым охристым тонам, пока непроглядная тропическая ночь не задёрнет тёмный занавес.

Ну и что, ну и зачем, спросит кто-нибудь, высматривал ты этот зелёный луч, который вовсе и не луч? Да, наверное, затем же, зачем альпинисты штурмуют высочайшие вершины, мореплаватели-одиночки в который раз пересекают океаны, путешественники — профессионалы и любители — отправляются то в джунгли Амазонки, то во льды Арктики или Антарктиды. Наверное, существуют разные виды адреналина, и каждый получает свой наиболее доступным для себя способом.

ПЕРВЫЙ ТРАЛ

Он, как и первая станция — так называется комплекс научно-исследовательских работ, выполняемых при остановке судна — обычно пристрелочный, надо опробовать в практической работе механизмы, готовность рыбцеха к приёму рыбы, да и научное оборудование нелишне держать наготове. А главное — оттарировать, то есть настроить трал, вымерять ваера, так как от их одинаковой длины зависят успех или неудача поисково-промысловой части научно-исследовательских работ. Стоит одному ваеру вытянуться чуть больше, а с новыми, не побывавшими в работе это случается сплошь и рядом, как трал пойдет боком, не раскроется полностью, а то и сложится, и вместо того, чтобы ловить рыбу, будет только распугивать её. Это всё зависит от умения тралмастера.

По правде говоря, первый, да и второй трал мы бросили еще в Средиземном море. Делалось это для того, чтобы в судовом журнале отметить факт постановки трала, начало траловых работ, так как в те, в некоторых отношениях странноватые советские времена, валютный оклад начинал исчисляться именно с момента постановки первого трала и заканчивался, как легко догадаться, после выборки последнего. Причем, некоторые удальцы-капитаны, имевшие где-то в верхах «волосатую руку», ухитрялись проворачивать эту операцию уже в Керченском проливе или в Камышовой бухте Севастополя и до, и после…

Из улова тех тралений запомнилось: в первом несколько барабулек и каменный окунь, а вот во втором на беду нашу заарканили то ли танк, то ли самолёт, во всяком случае, что-то компактное и совершенно неподъёмное, вертикально зависшее в толще воды за кормой. В глубине души я надеялся, что это фрагмент одного из чудес света — Александрийского маяка, почему бы и нет? Ведь мы тралили на траверзе Александрии, но, увы: как ни скрежетали наши судовые лебёдки, надрывая свой механический пуп, однако так и не смогли выбрать на борт эту таинственную тяжесть. Если бы это была рыба, то куток трала должен всплывать. Пришлось, максимально подобрав трал, разрезать его и избавиться от загадочной находки.

Перед тем как поставить трал, предварительно при помощи эхолота выискивается, а затем прописывается ровная площадка, где можно сделать хотя бы получасовое траление, судно разворачивается на обратный курс, и трал идёт за борт. Глубина всего лишь сорок метров, трал быстро достигает грунта, и пока он тащится вслед за судном, сгребая всё, что попадается на пути, мы еще раз осматриваем своё хозяйство. Мерные доски, весы — чашечные двухкилограммовые для мелких рыб и детские для средних. Для крупных и сверхкрупных рыб у нас есть весы-кантарь, или безмен, а также набор пружинных динамометров, с помощью которых можно взвесить акулу или ската-манту. Есть еще весы аптечные для взвешивания желудков и половых желез — гонад рыб. Наборы гирь, тазы, вёдра, кюветы, скальпели, карандаши, ручки, журналы, чешуйные книжки, этикетки, банки и бидоны с раствором формалина для фиксации интересных в научном отношении образцов. Сохраняются они в так называемых цинковых гробах, широкогорлых ёмкостях для крупногабаритных образцов, коими мы собирались пополнять фонды институтского музея.

За несколько дней до начала работ наш биологический отряд экспедиции расписался по двум вахтам, в каждой по три человека. Длительность вахты восемь часов, т.е. рабочего времени — двенадцать часов в сутки. Гидрологи, химики, добытчик — специалист по орудиям лова, и геолог работают без вахт, в свободном полёте. Есть ещё и переводчик, он и начальник экспедиции вахты не стоят, но в случае необходимости подкрепляют слабое место.

Наконец слышится долгожданная команда: «Отдать стопор, вира трал!»

Вибрируя от натуги, из глубины ползут ваера. Они новые, потому из них вместе с водой выдавливается заводская смазка, собираясь в особые поддоны под траловой лебёдкой. Мокрые ваера специальным приспособлением — ваероукладчиком — равномерно прессуются в тугие кольца на барабаны лебедок.

Все свободные от вахты стремятся подойти к тралу поближе, но слышится треск в динамике, и голос вахтенного штурмана просит всех, не занятых непосредственно в выливке улова, покинуть траловую палубу. Предосторожность не лишняя: дело в том, что иногда от чрезмерной нагрузки ваер, говоря по-морскому, убивается, надо быть осторожным и соблюдать технику безопасности — выходить на траловую палубу в спасательном жилете, каске и сапогах. В общем-то так и делается, но не всеми.

В одном из рейсов капитан, большой любитель сбора морской живности, пренебрёг этим правилом и поплатился. Гак, которым цепляют строп, чтобы поднять трал и вылить улов, соскочил со стропа и, как маятник, набирая скорость, понесся прямо к лысой как арбуз голове кэпа. «Бойся!» — заорал тралмастер, с добавлением соответствующих ненормативных эпитетов, должных побудить окружающих проявить максимальное внимание и заставить шевелиться. Но разве это относится к начальникам? Кэп нехотя поднял глаза — как это, ему, отцу-командиру чего-то боятся? — и тут же получил сокрушительный удар по башке полусоткилограммовым гаком с шарообразным вертлюгом. Его не убило только потому, что гак был на излете и ударил по касательной, возможно, помогло и то, что кэп, как всегда, был под градусом. Но к субординации железо индифферентно…

Иногда рвётся или соскальзывает строп, которым выбирают трал, поэтому ни в коем случае нельзя стоять на трале, так как он стремительно уходит из-под ног, человек падает навзничь, ударяется затылком о железо слипа — и поминай как звали. Так погиб мой соплаватель, тихий и спокойный матрос Серёжа и незнакомый тралмастер со странной фамилией Слон…

Горько до слёз от бессилия, невозможности что-либо сделать, помочь. Вот только что молодой и здоровый стоял он на палубе, отдавал команды, и нет его и не будет, и все наши попытки поймать, зацепить его тралом ничего не дадут, да и что толку… С такими историями перед уходом в рейс мы, хочешь не хочешь, в обязательном порядке знакомимся в отделе безопасности мореплавания, а потом сдаём экзамены. Дело серьёзное.

У меня на глазах дважды происходил обрыв ваера, срок службы которого уже истёк, но тогда мы экономили на всём. В первый раз обрыв не причинил вреда, а во второй (случилось это у берегов Антарктиды) только благодаря тому, что матросы траловой команды были многослойно тепло одеты, их хоть и ударило по ногам, но все остались живы. Правда, кое-кто прихрамывал ещё долго.

В общем, все правила техники безопасности написаны кровью, и потому их следует, говоря казённым языком, неукоснительно соблюдать.

Отходим в сторону и мы, хотя у нас, как и у матросов траловой команды, на головах каски, а на ногах сапоги. Это одеяние выглядит несколько нелепо в сочетании с шортами и майкой, а то и без неё, но требование соблюдено, мы одеты!

Подъём трала, особенно первого, да ещё в тропиках — событие сродни весеннему ледоходу для неизбалованного представлениями деревенского люда. У нас развлечений тоже маловато, поэтому ждём с волнением: что в нём?

По команде тралмастера приходит в действие система блоков и тросов. Трал, перехваченный стропом, медленно поднимается вверх, рыба, и всё, что находится в крыльях трала, ссыпается в куток. И в тот момент, когда он отрывается от палубы, тралмастер или его помощник дёргают гайтан, завязанный специальным легко распускающимся узлом.

РАДУГА В ТРАЛЕ

Вы видели радугу? Теперь представьте её раскромсанной на куски и кусочки самых невообразимых форм и размеров, раскрашенных никогда не соседствующими в радуге цветами: оранжевым и фиолетовым, голубым и желтым, красным и зелёным на фоне синего. Отдельные фрагменты радуги растеклись, как краска из порванного тюбика, измазав окружающее, соприкоснувшееся с ней. Живое, трепещущее, соседствует с какими-то кустами, чёрными упругими пружинами, камнями, кораллами, водорослями и ещё бог знает с чем. Все это цветное и яркое, сверкающее отсутствующим в радуге серебряным цветом, тяжело отдувается и шевелится на палубе громадной бесформенной кучей, из глубины которой доносится хрюканье, хорканье, скрип, пощёлкивание, и вдобавок время от времени с разных сторон кучи выплёскиваются струйки то светлой, то чёрной жидкости, а по палубе текут потоки сильно разбавленных чернил…

От груды улова отваливаются какие-то расписные кубышки, налитые водой пузыри, энергично изгибая тело, орудуя хвостом, на свет выползает каменный или рифовый окунь. Он разбрасывает разноцветно изукрашенные пятилучёвые звёзды, схожие по форме с узбекскими тюбетейками, но с узором, придумать который способна лишь природа. Рядом перекатываются накачанные водой разновеликие иглобрюхи — они же рыбы-собаки, фахаки, диодоны, фугу. Эти создания изумлённо смотрят выпученными глазами на резко переменившийся для них мир.

Растопырив во все стороны шипы грудных и спинного плавников, лежат чёрно-серебристые рыбы-шишки или рыбы-рыцари, покрытые словно черепицей крепчайшей крючковатой чешуёй. Позже Костя рассказал и показал мне, что первые лучи их плавников — настоящие копья: мало того, что они окостенели, так для пущей крепости их поверхность оснащена продольными рёбрами жёсткости. Вдобавок все лучи снабжены специальным запорным устройством и, не разблокировав самый последний короткий и слабый луч, предшествующий можно только сломать и лишь после этого уложить в предназначенные для всех лучей ножны-пенал.

Близ них распластались пока неведомого для меня происхождения и непонятно к какому классу животных относящиеся какие-то бурые, коричневые, грязно-белые, фиолетовые и сиреневые шишкастые дынеобразные колобки килограмма по два-три весом. Я попинал одного из них, потом наступил сапогом — он оказался твёрдым, как автомобильный скат.

Это были голотурии, ближайшие родственники ежей, звёзд и офиур из того же типа иглокожих. В родной стихии, под водой, они выглядят иначе, напоминая разной длины и толщины уплощённые колбасы, но, испугавшись, быстро сжимаются, приводя в действие могучие обручеобразные поперечные кольцевые и продольные мышцы, уменьшаясь в длине в несколько раз и увеличиваясь в толщине. Испуг или сильное раздражение они проявляют и иным способом: стенка клоаки разрывается, и через неё исторгается собственный ливер: кишечник, гонады и другие внутренние органы — они отдаются на съедение врагу. Такое самокалечение является защитной функцией организма, так как животное не только не погибает, но через две-три недели полностью восстанавливает утраченное. Нам бы так!

Заглянув через полчаса под трап, ведущий на бак, куда свалили голотурий, я увидел, что они превратились в плосковытянутые плохо раскатанные пупырчатые лепехи, опутанные собственными студенистыми, чрезвычайно липкими внутренностями того же цвета, что и испустившие их хозяйки. Среди этой мешанины извивалось несколько непонятно откуда появившихся угреподобных светло-коричневых невероятно скользких рыбок длиной с карандаш.

Я принёс рыбок Косте, рассказав, откуда их взял. Он тут же поднялся, вышел из лаборатории и, присев на корточки возле голотурий, пошевелил их, и — о чудо! — одна из них, не успевшая ещё сделаться плоской как другие, начала бурно извергать потроха, среди которых оказывается такая же рыбка, как и те, что я только что принёс ему, только белая.

— Дывысь, дывысь, — поражается боцман, в неподдельном изумлении молча разглядывающий улов. — Йийи зъилы, а вона жыва!

— Нет, не съели, — поясняет Костя. — Это симбиотическая пара, рыбка и голотурия живут в мире и согласии, рыбка даже подстраивается, под её цвет. Вот только непонятно зачем, ведь большую часть жизни она проводит внутри хозяйки.

— Ой, лышенько, пара, пара. Карась на сковороди с ломтем хлиба — о це пара так пара, або шматок сала с цыбулыною… Ото чи не дурни люды?! Йихать у цэ пэкло, якы хось шмакодявок ловыть, палыво тратыть, людэй морыть? Спаси господы от цэй голой турыи!

В самом деле, после карасей, окуньков, бычков, ставрид да барабулек, зрелище тропических рыб и всего биотопа, их окружающего, особенно если всё это видится в первый раз, кого хочешь повергнет в изумление.

Голотурий мы почистили и сварили в морской воде, затем часть их разрезали на узкие ленты и повесили вялиться, как это делали перед своими дальними переходами аборигены островов Тихого океана. В таком виде голотурии могут храниться очень долго. Отрезая по кусочку, я ел их почти весь рейс, во время вахт у тролла и визуальных наблюдений. Конкурентов этому продукту, не уступавшему по жёсткости хорошей подошвенной резине, у меня почему-то не было.

Но та часть голотурий, которую мы сначала сварили, а потом, измельчив и сдобрив луком и морковкой, поджарили на масле, пришлась по вкусу почти всем; мне это блюдо напоминало грибы, хотя боцман доказывал, что варёные бычьи шкуры, которые ему довелось куштуваты во время войны, гораздо вкуснее.

Но ценность голотурий, трепангов, или, как их ещё называют за форму и пупырчатость — морских огурцов, и других морских животных может заключаться не только в заурядном использовании для пищи, но и для таких целей, какие мы даже не можем пока представить. Многие приморские народы считают трепангов, и не без основания, морским эквивалентом женьшеня.

В теле дальневосточных трепангов, издавна используемых в китайской и других восточных кухнях, нашими учёными обнаружены биологически активные вещества гликозиды. Даже если их содержится в растворе всего лишь 0,001%, они способны полностью прекращать размножение дрожжеподобного грибка, вызывающего тяжёлое заболевание кандидамикоз.

Однако вернёмся к улову. Желающих помочь разобрать его оказалось довольно много. Вооружившись палкой, каждый отгребал что-нибудь в сторону, и там уж более детально рассматривал добычу.

Кроме разноцветных словно тропические бабочки рыб, по паре каждого вида, которых мы складываем в вёдра (это будущие экспонаты музея ЮгНИРО), здесь есть множество других интересных животных. Причем то, что это животные, зачастую знаем только мы, биологи. Ну скажите, кто может заподозрить животное в переплетении чёрных жёстких пружин различного диаметра или в плоско-развесистых, такой же проволочной жёсткости разноцветных кустах? Между тем, это гидроидные полипы, родственники кораллов — колониальные животные с рогоподобным скелетом.

Что встретится, предугадать невозможно. Глаз цепко выхватывает всё яркое и необычное. Забегая вперёд скажу, что ничто, кроме раковин моллюсков и чёрных гидроидов, не сохраняет своего природного цвета, и через довольно непродолжительное время, если не зафиксировать каким-нибудь способом, превращается в отвратительно пахнущую слизь.

Немилосердно печёт солнце, пот заливает глаза, но оторваться от разбора улова нет сил. Во-первых, интересно, а во-вторых, — это и есть одна из составляющих нашей работы.

ПОЗДРАВЛЯЮ: ВЫ — КЛЮЧЕВОЙ МУТУАЛИСТ

Откатываем в сторону разной величины губки с самым причудливым рельефным рисунком на теле. Их формы довольно разнообразны и в основном напоминают или головные украшения: короны, тиары, диадемы, или ёмкости для питья: бокалы, чаши, кубки, рюмки. Попадаются и более объёмистые сосуды вроде соусниц или казанов для плова.

Одну из таких тиароподобных губок полуметровой высоты чудесного сиреневого оттенка, напоминающую при взгляде сбоку знаменитый профиль Нефертити, изукрашенную изысканной насечкой и резьбой, я вытаскиваю из-под обломков кораллов, очищаю от игл ежей и отмываю. После долгой сушки в темноте чтобы не полиняла, приберегаю для институтского музея (она и сейчас там стоит). Другую же, бокаловидную, мягкую, как поролон, густого табачного цвета, решаю сделать ещё более прекрасной и помещаю в бак с раствором хлорки. Вот дурень, ругал я себя после, от добра добра не ищут! Увы, когда я вечером пытаюсь извлечь её из бака, вижу только жёсткую ножку-подошву, которой эти животные прикрепляются к грунту. Губка полностью растворилась в хлорке.

Рисунок на внешней и внутренней поверхности губок — это не что иное, как поры канальной системы, через которую фильтруется вода с взвешенными в ней пищевыми частицами. Нынче губки практическое применение потеряли уже полностью. Знаменитая туалетная, или греческая губка, совершенно вытеснена синтетическими мочалками. Правда, у берегов Японии до сих пор добываются некоторые виды стеклянных губок, используемых для изготовления украшений и сувениров, один из которых, как символ супружеской верности, до сих пор дарится новобрачным. Внутри ажурного, образец нежности, нетронутости и чистоты, серебристого скелета такой губки, проникая сквозь поры, селится пара личинок креветок; и, что самое замечательное, обязательно самка и самец. В ней они вырастают, выводят своё потомство, и остаются добровольными пожизненными пленниками кружевного домика-темницы (или светлицы?). Выбраться наружу они никак не могут. Их личинки в свою очередь выходят наружу сквозь те же поры, через какие проникли родители и самостоятельно ищут свою долю-место убежища-заточения в полном опасностей мире.

Однако в жизни моря губки и гидроидные полипы играют гораздо более важную роль, чем в быту людей (не для нашей же потребы создавала их природа!), являясь мощными очистителями, биофильтраторами воды, избавляя её от механических и органических загрязнений. Так что самая чистая вода — не на песчаных пляжах, а на каменистых скальных участках побережий, где живёт сообщество моллюсков и мелких беспозвоночных животных, гидроидов, кораллов, водорослей и морских трав. Но первое место среди них по способности очищать воду занимают губки. Опытами установлено, что известковая губка высотой всего лишь семь сантиметров пропускает сквозь себя двадцать два литра воды в сутки!

Значение губок для моря проявляется и в другом. Своей подошвой они скрепляют отдельные камешки, снижая подвижность грунта и тем самым давая другим животным возможность поселиться на нём и на себе. В колониях губок наблюдаются различные формы мутуализма, то есть такого симбиоза, когда все сожители равным образом зависят друг от друга и, вполне вероятно, даже не могут существовать раздельно. Причём ключевым мутуалистом в таком сообществе являются губки.

Всем известно, что каждый человеческий индивидуум одновременно может быть и сыном, и папой, и внуком, и дедом, и гражданином своей страны, и больным-здоровым, и членом какой угодно партии, а также и не членом, продолжить можете сами. Однако мало кто знает, что он ещё и мутуалист…

Ничего страшного, не пугайтесь! За возможность состоять в братстве мутуалистов взносы не берут. Полуофициально уведомляю: мы с вами, как и многие другие живые существа, являемся общежитиями для сонма иных обитателей планеты. Бактерии, микробы, гельминты, вши, блохи, клещи — это первые пришедшие на ум представители фауны. А флора! Видели бы вы в микроскоп соскоб несколько дней не мытой собственной кожи. Красота неописуемая! И все они составляют нас — венцов природы, ключевых мутуалистов, с чем и поздравляю. Можете гордиться или брезгливо ужасаться, однако никуда от этого не деться. Познавший про мнимые и действительные опасности среды певец Элвис Пресли заключил свое тело при жизни чуть ли не в скафандр, создав свой собственный стерилизованный мир, но не того опасался. Беда, как водится, пришла совсем с другой стороны…

На дне моря каждый обломок, а не только живые кораллы и губки — это настоящие общежития, заселённые самыми различными организмами, многие из которых служат фундаментом для поселения других. Особенно привлекательны сетчато-перистые веера роговых кораллов — горгонарий: оранжевые, белые, красные, жёлтые, коричневые. Глаза разбегаются от многоцветья! Этим они могут поспорить с мифическими горгонами, давшими им своё название…

Настоящий облик многих морских животных можно рассмотреть только в среде их обитания, в воде, для этого мы взяли с собой аквариумы. Наполняю ёмкость забортной водой и, предварительно ополоснув, опускаю в неё по виду обрывок бывшей когда-то розовой выцветшей мокрой тряпки, кусок загустевшего киселя или желе отороченного узкой красноватой лентой, и еще что-то такое же неприглядное и непонятное, вроде разваренной цветной капусты. По тонкому шлангу свежая морская вода непрерывно поступает в аквариум, а по другому, со дна, выливается.

Конечно, добытые животные травмированы в трале, но немного погодя они приходят в себя и постепенно мокрая «тряпка» превращается в плоского ресничного червя турбеллярию, яркостью и чистотой красок соперничающего с лепестком лилии. «Кисель» закачивает в себя воду, преображаясь в морское перо нежно розового цвета. Только что мягкое и бесформенное, оно приобретает сходство с настоящим пером, а его дряблые кончики делаются острыми и колючими.

«Цветная капуста» также наполняется водой и становится ясно, что это альционария — ещё один представитель восьмилучевых кораллов. Немного воображения и отстранённости взгляда — и можно увидеть в ней куст боярышника с необычайно толстым баобабистым стволом в пору буйного июньского цветения.

Продолжая разгребать улов и время от времени выуживая заинтересовавшее меня животное, я помещаю его сначала в ведро с морской водой, а когда оно оправится от стресса и очистится, переношу в аквариум. Попадаются и моллюски: колючие муррексы, сетчатопятнистые конусы, приплюснутые архитектоники и китайские шапочки, трохусы и ещё множество более редких — ни вида, ни названия, ни самого факта существования которых мы до сих пор не знали. По видам моллюсков можно определить, какие грунты прочёсывал наш трал; архитектоники и оливы любят песчано-илистые, сравнительно мелководные участки, а вот китайские шапочки и каурии — исключительно каменистое дно, причём с наличием укрытий. Трохусы хоть и живут на илистых участках, но не прочь, чтобы рядом были камни. Если же эти моллюски попадают в трал мёртвыми и на большой глубине, то, следовательно, их снесло туда сильным течением.

Наибольший ажиотаж вызывают каурии или ципреи. Находка нового вида ещё больше подогревает интерес остальных коллекционеров, заставляя с особой тщательностью и вниманием осматривать все полости, куда эти моллюски, великие искусники маскироваться под окружающий субстрат, забираются на день.

Разбор улова закончен. Все живое расселено по аквариумам и другим сосудам с постоянно обновляющейся морской водой; унесена в лабораторию мелкая рыба для анализа (крупная пока оставлена на палубе), и мы приступаем к работе.

ВИДОВОЙ АНАЛИЗ. ПОХВАЛА ЛАТЫНИ

При разборке тралового улова работы начинаются с определения его видового состава. В первую очередь нас интересуют массовые объекты, представляющие интерес для промышленности, при определённых обстоятельствах в те или иные периоды своей жизни образующие скопления, на которых может работать промысловый флот.

Нитепёры, сауриды, сомы, зубаны, ставриды, скумбрии и пр., и пр. — мы должны определить точное название рыбы на всемирном языке науки — латыни, то есть установить, что же за рыба перед нами.

Страшно удобная вещь эта латынь, замечательный след оставили после себя римляне, не говоря уже о том, что, как пишется, так и читается.

Удобство для учёных в том, что все живые и неживые существа и вещества названы звучными латинскими именами, понятными всем, кто этим занимается, будь то австралиец, японец, швед или индус. Рыбы, птицы, сонм насекомых, микробов и бацилл, деревья и травы, горные породы, минералы и облака, болезни и лекарства, даже наши зубы-нервы и прочие органы. А облака — это же песня: циррус — перистые, симулюс — божественно прекрасная, снежно белая вата кучевых, аркус — с грозовым валом; всё имеет латинское название и всё классифицировано.

Вот и от нас требуется так же поступить с уловом и занести результаты промеров и определений в ихтиологический и гидробиологический журналы.

Обнаруженные живые существа систематизируются по нескольким группам: рыбы, ракообразные, моллюски — и в каждой из них идёт определение по возможности до уровня вида, причём не только качественно, но и количественно. И обязательно указать каким определителем пользовались, австралийца Мунро, скажем, или южноафриканца Смита. И теперь хоть через сто лет любой исследователь сможет взять наши журналы, и собранный нами первичный материал интерпретировать по-своему или сравнить с тем, что наблюдается на том же месте, но через такой большой промежуток времени. Похвалить нас или, в некоторых случаях, к сожалению, всё больше учащающихся, бессильно покачать головой? Такого вида на Земле больше нет…

Итак, начинаем определение. Делается это не каждый раз и не с каждой рыбой. Со временем многих рыб мы узнаём «в лицо» с первого взгляда — с такими проще. Записываем латинское название в ихтиологический журнал, указывая в соответствующей графе количество и массу их в пробе. А проба — это безвыборочно взятая мерной кружкой, совковой лопатой, ведром часть улова, помещаемая в те времена в ивовую корзину. Сейчас, конечно, применяются пластиковые ёмкости. Крупные объекты подсчитываются и взвешиваются отдельно. Делается всё это для того, чтобы затем количество данной рыбы или беспозвоночных в улове пересчитать на массу. Малые уловы анализируются полностью.

Хорошо бы конечно пересчитать и взвесить всех рыб и прочих зверей в улове, но практически эта задача нерешаема.

Метод, разумеется, не стопроцентно верный, но иного пока не придумано, да и при работе с большими объёмами аптечная точность не нужна. Ну, какая разница, поймано 10 тонн рыбы или 10 тонн 354 килограмма 785,5 грамма, я уж не говорю о миллиграммах?!

А вот с незнакомцами приходится повозиться. В улове всегда есть рыбы, что встречаются редко, а иногда и один раз за весь рейс.

До сих пор помню небольшую, сантиметров в двадцать, редчайшую рыбку, поймавшуюся на ярусный крючок на глубине более двухсот метров. По чёрному телу её с обоих боков белыми точками и тире вились, по уверению знатоков сильно стилизованные, буквы арабской вязи.

Поскольку я по военной специальности радиотелеграфист-эстист (по названию аппарата СТ-35), мне они всё же больше напоминали азбуку Морзе. Рыбку в шутку в честь начальника рейса Андрея Григорьевича Гробова назвали Grobienia telegrapho-morzyanicus. Определить её научное название по имеющимся у нас определителям не удалось ни в море, ни на суше, так я его до сих пор и не знаю. Костя поведал, что при увеличении и при некоторой доле фантазии надпись читается как начало первой суры Корана. У мусульман она считается священной. Сфотографировав, рыбку отпустили, всё ж таки места под покровительством Аллаха, надо чтить чужие обычаи…

Не исключена возможность встречи с рыбами и другими объектами, которые вообще не попадались на глаза исследователям или не отмечены в данном районе. Чтобы не пройти мимо такого факта, очень важно хорошо ориентироваться в мире рыб. Для промысла это не столь существенно, а для науки имеет значение. Кто-то очень правильно сказал: нет ни вредных, ни ненужных животных, растений и т.д., а есть животные и растения, о полезных свойствах которых мы ещё не знаем. Так учил меня Костя, и с этой точки зрения я всегда рассматривал свою работу.

Спросите специалиста ихтиолога, как называется та или иная рыба, и вы почти всегда услышите не очень определённый ответ: какая-то сельдь, ставрида, что-то из сомовых, зубанов или окуней, надо посмотреть. Дело в том, что многие семейства рыб включают в себя несколько родов, в каждом из которых десять-двадцать, а то и больше очень и не очень похожих друг на друга видов. Различить рыб одного рода бывает очень нелегко даже специалистам (для этого и проводится морфометрический анализ), поэтому и столь расплывчат ответ: «какая-то»… В быту, впрочем, и незачем знать точное название. Здесь важнее вкусная-невкусная.

Справедливости ради следует сказать, что есть и обратные примеры, когда семейство представлено двумя-тремя, а то и одним родом, состоящим в свою очередь из одного-единственного вида. Но если отнесение вида к тому или иному семейству большей частью не вызывает сомнений, то с определением самого вида различных неувязок сколько угодно.

Разумеется, всё это предмет учёных споров, а покупателю и продавцу достаточно знать, что один продаёт, а другой покупает хека, клыкача, рыбу ледяную или селёдку. Но уже с той же селёдкой посложней, так как у всех этих, да и других рыб разная жирность, разная консистенция мяса, а следовательно, то, что мы называем вкусом, качеством — тоже разное. Отсюда и цена. Конечно, имеет значение и массовость вида. Если бы осетровые рыбы были столь же массовы, как, к примеру, минтай, неужели цена их, да и икры была бы столь раздута?

Может показаться, что установление принадлежности рыбы к тому или иному виду — узкоспециальный вопрос, а сколько вокруг него было сломано копий и сколько ещё сломается!

В настоящее время почти все виды, имеющие мало-мальски промысловое значение, известны. Но бывает так, что на рыбокомбинат или в торговлю с промысла поступает под хорошо известным торговым названием совершенно другая рыба. Никаких недоразумений не было бы, имей они одинаковую пищевую ценность, а то ведь, как говорится, небо и земля. Или в нашем случае — рыба и вода.

Как-то к нам в лабораторию с Аршинцевского рыбокомбината принесли для определения рыбу с категорическим требованием доказать, что она не «масляная». (Хорошо ещё, что эта рыба была с головой и неразделанная, а то иногда просят определить по бесхвостой, а то и обезглавленной тушке). Добро хоть не филе… В таком случае остаётся только руками развести, а определение сводится к тому, что это рыба, а не рак или каракатица.

Под таким названием — «масляная» — рыбу доставили на комбинат с промыслового судна для дальнейшей обработки. Судя по приложенной этикетке, она была добыта на одной из глубоководных банок в южной части Атлантического океана.

Как ни бились комбинатские технологи, но после обработки от рыбы оставались только пучеглазая мумифицированная мосластая голова и скелет с какими-то плёнками, пародирующими мясо, в скукожившемся чёрном мешке-шкуре. Мясо рыбы оказалось необыкновенно водянистым.

Нам же определить рыбу, то есть узнать её научное латинское название и его русский эквивалент оказалось несложно. В те годы шло интенсивное освоение глубоководных банок всех океанов, и их не очень разнообразную промысловую ихтиофауну мы знали довольно хорошо. Но вот дальше!

Рыба и в самом деле была из семейства масляных — судовой технолог оказался прав, но, увы, состав мяса не имел ничего общего с её на самом деле масляными собратьями по семейству, давшими название всей группе этих рыб.

Пришлось, составляя справку, объяснить, что рыба по научной номенклатуре действительно принадлежит к семейству масляных (этим заключением отвергалось обвинение в некомпетентности неведомого нам судового технолога). Но из-за особых условий обитания — глубоководности, а следовательно и изменения питания, её мясо приобрело столь специфический состав, что она не может быть причислена к тем рыбам, которые продаются под торговым названием «масляная». Этой частью справки комбинату давалось основание сменить торговое название рыбы и соответственно цену, чтобы использовать её на непищевые цели. И судя по тому, что к этому вопросу больше не возвращались, наша справка удовлетворила всех.

Не вдаваясь в глубину истории борьбы за правомерность существования самого таксономического ранга — вид, стоит сказать лишь, что оно имеет большое теоретическое и практическое значение. В пояснение рискну привести ещё один пример из истории отечественного рыболовства и рыбохозяйственной науки.

ЗАГАДКА ЧЕРНОМОРСКОЙ СТАВРИДЫ

В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов двадцатого века в Чёрном море, в основном у Кавказского побережья, появились и стали облавливаться скопления крупной (средний размер превышал тридцать сантиметров, максимальный свыше пятидесяти) и возрастом до четырнадцати лет чрезвычайно жирной и отменно вкусной ставриды.

В Чёрном и Азовском морях всегда существовала и благоденствовала, да и сейчас существует мелкая черноморская ставрида, возрастом до восьми лет, тоже вкусная, хотя и не такая жирная. Она была и есть значительно меньших размеров, чем пришлая.

Необходимо было ответить на вопрос: что такое мелкая ставрида и что такое крупная, это два вида или один? Тем более что внешне и по своим таксономическим признакам они никак не различались, обе стайные пелагические рыбы. Спектр питания у них тоже одинаков и связан только с размером рыбы: шпрот, атерина, тюлька, креветка, рачок мизида, молодь других рыб. Анализа по ДНК ещё не было, во всяком случае, в нашем ведомстве.

Мелкая — это мелкий вид, в среднем тринадцать-пятнадцать и никогда не вырастающий более двадцати пяти-тридцати сантиметров, или это молодь крупной? Допустим — молодь, но почему же она раньше не росла? А если росла, то куда скрывалась? Предположим, крупная — самостоятельный вид. Но, где обитает её молодь? И откуда она пришла в Чёрное море? Из Средиземного? Тогда почему там не ловится? Прямо-таки, как с неба свалилась…

Возникли и другие вопросы, но на перечисленные надо было ответить быстро и определённо, так как от этого зависела стратегия рыбного промысла.

Хорошо, мелкая ставрида — молодь крупной. Тогда надо немедленно прекратить её промысел в зимнее время у южных берегов Крыма (там она скапливается на зимовку), где её успешно промышляют на электросвет конусными сачкообразными сетями. Минутное дело. Опустили на сорок метров, включили на мгновение свет, выключили. Готово: в конусе — до двухсот-трёхсот килограммов. Не считая того, что торчит в ячеях сети… Если же это два разных вида, то крупную ставриду можно добывать без ограничений, и в наши воды она зашла для нагула, так как половозрелых, а тем более нерестящихся особей не обнаружено. А мелкую как аборигенный вид нужно вылавливать в щадящем режиме, с таким расчётом, чтобы оставлять какую-то часть для восстановления популяции.

О, какие были ристалища по этому поводу!

Пока шли научные баталии (в том числе и в стенах нашего института) подходы ставриды в Чёрное море уменьшились, уловы снизились и тихо сошли на нет. Все вопросы отпали сами собой. Вот уже полвека минуло с тех пор, а крупной ставриды всё нет и нет, а мелкая живёт себе, зимуя у Южных берегов Крыма.

И этот пример не единственный. Подобного рода загадки океан время от времени подбрасывает рыбакам и учёным то в одном районе, то в другом.

Отечественных определителей рыб Индийского океана — в связи с тем, что наши рыбохозяйственные исследования начались здесь лишь в шестидесятых годах, — пока нет. Мы пользуемся в основном англоязычной литературой, составленной как отдельными учёными-ихтиологами, так и коллективами авторов и изданными под эгидой Международной Продовольственной и Сельскохозяйственной Организации — ФАО. На судне имеются два определителя рыб Индийского океана: «Рыбы Цейлона» Мунро и «Рыбы южной Африки» знаменитого ихтиолога Смита, прославившегося тем, что первым описал уникальную латимерию — кистепёрую рыбу, считавшуюся вымершей в незапамятные времена и известную лишь по окаменелым останкам. От места наших работ довольно далеко и до Цейлона, и до Южной Африки, поэтому многих рыб, встречающихся нам, в этих определителях нет. Хотя ареалы других довольно широки, и они обитают как у Цейлона (Шри-Ланка) и Южной Африки, так и в Красном море, и в других окраинных морях бассейна Индийского океана.

Поэтому в дальнейшем Костя намерен составить собственный отечественный определитель всех рыб в районах наших исследований, и с этой целью планомерно и методично собирает материал, фиксируя и описывая всех добытых рыб. Малоизвестных рыб мы стараемся точнее определить, если есть такая возможность и описать не только их морфометрические признаки, но также цвет, так как после фиксации он исчезает. Это планы стратегические, начать же он решил с самого необходимого — составления определителя массовых промысловых видов.

Работа эта кропотливая, и мы частенько прихватываем время после вахты. Костя ценит мою добросовестность и стремление помочь ему. Ну, а мне просто нравится такая работа, и я по мере возможности за счёт сна и личного времени ему помогаю. У нас с ним полная совместимость характеров, а это великое дело в любой сфере деятельности, тем более в длительных экспедициях, где всё время приходится общаться с узким кругом людей в практически замкнутом пространстве. Кроме обязанностей по должности, мы добровольно взвалили на себя заготовку экспонатов как для институтского музея, так и для его альма-матер — Кишинёвского университета.

Предполагаю, в готовящейся экспедиции на Марс самым трудным будет именно психологическая совместимость участников. У каждого должны быть собственные глубокие интересы не только в официальной работе, но и в увлечении. Хотя идеальный случай, когда работа и есть хобби. Или наоборот.

ХОРОВОД БАРАБУЛЕК

Строго говоря, цвет не является видовым признаком, и вот почему. Как-то довелось мне провести несколько незабываемых часов под водой возле одного крошечного прелестного островка, какие хоть редко, но встречаются и в Аденском заливе. Имею в виду, разумеется, девственную неповторимость его подводного мира с непугаными обитателями. Сам островок представлял собой чёрно-коричневую, раскалённую на солнце угрюмую скалу — пристанище неприхотливых морских птиц, и вид его даже у самого непритязательного Робинзона мог вызвать только глухое отчаянье.

Придерживаясь за камень, я наблюдал за парой лазурно-изумрудных рыб-попугаев, обнаруживших в узкой щели невидимую мне добычу. Пока один из них плавал вокруг с явно патрульными обязанностями, отгоняя непрошеных компаньонов, другой ложился на бок и, изгибаясь довольно упитанным телом и отчаянно взмахивая широким хвостовым плавником, буквально втискивался в полость. Подкормившись, с такими же потугами, хвостом назад, он выбирался наружу и заступал на пост по охране, а его место занимал терпеливо дожидавшийся своей очереди компаньон.

Конечно, попугаи видели меня, возможно, потому и чередовались, чтобы оповестить друг друга об опасности, какую я для них представлял. Картина презанятная, не часто увидишь. Я увлёкся, и уж хотел было, вспугнув рыб, посмотреть, что же их там заинтересовало, но в это время стайка мелких рыбёшек отвлекла меня.

Рыбки — длинной не больше десятка сантиметров — хороводились здесь же, рядом, несколько левее, у ближней ко мне стороны того же камня, где возились попугаи. Подножие камня было скрыто изящно изогнутым гребнем подводного барханчика, намытого волнами. Огибая камень и образуя ложбину у его основания, гребень бархана змеился вверх, где переходил в покрытую мелкой однообразной рябью песчаную равнину.

Чередуясь и оплывая камень, рыбёшки спускались по-над гребнем вниз, затем заплывали в ложбину и по обратному склону гребня шустро поднимались вверх, чтобы занять место в конце быстро продвигающейся очереди. При этом из-за узости ложбинки они строились в колонну по одному, и замечательна была строгая очерёдность, которую они соблюдали, напоминая ребятишек, друг за другом скатывающихся с ледяной горки. Только рыбья очередь была явно на подъём. Но для чего?

В каком-то сайгачьем облике передней части головы, невзрачных, никак не окрашенных тельцах, в особенности по сравнению с рядом суетящимися лилово-сизыми попугаями было что-то очень знакомое, но, как я ни тужился вспомнить их название, мысленно пролистывая определители рыб, мне это никак не удавалось. В самый последний миг — вот уж было вспомнил! — название, затуманиваясь, плавно отходило в сторону. Каждому знакомо такое чувство. Заинтригованный упорядоченной суетой рыбок, я начал перемещаться с таким расчётом, чтобы разглядеть их в ложбине, и одновременно перебирал в памяти виденных когда-либо рыб, уверенный в том, что знаю и этих, но, тем не менее, хоть убей, не мог сообразить, да кто ж они такие?

Как часто бывает, загадка разрешилась мгновенно, стоило мне только взглянуть на то, что и как делали эти рыбки. Мигом совместилось и их поведение, и цвет — да, цвет, хотя в данный момент рыбки были не окрашены. Ведь это же отлично известные мне барабульки, родственницы нашей азово-черноморской, но значительно уступающие им по вкусу!

Забравшись в ложбинку, рыбёшки становились под острым углом к грунту, прижимались к нему ртом, оттопыривали обратно направленные от нижней челюсти пару толстеньких у основания и утончающихся к кончикам усиков-стебельков, и шустро перебирая ими, так что только струйки песка осыпались позади по склону, передвигались вверх, словно миноискателем прощупывая песок перед собой. Иногда на ходу, ни на секунду не задерживаясь, приникали они к грунту, выхватывая обнаруженную «мину» — добычу.

Да, это были барабульки, у меня словно пелена с глаз спала, и как я не узнал их сразу!?

Однако мудрено узнать! Как же в своей стихии они разительно отличались, и именно цветом, от тех барабулек, что доставлял нам трал! Эти были однообразно светлы, белесы до прозрачности; а зачем им быть яркими на белом песке?

На воздухе, только что вынутые из трала, барабульки в зависимости от вида на общем розовом фоне тела покрыты красными и перламутровыми пятнами. У многих есть тёмно-коричневые с бордовым отметины на боку, над грудным плавником или на изгибе хвоста сверху — так называемое седло. Радужно, хотя и не очень пёстро, украшен спинной плавник.

Вот почему, даже хорошо зная барабулек, я, тем не менее, не мог их опознать, стоило исчезнуть цвету. Так какой же это видовой признак, если в разных условиях он выглядит по-разному!

В отношении цвета, точного обозначения его, мы обычно долго спорим. В самом деле, окраска тропических рыб столь разнообразна, а сочетания цветов столь неожиданны, что нам для передачи всех оттенков приходится изобретать собственные определения, но с таким расчётом, чтобы они были понятны тем, кто станет читать эти записи, хотя они ведутся Костей в общем-то для себя.

ПАРФЮМЕРИЯ И СИСТЕМАТИКА РЫБ

И ничего удивительного, что каждый изыскивает эти названия в близкой ему области. У Тамары явно парфюмерно-галантерейный уклон: цвет чешуи над боковой линией той же барабульки, по её мнению, соответствует теням для век, какие, чтобы нравиться самой себе и чаровать поклонников, она мечтает приобрести в первом же порту, где нам выдадут валюту.

Костя пытается убедить нас в своей правоте, основываясь на отроческих воспоминаниях о токарно-фрезерной обработке разных металлов, уверяя, что те же чешуйки — точь-в-точь как искра при шлифовке титана. Я склоняюсь к орнитологической концепции, в свою очередь доказывая, что они наиболее похожи на бирюзово-голубоватое зеркальце в крыле сойки…

Принимаем соломоново решение, и Тамара записывает все три мнения.

Но описание цвета — четверть дела, после этого начинается счётно-тактильная работа. Костя, не показывая мне, читает определительный ключ, что-то бормоча про себя, поглядывая то в книгу, то на рыбу. Тем временем я считаю количество колючих и мягких лучей в спинном и анальном плавниках, а закончив, сообщаю ему эти цифры. Костя покряхтывает и просит пересчитать, не говоря мне, что написано в книге, потому что, зная ориентировочную цифру, я подсознательно буду стремиться выйти на неё.

— А скажи-ка мне, дорогой, сколько у неё жаберных тычинок?

Вырезаю жаберную дугу, расположенную первой к левой жаберной крышке и считаю на ней тычинки. Это ихтиологический стандарт, принятый для однообразия измерений. Хорошо считать тычинки у хищников: их мало, и они грубые, крупные, хотя частенько жутко крючковатые и колючие. Ими подводные лисы и волки дополнительно удерживают добычу. В их крепости и колючести мне пришлось убедиться на собственном oпыте. А вот у планктофагов, любителей бесскелетного мягкого планктона — сельдевых рыб, разных скумбрий и особенно сардин, тычинок сотни, считать их сущее наказание — не дай Бог сбиться! — ведь это своеобразные сети, сквозь которые процеживается вода и отбирается нужное для еды. Замучаешься, пока сосчитаешь.

— Так-так, — выслушав меня, веселеет Костя, — а, что там у неё с зубами?

— В два ряда… клыков нет, — раскрываю рыбий рот на всю ширину, заглядываю в самую глотку. — Глоточных… глоточных не видно, не нащупываются что-то.

— Не видно или нет?

Так и сяк верчу рыбу, стараясь, чтобы лучик солнца высветил глотку.

— Нет.

— Чудесненько, а как насчёт сошниковых?

Просовываю в узкий рот рыбы мизинец (он более чувствителен), шарю по нёбу, пытаясь ощутить лёгкую шероховатость, как от самой мелкой наждачной шкурки, но даже размокшим мизинцем я ничего не ощущаю. А может, там и нечего ощущать? Призываю на помощь Тамару. Тамара оттопыренным мизинчиком водит по рыбьему нёбу, от усердия прикусывая губку:

— Вроде бы нет!

Костю такой ответ не удовлетворяет, он требует точности:

— Вроде бы или нет?

В поисках сошниковых зубов приходится разрезать рыбью голову надвое, исследовать под лупой, но и лупа не помогает — сошниковых зубов нет.

— Ладненько, пиши, Тома.

— Зачем же ты нас мучил? Если они есть, так сразу шершавятся!

— Надо было точно убедиться.

Мне нравится Костина дотошность. Такой он и в отношении с людьми.

После нашего анализа от рыбы часто почти ничего не остаётся, поэтому второй экземпляр определяемого вида, снабжённый этикеткой и аккуратно упакованный в марлю, консервируется в специальной формалино-спирто-глицериновой смеси, разведённой морской водой. Такие экземпляры хранятся в музеях, чтобы в случае необходимости иметь возможность сравнить их со вновь добытыми рыбами, удостовериться в идентичности видов или в том, что они разные.

Позже, собирая материал для диссертации, работал я в питерском зоологическом институте со сборами ставрид ХIХ века и дивился чёткости и аккуратности надписей. Спасибо, неведомые коллеги-предшественники, через полтора века, через блокаду, как можно после вас работать небрежно!?

…Покончив с анализом мелких рыб, принимаюсь за крупных — красных рифовых окуней лутьянов, сине-зелёных летринов. Ждут своей очереди несколько разного вида некрупных каменных окуней. И вот тут-то я попадаю в самый настоящий просак. Весы безмен закреплены возле мачты, закрывающей от меня Костю. В простоте душевной подхватив более чем пятикилограммового лутьяна под жабры, водружаю его на крючок безмена и пытаюсь вытащить руку, но… не тут-то было — острые шипы жаберных дуг впились в размякшие пальцы с обеих сторон и вытащить их без повреждений нет никакой возможности. Оттягиваю жаберную крышку другой рукой, но и она угождает в тот же цепкий капкан.

Покачивает, и мне надо было как-то удерживаться на палубе — хоть зубами держись.

— Да что ты там возишься! — нетерпеливо окликает Костя.

— Рыба держит, не могу отцепиться, помоги.

Это был мне первый урок обращения с океанскими хищниками. Их жаберные тычинки превратились в самые настоящие крючковатые захваты, крепко удерживающие жертву, перед тем как сделать глоток. Вырваться из них невозможно. А ведь меня они удерживали пассивно, лутьян уже погиб.

Пришлось Косте брать большой нож, пинцет, ножницы и вырезать сначала жаберную крышку, а потом и жаберную дугу, удерживающую мои руки. На память на них остались долго незаживавшие раны.

Во время работы нас то и дело отвлекают любители узнать название какой-либо диковинной рыбы, но мы вынуждены почти всех разочаровывать, так как большинство их в русском языке названий не имеет, а если и имеет, то на всю группу одно. Бесчисленные коралловые рыбки: рыбы-бабочки, хотя среди них можно выделить подгруппу щетинозубов, амфитрионов, неонок…

— Это что? — приносит кто-нибудь заинтересовавшую его рыбу, похожую на пучеглазый шар, утыканный со всех сторон не очень длинными иглами с чёрными и жёлтыми пятнами между ними. Шар ворочает глазами, клацает зубами, вяло трепещет прозрачными плавниками.

Костя отмечает пальцем место, где читал, поднимает голову:

— Отпусти его, дорогой, это диодонхистрикс.

— А-а, — понимающе тянет матрос. — А по-русски как его дразнят? Рыба-ёж? Вот это годится!

— А это? — уже другой несёт такой же шар, только калибром поменьше и с более короткими колючками.

Костя снова отмечает пальцем строчку, также неторопливо поднимает голову, вглядывается в рыбёшку — циклихтисорбикулярис!

— Ишь ты, циркулярисорбитихтус, — перевирает матрос, пытаясь запомнить дивное название. Язык его спотыкается в непривычных звукосочетаниях латыни и тут же всё забывается окончательно.

В подобных ситуациях один мой университетский преподаватель, орнитолог, на вопрос дотошных студентов как называется та или иная птица, называл всех одинаково, зная, что студенты тут же его забудут — карапус-маракус.

Мало-помалу нас оставляют в покое и не мешают работать. Меня удивляет спокойное долготерпение Кости, я бы уже давно разогнал всех, кто несёт рыб и спрашивает одно и то же по десять раз. Но Костя каждому уделяет внимание, и не только не сердится на то, что его отрывают, но, кажется, даже доволен этим.

— Пусть несут, — объясняет он свою позицию. — Уловы будут и повесомее, мы всё осмотреть не сможем, а они, глядишь, что-нибудь интересненькое да и найдут.

Пока мы возимся с определением рыб, другие отряды научных сотрудников выполняют гидробиологическую, гидрологическую и геологическую станции и приступают к снятию показаний температуры воды с термометров, укреплённых на батометрах Нансена — берут из него воду для анализа её состава на разных стандартных горизонтах. Кстати, геолог Владимир Бортников, добыв трубкой и дночерпателем образцы грунта, пакует их в вышеупомянутые пресловутые изделия номер два, а затем, чтобы не порвались, в полотняные мешочки и расфасовывает по ящикам. Камеральная обработка будет произведена в Москве и ляжет в основу его кандидатской диссертации.

А судно тем временем перебегает на другую станцию, в другую траловую точку. Надо торопиться, скоро трал, а у нас впереди ещё и биологический анализ. Но если не успеваем до следующего трала, то материал для работ по систематике и видовому определению откладываем в холодильник или на полки.

НУЖЕН ЛИ РЫБЕ ЗОНТИК?

Есть поговорки, символизирующие крайнюю степень никчемности: нужен как зайцу стоп-сигнал, или как собаке пятая нога, или как рыбе зонтик.

Зонтик рыбам и в самом деле ни к чему, а вот хотя бы кратенькая биографическая справка не помешала бы. Конечно, нужна она нам, а не рыбам, потому что у ихтиологов к ним множество вопросов, и ответ на большинство из них может быть получен только при помощи различных анализов, в том числе и биологического.

К сожалению, ни одна рыба или другое более «разговорчивое» и доступное изучению животное не в состоянии ответить на самый простой вопрос: сколько ему лет? А получить ответ на этот вопрос необходимо для того, чтобы знать, в каком возрасте мы её ловим? Чтобы не было перелова и, следовательно, не подорвать репродукционные, то есть восстановительные способности популяции.

Что уж там говорить о проблемах более сложных. Ведь кроме того нам надо знать, когда у данного вида наступает период полового созревания, сколько лет длится репродукционный цикл, и всё ли время он одинаков, в какой сезон года изучаемый вид более склонен заниматься любовными шалостями и где; какова численность выметанных икринок, сколько их выживет, сколько погибнет. Вымётываются они в один приём или в несколько, и в какое время суток? Икринки после вымета иногда поднимаются к поверхностной плёнке натяжения, да так и путешествуют, как пушкинский царевич по воле волн до выклева личинок. А могут обитать в пелагиали или скромно таиться в глубинах, приклеенные к водорослям, камням, раковинам.

Занятна и дальнейшая судьба всех этих предличинок-личинок-мальков-молоди. Иногда родители вынашивают их в специальных камерах-сумках на собственном теле. А например морские сомы из семейства ариевых, объект промысла в водах Пакистана и Индии, не доверяют это ответственное дело никому. Чадолюбивые папаши, ничем не питаясь, вынашивают икру в собственном желудке, а в случае опасности укрывают даже довольно великовозрастных отпрысков в своём рту. Так же поступает и небольшая рыбка — большерот. Рыбка хоть и невелика, но зато рот — всем ртам рот. Что там сом (хотя у него к моменту инкубации икры рот тоже значительно увеличивается), — у того мальков двадцать-тридцать, школьный класс, а у большерота — целая школа вмещается!

Не меньше вопросов и в отношении питания, темпов роста, суточных и годовых миграций и многого другого. Только получив на них ответ, мы можем уверенно и достоверно судить о количестве рыбы в том или ином районе, участке и почему именно там образовались скопления, а не в другом месте, и что можно ожидать через месяц, квартал, год и в более отдалённом будущем, то есть прогнозировать величину возможных уловов. Этого от нас требует рыбная промышленность.

Собрав данные за несколько лет, чем больше, тем лучше, и обобщив их, мы пытаемся во всем выявить закономерности и взаимосвязи, нарушить которые, впрочем, способно всё, вплоть до периодичности изменения силы и направления морских течений, фаз Луны или усиления-ослабления активности Солнца (число Вольфа). Причём это влияние может сказываться на обитателях океана не только непосредственно (скажем, холодное течение проникло на места нерестилищ и погубило икру), но и через пищевые цепи. Не исключено также антропогенное воздействие — чрезмерный вылов, загрязнение океана, разрушение среды обитания… Следует учитывать также инерционность многих из этих процессов.

Только при поверхностном взгляде распределение жизни в океане может показаться бессистемным и хаотичным, часто это просто пока невидимый или непознанный нами порядок. Наблюдения ихтиологов увязываются с данными гидробиологов и океанографов, и, в конечном счёте, оказывается, что в одних районах океан бурлит жизнью всегда, а в других — только в определённые периоды. Да и что это за жизнь, надо разобраться. Иногда это только низшие звенья пищевой цепи, пока не используемые человеком напрямую — фито и зоопланктон; разве только, что мы дышим кислородом, три четверти которого вырабатывается в океане фитопланктоном.

Но известны районы, где имеются и низшие, и средние звенья — и планктон, и летучие рыбки с крабами, и молодь рыб, — однако потребителей всего этого, крупных хищных пелагических рыб, которым, кажется, сам бог велел здесь жить и благоденствовать — нет. Нет? Или мы их пока не нашли? Я имею в виду промысловые скопления. С налёта такие задачки не решаются. Они поддаются разгадке только при кропотливой, дотошной и добросовестной, пусть иногда внешне скучной и лишенной романтической привлекательности полевой работе в море и соответствующей камеральной — в лаборатории.

БИОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

Работаем мы следующим образом: я измеряю и взвешиваю рыб, Костя их вскрывает, предварительно соскоблив скальпелем на левом боку над боковой линией несколько чешуек, прикрытых грудным плавником (здесь они лучше всего сохраняют временные отметки — годовые кольца). Тамара, записав порядковый номер рыбы, анализа, дату, длину и вес рыбы, принимает чешуйки от Кости и складывает их в согнутые конвертиком листики блокнота (это так называемая чешуйная книжка). У некоторых рыб: например, ставриды, сомы, сауриды берётся не чешуя (потому, что она мелкая), а отолиты, часть органа равновесия. Небольшие, разной степени прозрачности, размеров и формы парные камешки, кальциевые образования, расположенные в специальной полости в голове по-за глазами рыб и несколько выше. У больших рыб они покрупнее и покрепче, у мелких иногда столь хрупки, что не только взять их, но и сохранить — проблема. Такие собирают в плексигласовые пеналы с ячейками для каждой пары.

Сначала я сообщаю Тамаре длину и массу, затем Костя — пол, стадию зрелости гонад, наполнение желудка, кишечника, степень внутреннего ожирения.

Мы вполне можем заменить друг друга, но лучше, когда каждый делает что-то одно: в этом случае приобретается навык взятия всех показателей, легче отмечаются небольшие отличия, как говорится, набивается глаз, то есть приобретается опыт. Конечно, весовые и линейные характеристики у разных наблюдателей будут одинаковы, а вот те, что определяются визуально, могут разниться, как было с цветом.

Количество рыбы в ведре уменьшается, пухнет чешуйная книжка, мы иногда обмениваемся не относящимися к делу репликами или переспрашиваем что-либо непонятное, но обычно работаем молча. Постукивают гири на весах, клацает ножницами Костя, шуршит бумагами Тамара.

Анализы, анализы, анализы… Самых разнообразных рыб. Их много ещё будет впереди в разное время суток, в разных местах и в разных океанах: Индийском со всеми его морями, Антарктике, Атлантике — от зябких вод банки Агульяс, расположенной южнее одноименного мыса, крайней точки юга Африки до запылённых ветрами Сахары — богатых рыбой вод Марокко. И всё для того, чтобы после, при осмыслении, постепенно, как на листе фотобумаги в медленно действующем проявителе проясниться отдельным чертам биологии, интимной стороне жизни рыб. Но вместе с получением ответа на одни вопросы тут же возникают новые. Теперь я знаю, что конца этому нет и, вероятно, не может быть.

После многих лет работы у меня зародилась и оформилась такая мысль: чем больше мы узнаём о жизни в океане, тем больше возникает вопросов о ней, просто эти вопросы более глубокие, на ином уровне знаний. Обычно, если мне доводилось выступать перед школьниками или в иной аудитории, помня собственный юношеский нигилизм, когда казалось, что всё уже открыто и познано и нашему поколению ничего интересного и нового не узнать, я приводил такое сравнение.

— Представьте себе круг, — и я рисовал на классной доске круг небольшого диаметра. — Всё, что внутри круга — это наши знания о мире, а внешний периметр его соприкасается с пока непознанным. Человечество развивается, накапливает знания, диаметр круга увеличивается, и периметр его соприкасается с всё большим и большим объёмом неизвестного. — Для сравнения я рисовал большой круг. — Так что не волнуйтесь, — утешал я слушателей, — вам и вашим потомкам работы хватит, лишь бы был интерес к познанию.

— Чёрт-те что! — Костя, приняв от меня очередного японского карася, чертыхается, вертя рыбу в руках, растерянно пощёлкивает ножницами над брюшной частью, не решаясь вскрыть её.

— Чего там? — наклоняюсь я к нему.

— Отверстия-то воняльного нет! — так Костя называет анальное отверстие.

— Как это нет? — восклицаем мы с Тамарой в один голос и подвигаемся ближе.

Самый тщательный осмотр рыбёшки размером с ладонь, сравнение её с другими нисколько не прояснили наше недоумение. Анального отверстия не было.

— Может быть, она, м-м-м, через рот приспособилась отрыгивать? — высказываю я предположение.

По внешнему виду рыбка совершенно нормальная, упитанная. Значит, она ела, а если ела, то и избавлялась от остатков переваренной пищи. Выделительная система разной степени совершенства есть почти у каждого живого существа. Но где оно? Изучаем рот, жаберную полость, но и там нет намёков на злополучное отверстие. В самом деле, чёрт-те что. Этого не может быть, потому что не может быть никогда, и всё-таки оно есть! Вот дилемма!

Остаётся последний путь. Вскрываем рыбу, хотя и очень жаль портить такой уникальный экземпляр, и принимаемся искать анальное отверстие, начиная от нижней части рта через брюхо до самого анального плавника, утратившего в данной ситуации смысл своего наименования. Раскрываем брюшную полость и, следуя к хвосту, осторожно перебираем внутренние органы. Рот, глотка, пищевод, желудок, кишечник (он изгибается почти на сто восемьдесят градусов в том месте, где в норме должен быть выход), кишочка тянется в обратном направлении к голове и заканчивается — поди, догадайся! — под мышкой, в подплавниковой впадине, в бесчешуйной кожной складке левого грудного плавника. И оно становится видным и открытым только тогда, когда плавник оттопыривается под прямым углом к телу. Вот как бывает!

У рыб, как и у прочих животных, не редкость появление различных уродств. Как-то в Каркинитском заливе Чёрного моря мы поймали осетра, изогнутого, как коленвал, в двух плоскостях. В заливе Сонмиани мне встретился сом-альбинос, различные отклонения бывают у ставрид, в особенности много их у ставрид рода декаптерус из вод архипелага Чагос, что невольно наводит на мысль — а не в этих ли краях зарождаются новые виды этих рыб? Бывают и вот такие феномены.

ЗЕМНЫЕ ИНОПЛАНЕТЯНЕ И ЧАРУЮЩИЙ ВЗГЛЯД ТИБИИ

Бумага шелестит, стало быть, наука подталкивается вперёд.

— Не помешал? — это Женя Чуков, матрос из траловой команды. Он пробирается на своё любимое место под иллюминатор, в уголок между мной и Костей, устраивается там и наблюдает за нашей работой.

Я заметил, что в каждой экспедиции среди членов команды всегда находится человек, тяготеющий к научной группе и предпочитающий свободное от вахты время проводить в нашем обществе, иногда помогая по мелочам, чаще просто отдыхая. Предполагаю, что Женей движет не только интерес к нашим занятиям. Прекрасная половина научной группы пользуется заслуженной популярностью и, как окажется дальше, чем ближе к концу рейса, тем большей. Кому симпатизирует Чуков, пока непонятно, его отношение равно уважительно к обеим нашим дамам. Он без навязчивости и подобострастия услужлив, и потому к нему просто приятно обращаться за помощью. Два раза просить его не надо, если сказал что сделает, то так и будет.

Высоко поднявшееся солнце при крене судна проникает в лабораторию и освещает укреплённый на уровне глаз Чукова аквариум и его обитателей. Наиболее примечателен в нём моллюск — тибия.

Тибия, так можно было бы назвать звезду или цветок, а может быть прекрасную женщину, но это всего лишь брюхоногий моллюск, раковина которого покрыта невзрачной буро-коричневой защитной шубой рогоподобного конхиолина. Среди моллюсков немало обладателей и более изящных раковин, раскрашенных столь изумительно прихотливо и неповторимо, что останавливают на себе взгляд не только самого обычного человека, незнакомого с морской живностью, но даже привередливого коллекционера моллюсков — конхиломана.

А тибия… Представьте себе десять-пятнадцать спиральных завитков, конусовидно сходящихся на нет к верхушке раковины и расширяющихся в головной части в её устье. Здесь же по краю устья — жабо из пяти-шести коротких и одного длинного пикообразного отростка, наиболее длинного у тибии фусус — у неё он составляет, при общей длине раковины до двадцати трёх сантиметров, почти половину её.

Образ жизни тибий не столь уж и привлекателен, медленное передвижение на илах и илистых песках в вечных сумерках, почти ночи у нижнего края шельфа на глубинах около двухсот метров, где обитает тибия инсулэ хораб, и до сорока — тибия фусус. На этих глубинах нет пиршества красок и фейерверка жизни кораллового рифа. Так почему же у тебя такие прекрасные колдовские глаза, тибия? Почему тебя, невзрачное дитя своё, природа наградила столь удивительными глазами? Что ты видишь ими? Кому там любоваться ими!

Мне знаком взгляд насекомых и пресмыкающихся, я смотрел в глаза птицам и рыбам, млекопитающим и ракам. До сих пор помнится безразлично-оценивающий, с кошачьим разрезом зрачка глаз акулы на краю рифа или настороженно-выжидающий мурены в глубине его… А хитро ухмыляющийся глаз слона, выпрашивающего бакшиш!

Даже пришлось как-то ощутить, а потом и увидеть, не подберу другого слова — изумлённый взгляд льва. Фотографируя бабочек, сам не понимаю как, я забрался в оставленную служителями незапертой клетку льва в зоопарке Карачи. Его Величество, видимо, недавно покормили, и царь был настроен миролюбиво.

И всё же, признаюсь, вопрошающий неземной взгляд тибии поражает больше всего своей осмысленностью. Он не только очаровывает, но и заставляет задуматься: а что если она тоже способна понимать и чувствовать? Что если она тоже думает, а мы на нынешнем уровне знаний просто не способны понять, каким образом она это делает? Ведь, в сущности, животные — это земные инопланетяне, и прежде чем пытаться разыскать и постигать язык жителей иных планет, стоило бы научиться понимать наших инопланетян.

И первые шаги в этом направлении уже делаются. Как и следовало ожидать, впереди оказались японцы, день-то с них начинается, вот они время и не теряют. Вроде бы расшифровали язык самых близких друзей наших — собак и кошек.

И вообще животные, в особенности высокоразвитые, прекрасный объект для поиска самого пути подхода к пониманию других. И мне кажется, другая жизнь из Вселенной просто не хочет обозначать себя, изучает нас со стороны и терпеливо ждёт, когда же мы достигнем уровня сознания достойного, чтобы с нами общаться. Что они могут получить от нас, если мы не способны договориться друг с другом, и как бандиты в переулке чуть что хватаемся за нож, пистолет, а то и бомбу?..

Чуков, как и все мы очарованный взглядом тибии, следит за её передвижением по аквариуму. Она не любит мельтешения за стеклом своего дома и яркого света, старается держаться теневой стороны, и то медленно ползёт по обросшим водорослями камням, деликатно исследуя их хоботком-сифоном, то, выдвинув ногу с крепкой хитиновой подошвой и заякорившись ею, рывком перепрыгивает-перекатывается на другое место. После шага-прыжка тибия сжимается, прячется в раковину, прикрываясь словно щитом подошвой ноги, как бы в ожидании возможной опасности на новом месте, затем снова осторожно выдвигает ногу из-под края раковины и постепенно переворачивает себя на брюшную сторону.

Вот робко, изучающе показывается пара щупальцев, затем сифон, и наконец крошечные, пронзительно-зелёного цвета наивно-доверчивые глазки на длинных гибких стебельках, всегда готовые как потянуться к чему-то, что надо рассмотреть более пристально, так и мгновенно скрыться от любой, даже мнимой опасности под надёжную броню раковины.

С разных сторон к разделяющей их стеклянной перегородке приближаются обитатели двух стихий: воды и воздуха — моллюск и человек, и долго внимательно смотрят друг на друга. Что видим мы — ясно, но что видит тибия?

— А ведь это он, земной марсианин, или, поскольку это она, то марсианка-венерианка, установите с ней контакт. Так нет, куда-то в космос посылаем сигналы, ждем ответа. А что, если там такие вот существа живут, и нет им дела ни до числа пи, ни до теоремы Пифагора, не говоря уж о бюсте Ленина или знамени СССР, — говорит Чуков, почти дословно повторяя мои мысли.

Он отодвигается от аквариума, окидывает нас взглядом: согласны ли мы с ним, и продолжает:

— Будь я художником и решив изобразить доброго духа моря, взял бы для него глаза у тибии. В этом взгляде загадочности, пожалуй, не меньше, чем у Джоконды!

Мы и сами так думаем, и поэтому никто не возражает, когда Чуков завешивает аквариум полотенцем.

— Чувствуешь себя как-то неловко, — ёжится он. — Словно и она меня изучает.

ФЕНОМЕН ЧУКОВА

Между тем мы продолжаем делать анализ. Чуков заинтересовался манипуляциями Кости, после вскрытия рыбы повторяющего в различных вариантах — самка-самец, в сочетании с цифрами от ноля до пяти и словом «желудок». Понаблюдав некоторое время за ним и приглядевшись к той рыбе, которую Костя после вскрытия бросал в ведро, Чуков вдруг упредил его и, глядя на ещё не вскрытую рыбу, сказал: «Самка».

Костя вскрыл её: действительно, самка!

— Следующая — снова самка, — определил Чуков.

Мы переглянулись, и было чему удивляться. Рыба, на наш взгляд не имевшая видимых половых признаков, легко распознавалась матросом, только что впервые увидевшим её.

После этого, невозмутимо насладившись произведённым эффектом, Чуков, словно фокусник разбросал оставшихся рыб на две неравных кучки, а три самых маленьких рыбки отложил в сторону: «Не пойму, кто такие?»

Костя посмотрел на меня: «ну-ка, взвесь их!» — и обратился к Чукову:

— Конечно, не поймёшь, гляди, — он развернул перед ним брюшную полость одной из этих рыбок. — Вот две ниточки, гонады, сейчас они ещё не развиты, рыбки-подростки. Здесь, пожалуй, только гистологический, то есть тканевый, анализ поможет определить пол. Пиши, Тома: ювенис. Лучше скажи, дорогой, как ты взрослых рыб различаешь?

— Чего тут хитрого, самка, она вон какая, а самец совсем непохожий!

Я держал в одной руке самку, а в другой «совсем непохожего» самца, распознанного Чуковым без всяких усилий, и ни за что не отважился бы определить их пол без вскрытия, разве что наугад, рыбы были совершенно одинаковы.

— Колдовство какое-то, — поражался Костя, поочерёдно вскрывая рыб из разных кучек: это действительно были самки и самцы.

Глаза Чукова, вероятно, улавливали малейшие отличия в окраске и в расположении цветовых пятен. Хотя он сам толком не мог объяснить, как же их различает, просто для него они были разными, но то, что в его глазах «совсем другое», никак не поддавалось распознать нашему, наверное, грубому и неуклюжему зрению. Мы как слепцы тыкались среди этих, очевидных ему, различий, но так и не научились достоверно определять рыб по внешнему виду. Ведь следовало ещё брать поправку на искажения, возникающие после гибели рыбы. У свежей окраска одна, у снулой — другая. В самом деле, колдовство.

Всё это, видимо, объяснимо с той точки зрения, что если бывает абсолютный слух, то почему бы ни быть и абсолютному зрению? Различают же чукчи, эскимосы и другие северные народы сотни оттенков у абсолютно белого для нас снега!

ГДЕ И КОГДА РЫБЫ ПРЕДАЮТСЯ ЛЮБОВНЫМ УТЕХАМ?

Костя удаляется в каюту обрабатывать записи, вслед за ним уходит и Чуков готовить к постановке следующий трал, а мы с Тамарой остаёмся доделывать анализ. Теперь я взвешиваю индивидуально гонады самок и самцов. Ряд таких взвешиваний в различное время суток и на протяжении какого-то периода времени позволит нам ответить на два вопроса: днём или ночью, и в какой сезон года проходит нерест данного вида рыбы. Ведь по мере того, как рыба вступает в нерестовое состояние, увеличивается вес её гонад — половых желез, а значит, изменяется отношение веса гонад к весу тела, так называемый гонадо-соматический индекс — ГСИ.

Из литературы и теперь уже вездесущего телевидения всем вероятно известно в мельчайших подробностях: как, где и когда занимаются любовными шалостями лососевые рыбы. Хотя когда — осенью — известно и медведям… А вот в океане у малоизученных рыб пока не всё так однозначно и определённо.

У большинства тропических рыб нерест растянут на весь год, но даже в таком случае имеется, хоть и не всегда ясно выраженный, пик его, иногда два. Обычно эти пики более массового икрометания приурочены к какому-нибудь изменению во внешней среде. К какому? На этот вопрос мы получим ответ, проанализировав данные гидробиологов и гидрологов, но это ещё впереди.

Получаемые нами сведения представляют прямой интерес для практического рыболовства, так как в период нереста рыбы образуют скопления, и, следовательно, уловы их будут повесомее.

А что же с суточной ритмикой нереста? Оказывается, некоторые рыбы нерестятся только в определённое время суток, поэтому очень важно выполнять анализы круглосуточно, чтобы выявить его. Наблюдая суточное изменение ГСИ, например, у ставрид, легко заметить, что с некоторого минимального значения в утренние часы он плавно повышается к ночи, достигает максимума в самую глухую пору между полночью и тремя-четырьмя часами, а к утру резко падает, чтобы на следующие сутки повторить тот же цикл. Любопытно, что одни виды рыб отдаются любовным утехам у дна, другие для этой же цели поднимаются в пелагиаль. У многих процесс размножения сопровождается актами ухаживания, возбуждением друг друга до тех пор, пока самки, находящиеся ниже самцов, не «выстреливают» порции созревших икринок; поднимаясь вверх, те проплывают сквозь облако синхронно излитых самцами молок…

Но у ставрид наблюдается интересная закономерность. Готовые к нересту самки находятся всегда над самцами. Выметанные самцами молоки проходят сквозь плавающую икру и оплодотворяют её. Со временем подросшие личинки ставрид находят укрытие-спасение от желающих их съесть под куполами медуз…

Так происходит таинство оплодотворения в рыбьем мире, и миллиарды новых жизней зарождаются в Океане.

В МИНУТЫ ОТДЫХА

Откидываюсь на спинку кресла и смотрю на самый точный «прибор» из имеющихся у нас. Над дверью в лабораторию вбит гвоздь, к которому перпендикулярно переборке привязан гидрологический грузик с карандашом, воткнутым в разрез, проходящий сквозь его центр, через который пропускается трос. При малейшем крене судна отвес отклоняется в сторону, скользя по поверхности пластиковой переборки и вырисовывая на ней дугообразную линию, отградуированную в обе стороны от вертикали по сорок пять градусов. Чем дальше от центра, тем тоньше линия, прочерченная карандашом. Пока она кончается десятью градусами; больших кренов у нас еще не было. Вот и сейчас грузик с карандашом застыл на нуле. Под этим прибором шутливая надпись: «Руками не трогать», она предполагает особую ценность прибора. Это кренометр, сооружённый кем-то до нас. Наша задача — своевременно подтачивать карандаш. Почти так же сделан и заводской прибор, конечно, корпус покрасивее, стрелка поизящней, чувствительность точнее.

Другой прибор столь же потрясающей точности — измеритель влажности — совершенно случайно довелось изобрести мне.

На переборке, несколько отдав шуруп, удерживающий металлическую планку, соединяющую два листа пластика обшивки каюты, я укрепил фотографию посмертной маски Маяковского, причём прижал только один край фотографии. Через некоторое время заметил, что к ночи фото скручивается в трубочку, а днём разворачивается, иногда полностью, даже загибаясь в сторону подложки, иногда частично. Приняв положение полностью скрученной фотографии за сто, а развёрнутой — за ноль и расчертив все промежуточные значения через равномерные интервалы, я получил доморощенный психрометр, цена деления которого градуировалась, конечно, в тут же изобретенных единицах — «масках».

Любопытно, что этот «прибор» работает только в помещениях с постоянно открытыми дверями и окнами, в городской же закрытой квартире, где влажность не очень меняется, «прибор» расстраивается.

Не стоит удивляться странным, казалось бы, заботам и тревогам довольно таки взрослых дядь и тёть, способным взволноваться по столь легкомысленному поводу. Даже при современных способах связи и получения информации, в море мы, дети двадцатого века, страдаем от её недостатка. Не достаёт также и того, что мы обычно не замечаем, получая на берегу в избытке — разнообразия общения.

Поскольку комплектация экипажей судов ещё далека от подбора по психологической совместимости и другим параметрам, то, хочешь того или нет, невольно образуются микроколлективы по интересам, при этом совершенно не обязательно, чтобы научные сотрудники тяготели друг к другу, а машинная команда, судоводители или матросы образовывали свои группировки, скорее даже наоборот.

Кружок преферансистов, и здесь нашедших друг друга и смотревших на всех остальных как на ущербных, состоял из весьма разношерстных людей, которые в иных обстоятельствах ни за что не общались бы друг с другом. Стоило ли для этого уходить в океан, чтобы даже на стоянке в столь экзотическом месте как Сейшельские острова убивать время, глядя в только им понятные линии и цифры на оборотной стороне списанной штурманом карты!?

Конечно, с их точки зрения наблюдение за крысами, тараканами, кузнечиками и сверчками или ковыряние в рыбьих внутренностях — куда менее достойное занятие, но боюсь, что нам друг друга не понять.

Что же делать на судне, когда ты свободен? Книги? Да, если предусмотрительно взял их с собой. Половина библиотечных была предназначена в помощь «занимающимся политическим самообразованием». Но кто и где видел нормального человека, штудирующего труды вождей и классиков добровольно?

Что остаётся? Правильно — повышать профессиональный уровень. СтармехЕмельяныч, по-судовому «дед», натаскивает мотористов на должность механиков; акустик осваивает радиодело; один из рулевых упорно штурмует науки «навигацкие» (я его потом знавал капитаном-дальневосточником), а меня интересует зоология позвоночных и беспозвоночных, химия органическая и неорганическая, биохимия и даже курс почвоведения. Ничего не поделаешь, заочно учусь в Одесском университете!

Периодически экипаж судна нежданно принимается плести из капрона авоськи, да не простые, а разноцветные, с узорами, постепенно усложняя это умение и доводя его до уровня произведений народного промысла. Потом переключается на вязание узорных мочалок, чтобы, дойдя до верха совершенства, заняться изготовлением придверных ковриков.

А то вдруг все начинают играть в шахматы, нарды, плоский биллиард или балду. Вы никогда не играли в балду? Она несколько напоминает продвинутый до уровня Олимпийских игр кёрлинг. Этой игре не помеха и качка, тогда даже интересней с линий в три и пять метров загонять в нарисованные на палубе клетки от ноля до десяти с минусами и плюсами, набирая очки до определённой суммы. В качку, конечно, надо учитывать крен. Помню, мы с напарником Юрой Мельниковым до того наловчились, что вызывали любую пару с условием, что будем играть только левыми руками… Эти увлечения затягивали в свою орбиту всех, они, как моровое поветрие, охватывали экипаж, а потом вдруг стихали, сходя на нет.

Никогда не забыть, как во время нудной стоянки у тогда еще Цейлона в ожидании топлива от проходящего танкера, мы забавлялись ловлей акул и запуском летающих змеев все большего и большего размера, воруя у прачки списанные простыни. И, в конце концов, запузырили, чуть ли не в стратосферу, такого гиганта, что всполошились даже местные ВВС. Уж не знаем, что докладывал начальству пилот самолётика, обследовавшего наш «НЛО», так как связать пируэты самодельного Горыныча со стоящим на рейде советским судном он никак не мог — поди различи трёхмиллиметровую капроновую нитку! — но в конце концов капитан запретил эту забаву, дабы не вызвать международных осложнений…

Но были увлечения и индивидуальные. Один моторист занимался изготовлением парусников. Увлечение было серьёзное, он ещё дома запасался материалами, чертежами и с адским терпением кропотливо вытачивал и собирал крошечные детали. Зато к концу рейса его рукоделие заставило нас остолбенеть от восхищения. Говорят, в дальнейшем этот моторист довольно успешно сплавлял свои парусники в итальянские лавки, заслуженным успехом пользовались каравеллы Колумба, особенно когда он приспособился собирать их в бутылках.

…Не успели мы расслабиться и насладиться отдыхом, как отдали стопора лебёдок и ваера поползли из воды, подтягивая следующий трал. И так весь рейс, исключая переходы, гидрологические разрезы и стоянки в портах. Я взглянул на часы. Близился полдень, а значит, следующий улов будет обрабатывать новая вахта.

Мы подходили к островам в южной части Красного моря, где ожидалась высадка на берег. Первая в моей жизни…

Глава 2

ОСТРОВА

Необыкновенная пашня. Осторожно: риф! Терновый венец — коралловый волк. Что видно в чернильной тьме? В каньонах рифа. Попугаи. Гурманы с острова Халлания. Зачем им макияж? Неизвестные карлики и великаны. Очарование рифа. Жизнь за «слезинку русалки». Рыбалка на рифе. Дом — всё, жизнь — ничто. Наркоз для рыб. Уловки «Мамамбуя». Наедине с тридакной. Лилипутская собачка.

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ПАШНЯ

На судне трудно скрыть какой-либо секрет. Мы пока не знаем что именно, но что-то произошло. Судим об этом по некоторым косвенным признакам: радист зашел в каюту капитана как-то особенно быстро и взволнованно; через пару минут они закрылись в радиорубке, но перед этим капитан велел сбавить ход до малого; дизеля заурчали тише, и мы затабанили почти на месте.

Любое изменение в работе двигателя не остаётся незамеченным. Он как сердце, стучит себе и стучит, но стоит чуть сменить ритм, и на это сразу обращаешь внимание; продолжаешь своё дело, но ушки на макушке — почему начальство засуетилось, к чему бы это?