Бесплатный фрагмент - Вместе: Последний обряд

Эта книга — не учебник по магии и не сборник древних преданий. Это моя история, родившаяся в воображении, где старые сказки переплетаются с новыми идеями.

Все, что вы найдете на этих страницах — магия, герои, сущности и места — это мой собственный мир, созданный для того, чтобы рассказать вам эту историю.

Он не связан с реальным фольклором, и, возможно, местами ему противоречит.

Потому что магия — это прежде всего вера в то, что даже в вымышленных мирах можно найти что-то настоящее.

Слет

Мирон

Думал, бес — твой друг? Здесь Урал покажет, кто кому прислуживает

Древние Уральские горы, как исполинские кости земли, проступали на горизонте, когда черная иномарка Мирона, словно пришелец из другого мира, тяжело пылила по разбитой грунтовке. За окном мелькали покосившиеся избы, гнилые заборы и редкие фигурки местных жителей, застывших, чтобы бросить настороженный взгляд на чужака.

Мирон, в своих черных джинсах и модных кедах, казался нелепо ярким пятном на фоне этой вечной, серой безмятежности. В глубине души, за слоями городской надменности, он чувствовал, как что-то древнее, тяжелое, словно сама душа этих мест, обволакивает его. Он привык властвовать над своей магией, а здесь чувствовал себя беспомощным, словно ребенок.

«Где же, чёрт возьми, эта сеть?» — прорычал он, швыряя смартфон. Экран упрямо светился «Нет сети», и это был первый, болезненный удар по его уверенности. В темноте салона его бес-помощник Гоша издал тревожное шипение. Это было не обычное его ворчание, а глубокое беспокойство. Незнакомая, древняя энергия, словно плотный туман, обволакивала машину. Его собственные призывы, его магические формулы, казались здесь пустыми.

Мирон понял, что столкнулся с чем-то намного более могущественным, чем любой городской бес. Его высокомерие таяло. Его городская магия казалась бессильной. Это было не просто колдовство, а сама суть этих древних земель. Он, чернокнижник, привыкший повелевать, внезапно почувствовал себя подчиненным.

Он вышел из машины. В его взгляде уже не было прежней легкой усмешки, лишь глубокая сосредоточенность. «Ну что ж, бабуля, — прошептал он, и его голос был твёрд, — покажи, чему ты можешь меня научить. Я пришёл». Он двинулся к первому дому, шаг его был уверенным.

Он двигался по узкой, заросшей травой улочке. Из окон редких домов, казалось, тянулись невидимые нити любопытства. Городская пыль еще не осела с его ботинок, но он уже чувствовал, как эта земля, словно живой организм, втягивает его в себя, пытаясь определить его место. Он машинально попытался призвать небольшое пламя на ладони — простой трюк, который всегда был для него как дыхание. Но огонь лишь слабо мерцал, словно свеча на ветру, и тут же погас. Гоша рядом с ним зашипел еще громче, его форма едва заметно исказилась, будто ему было больно от чужой силы.

Мирон сжал кулаки, чувствуя, как его уверенность вновь сменяется раздражением. Он привык к тотальному контролю, а здесь даже самые простые заклинания давались с трудом. Каждый шаг был испытанием, а каждый шорох в кустах, казалось, был наполнен насмешкой. Он прошел мимо покосившегося колодца, от которого веяло чем-то древним и чистым. Рядом на скамейке сидела старушка, сгорбленная и сухая, как старый гриб. Её взгляд был прикован к Мирону, но она не говорила ни слова. Просто смотрела, и этот взгляд, казалось, проникал ему под кожу, видел насквозь. Мирон, привыкший к городским теням, где ни одна сущность не могла подобраться к нему незаметно, почувствовал себя совершенно беззащитным.

Он подошёл к калитке дома, где его ждали. Навстречу ему вышла ещё одна женщина, более молодая, но с тем же твердым, настороженным взглядом. Её мозолистые руки держали узелок с травами. Она остановилась в нескольких шагах от него, её глаза прищурились, и Мирон почувствовал, как её энергия, грубая и земная, сталкивается с его собственной. В её взгляде была откровенная неприязнь, которая, как он понял, была направлена не столько на него, сколько на ту магию, которую он принёс с собой.

Савва и Вита

Путь к дому предков — это не просто дорога. Это возвращение к себе.

В то время как Мирон приближался к деревне, в стареньком рейсовом автобусе, который мерно покачивался на извилистой проселочной дороге, сидел Савва. Его худое, бледное лицо, казалось, впитало в себя всю усталость мира, а глубокие глаза были устремлены вдаль, но видели они нечто иное — туманные силуэты, танцующие на периферии сознания. Тяжесть дара, медиумизма, ощущалась почти физически, словно незримый груз, давящий на плечи. Тревожное предвкушение, похожее на преддверие бури, пульсировало в висках, предвещая неминуемые события.

Он помнил тот день, когда дар впервые пронзил его, словно молния, расколовшая привычный мир на «до» и «после». Ему было всего шесть. Маленькая, прозрачная фигурка, стоявшая посреди детской комнаты, шептала: «Помоги…». Этот страх, первобытный, всепоглощающий, со временем трансформировался в жгучее желание понять и овладеть тем, что так безжалостно вторгалось в его жизнь. Он искал защиты, способ отгородиться от потустороннего мира, и Бабушка была его последней надеждой. Он хотел обрести не просто силу, но и покой, научиться контролировать свой дар, превратить его из проклятия в инструмент, щит, а не вечную рану.

В этот же момент, в совершенно другом мире, в шумном городском кафе, пахнущем свежемолотым кофе и корицей, сидела Вита. Ее тонкие пальцы сжимали чашку с эспрессо так крепко, что костяшки побелели. Вдруг татуировки на её предплечье, сложные узоры, начали слабо светиться. Образы, смутные, но зловещие, начали проступать перед её внутренним взором. Зов Бабушки, который она ощущала уже несколько дней, стал теперь почти осязаемым, мощным, неотвратимым импульсом, тянущим ее в глушь.

Она вышла из кафе, и городская суета растворилась за спиной. Дорога на восток, прорезая ночь, казалась путем в другой мир. Чем дальше они ехали, тем сильнее чувствовала Вита, как меняется воздух, как нарастает напряжение. Её татуировки зажглись ярче, словно под кожей разгорелся внутренний огонь. Образы приобретали чудовищную ясность: старые избы, древние камни и тени. Всегда тени. Длинные, извивающиеся, они тянулись к ней, их безмолвный шепот проникал прямо в сознание, пробирая до костей.

«Остановите!» — вырвалось у нее. Водитель испуганно дернул руль. Он бросил ей деньги, не дожидаясь, пока Вита сообразит, что происходит. «Я дальше не поеду, — заявил он, его голос звенел от страха. — Там что-то не так». Вита вышла из машины, чувствуя, как холодный ночной воздух проникает под одежду. Старенькая «Калина» умчалась прочь, оставляя ее одну посреди черного, безмолвного леса. Она глубоко вдохнула, ощущая леденящее спокойствие, которое всегда наступало после пика видений. Лес вокруг дышал, не живой, но древний, полный невысказанных секретов. Она двинулась вперед, ее движения были плавными, почти бесшумными. Она знала, что должна идти именно по этой тропе, что выбрала для нее судьба. И страх, и решимость переплетались в ее душе.

Евдокия

Травы и заговоры — это шепот земли. А земля, когда злится, кричит громче всех

В это же время, по едва заметной тропинке, спешно шла Евдокия. Ее шаги были легкими и быстрыми. Ее мозолистые руки крепко сжимали узелок с травами и свежим хлебом, чувствуя в каждом шаге неотвратимость грядущего. «Три понедельника», — этот шепот Бабушкиных слов не давал ей покоя, стучал в висках набатом. Она знала, что эти дни, отмерянные старой знахарке, были не просто временем, а последней возможностью передать то, что хранилось здесь сотни лет.

Деревенские тропы, исхоженные ею тысячи раз, казались сегодня чужими, пропитанными напряжением. Земля под ногами отзывалась глухим стоном, и Евдокия, знающая каждый камень, каждый ручеек этой глуши, чувствовала, как древние духи Урала встревоженно перешептываются. Это не было обычное волнение природы; это был предвестник чего-то большого, того, что могло изменить их мир навсегда. Ее старая магия, связанная с землей, реагировала на это вторжение, поднимая внутреннее сопротивление. Она прислушивалась к шепоту, который был незнакомым и чужим.

Наконец, показался край деревни, и она увидела избу Бабушки. Ее сердце замерло. У самого порога стояли трое незнакомцев: городской парень в нелепом красном костюме, бледный мальчик, который выглядел так, будто вот-вот исчезнет, и худая девушка со светлыми волосами и странными узорами на руках. От каждого из них исходила своя, незнакомая энергия, которая спорила с ее собственной, деревенской силой, создавая едва уловимое, но мощное магнитное поле отторжения.

Мирон, заметив ее, поднял бровь. «Опоздали, бабонька, — бросил он, небрежно отсалютовав бутылкой. — Мы тут уже с ночи палим». Евдокия остановилась в нескольких шагах. Ее взгляд прошелся по каждому, задерживаясь на Вите, чьи татуировки пульсировали, словно отзываясь на вибрации земли. Она видела, как Савва, весь сжавшись, крепко обхватил себя руками, его глаза, глубокие и печальные, шарили по сторонам, словно искали невидимые тени.

Она чувствовала их чужеродность. Ее доброе лицо омрачилось. «Никакие ваши городские штучки не заменят силы земли», — пробормотала она. Урал был ее домом, ее корнями. Она верила, что в этой земле, в этих травах, заключена истинная, нерушимая сила. И это знание должно жить. Даже если для этого придется сражаться с чужаками.

Начало

После минутного, наполненного густой тишиной противостояния на пороге, Евдокия, бросив последний неприязненный взгляд на Мирона, тяжело вздохнула и посторонилась. Ее лицо оставалось хмурым, но в глазах светилась непреклонная решимость. Не ее дело было устраивать свары, когда Бабушка ждала. Ее задача — защищать. А внутри, под крышей старой избы, она могла быть рядом, следить за каждым их движением. Мирон, с едва заметной ухмылкой, скользнул мимо, за ним потянулась призрачная тень Гоши, которая мгновенно растворилась в полумраке сеней, словно и не существовала вовсе. Вита и Савва последовали за ними, покорно, чувствуя, как невидимые нити напряжения тянутся за ними, проникая внутрь, туда, где их уже ждала Бабушка. Изба встретила их запахом сухих трав, теплого печного дыма и чего-то очень старого, почти ископаемого, словно само время остановилось в этих стенах. Тяжелая деревянная дверь с жалобным скрипом закрылась за последним вошедшим, отрезая их от внешнего мира, от лесов, что уже начинали шептать свои древние тайны. Теперь они были здесь, наедине с Бабушкой и друг с другом. И это было лишь начало.

В тусклом свете, пробивающемся сквозь маленькие, заросшие пылью окна, Бабушка сидела на широкой лавке у печи, прикрытая поношенным лоскутным одеялом. Она выглядела еще более хрупкой, чем Евдокия запомнила ее утром, но взгляд ее мудрых глаз оставался пронзительным и ясным, способным видеть насквозь. Ее морщинистые руки, изрезанные паутиной прожилок и старых шрамов, слабо подрагивали, покоясь на краю одеяла, словно в них еще теплилась остаточная сила. Она встретила их молчаливым кивком, а затем сделала глубокий вдох, который тут же закончился мучительным, раздирающим легкие кашлем. Кашель сотрясал ее до самых костей, вырываясь из груди хриплым, надрывным звуком, наполняя маленькую комнату ощущением неизбежного конца, который подбирался к ней все ближе.

— Садитесь, детки, — произнесла Бабушка, когда приступ отступил, и голос ее, хоть и ослабленный, все еще звучал властно. — Время нынче не ждет.

Ее слова эхом прокатились по избе, проникая в самые души присутствующих, напоминая о главной причине, по которой они все оказались здесь. Медленно, каждый занял свое место. Мирон, скрестив руки на груди, устроился подальше от печи, ближе к двери, словно готовясь к побегу, его лицо выражало скуку и нетерпение. Савва, напротив, прижался к стене, пытаясь стать незаметным, его бледные губы были крепко сжаты. Вита выбрала место рядом с ним, ее взгляд был сосредоточен на Бабушке, словно она пыталась уловить невидимые нити ее мыслей, ее намерений. Евдокия же села прямо напротив Бабушки, ее широкие плечи опущены, взгляд полон заботы и тревоги. Она привыкла к этим стенам, к этому запаху, к этой старой, медленной жизни, которая теперь, казалось, ускорялась, словно невидимая река понесла ее к бурным порогам.

— Вы думаете, что знаете магию, — хрипло начала Бабушка, ее взгляд поочередно обвел каждого из учеников, останавливаясь на их лицах, словно читая в них давно забытые письмена. — Призвать беса, увидеть будущее, поговорить с мертвыми… это все лишь верхушки. Детские игры, что ли. Настоящая сила… она здесь, под ногами, в каждой травинке, в каждом дереве, в каждой капле воды. Она старше всех ваших книг, ваших заклинаний. Она — это Урал. И у Урала есть свои хозяева.

Бабушка замолчала, словно давая своим словам устояться в воздухе, словно позволяя им пропитать каждую клеточку пространства. Она смотрела на них, на этих таких разных, но объединенных одной целью молодых магов. На ее лице промелькнула легкая, почти неуловимая улыбка, полная меланхолии и глубокой мудрости. И только Евдокия видела, как в глазах старой знахарки мелькнула усталость, предвестница скорой разлуки.

— Сегодня я расскажу вам о Лешем, — продолжила она, ее голос стал тише, но проникновеннее, — и о Водяном. Древних духах этого края. Они не добрые, и не злые. Они — просто есть. Как река, как лес. Но с ними надо уметь ладить. Или хотя бы не злить.

Бабушка начала рассказывать, и каждое ее слово превращалось в осязаемую нить, ткущую полотно древних преданий. Она говорила о Лешем — хозяине леса, который может завести путника в непролазную чащу, запутать тропы, обернуться медведем или старым пнем. Его смех, похожий на скрип сухого дерева, может свести с ума, а его слезы — вызвать бурю в чаще. Она описывала, как Леший оберегает свои владения, наказывая тех, кто бездумно рубит деревья или охотится без меры, и как он может быть добр к тем, кто уважает лес, показывая им ягодные места или выводя из глухомани. Евдокия слушала, кивая, подтверждая каждое слово Бабушки, словно повторяя древний, хорошо знакомый ей ритуал. В ее душе просыпались воспоминания о детстве, о сказках, что рассказывали ей такие же старухи, о шепоте ветра в верхушках сосен. Это была ее правда, ее мир, ее кровь.

Затем Бабушка перешла к Водяному. Она рассказывала, как он живет в омутах, под мельничными плотинами, в черных глубинах озер. Водяной — он и сам вода, и ее хозяин, способный погубить, утянуть на дно, забрать жертву, если его не умилостивить. Ее голос становился почти певучим, когда она описывала его подводные дворцы, сплетенные из водорослей и речных камней, его свиту из русалок и утопленников. Как он, разгневанный, может затопить берега, разлить реки, а умилостивленный — даровать рыбакам богатый улов. Он повелитель водной стихии, непредсказуемый и могущественный, и его гнев страшен.

Мирон слушал эти истории с явным скепсисом, его губы растянулись в тонкой, пренебрежительной усмешке. Для него, привыкшего к городским легендам о призраках в многоэтажках и к конкретным ритуалам призыва демонов, эти рассказы о Лешем и Водяном казались наивными деревенскими сказками, не имеющими ничего общего с реальной, мощной магией. Он считал их примитивными суевериями, годными разве что для запугивания непослушных детей, но никак не для серьезного чернокнижника, способного подчинять бесов. В его сознании, истинная сила заключалась в контроле над сущностями, способными выполнять его волю, а не в уговорах древних духов, словно они были капризными детьми. Он лишь покачал головой, не скрывая своего недоверия.

— Ну, Бабушка, — не выдержал Мирон, его голос был полон иронии, — вы мне еще про Колобка расскажите. Какие там Лешие? У меня бес Гоша и то опаснее вашего Водяного. Он хоть дело делает, а не по лесам грибников путает.

Его слова, сказанные с насмешкой, повисли в воздухе, словно грязные пятна на чистом холсте. Гоша, которого никто не видел, издал едва слышный, шипящий звук, словно одобряя слова своего хозяина, и Мирон с торжеством отметил это. Ему казалось, что он прав. Это деревенское колдовство, эти «духи» — все это было слишком простым, слишком… человеческим. Его магия была другой, она была темной, мощной, городской.

Евдокия резко вскинула голову, ее глаза метнули искры гнева. Кровь прилила к ее лицу, от чего оно стало еще более выразительным. Как он смеет так говорить? Как может он, чужак, пренебрежительно отзываться о тех, кто хранит эту землю? Ее мозолистые руки непроизвольно сжались в кулаки, а платок на голове съехал набок. Для нее Леший и Водяной были не просто сказками, а живыми, дышащими сущностями, неотъемлемой частью ее мира, хранителями, а порой и карателями, которые требовали уважения и понимания. Она чувствовала глубинную, почти инстинктивную связь с этими духами, ощущая их присутствие в каждом шорохе листвы, в каждом плеске воды. Это была ее земля, ее вера, ее наследие, и этот городской выскочка смел над этим насмехаться.

— Замолчи, щенок! — вырвалось у Евдокии, и ее голос, обычно спокойный, сейчас был пропитан праведным гневом. — Не дорос ты еще, чтобы смеяться над Хозяином леса да над Дедушкой Водяным! Они тут задолго до тебя были и после тебя будут.

Евдокия продолжила, ее слова звучали как приговор.

— Ты со своими бесами заигрался. Пойдешь в лес без поклона — Леший тебе такую тропу сплетет, что и свой бес не выведет. А у реки будешь бесчинствовать — Водяной так тебя обнимет, что никто и не найдет. Они — стражи. Они Урал берегут. И не тебе, городскому, судить о нашей силе! — Евдокия гневно посмотрела на Мирона, ее взгляд был полон упрека и ярости.

Бабушка тихонько покачала головой, наблюдая за перепалкой, но не вмешивалась. Она знала, что Мирон должен был сам почувствовать эту силу, чтобы поверить. Ее взгляд скользнул по Вите, которая, казалось, лишь усилием воли сохраняла внешнее спокойствие.

Вита, до этого момента лишь сосредоточенно слушавшая Бабушку и обдумывавшая слова Евдокии, вдруг почувствовала, как по ее левой руке, от запястья до локтя, пробежала странная, нарастающая волна тепла, а затем легкое покалывание. Кельтские татуировки, обвивающие ее предплечье, изображающие переплетающиеся ветви и символы леса, начали едва заметно пульсировать, словно под кожей ожил невидимый ритм, повторяющий древние пульсации земли. Это было не просто ощущение; это был живой отклик, синхронный с историями Бабушки, подтверждающий их истинность на глубинном, интуитивном уровне.

В ее сознании, словно молнии, начали мелькать короткие, обрывочные видения. Она увидела искривленные, мохнатые лики, скрытые в тени деревьев, почувствовала влажное дыхание, исходящее от темной воды, услышала шелест листвы, складывающийся в неразборчивые, но знакомые слова. Эти образы были зыбкими, но абсолютно реальными, подтверждающими присутствие древних сущностей, о которых говорила Бабушка. Ее тревога нарастала, смешиваясь с ощущением благоговейного страха. Она понимала, что ее татуировки — не просто украшения, а своего рода антенна, реагирующая на колебания тонкого мира, связывающая ее с древними энергиями Урала.

Она прикрыла глаза на мгновение, пытаясь упорядочить мелькающие образы, но стоило ей открыть их вновь, как в глубине ее зрачков уже стояло осознание неизбежной опасности. Вита провела рукой по татуировкам, чувствуя, как они вибрируют, словно струны настроенного инструмента.

— Бабушка… — прошептала Вита, ее голос был едва слышен, но наполнен глубокой, почти болезненной истиной. — Я… я их чувствую. Они… они здесь.

Савва, который до этого момента казался лишь бледной тенью, сжавшейся в углу, вдруг резко вздрогнул. Его и без того бледное лицо стало совсем белым, словно его накрыло ледяное покрывало. Глаза Саввы широко распахнулись, в них плескался неприкрытый ужас, и он крепко обхватил себя руками, словно пытаясь защититься от невидимого нападения. В отличие от Виты, которая видела образы, Савва чувствовал. Он ощущал леденящее присутствие не одной, а сразу нескольких сущностей, которые, казалось, пробудились от долгого сна и теперь витали прямо здесь, в этой тесной избе, просачиваясь сквозь щели, проникая в его сознание. Он слышал их шепот, гудящий внутри его головы, неразборчивый, но пронизывающий до костей, и этот шепот был куда страшнее голосов мертвых, к которым он уже почти привык. Это был шепот древности, шепот самой земли, полный неведомой мощи и холода.

По телу Саввы пробежали мурашки, а на лбу выступили капельки холодного пота. Его дыхание стало прерывистым, быстрым, и он тихонько застонал, словно его давил невидимый пресс. Этот контакт был слишком силен, слишком внезапен.

— Холодно… — прошептал Савва, его зубы стучали, а губы тряслись. — Так… так холодно…

Мирон, хотя и не чувствовал ничего, кроме раздражения, не мог не заметить явного испуга Саввы и серьезности слов Виты. Его усмешка дрогнула, уступив место настороженности. Возможно, эти деревенские сказки были не такими уж и сказками. Даже Гоша, который обычно фыркал на все вокруг, теперь затих, став еще более незаметным, словно его тоже что-то испугало. А Евдокия, увидев реакцию Саввы, лишь глубоко вздохнула, ее гнев по отношению к Мирону уступил место глубокой, вековой тревоге за эту землю, за этих детей. Напряжение в избе достигло апогея, сплетаясь в единый, осязаемый клубок. Каждый ученик, по-своему переживая пробуждение древней магии, чувствовал, как их собственные убеждения и методы столкнулись с чем-то непостижимым, куда более могущественным, чем они могли себе представить.

Бабушка, взглянув на них, на их испуганные, настороженные лица, лишь тяжело вздохнула. В ее глазах читалась неимоверная усталость, но и глубокое, печальное понимание. Она знала, что обучить их будет гораздо сложнее, чем она предполагала, ведь каждый из них пришел со своей правдой, со своими барьерами.

— Это только начало, детки, — произнесла Бабушка, ее голос был теперь удивительно сильным, словно в него влилась вся мудрость веков. — Урал не любит чужих. Но он может принять тех, кто готов слушать. И платить. И цена будет высока. Очень высока.

Ее слова эхом повисли в воздухе, словно пророчество. Древняя изба, казалось, вздохнула вместе с ней, готовясь к тем испытаниям, что ждали этих молодых магов. А за стенами, в лесу, начинал шелестеть ветер, принося с собой шепот древних, которые пробуждались от долгого сна, чувствуя приход новых, необычных гостей.

Лес дышал. Не так, как дышит человек, неровно и с хрипом, а плавно, размеренно, словно гигантское, спящее существо. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом прелой листвы, смолы и чего-то неуловимо древнего, чего-то, что не мог передать ни один парфюм из ближайшего торгового центра. Именно в эту первозданную тишину, густую, как смола, угодили два брата, охотник и рыбак, чьи имена давно стерлись из памяти, оставив лишь их суть — Тот, Кто С Выстрелом, и Тот, Кто С Сетью.

Они зашли дальше, чем обычно. Жажда добычи, будь то шкура зверя или крупная рыба, затуманила разум, притупила инстинкт самосохранения. Тропы, знакомые до последнего корня, начали извиваться, словно живые змеи, деревья, еще утром казавшиеся старыми друзьями, теперь склоняли свои ветви, будто грозя, а река, еще час назад ласково плескавшаяся у ног, заговорила голосом, полным холодных, леденящих душу слов.

«Это он», — прошептал охотник, его голос был на удивление тихим для человека, привыкшего к крикам погони. — «Дух Урала. Он не любит, когда его тревожат».

Рыбак, всегда более спокойный, лишь кивнул, крепче сжимая рукоять своего самодельного ножа. Но в его глазах отражалась тревого, которая уже закралась в их сердца. Лес вокруг них словно ожил. Стволы древних сосен, покрытые морщинистой корой, начали набухать, приобретая черты, напоминающие лица. Шепот, который они приняли за ветер, теперь звучал осмысленно — старые, забытые песни, повествующие о вечности и забвении.

Дух Урала, древний и могучий, как сама земля, не был милостив. Он явился не в громогласном крике, а в тишине, которая была страшнее любого рева.

Для охотника это было мгновение, слитое с вечностью. Он почувствовал, как земля под ногами оживает, как корни деревьев впиваются в его ступни, словно руки, жаждущие удержать. Его кожа, закаленная ветрами и солнцем, начала трескаться, покрываться бугристой корой. Одежда, истлевшая от времени и влаги, растворилась, слившись с растительностью. Он пытался крикнуть, но из его горла вырвался лишь шорох листьев. Его пальцы, еще недавно крепко державшие лук, удлинились, стали ветвями, покрытыми мхом. Глаза, привыкшие выслеживать зверя, расширились, потеряли зрачки, стали похожи на влажные, зеленые листья, в которых отражалось лишь безмятежное, но жуткое спокойствие. Он забыл свое имя, забыл братьев, забыл все, кроме леса. Он стал им. Он стал Лешим, стражем, чье призвание — защищать это место от тех, кто осмеливается нарушить его покой. Он путал тропы, уводил путников вглубь, туда, откуда нет возврата, играл с их страхами, питаясь их растерянностью.

Но Дух Урала не остановился. Его взгляд обратился к реке, к рыбаку. Вода, еще недавно бывшая просто стихией, обрела сознание. Она стала холодной, вязкой, темной, как смола. Рыбак почувствовал, как его ноги проваливаются в мягкое дно, как что-то тянет его вниз, в глубину. Его кожа, всегда влажная от воды, начала темнеть, покрываться слизью, становясь похожей на ил. Его глаза, привыкшие высматривать добычу в мутных водах, расширились, потеряли свой блеск, стали просто темными, бездонными омутами. Руки, что ловко забрасывали сеть, вытянулись, покрылись склизкими водорослями, стали гибкими, но чужими. Он забыл свое имя, забыл братьев, забыл все, кроме холодных, темных глубин. Он стал Водяным, хранителем речных тайн, тем, кто затягивает тех, кто смеет тревожить его водное царство.

Так, братья, потеряв себя, обрели новую, вечную жизнь. Они стали духами, слугами Урала, хранителями его дикой, первозданной мощи. Они больше не охотники и рыбаки. Они — лес и река. Они помнят о прошлом, но теперь их прошлое — это их настоящее, их вечное служение. И лишь иногда, когда лунный свет особенно тускло пробивается сквозь густую листву, или когда течение реки становится особенно сильным, можно услышать тихий, скорбный шепот — отголосок человеческих имен, утерянных навсегда в объятиях древних сил. И если вы забредёте в эти места, будьте осторожны: лес может вас обнять, а река — приласкать. Но не забывайте, что объятия Лешего и Водяного — это объятия забвения.

Уроки

Утро после общей встречи пришло. Солнце светило тускло. Бабушка теперь не смогла встать с постели. Она лежала бледная. Её кашель стал глубже. Голос еле слышался.

Скрипнула тяжелая дубовая дверь, снова впуская в избу четырех человек и тяжелый, сырой воздух с улицы. Внутри пахло сушеными травами, пылью и чем-то еще — сладковатым, тревожным запахом увядания. Комната тонула в полумраке, свет едва пробивался сквозь крохотное, засиженное мухами оконце, выхватывая из темноты связки трав под потолком, темные лики икон в углу и широкую лавку, на которой, укрытая ворохом одеял, лежала старуха. Мирон, в своей кричаще-красной толстовке, зашел последним, брезгливо оглядываясь. Рядом с ним деревенская колдовка Евдокия в своем поношенном тулупе выглядела органично, как часть этого древнего дома. Ясновидящая Вита, чьи татуировки, казалось, впитывали мрак, застыла у порога, а бледный подросток Савва жался к стене, будто хотел слиться с ней.

— Ну и запашок. Прямо как в склепе, — громко прошептал Мирон, нарушая гнетущую тишину. Его голос, привыкший к городскому шуму, прозвучал здесь оглушительно и неуместно.

— Помолчал бы ты, городской, — тут же шикнула на него Евдокия, не поворачивая головы. — Здесь не балаган. Здесь человек при смерти.

Напряжение, висевшее между ними с самой первой встречи у порога, сгустилось еще сильнее, стало почти осязаемым. Они были соперниками, хищниками, делящими одну территорию, и этот дом, эта умирающая женщина были их главным призом. Но сейчас, в этой тусклой комнате, их вражда казалась мелкой и незначительной перед лицом чего-то большего, чего-то давящего, что исходило от неподвижной фигуры на кровати.

Внезапно тишину разорвал сухой, надсадный кашель. Он сотряс маленькое тело старухи, заставив ее согнуться. Кашель был глубоким, идущим откуда-то из самых недр, и звучал он как треск старого, рассыхающегося дерева. Когда приступ прошел, она медленно подняла голову. Ее лицо было бледным, пергаментным, но глаза горели с прежней, пугающей силой. Она обвела взглядом всех четверых, и каждому показалось, что этот взгляд заглядывает прямо в душу. Затем она заговорила, и голос ее был едва слышным шелестом сухих листьев.

— Времени… почти не осталось, — прошептала она, и им пришлось подойти ближе, чтобы расслышать. — Сила уходит. Как вода сквозь пальцы… С каждым вздохом… магия моя тает. Я больше не могу… держать.

— Держать что? — нетерпеливо спросил Мирон, делая шаг вперед. Его высокомерие боролось с непонятным, подступающим к горлу страхом.

Евдокия метнула в него гневный взгляд, но Бабушка подняла слабую, иссохшую руку, призывая ее к молчанию. Она снова закашлялась, но на этот раз короче, и продолжила, ее слова падали в тишину, как холодные камни в глубокий колодец.

Она предупредила их, что ее магия, ее жизненная сила, веками служила замком, печатью на двери, за которой дремало нечто древнее. Зло, рожденное из самой этой земли, из ее боли, из ее забытых легенд и пролитой крови. Это зло не имело имени, потому что оно было старше любых имен, данных людьми. Оно было частью Урала, его темной, голодной душой. И теперь, когда печать слабела, оно просыпалось.

— Оно… чувствует. Чувствует мою слабость, — прохрипела Бабушка, и ее глаза потемнели, словно в них отразилась бездонная пропасть. — И оно голодно.

Не успела она договорить, как по комнате пронесся ледяной сквозняк, хотя дверь была плотно закрыта. Пламя керосиновой лампы на столе затрепетало, почти погасло, отбрасывая на стены длинные, пляшущие тени. Холод был неестественным, пробирающим до костей, и каждый из учеников ощутил его по-своему, как прикосновение чистого, первобытного ужаса. Это была не просто тьма. Это было присутствие.

Тьма ожила.

Мирон почувствовал, как невидимый Гоша за его спиной издал низкое, паническое шипение — звук, которого он никогда прежде не слышал от своего бесстрашного помощника. Он ощутил, как бес съежился, пытаясь стать меньше, незаметнее. Савва тихо вскрикнул и отшатнулся от стены, его широко раскрытые глаза следили за тенями в углах, которые больше не подчинялись законам света. Они двигались, извивались, словно живые, голодные змеи. У Виты по рукам пробежала дрожь, и черные узоры ее татуировок вспыхнули ледяным огнем, причиняя почти физическую боль. Она ощущала эту тьму как пульсирующую рану в самом мироздании.

— Что это? — прошептал Савва, его голос дрожал.

Мирон сжал кулаки, пытаясь унять собственную дрожь. Он инстинктивно потянулся к своей силе, к привычному источнику власти, который всегда был с ним, подчинялся ему беспрекословно. Он попытался мысленно приказать Гошае, успокоить его, дать команду, но его ментальный приказ словно растворился в этой ледяной тишине. Он попытался зажечь фитиль лампы силой мысли, простой трюк, который он проделывал сотни раз. Ничего. Его магия, его городское чернокнижие, отточенное в бетонных джунглях, здесь, в этой старой избе, оказалось чужим, бессильным. Он был словно искусный пловец, выброшенный в пустыню.

Он чувствовал, как его сила, его суть, натыкается на невидимую, плотную стену древней, природной энергии. Она не отталкивала его, нет. Она просто… поглощала его потуги без следа. И тогда его накрыл настоящий, липкий страх. Не страх перед тенями в углах, а страх собственной беспомощности. Впервые за долгие годы он был слаб. Он был никем.

— Видишь, внучок? — прошептала Бабушка, и ее взгляд был прикован к Мирону. Она видела не только его, но и дрожащую пустоту за его плечом, где прятался Гоша. — Твоя сила… бесовская… здесь она что пыль на ветру. Пустая.

Впервые за долгое время ученики посмотрели друг на друга не как соперники, а как товарищи по несчастью. Взгляд Мирона, лишенный обычной надменности, встретился с испуганным взглядом Саввы. Евдокия, перестав хмуриться, смотрела на Виту, которая прижимала руки к пульсирующим татуировкам. Они были одни. Четыре совершенно разных человека, четыре разных магии, запертые в старой избе с умирающей старухой, в то время как за стенами пробуждалось нечто, способное поглотить их всех.

Соперничество испарилось. Мелкие обиды и жажда знаний отступили на второй план. Теперь у них была лишь одна общая цель — выжить. Они поняли, что времени на обучение больше нет. Урок уже начался, и он был смертельным.

— Мы должны что-то делать, — голос Виты был тихим, но на удивление твердым, прорезая звенящую тишину.

Савва покачал головой, не отрывая взгляда от пляшущих теней.

— Слишком поздно, — прошептал он, и в его голосе звучала ужасающая уверенность. — Оно уже здесь.

Едва Савва прошептал эти слова, ледяные и предрекающие, как лампада на столе, что еще мгновение назад бросала слабые отблески на лица собравшихся, вдруг затухла, словно невидимая рука накрыла ее плотным колпаком. Остался лишь тлеющий, чуть заметный огонек фитиля, а полумрак, который прежде казался просто давящим, теперь превратился в настоящую, осязаемую тьму, поглощающую очертания предметов и лиц. Тени в углах комнаты, и без того густые и неподвижные, начали сгущаться еще сильнее, собираясь в неясные, зыбкие фигуры, что медленно колыхались, словно под водой, принимая формы, которые человеческий глаз не мог однозначно истолковать. Воздух в избе, и без того тяжелый от запаха старых трав и увядания, стал заметно холоднее, пронзительным, режущим холодом, который пробирал до костей и выбивал из легких последние остатки тепла. Это был не зимний мороз, а нечто иное — холод могилы, холод древнего, безжизненного пространства, что проникал сквозь одежду, кожу, достигая самого сердца. Каждый из них почувствовал, как тонкие волоски на руках встали дыбом, а по спине пробежал неприятный холодок, предвестник истинного ужаса, невыразимого словами.

Мертвый холод.

Мирон, привыкший к безукоризненной верности своего беса, Гоши, почувствовал, как невидимый спутник, что всегда был за его спиной, словно тень, вдруг задрожал. Это было не привычное нервное подергивание, а настоящая, бьющая дрожь, исходящая откуда-то из его невидимой сущности и передающаяся самому Мирону. Он ощутил, как Гоша сжимается, пытаясь стать еще меньше, раствориться в воздухе, словно дикий зверь, загнанный в угол и инстинктивно ищущий убежище. Из ниоткуда, прямо у его уха, раздалось низкое, прерывистое шипение — звук, полный паники и отчаяния, который Мирон слышал от своего беса лишь однажды, когда тот чудом избежал заточения в древнем амулете. Гоша пытался предупредить, изо всех сил, всей своей эфирной природой, о надвигающейся угрозе, о чем-то, что выходило за рамки его собственного понимания и его собственной, пусть и темной, силы. Холод тем временем усиливался, пронизывая Мирона до самых костей, высасывая из него не только тепло, но и остатки самоуверенности, которой он так гордился.

— Да что ж это такое, Гоша? — пробормотал Мирон, его голос был глухим и несвойственно для него неуверенным. — Ты чего, совсем струхнул?

Бес ответил лишь новым, еще более долгим и жалобным шипением, которое прозвучало как последнее предупреждение. Мирон почувствовал, как бес отшатнулся еще дальше, словно пытаясь уползти в тень от чего-то невидимого, но осязаемого для его тонкой натуры.

Вита, чье тело было расписано сложными узорами древних татуировок, словно картой давно забытых миров, вскинула руки к предплечьям, прижимая ладони к коже. Черные линии, изображающие кельтские переплетения и восточные мотивы, начали пульсировать, наливаясь странным, тусклым свечением, словно под ними зажегся внутренний огонь. Это был не тот приятный жар, что бывает от прилива крови, а жгучая, почти болезненная пульсация, которая передавала ей зловещие, обрывочные послания. В ее сознании вспыхивали мимолетные образы: изогнутые тени, древние символы, невидимые нити, связывающие ее с чем-то бесконечно старым и могущественным, отражающимся в ее разуме, как в кривом зеркале. Она чувствовала, как древнее зло, пробудившееся в этом доме, откликается на магию ее татуировок, пытаясь проникнуть сквозь завесу ясновидения, словно хищник, принюхивающийся к жертве, ища способ разорвать ее изнутри.

Боль была острой.

Евдокия, чьи руки были мозолистыми от работы и чье сердце крепко держалось за старые, проверенные временем верования, резко сжала старый, потертый деревянный крест, что всегда висел на ее шее. Его поверхность, отполированная годами прикосновений, теперь казалась холодной и чужой. Она крепко стиснула его в кулаке, словно пытаясь выжать из дерева последние крупицы защитной силы. Едва слышно, почти беззвучно, она зашептала давний деревенский заговор, который ее бабушка передала ей еще в детстве — слова, призванные отогнать нечистую силу, заговоры, что тысячу раз помогали ей в борьбе с порчей и сглазом. Слова ее лились, как тонкий ручеек сквозь трещины в скале, но в этой густой, липкой тьме они казались бессильными. Ее знахарская сила, тесно связанная с землей и ее духами, ощущала чуждое присутствие в избе — нечто иное, чем привычные лешие или домовые. Это было куда более древнее, куда более могущественное, не поддающееся простым заговорам, словно сам воздух вокруг них наполнился ядом, отравляющим все живое.

— Отче наш, иже еси на небесех… — бормотала она, ее голос был едва слышен. — Да не будет воли твоей…

Ее слова растворялись в сгущающейся тьме, беззвучные, как падающий лист.

Смутные фигуры, что раньше были лишь колеблющимися тенями в углах, теперь начали двигаться более активно, приобретая все более четкие, хоть и искаженные очертания. Они вытягивались, изгибались, напоминая собой то сплетенные корни, то змеиные хвосты, то длинные, костлявые пальцы, тянущиеся из ниоткуда. Воздух в избе становился все тяжелее, гуще, словно их легкие наполнялись не кислородом, а каким-то вязким, ледяным туманом. Давящее чувство усиливалось, и каждый из них, независимо от своей магии и опыта, ощутил на себе невидимый, но абсолютно реальный и невыносимо гнетущий взгляд. Он был подобен холодному прикосновению к незащищенной коже, взгляду хищника, оценивающего добычу, проникающему в самые потаенные уголки души. Они были на виду, обнаженные перед чем-то невообразимым.

— Я… я вижу… — прошептал Савва, его глаза были расширены от ужаса, устремлены в пустоту. — Оно… оно смотрит.

Мирон невольно отшатнулся, пытаясь сбросить это ощущение, но оно лишь усиливалось, словно невидимая рука сжимала его сердце. Даже Гоша, затаившийся за его спиной, казалось, перестал дышать, его дрожь утихла, но напряжение лишь возросло, став мертвой, онемевшей паникой. Вита, зажмурившись, сквозь боль видела лишь размытые, пульсирующие пятна, но знала, что за ними скрывается нечто чудовищное. Евдокия же, прижавшая крест к груди, ощущала, как ее кровь стынет в жилах, ее древние обереги и заговоры оказались бессильны против такого противника. Они были связаны этим взглядом, этим незримым, но всеобъемлющим присутствием, словно нити, натянутые невидимым пауком, который вот-вот сделает свой ход.

И тогда, так же внезапно, как и появилось, необъяснимое присутствие замерло. Фигуры в тенях перестали двигаться, лампада перестала мерцать так угрожающе, а пронизывающий холод немного отступил, уступая место лишь неприятной, остаточной прохладе. Но гнетущая энергия, ощущение чьего-то чужого, непостижимого взгляда, оставалась в воздухе, словно отпечаток невидимой лапы. Оно не ушло полностью. Оно лишь ждало. Все маги, переглядываясь в тусклом свете почти погасшей лампады, понимали: они столкнулись с чем-то древним и невероятно могущественным, с чем-то, что выходило за рамки их собственного опыта, их знаний, их привычной магии. Это было не просто зло, это было воплощение самой сути Урала, его темной, первобытной души, пробужденной слабостью умирающей Бабушки. Их соперничество, их амбиции — все это казалось ничтожным перед лицом этой силы.

— Что же это было? — выдохнула Вита, ее голос был охрипшим.

— Не знаю, — ответил Мирон, и впервые в его голосе не было и тени высокомерия, только чистая, неприкрытая растерянность. — Но я чувствую… оно никуда не делось. Оно просто… притаилось.

И каждый из них знал, чувствовал это каждой клеточкой своего существа: урок начался, и он был страшнее, чем любой, что они могли себе представить.

Подготовка

Холодное, промозглое утро наступило после ночи, когда тени танцевали невидимый, но осязаемый танец ужаса. Серое, безжизненное небо нависало над деревней, словно свинцовый купол, не пропуская ни единого солнечного луча. Изба, еще недавно казавшаяся хоть каким-то убежищем, теперь ощущалась как ловушка, где стены слишком тонки, чтобы удержать пробудившееся зло. Все четверо, не сговариваясь, провели эту ночь без сна. Они бродили по комнате, прислушиваясь к каждому шороху, каждому скрипу старых досок, каждый по-своему переживая соприкосновение с чем-то древним, непостижимым, что заставило их магию замолчать.

Бабушка лежала на своей лавке, укрытая ворохом одеял, которые теперь казались слишком тяжелыми для ее иссохшего тела. Ее лицо было бледным, почти прозрачным, губы едва заметно шевелились, словно она что-то шептала лишь ей одной ведомым духам. Каждое ее движение давалось с трудом, каждый вдох был мучительным, а редкий, сухой кашель сотрясал ее до самых костей. Было очевидно, что она угасает, словно свеча, чей фитиль подходит к концу.

— Остался… один понедельник, — прошептала Бабушка, и ее слова, едва слышные, гулким эхом разнеслись по избе, тяжелыми, как надгробные плиты. — Всего один. Не успеем.

Ее взгляд, удивительно острый для такой немощной женщины, медленно обвел каждого ученика. В нем читалась не только скорбь, но и невысказанный упрек, а быть может, и призыв к действию, последнее наставление, что могло бы стать их спасением. Он проникал в самую суть, обнажая их страхи, их амбиции, их слабости. Казалось, Бабушка видит не только их нынешнее состояние, но и все те пути, что могли бы привести их к гибели или спасению.

Мирон поежился под этим взглядом, хотя пытался сохранить свою обычную надменность. Его бес, Гоша, все еще тревожно шипел где-то за спиной, невидимый, но очень ощутимый, его паника теперь передавалась и хозяину. Ночь словно вывернула душу Мирона наизнанку, показав ему его истинное место — песчинку перед лицом древней, безграничной силы. Он был зол на себя, на свою беспомощность, на Гошу, который, казалось, предал его, показав свой животный страх. Он сжал кулаки, пытаясь отогнать проклятый холод, что поселился внутри.

Вита прикоснулась к своим предплечьям. Черные татуировки под тонкой кожей горели, как от внутреннего огня, пульсируя болью и предчувствием. Они не просто болели, они были живыми, они вибрировали, откликаясь на ту невидимую угрозу, что, казалось, никуда не ушла, лишь затаилась. Образы, мимолетные и жуткие, мелькали в ее сознании, словно осколки разбитого зеркала, предвещая новые беды, новые потери. Она видела обрывки ритуалов, искаженные лики, темные знаки, которые прежде не появлялись. Татуировки стали вратами в мир, от которого ей было не скрыться.

Евдокия, прижимая к груди свой старый деревянный крест, почти беззвучно шептала старые, проверенные временем молитвы. Ее губы едва шевелились, но слова лились нескончаемым потоком, словно тонкий ручеек, пытающийся смыть нечистоту. Но даже ее непоколебимая вера, основанная на веках традиций и глубокой связи с землей, пошатнулась. Ее заговоры, ее обереги, казалось, были бессильны против того, что пришло. Она чувствовала, как древняя, неведомая сила просачивается сквозь самые крепкие щиты, и это лишало ее опоры, привычного мироздания. Слова застревали в горле, теряя свою силу.

Савва же, бледный и трясущийся, смотрел в темноту за окном. В его глазах отражались тени, которые для других были лишь игрой света, но для него — живыми, дышащими сущностями, что все еще висели в воздухе, наблюдая, выжидая. Он чувствовал их присутствие, их холодное дыхание, их голодный взгляд. Оно было повсюду. Ему казалось, что из-за тусклого стекла на него смотрят десятки глаз, полных древнего, невыразимого зла. Его медиумский дар был проклятием, раскрывающим ему слишком много, слишком больно. Впервые он действительно понимал, насколько их силы малы перед таким противником.

— В чем смысл? — хрипло выговорил Мирон, его голос был непривычно приглушенным. — Мы беспомощны.

— Да, — подтвердила Бабушка, и ее глаза сузились. — Ваша городская магия… она как свечка против урагана. Вы лишь дитя перед тем, что дремало здесь веками. Но у меня… у меня есть знание. Оно поможет. Но цена… цена велика.

Бабушка, собрав остатки сил, начала новый, самый важный урок. Ее голос, прежде шепот, обрел новую, странную хриплую мощь, словно в нее вселился чужой дух. Она говорила о древней магии Урала, о силе, что течет в самой земле, в ее реках, горах и лесах. Она объясняла, что эта магия отличается от их собственной, искусственной, книжной или родовой. Она была первобытной, дикой, требующей не просто усилий или ритуалов, но глубокого, почти сакрального понимания мира. Она говорила, что эта сила имеет высокую цену, что за каждую услугу, за каждую помощь древние духи всегда требуют жертвы, это неизменный закон леса, закон, который они нарушать не смеют. Духи не дают даром.

— Каждый шаг… в этот мир… это сделка, — ее слова, словно оберег, звенели в воздухе. — Сделка с тем, что старше мира. С тем, что было здесь до человека. И у всего есть своя цена.

Ученики слушали, чувствуя тревогу, которая росла с каждым словом Бабушки, но каждый из них, несмотря на страх, не мог не думать о своей собственной выгоде. Амбиции, глубоко укоренившиеся в их сердцах, снова поднимали голову, заглушая первобытный ужас. Мирон, привыкший к власти и контролю, жаждал получить эту древнюю силу, игнорируя риски, которые казались ему лишь очередной преградой, которую можно обойти. Он верил, что сможет подчинить себе даже этих, самых древних духов, словно это были его собственные бесы.

Вита видела новые знаки, вспыхивающие в ее сознании, когда Бабушка говорила, словно слова старухи активировали скрытые коды в ее татуировках. Эти знаки были ключами, но ключами к чему-то опасному, и она чувствовала, как они тянут ее глубже в водоворот видений, предупреждающих о жертвах. Савва же ощущал невыносимую тяжесть предстоящих ритуалов, его чувствительная натура трепетала от предчувствия боли, не только физической, но и духовной. Он боялся того, что могло бы произойти с его душой, если он ступит на этот путь. Евдокия, несмотря на тревогу, ощущала в словах Бабушки отголоски старых, забытых знаний, которые ее предки передавали из поколения в поколение, и в ее сердце горела надежда — надежда на спасение деревни, на сохранение старых путей, даже если для этого придется пойти на немыслимые жертвы.

— Вы все думаете, что сможете заплатить, — Бабушка тяжело вздохнула. — Но не знаете чем. Духи не берут деньги, внучки. Не берут и золото. Они жаждут чего-то большего.

Бабушка, видя их скрытые мысли, медленно пояснила, что древние духи требуют не только материального. Они жаждут часть души, воспоминания о самых дорогих людях, будущие радости, утраченное счастье, или даже саму способность чувствовать, любить, жить полной жизнью. Это знание, пронзающее до костей, усилило страх и напряжение в избе до предела. Каждый из них почувствовал, как невидимые когти сжимают их сердца, предвещая невосполнимые потери. Это была цена, которая не исчислялась в золоте или крови, но в самой их сущности, в том, что делало их людьми.

— Моя бабушка всегда говорила… — начала Евдокия, ее голос был хриплым. — Духи берут самое дорогое. Чтобы напомнить, что мы лишь гости на этой земле.

— Чушь! — резко выкрикнул Мирон, пытаясь заглушить собственный страх. — Я заплачу любую цену. Пусть берут что хотят. Главное — сила.

Мирон видел в этом испытание, очередную проверку его воли и могущества. Его высокомерие, казалось, лишь усилилось после этого откровения. Он был готов платить любую цену, любую жертву, лишь бы обрести ту силу, которая позволила бы ему диктовать условия, а не быть марионеткой в руках неведомого. В его глазах горела безжалостная решимость, и Гоша, несмотря на свои страхи,, казалось, почувствовал эту новую, холодную волю хозяина. Вита чувствовала, как ее татуировки пульсируют с новой силой, словно пытаясь показать ей новые предсказания, новые пути к этой жуткой плате. Она видела, как в них проступают контуры чудовищных сделок, что ждут каждого из них. Савва же, в отличие от Мирона, был объят липким, всепоглощающим ужасом. Он боялся этой платы, боялся того, что она отнимет у него нечто, без чего он не сможет жить, нечто, что уже и так было хрупким в его мире, полном теней. Он видел, как духи вокруг него ухмыляются, предвкушая пир.

— Это безумие, — прошептал Савва, отступая к стене, словно ища защиты. — Мы не можем…

Бабушка заканчивала урок, ее дыхание стало еще тяжелее, прерывистее. Каждое слово давалось ей с огромным трудом, словно она отдавала не только знания, но и последние крупицы своей жизни. Она передавала им не просто заклинания или ритуалы, а мудрость веков, пропитанную горечью потерь и осознанием неизбежности. Она знала, что времени для передачи всех знаний осталось катастрофически мало, возможно, всего один понедельник, и им придется учиться на ходу, в огне испытаний, перед лицом пробудившегося зла. С трудом она откинулась на подушки, закрыв глаза, и лишь тяжелое дыхание свидетельствовало о том, что она еще жива. Ученики, подавленные, сбитые с толку и напуганные, медленно покинули избу, оставляя старуху в полумраке. Каждый из них чувствовал, что следующая плата неизбежна и что она будет куда более опасной, чем все, что они пережили до сих пор. Теперь они знали, что Урал не простит ошибок, и его древние духи не отпустят так просто.

После слов Бабушки о невообразимой цене древней магии, избу окутала липкая тишина, лишь изредка прерываемая её надсадным кашлем. Каждый из учеников, потрясенный, покинул её лачугу, не в силах вынести давящего присутствия смерти и предчувствия неминуемых потерь. Ночь опустилась на деревню, но не принесла облегчения; вместо покоя она принесла лишь усиление всех страхов, всех опасений, что теперь, словно хищники, поджидали их в тенях, готовые схватить за горло.

Мирон, раздраженный собственной беспомощностью и внезапной немотой своего верного беса, пытался вновь призвать Гошу. Он стоял на продуваемом всеми ветрами крыльце, сжимая кулаки, вглядываясь в чернильную тьму уральской ночи, что поглотила даже очертания вековых елей. Он произносил привычные заклинания, те, что сотни раз работали в пыльных уголках городских подвалов, те, что всегда приносили Гошу с его едким шипением и невидимым присутствием. Но вместо знакомого дрожания воздуха и легкого запаха серы, привычных предвестников появления беса, Мирон ощущал лишь пустоту, глухую, всепоглощающую пустоту, которая, казалось, насмехалась над его тщетными попытками.

Тишина была оглушительна.

— Гоша! — выкрикнул он в ночь, его голос сорвался, звуча как-то жалко и по-детски испуганно. — Ты где, трус?! Отвечай! Я тебя вызываю!