Бесплатный фрагмент - Волчья Луна

ГЛАВА 1. Вой в снегу

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: раннее утро, до восхода солнца, первый день.

Ещё не рассвело, и мороз сжимал воздух так, что дыхание звенело, будто стекло. Над дорогой висел сизый пар, снег под сапогами воинов потрескивал глухо, словно они шли по застывшей воде. Ратибор шёл первым — плечи сутулые, лицо закутано в мех, глаза прищурены от ветра. Он уже заметил вперёди в тумане нечто неровное, как обломки повозок, занесённых снегом.

— Стой, — бросил он через плечо. Отряд остановился; звякнули кольчуги, дыхание людей слилось в облако пара. Перед ними действительно стояли сани, перекошенные, словно их сбросили с горы. Лошадиных тел не было видно. Лишь торчала дуга, изломанная, как ребро.

Ратибор подошёл ближе. Вокруг саней снег был сбит, будто кто-то метался, падал, дрался. Он присел, тронул наст — твёрдый, застывший в бурых пятнах. Кровь, перемешанная с инеем. Под пальцами скользнул кусок верёвки, натянутый до звона и обрубленный.

— Обоз, — тихо сказал он. — Те, что к Волчьему шли.

Путята, старший дружинник, хмуро кивнул.

— Миссионеры. С крестами были.

Ратибор поднял взгляд. Внутри саней лежали тела — белые, как ткань, сваленные в кучу. Лица застыли в гримасах, кожа натянута, глаза мёртвые, помутневшие льдом. На груди у одного всё ещё висел крест, обкусанный по краю, словно кто-то пытался грызть металл.

— Волки? — спросил кто-то из молодых.

— Волки не ломают дерево, — ответил Ратибор. Он показал рукой на продранный борт повозки. Три глубокие полосы шли по доске, оставленные чем-то огромным и неровным, когтями или железом.

Мужчины переглянулись. Снег хрустнул, и кто-то невольно сжал рукоять меча. Ветер донёс сухой треск, будто где-то под сугробом ломали ветви.

Ратибор обошёл обоз кругом. На обочине валялся сломанный посох с крестом — древко треснуло пополам, крест почернел от крови. Ещё дальше — отпечаток в снегу, огромный, не похожий ни на волчий, ни на человеческий. Длинные когти врезались в наст, и вокруг было вытоптано, будто кто-то прыгал на месте.

— Следы старые, — сказал Путята. — Запорошило.

— Ночь. Только ночь могла всё это сделать, — глухо ответил Ратибор.

Они стояли молча, слушая, как ветер гудит в пустом поле. Солнце ещё не вставало, но небо начинало сереть, и свет делал всё вокруг плоским, неживым. В этом бледном сиянии тела миссионеров казались восковыми, а снег — не белым, а пепельным, будто весь мир выгорел.

— Сложим их в стороне, — сказал Ратибор. — Земля промёрзла, не возьмёт.

Мужчины двинулись исполнять приказ. Один поднял чётки, проломленные, словно кость. Другой нашёл книгу — страницы примерзли к обложке. Всё это казалось не просто смертью, а знаком.

И тогда, издалека, со стороны леса, донёсся вой. Длинный, неуверенный, будто кто-то пытался подражать зверю. Люди замерли. Вой оборвался на середине, оставив в воздухе пустоту.

— Быстрее, — тихо сказал Ратибор, глядя туда, где темнели ели. — День близко. Пока солнце не взошло — не задерживаться.

Он повернулся к дороге, и снег под ногами вновь заскрипел, будто жалуясь, что приходится хранить чужую тайну.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же раннее утро, до восхода солнца, спустя несколько минут после обнаружения обоза.

Мороз крепчал, и пар изо рта у людей поднимался тугими клубами, будто из дымящихся жерл. Ратибор стоял у саней, прислушиваясь к звукам за спиной, но лес по-прежнему молчал. Только ветер нёс сухой хруст ветвей и шорох падающего инея. Он снова склонился к мертвецам. На груди у ближайшего, худого, в чёрной рясе, висел крест.

Крест был деревянный, грубой резьбы, тёмный от старости. На первый взгляд — обычный. Но стоило Ратибору приблизиться, как стало видно: края неровные, надломанные, середина перекошена. Он потянул за цепочку, и крест сорвался, раскачиваясь в руке. По дереву шли глубокие вмятины — следы зубов, впившихся с яростью. Словно кто-то грыз святыню, не для добычи, а из ненависти.

— Глянь, — сказал он, показывая находку Путяте. — Видал такое?

Путята наклонился, прищурился.

— Челюсть зверя не могла, — произнёс он негромко. — Это человеческий прикус.

— Человеческий? — переспросил Ратибор.

— Да, но сила… будто челюсти каменные.

Мужчины переглянулись. За спиной кто-то перекрестился, кто-то тихо сплюнул в снег. Ветер метнулся меж саней, тронул мёртвые одежды, и один из тел обрёл движение — рукав дрогнул, застыл. Все вздрогнули.

— Покойник, — хрипло усмехнулся Путята, — ветер, не более.

Но Ратибор молчал. Он рассматривал крест, переворачивая его в ладони. В месте, где дерево было прогрызено, на волокнах застыла тёмная, почти чёрная кровь. Словно тот, кто кусал, сделал это в предсмертной судороге.

— Этот был священник, — сказал он. — Крест не снимал даже мёртвым. А кто грыз… значит, не он сам.

Один из воинов, молодой, с дрожащими губами, не удержался:

— А может, в нём сидело что-то? Демон, или…

— Замолчи, — резко оборвал Ратибор. — Здесь и без твоих слов темно.

Он повесил крест обратно на грудь мертвеца и прикрыл полу рясы. Мороз щипал пальцы сквозь перчатки, скрипел в ресницах. Всё вокруг словно слушало их, даже снег — настороженно, напряжённо, будто ожидал ответа.

— Сложим тела к дороге, — сказал он глухо. — Пусть лёд их хранит до весны.

Когда они брались за мёртвых, казалось, что плоть под одеждой уже не человеческая — тяжёлая, ломкая, будто глина. А крест, который Ратибор только что повесил, блеснул в слабом рассветном свете, отражая его алым отливом, как если бы в нём жила ещё капля тёплой крови.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же раннее утро, до восхода солнца; мгновения после того, как тела миссионеров сложили к обочине.

Ветер стих, будто весь мир задержал дыхание. Над дорогой висел туман, холодный и тугой, как выжатое молоко, и даже снег под ногами вдруг перестал скрипеть. Люди стояли в молчании, глядя на сереющее небо, где должно было появиться солнце, но оно всё не рождалось. Путята шагнул к обозу, чтобы накрыть последнего мертвеца плащом, и в этот миг воздух над полем прорезал звук.

Это был вой. Не звериный и не человеческий, а что-то среднее — как если бы человек пытался копировать зверя и не смог до конца. Тягучий, надтреснутый, полный боли, он прокатился над снегом и ударил прямо в грудь, заставив сердца споткнуться. Отряд словно замер в ледяной воде: каждый понимал, что звук пришёл не издалека — из леса, совсем рядом.

— Слышал? — шепнул один из молодых.

— Тише, — бросил Ратибор, не оборачиваясь. Его рука уже легла на рукоять меча.

Вой повторился — ближе, отчётливее, теперь в нём слышалось дыхание, сдавленное, рваное, словно тому, кто кричал, не хватало лёгких. Сначала казалось, что звук идёт справа, потом — будто из-за их спин. Снег зашелестел, ветер качнул край плаща, и кто-то тихо охнул.

— Волк, — попытался сказать Путята, но сам осёкся: в последнем тянущемся отголоске вой сорвался на хрип, похожий на человеческий стон.

Ратибор прищурился, вглядываясь в кромку леса. Меж елей скользнула тень, тонкая и стремительная, как дым. Не было понятно — зверь ли это, человек ли, но шаги в снегу слышались явственно.

— К кругу! — рявкнул он. Люди сбились плечом к плечу, щиты наружу, мечи выскользнули из ножен с сухим звоном.

Тишина вернулась. Только дыхание, пар, и треск ветки в стороне.

— Я его вижу… — прошептал кто-то. — Там, у ели.

Но Ратибор уже понял: никто ничего не видел. Тень исчезла, оставив за собой лишь след, похожий на вытянутую в снегу ладонь.

И снова — вой. Теперь уже совсем близко, над самым ухом, будто из самой земли. Человеческий голос в нём прорывался ясно — крик не ярости, а отчаяния, безумия. Люди инстинктивно отпрянули. Один крестился, другой уронил копьё, третий закрыл уши.

Ратибор остался стоять. Он чувствовал, как звук проходит сквозь него, как сердце бьётся не в груди, а где-то глубже, в самой земле.

— Это не волк, — сказал он тихо. — Это зов.

И в этот миг в стороне, за деревьями, отозвался ещё один, короткий и резкий, словно ответ.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же раннее утро, до восхода солнца, спустя мгновения после последнего воя.

Снег вокруг будто ожил — дышал, шевелился под сапогами, и каждый шаг отзывался глухим эхом, словно под поверхностью была пустота. Ратибор сделал знак не расходиться, но страх уже гулял между людьми, как ветер в сухих травах. Лица бледные, глаза метались, дыхание сбивалось. Один из молодых, по имени Тихон, стоял ближе к краю дороги, держа копьё двумя руками. Он старался не смотреть в сторону леса, но взгляд сам туда тянулся — к чёрным стволам, где в просветах мелькала бледная пыль инея.

— Командир, там что-то движется, — выдавил он.

Ратибор шагнул к нему, но не успел сделать и двух шагов. Земля под Тихоном провалилась без звука — будто снег втянул его внутрь. Ни треска, ни вскрика, только мягкий хлопок, и место, где стоял человек, осело, образовав воронку. Копьё выпало из рук, торчало наискосок, а из-под снега показался лишь край рукавицы — и тут же исчез.

— Тихон! — выкрикнул Путята, бросаясь вперёд. Ратибор удержал его за плечо.

— Стоять! — приказ сорвался хрипом. — Не подходить!

Сугроб перед ними дрогнул. Снег подрагивал, будто внизу кто-то бился, но через секунду всё стихло. Поверхность выровнялась, только тонкая трещина тянулась по насту. Ни крови, ни дыхания.

— Как земля могла взять живого? — прошептал кто-то. — Мороз не копает ям.

Ратибор шагнул ближе, но осторожно. Остриём меча коснулся снега — под ним пустота, тонкий, глубокий провал. Из чёрной щели пахнуло сырым холодом, каким тянет от колодца, где нет дна.

— Назад, — глухо сказал он. — Там не земля.

Люди медленно отступили, стараясь не смотреть на место, где только что стоял их товарищ. Тишина снова опустилась, вязкая, будто всё вокруг ждало следующего шага.

И тогда снег на краю ямы чуть шевельнулся, как если бы кто-то снизу хотел выбраться. Путята сжал рукоять меча, но не успел поднять клинок: из глубины донёсся короткий звук — не крик, не стон, а что-то вроде глухого, сдавленного рычания, уже не человеческого.

Сугроб смолк, провал затянуло снегом, словно ничего не было. Ветер прошёл над дорогой и унёс последние следы.

— Уходим, — сказал Ратибор после долгой паузы. — Быстро и без оглядки.

Никто не возразил. Каждый понимал: что бы ни схватило Тихона, оно осталось под ними — и слушало.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же утро, первые минуты рассвета, когда серый свет начинает вытеснять ночь.

Они шли, не оглядываясь. Снег хрустел под ногами, медленно глотая следы. Никто не говорил — даже дыхание стало тише, словно каждый боялся потревожить тот провал, что остался позади. Мороз крошил ресницы, пальцы одеревенели, а небо впереди постепенно размывалось светом — не золотым, а мутным, как от тлеющих углей.

Ратибор шёл первым, плечи тяжёлые, глаза — в горизонт. Он всё ещё слышал в голове тот вой, тянущийся через поле, будто живой. Казалось, звук не исчез, а прилип где-то к коже, вжился в неё. Путята молчал рядом, держа руку на кресте, хотя сам не верил, что дерево способно защитить от того, что прячется под снегом.

— Командир, — тихо сказал кто-то сзади, — там, впереди, видишь?

Ратибор поднял взгляд. На краю белого простора, где дорога терялась в тумане, поднималась тонкая полоса дыма. Она была странная — не ровная, как от костра, а будто серая лента, вьющаяся, извивающаяся над крышей невидимого селения. Ветер сносил её, но она не гасла.

— Волчье, — произнёс Путята.

Ратибор кивнул.

— Значит, кто-то жив. Или что-то.

Они двинулись быстрее. Снег подтаял у дороги, оставив корку, и сапоги скользили, но никто не жаловался. На лицах застыл тот особый вид молчаливого страха, когда говорить уже бессмысленно.

Чем ближе подходили, тем отчётливее становилось: дым не от очагов — слишком густой, с чёрными прожилками, пахнет не деревом, а гарью. Ветер принёс слабый запах гари и чего-то сладковато-гнилого, от которого у всех во рту стало горько.

— Сожжено, — сказал Путята, втягивая воздух. — Или горит.

Ратибор задержал шаг, посмотрел на своих людей.

— Всё равно идём, — твёрдо произнёс он. — Мы не ради любопытства сюда шли.

С этими словами он поправил меч за плечом и шагнул вперёд, туда, где дым ложился полосой над сугробами, а за ним виднелись первые покосившиеся крыши. Ветер усилился, и казалось, будто Волчье само дышит им навстречу, тихо, глухо, с запахом пепла и старого страха.

ГЛАВА 2. Село без теней

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: раннее утро, первые лучи солнца едва пробиваются сквозь туман, спустя короткое время после прибытия к Волчьему.

Деревня встретила их мёртвой тишиной. Никакого лая, ни дыма, ни звона ведра о колодец — только лёгкий свист ветра, скользящий меж домов. Снег здесь был потоптан, но старо, не свежо: следы притиснуты временем, местами затянуты коркой. Дома стояли тесно, крыши, присевшие под тяжестью инея, ставни распахнуты, как слепые глаза.

Ратибор первым ступил на улицу, узкую, извивающуюся между избами. Снег там лежал неравномерно, будто его кто-то сгребал, а потом бросил. Отряд двигался за ним плотным строем, стараясь не шуметь. Шаги отдавались эхом в пустоте, и это эхо звучало слишком громко, будто деревня слушала.

— Живых нет, — выдохнул Путята. — Слышишь? Даже птицы не крикнут.

Ратибор молча посмотрел на ближайшую избу. Дверь открыта настежь, на пороге — сугроб. Он подошёл, толкнул створку копьём. Доска качнулась, скрипнула, и изнутри повеяло холодом и сыростью. Внутри было темно, пахло гарью и старым деревом. На лавке валялась глиняная миска, рядом — детская игрушка, деревянный конь без головы. Всё остальное — пусто.

— Недавно ушли, — сказал он. — Или их увели.

— Куда? — спросил один из молодых, нервно. — Лес кругом, дорога одна.

— Может, туда же, где миссионеров нашли, — пробормотал Путята.

Ратибор не ответил. Он шагнул дальше по улице. Вторая изба — та же картина: двери открыты, снег намёл внутрь, на полу отпечатки сапог и босых ног, как будто люди выбегали в спешке. Над печью чернел крест, перекошенный и покрытый копотью. Под ним, в углу, висел засохший венок из полевых трав, потемневший до чёрного.

— Пусто, — повторил Ратибор. — Но не оставлено. Так не уходят.

Ветер пронёсся меж домов, поднял вихрь снега, и на мгновение показалось, будто по улице бежит тень. Люди вздрогнули, кто-то вскинул щит, но то был всего лишь свет — первый луч солнца пробился сквозь туман, осветил улицу и тут же померк.

— Видишь? — прошептал один из воинов. — Солнце есть, а теней нет.

Ратибор обернулся: действительно, под их ногами снег оставался ровным, светлым, без тёмных полос. Ни человек, ни копьё, ни дом не отбрасывали ни малейшей тени.

— Господи, — выдохнул Путята, перекрестившись.

Ратибор опустил меч, посмотрел на белый наст, где шаги будто растворялись.

— Не Господь тут, — сказал он. — Шли дальше, к центру. Узнаем, кто дышит в этом месте без теней.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же утро, тусклый свет после рассвета, воздух неподвижен, деревня Волчье затаилась в морозном молчании.

Они уже прошли половину улицы, когда Ратибор заметил под ногами неровность в насте — цепочку отпечатков, узких, вытянутых, уходящих между избами к опушке. Он присел, смахнул верхний слой инея и провёл пальцем по следу. Кожа прикоснулась к снегу — тот был не промёрзший, а чуть влажный, как будто ступили недавно.

— Смотрите, — тихо сказал он. — Босиком.

Люди окружили его, заглядывая через плечо. На снегу — ясные отпечатки человеческих ног, небольшие, будто женские или детские, но длиной не меньше мужской ладони. Ни одного знака обуви, ни обтяжки от ткани. Только пальцы, чёткие, будто вырезанные. Следы шли неровно, петляли, будто человек то спотыкался, то бежал, потом исчезали у обочины и снова появлялись дальше, ближе к краю села.

— В такую стужу… — пробормотал Путята. — Ни один живой не прошёл бы босым.

— А всё же прошёл, — ответил Ратибор.

Он поднялся, медленно пошёл вдоль цепочки. Ветер поднимал лёгкую снежную пыль, но следы не заметал, будто снег сам сторонился их. Каждый отпечаток казался чуть темнее, как если бы из земли проступала влага или что-то иное, не вода.

— Может, ребёнок, — сказал кто-то. — Остался, ушёл к лесу.

— Не ребёнок, — Ратибор покачал головой. — След лёгкий, но шаг тяжёлый. Видишь, как снег вдавлен под пяткой? Так ступает тот, кто знает, что за ним идут.

Он присел у крайнего следа. Снег там был растоплен глубже, и на дне отпечатка темнело что-то бурое, как запёкшаяся кровь. Ратибор тронул — замёрзло, твёрдое, но цвет не обманешь. Кровь.

— Это не бегство, — произнёс он глухо. — Это зов. Кто-то шёл не от смерти, а к ней.

Путята вздрогнул, перекрестился, но крест словно утонул в воздухе — тень от руки не легла на снег. Всё вокруг стояло без тени, без дыхания, только эти следы тянулись к лесу, будто сама деревня пыталась уйти туда.

— Командир, что делаем? — спросил один из воинов.

Ратибор оглянулся на пустые дома, на двери, распахнутые ветром.

— Идём по следу, — ответил он. — Что бы ни ждало в лесу, оно уже зовёт нас.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: утро того же дня, солнце ещё низко, слабый свет едва пробивается сквозь туман, отряд у опушки, где следы босых ног теряются в снегу.

Они остановились перед тёмной стеной леса. Ели стояли неподвижно, как стены храма, только вместо куполов — застывшие верхушки в инее. Следы обрывались прямо у первой линии деревьев, будто человек шагнул в саму темноту и растворился. Воины стояли плотно, плечо к плечу, никто не решался переступить границу тени.

Из-за спин выступил Павел — худой, в потемневшей рясе, лицо исчерчено ветром и усталостью, глаза горели сухим фанатичным светом. Он держал крест, тот самый, что нашёл в обозе.

— Это место скверно, — произнёс он глухо. — Здесь молчали души и падали веры. Надо прочесть слово Божие.

Ратибор посмотрел на него, но не стал возражать. Пусть молится, если поможет.

Павел поднял крест, выдохнул, и пар изо рта стелился, как дым от ладана.

— «Господи, услыши молитву нашу…» — начал он, голос сначала твёрдый, уверенный.

Но звук словно натолкнулся на невидимую стену. Слова не полетели дальше, а упали, осев в снег, как камни. Воздух не колебался. Ни эха, ни отклика. Только тишина, глухая, плотная, будто сама деревня не желала слышать имя Бога.

— «И воззвах… и воззвах…», — повторил он громче, но язык заплетался, губы немели. Последние слоги тонули, будто их высасывал холод.

Воины переглянулись, в глазах — страх. Один шепнул:

— Я не слышу его… хотя стоит рядом.

И правда, слова Павла больше не звучали — рот шевелился, но голоса не было. Только лёгкое дрожание воздуха вокруг него, как над угольями. Ратибор сделал шаг ближе, чувствуя, как звук умирает прямо у ушей.

— Довольно, — сказал он. — Замолчи.

Павел опустил крест. На губах — иней, в глазах — пустота.

— Здесь нет звука, — выдавил он наконец, хрипло. — Здесь Бог не дышит.

Ветер прошёл по деревне, и все услышали, как снег заскрипел под их ногами — единственный живой звук в мире, где молитва умирает прежде, чем быть произнесённой.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же утро, сразу после беззвучной молитвы; солнце уже над крышами, но свет всё ещё мёртвый, рассеянный.

Они возвращались с опушки, и тишина по-прежнему держала их, как снежная петля. Павел шёл позади, прижимая крест к груди, губы его двигались, но никто не слышал ни звука. Ратибор вёл отряд обратно к центру села, где стоял колодец — высокий, с бревенчатым воротом, обледенелым, словно застыл в движении. Вода в нём, должно быть, давно схватилась льдом. Возле колодца снег был взрыхлён, будто там кто-то недавно стоял.

— След свежий, — тихо сказал Путята. — Не зверь.

Ратибор подошёл ближе, положил ладонь на рукоять меча, заглянул за борт. Внутри — только тьма, ледяной блеск, запах сырости. Но вдруг оттуда, из-за самого колодца, послышался шаг.

Из-за бревен выступила женщина. Волосы спутаны, одежда — грязная, серо-белая, как снег, на плечах меховой плат, потемневший от инея. Лицо бледное, губы потрескались, глаза — серые, глубоко утонувшие, с тем блеском, от которого воины сразу замерли. Она не дрожала от холода, стояла прямо, будто сама мороз ей родня.

— Уйдите, — сказала она тихо, но отчётливо. Голос её звучал, в отличие от молитвы Павла; лёгкий, живой, но в нём была странная усталость. — Пока снег не запомнил вас.

Ратибор нахмурился.

— Кто ты?

— Здесь все знают, кто я, — она шагнула ближе, и стало видно: босая, ступни красные от мороза, но на снегу не оставляют следов. — Меня звали Милка.

Павел, услышав, перекрестился, впервые за долгое время не теряя голос:

— Ведьма…

Она усмехнулась, но без злости.

— Нет, отец. Просто та, кто осталась, когда другие ушли.

— Где люди деревни? — спросил Ратибор. — Что с ними?

— Они послушали вой, — ответила Милка. — И пошли. Кто в лес, кто под снег. Так легче.

Путята сделал шаг вперёд, но Ратибор остановил его взглядом. Женщина посмотрела на небо — бледное, без тени — и снова сказала:

— Уходите. Вы ещё можете. Днём снег дремлет. Когда солнце упадёт — он вспомнит кровь.

— Мы ищем ответы, — твёрдо сказал Ратибор. — И пока не найдём, не уйдём.

Милка вздохнула, и в этом вздохе послышался отзвук ветра, будто сама деревня выдохнула через неё.

— Тогда ищите быстрее, — произнесла она. — Здесь долго живыми не стоят.

Она отступила за колодец, и свет будто мигнул — на миг появилось отражение, слабая тень, и тут же исчезла. Когда Ратибор шагнул следом, за бревнами никого уже не было. Только тишина и лёгкий след дыхания на морозном воздухе.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: утро того же дня, вскоре после исчезновения Милки; солнце поднимается выше, но свет по-прежнему безжизненный и холодный.

После её исчезновения воздух стал гуще, будто сам мороз прислушивался. Мужчины стояли неподвижно у колодца, не решаясь даже шевельнуться. Путята хотел что-то сказать, но замолчал — в стороне, у низкой избы с обвалившейся крышей, послышался мягкий треск, словно кто-то внутри пошевелил доски. Ратибор поднял руку, призывая к тишине.

Из-под крыши донёсся глухой шорох, затем короткое, нервное карканье. Ещё миг — и из чёрного провала оконца вырвалась стая воронов. Крылья захлопали, как чёрные полотнища, воздух застонал от их крика. Они взвились над улицей, закружили над людьми, осыпая снег чёрным пухом, и запахло гарью и перьями. Войны инстинктивно пригнулись, прикрывая лица.

Один ворон опустился ниже остальных. Он летел неровно, будто что-то тянуло его вниз. Когда пролетел над Ратибором, тот увидел — в клюве что-то блеснуло, не снег, не лёд. Маленький, розовато-бледный предмет, и в следующую секунду стало ясно — человеческий палец. С суставом, с обломанным ногтем, из мяса тянулась тонкая ниточка крови, замёрзшая в ледяную каплю.

— Святой крест… — выдохнул кто-то.

Ворон каркнул, роняя находку прямо у ног Ратибора. Палец ударился о наст, звякнув, как кость, и остался лежать на белом снегу. На коже темнел след от зубов, а вокруг, где упал, снег не таял — наоборот, пошёл инеем, будто мороз охотился за ним.

Путята перекрестился, отступая.

— Это знак, командир, — сказал он хрипло. — Здесь нет живых.

Ратибор наклонился, не касаясь, посмотрел на палец. По ногтю тянулась глубокая трещина, как будто человек пытался вцепиться в землю, прежде чем ему оторвали руку. Внутри подушечки что-то чернело — не грязь, не кровь, а маленький кусок дерева, застрявший под кожей.

— Откуда? — спросил Павел, подойдя ближе.

Ратибор поднял взгляд на избу. Вход тёмный, дверь наполовину сорвана, качается на одной петле. Изнутри тянет затхлостью и дымом.

— Оттуда, — сказал он. — Снегом завалило, но внутри что-то есть.

Воронье, кружившее над улицей, вдруг поднялось выше, растаяло в бледном небе, будто растворилось в нём. Их крики стихли разом, словно звук кто-то оборвал ножом.

— Что бы там ни было, — произнёс Путята, — оно ждёт.

— Пусть ждёт, — ответил Ратибор, глядя на чёрный проём. — Мы тоже ждали. Теперь пойдём смотреть.

ГЛАВА 3. Крест и коготь

ФРАГМЕНТ 1. Ратибор осматривает церковь, внутри — иконы, переписанные углём поверх старых языческих знаков.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: полдень того же дня, солнце высоко, но свет по-прежнему без тепла; над деревней Волчье стоит вязкая тишина, снег слепит глаза.

Церковь стояла в конце улицы — покосившаяся, обледенелая, с потемневшим куполом и крестом, склонившимся, будто уставшим. Двери распахнуты настежь, ветер гонял по крыльцу клочья инея, будто пепел. Ратибор шагнул первым, снял перчатку, коснулся косяка — дерево холодное, гладкое, как кость. Следом вошли Путята и Павел. Остальные остались у порога, словно не смели переступить черту.

Внутри пахло гарью, сыростью и железом. Под ногами скрипели осколки — то ли стекло, то ли обгоревшие свечи. Своды почернели от дыма, стены облетели, штукатурка осыпалась пластами, открывая под белым слоем что-то тёмное. Ратибор провёл ладонью по стене и замер.

Под краской проступали линии, не кресты, не орнаменты — древние знаки, спирали, рога, волчьи морды, нарисованные красной охрой. А поверх — торопливые кресты, наспех выведенные углём, словно кто-то хотел задушить старое новым. Но уголь выцвел, а старые знаки проступали сквозь него, как шрамы сквозь кожу.

— Господи… — прошептал Павел, подходя ближе. — Они переписали святые лики.

На стене висела икона. Когда-то на ней был лик Богородицы, но сейчас лицо было перечёркнуто — вместо глаз два угольных круга, из которых тянулись линии, как когти. Руки, державшие младенца, были обведены жирной чёрной полосой, переходящей в узор, напоминающий клыки.

— Не они переписали, — тихо сказал Ратибор. — Это сделал кто-то после. Когда деревня уже гнила.

Павел поднял крест, хотел перекреститься, но рука дрогнула.

— Осквернено, — выдавил он. — Кощунство.

— Или просьба, — ответил Ратибор, глядя на стены. — Может, они пытались защититься. Старое против нового.

В дальнем углу висела ещё одна доска. На ней был лик святого Георгия, но копьё, которым тот поражал змея, заменено когтем. Тонкие линии охры шли от когтя вверх, как трещины, и в свете солнца из окна казалось, будто змей шевелится под слоем краски.

— Видишь? — Ратибор кивнул Путяте. — Тут крест и коготь — одно.

Путята молчал, вглядываясь.

Павел упал на колени, прижимая крест к губам.

— Господи, верни свет… — прошептал он, но слова опять поглотила тишина. Только где-то в алтаре хрустнуло дерево, и с потолка упала снежная пыль, словно дыхание самого дома.

Ратибор обернулся к двери. Снаружи ветер усилился, небо темнело, хотя солнце стояло в зените. Он понял — Волчье не ждёт ночи, чтобы тьма пришла: она жила здесь всегда, просто днём меняла лицо.

ГЛАВА 3. Крест и коготь

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: тот же полдень, серый свет льётся через разбитое окно церкви, мороз сгущает воздух, пыль инея висит в лучах как пепел.

Павел поднялся с колен внезапно, будто что-то в нём переломилось. Лицо побледнело, глаза горели сухим огнём, руки дрожали, но голос был твёрдый, как камень.

— Всё это — ложь, — сказал он, указывая на стены. — Дьявольская мазня! Призыв к зверю!

Он шагнул вперёд и рывком сорвал со стены икону. Доска ударилась о пол, треснула, и из-под слоя копоти высыпался серый прах. Павел наступил на неё сапогом, раздавив. — Разрушить! Всё до единого! Сжечь, чтобы и следа не осталось!

Воины переглянулись. В глазах одних — сомнение, в других — облегчение, будто приказ вернул смысл происходящему. Путята нахмурился.

— Отец, может, не трогать? — сказал он тихо. — Эти знаки старше нас.

— Старше — значит злее, — отрезал Павел. — Где оставляют коготь, там не ждут милости.

Он вырвал другую икону, бросил к первой. Пыль взвилась, запахло гарью, старым воском, будто само дерево несло память огня.

Ратибор стоял чуть в стороне, глядя, как Павел с остервенением крушит остатки алтаря. Каждый удар отзывался гулом в стенах, будто храм стонал. Из щелей посыпалась штукатурка, и снова проступили древние символы — звериные морды, луны, когти.

— Видишь? — сказал он спокойно. — Сдираешь крест, а под ним — то, что было прежде.

— Тем паче уничтожить! — Павел схватил угольную икону, треснул о скамью. — Свет должен быть един.

Он достал факел, зажёг, и в пламени мгновенно зажглась пыль на полу. Огонь взметнулся вверх, лизнул угол стены, где тянулись охряные линии. Они засияли, как живые — будто кровь внутри досок вспыхнула. Воины отпрянули, кто-то перекрестился.

— Святой огонь очистит, — прокричал Павел. — Пусть горит!

Но пламя шло не вверх, а вглубь — в дерево, в пол, в те самые линии, что были под крестами. Они разгорались, сплетаясь в волчий силуэт. Ратибор шагнул к нему, вырвал факел из рук священника, погасил, втоптав в снег у порога.

— Хватит! — рявкнул он. — Мы не знаем, что будим.

Павел стоял тяжело дыша, на лице пепельные пятна, глаза лихорадочные.

— Всё, что здесь, — мерзость, — выдохнул он. — И если ты не сожжёшь, оно сожжёт нас.

В ответ — лишь потрескивание досок, запах сырого дыма и тихий треск, похожий на шёпот из-под пола.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: тот же полдень, солнце скрыто дымом, воздух в церкви пахнет гарью и воском, на полу тлеют обугленные доски.

Огонь угасал медленно, дым ложился низко, тяжёлый, горький. Павел всё ещё стоял в алтаре, стискивая крест, губы его шептали что-то беззвучное. Ратибор глядел на стены: сквозь копоть всё яснее проступали старые знаки, словно пламя не сожгло их, а пробудило. Тонкие линии охры тянулись, извиваясь, складываясь в звериные силуэты, и казалось, они дышат в полутьме.

Вдруг ветер ворвался в церковь — резкий, порывистый, и все факелы затрепетали. Дверь хлопнула, и в проёме, на фоне белого света, появилась фигура. Женщина. Та же, что у колодца. Милка.

Она стояла босиком на снегу, не дрожа, лишь волосы колыхались от ветра. Внутри церкви стало холоднее, словно вместе с ней вошла зима.

— Что ты наделал, — сказала она тихо, глядя на Павла. — Он услышит.

Павел обернулся, лицо его перекосилось.

— Кто? — выкрикнул он. — Дьявол?

— Тот, что был до твоего Бога, — ответила она. — Хозяин этих стен, что спал под крестами.

Она шагнула ближе, и под её ногами снег не скрипел, будто не касалась земли вовсе. Ратибор поднял руку, останавливая воинов. Милка смотрела прямо на него.

— Ты чувствуешь? — спросила она. — Холод не от ветра. Это дыхание. Он просыпается, потому что вы позвали его огнём и именем чужого Бога.

Павел сжал крест так, что костяшки побелели.

— Колдунья, — прохрипел он. — Замолчи!

— Говори тише, — её голос стал едва слышен, но слова словно прошли по воздуху, как шёпот по воде. — Здесь звук живой. Он слушает каждое слово.

Она посмотрела на стены, где охра уже светилась, словно под кожей дерева бежала кровь.

— Снова узнаёт свой дом, — сказала она. — И когда ночь опустится, он придёт за теми, кто тревожил его.

— Мы не уйдём, — произнёс Ратибор. — Пока не узнаем, что вы все скрываете.

Милка улыбнулась с грустью, качнула головой.

— Ничего мы не скрывали. Просто забыли. А вы вспомнили за нас.

Она отступила к дверям, и с её уходом стало темнее, как будто свет ушёл вместе с ней. Павел упал на колени, шепча молитву, но слова вновь утонули в тишине.

Только в углу, там, где пламя лизало доски, кто-то тихо зашептал в ответ — не голосом, а дыханием.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: тот же день, ближе к вечеру; солнце скрывается за облаками, церковь наполовину погружена в сумрак, дым от сгоревших икон ещё витает в воздухе.

Игнатий сидел на лавке у входа, завернувшись в плащ, чернильница дрожала в руке от холода. Книга лежала на коленях — промокшая, перепачканная пеплом. Он писал, пока пальцы ещё слушались. Чернила густели, превращались в лёд, буквы становились неровными, будто дышали.

«С тех пор, как пламя погасло, свет изменился», — вывел он старательно, глядя на стены. «Теперь вещи отбрасывают тени, но не туда, куда падает свет. Они живут по-своему».

В стороне, у алтаря, Павел молился. Его тень шла по стене — не плавно, а рывками, будто человек подёргивался судорогами. Игнатий вгляделся и понял, что Павел стоит неподвижно, а вот тень за его спиной двигается, скользит по камню, как зверь в клетке. Он сглотнул, опустил взгляд, но заметил другое: у Ратибора на полу лежала длинная чёрная полоса, и когда тот шагнул вбок, тень осталась на месте, не послушалась.

«Они отделяются», — торопливо вывел он. «Сначала — будто не сразу, потом всё яснее. У каждого — свой путь. У Путяты тень двигается медленней, как старик; у Павла — рывками, как больной; у Ратибора — тянется, будто ждёт чего-то».

За дверью закричала ворона, и Игнатий вздрогнул, пролив каплю чернил. Она расползлась по странице, похожая на пятно крови. Он поднял голову и увидел собственную тень на стене напротив. Она не совпадала с движением руки. Он поднял перо — тень не шевельнулась. Только потом, с запозданием, повторила движение, но слишком быстро, как будто торопилась.

«Моя тень живёт быстрее меня», — добавил он дрожащей строкой. «И, если она уйдёт раньше, я останусь пустой оболочкой».

Ветер прошёл по церкви, затрепал страницы, пламя факела затрепетало, и на миг все тени вокруг будто ожили, пересеклись, спутались в единое пятно. Игнатий захлопнул книгу, прижал к груди и посмотрел на Ратибора.

— Господин, — прошептал он, — здесь стены смотрят. И то, что ходит по ним, уже не наше отражение.

Ратибор ничего не ответил. Только тень его вдруг улыбнулась — шире, чем могло человеческое лицо.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: тот же вечер, бледный свет догорающего дня пробивается сквозь щели церковных стен; воздух неподвижен, пропитан копотью и холодом.

Сумерки вползали в церковь незаметно — через разбитые окна, через пол, сквозь дыхание каждого. Ратибор стоял у алтаря, вглядываясь в дальний угол, где, среди обломков досок и угля, виднелся каменный обелиск — наполовину вросший в землю, покрытый инеем. Никто не замечал его раньше, словно сам храм скрывал его до поры. Теперь он выступал наружу, тяжёлый, грубый, как из цельного серого камня, с обнажённой верхушкой, на которой лежал волчий череп.

Павел перекрестился и отступил.

— Что это? — спросил он. — Чужой бог?

— Старый, — ответил Ратибор, подходя ближе. — До вашего.

Он провёл ладонью по камню. Поверхность холодная, будто живая, под пальцами ощутил трепет — едва заметный, но настоящий. Камень вибрировал, как дыхание под кожей. На нём были высечены линии — сплетение когтей, лун и человеческих лиц, перетекающих друг в друга. У основания череп лежал ровно, как будто только что положили. Глазницы пустые, но казалось, из них тянется взгляд.

Игнатий подошёл сзади, сжимая книгу.

— Я видел его в хрониках, — сказал он. — В старых летописях называли Волчьим стражем. Мол, когда кровь проливается на снег, он открывает пасть.

— Тогда пусть молчит, — сказал Путята, сжимая меч.

В этот момент из глубины камня послышался сухой звук — словно кто-то тихо ударил кулаком по полому дереву. Павел вздрогнул, сделал шаг назад.

— Это ветер, — выдохнул он.

Но в церкви не было ветра. Воздух стоял мёртвый. Камень зазвенел тонко, будто от натяжения, по его бокам пошла тонкая трещина. Сначала одна, потом вторая, расходясь крест-накрест. Сухой треск отозвался под сводами, и пыль осыпалась с потолка. Череп дрогнул.

— Назад! — крикнул Ратибор, отталкивая Павла.

Треск усиливался. Камень пульсировал, как живой, свет от факелов метался по стенам. Из трещины сочился иней, не тающий, как дым, только холодный. Потом раздался громкий хлопок, и от черепа отломился кусок. Он упал на пол и раскололся — внутри камня что-то блеснуло, как кость.

Игнатий сжал книгу, прошептал:

— Он просыпается.

Павел бросился к идолу, хотел ударить крестом, но крест выпал из рук — металл покрылся инеем. Камень наконец смолк, трещины остановились, но теперь череп смотрел прямо на них. В его глазницах зажёгся тусклый синий свет, как отблеск далёкой зимней луны.

— Уходите, — глухо сказал Ратибор, не сводя взгляда. — Здесь уже не камень.

И когда они вышли наружу, за спиной церкви послышался низкий протяжный звук — не вой, не треск, а что-то между ними, словно сама земля училась говорить.

ГЛАВА 4. Первая кровь

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: глубокая ночь того же дня; тьма без луны, только слабое пламя костра и снежный свет, отражённый от облаков. Мороз леденит дыхание, церковь позади чернеет как мёртвая гора.

Ночь стояла тихая, мёртвая. Снег сиял как молоко под хмурым небом, будто само небо свалилось на землю. У костра потрескивали тонкие сучья, и в их слабом свете лица воинов казались масками — усталыми, обожжёнными морозом. Ратибор сидел у огня, не спал, слушал, как под ветром скрипят доски старой избы. И вдруг сквозь этот скрип прорезалось другое — тонкое, прерывистое, почти жалобное. Звук детского плача.

Трофим вскинул голову.

— Слышите? — спросил он. — Ребёнок где-то там.

Никто не ответил. Ветер шевельнул полог палатки, будто сам тянул его наружу.

— Может, эхо, — пробормотал Путята.

Но Трофим уже поднимался. Он взял факел, шагнул в темноту. Огонь в его руке казался хрупким, ненадёжным, свет плясал на сугробах, и снег под сапогами жалобно стонал. Чем дальше он отходил, тем слабее становился голос костра, а плач — отчётливее, ближе, живее.

Он остановился у дороги. Пламя облизнуло белую гладь, и в его отсвете вдруг вспыхнуло лицо — маленькое, бледное, почти прозрачное. Ребёнок сидел прямо в снегу, с голыми ступнями, с прилипшими к вискам белыми волосами.

— Господи, живой… — выдохнул Трофим и опустился на колено.

Мальчик поднял голову. На щеках не было ни малейшего румянца, глаза — огромные, почти чёрные. Он улыбнулся, как умеют улыбаться только куклы.

— Не бойся, — сказал Трофим, протягивая руку. — Всё хорошо.

— Холодно, — произнёс ребёнок. Голос его был тонок и пуст, будто ветер говорил чужими губами. — Мне холодно…

Он шагнул ближе, и Трофим хотел обнять его, но в тот миг улыбка мальчика изменилась. На лице появилось что-то звериное: губы дрогнули, обнажив зубы — острые, тонкие, нереальные.

— Мама звала, — сказал он почти шёпотом. — Хочешь — я позову и тебя.

Рывок был быстрым, как вспышка. Трофим не успел даже вскрикнуть: маленькие руки сомкнулись на его шее с силой, которой не могло быть у ребёнка. Воздух хрипло вырвался, снег потемнел. Глаза его раскрылись широко, рот наполнился паром, смешанным с кровью. Мальчик вцепился зубами в горло, будто пил жизнь. Всё длилось секунду — потом тишина.

Когда Путята и двое других добежали, факел Трофима валялся в снегу. На белом насте — пятно, расплывшееся и чёрное. Трофим лежал на спине, глаза открыты, будто всё ещё видел небо. Улыбка застыла на его лице, страшная, непонимающая.

А рядом — следы. Маленькие, голые, уходящие к церкви. Они не заполнялись снегом, словно земля сама берегла их.

Ратибор подошёл, глядя вниз. Снег под ногами скрипел так тихо, что казалось, он слушает их.

— Теперь всё началось, — сказал он вполголоса. — Первая кровь.

И будто в ответ издалека донёсся смех. Детский, короткий, звенящий, как ломающееся стекло — и сразу исчез, утонул в ветре.

Сначала никто не понял, откуда это пошло — будто сама ночь всколыхнулась. Снег под ногами завибрировал, из темноты послышался хриплый визг, и сразу за ним — крик. Путята обернулся: в свете костра мелькнула тень, длинная, неровная, скользнувшая меж домов. Потом ещё одна. В следующую секунду вся тишина деревни разорвалась на клочья.

— К оружию! — рявкнул Ратибор. Голос сорвался, но все поняли. Факелы полетели вверх, вспыхнули неровными столбами пламени. Воины выстраивались спешно, сапоги вязли в снегу, стрелы щёлкали по тетивам. Ветер ревел, глуша команды, а пламя в руках дрожало, бросая по стенам пляшущие пятна.

Откуда-то сбоку донёсся сдавленный вопль — один из стражей рухнул, словно его дёрнули под лёд. Кровь вырвалась из-под его воротника тёмной струёй, мгновенно застыла, но не успела упасть: над телом что-то мелькнуло, будто коготь или клык. Путята натянул лук и выпустил стрелу — та ударила в темноту, и раздался звук, похожий на сдавленный кашель.

— В круг! Держаться! — орал Ратибор, отбивая мечом падающий факел. Снег вокруг них стал красноватым от бликов пламени. Из темноты несло запахом железа и гнили, а воздух, казалось, сам стал плотнее, тяжелее.

Игнатий упал на колени у костра, закрывая уши, — он слышал, как где-то за спиной кто-то смеётся. Смех был низкий, неровный, будто детский голос пробовал звучать как взрослый.

— Они… они здесь, — прошептал он.

Павел держал крест, кричал молитву, но звук тонул в общем реве, словно тьма глотала каждое слово. Над ними летели искры, как дождь из золы, и всё это сливалось в один безумный вихрь — крики, топот, звон железа, визг стрел.

Один из факелов выронили — пламя ударило в снег, рассыпалось. В свете оставшихся огней на краю поляны мелькнула фигура — высокая, обнажённая до пояса, с белыми, как у покойника, плечами. Она стояла неподвижно, пока в неё летели стрелы, а потом просто растворилась, оставив в воздухе запах крови.

— Держи строй! — ревел Ратибор, но стрелы кончались, и воины били мечами по пустоте. Удар — свист — вспышка — снова удар. И снова тьма. Казалось, деревня ожила и кинулась на них всеми своими домами, тенями, дыханием земли.

Пламя гасло. Крики рвались глухо, как через лёд. Ратибор видел только лица — искажённые страхом, выхваченные светом, исчезающие одно за другим. Снег всё глотал, не оставляя даже крови. Когда остался лишь один костёр, он понял: ночь взяла то, что ей принадлежало. И впереди — не враг, не зверь, а сама зима, с тысячью ртов, поющих один и тот же зов.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: та же ночь, снег шипит под искрами, воздух пропитан дымом и страхом, вокруг хаос боя и света.

Пламя металось по стенам домов, отражаясь в замёрзших окнах, словно само село смотрело на их ужас. Павел стоял посреди площади, в одной руке крест, в другой факел, лицо его было белее снега. Ветер развевал рясу, огонь отбрасывал его тень, длинную, искорёженную, пляшущую по стенам. Вокруг кричали, звенели мечи, что-то грызло воздух.

— Демоны! — кричал он, хрипло, срывая голос. — Это слуги ада! Отступите! Покайтесь, пока Господь не отвернулся совсем!

Он размахивал крестом, будто мог отсечь им тьму. Факел в другой руке пылал, чадя жирным дымом, и этот дым стелился по земле, словно в нём шевелились тени. Из огня вырвалась Милка — словно сама тьма сдвинулась, и из неё вышла женщина. Волосы у неё были развёрнуты, глаза блестели в огне, губы, обожжённые холодом.

— Замолчи! — крикнула она. — Не демоны! Это вы! Вы сожгли их дом, вы разбудили древнее, что спало под снегом!

Павел повернулся к ней, лицо искажённое, как маска.

— Ведьма! — заорал он. — Твоя ложь — корень зла! Это ты привела их, бесов твоих!

— Возмездие! — её голос взорвался, перекрыл шум боя. — Это возмездие, глухой раб! Они возвращают то, что вы забрали.

Вокруг них полыхал снег. Путята бился в стороне, где из тьмы выскакивали быстрые силуэты, и каждый удар меча уходил в пустоту. Но Павел и Милка не слышали никого — только друг друга.

— Господь отверг вас! — рычал Павел, крест горел в его руке, металл светился белым пламенем. — Он сотрёт твоё имя с этой земли!

— Твой Господь слаб, — прошипела Милка, и огонь вокруг неё затрещал сильнее. — Его молитвы не слышит снег. А древний слышит. Он голоден, и вы сами принесли ему жертву.

— Замолчи! — Павел бросился к ней, но пламя вдруг сорвалось с его факела, взвилось вверх, упало между ними, разрослось стеной. Огонь не грел — он жёг воздух. В нём мелькнул силуэт — не человека, не зверя, а очертание с головой волка, распластанное по небу.

Люди кричали, кто-то падал, кто-то стрелял вслепую. Милка стояла за стеной пламени, глядя на Павла, и казалось, что говорит не она, а сама земля её устами.

— Не они пришли, — прошептала она. — Он.

Павел отступил, глаза его стали круглыми, губы дрожали. Из темноты донёсся вой — протяжный, будто сама ночь выла от радости. И вся деревня замерла в этом звуке, в котором слышалось и обещание, и конец.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: та же ночь, вскоре после схватки Павла и Милки; бой утихает, факелы гаснут, воздух недвижен и густ.

Тишина легла внезапно — будто кто-то перерезал горло самому звуку. Крики стихли, звон мечей растворился, только ветер ходил кругами, гулкий и холодный, шевеля искры на пепле. Пламя костров трепетало, умирало. Воины стояли, тяжело дыша, каждый в тени своего страха, и не смели смотреть на снег. Но он уже менялся. Сначала незаметно — белый наст будто потускнел, стал серым, затем начал темнеть. Под ногами проступили тени, не от огня — от чего-то внутри. Ратибор наклонился, дотронулся до снега рукавицей: сухой, но под коркой — влага, тёплая. Он поднял руку, на коже остался след, красный, как ожог.

— Кровь, — сказал он глухо.

Никто не ответил.

Снег вокруг впитывал пятна, тянул их в себя, как губка. Там, где падали тела, не оставалось ничего — ни крови, ни следа. Только чернота, которая шла вглубь, и чем больше смотрел, тем яснее видел, как под прозрачной коркой движется тьма, медленная, живая. Она тянулась, ползла, будто снег пил.

Павел стоял на коленях у распавшегося костра, крест в руке дымилась, металл шипел.

— Земля отравлена, — прошептал он. — Она пьёт грех, как младенец молоко.

Милка медленно подняла голову, её волосы трепетали от ветра, глаза отражали безлунное небо.

— Не грех, — сказала она. — Кровь. Он ест кровь. Ему нужна сила, чтобы встать.

Ратибор сжал меч. Под ногами хрустнул наст, и тёмная влага под ним шевельнулась, будто дышала. От каждого шага снег гулко отзывался, как кожа над пустотой. Один из воинов, самый молодой, не выдержал, сделал шаг назад — и тут же упал на колени, потому что наст под ним провалился. Из-под снега поднялся пар, как из раны.

— Назад! — крикнул Ратибор, но голос утонул в этом дыхании.

По земле побежали тонкие прожилки — тёмные, узкие, извивающиеся, как корни. Они соединяли тела, пятна крови, шаги, будто земля впитывала память ночи.

Игнатий отступал, прижимая к груди книгу.

— Он кормится, — бормотал он, — он становится плотью.

Снег рядом с ним всхлипнул, будто втянул воздух, и под коркой что-то зашевелилось, стуком отозвалось в глубине. Пламя последнего факела треснуло, рухнуло в темноту.

И в этот миг всем показалось: сама земля дышит — тяжело, гулко, будто пробуя силу. Каждая снежинка почернела, каждая тень потянулась, и мир стал тёмным, как кровь, которую он теперь пил без меры.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: рассвет после ночной резни; солнце ещё не показалось, но небо уже бледнеет, мороз душит запах крови.

Утро пришло без звука. Сначала стало светлее — не от солнца, а от того, что тьма устала. Тусклый свет скользил по сугробам, по застывшим лицам, по обломкам факелов. Снег теперь был снова белым, будто ничего не случилось. Только Ратибор, проходя мимо кострища, понял: что-то не так. Тела исчезли.

Он замер, переводя взгляд. Там, где ночью лежали убитые, остались лишь неровные вмятины, будто кто-то стоял на коленях, склоняясь в молитве. Следы шли рядами, каждый отпечаток идеален, как от живого человека. Но мёртвых не было. Ни крови, ни оружия, ни клочка ткани. Даже копейные древки, вбитые в наст, пропали, словно их никогда не втыкали.

— Господи, — прошептал Игнатий, подходя ближе. — Они встали.

Ратибор наклонился, коснулся одной из ямок. Снег там был гладкий, плотный, но холоднее, чем вокруг, будто в нём остался след холода, старше ночи. Он не чувствовал пальцев, только дрожь в запястьях.

— Не встали, — сказал он глухо. — Ушли.

Павел стоял рядом, в глазах его не было ни веры, ни страха — лишь усталость. Он держал крест, но крест потемнел, металл будто заплыл инеем.

— В таком холоде тело не исчезает, — сказал он. — Это не смерть, это знак.

Милка вышла из-за полуразрушенной избы, волосы спутаны, глаза блестят, как лёд.

— Они не ушли, — сказала она. — Он забрал их. Ночь насытилась. Снег теперь помнит имена.

Павел повернулся к ней резко, но не успел ответить: с неба соскользнула тонкая тень — облако или птица, трудно было сказать. На мгновение оно накрыло деревню, и в этот миг все увидели, как следы в снегу — эти отпечатки коленей — начали заполняться сами. Белый наст поднимался, словно кто-то снизу выпрямлялся. Потом всё стихло. Следов больше не было.

В воздухе стоял запах сырого железа и мокрого камня. Ратибор оглянулся на пустую улицу, где дома теперь казались чуть ниже, чем раньше. Ветер прошёл, едва тронул его плащ и замер.

— С рассветом тьма не уходит, — тихо сказал он. — Она просто меняет цвет.

Павел закрыл глаза, прижал крест к губам, но дыхание тут же замёрзло, и иней покрыл его бороду. Вдалеке, где начинался лес, снег дрогнул — будто кто-то пробовал землю изнутри. Солнце не появилось. Небо оставалось серым, как пепел, а мир вокруг стал похож на могилу, из которой никто не спешил вставать.

ГЛАВА 5. Осада

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: поздний вечер того же дня; небо затянуто свинцовыми тучами, снег летит стеной, деревня погружается в серую мглу.

К вечеру не осталось света. Всё вокруг застыло в густом сумраке, будто над Волчьим опустили крышку саркофага. Ветер налетел внезапно — не как обычная буря, а словно сам воздух ожил и возненавидел всё живое. Дома скрипели, крыши выли, ставни бились в судорогах. Из этого хаоса рождался вой — не отдельный, не человеческий, а многоголосый, будто сотни глоток пели одну и ту же ноту, протяжно, без дыхания. Он приходил со всех сторон, и даже снег отзывался, как кожа под пальцами.

Ратибор загнал людей в амбар — старый, пахнущий сеном и железом, единственное здание, где ещё держались стены. Тяжёлые двери захлопнули, перекрестили, подпёрли бревном. Внутри было темно, слышно, как ветер рвёт петли, как за стеной что-то царапает доски. От каждого порыва доски дрожали, пол поскрипывал, а под крышей падала труха.

— Всё равно найдут, — прошептал кто-то из воинов. — Они идут на звук.

— Молчи, — отрезал Ратибор. — Пока живы — нас нет.

Он подошёл к узкому окну, заглянул наружу. Снег танцевал вихрем, но в этом вихре мелькали тени, словно фигуры. Неясные, вытянутые, то встающие на задние лапы, то падающие обратно в снег. И с каждой минутой вой становился громче, сильнее, будто их всё больше, будто сама буря выла вместе с ними.

Павел стоял на коленях у стены, шептал молитву, но слова вязли во рту, не поднимались выше языка. Милка сидела в углу, глаза полузакрыты, губы шевелились, будто она отвечала ветру, подпевая ему на древнем наречии.

— Замолчи, — сказал Ратибор, глядя на неё. — Ты их зовёшь.

— Нет, — ответила она спокойно. — Они уже здесь. Я только слушаю.

Ветер взвыл так, что стены прогнулись. Звук стал похож на песню — протяжную, изломанную, как похоронный плач. Игнатий зажал уши, но слышал всё равно. Путята схватил меч, однако клинок дрожал, будто от холода, будто металл сам понимал, против кого его поднимают.

За дверью что-то ударило — глухо, тяжело, потом снова. Дерево затрещало, осыпалось щепой. Люди инстинктивно прижались друг к другу, как звери в логове.

— Это ветер, — сказал кто-то, но никто не поверил.

Ратибор стоял у двери, ладонь на рукояти меча, и слушал, как буря поёт. Голоса в вое менялись: то женские, то детские, то низкие, звериные. Казалось, хор подхватывает сам себя, каждая нота — имя, каждое имя — зов.

— Он поёт им, — прошептала Милка. — Чтобы знали, где мы.

Ратибор посмотрел на неё, на людей за спиной — бледных, дрожащих, готовых сорваться в бег.

— Тогда пусть поёт, — сказал он тихо. — Мы ответим молчанием.

И амбар замер. Лишь вой снаружи не стихал, кружил над крышей, гремел по доскам, как тысяча глоток, сливающихся в один голос, что тянулся сквозь ночь — долгий, бесконечный, пока даже ветер не стал казаться живым существом, осаждающим их дом.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: ночь продолжается; буря стихла, ветер теперь ровный и холодный, свет луны прячется за облаками.

После долгого рева ветер вдруг оборвался. Остался лишь его отголосок — слабое завывание, будто море шумело далеко под землёй. Тишина была такая густая, что слышно, как у каждого внутри колотится сердце. Ратибор осторожно приподнялся, подошёл к узкому окну и заглянул наружу. Снег лежал ровно, бело-серый, словно небо спустилось на землю. И на этом белом — тени. Они двигались неторопливо, размеренно, по кругу, как будто что-то высматривали.

— Волки, — сказал он, не повышая голоса. — Много.

Воины поднялись, сжимая оружие. Путята подошёл ближе к двери, прислушался. За стеной слышался тихий скрип снега — мягкий, повторяющийся, размеренный. Волчья поступь. Временами прорывался тихий рык, короткий, как предупреждение. Они не бросались, не рычали в ярости, просто ходили вокруг амбара, словно сторожили.

— Почему не нападают? — прошептал Игнатий, дрожа. — Они нас чуют.

Милка подняла глаза от пола, где рисовала углём круги, похожие на следы когтей.

— Потому что не голодны, — ответила она. — Они ждут.

— Чего? —

— Приказа.

Павел резко обернулся, лицо его потемнело.

— Бред! Это звери, не войско!

— Ошибаешься, — сказала Милка тихо. — У зверя нет воли. А у них — есть голос. Слушай.

Все замолкли. И правда — сквозь толщу стен, сквозь треск бревна слышалось: вой не громкий, не угрожающий, а ритмичный, будто кто-то дирижировал им. Волки перекликались, точно знали, когда начинать и где остановиться. Ритм был медленный, древний, повторяющий биение сердца. От него становилось невыносимо холодно, словно мир вокруг стал дыханием чего-то огромного.

— Они считают нас, — произнёс Ратибор, глядя в узкую щель. — Ходят кругами, мерят. Сколько людей, сколько огня.

— Не говори, — прервала Милка. — Они слышат язык. Даже дыхание.

Игнатий прижался к стене, зубы стучали. — Значит, что делать?

— Молчать, — ответил Ратибор. — И ждать.

Так они стояли, в тишине, слушая, как за стенами скребутся когти, как тени движутся по снегу, обходя амбар всё ближе и ближе. Иногда один из зверей выл, другой отвечал — и круг снова замыкался. Это было не нападение. Это был обряд, и каждый шаг, каждый вздох людей внутри звучал как приглашение.

Снаружи что-то шевельнулось. Один волк подошёл ближе всех — Ратибор видел его морду через щель: глаза светились янтарём, неподвижные, разумные. Ветер снова поднялся, принёс с собой тихий, почти ласковый вой.

— Это не звери, — прошептал Игнатий, — это стражи.

— Нет, — сказал Ратибор, чувствуя, как холод поднимается по спине, — это судьи.

И волки, как будто услышав, остановились. Молчание стало полным. Ни звука, ни движения — только взгляд сотни глаз, впившихся в стены, и в этом взгляде было ожидание.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: та же ночь, спустя немного после того, как волки окружили амбар; внутри царит напряжённая тишина, снаружи светится снег, и луна прячется за рваными облаками.

Павел не спал, хотя глаза горели от усталости. Его руки, обожжённые холодом, всё ещё держали крест, словно рукоять меча, и пальцы сводило от напряжения. В амбаре было душно, люди едва дышали, стараясь не шелохнуться. Лишь ветер постанывал, иногда проскальзывая сквозь щели, неся запах сырого меха и чего-то звериного. Волчий круг не расходился.

Павел подошёл к узкой щели между досками и выглянул наружу. Луна выплыла на миг из-за облака, осветила снег серебром. И в этом свете волки засияли, как камни в воде — десятки, сотни глаз, отражающих небо. Они стояли неподвижно, морды подняты, пар из пастей поднимался тонкими струями. Казалось, это не дыхание, а молитва.

— Господи… — прошептал Павел. — Что же Ты создал?

Один из волков повернул голову. Свет лёг на его морду, и Павел отшатнулся. Это не была морда зверя — глаза человеческие, впалые, губы потрескавшиеся, борода слиплась от инея. Лицо, которое он узнал. Брат Киприан — один из тех, кого они нашли в обозе, с вырванным горлом. Только теперь это лицо было живым, но тело волчьим. Оно смотрело прямо на него.

— Не может быть… — прошептал Павел, но волк не исчез. Наоборот, рядом с ним, в полукруге света, вырастали новые силуэты. Волчьи тела, человеческие лица — изуродованные, но знакомые. Брат Сергий, отец Варфоломей, юный послушник с родимым пятном на щеке. Все — те, кого он отпевал, кого хоронил в снегу.

Они стояли бок о бок с волками, и каждый смотрел прямо в окна амбара. Их рты открывались в такт дыханию зверей, и Павел понял, что вой, который он слышит, идёт не из пастей. Он идёт из человеческих глоток.

— Братья… — выдохнул он, прижимаясь лбом к доске. — Это не вы… вы мертвы…

Но одно из лиц дрогнуло, губы шевельнулись, и до него донёсся шёпот, тихий, как шелест инея:

— Ты сжёг храм…

Павел отпрянул, ударился спиной о стену, крест выскользнул из пальцев.

— Что там? — спросил Ратибор.

— Они… — Павел сглотнул, горло пересохло. — Они не ушли.

Милка, сидевшая у стены, подняла взгляд.

— Он зовёт их, — сказала она спокойно. — Тех, кого ты лишил покоя. Они вернулись с ним.

Павел схватил крест, прижал к груди, но металл был холодным, как лёд.

— Это не люди, — шептал он, — это обман. Демоны.

— Может, — ответила Милка. — А может, просто твоя молитва вернулась к тебе лицом.

Он снова выглянул в щель — волков больше не было. Остались только человеческие силуэты, бледные, неподвижные, и каждый из них улыбался, будто узнал своего пастыря.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: ночь тянется бесконечно; кажется, рассвет так и не придёт, внутри амбара гаснут последние огни.

Игнатий сидел у стены, спиной к холодным доскам, прижимая к груди книгу, давно уже промёрзшую. Чернила в чернильнице схватились льдом, перо затвердело, но он всё равно водил им по воздуху, будто писал на невидимой странице. Казалось, что прошёл час, может, два, но время перестало двигаться. Сколько они сидят здесь — ночь, день, несколько? Он не знал. Мерцание факелов сменилось серым мраком, дыхание людей стало редким, и сам воздух внутри будто оброс инеем.

Ратибор стоял у двери, не двигаясь, уже не вслушиваясь — просто смотрел в темноту, где должны были быть волки. Павел молился без звука, губы шевелились, но глаза были открыты и стеклянные, как у статуи. Милка дремала или притворялась, лицо её в полутьме казалось чужим. Всё застыло. Даже дыхание.

Игнатий поднял голову — пламя на фитиле погасло, и он не заметил когда. Он выдохнул, и воздух встал перед ним облаком, не рассеиваясь. «Замёрзло», — подумал он, но облако не исчезло, наоборот, начало медленно двигаться в сторону, отделяясь от него, точно живое. Он моргнул. Вспомнил, что это не первый раз: кажется, ещё недавно его тень делала то же самое. Или давно? Может, той ночи не было вообще, и всё повторяется?

Он взглянул на ладони — кожа сероватая, под ногтями чёрный налёт, будто копоть, хотя огня не касался. Он провёл рукой по лицу — щетина обледенела, будто прошло несколько дней.

— Командир… — позвал он тихо. — Который час?

Ратибор не ответил, даже не повернулся. В его глазах отражался снег, но снег давно должен был кончиться.

— У нас нет часов, — сказала Милка из темноты. — Здесь время спит.

Игнатий попытался вспомнить, когда они ели в последний раз, когда зажигали факелы, когда Павел ещё говорил громко. Воспоминания рассыпались, как стекло. Он прижался к книге, но страницы внутри были пустыми. Он точно помнил, что писал — о тенях, о кровавом снеге, о волках. Теперь ничего. Бумага чистая, как снег за дверью.

— Оно сожрало слова, — выдохнул он. — И теперь ест часы.

Милка усмехнулась — звук короткий, тихий, будто шелест одежды.

— Здесь нет времени, Игнатий. Здесь только ожидание.

Он посмотрел на Ратибора. Командир стоял, словно вырезанный из дерева. Может, уже мёртв. Может, жив. Игнатий не был уверен, жив ли сам. За стенами снова начинался вой — монотонный, убаюкивающий, как колыбельная. И вдруг он понял: ночь не кончается не потому, что рассвет опоздал. Просто теперь не осталось того, кто мог бы увидеть утро.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: та же бесконечная ночь, за стенами воцарилась мёртвая тишина, факелы почти догорели, воздух внутри амбара густой, как дым.

Когда вой стих окончательно, наступила такая тишина, что каждый вдох звучал, как треск. Люди сидели, не двигаясь, словно боялись даже моргнуть, чтобы не потревожить хрупкое равновесие этой тьмы. Пламя последнего факела доживало последние минуты, вытягиваясь тонкой лентой света, будто свеча в чёрном храме. Всё вокруг дышало ожиданием. Ратибор чувствовал, как этот холод просачивается под кожу — не как мороз, а как присутствие.

Милка, до этого сидевшая у стены, вдруг подняла голову. Её глаза блеснули в полумраке — не отражая свет, а будто изнутри. Она долго молчала, будто прислушивалась к чему-то за пределами слуха. Потом сказала негромко, но так, что каждый услышал, даже если не хотел:

— Он уже в вас.

Слова упали тяжело, будто камни на лёд. Павел вскинулся, словно от удара.

— Молчи, — выдохнул он, — нечестивица!

— Не я, — ответила Милка спокойно. — Это он шепчет. Изнутри.

— Что ты несёшь? — Путята поднялся, рука на рукояти меча. — В нас? Кто — он?

— Тот, кого вы разбудили, — сказала она, глядя на Павла. — Когда сожгли храм. Когда кровь упала в снег. Когда первый крик прозвучал в ночи. Вы сами впустили его дыханием.

Павел дрожал, крест у него в руках стучал, как сердце. — Ложь… я… я не…

— Почувствуй, — перебила она. — Слушай, как пульс бьётся не в груди, а глубже, в животе. Как холод живёт между рёбрами. Он дышит вами. Ему не нужен зов снаружи, он уже нашёл дорогу внутрь.

Ратибор стоял у двери, и ему показалось, будто стены сдвигаются. Доски будто дышали, подрагивали, и каждый удар ветра совпадал с ритмом сердца. Он сжал зубы, но почувствовал — губы немеют, пальцы деревенеют, не от холода, от чего-то иного. Изнутри.

Игнатий шептал что-то себе под нос, держась за голову.

— Они не шевелятся… — бормотал он. — Волки застыли, как камни…

— Не нужно им шевелиться, — сказала Милка. — Они в вас теперь. Глядят вашими глазами.

Павел поднял крест, словно хотел ударить, но рука дрогнула — металл потемнел, и из рукояти, как из трещины, сочился иней. Он выронил крест.

— Он внутри… — прошептал он, и голос его стал чужим, глухим.

Милка встала, подошла ближе, её дыхание пахло снегом и железом.

— Поздно бояться, — сказала она. — Когда он входит, страх — это его язык.

Никто не двинулся. Внутри амбара стало тихо, будто всё вокруг слушало их изнутри. И в этой тишине слышно было только одно — общее, тяжёлое дыхание, как если бы все делили одно лёгкое.

ГЛАВА 6. Голод

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: утро после той самой ночи, но света нет — всё небо затянуто серым, беспросветным туманом, и день кажется продолжением кошмара.

Холод стал тише, но глубже — не ветер, не мороз, а что-то тяжёлое, глухое, давящее изнутри. Люди уже не говорили. Они сидели, прижавшись к стенам, обмотанные шкурами, и даже дыхание их не поднималось паром. Костёр потух ещё ночью, и теперь амбар был похож на пещеру, где живут не люди, а ожидание. Запах сена смешался с сыростью, с потом и железом. Мука кончилась три дня назад, вода — вчера. Они пили растаявший снег, но снег теперь пах железом, и тот, кто пил, плевался кровью.

Игнатий больше не писал. Листы его книги лежали на полу, вросшие в иней. Павел молчал, глаза его были мутными, как лёд. Милка не спала, только смотрела в потолок, будто читала невидимые слова. Ратибор считал в уме — сколько осталось людей, сколько живых. Ответ не менялся. Меньше, чем надо.

Сначала они пытались готовить кожу ремней, потом крошили кору с досок. Никто не ел — жевали, чтобы не слышать урчания желудков. Вой снаружи стих, но он остался в ушах, как шум крови. И тогда это случилось.

Один из молодых — Звонарь, так звали его за звонкий голос, — вдруг поднялся. Без причины, без слова. Глаза его были тусклые, губы обветрены, щеки ввалились. Он стоял у стены, и никто не обратил внимания, пока он не засмеялся. Смех был тонкий, безумный, как треск льда.

— Он зовёт, — сказал Звонарь. — Я слышу. Там еда. Там тепло.

— Сядь, — сказал Ратибор. — Никто не выйдет.

— Ты не понимаешь, — выдохнул Звонарь. — Он добрый. Он обещал. Там, за дверью, он даст. Только мне.

Путята шагнул к нему, но парень оттолкнул его. Глаза его горели, как у человека, которому показали солнце. Он сорвал засов, ударил плечом в дверь. Та скрипнула, приоткрылась. Ветер хлынул внутрь, принёс запах снега, гнили и чего-то сладкого.

— Не смей! — крикнул Ратибор, но Звонарь уже выскочил наружу. Дверь хлопнула, и всё стихло.

Несколько мгновений никто не двигался. Потом они услышали — не крик, не вой, а звук, похожий на короткий вздох. Потом — тишина.

Павел перекрестился, рука дрожала.

— Душа ушла, — прошептал он. — Или вернулась.

Ратибор подошёл к двери, коснулся засовов — те были холодны, как лезвие. Он не стал открывать.

— Пусть будет с ним тот, кого он услышал, — сказал он тихо. — Мы ещё дождёмся своего зова.

И в тишине снова послышалось что-то — будто шорох шагов за стеной. Не бег, не бой, а спокойное, медленное движение. Словно Звонарь теперь действительно ел — но не то, что обещал себе.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же серое утро, день и ночь слились в одно беспросветное время; холод держит амбар, как гроб.

Сначала был только ветер — сухой, звенящий, будто кто-то натянул струну над крышей. Потом — крик. Короткий, пронзительный, почти нечеловеческий. Он разрезал тишину так резко, что Игнатий выронил книгу, а Павел вскрикнул, словно его самого ударили. Ратибор встал, подошёл к двери, но не тронул засов — только слушал. Крик оборвался внезапно, будто его вырвали с корнем. После — тишина. Та самая, вязкая, тянущаяся, в которой даже собственное дыхание звучало как грех.

Прошло, может, десять минут, может, час — никто не знал. Время потеряло очертания, растаяло в морозном воздухе. Люди сидели неподвижно, лишь Милка не сводила взгляда с двери. Она знала.

Потом — шаги. Не волчьи, не чужие. Тяжёлые, размеренные, человеческие. Сначала далеко, потом ближе. Наст трещал, как ледяное стекло, и с каждым шагом звук становился отчётливее. Павел вскрикнул:

— Не открывать! Это не он!

Но дверь сама дрогнула. Медленно, без усилия, как если бы ветер толкнул. В проём ворвался холод, и с ним — Звонарь.

Он стоял на пороге, сутулясь, как старик. Лицо мертвенно-бледное, губы посинели, одежда заледенела. Но глаза… они были не человеческие. Светились в полумраке зелёным, глубоким, как болотная вода. Ни страха, ни боли — только бездонная уверенность.

— Он пустил меня, — сказал Звонарь. Голос сиплый, низкий, будто говорил кто-то другой. — Я видел снег изнутри. Там нет холода. Там тепло, и всё дышит.

Путята отступил, рука легла на меч.

— Что с тобой?

— Слушай, — прошептал Звонарь и улыбнулся. Улыбка расползлась до ушей, кожа на щеках треснула, но он не заметил. — Он голоден. Как и мы. Но теперь я не боюсь. Я с ним.

Он сделал шаг вперёд, и от его сапог капала вода, хотя снаружи мороз стоял лютый. На полу оставались следы, и каждый из них темнел, как от крови.

Павел поднял крест, но рука дрожала.

— Отступи, — крикнул он. — Во имя…

Звонарь засмеялся. Смех был глухой, рваный, как рычание зверя. Губы его дрогнули, и Ратибор увидел, что зубы стали неровными, острыми, будто ломаными.

— Во имя? — повторил он. — У него тоже есть имя. Только мы забыли, как его произносить.

Милка поднялась, подошла ближе, всматриваясь в его лицо.

— Ты не вернулся, — сказала она. — Ты просто пришёл вместо себя.

Звонарь наклонил голову, улыбнулся ещё шире, и на шее у него зашевелилась кожа, будто под ней кто-то двигался.

Ратибор выхватил меч.

— Вон! — рявкнул он. — Или я рассеку тебя на двоих!

Звонарь медленно отступил к двери, не сводя глаз с Ратибора.

— Уже поздно, — произнёс он, и голос его был не человеческий, а глубокий, хриплый, будто говорил сам снег. — Он ест через вас.

Потом шагнул назад в белое, и дверь хлопнула, как крышка гроба.

За ней раздалось тяжёлое дыхание — не одно, а множество, будто сто голосов дышали в унисон.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: тот же беспросветный день, туман не рассеивается, в амбаре тускло, воздух стоит тяжело, пахнет железом и страхом.

Дверь ещё дрожала от удара ветра, когда Звонарь снова вернулся. Никто не заметил, как он вошёл — будто не открыл дверь, а просто возник из воздуха. Он стоял в проёме, покачиваясь, глаза горели тем же болотным светом, губы искривлены в детской улыбке. На лице снег не таял, будто не ощущал тепла. Путята вскрикнул, поднимая меч, но Павел шагнул вперёд, оттолкнув его.

— Не смей, — сказал он. — Это человек. Его можно вернуть.

Милка усмехнулась, не поднимая взгляда. — Вернуть? Куда? Он уже по ту сторону.

— Замолчи! — рявкнул Павел. — Демон не возьмёт того, кто освящён.

Он достал крест, теперь поблёскивающий инеем, поднял его над головой. Света от него не было, но Павел говорил громко, отчаянно, вкладывая в слова всё, что осталось от веры.

— Господи, спаси раба Твоего! Изгони нечистое, что вошло в плоть его! Верни душу, если в ней осталась искра!

Звонарь стоял неподвижно, потом сделал шаг к нему, наклонил голову, будто слушая. На миг показалось, что он действительно узнаёт голос, будто вспоминает, кто он есть. Губы дрогнули, глаза потускнели. Павел, почувствовав это, решился.

— Во имя Отца… — начал он, касаясь крестом лба Звонаря.

В ту же секунду тот поднял голову. Его движения стали рваными, как у зверя, которого будят. Он поймал руку Павла и впился зубами в запястье.

Крик пронзил амбар. Кровь брызнула на пол, на доски, и в этом крике не было боли — был ужас. Павел рванулся, ударил его крестом по лицу, но тот не отпустил. Его зубы вошли глубоко, кожа треснула, по воздуху пошёл запах горячего железа. Когда Павел наконец вырвался, его рукав был обагрён тёмной кровью.

Звонарь отступил на шаг, медленно облизал губы. Глаза его светились сильнее, дыхание шло паром, но не вверх — вниз, будто холод исходил изнутри.

— Освятил, — сказал он. — Теперь Он знает твой вкус.

Павел отшатнулся, прижимая руку к груди. Милка поднялась, глядя на него без страха.

— Глупец, — прошептала она. — Он же кормится верой. Ты дал ему то, чего ему не хватало.

Павел сполз на пол, губы его дрожали, молитва путалась с бредом. Кровь сочилась из раны, падая на снег у порога. И снег впитывал её — не жадно, а осмысленно, как будто пил медленно, смакуя.

Ратибор подошёл, отбросил мечом тело Звонаря к двери, глядя на Павла.

— Теперь молчи, — сказал он глухо. — Если он в тебе — пусть не услышит, что ты зовёшь по имени.

Павел ничего не ответил, только стонал, глядя на крест в руке — тот уже не блестел, а чернел, словно металл сам пил кровь вместе со снегом.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же серое утро, время будто остановилось, снег за окном светится мертвенным светом, внутри амбара пахнет кровью и горелым воском.

Звонарь стоял посреди амбара, качаясь, как колос под ветром. Из уголка его рта стекала кровь Павла, но сам он улыбался — широко, по-детски, будто ничего не случилось. Рана на запястье у Павла продолжала сочиться, и этот звук — капли, падающие на пол — был громче любого голоса. Воины смотрели, не смея шевельнуться, как на что-то, чему нет имени. Звонарь медленно повернул голову, и по шее у него пробежала дрожь, как будто под кожей что-то двигалось.

— Он живёт во мне, — сказал он. Голос стал глуже, будто его произносили два рта сразу. — Теперь я слышу, как дышит снег.

Павел отползал к стене, прижимая руку к груди. Глаза его стекленели, губы бормотали молитву без звука. Милка стояла в углу, неподвижная, словно камень, и только глаза её блестели.

— Не смотри, — сказала она Ратибору тихо. — Убей, пока он всё не забрал.

Звонарь сделал шаг вперёд. Тень его на полу потянулась в стороны, и там, где она проходила, доски покрывались инеем. Он протянул руку к Павлу, пальцы вытянулись, ногти стали длиннее, чернея у концов.

— Я не чувствую голода, — сказал он. — Он насытился.

— Скажи, кто ты, — выдохнул Ратибор, поднимая меч.

— Я — вы, — ответил Звонарь и шагнул.

Ратибор рванулся вперёд, клинок рассёк воздух, потом плоть. Удар был короткий, без крика. Меч вошёл в грудь, прошёл насквозь, и Звонарь дёрнулся, будто струна под напором. Тело выгнулось, изо рта вырвался хрип — не человеческий, а низкий, хриплый, как рёв зверя. Кровь не брызнула, только пар поднялся столбом, густой, с запахом ржавого металла.

— Прости, — прошептал Ратибор, и ударил снова. На этот раз — по шее.

Кость треснула, звук отозвался в стенах, будто раскололась сама зима. Голова повалилась на пол, тело ещё секунду стояло, потом рухнуло. Снег под дверью зашевелился, словно отозвался, и за стеной кто-то коротко выл.

Милка шагнула ближе, смотрела, как пар поднимается из раны, как снег под телом тает.

— Теперь он голоден, — сказала она. — Теперь он будет искать нового.

Ратибор вытер меч о рукав, но кровь не смывалась, будто впиталась в металл. Он стоял над телом долго, не отводя взгляда, и слышал, как сердце внутри него бьётся слишком быстро, как будто внутри, под рёбрами, кто-то повторяет этот ритм.

Павел, побледневший и почти без сознания, прошептал:

— Ты не убил его… ты просто освободил.

Ратибор опустил меч, посмотрел на распластанное тело. Из разрубленной шеи всё ещё шёл пар — ровный, спокойный, как дыхание спящего зверя.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же беспросветное утро, спустя мгновения после смерти Звонаря; амбар погружён в гулкую, давящую тишину.

Ратибор стоял, опустив меч. Лезвие дрожало в руке, и на нём блестела кровь — густая, тёмная, почти чёрная. Но она не застывала. Капли медленно стекали, падали на пол, шипели, как масло на углях. Воздух вокруг лезвия был не холоден, а горяч, от него поднимался пар, лёгкий, вьющийся, будто от дыхания живого существа. Запах — не крови, не ржавчины, а чего-то сладкого и приторного, как сгоревший мёд.

— Она не мерзнет, — прошептал Игнатий, отступая. — Как может быть тепло?

Ратибор не ответил. Он смотрел на меч, чувствуя, что тот пульсирует. С каждой секундой металл будто жил собственной жизнью: тонкая дрожь проходила по рукояти, словно в глубине клинка билось сердце. Он провёл пальцем по лезвию — кровь была горячей, и палец обожгло. Кожа тут же покрылась пузырём, а капля крови, коснувшись пола, оставила след, не красный, а тёмно-серый, как пепел.

— Убери его, — тихо сказала Милка. — Пока не поздно.

— Это кровь человека, — возразил он, но даже в голосе прозвучало сомнение.

— Не человека, — ответила она. — Это то, что теперь будет пить тебя. Он всегда возвращает.

Ратибор попытался вытереть меч об плащ Звонаря, но ткань не впитывала кровь. Она тянулась за клинком, нити парили в воздухе, тонкие, как дым, образуя узоры. Казалось, что лезвие пишет что-то невидимым языком, который понимала только земля.

Павел, бледный и слабый, поднял глаза.

— Это метка, — сказал он сипло. — Его знак. Он выбрал тебя.

— Меня? — Ратибор сжал рукоять, чувствуя, как пальцы немеют. — Я не верю в знаки.

— Тогда скоро поверишь, — прошептала Милка. — Вера приходит с теплом крови.

Меч дрожал, в лезвии отражалось лицо Ратибора, но искажённое: глаза темнее, кожа бледнее, губы приоткрыты, словно он сам стал частью дыхания клинка. Пар густел, свивался в клубы, поднимался к потолку. Воздух становился горячим, тяжёлым, пахнущим железом и серой.

Ратибор резко вонзил меч в пол. Дерево зашипело, пошёл дым, снег у порога начал таять, хотя мороз стоял лютый. По полу побежали тонкие прожилки, и там, где они касались крови, появлялись маленькие капли пара, как дыхание живого существа.

Милка смотрела, не мигая.

— Вот и он, — сказала она. — Теперь ты носишь его.

Ратибор поднял взгляд, но не успел ответить: меч дрогнул сам по себе, и из лезвия поднялась тонкая струйка пара, похожая на шепот. Она потянулась вверх, к потолку, и исчезла, оставив в воздухе едва слышный запах — запах тёплой, живой крови, которая больше не знала холода.

ГЛАВА 7. Чёрная месса

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: ночь того же дня, амбар пропитан гарью и страхом, за окнами снег идёт без звука, словно падает в воду.

Павел не спал. Кровь на его руке уже почернела, но боль не уходила — жила внутри, будто кто-то двигался под кожей. Он сидел у стены, глаза полны безумного блеска, и шептал молитву, которую сам уже едва различал. Голос был хриплым, сорванным, как у старика, что говорит во сне. Каждый звук отдавался в стенах глухим эхом, будто амбар отвечал ему.

— «Господи, услышь глас мой… глас вопля моего…» — он поднял голову, кровь стекала с запястья по кресту, тонкой нитью. — «Избави от злого, от духа бездны…»

Воины слушали, не двигаясь. Игнатий дрожал, Путята сжимал меч, будто хотел заглушить страх силой. Милка стояла в углу, неподвижная, как статуя, и только глаза её блестели, как угли в золе.

Павел встал. Тело его шаталось, но голос стал громче, увереннее. Он поднял крест, опалённый, потемневший от крови, и стал читать всё быстрее, будто хотел перекричать саму тьму.

— «Отступи, враг лжи! Отступи во тьму! Да не войдёшь ты в нас, ни в дом сей, ни в землю сию!»

Ветер взвыл за стенами, перекрыл его слова, и всё внутри содрогнулось. Павел не остановился.

— «Да пребудет с нами свет, да сгорит плоть нечистая!»

Его голос ломался, в нём появилась хрипота, низкие звуки, не похожие на человеческие. Он продолжал читать, но слова уже не имели смысла. Глас становился звериным, в нём прорезался рык, гортанный и грубый, будто кто-то говорил сквозь него. Люди отпрянули. Павел выгнулся, крест выскользнул из руки, упал на пол с глухим звоном. Губы его шевелились, но теперь это не были молитвы — только звуки, похожие на дыхание зверя.

— Отче… — прошептал Игнатий, но Павел не слышал. Из его груди вырвался хрип, как будто он рычал, оборвав последние слова молитвы.

Кровь, стекавшая с его раны, начала пузыриться, шипеть, будто в ней закипала жизнь. Павел схватился за грудь, ногти впились в кожу. Глаза его помутнели, а рот раскрылся слишком широко.

— Господи, — выдохнул Путята, — он не молится.

— Он зовёт, — сказала Милка, и голос её дрожал. — Не Бога.

Павел изогнулся, из горла вырвался протяжный рев, низкий, страшный, будто рычала сама земля. Он стоял, раскинув руки, и из его рта валил пар — густой, чёрный, как дым. Каждое слово, которое он произносил, превращалось в этот рык, и каждый рык — в эхо за стенами.

Снаружи ответили. Вой поднялся, короткий, режущий, полный голода. Амбар задрожал, снег посыпался с потолка. Павел рухнул на колени, глаза его засветились белым, без зрачков.

— Он слушает, — прошептала Милка. — Он пришёл на зов.

Павел поднял голову, и из его рта вырвался рык — не молитва, а ответ.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: та же ночь; воздух в амбаре сгущается, запах горелой крови и ладана вперемешку с сыростью снега, стены будто дышат вместе с Павлом.

Слова его давно потеряли форму молитвы — из уст вырывались лишь срывы звуков, рычание, хрип, гортанные вскрики, будто не человек говорил, а горло само пыталось вырваться наружу. Павел стоял на коленях, глаза вывернуты к небу, рот открыт до боли, и пар шёл из него непрерывно. Он был не белым — серым, вязким, как дым от тлеющего дерева. Он сгущался, клубился, тянулся вверх к потолку, пока не начал принимать очертания.

Сначала — силуэт. Потом линии, будто из дыхания вылепилась форма. В воздухе нависла огромная пасть — волчья, раскрытая, с паром вместо зубов и чёрными провалами вместо глаз. Из её глотки доносился звук, низкий, как гул далёкого грома, и в нём чувствовалась живая жажда.

Люди упали ниц. Никто не выдержал. Даже Ратибор, державшийся до последнего, закрыл лицо руками. Игнатий упал на колени, бормоча бессвязные слова, но они тонули в реве, что шёл из пасти. Павел качнулся, тело его содрогалось, будто кто-то стоял внутри и рвал его изнутри.

— Господи, — выдохнул Путята, — что это…

— Не Господь, — ответила Милка. Её голос дрожал, но глаза оставались открыты. — Это тот, кто ел снег. Это Его дыхание.

Из пасти донёсся рёв — не крик и не вой, а командный зов, настолько низкий, что доски под ногами загудели, сыпался иней с балок. Павел поднялся, но движения были чужие, резкие, как у марионетки. Из его горла шёл пар, из глаз — белый свет, и каждый вздох рождал новую волну серого тумана, который расползался по амбару, касался людей, прилипал к коже, холодил, будто внутри выдувал душу.

— Павел! — крикнул Ратибор, но тот не ответил. Губы его шевелились, издавая звуки, похожие на рычание. В паре проступали очертания клыков — резкие, словно вырезанные из дыма. Пасть открылась шире, и казалось, что сейчас она поглотит его самого.

Игнатий вцепился в пол, уткнувшись лбом в доски, но услышал, как рядом кто-то смеётся. Смех Милки был тихим, безумным, будто она наконец узнала то, чего ждала.

— Смотрите, — прошептала она. — Он вошёл. Теперь молитва стала плотью.

Павел опустил голову, и пар окутал его полностью. В воздухе висел волчий силуэт, живой, мерцающий, его дыхание двигалось в такт сердцам тех, кто ещё дышал. Люди лежали, боясь пошевелиться, и только Ратибор видел — когда пар на миг рассеялся, за спиной Павла на стене проступила тень: огромная, четырехлапая, стоящая над ним, будто хищник над добычей.

В этот миг воздух дрогнул, как натянутая струна, и стало ясно — это не видение. Это он сам, пришедший из дыхания, чтобы увидеть, кто первый поднимет голову.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: всё та же ночь, за стенами амбара разносится вой, как хор, а внутри дрожит красный свет костра, будто в нём бьётся живое сердце.

Павел всё ещё стоял на коленях, захлебнувшись собственным дыханием, из его рта валил пар, но уже не в форме пасти — просто густой туман, заливавший пол, ползший к стенам. Люди лежали, не поднимаясь. В этом хаосе лишь Милка не опустилась. Она смотрела на пламя, на огарок костра, едва дышавшего в углу. Свет от него трепетал, словно боялся исчезнуть. Её глаза блестели так же.

Она встала, медленно, будто поднимаясь из воды, и сняла с шеи кожаный шнур. На нём висел амулет — круглый, из кости, с высеченным знаком, похожим на перекрещённые когти. Милка сжимала его в ладони, и даже на расстоянии Ратибор почувствовал жар — не физический, другой, тяжёлый, как гул из-под земли.

— Что ты делаешь? — спросил он, но голос звучал будто издалека.

— То, что должно быть сделано, — ответила она. — Если он пришёл, значит, и Её можно звать.

— Кого — Её? — Игнатий поднял голову, лицо его белое, как мел. — Милость Божью?

— Нет, — сказала Милка и улыбнулась. — Милость земли. Ту, что была до всех молитв.

Она шагнула к огню. Павел дернулся, будто хотел встать, но тело его не слушалось. Воины застыли. Милка наклонилась и бросила амулет прямо в пламя. Огонь вспыхнул, как будто в него вылили кровь. Пламя стало белым, ослепительным, и из него вырвался запах — сырой, звериный, с примесью железа и мёда. Дым пошёл вверх столбом, прорезая потолок, и вылетел сквозь щели наружу, растворяясь в ночи.

— Слушай, — сказала она, поднимая лицо к потолку. — Слушай и ответь.

Ветер ворвался в амбар, сорвал с гвоздей клочья соломы, заставил пламя метнуться к стенам. И тогда Милка произнесла имя — не громко, но так, что воздух затрепетал. Звук этого имени был старше слов, шипящий, певучий, похожий на вздох зверя.

— Луна… — прошептала она. — Арха, Сереброглазая, Спящая под снегом…

Когда она произнесла последнее слово, пламя дрогнуло, растеклось по полу, превратившись в тонкие линии света, будто кто-то чертил круги. Ветер затих. Тишина вернулась, но в ней слышался отголосок далёкого дыхания — как будто кто-то огромный повернулся на небе.

Павел, стоявший на коленях, поднял голову. Его глаза потемнели, зрачки расширились, отражая серебристый свет, который проник сквозь щели. За окнами, среди туч, показалась Луна — не бледная, как прежде, а чёрно-синяя, будто в ней отражался океан. Её свет упал прямо на Милку, осветив волосы и руки. Она стояла, вытянув ладони к небу, как к живому существу.

— Он позвал её, — прошептал Игнатий. — Теперь она отвечает.

Ратибор не знал, кого бояться больше — зверя под снегом или женщину, что стояла в свете чужой Луны, звавшей не свет, а тьму, древнюю, как сама земля.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: всё та же ночь, мгновения после того, как Милка произнесла имя Луны; воздух дрожит, стены натянуты, как струны, огонь уже не красный, а белый, без тени.

В первый миг показалось, что стало тише. Даже дыхание стихло, словно весь мир задержал его вместе с ними. Пламя, в которое Милка бросила амулет, вытянулось, стало высоким, неподвижным, будто стеклянным. Цвет исчез — огонь не горел, а светился, чисто, холодно, без жара. Внутри него двигались тени, похожие на силуэты зверей, полупрозрачные, как отражения в льду.

Павел стоял, качаясь, пар всё ещё шёл изо рта, но теперь он светился серебром. На лице его проступило спокойствие, даже улыбка — страшная, неподвижная, как у мёртвого. Воины, один за другим, падали на колени, закрывая глаза от ослепительного сияния. Милка стояла в центре, раскинув руки, волосы её поднимались, словно в воде. На коже проступали узоры, светящиеся линии, похожие на трещины, из которых вырывался белый свет.

— Она слышит, — сказала она тихо, и голос её раздвоился — второй голос звучал не из горла, а отовсюду. — Она открывает глаза.

В тот миг земля под ногами вздрогнула. Амбар затрещал, стены пошли трещинами, потолок осыпался снегом и пеплом. Свет вырвался из очага и ударил в потолок, пробив его. Из каждой щели, из каждой трещины он лился наружу, будто само здание стало факелом. Ратибор не успел прикрыть глаза — всё вокруг вспыхнуло, стало белым, нестерпимым. Казалось, не свет, а тьма сожглась изнутри.

Павел закричал, но его голос превратился в вой. Из его рта вырвался тот же серебряный свет, рвущийся, плотный, как струя пламени. Игнатий заорал, прикрывая лицо, но свет проходил сквозь веки, прожигая их. Путята упал, меч выскользнул из руки, металл засиял, стал прозрачным, как лёд, и растворился.

Снаружи волки завыли. Их голоса были не из мира — тянулись, словно стон ветра, и в каждом слышался зов, ответ на то, что происходило внутри. Снег над крышей взвился вверх, как будто земля выдохнула, и амбар взорвался светом.

Он не рвал, не сжигал — он расширялся. Белизна хлынула наружу, унося всё: звук, дыхание, время. На мгновение мир стал одним ослепительным сиянием, в котором не было различий — человек, дерево, снег, волк — всё растворилось, будто вернулось к первозданному.

Потом тьма обрушилась обратно, тяжёлая, как пепел. Там, где стоял амбар, больше не было строения. Только белое пятно снега, светящееся изнутри, как кость под кожей. И в этом холодном сиянии ещё долго дрожали слова Милки — шёпот, похожий на пение ветра, в котором звучало имя Луны.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: сразу после вспышки; ночь снова вернулась, но уже не та — воздух густ, обуглен, снег падает редкими, чёрными хлопьями.

Свет погас, словно кто-то сомкнул ладонь над миром. Осталось шипение — глухое, как дыхание огня под землёй. Тишина вернулась с таким весом, что уши звенели. Снег над развалинами амбара ещё дымились, стены больше не существовали — вместо них торчали чёрные балки, плавно парившие в морозном воздухе. Воины поднимались медленно, ослеплённые, не различая лиц. Кожа на руках покрылась ожогами, но от холода, не от жара. Свет обжигал иначе — изнутри.

Ратибор первым сумел подняться. Он стоял посреди того, что осталось от амбара, и видел только пустоту. Воздух был наполнен чем-то странным — будто пепел и ледяная пыль смешались с дыханием. Игнатий, ползая на коленях, шептал бессвязно, всё ещё заслоняя лицо. Путята кашлял, глаза его слезились, он пытался понять, где они, где пол, где небо.

— Павел… — хрипло сказал Ратибор, оборачиваясь. — Где он?

Никто не ответил.

Там, где стоял Павел, был лишь след — неровная вмятина в снегу, будто кто-то стоял на коленях и растворился. Ни крови, ни пепла. Только остаток тепла, едва заметный, как дыхание, уходящее в холод. Милка стояла неподвижно, волосы прилипли к лицу, глаза отражали не свет, а пустоту.

— Он забрал его, — сказала она негромко. — Или она.

— Говори ясно, — прорычал Ратибор. — Кто?

— Луна не берёт тела, — ответила она. — Только голос. Он теперь часть её песни.

Ветер поднялся, пронёс по руинам тонкий звук, похожий на стон. Игнатий вскинул голову, и все услышали — шёпот, едва различимый, словно звук далёкого дыхания: «Не оставь…»

— Это он, — прошептал Игнатий. — Слышите? Это Павел.

Но Ратибор знал — это не голос. Это эхо, оставшееся от того, кто произносил молитву, пока слова не стали рычанием.

Над белым пятном снега, где стоял амбар, тьма медленно смыкалась, будто ткань, зашивающая рану. И в последний миг, прежде чем ночь поглотила всё, Ратибору показалось — в глубине, под снегом, кто-то шевельнулся, как будто старается выбраться наружу. Он шагнул ближе, но Милка схватила его за руку.

— Не трогай, — сказала она. — Там теперь не он.

Он не ответил. Снег шипел под ногами, чёрные хлопья ложились на плечи, и ветер свистел, как дыхание из чужих уст.

Павла не было. Только холодный след коленей в снегу — и лёгкий отпечаток креста, вдавленного в наст, но уже без формы, будто его держала не человеческая рука.

ГЛАВА 8. Стая

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: раннее утро, но света нет — над землёй клубится сизый туман, солнце не поднимается, и весь мир похож на один большой выдох зимы.

Первым был звук. Не вой, не рёв — удар, как если бы по земле стукнули огромным сердцем. Потом второй. Снег на улицах дрогнул, посыпался с крыш. Из тумана, что стоял над полем, показались силуэты — тёмные, вытянутые, бегущие низко, без звука. Стая. Волки шли стеной, плечо к плечу, глаза горели янтарём, и этот свет отражался в каждом осколке льда, словно сама земля вспыхнула.

Ратибор успел поднять меч.

— В ряды! — крикнул он. Голос его разнёсся эхом по пустым улицам. — К воротам!

Воины выбежали из остатков хлева, хватая оружие, цепляясь за дрова, что остались от амбара. Пламя разожгли быстро — факелы, пучки сухой соломы, смоляные куски от старого забора. Огонь зашипел, пошёл по стенам домов, разрастаясь, ослепляя.

Волки уже были у края деревни. Они не бежали — они скользили. Снег не трещал под их лапами, будто касались земли мягко, как дым. Впереди шёл самый крупный, чёрный, с мордой в шрамах и глазами цвета замёрзшего меда. От него веяло холодом, не морозом — древним, живым.

— Держаться! — рявкнул Ратибор и кинул копьё.

Копьё ударило зверя в грудь, но тот не упал — только встряхнулся, и из раны не пошла кровь, а вышел пар. Из этого пара вырвался вой, короткий, резкий, от которого у людей зазвенело в голове.

Стая рванулась. Волны шерсти, когтей, клыков. Воины встретили их стеной огня, мечи засверкали, стрелы свистнули. Путята кричал, разя мечом направо и налево, но за каждым поверженным зверем появлялись двое новых. Они не орали, не выли — только дышали, шумно, с хрипом, и этот звук был хуже любого воя.

Игнатий стрелял, пока руки не начали дрожать. Одна из стрел угодила прямо в пасть серому зверю, и тот рухнул, но не умер — тело дёргалось, а затем распалось на пар, растаяло в воздухе.

— Они не живые! — закричал он. — Они дымом сделаны!

— Тогда режим дым! — отозвался Ратибор, отбивая удар когтей.

Огонь бушевал, дома горели, снег таял под пламенем, превращаясь в грязный пар. Среди треска и криков раздался низкий, протяжный вой. Стая остановилась, как по команде. Все разом повернули головы — не на людей, а в сторону неба. Там, за облаками, висел тусклый круг луны, бледный, как кость. Воины, ещё дышавшие, ощутили холод, будто кто-то смотрит на них сверху.

Волки подняли морды и завыли — ровно, в унисон, так, что от этого звука дрогнули даже пламя и воздух. Огонь погас сам собой, словно потушен дыханием. Свет исчез. Остался только звук.

— Они зовут, — прошептала Милка, стоявшая за спинами воинов. — Это не бой. Это зов.

— Заткнись! — рявкнул Путята, но сам не сводил взгляда с черного волка.

Тот стоял неподвижно, глядя прямо на Ратибора, и в его глазах отражались не пламя и смерть — только Луна, черная, холодная, будто живая.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: то же утро, солнце так и не поднялось; мороз стал плотным, воздух хрустит, словно лёд на воде.

Улицы деревни превратились в узкие кишки, заваленные снегом и обломками горящих строений. Дым стлался низко, щипал глаза, мешал дышать, а под ним двигались тени — быстрые, неуловимые, сливавшиеся с серым светом. Ратибор отступал к самому центру деревни, туда, где узкий проход между сараем и колодцем оставался единственной преградой. Он знал — если пройдут сюда, конец всем. В руке меч, в другой — щит, тяжёлый, обожжённый, весь в застывшей крови.

Путята и Игнатий держались позади, отбивая тех, кто рвался сбоку. Павел исчез, Милка стояла где-то за спинами, и только шёпот её иногда долетал сквозь гул. Ветер метался между домами, завывал, гнал клочья пепла и снега. И в этом хаосе Ратибор стоял, как последний камень в реке, по которому рвётся поток.

Первый волк прыгнул из дыма. Тяжёлое тело, распластанное в прыжке, когти, как ножи. Ратибор отбил удар щитом, снег взорвался россыпью кристаллов, и меч вошёл в бок зверя. Тот взвыл, и из раны полетела не кровь — пар. Но следом прыгнул другой, третий, четвёртый — они шли один за другим, будто бесконечные. Меч свистел, металл пел, руки немели. Каждое движение отзывалось болью в суставах, дыхание стало хриплым, грудь горела.

Кровь заливала рукоять. Ратибор не знал, чья — его или чужая. Снег под ногами стал розовым, потом красным, потом почти чёрным, и когда он ступал, под сапогами слышался хлюп, будто по земле текла тёплая река. Он не думал. Только двигался — шаг, удар, разворот, снова шаг. Волки валились на снег, оставляя тела, но тела таяли, превращались в пар, и этот пар снова собирался вокруг, создавая новые формы.

Игнатий закричал позади — коротко, хрипло, потом всё стихло. Путята сражался рядом, тяжело дышал, и каждый его удар был последним.

— Держи! — крикнул Ратибор, заслоняя проход. — Пока дышим — стоим!

Из дыма вылетел волк, огромный, чёрный, прямо на него. Ратибор встретил его ударом меча, разрубив морду надвое, но зверь не упал — навалился всей массой. Они рухнули в снег. Тяжесть придавила, когти впились в плечо, дыхание зверя пахло гнилью и железом. Ратибор заорал, вырвался, ударил вверх — меч вошёл в челюсть, хрустнула кость.

Он поднялся, задыхаясь. Снег вокруг был уже не белый, а алый, и кровь шла паром, клубилась, поднимаясь к лицу. Пламя отражалось в ней, делая всё красным. Даже небо. Даже лица. Он вытер рукавом глаза — рука была черна от копоти.

— Сколько их? — крикнул он.

Милка ответила откуда-то издалека:

— Столько, сколько нужно, чтобы ты понял, кто ты теперь.

Он не услышал смысла, только звук её голоса, тонкий, почти ласковый. В следующий миг очередной зверь прыгнул на него, и Ратибор, не думая, ударил — с силой, с криком, с тем, что было в груди. Меч вошёл, кость треснула, пар взорвался клубом, и на мгновение показалось — всё вокруг дышит его кровью.

Кровь и снег теперь были одним и тем же. Он стоял посреди прохода, задыхаясь, чувствуя, как пар вьётся вокруг лица, и не мог различить — идёт ли этот пар от его рта или от земли.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: спустя мгновения после схватки; снег гасит огонь, дым душит, небо стало совершенно чёрным, без следа луны.

Игнатий бежал по переулку, держа факел так, будто тот был последним куском света во всём мире. Пламя трепетало, било по руке горячими языками, и он чувствовал его, как живое существо. Позади всё ещё слышались крики и стук стали — короткие, обрывающиеся, будто кто-то рубил тьму и не успевал. Ратибор с Путятой отбивались у прохода, а Милка шла следом, глядя в снег — будто видела в нём что-то, чего никто другой не замечал.

Факел чадил, и дым тянулся в лицо, щипал глаза. Игнатий споткнулся, ударился коленом, но не выпустил дерево — зажал его, как молитву. Свет на миг ослепил его, потом в глазах всё плыло. И тогда он понял: вокруг больше нет отражений. Дома, снег, даже мечи — всё поглотил мрак. Казалось, что сам воздух стал плотным, чёрным, как вода, и этот мрак двигался. Не стоял, не лежал — тек. Как живая ткань, он полз к ним по земле, по стенам, по воздуху.

— Держи свет! — крикнул Ратибор. — Не дай ему погаснуть!

Игнатий попытался, но огонь трепетал, словно задыхался. Из тьмы доносились звуки — не шаги, не рычание, а дыхание. То ближе, то дальше. Холодные выдохи, которых не должно быть. Он поднял факел выше, но огонь вздрогнул и внезапно сорвался с дерева, будто его слизнули. Оголённый конец зашипел, и свет погас.

— Нет! — Игнатий упал на колени, в отчаянии теребя уголь. Пальцы обожгло — но пламени не было. Только дым. Он поднёс руку к лицу, и в этом дыме увидел движение: в нём мелькнули глаза. Много глаз.

— Он потух, — прошептал Путята. — Боже, теперь мы…

— Тише, — оборвал Ратибор. — Он слушает.

Темнота шевелилась, как дыхание зверя, которому тесно в собственном теле. Снег под ногами был чёрный, как грязь, воздух — влажный, тяжёлый. Игнатий ощутил, как что-то прошлось рядом, почти касаясь плеча, и запах — сырого меха и гнили — вонзился в ноздри. Он зажмурился, стиснул зубы, а когда открыл глаза, увидел, как сама тьма стекает по стенам, обнимает их, скользит по земле.

— Это не ночь, — выдохнул он. — Это оно.

Ратибор шагнул вперёд, поднимая меч. Клинок блеснул — но не отражённым светом, а собственным, тусклым, как пепельное сияние. Металл дышал паром, будто ему холодно.

— Назад, все к стене! — крикнул он.

Тьма двигалась быстрее. Она каталась волнами, то поднимаясь, то оседая, и в каждой волне угадывались силуэты — морды, когти, вытянутые лапы. Волки из самого воздуха.

— Игнатий! — позвал Ратибор. — Факел!

— Я… не могу, — прошептал тот. — Свет ушёл.

Милка засмеялась тихо, страшно.

— Свет не уходит, — сказала она. — Он просто меняет хозяина.

И тогда темнота качнулась, захлестнула проход, поглотила стены, землю, дыхание. Люди кричали, но крик был глухим, как под водой, и только Милка стояла неподвижно, глядя в чёрную массу. Её глаза светились, будто она видела в этом мраке то, чего остальные боялись понять.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: та же ночь, мгновения после того, как свет погас; воздух тяжёл, темнота давит, а снег ослепительно чёрный.

Игнатий уже не понимал, где вверх, где низ. Тьма сомкнулась, как вода, глотая звуки и формы. Он слышал, как Ратибор что-то кричит, как мечи свистят в пустоте, как Путята зовёт по имени Бога, но эти голоса были далеки, как воспоминание. Перед глазами плыл пепельный туман, холодный и липкий. Он чувствовал, как чьи-то когти касаются его спины, как ледяное дыхание проходит сквозь одежду, вгрызаясь прямо в кости. Ему хотелось закричать, но горло было забито мраком.

И вдруг — чья-то рука. Тёплая, настоящая. Она схватила его за ворот и резко дёрнула вперёд. Воздух со свистом вернулся в грудь. Мир вспыхнул красными пятнами. Он рухнул на колени в снег — настоящий снег, холодный, шершавый, живой. Над ним стояла Милка. Волосы прилипли к лицу, в глазах — отблеск луны, не серебряный, а синеватый, почти болезненный.

— Вставай, — сказала она, и голос её звучал так, будто сквозь неё говорил кто-то другой. — Здесь нельзя спать. Он пьёт тех, кто засыпает.

Игнатий поднял голову. За их спинами колыхался туман — не обычный, а живой, тянулся щупальцами в их сторону, словно хотел вернуть потерянное. Изнутри доносились голоса — обрывки слов, молитвы, крики, что тонули один в другом. Он понял, что Ратибор и Путята всё ещё там.

— Они… — прохрипел он. — Там…

Милка не ответила. Она схватила его сильнее, за плечо, потащила к холму, где снег отражал слабое сияние неба. Сил в ней было больше, чем в человеке. Она тянула, спотыкаясь, но не отпускала. Тьма шипела у неё за спиной, словно змея.

— Он взял свет, — выдохнул Игнатий. — Что теперь будет?

— Теперь он видит, — ответила Милка. — А мы — нет.

Они вывалились на открытое место, где ветер бил в лицо, режа глаза снегом. Игнатий рухнул на землю, вжимая пальцы в наст. Вдалеке, там, где был проход, ещё сверкали тусклые вспышки — удары стали, стоны, потом вдруг всё стихло. Только один звук остался — тяжёлое дыхание, как от ветра, но равномерное, будто сама земля дышала под снегом.

Милка подняла голову к небу. Луна выглянула из-за облаков — синяя, мёртвая, но живая, словно гнилая жемчужина. Её свет лёг на лицо Милки, превращая его в маску.

— Ещё не конец, — сказала она. — Он хочет всех. Но начнёт с того, кто звал его первым.

Игнатий понял, о ком она говорит, но не смог произнести имя. Ветер бил в лицо, вырывал дыхание.

— Ты спасла меня… — прошептал он.

— Нет, — ответила она. — Я только вытащила. Спасение — это другое.

Она повернулась к проходу. Из тьмы, что осталась там, вдруг показались глаза — десятки, сотни, блестящие, как уголь под льдом. Волки. Или то, что теперь их заменяло. Они стояли неподвижно, глядя прямо на Милку.

— Вставай, — сказала она снова. — Ещё слишком рано для страха.

ВРЕМЕННЫЕ РАМКИ: предрассветный час, серое небо просвечивает сквозь туман, снег лежит мёртвым покровом, воздух неподвижен, будто всё замерло в ожидании.

Игнатий стоял, задыхаясь, глядя туда, где ещё мгновение назад бурлила темнота. Милка рядом не двигалась. Её взгляд был прикован к краю деревни, где дым стлался тонкими лентами над сугробами. Тишина — звенящая, неестественная. Даже ветер больше не шевелил снег. Только звук — тихий, ритмичный, будто кто-то шагал.

Из пепельного тумана показались они. Сначала — просто силуэты, волчьи, серые, вытянутые. Потом — больше, выше. Плечи выпрямлялись, позвоночники гнулись, будто кто-то вытягивал их за невидимую нить. Мышцы двигались под шкурой, кости щёлкали, ломались и вставали заново. Звук был мерзкий, влажный, словно рвалось мясо. Волки тянулись вверх, выше, до человеческого роста. Их лапы вытягивались в руки, когти загибались, превращаясь в пальцы, но с чёрными наростами на концах. Морды не менялись — только становились уже, вытянутей, глаза — глубже, живее.

Игнатий не верил глазам. Он крестился, шептал молитву, но слова ломались, как лёд под ногами.

— Они… встают, — выдохнул он. — Господи, они стоят.

Ратибор появился из-за обломков сарая, в руке окровавленный меч, лицо чёрное от копоти, глаза стеклянные. Он увидел то же и замер. Волки — уже не волки — стояли рядами. Снег под их ногами шипел, пар поднимался, будто земля не выдерживала их веса. Грудные клетки двигались, дыхание парило облаками, но это был не звериный пар — тяжёлый, как пар от горячей крови.

Один шагнул вперёд. Луна легла на его морду, и стало видно — на щеке, под шерстью, проступают человеческие шрамы. Рот открылся, и из него вырвался не вой, а звук, похожий на речь, низкий, сиплый, как у человека, давно забывшего, как говорить.

— Мы… здесь…

У Игнатия перехватило горло. Он упал на колени, вжимаясь лицом в снег. Ратибор шагнул вперёд, держа меч, но руки дрожали. Милка не шевелилась. Её лицо было спокойно, даже торжественно, словно она видела старого знакомого.

— Это не они, — сказал Ратибор хрипло. — Это то, что осталось.

— Нет, — ответила Милка. — Это то, чем мы станем.

Один из стоящих поднял голову. Шерсть на нём лежала, как одежда, глаза были золотые, зрачки вытянуты, губы влажные, будто дышал снегом. Он смотрел прямо на Милку и Игнатия. Остальные за ним выпрямлялись, расправляли плечи, сбрасывали остатки звериной покорности.

Стая стала похожа на людей — но не совсем. Их дыхание было синхронным, ритмичным, и каждый выдох окутывал поле белым паром. Луна осветила их полностью, и теперь они выглядели не живыми, а сотканными из ночи.

— Он собрал их, — прошептала Милка. — Они больше не ищут тепла. Они сами — тепло.

Один из них поднял морду к небу и завыл. Но вой этот был иной — в нём слышалась речь, приказ, зов. Остальные подхватили. Их голоса сплелись в один гул, как дыхание сотни грудей. Земля дрогнула, и Игнатий почувствовал, как в его собственном теле что-то откликается этому звуку.

— Они идут, — сказал Ратибор, не сводя взгляда. — И мы для них — зеркало.

Волки стояли теперь на двух ногах, как люди, но каждая тень под ними двигалась отдельно. И вся деревня дрожала, как зверь перед прыжком.

ГЛАВА 9. Лес костей