Бесплатный фрагмент - Волчья невеста

Ты зря не молился

Ты зря не молился, стрелу пуская,

а после прося у меня руки.

Дивился двор царский весь на невесту:

как кожа бела да шаги легки,

как песня задорна да соловьина,

как руки, что лебедя два крыла.

Лишь ты один знал, прячу что в светлице,

и сам до поры помогал скрывать.

Ты зря не сходил за советом к ведьме,

авось бы сказала, чего да как.

Иван мой царевич — свет ясный сокол,

остаться теперь тебе в дураках.

Про шкурку зеленую вызнал тайну,

все путал с лягушкой. Что ж, быть тому.

Лишь ты один знал, что скрываю правду,

и сам помогал себя обмануть.

Ты зря попросил меня стать нежнее,

решился распробовать пух перин,

пришел темной ночью к невесте в спальню

и замер как вкопанный у двери.

Я сделала то, о чем умолял ты.

Печи алый рот шкуру взял в кольцо:

и белую кожу, и руки-крылья.

Мне шло Василисы, скажи, лицо?..

Мой король

— Пойдём со мной! — сказал он. — Здесь тебе нельзя оставаться! Если ты так добра, как хороша, я наряжу тебя в шёлк и бархат, надену тебе на голову золотую корону, и ты будешь жить в моём великолепном дворце! — И он посадил её на седло перед собой; Эльза плакала и ломала себе руки, но король сказал: — Я хочу только твоего счастья. Когда-нибудь ты сама поблагодаришь меня!

Ты не любишь меня, ты влюблен в мои боль и страх,

как боюсь черной площади с бревнами для костра,

как считаю их: десять братьев, без рукава

остается один. Мне, как цепи, его сковать,

мне отрезать его от земли и ее щедрот,

мне отрезать его от неба, чтобы полет

ему снился, но, обреченный не повторить,

он молчит, и в глазах я читаю его: «Гори!»

Мой король, ты насытишься? Нет, ведь тебя смешит,

как я все отдаю, чтоб успеть только их дошить —

белых десять рубашек, не справившись лишь с одной.

Как тебя забавляет, что страшен мне не огонь,

пусть пугает дорога от замка в кромешный ад,

а тот взгляд, что бросает на нить из крапивы брат,

когда пальцы мои находят лишь пустоту,

и мы оба с ним понимаем: не доплету.

Мой король, ты помочь сумел бы, ты знаешь сам,

но тебе больше нравится в пекло меня бросать,

оставаться на черном троне слепым, чужим,

потому что это всего-навсего чья-то жизнь.

Мы останемся рядом: и я, и крылатый брат,

и ты будешь как будто ни капли не виноват,

мой король, что любил во мне боль, не саму меня,

и не дал мне на счастье горе свое сменять.

Генерал

За каждым Каем стоит своя Снежная Королева.

Генерал, вам к лицу края этого холод

с его льдом и снегами. Застывший и мертвый.

Говорите, искать правду — ваше заданье,

но вы словно сбежали сюда от чего-то…

От себя самого? Что хранит ваша память?

Черта плеч держит груз, что по силам немногим,

в глазах боль слишком дорого давшихся знаний.

Взгляд поэтому ваш столь пронзительно строгий?

Говорите, у каждого есть своя тайна.

Равнодушным вас сделала ваша? Ответьте!

Словно вы позабыли про то, что есть счастье,

как край проклятый этот не помнит о лете.

Но я верю, я знаю: вы жаждете солнца,

отрицая тепло и его подпуская

к себе из моих рук. Кто ж та Королева,

что сумела сломать, из вас вылепив Кая?..

The Unquiet Grave

Я звала тебя. Помнишь, где-то среди могил

колокольчик звучал отчаянно: по-мо-ги,

пока пальцы сдирали обивки атлас, но зря —

забрала право воздуха принявшая земля.

Был бы гроб мой хрустальным, качался бы на цепях,

авось, кто-то бы заявился будить меня,

как царевну, уснувшую в нем беспокойным сном,

но простой гроб — мой дом, и так холодно в доме том.

Я тебя умоляла, но звук поглощал туман,

он окутал собой хранящие вас дома,

где очаг своим жаром отводит дурные сны.

А со мной только мрак, и навек мне в нем быть — и с ним.

Я молила, ты не пришел. Бросив горсть земли,

ты сбежал, на прощанье едва ли потратив миг,

и не слышал, а может, просто не захотел,

разрешил приключиться смертельной со мной беде.

Я хотела иного, теперь же лишь одного.

Я, живая, была чужой здесь, земле врагом,

а теперь поостыла и стала ей, словно дочь,

попросила ее — не тебя больше — мне помочь.

Давай, будто я верю, что правда все, что сказал,

что не лгали твои, что смотрели в мои, глаза,

потому что тогда будет радостным брачный пир,

а иначе тебя ждут удушие, смерть и гниль,

не поможет огонь, не помогут слова молитв,

будет крепким объятие только могильных плит.

Я звала тебя, жаль только, ты предпочел молчать.

Как красиво звенят колокольчики по ночам!

Принцессе не дожить до двадцати

Принцессе не дожить до двадцати

и до шестнадцати, на самом деле, тоже,

ее проклятье ведьмы не сразит,

и принца поцелуй ей не поможет.

Бывают сказки, где сюжет иной,

где зло, как и добро, не торжествует,

а строчка на словах про хэппи-энд

вдруг обрывается, как жизни нить, впустую,

и ничему от смерти не спасти.

Но спи спокойно и доверься маме.

Она тебя качает и молчит

про то веретено у вас в чулане.

Вернись ко мне

Да, мне говорят, это все пустое:

не нужно лекарство уже искать,

но я исхожу, как волчица, воем,

меня пилит ржавой пилой тоска.

Я чую твой запах, я вижу знаки,

я знаю, ты прячешься средь теней.

Когда серп луны будет столь же острым,

как жажда быть рядом с тобой, к тебе

я выйду из дома, и ночь проглотит

все то, чем мне вряд ли случиться быть.

Мое сердце катится предо мною,

как алый моток нитей из судьбы,

и я шаг за шагом в своих железных

пойду сапогах, куда путь велит.

Когда семь хлебов изгрызу чугунных,

когда обойду все края земли,

воды отыщу тебе мертвой, после

достану живой, раны окропив,

пожалуйста, быть перестань холодным.

Вернись ко мне. Слово. Замок. Аминь.

Я звала тебя

Я звала тебя. Помнишь, где-то среди могил

колокольчик звучал отчаянно: по-мо-ги,

пока пальцы сдирали обивки атлас, но зря —

забрала право воздуха принявшая земля.

Был бы гроб мой хрустальным, качался бы на цепях,

авось, кто-то бы заявился будить меня,

как царевну, уснувшую в нем беспокойным сном,

но простой гроб — мой дом, и так холодно в доме том.

Я тебя умоляла, но звук поглощал туман,

он окутал собой хранящие вас дома,

где очаг своим жаром отводит дурные сны.

А со мной только мрак, и навек мне в нем быть — и с ним.

Я молила, ты не пришел. Бросив горсть земли,

ты сбежал, на прощанье едва ли потратив миг,

и не слышал, а может, просто не захотел,

разрешил приключиться смертельной со мной беде.

Я хотела иного, теперь же лишь одного.

Я, живая, была чужой здесь, земле врагом,

а теперь поостыла и стала ей, словно дочь,

попросила ее — не тебя больше — мне помочь.

Давай, будто я верю, что правда все, что сказал,

что не лгали твои, что смотрели в мои, глаза,

потому что тогда будет радостным брачный пир,

а иначе тебя ждут удушие, смерть и гниль,

не поможет огонь, не помогут слова молитв,

будет крепким объятие только могильных плит.

Я звала тебя, жаль только, ты предпочел молчать.

Как красиво звенят колокольчики по ночам!

Как коварен

Как коварен и как прекрасен мой ценный дар,

не узнаешь, ему поддавшийся, никогда,

будешь думать, что всему вышел здесь королем,

знать не зная, что все, что видишь вокруг, мое,

а корона твоя — железо, что давит лоб,

и на вилы поднять хочет ждущий внизу народ.

Вас осталось в роду твоем ты да твоя сестра,

но ее из покоев давно не пускает страх,

а ты, юный и смелый — бравады полна душа —

так хотел поскорее на трон взойти, чтоб решать

судьбы царств-королевств, но тебе бы свою судьбу

увести от беды, но ты слишком, похоже, глуп.

Ты услышал молву, что могу я заклятья прясть,

что дарую меня пригревшим большую власть,

ей завидует каждый из мертвых или живых.

Ненаглядный явился и пылкий ко мне жених,

привязать вздумал ведьму, заставив ее служить.

Как тебе моя служба, милый мой, расскажи?

От тебя только тень, ты у трона, как верный пес,

белый лен по плечам от пылавших огнем волос,

и от страха на зуб давно не попадает зуб:

разглядеть наконец смог невесты своей красу.

Я отдам тебя им, когда выпью тебя до дна,

на другое душа твоя, в общем-то, не годна.

Когда жадный народ все снесет здесь до кирпича,

на руинах останешься тенью печаль качать,

и молить, и молить, но в молитвах твоих нет сил,

потому что я делаю то, о чем ты просил:

«Не занять этот трон никому больше из живых!»

Но, мой глупенький принц, ты ведь тоже один из них.

Ты не любишь меня

Ты не любишь меня, ты влюблен в мои боль и страх,

как боюсь черной площади с бревнами для костра,

как считаю их: десять братьев, без рукава

остается один. Мне, как цепи, его сковать,

мне отрезать его от земли и ее щедрот,

мне отрезать его от неба, чтобы полет

ему снился, но, обреченный не повторить,

он молчит, и в глазах я читаю его: «Гори!»

Мой король, ты насытишься? Нет, ведь тебя смешит,

как я все отдаю, чтоб успеть только их дошить —

белых десять рубашек, не справившись лишь с одной.

Как тебя забавляет, что страшен мне не огонь,

пусть пугает дорога от замка в кромешный ад,

а тот взгляд, что бросает на нить из крапивы брат,

когда пальцы мои находят лишь пустоту,

и мы оба с ним понимаем: не доплету.

Мой король, ты помочь сумел бы, ты знаешь сам,

но тебе больше нравится в пекло меня бросать,

оставаться на черном троне слепым, чужим,

потому что это всего-навсего чья-то жизнь.

Мы останемся рядом: и я, и крылатый брат,

и ты будешь как будто ни капли не виноват,

мой король, что любил во мне боль, не саму меня,

и не дал мне на счастье горе свое сменять.

Да иначе там все случилось

Да иначе там все случилось на самом деле:

то смотрела лягушка с болота на царский терем,

и хотелось ей стать хозяйкой его палатам.

Только кто на болота лягушку поедет сватать?

Наловчилась тогда надевать человечью шкуру —

не была та лягушка, стало быть, совсем дурой,

но дурак ой как нужен был. Лучше бы знатной крови,

ведь в палаты к царю не пускают кого-то кроме.

Не стрела, так еще бы чего-то с небес свалилось,

уж на это-то у лягушки хватило б силы.

Не Иван, так Емеля, Гвидон, Елисей, Алеша —

все они для лягушки что статью, что ликом схожи.

Но палаты-то — не простор над родным болотом,

и все тянет назад ее в воды его охота,

но под боком царевич да буйные его кудри,

и приходится ей терпеть, оставаясь мудрой.

Ой царевна-лягушка, болотная тина слаще,

потому что была жизнь простою и настоящей!

Но раз выбрала клетку из золота да залезла,

не ругайся, что в ней нелюбо тебе и тесно.

Элиза печальна, бела, красива

Элиза печальна, бела, красива.

С ладоней ожоги сошли давно.

В ее спальню ночью Король приходит,

точнее, крадется в нее, как вор,

и, с уст похищая безвольных ласку,

Король с каждым днем раздражен сильней:

невеста не топит его в объятьях,

а топит в слезах его и вине.

Король позабыл про костер, темницу,

ему непонятна ее печаль.

Элиза молчит, на его вопросы

она не торопится отвечать.

Мрак под балдахином пустой кровати

давно не зовет в себе утонуть.

Все чаще и чаще Король сбегает,

ее оставляя совсем одну.

Он сердится, чувствует, что неладно

с любовью Элизы, с ее душой.

Но, если проклятие с братьев снято

и сказка закончилась хорошо,

где долго и счастливо? Кровь. Иголки.

Исколоты пальцы. Рука. Рукав.

С Элизой осталось все то, что брату

вернуть не смогла, его обокрав,

и душит, словам не давая литься,

и спит рядом с ней вместо Короля,

отняв у нее право быть счастливой,

а с ним, в общем, все у нее отняв.

Не взойти б до времени на крыльцо

Дом без окон и дверей —

вот где теперь будет жить Верея.

Не взойти б до времени на крыльцо.

Я смотрю, сестра, на твое лицо,

как спокойно, тихо оно, бело:

спишь, и не иначе.

В твоем доме места нет для гостей.

Расскажи, сестра, мне, мягка ль постель

для твоих оставшихся здесь костей?

Мама часто плачет.

У тебя соседей не перечесть,

у тебя теперь все, что хочешь, есть,

лишь причины нет к нам обратно слезть,

теплой стать, как прежде.

Говорят, за огненной ты рекой,

но я захочу — прикоснусь рукой,

так что и не думай ты про покой.

Мне оставь надежду,

мне оставь не слезы, а тайный знак,

навещай почаще меня во снах,

не забудь, что здесь у тебя сестра.

Приходи обратно.

Я пойду навстречу — тебя встречать

по путям тумана да в черный час.

На тебе печать, и на мне печать,

и они — как клятва.

Ты хотел слишком многого

Ты хотел слишком многого — это приводит к боли —

и шел прямо к своим потерям путем обмана.

Неужели ты думал, когда загадал желанье

стать мне ровней, что правда будешь со мной на равных?

Тяжело лежит золото на беспокойных кудрях.

Ты отнял все надежды и сердце приемом хитрым,

но, пусть бой был проигран, твержу себе, что терпенье

станет прочным залогом победы в грядущей битве.

Ты о многом мечтал, только строил воздушный замок,

мечты прочих разрушив и вбив из осколков сваи.

Но не думай, что счастье построить легко на горе,

не спеши звать дворец своим домом, тем паче раем,

потому что все то, что сделаю я с тобою,

превратит, мой султан, жизнь твою в самый ад насущный:

потеряешь корону, и имя свое, и волю.

Джинн, явись предо мною, мои три желанья слушай.

Раньше сердца

Илья/Смерть

Когда б тебя раньше сердца нашел мой серп,

не стала твоей невестою б я, Кощей —

лежал ко всему спокойный бы да чуть бледный.

Терпи теперь, раз решился на уговор,

бессмертие — цепи, держащие собой мор;

есть две стороны у любой, говорят, монеты.

Когда б в тебе жарче долга пылала жизнь,

то мы на судьбы тропинке бы разошлись;

знать, не по тебе я шила последний саван.

Но ты отдал сердце за всех, чьих не знал имен,

ты запер меня, а все ж вышло, что нас вдвоем,

и давит на грудь время, в венах течет отравой.

Взвалив на себя бремя, коего не просил,

ты держишься крепко, серпу не даешь косить —

взамен платишь цену, другим ее не озвучив.

Но скорбь броню веры однажды твою сожрет,

а там выйдет боли пойти на обед черед,

и больше тебя уже нечему станет мучить.

Тогда разрешится все: вытертая до дыр

вдруг лопнет судьбы нить, явится богатырь,

по глупости-жалости смерть вызволить посмеет.

И пальцы мои тронут то, по чему горят,

а это, пойми, не серпа совсем рукоять,

и миг этот будет столь сладок, но все ж последним.

Мгновение это не будет долгим

Ты ведь не желаешь мне смерти?

Мгновение это не будет долгим,

но ранит так сильно, что навсегда.

Вопрос слишком прост. Говоришь, что любишь,

сдаваясь под собственным своим «да» —

так рыба прощает, когда крюками

ее, вынимая, калечат плоть,

за тот миг единственный, когда руки,

что держат ее, дарят ей тепло.

Недолго стоял под напором Гамельн:

он был обречен на чуму и крыс.

Так был ль спасением в самом деле

мольбы услыхавший его флейтист?

Мелодией голос тебя уводит,

и ты поддаешься, мягка, слаба,

не видя, как пальцы его, что гладят,

сжимаются крепче, чтобы сломать.

Как тонущий в воздуха взять попытке,

ты бьешься, пытаясь спасти хоть часть,

ты держишься там, на краю рассудка,

что просит тебя в ответ промолчать,

но яда испивший не ценит воду.

И ты, поддаваясь его глазам,

сдаешься, шагая навстречу бездне,

и делаешь то, что он приказал.

Эта песня

Ненасытная дерзость, слепая ярость —

в этом горьком напитке не нужно хмеля,

он и так опьяняет. Смотрю в глаза, и…

Разве так на добычу не смотрят змеи,

заставляя застыть, подчиняясь воле?

Ждать броска и клыков твоих, не боясь, и

понимать, что любой шрам, что ты оставишь,

лишь еще один символ топящей страсти.

В это стылое утро, пустой рассвет, где

мои руки тебя не нашли в объятьях,

небо серостью пело, и его тяжесть

была гимном печальным моей утрате.

Как дрожала под лаской моих ладоней,

так дрожи, зная, что я иду по следу.

Ты споешь мне, Эвтида, и эта песня

будет алой, пронзительной и последней.

Ты явилась за мной

Ты явилась за мной, но пришла чужой мне.

Кто ты, Герда? Тебя не могу узнать.

Я не вижу добра в твоем светлом сердце,

впрочем, если быть честным, в нем нет и зла,

равнодушие только, что хуже снега —

тот щипает и колет, гоняя кровь —

а ты, бледная, тонкая, так похожа

на принцессу зимы этой и снегов.

И я больше не пленник и не игрушка:

суррогат Королеве держать зачем?

Как покоится ласково и надежно

ладонь белая там, на твоем плече…

Ты наследница, Герда, зимы и стужи.

Королева от царства отдаст ключи,

а я стану покинут, забыт, не нужен,

и спасаться не будет уже причин.

Все вокруг пусто, блекло, серо

Все вокруг пусто, блекло, серо,

как и я, что теперь лишь тень.

Я же знал, что зиме поддаться —

значит двери открыть беде.

Я все знал. Да мы оба знали!

Холод держит, как цепь, меня,

О, так много готов отдать я

и на горстку тепла сменять!

Ты ко мне опоздаешь, Герда,

и застанешь лишь стылый труп.

Впрочем, вряд ли тебя увижу,

кроме снов своих глупых, тут:

ты, поди, у тепла камина

ждешь прихода скорей весны.

Там, где я, снег, увы, не тает,

и холодное сердце с ним

королевы моих несчастий,

края мертвого госпожи.

Здесь нельзя, допустив осколок

в свое сердце, суметь прожить —

только статуей стать холодной

в зале, полном таких, как я:

добровольно отдавших души,

опасающихся огня.

Я зависим от этой боли.

Словно бабочка на игле,

я распят ледяным осколком.

Отогрей меня, отогрей!..

А в глазах ее

А в глазах ее только серость полей Иалу,

бесконечный песок, отблеск света погасших крыльев,

вечный страх, стойкий ужас, сминающий мрак Дуата,

и мечты, что не стали и вряд ли предстанут былью.

А в руках ее кровь, много крови, густой и черной —

окропить эту землю и стать для нее проклятьем.

Сколько ни собирай в ледяные ее ладони,

сердце биться заставить и алой реки не хватит.

А в душе ее что? Ты, судьбу предавая, ищешь,

но там выжженный край, дно отчаянья и кошмара,

истонченное нечто, которое должно весить

на твоих весах много и одновременно мало;

и оно забивается в рот, проникает в горло,

забирает дыхание, делает веру ложью,

как песок — этот белый и жадный, горячий саван.

И ты должен быть строгим, но в этот раз

ты не можешь.

Сюжетец

Так кто тебе ближе: все ж я или эти льды?

А вечность прошла, как сошел с белых яблонь дым,

и, пусть ты остался таким же, каким и был,

но ближе не стал называвший меня сестрою.

Сбегаю от снега, а вместе с ним от тебя,

не в силах уже изменить ничего, менять

не в силах тебя. И пора бы уже понять,

кто правит здесь всем, восседая на снежном троне.

История эта давненько не о любви.

Наверно, пройдет, как проходит тяжелый грипп.

Пока что болит, но оно так у всех болит —

от ран у других эта мало отлична рана.

Твоя нелюбовь, мое пламя, попытки жечь,

обрывки пустых, едва ль памятных тебе встреч,

все то, что уже невозможно суметь сберечь —

так много! По факту ж сюжетец обычной драмы.

Кто это там скрывается в зеркалах?

Кто это там скрывается в зеркалах?

Я перестал совсем себя узнавать.

Кажется, все-таки, да, ты была права:

тьма изнутри спешит сквозь меня наружу.

Нет, мне не страшно, мрак выел до корки страх,

я не боюсь грозящего мне костра,

и сталь кинжала в спине моей не остра —

есть лишь одно, пред чем я обезоружен.

Я плохо помню, что было в прошедший день,

словно мечусь по клетке постылых стен.

Ты говоришь, что мою полюбила тень,

я же настоящий — ошейник, тюрьма, растрата.

Знаю, однажды останется только он,

я — просто дом, из костей, вен и плоти дом,

истинный же хозяин там глубоко,

возле тебя манящего к себе ада.

Ты дрожишь

Ты дрожишь, мой заслышав голос,

самой нежной из всех сирен.

Жаль, что песня моя не нова,

но впервые спою — тебе.

Я спою тебе очень нежно,

как никто никогда не пел:

о герое, что любил море

и взять в жены его посмел.

Быть могла бы иною песня,

и счастливою, и простой:

я бы стала твоей женою

луноликою и с хвостом,

но ты выбрал судьбу другую,

отказавшись принять мой дар.

Поцелуев моих приятней

ледяная тебе вода,

и хвоста моего прекрасней

темнота, за которой смерть.

Я не стану тебя спасать, но

буду петь тебе, нежно петь.

Не смотри ей в глаза

Не смотри ей в глаза, коль не хочешь призвать в дом смерть,

отвернись, помолись, зажми в пальцах холодных крест.

Говорят, она ведьма, что пляшет в лесу глухом,

говорят, ее дьявол сам выбрал из всех невест —

так черно ее сердце, душа ее так темна!

Как в лесу поселилась, стал мертвым рождаться скот,

не родит рожь земля, иссыхает в ручьях вода,

псы скулят, если мимо ходит она ворот.

Чем отвадить нечистую, чем ее обуздать?

В оберегах нет силы, они для нее пустяк.

Говорят, сердца варит в своем она котелке,

говорят, что гадает на детских она костях.

Говорят, говорят, запираются по домам,

с наступлением ночи на имя ее табу.

Только манят звериный танец и громкий смех,

о судьбе правда выпавших на землю из рук рун.

Как влетают в огонь, веря пламени, мотыльки,

так, боясь ведьмы, каждый в деревне к ней знает путь,

потому как глаза ее могут призвать в дом смерть,

только чаще глядят все ж так, чтоб ее спугнуть…

Отрава

Он не сразу мне дался верным, на все согласным:

я годами варила, как зелье, земное счастье,

мысли в голову, словно травы в котел кидала,

и, росла пусть любовь, только мне ее было мало.

Я сначала его отучила о милой помнить —

стало сердце при виде милой той биться ровно.

Ой как плакала, ой как плакала, выла псиной!

Но я вырвала это чувство из сердца силой.

Я потом ему стала всех женщин на свете краше,

а хотела, чтоб самый мир ему стал неважен:

отвести от других, от заботы да от досуга,

чтоб ничто не могло отлучить нас с ним друг от друга.

Долго, долго варила темное это зелье.

А потом, как случилось все, словно глаза прозрели:

не хотела глядеть на него — так от страсти тошно!

Только выгнать взашей его стало вдруг невозможно.

Он меня, как любил, так остался любить навечно,

только я загадала, чтоб больше не вышло встречи.

Как щенка на мороз, пнула прочь, заперла все двери,

а он дни напролет под ней ждал — вот настолько верен!

Говорила ему: заигралась я, заигралась!

Песьей верности мне твоей мало, ой как мне мало!

Надоело, измучило, стала скучна забава.

Зелье вылила на землю горькое, как отрава.

Говорили, он быстро умер потом, несчастный.

Впрочем, зелий любовных последствие это часто.

Но мне дела-то нет: судьба меня одарила —

с какой страстью глядит на меня, поглядите, милый!

Как сладки его речи, как руки его горячи.

Настоящее чувство пылает в нас, не иначе.

До других с нашей встречи мне дела и нет как будто…

Только вот поцелуи со вкусом знакомым смутно.

Ой в колыбели злую судьбу качали

Ой, да как хотела меня мать

за четвертого отдать.

А четвертый ни живой, ни мёртвый!

Ой, не отдай меня, мать!..

Русская народная песня