Бесплатный фрагмент - Власть лабиринта

ЦИКЛ

Где дали безбрежные…

______________________________

Где дали безбрежные…

Фокус зеркала

Бездна

______________________________

ХРОНИКИ ЦИКЛА

Власть лабиринта

Степной принц. Книга 1. Горечь победы

Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира

Власть лабиринта

роман

Ты была словно ветер южный,

Опахнувший стылую душу.

Если буду тебе я нужен,

Позови меня! Я услышу…

Я услышу тебя, моя горлинка,

Даже если не вымолвишь слова,

Даже если на дне буду моря я,

Я прорвусь сквозь любые оковы.

Но судьба рассудила подлее:

Коль со мной совладать нету силы…

То ударила там, где больнее,

Отняла всё, что было мне мило.

И для нас уж теперь не сбудутся

Грозы вешние, птичьи трели.

Звон клинков и бои позабудутся,

Но останется боль потери.

Закружится позёмка злая,

В лабиринтах во тьме дорог,

И завоет тоска такая,

Что снести бы никто не смог.

Ты взмахни белоснежными крыльями,

Воспари в небесах, ангел света,

Всё, что было, нас делает сильными,

Не сгорает пусть пламя это.

Глава 1
Перепутье

Он слышал сквозь сон, как скрипела телега, останавливаясь, как фыркал молодой мерин, недовольно взбрыкивая стреноженными ногами, как хрустели сухие ветки, крошась в крепких руках, а потом потрескивали в дорожном костерке. Вкусный тёплый дымок без спросу заполз под разлапистые ветви громадной ели, приютившей на ночь одинокого странника, которого усталость заманила свернуть с пути и укутала сладкой спасительной дрёмой. Сквозь накатывающие волны сна он успел подумать, что надо бы выйти к костру, поздороваться с мужиками, которых, видать, в дороге застала ночь. Не гоже лежать тайком под елью да слушать чужой разговор, но мысли поплыли, расталкивая друг друга и путаясь, глухим туманом занавешивая сознание. Очнувшись ото сна, он снова услышал неторопливый тихий разговор у костра, неизвестно откуда тянущий ниточку памяти:

— …от Авдеево до Хмелиты шесть вёрст — эка невидаль, ходил туда часто. Через Вязьменский лес. Барин Лексей Фёдрыч не воспрещал. Усадьба богатая, с умом устроена: все службы аккурат на месте сполнялись. Господский дом о двух етажах, четыре флигеля, парк липовый, сад фруктовый, два копаных пруда с саженой рыбой, конный завод и манеж. А супротив флигелей — мастерские… почитай, все ремёсла наперечёт.

— Туда тебя, я чай, и тянуло…

— Да ведь сам посуди, мил человек, ежели мастер — он завсегда на кусок хлеба заработат: он всем нужон. А у Грибоедова Лексей Фёдрыча мастера как на подбор: и кузнецы, и столяры, и портные, и каменщики, и ружейники… да все. Он искусства всякие уважает. У ево и театер свой — сцены, значит, всякие кажуть. А актёров из крепостных собрали. И художники! Акромя тупейных, что завивки на волоса делают, ишшо иные — всякие живописи рисуют. Даже архитекторы свои. Казанску и Алексеевску церквы в Хмелите строил Тархов, по всей округе много церквей им ставлено: и в Григорьевском у Лыкошиных, и дале. А прежде ево старая — Успенья Богородицы, деревянная ишшо, однако на каменном фундаменте, Иваном Батуриным строена. В церкву зайдёшь — благодать: всё к месту, и душе — покой. Иной барин побогаче выписыват архитектора из столицы — нешто понять ему, чем наша душа живёт? Она смоленскими лесами да землёй вскормлена, речушками да озерками умыта. Вот и выходит срам один. Наворочут камней, раскрасют поярче — а святости в церквах нету.

— То́-то и оно́. В своём дому Бог завсегда родней. А чаво театер-то показывал? Ай не видал сам-то?

Полусонный странник улыбнулся. Мальчишеское любопытство неистребимо даже во взрослом мужчине. Он и сам был не чужд ему в своих дальних походах, совался, рискуя головой, туда, где брезжил ответ на нерешённые вопросы.

— Выступали, конешно, перед господами, — с важной обстоятельностью повествовал смоленский мужик. Непонятная гордость слышалась в перечислении имён, родных мест, житейских подробностей, словно речь шла о собственной усадьбе. А может, просто тосковал по дому в чужих краях. — Они съезжаются в Хмелиту всеми семействами из суседних поместий: акромя Лыкошиных — с ими барин в родстве, Нарышкины из Богородицкого, Волконские из Сковородкино. Кажное лето из Петербурга и Москвы родня наезжает с детями, а при них — иноземные учители да мадамы. Живут весело, шумно. Но безобразиев не творят. Вечор посля чаю в парадной зале — спектакля. Актёры-то живут тута, в южном флигеле на втором етаже, а с ими — цыгане.

— Накой же цыгане? Али тожа — выступают? — обгорелый сук заскрёб вокруг костра, окучивая угли и мешая их с песком. Повалил густой дым, обволакивая соседнюю ель. Любопытный расчихался, а странник отвернул голову и зажал ладонями лицо.

— Знамо, выступают! У их — хор да с плясками, с гитарами да шалями. Мы в окно видали — ровно хоровод, токма ненашенский, и поют — ажно душе больно. Демидка — тот завсегда слёзы утирал. Разбойник, срамник — а чуйствительный, слабже нас-то со Степаном. Он тожа наведыват в Хмелиту, а живёт в Михаево, недалече, верстах в семи со стороны Днепра. Барин ево — Каретников — в Петербурге служит гвардейским поручиком, токма дела́ в поместье ведёт економ — жидовин, хитрый пройдоха. А Каретников-то как в карты продуется — в имение, штоба, значит, восполнить капитал. Поживёт чуток — и назад, в столицу. Бывало, напьётся — и на́ конь, шашку — вон, скачет в Хмелиту, перед парадным крыльцом гарцует, ругатся непотребно, грозит, на дуелю вызыват.

— Кого? — опешил слушатель.

— Известное дело — кого: Лексей Фёдрыча.

— Отчаво же так-то?

— Дак ить это давно повелось. Почитай, сто лет как. Ишшо прежние помещики Михаево да Хмелиты зачали судиться. В аккурат на стыке ихних владений — лесок, не шибко большой, с болотцем. Из-за ево раздор.

— А суд-то што?

— Дак суд! Судейские-то меж собой тожа, чай, не ладят: то одному отпишут землю, то другому.

Отгороженный от костра шатром ели, странник уже не спал. Дневная усталость, провалившая его в мгновенный сон, растаяла, и он лежал, наслаждаясь покоем и ожидая рассвета, чтобы продолжить путь. Время, когда следовало выйти к костру, было упущено, а теперь было неловко выходить из укрытия, да и напугаются мужики. Тихая беседа у костра приятно баюкала и рисовала далёкий рай, затерявшийся где-то на смоленской земле. Ему чудились зелёные холмы, речная гладь с расплавленным солнцем, густые леса с ягодными полянами, барская усадьба с липовым парком, с прудом, с мраморными скульптурами, беседки, раскинувшиеся луга с высокой травой, заплетённой пёстрыми цветами. И над всем этим счастливым видением — тихий девичий смех, словно серебристая роса.

Порывшись в золе прутиком, мужик выкатил из углей картошины. С хрустом разрезанная луковица источала острый аппетитный дух, который, смешиваясь с печёным картофельным да пряным стойким запахом домашнего сала, настырно плыл сквозь шатёр, дразня проголодавшегося странника.

— А чаво сюды-то занесло? — обжигаясь горячей картошкой, катая её в ладонях, спросил смоленского мужика попутчик.

— Дык я с того и начал сказывать. Мастеровых-то в Хмелите цельная армия будет. А все из крепостных. Токмо завсегда ли нужны ихи старательства? Вот Грибоедов и отпущат их на заработки, на оброк значится. У ево в Петербурге два каретника, кузнец да портной живут. Плотют барину двадцать пять рублёв годовых. А сколь ишшо в Москве! А вертаться не просют. Знать, сытно кормит их ремесло-то. Вот я и смекнул: куды от меня деревня-то денецца? А то выучусь столяром, подамси в город — можа, тама моя доля.

— На выучку, значит, ходил в Хмелиту? — догадливо смекнул попутчик, отмахиваясь от комаров.

— Ага, к Степану. Поначалу-то помогал ему. У самого не шибко ладно выходило, опосля приноровился. Наука-то нехитрая, но понятия требоват, особливый подход. Сам-то Степан всю мебель в господском дому сработал. Лексей Фёдрыч его никуды не отпустит. А я што? Испросилси у ево на оброк. Недалече — в Вязьму. К Покрову ужо год минет, как уехал. Наловчился мебель делать не хуже Степана. Што хошь нарисуй — не сробею, измыслю, как сготовить. Тамошний богач Бородин захаживал ко мне, спервоначалу приглядывался, посля заказывать начал. Доволен был: не хуже, грит, столичной мебель справляешь. А и то сказать: в Хмелите завсегда мастера с понятием. Хучь строительство взять. В иных поместьях кирпич везут из Гжатска али с Вязьмы — в Хмелите Казанска церква трёхпрестольная из местного камня.

— Откель же свой камень?

— Зе́мли особо не похвалишь — суглинок, редкий год урожай богат, а для кирпичного обжига приспособили: кирпич крепкий, надёжа. А то и природных камней насбирать можно, обтесать: с виду — навроде кирпича, да песчинки в ём поблёскивают.

— А как же ты тута? Неужто убёг?

— Спаси Бог! Бородин меня снарядил сибирской землицы присмотреть: торговлю налаживат, выгоду ищет. А нашему брату што? Бумаги он мне справил, оброк уплочен, растолковал свою надобность: грит, крестьянский ум хваткий, сметливый, а и вольных поспрошаешь по-свойски. Грит, в аренду тебя взял у Лексей Фёдрыча, — зевота с мощным подвыванием прервала беседу.

— Однако давай спать. С зарёй встанем — неблизко ишшо.

Наступившая у костра тишина тонула в лесной темноте, слышно было лишь, как поодаль пофыркивал мерин, уже наевшийся и теперь придирчиво выбирающий в траве самые сочные и молодые побеги. Даже надоедливо звенящий гнус отлетел в дальние заросли, спугнутый едким дымом костра. И сладкая сонная истома вновь обняла странника и закачала на волнах памяти. Лица дорогих людей, давно покинувших этот мир, кружились, сменяя друг друга, улыбались и хмурились, и он чувствовал с ними нерушимую связь, протянувшуюся через века, словно в долгу перед ушедшими за свою бессмертную долю, за неразгаданную тайну. «Слушай сердце своё. Оно, как звезда в ночи, выведет тебя к истине». Кто это? Шилак! Не уходи! Но старик повернулся спиной и удалялся в беспросветный мрак, становясь всё меньше, пока не превратился в точку, серебристо-седую, как голова мудрого волхва. Странник открыл глаза и сквозь зелёную щёточку ели увидел чуть засветлевшийся небесный край и меркнущую в этом свете далёкую и зовущую звезду.

Окутанный предрассветным сумраком, он вышел на дорогу и долго смотрел туда, куда ещё вчера шёл так уверенно. Урал… Рипейские горы… Древние, ревниво хранящие многие тайны отшумевших и забытых времён. Где же ещё ему быть, камню жизни, если не среди неразгаданных реликвий, оставленных мудрыми пращурами? Бывал он и прежде в Рипейских горах, камня жизни не нашёл, но надежды не утратил.

Рука сама скользнула в карман, и на ладони возник сколок камня, который в сумраке ничем не отличался от придорожных булыжников. И только бережное отношение странника, поглаживающего ровную пластинку, выдавало особую значимость, сакральную ценность невзрачной реликвии. «А то и природных камней насбирать можно, обтесать: с виду — навроде кирпича, да песчинки в ём поблёскивают»… Красноватый с золотисто-белыми крапинками… Уж не он ли, камень жизни? Надо бы проверить. Странник оглянулся на спящих мужичков у кострища, над которым стелился поредевший дымный хвост, виновато виляющий и втягивающийся в остывающие угли, и решительно свернул на дорогу в западном направлении. Рипейские горы подождут, а вот в Хмелите, если в самом деле найден таинственный камень, судьба его под угрозой.

Розовый свет, поднимаясь из-за далёкого леса, мягко ложился на равнинный луг с сонно поникшей влажной травой, ниточка тропинки петляла и пряталась в зелёном раздолье, умываясь росой. «Вот выйду на большак — там подвод много, а ещё быстрей — по реке. До Москвы-то доберусь, а от Москвы до Вязьмы — рукой подать. К началу июня буду на смоленской земле. Лето начинается доброе, жаркое, погодное. В Хмелите, поди, сенокос начался. 1812-й год обещает быть урожайным, сытным, богатым. Будет хлеб щедрым. Осенью — свадьбы. Земные вехи, как кольца на стволе дерева, отмеряют мудрость времён, и наливается силой Душа Мира».

Глава 2
Крепостная актриса

— Арина, дай воды испить!

Девушка вздрогнула, подняла голову. Прямо над ней нависла оскаленная рожа детины из соседнего села. Вечно слоняется туда-сюда, кругом свой нос суёт. Всем примелькался. Чем занят — не понятно. Ждёт его порка, коли барин прознает!

— Пей, — девушка поспешно поставила на сруб колодца ведро и, отпустив журавль, посторонилась. От парня разило так, будто он год не мылся. Хотелось зажать нос. А заодно и зажмуриться, чтоб не видеть его. Нечёсаную шевелюру он прилизал пятернёй, чтоб не макала в воду, и она напоминала стоптанный валенок, нахлобученный на голову.

Жадно припав к студёной колодезной воде, парень косил чёрным глазом, следя, как Арина поправляла толстую русую косу, как убирала с виска выбившуюся прядку, заталкивая её пальцем за выцветшую на солнце синюю косынку в мелкий белый цветочек. Оторвавшись от ведра, он размашисто вытер рот рукавом мятой рубахи:

— А ты краси-ивая…

— Ишь чего взбрело в голову! — вспыхнула девушка, подхватывая ведро и собираясь уйти. Смотреть в чёрные глаза, в которых не угадывалось зрачка, было жутко, будто падать в беспросветный мрак заброшенного колодца, из которого тянуло заплесневелой, зябкой сыростью.

Парень ухватил её за локоть:

— Да погодь. Глянулась ты мне… — с придыханием зашептал он.

На Арину пахнуло так, словно ковырнули слежавшуюся кучу гнилья. У них в хлеву и то легче дышалось. Её передёрнуло от омерзения:

— Отпусти, Демид. Шёл ведь куда-то? Вот и иди. А обо мне и думать забудь. Вон сколь девок пригожих… — девушка выдернула рукав и брезгливо осмотрела его: не осталось ли следов от грязной пятерни.

— На што они мне? Мне ты люба, — парень так и пожирал девчонку глазами. Ей даже показалось, что по лицу ползают муравьи.

— Зато ты мне — нет, — с досадой огрызнулась она.

— Вечор приходи в хоровод, — не отставал тот, словно не замечая её неприязни. Или уж настолько считал себя желанным и неотразимым, что не принял всерьёз сморщенный в отвращении хорошенький носик. Все девки поначалу кочевряжатся — цену себе набивают.

— И не жди. Дел много, — уже через плечо бросила Арина, направляясь по выжженной, растрескавшейся на солнце тропинке на сельскую улицу.

Парень сплюнул в пыль, прищурившись на удаляющуюся ладную и крепкую фигурку, и пробормотал себе под нос:

— Эт мы ещё поглядим, чья возьмёт…

Арина, крепостная актриса, отпросилась у барина Алексея Федоровича Грибоедова помочь по хозяйству родителям, которые жили неподалёку, здесь же, в Хмелите. Уже начался сенокос, её отец да и другие мужики, что жили по соседству, чуть свет пропадали в лугах, торопясь накидать стожки из провяленного сена, пока не набегут дожди. Давно известно, как дорог каждый весенний и летний день в крестьянской жизни, ибо он «год кормит». Мать ещё до свету замесила квашню, чтобы напечь свежих хлебов да дать им остыть, прежде чем дочка понесёт обед отцу.

— Нонешнее лето, видать, жаркое будет, как о прошлом годе. А ты, Аринушка, собирай лукошко отцу-то. Пока ещё дойдёшь — но́не сенокос аж за Вязьменским лесом. Успела бы к полдню, — мать наливала в кринку молоко, доставала из печи яйца. Арина отряхивала, сарафан, принюхивалась к рукаву, морщилась, будто в навозе измаралась (девушке уж казалось, что она пропиталась вонью, пока у колодца стояла, и от неё не избавиться). — Сядь, сама-то перекуси. Вон кака худюща, ровно былинка на ветру. Али не кормют вовсе артистов-то?

— Кормят, мама, только в меру, чтоб не толстели — фигуры берегли.

— Не обижают тебя господа-то? Вон сколь средь их кавалеров, да и старики, я чай, на баловство горазды.

— Что ты! — дочь отрезала ломоть свежего хлеба, с наслаждением уткнулась в него носом, отгоняя дурноту и приходя в себя. — У них обхождение приличное. И нас политесу обучают, манерам господским, чтоб барышень на сцене представлять.

— Вот беда-то! — мать опустилась на лавку, с тоской глядя на неразумное, беспечное дитятко. — Что же будет с тобой? Не крестьянка, не барышня. Читать вон обучили, танцам разным. Господа замуж не возьмут, а с мужиком-то жить теперь самой тошно станет.

Арина рассмеялась:

— Неужто жениха приглядела мне, мама? Да только не люб мне никто.

— Года твои ужо в замужество упёрлись. Об эту пору все девки усватаны. Чем же ты хуже? И пригожа, и статна, и хозяйственна. И в работе скора, и не ленива. Нешто не вижу я, как парни на тебя заглядаются?

— Да ну их! — Арина допила из кружки молоко, утрешнее, ещё не успевшее остыть, и схватила лукошко. — Жалко, ягода ещё не поспела, а то на обратном пути собрала бы.

— На припёке земляника-то, можа, и красная. А ни то грибов собери, чтоб не с порожним лукошком идти. Грибов много: жара стоит, а земля сырюща — сморчки, строчки на песках возля сосен ужо повылазили. Вон Сычова бабка давеча цельну корзину приволокла. Села на завалинку, слезами обливается. «Пошто ревёшь-то?». Она грит: «Старики бают: грибной год — к войне». Дед ругатся: «Накаркашь, старая ворона! Радоваться надо: коли грибовно — так и хлебовно! Бог на погоду не скупится — быть урожаю». Ну, собралась, Аринушка? Косынку свежую повяжи, что отец с ярманки привёз.

Вязьменский лес, знакомый с босоного детства, куда девчонки бегали по грибы, по ягоды, где, забыв про лукошки, затевали игры, давно никого не страшил. Да и дорога через него, исхоженная пешком и изъезженная телегами и тарантасами, была привычная и вела девушку сама. Так что Арина, рассеянно скользя взглядом по молодой зелени вкруг могучих стволов, бегущих вдоль обочины, и шапкам свежей листвы, блуждала мыслями среди беспорядочно всплывающих в памяти картин.

Вот уже два года минуло, как поселили её в южном флигеле роскошного господского дома, где длинный второй этаж занимали жилые комнатки артистов, а по соседству жил цыганский хор. Робкая шестнадцатилетняя деревенская девчонка сначала никак не могла взять в толк, что от неё хотят господа. Прибираться в комнатах, помогать на кухне, прислуживать барышням её не звали. Сказали: учить будут театральному искусству, нужна постановка голоса, выправление дикции, обучение декламации. А потом начались танцы, пение, пластика, репетиции. Сначала не выходило — Андрей Иваныч сердился, ругал «неуклюжей, каменной куклой». А Арина ночью плакала в подушку и думала: в поле работать и то проще, а от французских политесов да танцевальных репетиций иной раз тело ломит, будто после пахоты. Весной учитель примолк, только строго поглядывал, одобрительно кивал, когда она исполняла роль.

Заходил на репетицию Лыкошин Владимир Иваныч, молодой, красивый. Зимой он жил в Козулино, в тридцати верстах от Хмелиты, приезжал редко, а к весне перебирался в Григорьевское. Пять верст — прогулка для молодого человека, стал часто захаживать, иногда приезжал в коляске вместе с сестрой Анастасией Ивановной — по-свойски, по-родственному. Барин Алексей Фёдорович их всегда привечал. Владимир Иваныч на репетиции молчал и глаз с неё не сводил, весёлых, шальных. Потом она слышала, как он говорил Андрей Иванычу: «Сюрприз для Саши. Вот скоро приедет — ахнет. Где вы её нашли? Жемчужинка!».

А через неделю и впрямь приехал племянник Алексея Фёдоровича Александр Сергеевич. Арина его побаивалась. Одних лет с Владимиром Иванычем, только видом строгий, особенно когда в очках — будто насквозь смотрит. Дворовый мальчишка Прокоп, сын столяра Степана, рассказывал про него, будто пишет он что-то, а вообще — чудак, насмешник, «язык ровно бритва вострая, всех причёсыват, особливо сестёр своих». Прошлым летом гостей понаехало, как всегда, много. Александр Сергеевич был с матерью Анастасией Фёдоровной, сестрой Марией, которую хвалили за музыкальный талант, их учителем с мудрёным именем, что не сразу и выговоришь, — Петрозилиусом с женой. Приехали ещё две сестры Алексея Фёдоровича, племянницы Полуэктовы… Всех не упомнишь. В доме суматоха. Лыкошин и впрямь показал Арину Александру Сергеевичу. Она смутилась, онемела. А он лишь взглядом скользнул и заговорил с другом о столичных знакомых, но, как потом выяснилось, запомнил. Спустя три дня пришли оба с помощницами и давай Арину наряжать то барышней, то горничной, то крестьянкой, то богиней греческой. При этом и причёсывали соответственно. Заставляли Арину отрывки из ролей произносить. Александр Сергеевич только очками поблёскивал да нашёптывал что-то Лыкошину, а тот заходился от смеха.

Комната, где они находились, была завалена костюмами и париками, разной обувкой и реквизитом — лентами, перчатками, кружевными накидками, шляпками и прочими необходимыми для сцены вещами, которые распорядился принести Андрей Иваныч. Сам он ушёл, когда Арина закончила представлять роли и Владимир Иваныч его отпустил, махнув рукой. Но уходя, учитель шепнул: «Сама тут всё приберёшь». Теперь она расправляла оборки платьев, составляла пары обуви, укладывала их в коробки и поневоле слушала разговор молодых господ, которые от неё не очень-то таились.

— Вот и Лизонька, чистейший образец! А я говорил тебе, Саша: среди своих сыщется.

— Всё равно текст ещё не готов, только образы и идеи.

— С твоими талантами! Ты, брат, либо врёшь, либо ленишься.

— Ни то и не другое. Чувствую, чего-то недостаёт, недодумано: все мысли соединить надобно в единую цепочку, а пока — обрывки одни. А Арина хороша, ты прав.

Она тогда аж взмокла от такой похвалы. Они хоть и говорили меж собой тихо, не для её ушей, но распирающее любопытство (чего же они от неё хотят и что в ней такого особенного?) заставляло ловить каждое слово.

— Андрей Иваныч хвалит её. Говорит, умна и понятлива. Обучается быстро. А героинь своих чувствует изнутри. Он думал сначала — дурочка: какой барин велел быть — такой и становится. Понаблюдал и понял: у девочки редкий дар перевоплощения, — усмехнулся: — Она и сама о нём не догадывается… Здесь, в Хмелите, хороший театр, — Владимир Иваныч увидел скептичную ухмылку друга и поспешил добавить, отстаивая своё мнение: — Он не славен так, как Юсуповский или Шереметевский, но артисты обучены и воспитаны не хуже. А коли Арина останется в театре, да этот талант отшлифовать — засияет алмаз всеми гранями. Вот через годик приедешь — сам увидишь.

— Узнаю́ друга, — Александр Сергеич забросил ногу на ногу, небрежно развалился в кресле и повернул укоризненно поблёскивающие очки к его лицу. — Увлёкся одним — об ином забывает. Будущий год — 1812-й — последний университетский. Экзамены, московские хлопоты. Так что, Володя, меня в Хмелите не будет.

Арина услышала в его словах и досаду, и какое-то стремление, связанное с тяготами, но необходимое и желанное, ради которого он готов отказаться от прелестей сельского лета, от развлечений в кругу родных и знакомых.

— Стало быть, готовишься к испытаниям на степень доктора прав? А что твой философ и антиковед? Одобряет?

— Профессора Буле я считаю своим главным университетским наставником, он-то в первую очередь и подвиг меня к продолжению учёбы.

Оба совсем забыли о её присутствии, хотя рассеянно следили, как она, стараясь меньше шуршать, упаковывала реквизиты.

— А я думал: матушка твоя, Анастасия Фёдоровна. Maman с восторгом говорит о её уме, воспитательных принципах. Они ведь закадычные подруги — делятся планами, расчётами на будущее. Maman считает твою матушку умнейшей женщиной, которая сумела понять, что в наше время скорее и успешнее сделаешь карьеру, минуя старомодные торные дороги. Твоя родовитость, блестящее образование и воспитание достойны державного представительства и улаживания межгосударственных вопросов. Пожалуй, её стараниями открывается новый путь служения Отечеству, для честолюбивых юношей — тем паче. Анастасия Фёдоровна прочит тебе дипломатическую карьеру, а как же театр? Литературный талант?

Арина поняла не всё из господского рассуждения, но уяснила, что молодой барин занимает высокое положение, а его учёность и ум прочат ему завидную и славную будущность.

— «Литературный талант», как ты изволишь выражаться, всегда со мной. Ничто не мешает мне быть сочинителем хоть в столице, хоть в туземном племени, хоть у шаха во дворце. Наивность твоя достойна восхищения. Или реплики комика для потехи публики.

Лыкошина резкая отповедь ничуть не смутила. Ему острый язычок товарища был не в новинку. А вот у Арины, сподобься этот надменный барчук удостоить её вдвое меньшей желчью, отнялся бы язык. Владимир же Иваныч широко улыбнулся и продолжил как ни в чём не бывало:

— Нынче домашний театр в большой моде. Во многих усадьбах и в столичных домах обустраивают театры, иные — довольно богатые, с размахом.

Грибоедова поворот разговора от обсуждения его личной судьбы в русло светских сплетен вполне устраивал. Девушке даже показалось, что он подобрел, и её суетливые движения (скорей бы закончить да убраться восвояси, с глаз долой, не ровён час и ей на орехи достанется) приобрели плавность, она снова старательно разглаживала складки одежды, коробки не выскальзывали из рук и их содержимое не вываливалось под ноги.

— Увлекательное и полезное занятие и, кажется, набирает силу и развитие. Хотя много ещё комичного в этом предприятии, — подхватил тему Александр Сергеевич, но по своему обыкновению не удержался от насмешки: — Вот, например, у Воронцова в Андреевском театр — дворец исключительной пышности: паркетные полы, дубовые панели, капители, гирлянды возле зеркал, вазы с позолотой, стены обиты володимерской пестрядью, изразцовые печи, для коих плитку специально завезли из Гжели. Актёров, музыкантов, танцоров — до ста человек, а балерин нет. Посему ежели требуются танцевальные сцены, приглашаются «бабы, кои пляшут».

«Да уж. Подобрел, — мелькнуло у Арины. — Язык что змеиное жало. Такому лучше на глаза не казаться».

— Суров ты, Саша, е́док, — захлёбывался смехом Владимир. — Вечно подметишь всякую несуразицу. Но всё же истинные знатоки театрального дела обучают своих артистов сценическому искусству, и те порою достигают высокого мастерства.

— Не спорю. Однако мне вспоминается, что кузен рассказывал, Иван Якушкин. Довелось ему побывать в театре князя Шаховского, лучше коего, как он выразился, едва ли в России сыщется. Там же, в доме князя, случилось ему столкнуться с актёром Яковлевым.

— Я слышал о Шаховском весьма лестные отзывы: тонкий ценитель, требовательный и строгий, истинный Дидло — доходил до экстаза и плакал от умиления, коли его энергетические наставления верно передавались на сцене.

— Так вот. Алексей Семёнович Яковлев и рассказал, как князь натаскивал молоденьких актрис, изводя их на репетициях: «Где твоё ухо? Пищишь! Ты, миленькая, дурища, должна своим голосом читать! Начинай сызнова! В прачки тебе идти, а не на сцену». Самому актёру доставалось не меньше, когда Шаховской его отчитывал: «Зарычал вдругорядь! Стой! У тебя, миленький дурак, каша во рту, ни одного стиха не разберёшь! Глазами знатно сверкаешь, надобно и голосом управлять. На ярмарках в балаганах тебе играть! Повтори!». А режиссёр покрывался испариной, в усердии тщась втолковать ученикам напевный ритм декламации, и изобрёл способ весьма оригинальный: насвистывал им текст, как учёный снегирь.

Лыкошин добавил к портрету князя и своё мнение, в котором сквозь иронию проступало явное восхищение:

— Его сиятельство — презанятный театрал, в коем причудливо уживаются высочайшая образованность и простота, светские манеры и грубоватость простолюдина.

— Надобно отдать ему должное, — с готовностью согласился друг, видно, он привык высмеивать не только противников, но и тех, кого уважал, а за что — всегда найдётся, — ни в ком другом не встретишь такого чутья на талант. Из ничего не значущего актёришки сотворить величайшую знаменитость! Кто бишь знал актёра Рыкалова? А князь разглядел в третьеразрядном «благородном отце» блистательный комический дар, насильно переменил ему амплуа. Теперь Рыкалов — классический комик, наилучший на театре.

— А что Семёнова? Правда ли, что Гнедич забрал её у Шаховского «на выправку»?

— Весьма странная история, — хмыкнул насмешник. — Гнедич ведь до сего дня не путешествовал и не имел возможности сравнивать сценических знаменитостей, что в театральном искусстве важно до чрезвычайности. Сам же он стихи всегда пел, ибо, переводя Гомера, приучил свой слух к стопосложению греческого гекзаметра, растяжного и певучего. И вот, услыхав знаменитую актрису Жорж, коя прибыла сюда после того, как свела с ума весь Париж и даже Наполеона своей красотою, он вообразил, что открыл тайну истинной театральной декламации. Переучивать Семёнову он взялся по той причине, что она для него — неипервейший, бесспорный талант, а посему достойна успеха, блеска, признания. И Семёнова запела.

Владимир Иванович, явно обескураженный, заинтересовался:

— Я видел Семёнову прежде и, признаюсь, находил её декламацию превосходной. И что же публика? Как принимает новую Семёнову?

— Представь себе, нашлись приверженцы, восторженно аттестуют неслыханную на русском театре дикцию, нынче Семёнова — первая актриса в свете.

Арина, для которой мир Божий доселе ограничивался земными владениями Алексея Фёдоровича Грибоедова, жадно вслушивалась в беседу молодых господ, и в её представлениях словно распахивались пыльные створки в безбрежность бытия. Где-то далеко жили такие же актрисы и, должно быть, так же, как она, молоденькие крепостные девчонки плакали по ночам в подушку. Любила ли она театр? Спроси кто-нибудь прямо, в лоб — не сразу найдёшься, что ответить. Вот только если б барин, осерчав, прогнал её с подмостков… в глазах померкло бы. И жизнь свою она сочла бы конченой. Хотелось ли ей играть на большой сцене? Столичные театры, нарядная публика в зале, рукоплескания… Иногда она представляла себя трагической актрисой в роли Дидоны, Электры, Кассандры, и дыхание стеснялось от нахлынувшего волнения, и виделись ей заплаканные лица прекрасных дам в зале… Очнувшись от мечтаний, Арина сама чувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы.

Владимир Лыкошин и Александр Грибоедов, двоюродные братья, были очень дружны. И в то, прошлое лето, неразлучны. Они подолгу беседовали, ничуть не смущаясь, если ей доводилось быть рядом. Она помнила и другой их разговор в хмелитском театре, когда после репетиции они расположились в креслах и перебирали знакомых, вспоминали случаи из театральной жизни.

— Его сиятельству Александру Александровичу Шаховскому за тридцать, а выглядит он на все шестьдесят, однако имеет при этом всю живость двадцатилетнего юноши, — ловила краем уха Арина слова Владимира Иваныча, который наблюдал, как она укладывает мелкий реквизит в коробку, расправляет кружева и ленты. В этот раз она сама вызвалась, никто не приказывал. Любопытство победило робость. Ей мечталось увидеть столичную театральную жизнь. Ну, или хоть услышать о ней… — Кажется, он создан из противуречий.

— Именно это и питает всевозможные сплетни и интриги недоброжелателей и завистников, — Александр Сергеич на сей раз был без очков, что придавало его длинноносому лицу мягкость, домашность, однако совсем не мешало словам лететь острыми стрелами. — А коли ко всему прибавить его армейскую молодость, множество написанных пьес, обширные знакомства среди знати, в литературных кругах, ответственный пост в Дирекции театров, а теперь ещё и членство в Российской Академии, то ругать князя и обвинять его во всех немыслимых намерениях и поступках — ох, как заманчиво, — он перечислял чужие заслуги со скучной интонацией, без зависти, без восторга. Видимо, в его глазах они не много имели веса. И он ценил театрала за другое, чем владеет далеко не каждый и что он однажды в разговоре назвал «искрой Божьей». — Злые языки обращают его в притеснителя дарований, жестокого гонителя, превратно толкующего правила декламации, заставляющего произносить стихи в трагедии совершенно противно их смыслу. А между тем кто угадал таланты Семёновой и Валберховой? Образовал Брянского, Сосницкого, Рамазанова? Кто из плохих драматических актёров Боброва и Рыкалова сделал превосходных комических? А восхождение Самойловых, мужа и жены?

— Но ты ведь знаешь, Саша: коли человек не обладает своим талантом, он всегда с горячностью чернит другого и сим как бы вровень встаёт с великим. Однако его сиятельство, кажется, не очень удручён наговорами?

— Насколько я знаю, — кивнул Грибоедов, — Шаховской — умнейший человек и умеет верно оценить злопыхателей. Он и сам колок и насмешлив до такой степени, что коли отсутствует предмет уязвления, подтрунивает над собой. Высмеивает своё брюхо, — начинающий писатель состроил уморительную гримасу и гнусаво протянул: — Та-а-алию, — видимо, подражая выговору знаменитого театрала, потом хмыкнул: — Но чаще — нос. Сии упражнения в остроумной игре слов ему как комедийному драматургу весьма необходимы. Меня восхищает его необъяснимая способность при неуклюжести фигуры и собственном неясном произношении так «вдолбительно и вразумительно» образовывать актёров, которым потом рукоплещут искушённые знатоки-театралы.

Арина представила себе пузатого лысеющего господина с крючковатым носом, показывающего молоденьким актрисам, как должно томно вздыхать, и невольно усмехнулась. Грибоедов заметил. «А девчонка слушает нас. И кажется, разумеет верно», –шепнул он другу. Тот подмигнул девушке, заставив её зардеться ещё ярче и совсем запутаться в лентах.

По сияющему лицу Лыкошина можно было без труда догадаться, насколько интересно и приятно ему беседовать с Александром Сергеевичем:

— Слушаю тебя, Саша, и думаю: экой у тебя ум критический, тебе бы сатиры или комедии писать, только боюсь, не удержишься да в крамолу ударишься. А помнишь, какой успех имела твоя сатира на трагедию Озерова — «Дмитрий Дрянской»? Его «Дмитрий Донской» тогда много шуму и блеску произвёл, а Яковлев после монолога Дмитрия «Беды платить врагам настало ныне время» был вынужден остановиться, ибо за рукоплесканиями, криками «Браво!» и топаньем его не было слышно.

Они уже выкинули Арину из головы, увлёкшись разговором, а она ещё долго не могла прийти в себя и не смела поднять глаз.

— Сия сатира не столь суть пародия на Озерова, сколь отражение университетского соперничества русских и немецких профессоров, претендующих на кафедру, кою возглавляет Буле.

— А как отнёсся Буле к твоему сочинению?

— Так ведь он остался победителем! Все лавры у его ног, Каченовский и иже с ним посрамлены, чего же боле?

— Догадываюсь, что сия пиеса — своего рода упражнение, экспериментальный образец той, что сейчас в себе носишь. Или я не прав?

— Возможно, ты больше прав, чем я сам ещё осознаю.

Из подобных разговоров Арина знала, что Александр Сергеевич пишет современную пьесу, а отдельные замечания указывали на то, что многие обитатели Хмелиты узна́ют себя в её персонажах.

В раздумьях и воспоминаниях дорога ужалась вдвое, она и не заметила, как прошла больше половины пути. Опомнилась, огляделась и заметила за деревьями заросли малины. Из любопытства решила взглянуть, много ли ягод завязалось, будет ли в этом году сбор богат, подошла ближе и рукой раздвинула ветки. Бурая растрёпанная кочка зашевелилась, и во весь рост поднялся из-за кустов облезлый огромный медведь. Арина не нашла в себе силы вскрикнуть, только отступила на шаг и выронила лукошко. Медведь сверлил её глазками и взрыкивал, не оставляя надежды на спасение. Всё. Никто даже не узнает, куда она пропала… И вдруг услышала с тропинки за спиной:

— Здрав будь, Хозяин! Почто пугаешь девицу? Иди себе с миром, она не замышляет вреда.

Медведь заворчал, будто разумел человеческую речь, опустился на лапы и, отворотившись, побрёл в чащу. Арина, закаменев, так и стояла с открытым ртом, не в силах вздохнуть, и опомнилась, лишь когда незнакомец подошёл, поднял лукошко и взял её за руку.

Глава 3
Берег Луны

— Откель ты взялся, спаситель нежданный? — Арина, запрокинув голову, смотрела в синие глаза незнакомого парня с не по-здешнему отпущенными светлыми волосами до плеч, опоясанными через лоб кожаным ремешком.

— Да вот, в Хмелиту шёл. Я тебя давно увидал, да ты задумчива была, меня не приметила. — Он поправил заплечный мешок, показал на лукошко: — Обед несёшь? Родителю?

«Ишь, улыбается. Будто не напугался медведя ни капельки. А меня до сих пор колотит. А смотрит, смотрит-то как! Девок не видал? Не моргнёт. Как Демид», — Арина потянула носом, готовясь сморщиться, но противного душка не уловила. От незнакомца пахло ветром, сухим теплом, дорожной пылью.

— Почём ты знаешь? — удивилась она его догадливости.

— Шёл через луг, косарей видел. Пойдём что ли, провожу, — так и повёл её за руку на дорогу. А она, как овца, покорно поплелась следом. Нет. Не как Демид. Если б тот схватил за руку — неделю бы с песком отмывала, да всё чудилось бы — воняет. У этого в ладони уютно. Да и где она, её ладошка? Утонула, не видать.

— Звать-то тебя как?

Арина посмотрела на широкий кулак, замкнувший, как в сундуке, её кисть (таким, небось, и медведя свалить можно). Жаль было расставаться с этим надёжным убежищем. Но она таки выдернула свою ладошку. Пусть не думает, что ему всё можно. Она сама по себе.

— Арина… — девушка еле поспевала за широким мужским шагом, а он, искоса поглядывая на торопливо семенящую спутницу, старался приноровиться, подстроиться под неё. — А тебя величать как прикажешь?

— Баюр.

Имя упало в душу, как в воду, и пошло, пошло в глубину, опустилось на дно, легло мягко, позволило горячей волне погладить себя, обнять и уже никуда не отпустить.

— В наших краях я тебя прежде не встречала. Кто ж ты будешь?

— Издалече я. Путешествую.

— Ишь ты! А ну как барин твой хватится?

— Нет надо мной барина. Вольный я, — парень легко шагал по тропинке неслышной, пружинистой поступью, не глядя под ноги, но не спотыкался об камни, случайные ветки, кочки, словно ходил здесь не раз да знал на зубок все неровности. — А ты в Хмелите живёшь? — он краем глаза наблюдал, как девушка, придерживая длинный подол сарафана, старалась не отставать и уже разрумянилась от быстрой ходьбы. — Чудна́я ты. Вроде крестьянка… а не похожа.

Арина рассмеялась:

— Отчего же?

— Движения лёгкие, изящные, как у барышни, которую обучают для светских приёмов. Вот и подол… деревенские девки так не держат. И речь гладкая, словно книгу читаешь.

— Я и читать могу, — задорно выпалила девушка, прикидывая, чем бы ещё таким удивить парня. В Хмелите-то грамоту парни не ценят, особливо девкину.

Баюр спокойно кивнул, мол, и сам уже догадался. Подумал, прибавил ещё:

— Смелая.

— Какая же смелая? — всплеснула она руками. — А медведя испугалась!

— Ну! Медведя! Кто бы его не испугался?

— А ты?

— Я ему кровная родня, — ухмыльнулся так, что она сразу поняла: дразнится.

Баюр вдруг резко остановился, что-то припоминая, прищурился, глядя на девушку:

— А хочешь, угадаю, кто ты?

— Навряд ли сможешь, — довольная усмешка заиграла на её лице. Где ему угадать! Слыхал ли он вообще про театр? Простой деревенский парень, да издалече!

— Крепостная актриса!

Арина от удивления раскрыла рот, но так ничего и не вымолвила, и уставилась в торжествующее лицо прозорливца. Глаза его смеялись, и казалось, что он знает про неё не только высказанную догадку, но и ещё что-то, в чём никому не признаешься, только девичьей подушке, в ночи, втихомолку. Она вдруг почувствовала, что какой-то необъяснимый свет исходил от этого случайного спасителя, обнимал и мучил сердце, томной сладкой волной расплёскивался в груди, рождая трепет и тревогу.

— Уж не ангел ли ты, с неба явленный? — наконец выдохнула она.

— Нет, — Баюр рассмеялся. — Всего лишь волхв. Вещий.

Они продолжали путь, шелестела листва, откликаясь на разноголосый посвист пернатых жителей леса, но Арина ничего не замечала, словно околдованная, она думала только о своём спутнике. Вот ведь свалился негаданно. А могли и разминуться, выйди она чуть раньше или позже. И отчего совсем чужой мужчина ничуть не страшит её? Только дрожь пробирает, когда рукавом коснёшься ненароком. Но вслух она говорила другое:

— Волхв… вроде колдуна, да? Люди боятся колдунов. Рассказывали, как в одной деревне колдунью утопили, и ещё: как забрасывали камнями, поджигали дом.

Баюр усмехнулся:

— Невежество, дикость… Люди страшатся непонятного, чудесного, объявленного почему-то порождением дьявола. А ведь тайком, небось, бегали к колдуну за помощью, и грех не останавливал. В здешних местах меня не знает никто, пришёл-ушёл странник, откуда-куда — неведомо.

Лес постепенно редел, всё чаще встречались полянки, и уже виден был впереди открытый простор, зелень лугов.

— А как же ты здесь? Разве актрисы не живут в усадьбе?

— Алексей Фёдрыч отпустил меня к родителям по хозяйству помочь. Об эту пору каждый год съезжаются гости, а нынче запаздывают. Да и приедут ли? Сестра его московская Настасья Фёдоровна с сыном и дочерью навряд приедут. Говорят, Александр Сергеевич экзамен держит в университете. И другие не спешат: опасаются. Слухов много о войне. Наполеон-то, сказывают, все земли европейские к рукам прибрал. А ну как и на нас двинется?

— А что ещё о войне говорят?

— Да разное. Кто не верит, чтоб француз на Россию замахнулся: не по зубам, мол, ему такая громадина. Десять Европ! Без единого выстрела в лесах да болотах наших сгинут. А иные пророчат: быть войне. Вон бабка Сычова заране плачет: и приметы все указывают — к войне. А барин, Алексей Фёдрыч, письмо из Вильны получил от приятеля да сильно растревожился: «Молиться всем миром надобно, чтоб супостата не допустил Господь до земли русской».

К косарям шли напрямки, без тропинок. Скошенная трава широкими полосами стелилась через весь луг, вялилась на припёке, напитывая знойный воздух густым дурманящим запахом. Стерня, ещё свежая, не впивалась в ноги, и ступать было легко. Несколько невысоких стожков были уже намётаны, но не закончены — ожидали, покуда подсохнет трава, чтобы пышным овином подняться над стриженой землёй.

Повернувшись к ним и опершись на косу, стоял мужик, вглядываясь в приближающихся гостей. Рубаха без опояски, распущенная почти до колен, темнела мокрыми пятнами, в спутанной бороде застряли мелкие травинки.

— Вот, тятенька, это провожатый мой и… спаситель. Баюр. Поговорите пока, а я обед расстелю, — Арина отошла к начатому стожку, покрыла примятую траву в лёгком теньке белёным холстом и стала доставать из лукошка и раскладывать нехитрый крестьянский обед. Когда подошёл отец, она вздрогнула и заозиралась, отыскивая глазами Баюра.

— Взял косу и оселок. «Обедай, — грит, — Матвей Григорьич, а я покуда помахаю чуток».

— А как же обед? Обоим хватило бы.

— Сказал: не голоден, — отец, кряхтя, опустился наземь, поджал под себя ногу. — Эка, сподобило тебя, доченька, на медведя-то выйти. Дорога ить вся исхоженная, давно зверьё не балует, никто не встречал, — приложился к кринке с молоком, потом захрустел румяной хлебной корочкой и некоторое время ел молча. Но Арина знала, что его не отпускает дума о новом знакомом, о Баюре. — Аж из самой Сибири! — выдохнул он, подтвердив её догадку. — Ловко косит, широко. Молодой ишшо, силы не растрачены. А говорит толково, степенно, с уважением.

Арина посмотрела в ложбинку, куда ушёл косить Баюр. Тот снял рубаху, оставшись в одних портах, и уже проложил в траве широкую дорогу. Взмокшая спина, золотисто блестящая, играла мускулами.

— Справный работник. И не чванливый, — прищурился на дочь: — Тебе, я чай, он тожа глянулся?

Арина вспыхнула:

— Тятенька! Весело тебе дразнить меня.

— Сказал: задержится в Хмелите на несколько дён — и в обратний путь. Нехай поживёт у нас. Ищет чаво-то, навроде древностей. Сурьёзный парень, а непонятный.

Возвращались в село прежней дорогой. Баюр молчал, а любопытство Арины росло, как на дрожжах. Что могло интересовать человека так сильно, чтобы пуститься на поиски через все земли на другой конец? «Значит, жены нет, — сама собой выскочила подсказка, — иначе не отпустила бы». Арина замахала рукой перед носом, но отгоняла не муху, а непрошеные стыдные мысли. Однако на сердце потеплело. Косясь тайком на Баюра и думая, что он не замечает её интереса, она удивлялась, как могла не заметить сразу: и ростом, и статью, и невозмутимым ликом он походил на одного из греческих богов, про которых рассказывал Андрей Иваныч. Прекрасен, могуч и, наверное, как и бог, страшен в гневе. Видно, простая одежда, потёртая в дороге, да котомка на плече сбили с толку.

— Ты ведь родилась здесь, стало быть, места хорошо знаешь? — тем временем спросил парень, глядя вперёд, но она почему-то чувствовала на себе его взгляд.

— Знаю. Только в толк не возьму, что тебе показывать. Господа, особливо приезжие, любуются красотами. Художник вон тоже, Крупинин, все пейзажи срисовал, и мало ему. А я привыкла к красоте-то, иной раз и не замечаю её вовсе.

— А что ж Крупинин ваш только пейзажи рисует? Коль так красота его манит, рисовал бы лучше тебя. Рядом с твоим портретом любой пейзаж осрамится.

У Арины перехватило дыхание, а лицо вспыхнуло жарким румянцем. Не в первый раз она слышала о своей красе, хвалили и другие. За неё и в актрисы взяли. Привыкла. Вот и нынче с утра Демид… Фу! Лучше б помалкивал, разозлил только. А теперь? Что ж так сердце колотится, словно вылететь рвётся? Не найдясь что ответить, она заговорила о другом:

— Давай свернём сюда, в сосенки. Говорят, там грибов полно. Наберём в лукошко.

Баюр раздвигал ветви, пропуская Арину, а она, проходя у него под рукой, всякий раз чувствовала, будто он обнимает, прижимает её к груди, и сердце обмирало, ожидая чего-то. Никогда прежде не случалось ей испытывать подобного. Что за сила магнитная была в этом парне, которого она и не знала совсем, а казалось, что и жила только затем, чтобы встретить его.

Грибы нашли быстро.

— Почему тебя так зовут? Баюр… Я таких имён раньше не слыхала, — Арина осторожно отлепляла сухую колючую хвою, освобождая нежные липкие шляпки сморчков.

— Старинное имя. В далёкие времена, которые теперь уж и не помнит никто, высоко в горах жила серебристая лиса Харлисс, — парень подхватил лукошко и, достав нож, быстро обходил полянку, разгребал траву, слежавшуюся хвою у стволов сосен и укладывал срезанные грибы в лукошко. Грибной дух сразу пропитал воздух. — Она была царственно прекрасна и умела превращаться в человека. Однажды увидел лису юный охотник и, очарованный сверкающим мехом, задумал её изловить. Расставил силки, ловушки. И поймал. Только в силках билась не лиса, а девушка невиданной красы с длинными волосами, сияющими лунным светом. Они полюбили друг друга с первого взгляда и стали жить вместе в хрустальном тереме на вершине самой высокой горы. А когда у них родился сын, его назвали Баюром, что значит Неугасимый свет. Он унаследовал от матери её красоту и магический дар.

Арина забыла о грибах. Её распахнутые глаза неотрывно следовали за рассказчиком, словно боялись его потерять, а сказка казалась ожившей явью.

— А что с ним случилось дальше?

— Он вырос и отправился на поиски счастья. При расставании мать обвила его голову ремешком, заговорённым, обережным, и сказала: «Где б ты ни был, я увижу тебя, покуда носишь в волосах ремешок, и заслоню от недругов».

— И что, сыскал счастье-то?

Баюр усмехнулся, любуясь наивной доверчивостью девушки:

— Наверное, ищет где-то. Думаешь, легко счастье сыскать?

— А ты, вещий волхв, — решилась поддеть его Арина, — тоже владеешь магическим даром?

— Не без этого… — пожал плечами сказочник, усмехнувшись так, что было невозможно понять: шутит или всерьёз.

Отличить правду от вымысла в его исполнении девушка и не пыталась, всё равно не сумеет по простоте своей. Посему поспешила свернуть разговор в прежнее русло, сказочное:

— А почему он счастья себе не наколдовал?

— Счастье, как и любовь, наколдовать нельзя, — парень придирчиво осмотрел срезанный грибок, сдул со шляпки песок и, сочтя его вполне пригодным, сунул в лукошко. — Их надо добыть, выстрадать. Ну, поднимайся. Пойдём что ли?

Арина так и сидела на корточках перед первой своей находкой, заворожённо слушая старинную быль, не заметив, как грибная охота подошла к концу, и очнулась только, когда Баюр поставил у неё перед носом лукошко с горкой сморчков.

— Полное! — удивилась она, ухватясь за протянутую руку и вставая.

Уже выйдя на знакомую дорогу, она спохватилась:

— Тятенька сказывал, что ты ищешь древности. Какие-такие древности в наших краях?

— Камни, — ответил спутник без всякой задумчивости. Видно, ответ был готов заранее. — Они во всяких краях древние. Может, встречала в округе?

— А как же! — удивилась она неколебимой уверенности его голоса, а пуще того серьёзности прямого взгляда. Не отвернуться, не отмолчаться. — Только что в них интересного?

— Они долгожители. А потому несут в себе память времён. Знания далёких предков. — Баюр говорил о безмолвных и бессмысленных, как она до сих пор считала, гранитных лбах, торчащих из земли, точно о живых существах. — Если умеючи обратиться к старинному камню, можно и хвори лечить, и заклятья снимать, и судьбу провидеть.

— В самом деле? Наши бабы шушукаются, пересказывают друг дружке, как тайком бегали к Святому Камню с гостинцами да с мольбами.

— Святому Камню? — вдруг напрягся и прищурился Баюр. — А почему тайком?

— Так ведь батюшка воспретил, так во время службы и сказал: «Бесовский камень — сиречь наследье поганых язычников, кои суть есть еретики».

Баюр нахмурился и шёл молча, потом искоса взглянул на Арину:

— А ты была у Святого Камня?

— Девчонкой ещё. Когда тятенька брал меня на ярмарку. Камень на холме стоит, а супротив него на поле — ярмарки каждый год.

— И каков он?

— Ростом более сажени, — стала припоминать девушка, — а толщиной — дважды шире. Цветом неровен, крапчатый, с красноватыми разводами.

Баюр вздрогнул:

— С крапинками?

— Да вроде. Белыми и коричневыми.

— Покажешь мне его? — в синих глазах вспыхнул непонятный огонёк.

— Ты хочешь нынче отправиться?

— А что? Далеко? — разочарование заставило поскучнеть голос.

— Не то чтобы, — поспешила успокоить его Арина. И робко добавила, опасаясь отказа: — Я могла бы пойти с тобой, только испроситься надо у барина.

Баюр ничего не ответил, только улыбнулся ей.

Лесная дорога осталась позади. На соседнем лужке девочка в длинной рубашонке и белой косынке, завязанной под подбородком, прутиком подгоняла гусей, а те, не желая признавать власти над собой столь невеликого существа, тянули к ней шеи, шипели и трясли головками, похожими на кулаки.

Обогнув колодец, Арина свернула на сельскую тропинку, указывая на небольшой, но довольно крепкий дом, обнесённый плетнём, из-за которого выглядывала куча распиленных на пеньки брёвен. Зайдя во двор, Баюр молча снял рубаху и вместе с лукошком сунул Арине в руки. Колун лежал тут же, и вскоре он с хрястом делил пеньки на разлетающиеся в стороны поленья. Арина птицей впорхнула в сенцы.

Сквозь треск сухого дерева Баюр слышал, как чем-то гремели в избе, потом из трубы потянулся сизый дымок разжигаемой печи, не оборачиваясь, заметил метнувшуюся в ворота тень. Горы поленьев по обе стороны росли, а плечи начинали ныть, прося передышки, когда он оглянулся. Не старая ещё, уставшая женщина стояла, сложив руки на животе под передником, и смотрела большими серыми глазами, которые в точности унаследовала её дочь, только с возрастом утратившими ясность и лучистость, будто озёра, подёрнутые туманом.

— Сам-то мой, — произнесла она, увидев его внимательный взгляд и словно бы извиняясь, — как сенокос приспел, вертается в темень, вот и не с руки ему прибрать дрова.

— А мы ему, Таисья Кузьминична, ещё и баньку истопим, — щедро пообещал помощник, расправляя плечи. — Целый день в поле — всё тело изнылось. А банька да с травами всю усталость как рукой снимет.

Услышав своё имя, хозяйка вспыхнула и улыбнулась:

— А ты, я чай, притомился да голоден. Иди в избу, накормлю чем Бог послал.

За столом Таисья Кузьминична сидела, подперши щёку ладошкой, наблюдая, как Баюр уплетает картошку, запечённую в яйцах, запивая из глиняной кружки молоком:

— А Аринушка помчалась в усадьбу, к барину. Испроситься, грит, к Святому Камню. Что за нужда вам такая? Лексей Фёдрыч-то наш крепкой православной веры. А ну как не позволит?

— Моя причина к вере касательства не имеет, — прожевав, успокоил её гость. — Святой Камень — свидетель древности, коя о наших истоках повествует. Нынче образованные люди все историей интересуются.

Дверь распахнулась, и Арина вихрем подлетела к столу. Налила из вспотевшей кринки молока и залпом осушила целую кружку:

— Разрешил! Я принялась было расписывать учёную важность похода, да он не дослушал. Видать, и прежде слыхал. Сказал: архе-логические экспедиции для науки — важнейшее дело. И Александр Сергеич, племянник его, прежде сказывал, что князь Оленин архе-логическую экспедицию предпринял. Надо думать, не хочет отстать от современных устремлений. А вдруг и правда, откроется нам (ну, не мне, конечно, — Баюру) загадка древности, да ещё здесь, в хмелитской вотчине. «То-то будет что рассказать и графу Уварову, и Хомякову, и Энгельгардту, не говоря уже об Иване Якушкине и Пассеке. Ногами топчем историю! Восхищаемся иностранцами, а сами богаче их стократ», — девушка выдохнула, довольная, что по дороге не растеряла слов, наговоренных барином. Память актрисы не подвела. — А ещё Алексей Фёдрыч сказал, что хорошо было бы обратиться к Фёдр Иванычу Глинке, что живёт в Духовщинском уезде, в Сутоках, он де большой знаток древностей, высокой образованности человек. Он после отставки четыре года путешествовал, но теперь, говорят, вернулся в имение.

Баюр перестал есть и, улыбаясь, любовался Ариной. Столько радости было в её разрумянившемся лице. Русая прядка выбилась из-под косынки и озорной пружинкой вздрагивала в такт её рассказу. Руки сновали по столу, подхватывая всё подряд и по-детски засовывая в рот, а она, не успев прожевать до конца, тараторила дальше:

— Торопилась домой, бежала. Туча чёрная накрыла Вязьменский лес: вот-вот хлынет. А тятенька-то, верно, уже промок: с той стороны, словно серый занавес, ливень полыхает.

— Теперь какая косьба! — вздохнула мать, вставая. — Раньше домой возвертается. Пущай. Баня истоплена. Ить и отдышаться надо: всему свой срок, — проворные руки собирали посуду со стола. — Да и вы уж нынче не ходоки. Отдыхайте, с зарёй подниму.

Спать в избе Баюр отказался и отправился на сеновал. Бросив на свежее сено овчинный тулуп, он блаженно растянулся, закинув руки за голову, прислушиваясь, как усталость качает его ласковым покоем. Он закрыл глаза и сразу увидел Арину, в белой косынке и голубом сарафане, теребящую кудрявый кончик русой косы. Лучисто-серые глаза, словно бездонные озёра, смотрели прощально, печально, и что-то остро кольнуло и заныло в груди.

— Баюр! Не спишь ещё? — скрипучая лестница на сеновал старательно считала каждый девичий шаг вверх. — Тятенька пришёл мокрый, встрёпанный, подивился, что дрова наколоты и прибраны. Так и стоял под дождём, любовался поленницей. Теперь с мамой сидят за столом.

Нежданное появление той, что весь день не выходила из ума и покорила душу, зажглось в груди такой нежностью, что Баюр удивился себе. Ещё вчера не поверил бы, что звук голоса, близкое присутствие или просто существование девушки может всколыхнуть такую бурю восторга. Он подхватил за локти и вытянул наверх лёгкую, как птичка, ночную гостью:

— А тебе чего не спится? — и едва удержался, чтобы не прижать её к себе.

— Уснёшь тут! Всё думаю: как пойдём завтра.

— Дорогу забыла?

— Да нет, — Арина нащупала в темноте свободное местечко, уселась поудобнее. — Расскажи что-нибудь. С тобой интересно. Почему ты всё знаешь?

Баюр сел рядом, не касаясь девушки.

— Путешествовал много.

— А я нигде не была, — с сожалением вздохнула она, — только на ярмарке с тятенькой. Не боязно тебе одному путешествовать?

— А чего надо бояться? — чтоб не рассмеяться, Баюр сунул былинку в рот, стиснул зубами.

— Да вот хотя бы темноты, — Арина обняла колени, накрытые широким сарафаном, уткнулась в них подбородком.

— Темноты я не боюсь, у меня в душе светло, — откликнулся шутник.

— Ой, что это?

Пальцы Баюра серебрились лунным светом. Он разжал ладонь. Плоский камешек молочной белизны вытянутым колечком-глазком уставился на Арину. Овал казался прозрачным и вспыхивал перламутровыми искорками, когда его поворачивали. Баюр продел в него тоненький шнур и, обхватив девушку за плечи, принялся завязывать его у неё под косой. Его волосы, пахнущие сеном, закрыли ей лицо, она замерла: вдруг стало невыносимо страшно, что он расцепит объятия, отстранится. Руки сами взметнулись вверх, обхватив его за шею, и она прижалась лицом к его волосам. Бережно обняв смущённую Арину, Баюр шептал ей на ухо:

— Это Берег Луны. Матушка хранила его для моей невесты.

— Значит, теперь я твоя невеста? — ахнула потрясённая девушка.

— Выкуплю тебя у барина, увезу далеко-далеко, в Сибирь. Будем жить в Ключах. Там нет крепостных, нет господ.

— Я буду твоей женой? — нежданное счастье подхватило её на своё крыло и взмыло в небо, отнимая дыхание.

— Где я только не искал тебя! — душа сама подбирала слова, изливала в них муку. — А увидел в лесу — будто молнией прошило. Сам Хозяин леса благословил нас.

— А я сразу тебя узнала, — помимо воли вырвалось у Арины бесстрашное признание. — Ты один из всех такой — словно свет ясный.

Они сидели, привалившись к душистому мягкому сену, Баюр обнимал свою невесту за плечи и шептал, шептал ей накопившиеся за долгую жизнь ласковые слова, дышащие нерастраченной нежностью, и чувствовал, как душа его летит на головокружительной высоте и звенит от неземного восторга. А Арина слушала, положив голову ему на грудь, гладила его руки и думала, что их встреча в лесу — настоящее чудо, явленное небесами, и не будь этой встречи, она так и состарилась бы в слезах, но за другого бы не пошла ни за что. И убаюканная шелестом его слов, незаметно уснула.

Глава 4
Параскева-Пятница

К утру дороги подветрили, так что можно было идти, не опасаясь поскользнуться, да и грязь уже не липла к ногам. К полудню и вовсе всё подсохнет. Утренняя прохлада была обманчива: день обещал быть жарким, уже сейчас, когда солнце стояло невысоко, чувствовалось, как скапливался тугой горячий воздух в ложбинках. Ещё стояли лужицы, но хрупкая сухая паутинка растрескавшейся земли вокруг них быстро росла, затягивая прозрачные окошки, выпивая небесные слёзы.

Баюр и Арина шли рядом, не касаясь друг друга, и молчали. Вчерашнее обручение обоим не давало покоя, но нарушить молчание никто не решался, только украдкой взглядывали на идущую рядом судьбу. Девушка заговорила первая, когда уже миновали село и усадьба осталась далеко позади:

— Ты сказал, что выкупишь меня у барина. Разве у тебя есть деньги?

— Об этом не тревожься. Деньги найдутся.

— И где же?

Баюр рассмеялся:

— Тысячи лет на этой земле живут люди. Знаешь, сколько кладов в ней зарыто? Мы же ходим по золоту.

— Но до сих пор никто не находил, — Арина даже растерялась от такого простого решения. Но так ли это? Не шутка ли? Она взглянула в лицо жениху. ОН знает, что говорит. Другому рассмеялась бы в глаза, за Баюром — хоть на край света, хоть за край… Ни секундочки не усомнилась бы, не пожалела бы. А без него — какое там золото! — свет померкнет!

— Просто не там искали. Клады имеют свои приметы и откликаются не всем. Жадные сердцем нипочём не отыщут золота. А если им и откроется клад, то только лишь на погибель.

— Значит, найти клад тебе просто? — лукавство, наконец-то, проклюнулось в словах девушки. Почему бы не дать ему волю, коль проблему так легко решить? — Но на богатого ты совсем не похож.

— Чтобы быть счастливым, человеку нужно вовсе не золото, — он примолк на мгновение, а у Арины перехватило дыхание от предчувствия. Неясного. Полыхающего огнём. — Я своё счастье нашёл, и богаче меня нет человека на земле.

Арина вспыхнула и закрыла руками лицо. Баюр остановился, отвёл её руки и стал нежно целовать зардевшиеся щёки, пушистые ресницы, выбившиеся из-под косынки русые завитки, бережно держа в ладонях голову любимой, словно припадая к чаше с живой водой. Потом обнял и с усмешкой спросил:

— Ну, подумай: зачем мне золото? Хлопот с ним!

Она теснее прижалась к нему, зарылась лицом в рубашку на груди. Хотелось плакать и смеяться разом, и криком кричать на весь белый свет, чтоб распирающее её счастье не взорвало, не разметало душу клочьями, не лишило рассудка. И внезапно испугалась:

— А вдруг Алексей Фёдрыч не захочет меня отпустить?

— Ты же говорила, что у него долги, — напомнил он вчерашний её рассказ, о котором она чуть не позабыла, ибо думала тогда о другом и за словами прятала своё смущение. — Кредиторы осаждают, грозятся, — он гладил её вздрагивающие плечи, целовал макушку — лица было не достать. И его голос, уверенный, сильный, был надёжней крепостной стены, за которой спокойно и безопасно.

— Да. Только меня на театре ценят. Планы на меня строят, — она верила ему безгранично, но на всякий случай остерегала. Чтоб готов был, буде барин закочевряжится.

— Значит, надо предложить столько золота, чтоб не смог отказаться, — уверенно припечатал жених.

— Когда ты говоришь о золоте, мне страшно. Будто беда, как чёрная туча, накрывает меня — не убежать, не спрятаться, — если бы можно было прижаться ещё крепче, уж она постаралась бы, но железная грудь не прогибалась, только слышно было, как в глубине часто-часто стучит гулкий колокол. На праздник или на тризну зовёт?

— Пока ты со мной, тебе бояться нечего. Ты моя невеста. Никому не позволю тебя обидеть.

Оставшийся путь Арина шла, словно во сне, не замечая мостков через речки и ручьи, овражков в густых бурьянах, раскинувшихся во всю ширь лугов, качающих, как в колыбели, беззащитные головки юных цветов. Шумящие деревья обступили лесные дороги, и в их шелесте чудилась тревога. Душа Арины то замирала, как перед прыжком с кручи, то летела птицей высоко над землёй, так что перехватывало дыхание, а в висках горячими толчками билась единственная мысль: если не станет рядом Баюра — я умру.

Когда уже вышли на проезжую дорогу, по которой обычно катили крестьянские телеги, Арина выдохнула:

— Ни души. Куда все подевались?

— Так в поле, наверное. Иль на сенокосе. Пора горячая, — Баюр тоже озирался, но никого не увидел.

Впереди, справа от дороги, уже виден был зелёный холм, полого уходящий в сторону, плоский и просторный, резко обрывающийся к противоположному краю, который огибала неширокая речка, а за ней, дальше, начинались крестьянские избы с плетнями вкруг дворов. Слева — широкий луг, в глубине которого пестрели спины пасущихся коров, не столько видных, сколько слышных ленивым протяжным взмыкиванием. Изредка воздух разрезал хлёсткий, как пощёчина, удар пастушьего кнута, видимо, больше для порядку, чтоб жующая скотина помнила, что она под надзором.

— Вот здесь, супротив холма — по осени ярмарки. Приезжают издалёка. Иной раз из новгородских деревень, — приближение к цели похода несколько успокоило девушку. Ей хотелось поскорее дойти к Святому Камню, словно это что-то значило в её судьбе, словно неведомая сила тянула её и звала к этому исполину.

Баюр, прищурясь от солнца, вглядывался в макушку холма, где торжественно возвышался над всей округой могучий камень, глядящий в небо, словно стремящийся оторваться от земли и взлететь. Он стоял гордо и одиноко, его не заслоняли деревья и кустарники, которых было полно у подножия кручи. А снизу верх восходила извилистая стёжка.

— Это он? — кивнул Баюр в сторону холма.

— Он. Я рядом-то и не была ни разу. Тятенька не пускал. Только с дороги любовалась.

Тропинке к камню зарастать было некогда. Хоть и тайком, но часто наведывали его страждущие. Вытоптанная у основания исполина-столба земля поблёскивала жертвенными монетками, а чуть в стороне на низеньком облысевшем бугорке были разложены дары: маленькие серебряные серёжки, детская деревянная свистулька в виде петушка с облупившейся краской, расклёванный птицами хлеб, выцветшие записки, прижатые мелкими камушками.

Баюр ещё издали понял, что Святой Камень никакого отношения к его живому камню не имеет, но несёт в себе особый сакральный смысл, понятный местным жителям больше по ощущениям, по сохранившемуся в крови от предков священному трепету. И вера в его неземное могущество родилась не нынче, а передавалась из поколения в поколение.

— Скалы и камни — это кости земли, — говорил он негромко, словно для себя. — Наши предки знали, какую великую силу они таят, — погладил розовато-серый бок столба. — Смотри, как отшлифовали поверхность люди, много веков приходящие сюда и оставляющие тепло своих ладоней на камне. Он хранитель памяти, неизречённой мудрости мира… — и вдруг огорошил вопросом: — Как ты думаешь, зачем люди ходят в храм?

Арина наморщила лоб, никогда не задумывалась об этом раньше. Ну и спросил! Конечно, ходят. Одни — потому что так положено, чтоб не выглядеть белыми воронами. Другие, истинно верующие, тянутся к святости, божьей благодати. Где же вернее услышит Господь обращённую к Нему молитву, как не в храме? Она вспомнила, что говорил деревенской ребятне батюшка на Пасху, и улыбнулась. Когда это было? Но слова священника запомнились, и она, как сумела, их повторила:

— Храм — это дом Бога. В Святом писании сказано, что Бог сотворил человека по образу и подобию Своему. Мы все — Его дети. Вот и ходим в гости к Отцу нашему. А батюшка — Его служитель, и через него мы говорим с Богом.

— А в древности были храмы? — не отставал Баюр, глядя на неё с прищуром, ожидая, что она вот-вот угодит в незамеченную ловушку.

Арина помолчала, оглядываясь, словно ища глазами древний храм:

— Ну-у… Если Бог был всегда… То люди и дома ему строили, — правда, самой ей древних церквей или каких-либо молелен видеть не доводилось. Ответ прозвучал неуверенно, и она поспешила добавить: — Только разрушились, наверно, от старости.

— Мы с тобой сейчас стоим в этом храме, — голос звенел непонятным торжеством. Хотел ли он удивить её или удивлялся сам? Нет. Он восхищался. История распахивала перед ними двери в глубины веков, а оттуда запорошённые временем слышались голоса… — Наши далёкие предки строили другие храмы: в центре — как образ Мирового дерева — высокий каменный монолит, он вбирает в себя молитву и несёт её в высшие сферы. Это место силы, оно притягивает к себе и может явить чудо.

— Чудо? — Арина вдруг что-то вспомнила и прыснула в кулачок: — На ярмарке… Я тогда девчонкой была, сидела на возу, как тятенька велел. А рядом толклись бабы да слушали, как одна сказывала: сосед её ночью забрёл сюда. То ли искал чего, то ли заблудился в темноте. Остановился, чтоб крестным знамением себя осенить. То-олько руку воздел, вдруг его подняло над землёй аршина на два, и висел он этак в воздухе минут десять, потом опустило. Упал он на землю, пришёл в себя и — без оглядки в село. Жена не поверила — ухватом его, «пьяницу треклятого». А он божится, что не пил совсем.

Баюр хохотал от души, запрокинув голову.

— Да разве поверить в такое можно? Я тоже думала, что спьяну ему приснилось.

— Такие случаи бывали и в других местах силы, — смех смехом, но за битого он заступился. — Мужик-то ваш, может, и не врал вовсе. Ничего! Ухват он, наверняка, заслужил за что-нибудь другое.

— Баюр, а разве храм бывает из одного столба?

— Это не весь храм, а только кон его, вроде алтаря в церкви.

— Почему кон?

— Кон — это начало и конец вместе, то есть Центр Мира. Точка, вкруг коей совершается коловращение жизни.

Арина развела руки и огляделась:

— И никаких стен? Какой же это дом?

— Дом Бога — весь мир. Бог — суть всех творений земных. Однако для общения с Ним наши пращуры всё же ограничивали пространство. Кон должен быть в центре круга из камней, — Баюр порыскал глазами вокруг. — Вон, я вижу один камень… второй… Время стёрло из памяти людей древние святыни. Войны, хозяйственные нужды разметали многие храмы… Вон ещё…

— На постройки какие-нибудь растащили, — предположила девушка. — Сказывают, когда возводили Казанскую церкву в Хмелите, мужики притащили камни, да обтесали под фундамент.

— Хорошо, хоть этот монолит им не под силу. Такие могучие столбы закрывают проход в Иной Мир. Встречаются даже специально выстроенные из камней лабиринты — то есть спирали вокруг, вроде как путь в Иной мир назначают.

— Обязательно камнями?

— Камни бессмертны. Древние верили, что душа умершего ищет себе вместилище, как птица — гнездо, поэтому-то и стали делать каменные надгробия.

— А Любаша из камней могилу на жальнике выложила. Она жениха схоронила прошлым летом. Зашибся он до смерти, когда коня объезжал. В поместье, на конезаводе. Невесть откуда натаскала камней и — вкруг могилы. Сказывала, чтобы берегли его душу, нерастраченную молодость да не допускали к ней лиходейских козней.

Баюр вёл Арину за руку, обходя окрестности Святого камня. Холм полого опускался, зарастая высокой травой и упругим ракитником с одной стороны, а с другой, над речкой, круто обрывался.

— Где-то здесь должен быть родник, а возле него камень, — он прочёсывал глазами впереди себя и по сторонам и ни за что не мог зацепиться взглядом. Высокая трава по краю холма стояла стеной и укрывала всё, что было ниже её роста.

— Почему ты знаешь? Разве сказал кто?

— Центр Мира — стоячий камень. У его подножья — целебный источник и текучая вода — речка, ручей. Так располагались храмы. Реку вижу…

Арина забралась в траву по пояс, разгребая её, точно зелёные волны, и скоро в самом деле увидела большой валун, а рядом — родник:

— Нашла!

Присев на корточки, девушка опустила горячие руки в источник, брызнула на Баюра, стоявшего в двух шагах за спиной, с наслаждением умылась.

— Ой, здесь что-то написано, — показала она на округлый бок валуна.

Неровными крупными буквами на камне было выбито: Пр-Пт.

— Параскева-Пятница… — в отличие от девушки он сразу понял, что означают нацарапанные сокращения. — Святая Параскева — покровительница воды. Её источники целительные. К таким ходят женщины с малыми детьми, омывают их или брызгают на грудничков… и чудесным образом прогоняют хвори.

Арина забавлялась с родничком, поглаживая упругий фонтанчик, который с невинным младенческим лепетом рвался из-под земли на волю. Он что-то весело журчал, не давая ухватить себя за мокрую гривку, дразнясь и просачиваясь сквозь пальцы, и убегал вниз по крутому склону. Очертя голову, в нерассуждающем порыве бросался с разбегу в манящую воду и растворялся в ней без следа.

Вдруг девушка резко встала, обернулась к Баюру. И он задохнулся, увидев её шальные, горящие глаза. Они влекли неодолимо, в них бушевала такая сокрушительная страсть, что его накрыло с головой. Решительно сдёрнув косынку, Арина закинула её в траву. Какая сила караулила их у источника — Бог весть, но, бросившись друг другу в объятья, они забыли обо всём на свете. Куда подевались наставления матери, природная стыдливость, строгость и страх? А бережение робкой невестой девственности до срока? Всё сметено ураганом взорвавшихся чувств. Всё, что было ещё вчера правильным и важным, растаяло, как неясная дымка на утренней заре. Было только Сегодня, Сейчас! Был только ОН! Горячий и ласковый, сильный и властный. Арина покорялась его губам, его рукам с восторгом, безоглядно отдавая себя всю до донышка, словно жизнь её светилась и дышала лишь для этого, одного-единственного, головокружительного глотка счастья. Была только ОНА! Нежная и трепетная, явившаяся из сна, подарившая крылья и изнеможение от блаженства.

Они лежали рядом в высокой траве, не в силах шелохнуться. Горели губы, горела и металась душа, не находя привычного места в заласканном теле, переполненном до краёв негой.

Заставив себя сесть, Арина попыталась собрать разметавшиеся по спине отпущенные на свободу волосы. Баюр отвёл её руки и, осторожно выбирая травинки, стал плести косу:

— Заплетать волосы любимой женщины — в поисках этого счастья стоит сто веков колесить по миру.

Арина, легко нырнув в рубашку и сарафан, подставила ему сияющее лицо для поцелуя и побежала к роднику, чувствуя в теле невесомость, такую, что, кажется, стоит подпрыгнуть — и полетишь. Долго плескалась, набирая в пригоршни холодную воду, потом, оглянувшись на Баюра, не сводившего с неё глаз, стала плескать в него. Поднялась суматоха с брызганьем, с хохотом, поцелуями и увёртками… пока Баюр не замер, как вкопанный:

— Чаша! — показал он на камень Параскевы-Пятницы.

Сначала незамеченное, теперь, после водяного обстрела, наполненное водой, в камне отчётливо обозначилось углубление, напоминающее чашу. Арина переводила взгляд с чаши на любимого и не понимала причины его взволнованности.

— Святая Параскева издавна почитается в народе как пряха. Только прядёт она нити людских судеб. И может открыть человеку жребий его. Чаши в святых камнях с водой из источника называют глазами предков. Так они смотрят на мир, а иногда предрекают судьбу…

Арина робко прижалась к Баюру и взяла его за руку:

— Давай заглянем?

В чаше отражались небо и облака. Арина осмелела:

— По всему знать, чудес нынче больше не будет.

Она наклонилась над чашей, загораживая облака и глядясь в воду, как в зеркало. Берег Луны повис над зеркалом и заиграл солнечными искрами. И вдруг в воде проступило лицо… не её… своё не удивило бы девушку, не испугало. Золотоволосый мальчик с глазами Баюра смешно морщил носик и улыбался. Она отпрянула от камня и вцепилась в своего защитника:

— Ты тоже видел? Кто он?

Остолбеневший и онемевший, волхв не сразу очнулся, порывисто обнял Арину, уткнувшись счастливым лицом в её макушку, пропахшую солнцем, и, гладя пружинящие завитки на её виске, ликующе зашептал:

— Это наш сын, горлинка моя.

— Сын… — машинально повторила она. У неё?!! Предсказание было сказочным, в него трудно было поверить. — Так сразу?

— Сразу? — засмеялся Баюр. — Его ещё вы́носить надо.

— А мама? Что я скажу ей?

— Ничего. Он родится не здесь, в Ключах.

Растерянная Арина постепенно приходила в себя и начинала осознавать новость. Провела рукой по груди, животу, улыбнулась отцу будущего ребёнка, с трудом осознающего, что его давняя несбыточная мечта готова осуществиться:

— У нашего сына будут твои глаза, — она протянула вперёд руки, покачала, прижала к груди. — Я его буду беречь. Моего маленького Баюра.

Спускались с холма по той же тропинке, что привела их наверх. Арина снова повязала косынку, отыскав её в траве, и шла, мурлыча какую-то театральную мелодию, помогая себе рукой, рисуя в воздухе неизречённое, невыразимое. Их счастье, одно на двоих, распростёрло над холмом невидимые крылья, лелея их неостудимую нежность, отгоняя тени, баюкая ещё не сбывшиеся грёзы…

По дороге в сторону Хмелиты громыхала телега, запряжённая костлявой, немытой клячей. Возница, погоняющий её, был подстать замызганной сдыхоти: встрёпанные чёрные космы с запутавшимися сенными ошмётками, замусоленные рубаха и порты, босые ноги, покрытые цыпками. Увидев Арину, он натянул вожжи:

— Тр-р-р! Козья вошь!

— Демид? Что ты здесь делаешь? — удивилась девушка.

Демид презрительно разглядывал высокого парня, уверенного в своём праве находиться рядом с Ариной, да ещё в такой дали от дома. «Откель взялся ентот ухарь? Не из местных олухов. Тутошних-то я всех наперечёт помню. Видать, залётный. Ишь, лыбится! Дать бы ему в рыло, чтоб неповадно было за чужими девками хвостом увиваться! Ничё! Погоди, милок. Будешь знать, как поперёк моёй стёжки суваться!» — от злости непроизвольно сжались кулаки.

— Вот, в Хмелиту скачу к барину вашему, Грибоедову, — выпрямился, будто и впрямь под ним был скакун благородных кровей, — с секретным донесением! Пока тут некоторые прохлаждались, — он плюнул за борт телеги-развалюхи, словно бывалый морской волк в штормовую волну, — хранцуз преступил расейское пограничье. Наполеон ужо ночевал на нашенской земле. Война!!!

Глава 5
Переправа

Тяжело поднявшись из кресел и с удовольствием разминая ноги, он вышагивал в добротных удобных сапогах, мягко, без скрипа ступающих по огромному ковру в роскошной гостиной. Императора, главнокомандующего Великой армии, поселили в большом и богатом доме ковенского купца Гехеля. Первые же известия о переправе неприятельской армии через пограничный Неман метлой вымели из города всех, кто опасался за свою шкуру и нажитое добро. Хозяин дома, видимо, давно был готов к отъезду, судя по скорости, с которой он бежал. Надо думать, всё ценное он захватил с собой. А судя по роскоши, которую он здесь бросил, его багаж был много богаче. Беглецов не преследовали. Не до того было. Переправа продолжается уже второй день, ещё столько же потребуется для оставшихся на том берегу войск. Без единого выстрела авангард французской армии вошёл в Ковно. Тишина улиц и домов, встретившая неприятеля, не объяснялась безмятежным сном жителей в шесть часов утра. Город не спал. Даже после спешного бегства в нём оставалось немало обывателей, но никто не вышел встречать армию-победительницу, однако и сопротивления оказано не было. Люди затаились по домам. Наполеона, привыкшего в европейских кампаниях к тому, что города и целые провинции сдавались ему без боя, зачарованные одним его именем, трудно было этим удивить. Да он и не собирался здесь задерживаться. Он ждал, когда его армия — 220 тысяч солдат — здесь, у деревни Понемунь вблизи Ковно, по четырём понтонным мостам перейдёт на правый берег.

Большое зеркало в золочёной раме, наблюдавшее за перемещением императора, остановило его взгляд. Он повернулся боком, расправил плечи и, скосив глаза, придирчиво обозревал гордый профиль с римским носом, ставший легендарно знаменитым не только у покорённых народов Европы, но и далеко за океаном. Это льстило его самолюбию. Кого из нынешних королей вспомнят потомки? Может быть, бережливая история и сохранит от тлена некоторые имена, но лица… Безликие правители, безмозглые политики, бездарные военные… Взгляд императора спустился ниже, на изрядно отяжелевшее брюшко. Глубокий вдох, который прежде помогал втянуть чрезмерно выдающийся живот и облагородить очертания фигуры Первого человека Европы, не дал заметных результатов, и Наполеон снисходительно погладил выпирающий зеленоватый камзол, извиняя себе несущественные недостатки, перекрытые существенными, великими достоинствами.

Дверь без стука, но неспешно и вежливо отворил граф де Сегюр, адъютант Наполеона:

— Сир, маршал Даву прибыл. Прикажете впустить?

— Пусть войдёт.

Даву, распрямившийся и словно помолодевший, улыбался, что бывало с ним не часто:

— Мой император, успех сопутствует Вам. Переправа ещё не завершена, но бо́льшая часть армии уже на правом берегу. 1-й армейский корпус в полном составе вошёл в город и ждёт приказа…

— Русские не оказывают сопротивления? — для проформы осведомился Наполеон. Кто бы осмелился ему противостоять?

Улыбка сползла с лица маршала, но голос не дрогнул, когда он уверенно рапортовал:

— Только вечером, уже в темноте. Рота наших сапёров примерно в лье от Ковно переправлялась на лодках и паромах. На них наскочил разъезд казаков, случилась перестрелка… Эти казаки появляются налётами по всей пограничной линии. Потери незначительные. Сейчас тихо.

— Значит, наше вторжение теперь не тайна… — император уже не смотрел на Даву, а куда-то мимо, высоко держа подбородок и задумчиво выстукивая пальцами по крышке стола. — Царь Александр находится в Вильне и сегодня же будет уведомлен. Но это хорошо. За три дня на русский берег переправит у Прены два пехотных корпуса и кавалерию Богарне, у Гродно ещё три пехотных корпуса и корпус кавалерии — Жером Бонапарт. Великая армия будет готова к сражению.

Немного найдётся полководцев, отваживающихся перечить самому Наполеону или выражать сомнение в его планах, но Даву — железный маршал — был одним из тех, кто позволял себе это делать:

— Да, но захотят ли русские дать бой? Барклай де Толли согласно донесениям имеет в распоряжении всего 127 тысяч. Его 1-я Западная армия обречена в случае столкновения в приграничных территориях с армией Великой Французской империи, превосходящей его силы вдвое. Генерал и военный министр, он не может этого не осознавать.

— Не забывайте, Луи, что южнее располагается 2-я Западная армия Багратиона.

— Но она невелика, сир. 40 тысяч не в силах исправить положения.

— К счастью, мой дорогой маршал, — тонкие губы тронула снисходительная улыбка, — не все способны рассуждать так же разумно и расчётливо, как вы. Вспомните Суворова. С горсткой солдат он побеждал противника, во много раз его превосходящего. Но Суворов был великим человеком. Сейчас у русских таких нет. То, что многие из них учились у него, сражались вместе с ним, совсем не делает их столь же гениальными, хотя они и мнят, что усвоенные ими уроки дают им преимущество в стратегии и тактике воинского искусства.

— Кажется, Барклай не воевал с Суворовым…

— Барклай — нет. Он более всего кабинетный военный, министр. Каков он будет в сражении, трудно предвидеть. Среди нынешних русских генералов могу назвать лишь одного достойного противника — Багратиона. Прочие — бездари, ведущие своих солдат на убой. Пушечное мясо для моей артиллерии.

Однако богатый опыт военных сражений не позволял Даву так легко поверить, что здесь, на приграничной территории, удастся разом уничтожить всю русскую армию и победить в едва начавшейся войне. Какими бы ни были полководцы Александра, вряд ли они безрассудно ринутся на верную гибель и оставят царскую империю на произвол судьбы.

— И всё же, мой император, почему Вы считаете, что русские дадут сражение здесь?

— Помнишь, Луи, в мае я посылал графа Нарбонна к царю Александру в Вильну для переговоров? В докладе графа среди прочих сведений было прелюбопытное донесение. Его передал наш агент Давид Саван, служащий при русском штабе. Из донесения следует, что Барклай намерен дать генеральное сражение немедленно, как только неприятельские войска нарушат границу. Я уж не говорю о Багратионе, тот просто кипит желанием ринуться в бой. Но если даже осторожный Барклай…

— Ваше величество, но война таким образом закончится — не пройдёт и месяца. Россия, потеряв армию, — маршал закашлялся…

— Вот именно! Мой план молниеносной войны всегда давал богатые результаты. А здесь, в этой бескрайней, непонятной стране только молниеносная война — ключ к триумфу. Александр запросит мира, и я продиктую свои условия. К русскому царю и его народу я не питаю вражды, но они должны выполнять мою волю и проводить ту политику, которую я велю. Прикажи́те седлать коней. Посмотрим, как продвигаются наши дела.

***

Кромешную темень вспороли огненные цветы костров, и ночная степь стала похожа на звёздное небо с молчаливо перемигивающимися таинственными светилами. 27-я дивизия генерал-майора Неверовского, спешным маршем следующая на соединение со 2-ой Западной армией Багратиона, остановилась на короткий отдых. Дивизия была совсем новая, сформированная перед войной, в апреле месяце. Александр I вызвал Неверовского в Петербург, и военная судьба Дмитрия Петровича начала иной отсчёт времени: «Направляю тебя в Москву. Поручаю сформировать новую пехотную дивизию. Прошу сделать это как можно быстрее». Жаль было покидать ставший родным Павловский полк, где каждый солдат прошёл его личную выучку. В последнем полковом приказе Неверовский написал: «Прощайте, молодцы-гренадеры! Не поминайте лихом своего командира. Я же время это и вас никогда не забуду».

И наступили дни и ночи беспрерывных хлопот, беготни, воинских учений. Промедление и халатность Неверовский расценивал как предательство. Генерал с боевым опытом и стажем, он понимал, что войны с Наполеоном не избежать, и чувствовал, что она не за горами, а значит, надо успеть. Успеть не только укомплектовать дивизию, но и обучить рекрутов-новичков, чтобы они не пали в первых же боях.

В Москву и Подмосковье прибывали большие партии рекрутов, каждое утро в штабе Дмитрий Петрович принимал рапорты своих бригадных командиров. У полковника Княжнина не хватало лошадей и повозок, у Ставицкого в Одесском и Тернопольском полках — патронов, у егерей полковника Воейкова — обмундирования, хотя его батальоны уже полностью были укомплектованы. И Неверовский снова и снова летел к московскому губернатору просить, убеждать, требовать.

Генерал повернулся на бок, освобождая затёкшую спину, глубоко вздохнул. Степь пахла дымком, но ласковым, мирным, приятно щекочущим ноздри, а не тем пороховым, горьким и едким, что расползается от пушечных взрывов. И сверчки… трещат без умолку, бестии! После сражения на поле брани их не услышишь. А солдаты спят. Что им козявкины песни! После изнурительного дневного марша им хоть в бубен бей — не поднимешь. Только у него ни в одном глазу. А заснуть бы стоило. Впереди — ох как много всего, и силы понадобятся. Хорош же будет он командир, коли дневная жара (неимоверная!) обратит его в безвольного истукана, клюющего носом! Он закрыл глаза в надежде обмануть бессонницу, и чуткая дрёма вновь увязла в закромах памяти, как в сундуке с накопленным и сберегаемым добром.

Вот с помощниками ему повезло несказанно. И дело даже не в том, что полковники Княжнин, Ставицкий и Воейков были образованными и порядочными людьми, хотя и это со счетов не сбросишь. Без воспитания души и ума трудно стать настоящим человеком, «рыцарем чести» (генерал усмехнулся выспренней высокопарности, взбредшей на ум, выплывшей из когда-то в юности прочитанного романа Вальтера Скотта). Такие по крайней мере не способны на предательство, грязные интриги, погибнут — но труса праздновать не будут. Однако нынче главнее было то, что все трое были прекрасными военными специалистами и боевыми офицерами и знали, чему и как учить новобранцев.

И неважно, что в житейском плане они были совсем разными. А может, и к лучшему? Что толку ежедневно нос к носу сталкиваться со своим отражением в зеркале, куда нравоучительнее видеть разницу между достойными людьми и тем воспитать терпимость к подчинённым, не гнуть их в дугу, причёсывая одной гребёнкой, а найти применение их несхожим качествам. Его соратники и сами сие понимали. Не прямо так, как он думал, а исподволь, как на душу легло. И команда была сплочённая, затруднения решали сообща, к общей выгоде.

Александр Яковлевич Княжнин, сын известного писателя-драматурга и внук поэта Сумарокова, всё свободное время отдавал книгам и игре на скрипке. Соратники, хоть и подтрунивали над ним, увлечения его уважали. И он не серчал на острословов, только усмешливо язвил в ответ. Иной раз и стихом срежет, как бритвой полоснёт. Да, он может. И товарищи не обижались. До обид ли — когда восторг рукоплесканий требует!

Где-то далеко бухнуло, на далёком горизонте у самой земли широко полыхнуло зарево, заполоскалось, как знамя на ветру, погасло… В лагере никто не шелохнулся, будто удосужились уже грохот снарядов отличать от обычного грома. Так ли догадливы будут, когда до дела дойдёт? Не покинет ли хладнокровный расчёт, мужество, выдержка?.. В темноте крикнула птица, поднялась на крыло, поплыла низко над землёй, бесшумно, чертя на светлеющем небосклоне отчётливую линию… Грозы шли стороной. Которую ночь цвели зарницы. Солдаты обычно втихомолку крестили лбы, благодарили за погодное лето по крестьянской привычке — июньские ливни пускают в рост колос, встающий стеной. Жди пышных снопов!.. А может, просили заступы у Николая Чудотворца? Не на пахоту, не на жатву отмахивали они версту за верстой. Сподобит ли ещё Господь подержать в руках серпы да косы…

Особую симпатию Неверовский питал к Максиму Фёдоровичу Ставицкому. Его многочисленные достоинства и заслуги изумляли, но душу согревало то, что он тоже был полтавчанином. Землячество особенно ценится в армии — даже в мирное время, не говоря уж о войне.

Его рассказы слушали раскрыв рты, да и было чему дивиться. Одна география службы валила с ног — на десять судеб хватило бы! Учёные путешественники полопались бы от зависти! Ещё бы! Устье Амура, Нерчинские рудники, степи Киргизии, Малая Азия, кордонные линии Кавказа и Кубани, Константинополь, Ионические острова… Дух захватывает! И ведь не просто колесил любопытства ради — исследовал, описывал, а то и в составе дипломатических миссий состоял. Да-а… Его ценили и как военачальника, и как дипломата. Ведь ни кого-нибудь, а именно его послали в Петербург с донесением о победе под Прейсиш-Эйлау. Тогда он вёз с собой знаменитые трофеи — семь французских знамён…

Впрочем, сей эпизод своей биографии Максим Фёдорович предпочитал обходить стороной, избегая бередить воспоминания Княжнина, потерявшего в том сражении брата Константина.

Что же касается Александра Васильевича Воейкова, командира егерской бригады… Хм… Дмитрий Петрович, не открывая глаз, невольно улыбнулся, припомнив, как тот в минуту дружеского веселья гордо возложил руку на его плечо и, озорно подмигивая, с восторгом воскликнул: «Сам русский Марс!», подражая великому Суворову (был он полководцу тёзкой, что не однажды служило Княжнину поводом для едких насмешек, кои Воейков даже нарочно провоцировал). Эту страницу биографии Неверовского все знали и уважали, но, поминая при удобном случае, сделали притчей во языцех. А случилось сие, когда он, молодой фронтовой офицер, отличился при взятии Праги и был лично Суворовым представлен к новому досрочному секунд-майорскому чину.

И ведь как умело Воейков всегда находил зацепку, чтоб заставить седоусых угрюмых вояк улыбнуться (а то и хохотать!), разрядить напряжение, сделать тупик мыслительный проходимым, подтолкнуть к решению задачи. Александр Васильевич казался весёлым и даже беззаботным. Однако Дмитрий Петрович знал, как он быстро умеет оценить военную ситуацию и расстановку сил, мудро и решительно вести сражение. Боевой офицер, сражавшийся с французами ещё в заграничных походах, он был и ему верным советчиком, и новоиспечённым солдатам — незаменимым наставником.

Однако как быстро затекает тело, когда хоть глаза коли — не уснуть. Ворочайся — не ворочайся, всё без толку. Во сне тело отдыхает, а тут — ровно всю ночь мешки таскал. И думы, давно передуманные, кружатся и кружатся, не передохну́т, не успокоятся, только роятся и множатся…

Своим первым помощникам Дмитрий Петрович безоговорочно доверял, считал их надёжными друзьями и соратниками. И они вполне разделяли его убеждённость, привитую Суворовым, что солдат надо готовить не к оборонительным, а наступательным военным манёврам. «Смелая нападательная тактика», как говаривал его учитель, позволит солдатам, даже обороняясь и отступая, драться упорно, нанося противнику значительный урон, повергать его в смятение, сбивать его атаки и создавать неразбериху, а порой и панику в его рядах.

А как порадовало Неверовского, когда те поддержали его стремление в раздельном обучении солдат! Он не видел большого проку в массовом натаскиванье. Люди только с виду одинаковы: одна голова, две руки, две ноги, но мысли и умения, заключённые в них, иной раз разнятся несопоставимо. Один зорок и точен в стрельбе не в пример остальным, другой гибок и ловок — так что пролезет в любую щель, пройдёт неприступный прочим заслон, а иной, хлипче и слабее других, остёр умом, и к нему следует прислушиваться богатырям с молотобойными кулачищами, прущим наперёд всех быком, расчищая путь грудью, схожей с наковальней. Куда разумнее к каждому подходить индивидуально и шлифовать присущие ему таланты, а личным примером возбуждать желание к совершенствованию боевых навыков. «Солдат должен знать цель сражения, соотношение сил и боевых средств, — убеждённо говорил генерал. — Он должен думать, как лучше исполнить приказ, а не бессмысленным тараном лезть на рожон».

Приподнявшись с лежака, Дмитрий Петрович окинул взором спящий лагерь. Ночная тьма уже не слепила глаз, костры давно потухли и не курили дымков. В сероватом сумраке рассвета видны были неподвижные кочки и колдобины невзрачного размытого цвета, кучно засеявшие степь, словно взрезанную гигантским пьяным плугом. Скоро по приказу командиров эти кочки оживут, зашевелятся и превратятся в грозную сплочённую силу. Он любил свою дивизию, собранную, слепленную по крупицам, воспитанную и взлелеянную им самим, словом — рождённую, как дитя. Солдаты и офицеры, особенно те, кто успел познать палочную дисциплину и бессмысленную изматывающую муштру на плацу, чувствуя его заботу и внимание, смотрели на него с обожанием и без колебаний ринулись бы по его приказу в любое пекло. Он это знал. Как знал и то, что ему придётся, отринув жалость и сострадание к чужим судьбам и боли, вести их под огонь вражеских батарей, под разящую сталь бестрепетных клинков… и многие из тех, что нынче видят сны под чистым небом и дышат степным ветром, уже не вернутся домой…

Далеко над краем степи просыпался розовый свет. Сначала невысоко, словно выглядывая из укрытия и прощупывая позиции, как осторожные разведчики, поползли первые лучи, потом всё смелее и царственнее выкатывалось золотое колесо.

— Господин генерал, — к Неверовскому широким шагом направлялся флигель-адъютант Воейков, — ночью разъезды донесли, я не стал вас будить, поскольку новости наших планов никак не меняют, а отдых вам крайне необходим.

— Что там?

— Радостные известия, Дмитрий Петрович! У Гродно атаман Платов разбил французов, несколько сот взял пленными, с обозами. Точных данных нет, но такая весть летит, как птица, все только об этом и говорят.

Лицо Неверовского просветлело:

— Кто сказал, что Наполеон непобедим? Француза бить можно, ежели с умом и отвагою. Да. Надо торопиться. Объявить построение.

Победа в сражении — это хорошо! Но одна победа и один Платов не в силах одержать верх над бесчисленной армией Наполеона, равно как заслонить родную землю от надвигающейся беды.

Солдаты были вымотаны долгим переходом, на привалах падали замертво и за короткие летние ночи не успевали отдохнуть. Каждый день вымахивали по сорок вёрст спешным маршем, но не роптали. Все понимали: спешка вызвана острой военной необходимостью.

— Быстрее, быстрее, — подстёгивал Неверовский, проезжая вдоль змеями растянувшихся колонн, — впереди отдых, — хотя по опыту знал, что, встретившись с Багратионом, об отдыхе придётся забыть. Какой уж отдых, коли враг наступает!

Ставицкий поравнялся с командиром:

— Опять ночью не спал, Дмитрий Петрович?

— С чего ты взял? — взбодрился тот напоказ, но обмануть товарища не удалось. — Конечно, спал.

— Полно врать, — Максим Фёдорович криво ухмыльнулся. — Я знаю твой нрав. Другие от бессонной ночи раскисают, а в тебе словно огонь горит внутри. То-то, как факел, вдоль рядов мчишься. Так ведь и сгореть недолго.

Экий прозорливец! Можно подумать, что сам не тревожится, что невозмутим, как гранитная плита.

— Да ведь мы и живём, чтобы гореть. Ежели в душе огонь погас, коптит она, не живёт. И не то важно, сколько прожить, главное — как. А когда закатится звезда твоя — знать не дано, — они ехали бок о бок, и разговор был тихим, лишь для двоих. А может, генерал лишь для себя вслух высказывал едва родившуюся мысль. Но товарищ его понимал и кивал. Соглашался? Или его тоже казнила бессонницей ночь, а теперь заставляла клевать носом? — Вот ведь иной в самом пекле: сабельная рубка, картечь, артобстрел — а он жив. Значит, не совершил он ещё своего главного дела, не исполнил свой жизненный жребий. А достиг предначертанной цели — глядь, он и кончился, хоть мир и покой вокруг.

— Я тоже сие замечал не раз. А как считаешь, Дмитрий Петрович, не оробеют наши новобранцы? Не на парад ведём, по всему — сражения предстоят жестокие.

— Выучку они прошли хорошую и при проверках не оплошали, но в настоящем бою никто из них не был. Офицеры молодые, большей частью только что выпущены из кадетских корпусов. Будут равняться на нас. От нас и будет зависеть, станут ли они гореть, как факелы, или тлеть, как сырые головёшки. Им есть за что воевать — за родную землю. А коли есть что защищать, и простой мужик с вилами наперевес — грозная сила.

Глава 6
Новогрудок

Под навесной крышей Торговых рядов, непривычно пустых, спасаясь от зарядившего третьего дня и всё не прекращающегося ливня, стоял мужичок в обтрёпанной одежонке, мял в руках шапку и вполголоса, словно секретничая, жаловался, тревожно зыркая по сторонам на мечущиеся гружёные повозки, снующих людей, окрики, ругань двух возниц, зацепившихся краями телег и не желающих уступать друг другу:

— А вить стречали с цветами! Освободители! Король Жером, братец наполеоновский, принял ключи от города… — мокрой шапкой вытер хлюпнувший нос, вздохнул.

— Ты сам-то из Гродно? — высокий парень в простой дорожной одежде с длинными светлыми волосами, затянутыми вкруг головы ремешком, не обращая внимания на дождь, седлал чёрного, как смоль, коня (тот оскалился было на снующие руки, но парень с усмешкой отпихнул его морду), затягивал подпруги, проверял дорожные сумки. Казалось, он совсем не слушал стенания мужичка. Однако его вопросы и встречные замечания говорили об обратном.

— Не, из предместья я. Да что ключи… так, парадность одна. Вокруг Гродно никаких ворот давно нет, без надобности. Ни отпирать, ни запирать нечего.

— А сам, небось, тоже обрадовался «освободителям»?

— Дык… чаво уж… все цаловались, праздравлялись: избавление от москалей. А местные гандляры, все как один жиды, с ходу взвинтили цены на продукты.

— Торгаши что ль? — светловолосый незнакомец похлопывал жеребца ладонью по морде, успокаивая.

— Ну. Эти во всём выгоду сыщут. Да таперича всё одно, — он безнадёжно махнул корявой пятернёй. — Как нагрянули хранцузы с поляками да с немцами, ровно саранча, в один час все предместья разграбили. Вымели дочиста. Провизию запасённую, одёжу, струмент — ничем не побрезгали. Скотину, лошадей угнали. А что взять не взяли — истребили: двери, окошки, мебель. Нарошно порушили, штоба, значится, знали, кому в пояс кланяться. Я в одночасье стал голытьбой. А ихняя кавалерия на корма лошадям скосила весь крестьянский хлеб. Колос тока начал половеть, зёрна ишшо молочные. Как жить таперь? Хто защитит? Рази хранцуз сжалится?

— А ты бы цветы им преподнес да ключи от амбара, — парень легко вскочил в седло, откинул волосы за спину.

— Э-эх! — выдохнул обречённо мужик, рука с шапкой повисла. Он покосился на трёх русских офицеров верхо́м, которые посторонились, прижавшись к Торговым рядам, пропуская телегу, доверху нагруженную скарбом да прикрытую рогожами от дождя. — Вольно́ судить стороннему, кто в шкуре моей не бывал. Вот ты, откель будешь?

— Я из Сибири пришёл. Тебя, дурака, от «освободителей» защищать.

— Эвона! — удивлённо открыл он рот, потом пригляделся, подозрительно прищурился: — А почто необмундирован?

— Здесь, в Новогрудке, найду своего командира… а ты что же, свободу без амуниции не признаёшь?

Мужик вздохнул и побрёл по раскисшей дороге, подставляя дождю слипшиеся на макушке волосы, не надевая шапки, оглянулся, бросил через плечо:

— Да хто её видал-то? Можа, и нету её, свободы энтой, вовсе.

Офицеры переглянулись и, обогнув парня, который разворачивал жеребца, лёгкой рысью направились к центру, мимо костёла францисканцев к большому каменному дому. Там расположился Багратион со своим штабом, прибывший утром из Волковыска. У дверей дома штабные офицеры проводили опрос визитёров, а солдаты строго следили за проезжающими и охраняли вход, гражданские же чины толпились в ожидании приёма у князя Багратиона.

— Доложите, что прибыл генерал-майор Неверовский и полковники Ставицкий и Воейков, — все трое спешились и передали поводья подоспевшим солдатам.

Ждать не пришлось, командующий велел звать немедленно.

После доклада Дмитрия Петровича, князь Багратион обнял Неверовского, на суровом лице разгладились морщинки:

— Рад встрече, дорогой Дмитрий Петрович. Однако на отдых не рассчитывай. У меня в тылу идут арьергардные бои, прикрывая отступление 2-й армии. Получен приказ двигаться на соединение с 1-ой армией Барклая де Толли через Новогрудок, Вилейку. Надо торопиться: Бонапарту удобнее разбить нас поодиночке, а посему он будет чинить нам всевозможные препятствия для соединения. Кстати, — он обернулся на нахохлившегося на стуле человека в мундире статского советника, — позволь представить: вице-губернатор Гродно Максимо́вич. Вместе с русскими чиновниками, документами, архивами — с обозами покинул город. Во дворце вице-губернатора нынче расположился Жером Бонапарт со свитою. Там сейчас такое творится… уже прибыли известия, — князь кивнул Максимовичу, тот распрямил плечи и продолжил разговор:

— Да уж. Вестфальского короля Жерома местная шляхта и белорусские помещики встретили с цветами, устроили торжественный обед. Мы-то вовремя ушли. Спасибо Платову… Однако надежды на освободителей, — он поморщился, как от зубной боли, — быстро тают. Мне уже доложили, как ведут себя победители. Просвещённая нация! — вскочил со стула, будто тот ужалил его, и подошёл поближе к Багратиону, посчитав, видимо, что рядом с ним безопаснее. Однако выглядеть стал в сравнении с прославленным полководцем тщедушным, мелким, не спасал даже расшитый золотом мундир. Между тем пыл возмущения не растерял, ибо со стороны себя не видно, и он гневно витийствовал, потрясая кулаком: — Образец для подражания! После обеда они унесли с собой не только оставшееся угощение, но даже фарфоровую посуду, завернув её в скатерти. Солдаты и офицеры обшарили дома, забрали вино, продукты, вещи, разграбили предместья. Господь всемогущий! Орды Чингиз-хана были дисциплинированнее. Эти ведут себя как шайка разбойников.

Неверовский со товарищи внимали молча, только на скулах ходили желваки. Когда пар из губернатора вышел и кипение поутихло, Дмитрий Петрович с каменным лицом спросил:

— А что Жером? — ожидал ли он, что брат Наполеона распорядится пресечь мародёрство и примерно наказать виновных? Или худшие подозрения уже перерождались в уверенность, и он только желал услышать ей подтверждение?

— «Король Ерёма», — зло процедил сквозь зубы Максимович. — Так его прозвали. У него на уме одни развлечения: балы, обеды, парады и пани, паненки, сябрыны…

Багратион усмехнулся, перевёл для ясности:

— Подруги, значит. А тут ещё распутица. Сам знаешь, какие у нас дороги. Нам-то это на руку. Мы люди привычные. А они уже заскулили: «Чёрная языческая Русь!» Однако Жером, други мои, — это ещё не вся армия, не стоит расслабляться. Дураков везде хватает. На рассвете выступаем. Гнать буду нещадно. Ступай, Дмитрий Петрович, готовь своих к маршу. Нет, постой-ка… — оглянулся на прикрытую дверь, крикнул: — Денис Васильевич!

Дверь отворилась сию же секунду, будто ждала зова, и в комнату вошёл подтянутый гусар, небольшого росточка, со смешным носом-пуговкой и лихими усами. Неверовский видел его прежде и знал про его отвагу, воинскую доблесть. Казалось, что этот, уже не очень молодой человек, родился в мундире, с саблей в руке и с гусарскими усами. И не удивительно: вместе с отцом, кавалерийским офицером, ещё мальчишкой кочевал с его полком и воспитание получил армейское.

— Подполковник Ахтырского гусарского полка, мой бывший адъютант Давыдов, — представил генерал. — Поедет с вами, поглядит дивизию на месте, потом доложит мне.

Задерживаться не стали, спешных дел до утреннего выступления было много. Уже верхо́м, Неверовский, Ставицкий и Воейков видели, как Давыдов вскочил в седло и словно сросся с конём. В этой позиции его рост не был заметен. И хотя он давно смирился с несправедливостью судьбы, отмерившей ему долю взирать снизу вверх на долговязых счастливчиков, забывал о своём «метре с кепкой» только в кругу друзей и близких, знавших другие его достоинства и не придающих значения досадной ошибке природы. Малознакомые или вовсе новые люди неизменно вызывали в нём острое чувство незаслуженной ущербности.

В разговоре по дороге к месту дислокации дивизии все трое убедились, что Денис Васильевич не только умный и простой в общении человек, но и знающий военную стратегию и тактику не понаслышке, способный расчётливо и деловито планировать боевые операции, просчитывая наперёд исход и выгоду сражения.

— Выступаем чуть свет, — уточнял Давыдов предстоящий марш, обходя расположившихся биваком солдат, которые отнеслись к его появлению по-разному. Одни рассматривали с интересом, перешёптывались. Другие не удостоили вниманием: для них командир — Неверовский да ещё тот, кого он им прикажет слушаться, а любопытством они не страдали — не бабы, чай! Мало ли с кем служба сводит генерала. «Привёл — значит так надо, а мы своё дело знаем: будет велено — покажем выучку, не впервой». Однако никто не прохлаждался. И варили, и стирали (возле костров распяленная на кольях и на штыках дымилась мокрая одежда под навесом из рогожи — дождь сеял, не переставая), и штопали, и чистили оружие… — Судьба благоволит к тем, кто с первым лучом на ногах (неважно, что за дождём луча не видать). Кто первый встал да палку взял — тот и капрал!

Палатка Неверовского была просторной, в ней собирались офицеры на совет. Там и продолжили обсуждать план завтрашнего похода.

Кашевар, принёсший дымящийся кулеш, смутился вновь прибывшего. Своих-то командиров он знал, а вот как посмотрит на простую солдатскую кухню гость… Кто ж его знает. Как бы не обиделся. Дак никто не упредил, уж он расстарался бы.

— Дивизия числом 9 тысяч без малого, — информировал Неверовский. — Вся сплошь из новобранцев. Обучены и лично мною проверены. На смотрах показали отменные результаты. Однако военного опыта не имеют.

Последнее замечание Давыдова ничуть не смутило:

— Мы тоже с военным опытом не родились. Что умеют?

— Вести прицельный огонь, бой рукопашный и сабельный. Обучены наступательным приёмам, штыковой атаке.

— Узнаю́ суворовскую школу. Каковы на марше?

— Имеют единственный опыт. Держались стойко, хоть и устали с непривычки. Я торопил их на соединение со 2-ой армией. Выдержали, сохранив способности к шуткам.

— Очень хорошо. Новый марш предстоит суровый, — Давыдов деловито разглаживал карту, и все головы склонились над ней. — Наполеон движется быстро, стремясь отрезать нас от основных сил и разбить. Вот здесь… здесь. Как донесли казачьи разъезды. Но поручиться нельзя. Неприятель может выскочить в любом месте, так что высылайте своих дозорных. От греха подальше. Его задача проще, ибо путь короче — меж двух армий по прямой. А мы должны с востока, — он провёл на карте дугу пальцем, — вот так обогнуть его и опередить. Тут кто кого пересилит — тот и завладеет инициативой. Уступить ему лавры на марше — гибель для русской армии, — он взглянул на Неверовского: — По замыслу князя Петра Ивановича Багратиона, ваша 27 дивизия выступает в обход горы Замковой и присоединяется ко 2-ой армии арьергардом.

Ещё долго говорили. О численности врага, о приёмах боя, о стычках на границе, о предательстве поляков, пополнивших ряды наполеоновской армии. Вышли из палатки, когда день уже заскучал и стал кутаться в зябкие сумерки.

Солдаты кто в походных палатках, кто прямо под дождём, накрывшись грубыми рогожами, спали. Недавние костерки, обеспечившие горячую похлёбку, стелились сизыми дымками над своими хозяевами и постепенно угасали. Близ дороги на камне сидел молодой новобранец и усердно чистил ружьё, заглядывая в дуло. Потом, закрыв глаза, быстрым движением рук заряжал и целился на звук, а открыв глаза, проверял точность прицела. Давыдов остановился, наблюдая за молодым егерем:

— Кто таков?

— Солдат третьего егерского баталиона Соловьёв, родом из Смоленска, — доложил Воейков.

— Зачем зажмуривается?

— Упражняется в прицеле на звук — для ночного обстрела.

— Кто надоумил?

— Сам. По методу военного обучения генерал-майора Неверовского солдат должен знать условия, цель сражения и свою задачу, а как её наилучшим манером исполнить — разуметь самому. Вот и втемяшилось Соловьёву в совершенстве овладеть приёмами ночного снайпера. Днём-то он стреляет без промаха и в том заслуги не видит. А ко всему оказалось, что у него отменной остроты слух, под стать музыканту, вот и приспосабливает свой талант, — Воейков еле сдерживал улыбку, и непонятно было, гордится он своим егерем или извиняется за его чудачества.

— Дмитрий Петрович, — остановился Давыдов, уже занёсший ногу к стремени, собираясь возвращаться в штаб, — а насколько метки ваши стрелки?

— Довольно. Ни одной пули мимо, ни одного пустого выстрела — за этим я строго следил на учениях и смотрах.

— Вы, верно, и сам отличный стрелок, — высказал свою догадку бывший адъютант командующего. — Ежели солдаты любят своего командира, то непременно стремятся походить на него во всём. А вас, я приметил, любят. Один Соловьёв чего стоит! Прощайте, ещё свидимся.

Давыдов, отказавшийся от сопровождения, тронул поводья и поскакал в город один.

Встречные повозки, тяжело гружённые, двигались по разбитой просёлочной дороге медленно, то и дело застревая в раскисшей колее. Многие уходили из города пешком с котомками и узлами на плечах. Поодаль в поникшей мокрой траве он заметил стоящего возле разнузданного коня, жующего траву, высокого светловолосого парня, который что-то чинил, но оставил своё занятие, отвлёкшись на проезжающего гусара. Лицо парня и цепкий синий взгляд показались знакомыми. Где он мог его видеть прежде? Если не в армии, то где? На вид вроде обычного небогатого горожанина, кои встречались бессчётно и не запоминались, а этот… что в нём особенного? Осанка! Гордая, независимая. И в глазах… что-то такое, другим недоступное. «А! Не помню. Ну и чёрт с ним!» — и Давыдов, пришпорив Беса, помчался галопом, не обращая внимания на брызги грязи и отлетающие комья из-под копыт коня.

Глава 7
Чёрт побери этого Платова!

Июньское небо, прохудившись несколько дней назад, всё плакало над своей прорехой и не могло остановиться, не подозревая, что тем, может быть, спасло многих русских солдат, совершающих немыслимый по скорости марш на восток. Раскисшая земля затрудняла ходьбу, но вязнущие в грязи солдаты были рады, что не палит нещадное солнце, а намокшая одежда остужает жар разгорячённых тел. На коротких привалах солдаты, раздевшись до пояса, обтирались чистой холстиной, и Неверовский видел, что у многих под мышками выступала кровь.

Багратион торопил, и армия покрывала в сутки по сорок — сорок пять вёрст. Но даже этого было мало. Флигель-адъютант царя Аракчеев присылал приказы двигаться из Новогрудка на Вилейку, «дабы буде такая возможность, в противном же случае выступать южнее, на Минск — Борисов». С левого фланга, севернее, стремительно наступали французские войска под командованием маршала Даву, и столкновение с ними никак не входило в планы Багратиона. Вопреки царской воле он отдал приказ поворачивать на Несвиж и туда же отправил армейские обозы.

Похоже, разворачивалась охота на армию Багратиона. Казачьи разъезды доносили передвижение вражеских войск. Уже 20-го июня кавалерия «железного маршала» Даву заняла Гольшаны, стремясь к Минску. С юго-запада преследовала армия Жерома Бонапарта, которая, видимо, намерена была взять Багратиона в кольцо. Наполеон не собирался упустить прекрасную возможность легко разделаться со 2-ой армией и поставить Барклая, лишённого подкрепления, в безвыходное положение.

Человеческие силы не безграничны, и даже смертельная опасность не в состоянии превозмочь отмеренные природой возможности. Князь Багратион знал, как вымотаны его солдаты, пятеро суток с редкими короткими привалами марширующие под проливным дождём. От переутомления умерли шестьдесят пехотинцев, кавалеристы засыпа́ли в седле от усталости, от усталости гибли лошади. Слава Богу, что наполеоновский братец постоянно задерживался в дороге, не в силах отказаться от общества прекрасных дам, роскошных обедов и развлечений, за что и навлёк на себя гнев императора. Наполеон ругал его распоследними словами, грозил отстранить от командования и отправить домой, в испанское королевство.

— По донесениям разведки, Даву вместе с Жеромом имеют около 120 тысяч солдат, у меня вместе с казаками Платова наберётся не более 45-ти, — Багратион нахмурился и опустил голову.

Генерал Сен-При, начальник штаба 2-ой армии, наблюдавший за главнокомандующим и знавший, как тяжело тот переживает отступление, как рвётся дать сражение, как спорит с графом Аракчеевым, флигель-адъютантом Александра I, присылающим ему приказы и распоряжения, как нещадно ругается с Барклаем де Толли, которого иначе как презрительно «министр» и не называет, похлопал коня по холке и прибавил:

— Слишком уж велик перевес противника, ваше сиятельство. Даже генерал Дорохов, соединившийся с нашей армией у Столбцов, положение никоим образом не поправил: четыре тысячи штыков и сабель — хорошее пополнение, однако расстановка сил осталась прежней.

— Чего молчишь, Николай Николаевич? — обратился Багратион к Раевскому. — Успеем мы прийти в Минск прежде Даву?

— Люди валятся с ног замертво, — тяжело вздохнул Раевский. — Ежели армия совершит невозможное и успеет войти в Минск прежде французов — каково будет её состояние? Враг идёт по пятам и к городу подойдёт, когда мы отдышаться не успеем. Или застанет нас на подходе к городу. Тут нам и конец, — увидев тяжёлый, исподлобья взгляд из-под густых чёрных бровей, не осёкся, не попятился от своих слов, прямо посмотрел на князя, но счёл необходимым добавить: — Я не ставлю под сомнение доблесть русских солдат, был с ними в бою не раз. Но даже с честью и славой гибнуть сейчас мы не имеем права.

— Неверовский! Дмитрий Петрович?

— Армия нуждается в отдыхе, господин главнокомандующий, — ответ прозвучал немедленно. Но не сгоряча, а как давно созревший. Судя по мрачному тону, решение было не из радостных, но голос был твёрд, значит, иного выхода не было: — Хотя бы день. Арьергадными сражениями отвлечь и задержать неприятеля. Иначе не в бою, так на марше погубим армию. А насчёт Минска… думаю, Даву нас опередит. Надо идти в обход, на Бобруйск.

Колонны солдат, растянувшиеся вдоль дороги на Несвиж, шли молча. И это молчание беспрерывно движущегося потока людей, сопровождаемое лязгом железа да конским храпом, было зловещим и тягостным. Багратион, объезжая свою армию вместе со штабными и боевыми генералами, решал нелёгкую задачу: как, избегая столкновения с неприятелем, наискорейшим образом вывести армию из готового сомкнуться кольца и соединиться с основными силами 1-ой Западной да при этом сохранить обозы и провиант. Усложняло положение отсутствие достоверных сведений о расположении и силах противника. Донесений казачьих разъездов было явно недостаточно, чтобы составить общую карту военных действий.

— Подполковник Давыдов, какими сведениями располагаете вы о местном населении?

Ахтырский гусарский полк, которым нынче командовал Денис Васильевич, входил в состав 2-ой армии, так что бывший адъютант далеко от своего начальника не скрылся, только перекочевал из штаба в действующие войска. И на совете, где решался судьбоносный вопрос и куда были приглашены боевые командиры, он был не случайно:

— Местное население пока ведёт себя тихо. А вот до Новогрудка белорусская шляхта покусывала армейские обозы. Некто помещик Рафинович отбил обоз с мундирами Сумского гусарского полка и более трёхсот ружей. В Кобринском повете у Дзивина конфедераты отбили у наших магазин с продовольствием и десять возов медикаментов, а в Пинске Горнич и Твардовский с отрядом ограбили военную кассу, захватили магазин, восемнадцать возов амуниции да взяли в плен восемьдесят солдат.

— Чё-орт! Как же это понимать?!! — взревел Багратион.

— Ваша светлость, Вы же знаете: император Наполеон пообещал им восстановить Речь Посполитую, освободить их от москалей — вот они и стараются, как могут, в пользу «освободителя». Вряд ли Наполеон сдержит обещание, зато поляки теперь ему рьяно служат да и армию его изрядно пополнили. Все эти паны Дзяньконьские, Юндзилы и иже с ними — снабжают Жерома подробными сведениями, добытыми шпионским манером.

— Ещё и крестьян поставят в ружьё? — вымолвил кто-то из армейских военачальников. Словно искру высек в соломе. Остальные забурчали, подпитывая язычок огня, и он, вырастая, взметнулся ввысь, обнимая единой тревогой штабных и армейских.

— Действительно, ежели мужики подымутся, что ж, воевать со своими?

— На потеху врагу! А неприятель и ручки не замарает, только крикнет «Ату их!» да отойдёт в сторонку, злорадно поджидая, пока мы друг другу глотки не перегрызём.

— Вот это вряд ли, — уверенно скомкал общие опасения гусар, разметав костёр, затоптав шипящие угли. — Крестьян они сами же разграбили и разорили поборами. Те уж не раз, вооружившись вилами, а то и ружьями, нападали на польских и французских фуражиров и отбивали назад возы с продовольствием… — и вдруг в голове Давыдова вспыхнуло. «Вспомнил! Тот белобрысый парень с синим взором — один из этих крестьян. Это он пригнал к нашему обозу отбитые фуры с медикаментами, ружьями. Эх, жаль, имени не запомнил — торопился». — Если что — мужики по лесам попрячутся, а те, что попадут под горячую руку, на марше вывернутся и — поминай как звали!

— Довольно, — главнокомандующий принял решение: — В Несвиже армию разместить на отдых. Генерал Сен-При, обеспечьте безопасность на сутки. Казаки атамана Платова, хоть и не по моему ведомству и согласно армейскому артикулу подчинены министру, однако из невозможности пробиться к 1-ой армии выполняют мои приказы. Распорядитесь, голубчик, донесть Матвею Иванычу мой приказ: стать у местечка Мир, выслать разъезды, чтобы неприятель не обошёл с флангов, сдерживать движение войск вестфальского короля Жерома, пока наша армия будет отдыхать. У Платова пять с половиной казачьих полков по пятьсот сабель. Думаю, дня два продержится. Под Гродно он блестяще справился. Успел выслать из города более тысячи обозов в Новогрудок: императорских чиновников с семьями, припасов — и двое суток удерживал на Лососянке три полка дивизии генерала Домбровского. А отступая, сжёг мост через Неман.

***

26 июня 2-ая Западная армия под командованием генерала от инфантерии князя Петра Ивановича Багратиона остановилась на отдых в городе Несвиж и его предместьях. В этот же день на подходе к местечку Мир под Кореличами казачья сотня столкнулась с польским авангардом — уланами генерала Турно, потрепав который, вынудила отступить. Обе стороны начали подготовку к утреннему бою. А вечером Багратион получил донесение: маршал Даву занял Минск.

Беспрерывный ливень сменился жарой, земля быстро сохла, и многотысячная французская армия маршировала к Минску в облаках пыли. Маршал приказал полковым музыкантам бить в барабаны, чтобы избежать столкновений войсковых частей друг с другом или с местным населением. Чем, не ведая, подсобил казачьим разъездам, которые, скрытые пылевой завесой, по барабанной канонаде легко проследили за перемещением французов.

Утром 27 июня уланы подполковника Яна Суминьского завтракали, вскипятив на костре кофе. Опьянённые безнаказанным стремительным наступлением, загоняющим улепётывающего противника в петлю, всё туже и туже стягивающую ему горло, поляки отпускали скабрезные шуточки в адрес затравленного русского зверя. Трусы, удирающие поджав хвосты, не стоили их доблестной отваги, тем более доброго слова.

— Дикий, отсталый народ — казаки, — брезгливо морщился молоденький офицерик, выбирая из кружки залетевшие былинки. Понятное дело, его презрение относилось не к сору, а к вышеназванным незадачливым воякам. В своём первом серьёзном походе он не успел сделать ни единого выстрела. Ускользающая добыча так его раздражала, что чесались руки.

— Выскочили вчера на дорогу, — поддержал его товарищ постарше, более сведущий в приёмах ведения полевых сражений. — Зачем? Уланы пана Рожнецкого отступили от неожиданности. Умный противник должен был закрепить результат, эти же ускакали… — он отхлебнул из кружки, скривился от горячего и со знанием дела припечатал: — Если готовят сражение — вчерашняя вылазка есть тактическая ошибка. Военная наука, как говорит наш подполковник, предписывает не открываться прежде времени противнику.

— Скифы! Туземцы. Откуда им знать воинскую тактику?

— Помахали саблями, ускакали… — хохотнул третий.

— Зато теперь мы знаем их дислокацию, — торжествовал «сведущий». — Сидят в Мире, словно тараканы под печкой. Одной атакой нашего эскадрона мы сотрём их в пыль. Обедать будем уже в замке пана Радзивилла!

— Вчера встретили торговцев-евреев, — вступил в разговор матёрый седоусый поляк. В другой ситуации он осадил бы излишне самоуверенную молодёжь, но нынешний противник был настолько предсказуем и жалок, что даже юнцы брехали на него с ленцой. Такого щелчком в лепёшку прихлопнешь — мокрого места не останется. Потому-то его мнение не шло вразрез с трёпом не нюхавших пороху щенков: — Говорят, есть казаки в местечке, но мало. Какая лёгкая война: в огромной стране такая маленькая армия, и та бежит — не догонишь.

По дороге к Миру у Кореличей, как и вчера, уланы увидели сотню казаков, которые без всякого строя и порядка толпились и рассыпа́лись по ржаному полю, наполовину сжатому, опоясанному лесом. Увидев улан, они словно растерялись, беспорядочно заметались, мешая друг другу. Некоторые, выхватив сабли, выдвинулись к дороге, потом, развернувшись, помчались прочь, следом за остальными, драпающими без оглядки. «Стадо безмозглых баранов! Ну нет! Сегодня вам не уйти! Не видали настоящего противника? Ну так получите же!» — победа над идиотом-противником сама плыла в руки, грех не воспользоваться. Неутолённая жажда реванша за вчерашний казус полыхала в крови. Над головами взвились шашки, вспыхнув на солнце, шпоры впились в бока лошадей.

Первый эскадрон Яна Суминьского рванулся за беглецами. Казаки даже не пытались завязать бой, они удирали что есть мочи, и это только раззадоривало преследователей: догнать наглецов и раздавить, чтоб впредь и другие знали — польские уланы беспощадны и непобедимы.

Прямая дорога от Кореличей между лесных полос приближала их к Миру, где задавшим стрекача полоумным трусам уготована была гибель. Как вдруг казачья сотня развернулась и, засверкав саблями, бросилась на улан. С флангов откуда ни возьмись появились ещё две сотни, видать, поджидавшие неприятеля в засаде по обеим сторонам дороги, которые быстро взяли в кольцо одураченных самоуверенных поляков и ударили в дротики. В одно мгновение исчезли фланги и тыл. И только теперь стал понятен коварный замысел этих «отсталых туземцев». Что толку было вспоминать теперь знаменитую скифскую тактику заманивания в ловушку и проклинать свою неосмотрительность, когда со всех сторон окружены яростно дерущимися казаками. Уланы рубились отчаянно, пытаясь вырваться из ловушки, но противник был далеко не новичком, и эскадрон таял на глазах. Лишь немногим удалось вырваться из кольца и умчаться в Мир, остальные сложили головы в безнадёжной, бесславной сече.

Жители местечка попрятались кто куда, и по пустым улицам летели уланы на взмыленных конях за рассыпающимися и удирающими к Мирянке казаками. Ну что ж! Хоть этих недоумков прищучить, отыграться за поражение! Там, у плотины, и завязался бой. Генерал Рожнецкий выслал к переправе ещё два эскадрона улан. Обрадованные подкреплению, поляки усилили натиск на жалкую горстку противника, прижатого к реке. И вдруг туча казаков, вылетевшая из леса, лавой обрушилась на размытый дождями берег.

Второй раз за день уланы так неосмотрительно попа́ли в ловушку. Казаки загодя засекретили засады в окрестностях местечка, и теперь, захватив улан в кольцо, хладнокровно уничтожали. Так бесславно погибнуть в едва начавшейся войне на заболоченном берегу ничтожной речонки — подобной участи никто из сражающихся и гибнущих поляков себе и представить не мог. И вдруг! Небеса узрели их отчаяние. А скорее всего — генерал Турно. Он и выслал им на выручку уланский полк, который вре́зался в гущу противника с фланга и зазвенел саблями. Однако радоваться было рано. Превосходство в сражении оставалось за казаками, они оттеснили улан к плотине, а часть прижали к заболоченному берегу, который после недавнего ливня так раскис, что кони вязли чуть не до колен, и болото со злорадным чавканьем очень неохотно отпускало попавшуюся добычу. Действия улан были парализованы, и те, что ещё оставались в живых, позорно сдались в плен. Уцелевшие в окружении у плотины и сумевшие вырваться из кольца всадники в беспорядке удирали. Почти пятнадцать вёрст преследовали их герои Войска Донского.

Казаки торжествовали. Неожиданный для неприятеля приём «казачий вентерь» принёс блестящий результат, первый день боевых действий закончился безусловной победой русских с минимальными потерями и значительным уроном для противника. В этот же день Багратион получил донесение атамана: «Извещаю с победой, хотя с небольшою, однако же не так и малою, потому что ещё не кончилось, преследую и бью. Пленных много, за скоростию не успел перечесть и донесть. Есть штаб-офицеры, обер-офицеры. Вот „вентерь“ много способствовал, оттого и начало пошло. У нас, благодаря богу, урон до сего часа мал, потому что перестрелки с неприятелем не вели, а бросились дружно в дротики и тем скоро опрокинули, не дав им поддержаться стрельбою».

Багратион, не скрывая радости, вслух читал донесение в штабе, потом задумался:

— Назавтра Матвею Иванычу нелегко придётся: поляки всею силой попрут. Надо его подкрепить.

Генерал Сен-При, находившийся неотлучно при главнокомандующем, с готовностью выслушал приказ:

— Распорядитесь отправить к Платову казачий полк Иловайского и генерала-майора Васильчикова с отрядом, в состав коего включить 5-й егерский полк, Киевский драгунский, Ахтырский гусарский, Литовский уланский. Казачья бригада Кутейникова тоже поступает под его командование.

Багратион замолчал, потом вздохнул:

— Вот и дорвался Денис до сражений… Да и то сказать, лихой гусар, ему ли штабным адъютантом служить? И так терпел меня пять лет.

— Вы, Пётр Иванович, несправедливы к себе, — возразил Раевский, заметив, какой завистью вспыхнули глаза генерала: выхватить бы шашку и рубить направо-налево, повинуясь приказу, а не мучиться тактикой и стратегией, прикидывая выгоды сражений и манёвров, не нести груз ответственности за судьбу страны. — За вашей спиной не спрячешься. Всем известно: адъютанты Багратиона долго не живут, ваш штаб от войны не укрытие. А Денис — поэт, вы для него — Бог войны, исполненный благородства и мужества, своё восхищение и преданность он до конца жизни сохранит.

— Жалко было отпускать его, — сознался Багратион, — но… я сам поступил бы так же на его месте.

***

Генерал Рожнецкий, раздосадованный вчерашней неудачей, с утра переправился через Ушу и велел прочесать Мир в поисках казаков. Снова попадать в дурацкое положение с засадами и терять людей понапрасну здесь, на подходе к главным силам 2-ой армии, он был не намерен и принял все меры предосторожности, высылая вперёд фланкеров. Ему донесли, что в пяти верстах южнее местечка видели казаков, укрывавшихся в лесочке. И генерал Рожнецкий решил сквитаться за вчерашнее: выдвинув авангардом уланский полк Завадовского, следом развернул в две линии бригаду Турно, так позорно разбитую накануне, и бригаду Дзевановского. Этого хватит с лихвой. Не такой уж противник и многочисленный, и победой своей он обязан прежде всего внезапности. Кто же мог предвидеть, что эти неотёсанные мужики способны на хитрые засады и боевые планы! Больше им не удастся застать врасплох регулярную, обученную армию!

Казаки встретили их артиллерийным огнём, а следом на уланский авангард хлынули лавой два эскадрона ахтырских гусар во главе с майором Петром Львовичем Давыдовым, отчаянной атакой надеясь притянуть к себе основные силы поляков и все их резервы. Главный же удар готовился с правого фланга, а слева и с тылу должна ударить бригада Кутейникова. Но сегодня блестящий план атамана Платова сразу стал давать осечки. Вчерашний горький опыт поляков держал их настороже, и они никак не поддавались ни на какие уловки. Бригада Кутейникова, которая должна была уже дать знать о себе, как на зло заплутала где-то в стороне Столбцов. Не надеясь уже на её появление, Матвей Иваныч решил лично возглавить своих донцов и сражаться, сколь будет возможности. Как вдруг сквозь гущу казаков к нему пробрался молодой крестьянин верхо́м, видимо, из местных, симаковских. Деревня Симаково была южнее, её казаки обошли стороной, вот тогда-то хлопец, видать, и прибился к казакам.

— Господин атаман, я хорошо знаю эти места, дозвольте провести подкрепление.

Раздумывать было некогда, неприятель ждать не будет:

— Меншиков! Князь! — заорал атаман, призывая багратионовского адъютанта, прибывшего к нему с приказом. — Николай Сергеевич, давай с хлопцем. Галопом! Без тебя Кутейников незнакомому не поверит, — и взмахнув шашкой, скомандовал: — Братцы! За мной! В атаку!

Во главе с атаманом казаки налетели на врага. Платов рубил направо и налево, совсем не щадя своей посеребренной годами головы, да казаки не упускали из виду любимого командира и, как могли, выручали из смертельных оборотов сражения. Звенели сабли, перекрывая человеческие стоны, разбрызгивая и смешивая кровь столкнувшихся врагов. Ярость казаков подхлёстывало отчаяние, что подмога не подоспеет, и это отчаяние, как последний вздох перед смертью, увеличивало их силы и стойкость. Поляки же, уверясь, что все неожиданности русскими исчерпаны и дерётся с ними последний заслон, ожесточённо рубились, стремясь во что бы то ни стало вырвать на сей раз победу.

И вдруг на левый фланг врага, выскочив из ближнего леса, обрушилась новая казачья бригада. Подоспевший Кутейников быстро взял в клещи неприятеля и стал теснить. Нападавшие на Платова уланы отхлынули на левый фланг, там завязался бой. Атаман, переведя дух, успел заметить в гуще блудной бригады светловолосого хлопца, который рубился с уланами ничуть не хуже, чем его закалённые в сражениях казаки. В сознании пронеслось мгновенное восхищение парнем и удивление: где ж так научился, крестьянин-то? А в памяти отпечатались золотой вихрь волос и глаза как синие звёзды. Надо бы имя узнать… Но тут атаман увидел летящего на него немолодого улана с раскрасневшейся рожей и выпученными глазами, и синеглазый хлопец вылетел из головы. Удар сабли угодил в шею улана, рассёк ключицу, и тот, выронив клинок, уткнулся мёртвой головой в гриву коня, заливая её красным.

Поляки, так и не сумевшие понять тактики дикого народа, оглушённые вражескими победными криками, дрогнули. Сначала рухнул левый фланг, за ним подались назад все остальные и, развернувшись, помчались к Миру, надеясь там как-то закрепиться. Князь Меншиков, успевший поучаствовать в сражении и почувствовать вкус победы, увидел, как эта самая победа повернулась задом и улепётывает. На всём скаку он помчался к Платову и уже на подлёте заорал:

— Уйдут!!!

Атаман беспокойства не обнаружил. Степенно вытер лоб и уверенно заявил:

— Не уйду-ут. Ты, князь, остынь пока. Там их полк Сысоева поджидает. Он им вчера показал «казачий вентерь», но ума у них от того не прибавилось. А нынче Сысоев обошёл замок Радзивилла и вышел им в тыл. Щас нарвутся.

— А мы?

— А мы со своей стороны тоже им пятки подпалим.

И снова поляки оказались в тисках. Снова пришлось прорываться с боем и спасать шкуры бегством.

Не успевшие отдышаться после жаркой схватки победители на сей раз погоню не длили. Пущай улепётывают, но вдогонь свистели и, утирая разгорячённые лица и взмокшие чубы, кричали обидное. Остальные сгоняли пленных в кучу, подсчитывали трофеи… Все были взбудоражены успехом, смеялись, хлопали друг друга по плечам, по спине. И хотя каждый знал, что их сражение — капля в море начавшейся войны, что никоим образом не влияет на её исход, свою задачу они выполнили с честью. Дали возможность 2-ой армии прийти в чувство, уберечь от разгрома. Это на сей день и была главная победа.

Генерал Рожнецкий так и не дождался запланированного подкрепления, на которое очень рассчитывал. Хмуро поглядывая на подчинённых военачальников, будто они являлись причиной его раздражения, он зло вопрошал, отлично зная, что никто не ответит:

— Ну и где, я вас спрашиваю, обещанная дивизия Каменьского? Бригада вестфальских гусар Хаммерштейна? А?!! Где?!!!

В мрачном молчании армейские чины один за другим опустили глаза, чтобы не встретиться взглядом с рассвирепевшим генералом. Собственно, ответ был известен всем: Жером Бонапарт задерживался в Новогрудке и не спешил им на подмогу. Но кто же вслух будет порочить наполеоновского братца?

Двухдневное сражение под Миром закончилось полным разгромом французской армии. Пока она ещё очухается! А 2-ая Западная в этот же день выступила на марш в направлении Слуцк — Мозырь — Могилёв. Уже за полночь Багратион, собрав штаб, обсуждал донесение Матвея Ивановича Платова:

— Победа русской армии нам сейчас крайне необходима, ибо отступающие солдаты нуждаются в поднятии воинского духа. И министру я послал письмо: пусть знает, что мы не токмо отступать можем. Противник же наш получил урок. Уж больно нагло уверен был в своей непобедимости, — и вдруг расхохотался басом: — Чёрт побери этого Платова! Задал перцу мерзавцам! — палатка вздрогнула от дружной поддержки. Радость победы и гордость распирали, но не смели показываться наружу. Теперь же, вдохновлённые примером генерала, его военачальники смеялись до слёз.

Но недолго, не на гулянье собрались. А князь Багратион продолжил уже серьёзно:

— К слову сказать, он список наградной прислал — все награды вручить неукоснительно по списку. Николай Николаевич, — обратился он к Раевскому, — вот атаман полк Ахтырский хвалит и твоего брата, — он снова уткнулся в донесение: — «Генерал-майор и генерал-адъютант императорский Васильчиков отлично, в моём виде, и с первыми эскадронами ударил в лицо неприятелю…» так, так… А-а! Вот: «Находящийся при мне состоящий по армии майор Давыдов, будучи отряжен с двумя эскадронами Ахтырского гусарского полка, первым ударил на неприятельские эскадроны, пробившись сквозь лес, где неприятель упорно и сильно защищался; совершенно оные опрокинул, быв во всё время сражения впереди своих эскадронов, и храбростью своею способствовал даже к выигрышу всего дела». Матвей Иваныч его в списке отметил орденом Святого Георгия 4-ой степени — «за беспримерную храбрость», — покачал головой, лукаво прищурился и ухмыльнулся: — Ну и семейка у вас! Рассадник героев! Поэты и воины! — Багратион повернулся к своему адъютанту: — А сколько бишь в плен взято?

Князь Меншиков доложил:

— Разгромлено полностью шесть уланских полков: тысяча триста убитых, триста пятьдесят пленных, среди них около тридцати польских офицеров, шефы эскадронов Суминьский и Радзиминьский. Наши потери: двадцать пять человек убито, несколько десятков легко ранены.

Глава 8
У Виленского тракта

По ночной дороге лесом Баюр гнал коня. После сражения, когда казаки бросились преследовать удирающих в Мир улан, он скрылся за деревьями, и сколько ни озирался атаман Платов в поисках отважного хлопца, так и не приметил, куда он делся. Чем закончится бой, было более чем очевидно, а там, куда он спешил, судьбоносные карты сдавала Фортуна — и опоздавший будет в проигрыше.

Ясная полная луна освещала дорогу, а умница Гром не нуждался в понукании. Взяв направление, он своим животным чутьём выбирал повороты и обходил буреломы, а голова всадника клонилась всё ниже к смоляной гриве, и закрывались глаза. Трое суток без сна с короткими передрёмами давали о себе знать. Отступление двух русских армий, такое стремительное и непонятное для многих, очень тревожило Баюра, и разобраться в создавшемся положении надо было немедля. Наполеон быстро продвигался в глубь России, легко подчиняя русские территории и оставляя покорённые сёла и города на волю своих вассалов, которые (Баюр видел сам), вовсе не церемонясь, грабили мирных жителей, а то и убивали. Нельзя допустить, чтобы французская армия развернулась широким фронтом и прошла через Хмелиту… а до Хмелиты (в груди ёкнуло, разлилось горячо, сдавило дыхание) уже рукой подать… Серые глаза распахнулись широко, заслонили весь свет и глядели с такой болью, что кровь стыла. Арина не плакала, не корила и не просила остаться, она смотрела молча и, казалось, хотела запомнить на век, будто не чаяла больше свидеться. А Баюр не в силах был отвести взгляд. Расставался и не мог уйти.

— Я вернусь, горлинка моя. Ты же знаешь, со мной ничего не может случиться. А ты сбереги себя… и нашего сына.

А она не сводила глаз с его лица и шептала чуть слышно побелевшими губами:

— Свет мой ясный, возьми меня с собой…

— Тебе нельзя со мной. Там война. И здесь оставаться нельзя. Уходи в барскую усадьбу. Там, в господском доме, ты будешь в безопасности.

Усилием воли заставил себя Баюр раскрыть ладони и выпустить маленькие ручки, печальной лодочкой приютившиеся в его руках, словно в тихой гавани. Повернулся и зашагал прочь из Хмелиты, чувствуя спиной горячий, тревожный взгляд…

Фыркнул Гром, и Баюр, почти уткнувшийся уже в его холку, открыл глаза. Лес кончился, и впереди раскинулась бескрайняя степь. Ночной ветер гулял по траве, она перекатывалась волнами, словно морская пучина, серебрилась в свете луны. У самого горизонта разбросанные в беспорядке светились мигающие огни — целый город костров. Приехали! Баюр свернул с дороги, которая выходила на уже виднеющийся Виленский тракт, в траву, заглушающую конский топ, и лёгкой рысцой огибал рваный лоскут ночного привала, изъеденный искрящими пламенными язычками и дымящийся, как сохнущая портянка. Главное — не напороться на пикеты. Но с этой стороны, уже прочёсанной маршем, видно, подвоха не ждали, и караульные разъезды были рассредоточены на больших расстояниях, для проформы. Однако он не пренебрегал осторожностью, попеременно оглядываясь кругом и прощупывая глазами растянувшиеся биваки французской армии, пытаясь понять расположение лагеря. В центре — палатки… раз, два, три… Для ночлега всем генералам не хватит. Значит, высшие чины ночуют в Княжицах, в барской усадьбе, а здесь — военный совет. Охрана… человек двадцать пять. Обозы! Наверняка есть фура с обмундированием… Стало быть, идут на Могилёв. Багратиону не успеть. Отстаёт на два перехода. Поодаль от костров бесформенной тучей чернели рассёдланные кони, пофыркивали, обмахиваясь хвостами, с хрустом жевали скошенную недозрелую рожь. Баюр скатился с Грома, подтолкнул его к табуну. Под седлом… Ну, да может, не разглядят впотьмах. Не будут же проверять то и дело. А разглядят — Гром копытами отобьется, придётся драпать. В лесу скроюсь, не достанут. Где-то в глубине шевелящихся грив заржала молодая кобыла. Гром постоял, косясь маслянистым глазом на хозяина, потом рысцой отправился на зов.

Пробраться к обозу незаметно было намного проще без коня, Баюр юркой тенью шнырял от воза к возу, пока не нашёл то, что нужно: уложенные в тюки новенькие мундиры улан и всё причитающееся к ним — ботинки, конфедератки с четырёхугольным верхом, даже сабли и ташку, в которую он сложил свою одежду. Небрежным прогулочным шагом обходил он костры солдат, где почти все спали, утомлённые дневным маршем по жаре и пыли. Он устал не меньше их, но опасность и настороженность обратили его в чуткую, натянутую струну. Пришлось изображать безвольность, сонливость, нетвёрдый тяжёлый шаг. Впрочем, спали не все, некоторые ещё засиделись, подбрасывая хворост в огонь и тихонько переговариваясь. Стараясь не привлекать к себе внимания, но и не прячась, он брёл в середину лагеря, где по его прикидкам должны держать совет высшие военные чины. Раз подобрались вплотную к городу, значит, затевают чего-то. Осаду? Обстрел? Ультиматум о добровольной сдаче? Сейчас узнаем — чего. Ежли повезёт… Бегом бы добежать — да нельзя. Острый слух охотника ловил по пути обрывки разговоров, как разлетевшиеся порознь и смешавшиеся пёстрым клубком клочья лоскутного одеяла.

— Наезды русских казаков нельзя предвидеть: они появляются везде, словно из земли вырастают.

— Вот-вот, только за ружьё — они, как ветер, уже умчались…

Оброненные слова то рассыпались бессмыслицей, играя в чехарду, то складывались в картинку, подталкивая мысли и побуждая к действию, а Баюр всё шёл, устало опустив голову, медленно продвигаясь к центру лагеря.

— … нет, король Жером совсем не похож на императора Наполеона.

— Где он сейчас?

— Уехал в свою Вестфалию. Обиделся.

— Бросил армию?

— Упустил Багратиона. Всего-то два перехода — и русским бы не миновать разгрома в наших клещах. Император был в ярости и с досады подчинил братца маршалу Даву.

— Давно бы. Родство родством, а правду сказать, для младшего-то война всё одно что забава.

— Как же! Он — король, а Даву — всего лишь герцог!

— Тьфу ты! Матка Боска!..

Польская речь сменилась французской. Баюр без труда понимал и ту и другую. За долгую жизнь скитаний он успел усвоить разные языки, в том числе и древние, без которых не внятны письмена далёких пращуров, несущих своё слово потомкам.

— … чем дальше — всё хуже. У этой земли нет конца.

— Поначалу-то проще было.

— Так ни в одной стране таких беспредельных далей нет. Армия растянулась, как в прежних походах и не бывало. Обозы отстали.

— Говорят, император заготовил к войне богатейшие склады.

— Склады-то богатейшие. Только где они? Пока прибудут — мы с голоду передохнем.

— Не передохнем. А русские сёла на что? И города?

— Да… Прежде наполеоновская армия не грабила. Знала дисциплину. А нынче: целыми отрядами дезертируют. Сбиваются в шайки, мародёрствуют.

— Тогда армия была французская. А теперь — со всей Европы собрана. Кому из них нужен наш император и его война?

Баюр наткнулся на составленные шалашиком ружья, возле которых вповалку лежали солдаты, похрапывая и посвистывая во сне, пришлось обходить этот клин, да так, чтоб невзначай не наступить на раскинутые руки-ноги.

— А люди здешние смелее и злее, чем в пограничье. Там безропотны были и кланялись. А эти уходят. Семьями… Помнишь, пустое село прошли? Всё унесли с собой. А что не сумели — подожгли.

— Боюсь, что скоро нападать начнут.

— Скоро! Да уже есть случаи! Вон уланы из польского эскадрона отлучились в сумерках за провизией в Княжицы, ну, это… сельцо, что под боком у нас, — еле ноги унесли. Говорят, одного не досчитались.

— Да врут они. Прикрывают беглеца.

— Я помню его. Молодой, красивый. Белокурый такой… Кажется, Гжегош его звали… Кшесинский. А может, не Кшесинский. Польский — такой шепелявый язык, тьфу… как гадюка шипит, только в горячке полоумный и выговорит. Стой! Да вот же он! — солдат вскочил с места, увидев Баюра, ткнул пальцем: — Гжегош! Ты?

— А кто же ещё? — отозвался Баюр, махнув рукой, и, пройдя мимо, уже за спиной услышал:

— Говорят, неупокоенные души бродят по ночам и ищут своих обидчиков.

— Каких ещё обидчиков? Думаешь, это призрак? Привидение?

— Усмехнулся как-то… мстительно… Не следовало мёртвых поминать в неурочный час.

— Он же ответил. А призраки не разговаривают.

— Много ты знаешь про призраков. В этой языческой стране колдунов и шаманов не счесть. Они заклинают даже камни, и те говорят.

— Накаркай ещё…

У следующего костра сидел солдат, бережно обнявший руку, обмотанную тряпицей:

— … лейб-медик сказал, что нет у него лекарств. Фуры с медикаментами сильно отстали и догонят ли нас — неизвестно.

— Больных не лечат совсем. Сколько уже умерло! А как в сражение пойдём? Что с ранеными будет? Сгниют заживо?

Баюр шёл и слушал, как ругают французы русские дороги, русскую погоду, русские вёрсты, несговорчивых и угрюмых русских крестьян, слушал жалобы на бескормицу, на падёж лошадей… «Да кто вас звал сюда?!» — хотелось ему крикнуть. А ведь шли на войну уверенные в молниеносной победе, иначе не везли бы с собой в обозах семьи. Когда Баюр впервые увидел француженок с малыми детьми в экипажах, следующих за армией, он был поражён. Русские, уходя на войну, отсылают семьи подальше, ибо мужское дело — защищать жён и детей, которым не место в армии. А эти, видать, рассчитывали сразу поселиться в занятых имениях, чтоб другие не опередили. «Погода им наша не нравится! Да вы погоды нашей ещё не нюхали. Вот захолодает — поглядим, что запоёте».

Центральная часть бивака, где располагались штабные палатки, охранялась. Часовые при свете костров молча обходили территорию, изредка перебрасываясь короткими фразами, но заметно было по спокойно-расслабленному их поведению, что опасностей они не ждут и дозор несут лишь по уставу военного времени.

В самой большой палатке в центре охраняемой территории, по всей видимости, собрались генералы: свет керосиновой лампы отбрасывал на стены движущиеся тени и оттуда же доносился невнятный шум оживлённого разговора, то приглушённый, то резкий, гневный. Баюр упал в траву, наблюдая за передвижением гвардейцев-часовых и прикидывая свои шансы подобраться поближе к палатке. Не проворонить бы чего важного, полёживая тут, да делать нечего, придётся томиться, пока не подвернётся случай.

И случай ждать себя не заставил. Будто поджидал где-то за углом и явился, как только шпион затаился да позвал…

— Тр-рр! Куда ты так разлетелся, каналья? — прямо на часового катила повозка, нагруженная какими-то ящиками, бочонками. — Кто таков?

— Войцехович, рядовой 3-го конно-егерского полка. Генерал… ик… Понятовский приказал доставить.

— Куда доставить-то? Ишь, выкатил глазищи, рожа!

— Так… приказ же… ик… вот… я и доставил.

— Чёрт! Винищем несёт! Пьян как певчий дрозд! Поставь здесь, у палаток. Разберёмся. А сам убирайся, sacre con, к дьяволу!

Егерь спрыгнул с повозки, упал, потом поймал уздечку и нетвёрдой походкой повёл коня к палатке, заплетающимися руками принялся распрягать лошадь, уронил освободившиеся оглобли на землю и, зацепив за одну носком башмака, опять растянулся. Часовой, наблюдая сей кордебалет, бурчал под нос проклятия, но шагу не ступил помочь бедолаге. Надравшийся в стельку егерь, наконец, собрал себя в кучку, поднялся, сцапал за узду лошадь, которая прядала ушами и фыркала, не одобряя винного перегара, шибающего ей в ноздри, и потрюхал прямо на Баюра. Пришлось откатиться дальше в траву.

— Проваливай, скотина! И не смей сюда показываться! Радуйся, придурок, что маршал тебя не видит!

Надо ли говорить, что часовой, отвлёкшийся на захмелевшего егеря, не заметил, как скользнула тень к повозке и там затаилась. Оглянувшись по сторонам и убедившись в безопасности охраняемой территории, гвардеец отвернулся и продолжил обход. Баюр легонько чиркнул острым, как бритва, ножом по низу палатки, у самой земли, и надрез улыбнулся ему, позволяя не только слышать, о чём говорят генералы, но и видеть их. Правда, сначала были видны лишь ноги, пока он не приспособился к глазку и не стал различать собравшихся сначала по лицам, а после и по именам.

— …замеченных в мародёрстве и грабеже расстреливать!

Ещё не увидев, кто так властно рявкнул, словно, размахнувшись шашкой, снёс повинную голову, шпион догадался, чей приказ прогремел. Железный маршал был известен крутыми мерами, пресекающими беспорядки, он пачками отправлял на казнь своих ли, чужих ли мерзавцев, застуканных на месте преступления или только подозреваемых в оных.

И не ошибся.

— Но господин маршал, так мы останемся без армии. К тому же виноваты не столько солдаты, сколько обстоятельства. Обозы отстали — ведь не умирать им с голоду. Питание от квартирохозяев — обычай всех войн.

— Речь не о голоде. И поляки, и французы грабят жителей деревень. Грабят! Как дикие орды. Позор! Мы сами навлекаем на себя страшную беду.

Набившиеся в палатку военачальники, забурчали, зашумели, как растревоженное осиное гнездо.

— Вы думаете, что эти забитые селяне способны бунтовать? Подняться против непобедимой французской армии?

— Вспомните испанцев. Испанская армия уничтожена, страна беззащитна, а простые пастухи, крестьяне, даже женщины и дети не покорены. С вилами и топорами окружают французских солдат, убивают. Император до сих пор так и не придумал, как сломить их сопротивление, и вынужден держать там огромную армию.

— Так то Испания! Горячая южная кровь. Древняя традиция решать все вопросы кровавым методом. Вендетта, бой быков… Они привыкли играть со смертью в рулетку. В России крепостное право приучило крестьян к повиновению, к ошейнику. Железная рука власти, право сильного, победителя — для них закон.

— Почему же они уходят целыми деревнями в леса ввиду приближения французской армии?

— Инстинкт диких животных: спрятаться в нору от опасности.

— Так или иначе, приказ остаётся в силе: мародёрство и грабежи караются расстрелом! Теперь о Багратионе.

Баюр отстранённо порадовался: всё-таки успел!

Говор и перешёптывания сразу стихли. Разборки с дисциплиной подождут. Завтрашний день важнее. Непобедимый Даву, любимец императора, опередивший русских на марше, готовил им «тёплую» встречу. Тех, кто не оплошает и в точности выполнит назначенную ему роль в утренней диспозиции, ждёт награда. И слава.

— По донесениям фланкеров, 2-ая армия на подходе к Бобруйску. Численность сил противника остаётся невыясненной, его планы — тоже. Предположительно, он будет прорываться к Могилёву и дальше — на встречу с 1-ой армией. С рассветом снимаем лагерь и прямиком к городу. Генерал Понятовский со своим 5-м польским корпусом занимает Могилёв. Не думаю, чтобы это была сложновыполнимая задача.

— Вы полагаете, господин маршал, что город сдадут без боя? — Юзеф Понятовский знал, сколько надежд польская шляхта возлагала на Наполеона, на возрождение Речи Посполитой. Знал он и то, что паньство, обласканное императрицей Екатериной, Павлом, а вслед за ними и царём Александром, жило здесь богато, с размахом, и многих вполне устраивало нынешнее положение, а возврат к прежнему сулил им не только убытки, но лишал перспектив и надёжной защиты. — Может статься, выйдут встречать с ключом и цветами?

— Возможно, и здесь нас ждут ваши бывшие соотечественники. Но готовыми надо быть ко всему. Могилёв станет рубежом, через который Багратион не сможет пройти, — Даву прохаживался по центру палатки, возвышаясь над подчинёнными генералами. Остановился у стола с расстеленной картой, разглядывая разбегающиеся линии дорог, квадратики деревень, бесчисленные извивы рек и ручьёв. — Русским нужно прорваться на другой берег, поэтому они будут стремиться в город. В Могилёве единственная надёжная, постоянно действующая переправа через Днепр. В первую очередь блокировать мост, но лучше до него вовсе не допускать противника, а разбить его где-то на подходе к городу… Вот здесь, — он поставил в позу паука длинные костлявые пальцы, накрыв, как куполом, участок карты, будто уже поймал в ловушку и обезвредил противника, — под деревней Салтановкой разворачивает фронт 4-ая пехотная дивизия генерала Дессе. Удобное дефиле: на левом фланге — Днепр, справа — речка Салтановка, все берега заболочены. Впереди — в глубоком овраге ручей. Мост через реку заградить и контролировать. Все гре́бли, плотины из наваленных деревьев разобрать, разрушить. Не давать неприятелю переправиться, расстреливать на противоположном берегу. Так наших потерь будет меньше. Русские же, наоборот, потеряют половину, если не больше. Вот здесь, по берегу Салтановки, — склонённые над картой головы поворачивались вслед за пальцем маршала, словно привязанные к нему за носы, — тянутся обширные леса до деревни Фатово и дальше. Под прикрытием леса размещаются 61-й пехотный полк из 5-й пехотной дивизии генерала Кампана и 5-я кирасирская дивизия. За мельницей у Фатово и севернее, за деревней Селец, — четыре батальона резерва. Дорогу на Могилёв прикрывают гвардейцы «Легиона Вислы», — Даву замолчал и выразительно посмотрел на генерала Клапареда. Французский генерал командовал польской дивизией, в чём, конечно же, не было какой-то исключительной особенности, однако для маршала такие прививки всегда оставались загадкой полководческого гения Наполеона, стремящегося разноплемённую мозаику своей армии сплотить в единый кулак, заставить думать и воевать как если бы все они были французами, сварить в котле войны новую, невиданную доселе, непобедимую верную гвардию.

Баюр старался запоминать. Полки, орудия, укреплённые позиции… он знал, что маршал к утру может передумать, что-то поменять, дополнить, хотя… на переправе менять коней — себе дороже. Только смешаешь всё кашей, и выйдет хуже. Если стратегическая задача останется неизменной — неизменным будет и расположение войск. А что-либо переставлять времени нет. Успеть бы к рассвету приказы раздать.

Глава 9
С нами святые угодники…

Могилёвский губернатор граф Дмитрий Александрович Толстой, возбуждённо размахивая письмом, крупными шагами мерил кабинет:

— Его сиятельство князь Багратион 3-го июля отписал мне, что для обороны города пришлёт корпус генерала Раевского. Нельзя допустить, чтобы французы заняли Могилёв. Стратегически важный пункт! Единственный в округе мост через Днепр! А кроме того, в городе сосредоточены склады продовольствия, фуража, перевязочных материалов, амуниции… А лодки, плоты, баржи? На чём же ещё отправлять раненых на юг, в Черниговскую губернию? Я пребывал в уверенности. Склады не вывезены, даже чиновники с семьями — все на местах. Третьего дня вице-губернатор Юсупов успел выехать из города. Прежде всех догадался. А на следующий день все чиновники собрались у меня и просили об увольнении, собираясь с семьями ехать от неприятеля. Почтмейстер Кржижановский и директор гимназии Цветковский даже лошадей просили. Я всем отказал. Уверил в полной безопасности, обнадёжил скорым прибытием генерала Раевского с корпусом.

Полковник Грессер Александр Иванович, прибывший накануне из Борисова с отрядом для защиты города, не теряя присутствия духа, внимал бушующему губернатору, ожидая, когда истощится его пар и он перестанет метать громы и молнии. Наконец Толстой остановился, и полковник открыл рот, чтобы подсчитать силы, способные противостоять неприятелю:

— Главнокомандующий мне прислал приказ: до прибытия авангарда 2-ой армии оборонять город. Мой отряд — 400 да батальон полковника фон Коллена в 300 человек. Возвращена отправленная в Бобруйск партия рекрут числом 664 человека, а с ними 70 офицеров… наберётся до полутора тысячи…

Во время подсчёта Толстой остался стоять посреди кабинета и не проронил ни слова, выжидающе уставившись на полковника, как на фокусника, у которого из рукава раз — и выпорхнет чудо. И выстроится рать у ворот! А когда тот замолк, исчерпав арифметическое сложение, разочарованно и будто бы с укором (ничего больше не нашёл прибавить!) покачал головой, будто строгий учитель совестил двоечника, хотя с арифметикой у Грессера всё было в порядке.

— Не густо, — нахмурился он и продолжил… нет, не взвешивать шансы на оборону, их не было… скорее, прикидывать возможность задержать падение города. — Мой гарнизон состоит в основном из старослужащих да инвалидных солдат. Какие из них военные? Одни отвоевали своё, другие и пороху не нюхали. Хм… Откопали где-то проржавевшую пушку, отчистили её. Уж и не знаю: способна ли она стрелять.

— В моём отряде тоже запасники да минёры. Князь Багратион отправил к нам генерал-майора Сиверса с двумя драгунскими полками — Харьковским и Новороссийским, однако французы их сильно опередили и подмоги нам, видимо, не дождаться, а город надо отстаивать. Капризничать не приходится — всё сгодится для обороны. И старая пушка тоже, — полковник со вздохом поменял положение, закинув ногу на ногу, и, что-то вспомнив, осведомился: — А что за стычка была ночью?

— Да-а, — с досадой отмахнулся губернатор. — Полицмейстер Литвинов и квартальный надзиратель Подашевский с тридцатью рядовыми из внутреннего батальона по моему распоряжению делали вылазку у села Княжицы, — подошёл к столу, прекращая беспорядочное метание, опёрся ладонями на бумаги. — Там остановились французы — высшие чины ночевали в имении, армия — близ села биваком. Напали на аванпосты. Так, ничего особенного. Только шуму произвели. Наши все целы. Говорят, с десяток убили и пятерых ранили. Небось, брешут. «Герои»! Но переполох неприятелю устроили. Капитан инвалидной команды твердит: «Хоть одним врагом меньше». Правда, захватили пленного, от коего узнали, что назавтра готовится взятие города, что у маршала Даву двадцать тысяч войска и пятьдесят восемь пушек. А что нам с этих тысяч и пушек? И так понятно: не с пустыми руками заявился. И не чаи распивать. Нам-то вот выставить нечего!

— Французы спешат, — Грессер видимого беспокойства не проявлял в отличие от Толстого (тот аж дымился, как перегревшийся самовар), говорил уравновешенно и даже как будто не спеша. Неужто смелый такой? Ведь понимает же, что гибель его на пороге. Или ему, вояке, что жизнь, что смерть — всё вода? Или, напротив, в узде себя держит так, что с виду ни отчаянья, ни страха не распознать. — Завтра, 8-го июля, я со своим отрядом встречу их на Виленском поле. Жители города, наверняка, осведомлены о создавшемся положении, так что пока есть возможность выехать беспрепятственно, пусть не мешкают. Полковник фон Коллен уже выставил караулы у Шкловской брамы, у Луполовского моста через Днепр, а у провиантского магазина — засаду. Разъезд из городовых драгун отправлен в сторону Княжиц.

Деловой тон и уверенность полковника подействовали на Толстого, как остужающая повязка на горячечно воспалённом лбу, трясущиеся руки сжались в кулаки. А сдвинутые брови проложили решительную складку над переносьем, будто боевое копьё, задранное вверх. Что ж, знать, судьба так велела. Будем драться. Авось, не выдаст Господь.

***

Когда сизый предутренний сумрак, поглотив ночную мглу, позволил видеть окрест, перед городом на Виленском поле, что стелилось от укреплений до тракта, выстроились два батальонных каре с орудиями на флангах. Стояли тихо в ожидании неприятеля, оглядывая тракт и раскинувшиеся впереди лесные угодья. И вот в четыре часа показались кавалерийские посты, шедшие на рысях от Княжиц. Даву выслал авангардом на захват города конно-егерский полк, который шёл спокойно, как на работу (а она, как известно, в лес не убежит). Неприятель не ждал подвоха со стороны беззащитного города, не летел сломя голову в атаку, чтоб сбить с толку противника, застать его врасплох, вырвать победу стремительным, ошеломляющим натиском. Наверняка же, был осведомлён о незначительных силах защитников города. Пусть полюбуются лапотники на воинов Великой армии. Может, и бой начинать не придётся. Поклонятся в пояс, как у здешних варваров принято, хлеб-соль поднесут.

Когда расстояние между сторонами сократилось до двухсот шагов, грянул дружный батальонный огонь. Первые ряды наступающих сразу поредели, заржали кони, потерявшие всадников. И уж совсем в недоумение привели неприятеля две пушки, плюнувшие в него огнём. В замешательстве, теряя людей, егеря отошли, укрывшись в лесу. А через час, подкреплённые линейным полком, развернулись широким фронтом по Виленскому полю и пошли в наступление. За пехотой выступала кавалерия. Полковая артиллерийская рота открыла огонь. Артобстрел косил отчаянных защитников города, их каре не имели прикрытия, и выстрелы с их стороны раздавались всё реже, а сражённые вражеской картечью падали всё чаще. И чем дольше длился бой, тем больше он напоминал расстрел приговорённых. Пехота теснила их с фронта, а конные егеря в обход правого фланга устремились к Шкловской браме. Угроза окружения и гибели заставила заслон отступить к укреплённой городской стене. Остатки батальона Коллена и отряда Грессера, пройдя городской вал, выступили через Быховские ворота на дорогу через Буйничи к деревне Салтановка. К ним присоединился караул Быховской заставы и немногие уцелевшие стражники.

Ворвавшаяся в северные Шкловские ворота конница лавиной неслась по городским улицам, уничтожая все выставленные караулы и заставы. В живых остались лишь немногие раненые, которые тут же попали в плен.

У Луполовского моста завязался настоящий бой, начавшийся с перестрелки и переросший в рукопашную схватку. Лишь немногим защитникам удалось уцелеть. Некоторые прыгали в Днепр и спасались вплавь, другие, пустив галопом коней, летели с холма к реке и берегом уходили от погони. Разозлённые бессмысленным и упорным сопротивлением караулов, не желавших сдаваться наседавшему врагу, во много раз превосходящему их и числом и умением, французы добивали раненых или просто сбрасывали их с моста.

Быховский тракт никогда не видал разом столько бричек, телег, карет, колясок, которые торопились вывезти беженцев к югу. По обочинам шли с узлами пешие горожане. Толчея на дороге затрудняла отступление военных отрядов, поэтому почти сразу по выходе из города они разделились: полковник фон Коллен со своим батальоном продолжал двигаться по дороге, а полковник Грессер с отрядом свернул на обочину. Французы преследовали и дважды пытались отрезать путь к отступлению, но неприятеля отгоняли ружейными выстрелами, а иногда и штыковыми атаками и шли дальше. Раненых в стычках уносили с собой.

Граф Толстой Дмитрий Александрович, до последней возможности остававшийся в городе, не успевший даже вывезти младшего сына и вынужденный оставить его у местного священника под чужим именем, застрял в дорожной толчее. Супругу со старшими детьми он отправил ещё прежде, и как им удалось добраться (и удалось ли?), не знал. Налёты французской конницы подступали всё ближе к его карете, и неизбежный плен (а то и виселица!) становился реальной угрозой. Покинув карету и всё, что в ней было, он смешался с толпой беженцев и стал пробираться к отступающим отрядам, отбивающимся от наседающих преследователей.

У Буйничей могилёвский батальон настигли два полка французской лёгкой пехоты, сопровождаемые конными егерями, отличившимися ещё на Виленском поле. Не сумев уничтожить защитников города там, они пустились в погоню, пытаясь взять их в кольцо и не дать ускользнуть. Похоже, задались целью добить огрызающегося врага во что бы то ни стало. Поверженный, но не сдавшийся, он не давал им ощутить вкус победы в полной мере. Толстого, успевшего добраться до своих, солдаты оттесняли в дальние ряды. Там безопаснее, да чтоб не мешал, под руку не лез. Он молча сносил тычки и пихания жёстких ладоней, о которых и помыслить не мог всего лишь вчера. Да и кто бы посмел? Его, губернатора! А в эти горячие мгновения наплевательство на чины, грубое, нерассуждающее подчинение солдатской воле было ему отраднее заботливой ласки матери. Он с испугом ребёнка смотрел в суровые лица могилёвцев, которые мужественно отстреливались, когда противник нападал с фронта, и ужас шевелил волосы, когда падали убитые и раненые. С флангов их обороняли овраги с ручьями и топями да лесные дебри. Пару раз преследователи хотели их обойти, но, увязнув в трясине, запутавшись в непролазных кустах, оставили эти тщетные попытки. Двоих застрявших расстреляли в упор, остальные кое-как выкарабкались и еле унесли ноги, бросившись наутёк. Родная природа выстроила заставы, храня жителей своих и заступников от иноземного нашествия.

Но отказываться от лёгкой победы над ослабевшим и малочисленным отступающим противником французы и не думали, они продолжали преследовать батальон, уходящий на юг.

Уже показалась впереди деревня Салтановка, когда из леса неожиданно, как чёрт из табакерки, выскочил отряд в тысячу казаков. Впереди летел на взмыленном коне полковник, сверкая саблей. Его рот так оскалился, что усы вздыбились до крыльев носа, и Дмитрию Александровичу казалось, что они из оных и растут. Но ещё больше поразил губернатора отчаянный рубака с длинными солнечного цвета волосами, что бок о бок с командиром размахивал саблей. Он был… во вражеском мундире, распахнутом на груди, и казалось, его клинок вот-вот рухнет на голову полковника. Но нет. Он сражался… против своих? Перебежчик? Французские егеря с не меньшим изумлением вылупили на него глаза, но от смерти на волосок нет времени на раздумья. Остальные всадники, ощерившиеся клинками, не отставали, даже не замечая «врага» в гуще казаков, со всего маху они обрушились лавой на оторопевшего неприятеля. Врубились в сомкнутые ряды, смяли строй, и зазвенела над головами гибель. Под яростным напором противник дрогнул, попятился. А от Салтановки уже спешили полки генерал-майора Сиверса. Военное счастье так переменчиво и капризно! Теперь преследователи, развернувшись, наподдавали обратно по завоёванному было тракту, забыв о недобитом вымотанном батальоне, а русские наседали и гнали его в Могилёв. Толстой перевёл дух, на ликование же сил не осталось. Смерть, жадно и неотступно смотревшая в глаза, на сей раз пощадила, отворотилась. Он слышал, как на подходе к городу грянули встречные выстрелы, засвистела картечь — подоспевшая французская артиллерия, открывшая огонь, остановила атаку. Казаки возвращались победителями. И хотя враг был ещё силён и опасен, однако хвост ему прищемили знатно.

В захваченный город доскакало не более ста егерей, остальные погибли или попали в плен.

***

— Как полковник Сысоев оказался в засаде? — князь Багратион принимал могилёвского губернатора графа Толстого, подробно выспрашивая о последних событиях и подсчитывая все выгоды и опасности своих ближайших планов, а также прикидывая в уме, как выполнить приказ его величества Александра I, который привёз 7-го июля флигель-адъютант Волконский: переправиться через Днепр и идти на соединение с 1-ой армией в Смоленск. Единственный мост в Могилёве, к которому вёл свою армию Багратион, теперь в руках французов. Даву сделает всё возможное, чтобы не подпустить их к переправе. Его вопрос, однако, адресовался вовсе не графу (никаких полковников, а тем более расположение армейских подразделений тот знать не мог), а непосредственному начальнику Сысоева — генерал-лейтенанту Раевскому. — Он отправился в обход Быховского тракта, с тем чтобы со стороны Виленской дороги подойти к городу.

— История загадочная, — генерал слегка замялся, не зная, как отнесётся князь к самовольству его полковника, не выполнившего приказ, однако с честью разбившего противника в другом месте. — По донесению самого полковника, навстречу казакам ещё на полпути вылетел странный всадник, коего они сначала чуть не зарубили: польский егерский мундир нараспашку, храпящий конь, как чёрный дьявол. Оказался добровольцем-разведчиком, переодетым маскарадным образом для удобства передвижения во французском лагере. Рисковый малый. От него и узнали, что по Виленскому тракту движется неприятель несметным числом, что он вызнал расположение французов и берётся провести казаков лесом к месту, где придётся отбивать отступление русских отрядов.

— Да кто ж он такой? — кустистые брови князя, сражённые рапортом, взлетели на лоб.

Николай Николаевич усмехнулся:

— Казаки объяснили всё просто: святые угодники ангела-бережителя выслали. Говорят, и правда, на ангела похож: золотые волосы по плечам, глаза синими звёздами да и шашкой махать мастер, оттого и не дал себя зарубить, — видя, что начальник не гневается, а лишь недоумевает, Раевский уже смелее продолжил: — Насели-то со всех сторон! Только русская речь, когда он заорал: «Да, свой я! Свой!», остудила нападательный пыл молодцов.

Багратион расхохотался:

— Ну, коли и святые угодники взялись нам помогать, Даву с нами не совладать!

Неверовский слушал молча, только в глазах вспыхивали азартные искорки, а Раевский уже докладывал об исходе боя и трофеях:

— В этой баталии на Быховском тракте захватили в плен 215 человек, среди них восьмерых обер-офицеров и командира 3-го конно-егерского полка полковника Сен-Марса.

— А ангел-то куда подевался? — зацепила-таки главнокомандующего «загадочная история». Не каждый день всё же святые угодники высылали подмогу.

— Рубился вместе с казаками. Лез наперёд других и даже не ранен. Кстати, он добыл важные сведения. Наши предположения относительно численности армии Даву получили примерное подтверждение: восемнадцать — двадцать тысяч. Он говорит, что везде называли по-разному. Железный маршал готовит нам встречу у Салтановки. Вот здесь, — Раевский достал измятый лист бумаги, — он нарисовал расположение сил, как услышал в штабе вчера ночью. Даву, конечно, может переменить решение, но всё же…

— Такие решения туда-сюда не скачут, — резонно заметил Багратион. — Не в лес по грибы навострились. Да и в лесах наших, как в лабиринтах, заплутают и сгинут, следов не сыщешь.

***

Оставив Бобруйск, Багратион направился к Быхову, где должен был принять твёрдое решение: идти ли ему на Могилёв и с боем прорываться к мосту и дальше с арьергардными боями следовать в Смоленск, рискуя угробить армию, или искать другую переправу, по возможности избежать столкновения с противником и сохранить в целости численный состав и армейские обозы. Он выслушивал мнения своих генералов, обмозговывал их и старался не горячиться, не рубить с плеча, за что его частенько упрекали, а принять хорошо обдуманное, взвешенное решение. Слишком многое от него зависело. Да и отвечать придётся перед государем, перед Отечеством, наконец, перед историей — одному ему. И скидкой на горячую южную кровь потомки не удостоят.

10-го июля 2-ая армия подошла к развилке направлений на Могилёв и Быхов. Решение было принято. Здесь, южнее Быхова, наводить переправу, а на подступах к Могилёву дать демонстрационное сражение, отвлекая противника от основных сил армии, не позволить Даву догадаться об истинных намерениях русских. Главная роль в баталии у Салтановки, где маршал планировал разбить 2-ую армию, отводилась корпусу Раевского.

— Помни, Николай Николаевич, — напутствовал главнокомандующий генерала, стараясь не выказывать опасений за рисковое предприятие (но друга не обманешь — теплота голоса, дотошное внимание к каждой мелочи будущей схватки яснее ясного говорили о его беспокойстве), — от тебя зависит, чтоб француз не проведал о строительстве моста. Пусть думает супостат, что мы сдуру решились на генеральное сражение. Рассредоточь силы так, чтобы Даву почувствовал масштабность военной операции. Однако людей береги. По возможности, конечно… Не хоровод водим. Ты «ангельский» листок-то изучил?

Раевский усмехнулся:

— Изучил. А ангел-то исчез. Полковник Сысоев говорит: появился неизвестно откуда и пропал — никто не заметил. Адъютант мой Батюшков Константин (ты ведь знаешь его, Пётр Иванович?) загорелся в поэме его воспеть.

— Ну-ну, — проворчал Багратион. — Вся война впереди, конца не видать. Выживем — найдется, кого воспевать. С избытком.

11 июля чуть свет авангард 7-го корпуса генерала Раевского в составе двух егерских полков начал наступление и к восьми часам прибыл к деревне Салтановка, где расположились ещё накануне и теперь поджидали их три батальона линейного полка и рота вольтижёров армии Даву.

26-ую пехотную дивизию генерала Паскевича Раевский направил в обход леса к деревне Фатово, где, по донесению «ангела», тоже сосредоточились немалые силы неприятеля. Маршал надеялся пустить эти силы в обход и ударить в спину 2-ой армии (если б армии! Зачесал бы в затылке, узнав, что всего лишь один корпус ему противостоит!), чтобы атаковать левый и правый фланги одновременно.

Николай Николаевич трясся в седле, раздумывая на ходу, не чувствуя утреннего холодка, щиплющего ноздри, пробирающегося за ворот и шарящего под мундиром. Только глаза зорко ощупывали дорогу впереди и по обочинам, дабы неожиданности не застали врасплох. Да, ничего не скажешь. Умно. Враз накрыть колпаком Багратиона — и нету его! То, что прошляпил братец Наполеона, железный маршал из кулака не выпустит! А ведь поди ж ты, могли и сбыться надежды Даву, ан Бог уберёг.

За речкой Салтановкой зиял широкий длинный овраг — практически готовый ров, французам даже упираться не пришлось, зарываясь в землю, укрепляя позиции. Там, за оврагом, при появлении русских сразу началось оживление, орудия были готовы к бою. Их ждали. Но поскольку французы не располагали точными сведениями о численности противника, подготовку провели основательную, рассчитывали сразиться с целой армией.

Полковник Глебов, следуя заранее составленному плану, повёл своих егерей к мосту. Легко отбросил сторожевые посты противника и, несмотря на артиллерийский обстрел и густой ружейный огонь, перешёл на левый берег. Но продвинуться дальше не удалось. Два батальона французов ринулись в атаку, одновременно обходя с флангов, и под угрозой окружения он вынужден был отступить.

А генерал Паскевич в это время вёл свою дивизию узкими лесными тропами, выходящими в тыл правому флангу неприятеля. Он знал, там, близ деревни Фатово, засекретились французы, но укреплений не строили и бой с этой стороны маршал не планировал. Идти старались быстро, но тихо, чтобы прежде времени не всполошить противника и не проворонить пробирающегося лесом врага в тыл Раевскому. В голове колонны шли два батальона Орловского и Нижегородского полков с двенадцатью орудиями, а за ними — Полтавский и Ладожский полки с шестью орудиями, замыкала колонну кавалерия. Если верить бумажке с нарисованным планом и расположением сил французов, надвигающаяся русская рать уступала противнику числом, значит, надо взять внезапностью, не дать врагу опомниться и воспрянуть духом от своего превосходства.

И вдруг авангард колонны остановился.

Из-за деревьев был хорошо виден французский батальон, марширующий правым берегом реки под прикрытием леса к Салтановке. Неприятель пока не очень-то и таился, никак не ожидая встретить здесь противника. Пришлось солдатам Паскевича попотеть, разворачивая орудия к берегу — между деревьями было тесновато. Но действовать надо было проворно и так, чтоб французы прежде отведали картечь и только потом поняли, что их вылазка рассекречена.

Русские егеря дружно обстреляли неприятеля и вытеснили из лесного заслона. Завязался бой. Ещё не вся армия успела выйти на опушку, как показалась подмога — батальон французской пехоты со стрелковой цепью впереди. Не дожидаясь, пока выкатят из леса и установят орудия, ураганная атака, оглушая криками «Ура!», смела противника. Двенадцать орудий приготовились к обстрелу, когда пехотинцы уже подбежали к Фатово.

Деревня была взята.

Разгорячённые и довольные, победители выходили за околицу, не замечая, как на ржаном поле поднимались скрывавшиеся в некошеных хлебах четыре резервных батальона. Столкнувшись в ожесточённой рукопашной схватке, обе стороны дрались отчаянно. Французская сторона росла как на дрожжах — с дальних концов поля бежали и бежали новые драчуны. Русские, предвидя исход затеянной потасовки, старались держаться кучно, не зарываться во вражескую гущу, но на своих не оглядывались, отличая их по родной матерщине, летящей вместе с кулаками.

Однако численный перевес становился всё ощутимее, и недавним победителям пришлось отступить.

Генерал Паскевич издали наблюдал за перемещением и построениями французов. Их цель была ясна: разбить его дивизию (не оставлять же на хвосте кусачую блоху, теперь-то уж они разглядели, что силы русских невелики), переправиться на правый берег реки и дальше двигаться лесом, обходя противника у Салтановки, замкнуть кольцо и покончить с армией Багратиона.

План сражения вспыхнул сразу, как озарение.

На холме к западу от Фатово Паскевич выдвинул ещё шесть орудий и развернул Ладожский полк, а в лесу — цепь стрелков. Все попытки неприятеля прорваться к реке в центре и на левом фланге не увенчались успехом. Однако на правом фланге батальоны Орловского и Нижегородского полков оттеснили за реку. Преследовавшие их французы сумели переправиться следом и зажать в тиски правый фланг дивизии. И тогда Паскевич выставил против них Полтавский полк, который пошёл в наступление, прикрывая собой выстроившуюся за ним четырёхрудийную батарею. Атака развивалась стремительно и успешно, пока противник не ввёл в бой резервные силы, которые ударили во фланг и стали теснить русских назад. Полтавский полк медленно отступал на батарею и вдруг мгновенно расступился в обе стороны, а преследователи с ужасом осознали, что на них в упор глядят дула орудий. Картечный огонь поливал опешившего врага, а недавно пятившаяся пехота снова пошла в атаку и гнала удирающих, пока не отбросила их на исходные позиции.

Тем временем у деревни Салтановка разворачивались другие события. Маршал Даву, учитывая размах развернувшихся боевых действий, решил, что русская армия вся участвует в генеральном сражении, прибыл лично и принял командование. Генерал Раевский выстроил на дороге колонну из лучшего в корпусе Смоленского пехотного полка, в задачу которого входило стремительной штыковой атакой овладеть мостом и обеспечить движение основных сил корпуса. Наступление обеспечивалось артиллерией с высоток по обе стороны дороги и рассыпным строем егерей на берегу.

Французская артиллерия встретила русских пехотинцев огнём, но не остановила. Желая сорвать атаку противника, Даву послал в обход линейный батальон, который, переправившись по реке южнее, ударил русским в правый фланг. Очень понятная и не раз оправдавшая себя тактика — отрезать наступающих от основных сил и добить по частям. Этого нельзя было допустить, и Раевский велел развернуть колонну в сторону атакующих. Натиск неприятеля становился всё увереннее, русские смешали строй и стали пятиться. Полковник Рылеев упал, тяжело раненный в ногу картечью. В переломной ситуации уступить врагу — проиграть половину сражения!

И генерала Раевского ветром вынесло в первые ряды пехотинцев, в руках его высоко полоскалось полковое знамя:

— Вперёд, ребята, за царя и Отечество!

Ничто так не воспламеняет мужество, как личный пример командира. Воспрянувшие солдаты бросились за ним. Картечь, просвистев, прожгла грудь Раевского, дыхание перехватила резкая боль, но в пылу атаки он продолжал бежать, увлекая за собой остальных, не обращая внимания на набухающий кровью мундир. Смоленский полк сражался геройски, казалось, что и число его возросло. Французский батальон был разгромлен и втоптан в трясину, его жалкие остатки спасались вплавь и с трудом, враскорячку, под глумливый хохот противника выползали на противоположный берег.

Сражения с короткими передышками продолжались весь день и со стороны Салтановки, и между деревнями Фатово и Селец. Военные успехи были переменчивы, Фортуна по очереди улыбалась то русским, то французам, не решаясь выбрать достойного победителя, пока не опустились на землю сумерки и в военных баталиях наступил перерыв.

Ночью Раевский допрашивал пленных. Из сбивчивых и обрывочных сведений всё же сложилось довольно ясное положение дел. Маршал Даву сосредоточил в районе боевых действий пять дивизий и был уверен, что русские непременно будут прорываться к Могилёву. За рекой укрепляли новые позиции. При свете костров и факелов рыли на флангах рвы, валили деревья, вязали щиты. Стук, треск и дымная гарь долетали и в русский лагерь, такого не утаишь. Француз готовился с рассветом отразить штурм неприятеля. Последний штурм. Маршал знал, что против его силы, заквашенной на теории военного искусства и богатом боевом опыте, русским лапотникам не устоять. Да, они умеют громко тявкать и очертя голову бросаться под пули, называя это героизмом (а надо бы — идиотизмом!), но воевать!!! Прав император — вместе с Суворовым закатилась русская звезда победы.

Николай Николаевич, спеленатый бинтами, полулежал на походной кровати, опираясь головой на свёрнутое валиком одеяло. Обернувшись в сторону генерал-майора Колюбакина, поморщился от стрельнувшей в раненой груди боли. Его сосед, тоже приласканный в бою картечью, вытянулся в двух шагах на расстеленном тюфяке.

— Пётр Михайлович, а ведь Даву ждёт нас завтра снова на поле сражения.

— Ждёт… — вздохнул тот. — Вишь, как фортеции укрепляет, врастает в позиции. Дозорные доносят, что и ночью французы не спят, ожидают подвоха. Даву всю армию свою выставил. Ох, не по плечу она нам.

Раевский довольно усмехнулся:

— А ведь нам удалось сосредоточить всё внимание Даву на себе. Прибыл посыльный: южнее Быхова наведены мосты, армия спешным порядком ведёт переправу через Днепр. Им нужно время, значит, рано ещё отпускать французов. Пусть ждут.

— Чего? Завтра все тут поляжем. И Багратиону от нашего геройства проку на грош. Не успеет уйти…

— А завтра… — злорадно хохотнул Раевский и охнул, схватившись рукой за грудь, — …завтра мы к французу не явимся. Отложим наступление на день. К вечеру он заволнуется… ан не заподозрит: надо же и раны когда-то зализывать. Пусть его гордость распирает: эка знатно нас потрепал, никак не очухаемся. А мы сделаем передислокацию: оставим Новосёлки и уйдём в Дашковку. Покараулим их ещё денёк. Пусть думают, что силы копим, готовим наступление.

12 июля генерал Раевский с 7-м корпусом перебрался в Дашковку и ещё день выжидал. Казачий полк атамана Платова демонстративно проехался по правому берегу Днепра, внушая французам впечатление, что осматривает окрестности Могилёва, выбирая удобные боевые позиции, а к вечеру скрылся. У Борколабова переправился через Днепр и двинулся в направлении, указанном Багратионом, который успел перевести армию на восточный берег и двинулся в сторону Смоленска через Пропойск, Чериков, Кричев, Мстиславль, Хиславичи. Ночью 7-ой пехотный корпус тихо снялся с позиций, перешёл Днепр по наведённой переправе за Быховом и соединился с Багратионом.

***

Наутро маршал Даву, пребывавший в полной уверенности, что именно сегодня предстоит решающая битва за Могилёв, поднялся чуть свет. В своей победе он был уверен. Однако ещё раз прокручивал в уме и чертил на бумаге расстановку сил обеих сторон, сверяясь с картой, разложенной на столе, чтобы досадная неучтённая мелочь не произвела осечку. Предстоящая баталия была спланирована безупречно! С его лица не сходила довольная улыбка. Он уже слышал восторги императора, стремления которого никто не мог осуществить, даже родной брат. Маршал гнал от себя сладостные видения — не время пока ликовать, парить в седьмом небе. Но неизменно возвращался к ним, представляя себя то со скромно склонённой головой, то гордо и бестрепетно расправившего плечи под торжественную дробь барабанов… в руке Великого полководца уже блеснул орден, императорская свита отводила завистливые косые взгляды, как…

В дверь раздался торопливый стук.

— Что там?!

— Дозорный, господин маршал, с донесением.

Даву слушал пикетчика, и краска сползала с его лица, как с дешёвой линялой пелёнки, а в глазах темнело. Донесение о переправе русских опоздало на сутки. Их теперь уже и след простыл. Силы противника, его планы, равно как и направление, в котором он скрылся, остались невыясненными. Гениально рассчитанный разгром Багратиона, ожидание наступательных действий противника, надежды на победу — всё коту под хвост!

Маршал знал, что Наполеон ему этого не простит.

Глава 10
Стоять и умирать

Барклай де Толли со своей 1-ой армией шёл на Витебск. Покинув 4-го июля Дрисский укреплённый лагерь, обустроенный сообразно плану генерала Фуля, который находился в свите царя и пользовался неизвестно почему его непререкаемым доверием в вопросах военной стратегии, главнокомандующий, как и все его генералы, был несказанно рад. Удалось-таки вырваться из этой «укреплённой мышеловки»! А сколько мучительных уговоров и дипломатических уловок было пущено в ход, чтобы убедить Александра, насколько гибельна для армии приготовленная позиция. Бездарный и самоуверенный Фуль сумел внушить царю мысль о выгодном расположении и боевой мощи лагеря, так что некоторые генералы, не отличавшиеся дипломатическими талантами и терявшие терпение, говорили Александру в глаза с нескрываемым возмущением, что «Дрисский лагерь мог придумать или сумасшедший, или изменник», что мнимые укрепления не продержатся и нескольких дней, что русская армия неминуемо будет загнана в полукруг окопов, окружена и атакована с единственным исходом — позорной капитуляцией.

Ещё больше изворотливости потребовалось, чтобы верноподданно убедить царя убраться из армии, где он, совсем не военный человек, только мешался, как тяжёлая гиря, прикованная к ногам. Вместе со свитой болтунов, тунеядцев, нашёптывателей, напыщенных и важных, Александр Павлович разъезжал по Дриссе, вмешивался в военные планы, отдавал немыслимые распоряжения, запутывал и без того нелёгкую задачу. Только в Полоцке, получив письмо любимой сестры Екатерины Павловны, которой не откажешь в уме и дальновидности, царь покаянно развёл руками: «Сестра гонит меня из армии», и головоломная проблема разрешилась. Теперь Барклай единолично распоряжался судьбой 1-ой армии. Ну, почти…

Он по-прежнему созывал военный совет, выслушивая мнение боевых и штабных командиров, сгоряча не отмахивался, основательно взвешивал каждое, зная по опыту, что на первый взгляд бредовое — берёт верх в посрамление тактическим правилам, ибо никто его не ждёт. А стерегут иное — по себе меряют, по букве воинской науки.

— Наполеон, как и мы, направляется в Витебск. Багратион под Могилёвом, может не успеть к нам на соединение, — начальник штаба генерал Ермолов, связанный тесной дружбой с князем Багратионом и получающий от него личную корреспонденцию, не докладывал, а словно размышлял вслух.

— Надо оттянуть время, задержать неприятеля на подступах к городу. А подойдёт 2-ая армия — дать сражение, — в голосе Михаила Богдановича чувствовалась непривычная решимость человека, уставшего от компромиссов, уступок, полумер. Не только Ермолов, знавший военного министра как осторожного, осмотрительного до педантизма политика, но и генерал-квартирмейстер полковник Толь с удивлением воззрились на главнокомандующего.

Однако начальник штаба, предпочитающий объясняться с врагом на языке оружия, на этот раз не поддержал боевого рвения главнокомандующего:

— Давать сражение здесь крайне нежелательно. И не под силу нам. Заведомое поражение сулит большие беды России.

Однако у Барклая был припасён железный аргумент, против которого другие возражения блёкнут:

— Вот придёт Багратион — послушаете, что он скажет: бежать без оглядки через всю страну — преступно. Потерять армию можно и по-другому: развеяв боевой дух, утратив веру в свои силы, в победу. Любимый ученик великого Суворова, он крепко усвоил превосходство духа над материей.

— Надо ждать вестей из 2-ой армии, — не сдавался Ермолов. — Сумеет ли Багратион прорваться через Могилёв к Витебску — нерешённый вопрос. Он уж не раз вынужден был менять направление сообразно обстоятельствам. А на этом пути засел Даву со своей армией.

Остальные генералы пока воздерживались принимать ту или иную позицию в споре. Только слушали да обменивались втихую соображениями, их шу-шу-шу рассыпа́лось по комнате и гуляло из стороны в сторону, словно ветер шуршал в сухих камышах. Барклая слегка раздражала принятая ими роль третейского судьи: выслушать противуположные мнения, взвесить и определить свою позицию. Не желая раздора соратников, он сбавил резкость тона и почти по-отечески вздохнул:

— Алексей Петрович, в нашем положении мы можем лишь одно: сдерживать неприятеля на подступах к городу в арьергардных сражениях, выигрывая время для Багратиона, насколько возможно. И мы отдохнём, пополним продовольствие, а потом форсированно направимся в Оршу на соединение со 2-ой армией.

Ермолов выразительно переглянулся с генералом Остерманом-Толстым, и тот, не умея сдержать резкости, возразил:

— Стоит ли задерживаться в Витебске, терять время и боевые силы в ненужных стычках с неприятелем? Не лучше ли сразу идти на Оршу?

Судя по взволнованному гулу и переглядыванию генералов, они были согласны с графом Остерманом-Толстым.

— Ваше превосходительство, за упущенное время можно потерять выгоды и поплатиться последствиями весьма дорого, — вставил Ермолов.

Генерал Дохтуров поддержал оппозицию, выразив общее мнение:

— Я полагаю, что в Дрисском лагере мы имели достаточно отдохновения.

— А если Багратион всё-таки сюда не придёт? — засомневался генерал Тучков.

— Будем сражаться, — отрезал главнокомандующий, ставя точку в решённом вопросе.

***

Дорога по левому берегу Двины, окаймлённая березняком, оврагами и топями, тянулась от Бешенковичей через Островно, Куковячино, Комары, Добрейку до самого Витебска. Рассвет 13 июля застал войско генерал-лейтенанта Остермана-Толстого близ деревни Островно. Его 4-й пехотный корпус насчитывал восемь тысяч солдат и по приказу главнокомандующего был усилен Нежинским и Ингерманландским драгунскими, Сумским гусарским и лейб-гусарским полками с конными орудиями. Адъютанты главнокомандующего Сеславин и Левенштерн были также прикомандированы к отряду. Генерал был угрюм и задумчив и, казалось, не замечал ни изнуряющей жары в столь ранний час, заставляющей солдат расстёгивать мундиры и снимать галстуки, ни одобрительных взглядов пехотинцев, которые ценили своего командира за то, что никогда не прятался за их спинами и впереди всех летел в атаку.

— Командир наш — русский, а немецкая фамилия — это так… наследство от дальней родни. И адъютанты у его, не то что при штабе, все русские: Жемчужников, Аргомаков, Валуев, Пашков…

— Иностранцам не очень верит, это точно, как и наш брат, простой солдат. Сказывают, огорошил одного по самую макушку: «Для вас Россия — мундир, вы его наденете и снимете, а для меня она — моя кожа».

— И графство своё берегёт для приёмов, а быть русским солдатом почитает высшей честью.

Марширующие солдаты переговаривались тишком, коротко поглядывая на своего начальника, ехавшего верхом вдоль колонны.

Генерал Александр Остерман-Толстой, тревожимый скверными предчувствиями, вёл своих солдат умирать. Перейдя в арьергард, он жертвовал своим отрядом для спасения 1-ой армии. Жестокая необходимость войны — становиться живым заслоном, обречённым на уничтожение, задерживать превосходящие силы неприятеля без малейшего шанса на победу — не в первый раз заглядывала ему в душу, отыскивая затаившийся страх, и не находила его. Он остался живым в таком же заслоне у Чарнова 7-го декабря 1806 года, десять часов удерживая со своим пятитысячным отрядом весь корпус маршала Даву, пока русские войска не соединились у города Пултуска. Кто из них выживет сегодня? Он осознавал себя не единственным избранником своенравного жребия войны: сколько ещё таких заслонов рассеяно на полях сражений! Из одной жертвенной чаши с ним причастились и Багратион, любимец Суворова, и Михаил Илларионович Кутузов, родственник Толстого. Последние донесения рассказывают о блестящих арьергардных боях атамана Платова…

Генерал ещё не знал, как не знал никто из его окружения, ни о Салтановском заслоне генерала Раевского, снятом сегодняшней ночью, ни о том, что Могилёв занят маршалом Даву, что к Орше приближаются войска маршала Груши, делая поход русской армии в этом направлении совершенно бессмысленным.

Пушечный выстрел расколол нежную дрёму июльского утра, и генерал, выхватив саблю, уже мчался в авангард отряда, который, видимо, столкнулся с неприятелем.

Русские лейб-гусары, опрокинув французский пикет, бросились преследовать отступавших. Навстречу им выскочила головная часть французской кавалерии. Впереди в хлопающем крыльями пурпурном плаще с стелющимися по ветру чёрными кудрями из-под плюмажа летел сам Мюрат с сверкающим на солнце клинком. Несмотря на явно превосходящие силы французов, лейб-гусары не дрогнули и отчаянно сражались, теряя в кровавой рубке людей. Сквозь звон стали и крики никакой приказ к ним не пробьётся. Только пушечный выстрел. Остаётся одно.

— Нежинский драгунский полк! Сумской гусарский! — заорал он во всё горло и вытянул саблю в направлении кавалерийской схватки. — Удерживать неприятеля, пока не подтянется пехота! Вперёд!

Поперёк Витебского тракта русский генерал выстроил свой корпус так, чтобы оба фланга упёрлись в леса и окружение стало невозможным. Во главе правого фланга он поставил Левенштерна, левым крылом командовал отважный капитан Сеславин, который весьма толково расположил орудия и вёл прицельный огонь. Сам Остерман возглавил центр. Французская кавалерия превосходила числом, однако неприятель имел мало пехоты и вынужден был атаковать на дороге, где его встречал беглый артиллерийский и ружейный обстрел. Хуже всего приходилось выстроившимся на дороге русским пехотинцам от многочисленной французской артиллерии, тем более что своих пушек было явно недостаточно, учитывая потерю шести орудий, захваченных французами в авангардной стычке.

Если верить старым служилым, не раз побывавшим в сражениях, страх смерти тревожит молодых солдат только поначалу, когда кровь, стоны раненых, вид изувеченных тел угнетают воображение. Когда начинается бой, на смену страху приходит ожесточение, даже бесчувствие, безжалостность. Лёгкие раны не замечаются — их боль не тревожит, кровь и смерть становятся обыденными фактами военной жизни, а страдание и сострадание не жалят, мучительно не казнят, потому что приходят позже.

Между тем кавалерия неприятеля не прекращала своих атак. Батарея штабс-капитана Фигнера палила из «единорогов» беспрерывно, так что они раскалились и награждали ожогами тех, кто неловко хватался за них, однако конницу маршала Мюрата заставила-таки топтаться на месте. С другой стороны на батарею летели пьяные уланы (для храбрости что ли приняли?) князя Радзивилла. Они прорвались даже до обоза, а на батарее бешено рубили всё без разбору: фейерверкеров, канониров, лошадей, лафеты, колёса… наскакивали и на пушки, но лишь царапали их. Красные опухшие рожи метали мутные взгляды по сторонам, выискивая, на чём бы ещё проявить свою бессмысленную удаль.

Причудливы и необъяснимы, как запутанная сеть лабиринтов, плетения судеб! Какую страшную встречу уготовила им война! Ещё в марте 4-й пехотный корпус русских войск квартировал в Несвиже и князь Радзивилл частенько приезжал в лагерь на практическую стрельбу, на пирушки к ротным командирам. Русские офицеры дважды гостили у князя и танцевали на его великолепных балах. А нынче — щедро потчевали польских улан картечью, а самого князя Радзивилла ранили в ногу.

— Ваше сиятельство, на батареях много убитых канониров и повреждённых пушек. Как прикажете действовать?

— Стреляйте из тех, которые остались, — граф Остерман даже не повернул каменного лица.

Кавалерийские атаки Мюрата были яростными, он ждал подкрепления корпуса Евгения Богарне, поэтому не экономил силы. Французы вреза́лись в ряды пехоты, врывались на батареи к артиллеристам, рубились беспощадно. От порохового дыма задыхались и люди, и кони. Русские батальоны редели, смыкали строй и стояли насмерть, не думая отступать.

— Господин генерал, — адъютант осадил лошадь и срывающимся голосом доложил: — Французы забросали ядрами. У нас большие потери, много раненых. Что прика́жете?

Граф Остерман, нюхая табак, невозмутимо и жёстко отрезал:

— Стоять и умирать!

Прибывший адъютант ещё не успел отдышаться, как вдруг мимо генерала просвистело ядро, но его не задело, а оторвало адъютанту руку, и, влетев в кусты, взметнуло в небо комья земли и изломанные ветки с опалённой листвой.

Адъютант уткнулся в лошадь.

— Возьмите его, — приказал генерал и, стегнув коня, поскакал к Перновскому полку, отбивающему батарею, где увидел Александра Фигнера, стоящего на лафете и обрушивающего сабельные удары на рвущихся к нему улан.

Дивизия французской пехоты Богарне, прибывшая на помощь маршалу Мюрату, так и не смогла обойти русских с флангов, а с фронта её атаки были отражены штыками и картечью.

К вечеру неприятель ослабил натиск. Видимо, рассудил, глядя, как русские «стояли и умирали», не двигаясь с места, что они только передовой отряд, что их значительные подкрепления уже на подходе, скрытые за лесом. Бросить на прорыв все силы сейчас — недальновидно. Подтянутся свежие войска — не выстоять. Разумнее дождаться утра — а там посмотрим.

К ночи сражение прекратилось.

Десять часов сдерживал атаки неприятеля 4-й пехотный корпус Остермана-Толстого, выиграв сутки для своей армии. И если бы Барклай не прислал ему на смену 3-ю пехотную дивизию Коновницына и 1-й кавалерийский корпус Уварова, вряд ли он выдержал бы ещё один такой день.

Подоспевшие на смену соратники поздравляли генерала, и на этот раз оставшегося в живых. Уваров похлопал его по плечу:

— Этот подвиг, друг мой, достоин римлянина!

Остерман рассердился:

— Почему же не русских?!

Уваров растерялся, он и не думал обижать приятеля, но этот граф… хм… такому не то что палец — прут железный в рот не клади — откусит.

Ещё сутки сдерживали французов Коновницын и сменивший его граф Пален, постепенно отступая в сторону Витебска, где в южных окрестностях города на правом берегу реки Лучосы расположилась 1-ая русская армия. К ночи уцелевшие остатки заслона подтянулись в армейский лагерь. Капитан Сеславин, два дня сражавшийся в арьергарде сначала с генералом Остерманом-Толстым, потом с Коновницыным и Паленом, прибыл к Барклаю де Толли с рапортом.

— А какой дух в войске? Как дерутся, что говорят? — спросил Барклай своего отважного адъютанта, выслушав донесение.

— Бранят вас, ваше сиятельство. Говорят, срамно́ задаром, без боя, отдавать неприятелю русские земли. Уж пол-России бегом протопали. Зато, вступив в дело, дерутся, как следует русским, словно причащаются, смывают позор свой.

— Брань и я слышал своими ушами и её не уважаю, — поморщился, будто отдавили ему любимый мозоль, главнокомандующий. — Ежели б я стремился угодить недальнозорким и неглубокомыслым и не радел о пользе и спасении Отечества, давно ввязался бы в сражение на радость Наполеону. Никогда не следует делать того, чего так хочет и неотступно навязывает противник. Никто не хочет этого понимать. Приходится рассчитывать на рассудительность потомков.

Всю ночь не гасили костров. Лагерь неусыпно охранялся пикетами, которых к Витебскому тракту выслали вдвое больше. Армии нужен был отдых, как глоток воздуха утопающему. И сон утомлённых кровавым сражением солдат был свят. Неизвестно ещё, что ждёт их утром. А в лагерь даже ночью прибывали подводы с фуражом и хлебом. Город поддерживал своих защитников.

С рассветом 15-го июля прискакал курьер от Багратиона, князь Меншиков. Багратион сообщал, что пробиться через Могилёв, занятый маршалом Даву, не удалось, что, переправившись через Днепр, 2-ая армия движется к Смоленску, железный маршал направляется туда же.

***

У самого леса, на краю опушки, поставили палатку Наполеона. Вокруг расположилась Старая гвардия. Передовые французские эшелоны всё прибывали, обустраивая лагерь, зажигая ночные костры. Широкая равнина простиралась до города, светящегося огнями, а за городом, где стояла русская армия, император хорошо видел в мерцании костров постоянное движение. Что там происходит? Что задумал Барклай?

Подошёл Мюрат, потом вице-король Евгений и, не решаясь мешать думать императору, молча встали рядом.

— Если русские хотят сражаться, — негромко заговорил император, ни к кому конкретно не обращаясь, уверенный, что каждое его слово будет услышано, — для нас это большое счастье. Мы накануне больших событий, господа. Посмотрим, как они поведут себя на рассвете. Почему они так долго избегают сражения? Судя по арьергардным боям, русские умеют драться. Им не откажешь в стойкости и отваге…

— Бездарное командование? — предположил Мюрат. — Вы говорили, сир, что, кроме Багратиона, у русских нет полководцев, остальные — придворные интриганы и тщеславные глупцы.

Наполеон с монументально-гордым лицом промолчал, лишь искоса взглянул на своего маршала.

К рассвету французский лагерь был полностью обустроен. Четыре большие колонны гвардейской пехоты выстроились в каре, загораживая центр, где раскинулись три палатки — для императора и для свиты. У палаток — караул в двадцать гренадёров, офицер и барабанщик. На соседнем поле раздавали провизию — мясо и хлеб, на кострах готовился завтрак. Генералы и адъютанты сновали между полками и палаткой императора, выслушивая распоряжения и готовясь к решительному делу.

Наполеон в окружении свиты вышел на возвышение с зрительной трубой. Положив её на плечо гренадёра, припавшего на одно колено, он вглядывался в русский лагерь, пытаясь разобраться, что же там происходит. Не похоже было, чтобы русские готовились к сражению. Костры горели, движение в лагере не прекращалось, но смысл его никак не улавливался.

— Завтра! Барклай собирается атаковать завтра! — объявил император и оглянулся на замерших рядом генералов. — Что ж! Отсрочка для нас даже выгодна. Ещё не все наши войска, вышедшие из Бешенковичей, влились в армию. А если и завтра он не проявит решительных действий, мы сами атакуем. Нас ждёт новый Аустерлиц, который превзойдёт Аустерлиц австрийский!

Весь день накануне сражения французы готовились к схватке. С разных сторон то и дело слышалась перестрелка отдельных частей русских и французов, то частая и азартная, то вялая и ленивая. Маршалу Мюрату не сиделось на месте, с небольшим отрядом он ввязывался в мелкие стычки, пока не был отброшен русской кавалерией. Наполеон велел ему прекратить бессмысленные петушиные наскоки: «Завтра они будут наши!» — и заняться изучением боевых позиций генерального сражения, назначенного на пять утра. В каждом полку зачитывали воззвание императора: «Солдаты! Настал, наконец, желанный день! Завтра дадим сражение, которого мы давно дожидались. Надобно покончить поход одним громовым ударом! Вспомните, солдаты, ваши победы при Аустерлице и Фридланде — завтра неприятель узнает, что мы не выродились!». Солдаты слушали с восторгом. Никто не сомневался в победе своего императора. Затянувшиеся марши в погоне за противником, бескормица, много непонятного в этой войне и в этой стране уже начали надоедать. Может быть, завтрашний бой положит конец их мытарствам? На ужин раздали водку. Последние хлопоты и приготовления — и армия погрузилась в сон. Ночь не обещала сюрпризов: в русском лагере, как и накануне, горели огни. Мюрат отправился к аванпостам своей кавалерии, а Наполеон — в палатку.

Утром, ещё в потёмках, одевались в парадную форму, путаясь, не попадая в рукава и ворча под нос ругательства. Слышен был барабанный сигнал — смена императорского караула. К само́й палатке стрелой летел неаполитанский король, объезжавший с рассветом свои аванпосты. Соскочив с коня и оттолкнув караульного солдата, он скрылся под пологом. Сменившийся гренадёр шёл с вытянутым лицом и выпученными глазами, пока его не остановил товарищ:

— Что стряслось?

— Поди, сам послушай.

На правах Старой гвардии, пользующейся особым доверием императора, они вдвоём подошли довольно близко к палатке Наполеона, так что услышали разговор, тем более что его вели на повышенных тонах.

— … ночью. Тихо, лесными дорогами. Русский лагерь пуст, — в голосе Мюрата слышалось потрясение и ожидание бури разгневанного Наполеона.

— Вам было поручено перейти с кавалерией Двину в тыл русским. Не допустить уйти. Почему вы здесь?

— Перейти Двину не представляется возможным, ваше величество. После прошедших ливней вода сильно поднялась. А кроме того, мне нечем накормить лошадей, фуража раздобыть не удалось.

«Генерал Понятовский», — догадались гренадёры.

— По вашей милости исчезла русская армия! — грохотал взбешённый император. — Фуража не раздобыли! В Египте мне случалось делать походы без фуража!

Ярость Наполеона при известии об отступлении 1-ой армии Барклая де Толли была подобна обрушившемуся урагану. Площадные ругательства из лексикона пьяных солдат взрывали воздух, как боевые снаряды при артобстреле. Однако Понятовский не оробел и отвечал смело, хоть и не так громко, как кричал Наполеон:

— Чем вы, ваше величество, кормили там своих лошадей, я не знаю. Только мои лошади не могут обойтись без сена, особенно когда совсем нет подножного корма, который иногда спасает кавалерию. Без фуража я рисковал очутиться в том же положении, в каком очутились вы под Сен-жен-Дакром, где за недостатком лошадей не могли подвезти артиллерию и вы принуждены были снять осаду крепости.

Дерзость Понятовского встретила отпор других генералов, находящихся в палатке, поднялся такой шум, что ничего понять стало невозможно. Лишь один раз прорезался сквозь разноголосый гвалт выкрик проштрафившегося генерала:

— Нет, ваше величество, в этом крае, который мне известен лучше, чем вам, это невозможно, решительно невозможно…

Часовые стали под ружьё — сейчас император выйдет из палатки, больше здесь задерживаться гренадёрам нельзя.

Глава 11
Молево болото

Нагнув голову под низкой притолокой, в горницу вошёл, откинув на плечи светлые волосы и весело сверкнув синими глазами, высокий парень в стёганом полосатом халате с колчаном за спиной.

— А-а! Старый знакомый! — обрадовался Матвей Иванович. — Что ж пропал тогда? Я искал тебя под Миром. Даже имени не успел спросить.

Он узнал его сразу, хотя короткое знакомство состоялось в толчее и суматохе. К тому же теперь и лицо его утратило жёсткость и сосредоточенную решимость, свойственную людям волевым, не раскисающим в моменты внезапной опасности. Не всякий угадал бы в этом тихом, улыбчивом хлопце того стремительного и рискованного рубаку, который поразил даже атамана, видавшего виды. Может, именно потому и запомнил. А ведь, пожалуй, тогда, не подоспей он вовремя, всё могло повернуться иначе…

— Баюр. Вольный воин, — представился он, почувствовав неловкость от горячего радушия генерала.

— О как! С чем пожаловал на этот раз? — смотреть на хлопца, так неожиданно выручившего его под Миром, было приятно. Открытое обаятельное лицо, чуток смущения, но оно его даже красит.

— С башкирами.

Атаман Платов подошёл к окну. Казаки Всевеликого войска Донского обступили живописных степных воинов-кочевников в национальных халатах, войлочных шапках с загнутыми вверх краями, с пиками, луками, колчанами, которые с неменьшим любопытством посматривали на горделивых, видавших большие сражения военных, одетых в нарядные мундиры. Невысокие степные лошадки, выносливые и вёрткие, тянулись мордами к траве, и многие башкиры, соскочив на землю, пустили их к зеленеющей обочине.

— Откуда такие красавцы?

— Под Могилевом встретил старого знакомца Сахиба. Вон, видишь, Матвей Иваныч, рядом с адъютантом твоим Жилиным стоит? — Баюр успел справиться с неловкостью и теперь, возвышаясь над плечом атамана, тоже смотрел в окно. — Поговорили. Он сказал: от Волги идёт отряд доброхотов, его единоверцев. Я объяснил короткий путь, обещал встретить.

— И много их? — Платов пощипывал ус, прикидывая, можно ли извлечь военную выгоду от подобного пополнения. И вообще… имеет ли это племя понятие об армейской дисциплине, приказе командира? Или они годны только для грабительских стихийных налётов? Экие живописные бестии! Что делать-то с ними?

— Двести всадников.

— Ого! Орда!

— Эта орда уже приняла крещение от французов, — начал развеивать сомнения атамана Баюр, не иначе как догадавшись о них. Про себя он тоже их так называл. — Я рассчитывал вас встретить на Пореченской дороге, не знал, что вы в Зарубенке. Идём, значит, вдоль опушки. Смотрим: французы. Гусарский полк. Идут рысью. Вокруг ни души. Только шикнуть успел: «Прячьтесь!», башкиры мои вмиг растворились в лесу. Я глазом моргнуть не успел. А когда кавалеристы поравнялись с нами, вдруг ка-ак выскочат! Без строю, без порядку, с гиканьем, криками, свистом — и полетели тучи стрел. По правде сказать, бой затевать я не собирался, думал: силы неравны — куда им. И их налёта не ожидал. Гусары — тоже. Поначалу остолбенели, потом начали ржать: куда этим лешим пенькам до них, красивых! Но недолго. Башкиры с сорока шагов насмерть разят из лука, а с дюжины саженей — пронзают насквозь даже лошадь. Во время сражения они передвигают колчан со спины на грудь — вот так, — Баюр продемонстрировал приём степных кочевников, да так ловко, что заставил атамана азартно прищёлкнуть языком, — две стрелы держат в зубах, две кладут на лук, мгновенно выпускают их и, пригнувшись, летят на противника, разят пикою. Когда со всех сторон стали валиться гусары с лошадей, французы опомнились, схватились за ружья, да поздно: налётчики уже скрылись. Лошадки у башкир низкорослые, но быстрые и маневренные, для них преград не существует, а ко всему — стрелять по ним неудобно: линию прицела определить трудно. Ну, тут уж не до смеха. Завопили разом: «Скифы!», «Дикая, варварская страна!»…

Довольно расплывшееся лицо атамана вдруг вытянулось, и он недоверчиво спросил:

— По-русски?

— Да нет. На своём картавом.

— И ты понял?

— Ну, — смутился рассказчик. Увлёкся, что поделаешь. — Разумею маленько.

— Да ты, брат, самородок!

Баюр, не желая углубляться в щекотливую тему, поскорее продолжил:

— Гусары стали подбирать раненых, разглядывать стрелы. Нашлись и насмешники, обозвали наших степняков «северными амурами», а дальше — сплошная брань… ну… вроде русского мата, только не такого ядрёного.

— «Нежная» нация! — захохотал атаман и продемонстрировал ядрёный вариант.

— Однако башкиры выровнять колонну им не дали. Снова налетели тучей. Теперь французы уже палили во все стороны, но без большого успеха: такая сверхманёвренность им в диковинку — дикие всадники появляются мгновенно в самых неожиданных местах и так же мгновенно исчезают — поэтому стреляли больше наугад. Пятнадцать раз повторяли атаку и такое произвели расстройство в их рядах, что, развернувшись, они галопом пустились удирать, а башкиры, улюлюкая и осыпая их стрелами, преследовали восемь вёрст, пока я не велел им остановиться… Ну так что? Принимаешь пополнение, господин атаман?

— Придётся, — Платов снова смотрел в окно. Казаки уже примеривались к лукам, башкиры поправляли, объясняя больше жестами, слабо владея русским языком. — Жилин!

В дверях возник резвый поручик. Платов кивнул в сторону окна:

— Как тебе, брат, глянулось пополнение?

— Забавный народец, господин атаман, — глаза адъютанта перебегали с генерала на его гостя, — только что с ним делать?

— Причислим к 1-му Башкирскому полку. Свои-то скорее им всё растолкуют и всему научат. На рассвете выступаем на Рудню, их с собой заберём. Ступай, — потом развернулся к Баюру: — Интересный подарок ты привёз. Значит, орда? Северные амуры? Хм… Надо Мюрата попотчевать этим блюдом. Такого он ещё не видал. А ты, Баюр? Пойдёшь с нами?

— Пойду. Только мне разведать надо дорогу. Ну и… остальное, что получится.

— Это по-нашему, — одобрил атаман. И тут же предложил ему напарника: — Возьми с собой моего адъютанта, Петра Дмитрича. Толковый. Гусар Павлоградского полка.

***

Адъютант генерала Платова оказался дельным и оборотистым. За короткое время он успел передать распоряжения атамана, прикомандировать пополнение, накормить Баюра, который едва заметив его в одном месте, уже слышал, как гогочут казаки над очередной шуткой «правой руки» атамана в другом. При этом казалось, что какое-то весёлое пламя играло в нём, отчего служба его выглядела лёгкой и удачливой. Теперь он ехал рядом с Баюром сквозь лес, избегая дороги, чтобы вызнать обстановку для завтрашнего выступления и, если повезёт, какие-нибудь сведения о противнике, — притихший, подчинившийся человеку с чутьём таёжного охотника, умеющего читать лесные приметы и шорохи, угадывать движение, невидимое глазом.

Пользуясь моментом, пока дорога была спокойной (это легко определялось по лицу нового знакомого), Жилин пересказывал последние вести. Не с тем, чтоб позабавить гостя, коротая время, — атаман велел, дабы разведка приняла прицельный характер, а незнание последних событий не дало упустить важных подробностей.

— Барклай ушёл от Витебска ночью, тайно. Представляю себе, в какое бешенство пришёл Наполеон: русская армия исчезла из-под носа в неизвестном направлении. Где её искать? Из донесений известно, что французы в замешательстве застряли в городе на пять дней. Так что наши успели Пореченской дорогой выйти к Смоленску и соединиться с Багратионом. Как ни пыжились французы, как ни рвались разъединить армии, ничего у них не вышло, окромя конфуза, — Жилин не удержался от довольного хохотка, впрочем, изрядно приглушённого, учитывая ситуацию. Иначе его ржанию позавидовал бы табун лошадей.

Баюр даже не улыбнулся, только укоризненно проворчал:

— Торжествовать рано. Не снявши шкуру зверя, шубой не обогреешься, — пригнулся. Гром находил проход меду стволами деревьев, но о хлещущих по лицу ветвях не заботился. У хозяина своя голова на плечах. — Как ладят главнокомандующие? — услышал адъютант из-за листвяного занавеса и поспешил нырнуть под него. — Не оспаривают первенство? По факту у Багратиона ведь выше звание, и (ни для кого не секрет) он был крайне недоволен тактикой Барклая.

— Поладили, — Жилин про себя хмыкнул. По правде сказать, приказ атамана подчиняться в разведке пришлому человеку да ещё обеспечить его военными новостями поначалу его смущал. Парень на вид — простецкий, что он может разуметь в тонкостях политики, боевой тактике. Или он только хочет казаться таким? Не тот человек Платов, чтоб доверяться абы кому. — Барклай всё же военный министр и ближе к царю: вся дипломатия, сведения, планы идут через него. Да к тому же радость соединения стёрла все разногласия. При встрече обнимались всенародно.

— А что Наполеон? — впереди стало попросторнее, и Баюр прибавил ходу, не оглядываясь на адъютанта, тот тоже подстегнул коня.

— Поразмыслил и пустился искать русских. Для сего манёвра разделил силы в трёх направлениях: на Пореченск, Рудню и Красный. Правда, донесения сбивчивые, куда направит он главные силы — неизвестно. А посему мы и ждём его с трёх сторон. Сегодня, 26 июля, обе армии выдвинулись на Рудню тремя колоннами: Багратион со 2-ой армией — по правому берегу Днепра до села Катань, 1-ая армия двумя колоннами — под началом генерала Дохтурова через Шеломец к Приказ-Выдре и под началом генерала Тучкова 1-го через Жуково и село Ковалевское.

— По частям разбить француза? — идея заманчивая и, похоже, заразная. Противники поменялись ролями. Наполеон, правда, не преуспел, удастся ли русским достичь задуманного?

— Ну да. Такой возможности может больше не представиться.

— А с юга? Даву, помнится, был в Могилёве.

— Дорога из Орши в Смоленск тоже наблюдается. 27-ая Пехотная дивизия генерала Неверовского отправлена в Красный. Там встретит, ежели француз сдуру даст крюк, чтобы обойти с юга. Только вряд ли. Это ж придётся через Днепр переправляться — морока! А потом опять ищи-свищи русскую армию. Не для того ж они за ней так гнались, чтоб, найдя, упустить!

Баюр прислушался, пошёл лёгкой рысью за деревьями, без тропы, выглядывая из-за высоких кустов на открытое пространство. Жилин молча следовал за ним. Когда лицо Баюра снова стало спокойным, Пётр Дмитриевич продолжил разговор:

— Вот ума не приложу, как приспособить башкир, которых ты привёл, — авось и впрямь присоветует что дельное. Голова у парня, вроде, варит. К тому же не ради забавы приволок эту орду. Небось, рассчитывал какую-никакую пользу от этого племени извлечь.

Не всякий бы на месте генеральского адъютанта поделился подобными сомнениями, однако Пётр Дмитрич предпочёл лучше сейчас обнаружить своё недомыслие, нежели подвести атамана в решающий момент сражения. Дельный совет никому не помешает. Говорят, даже Наполеон иногда прислушивается к своим военачальникам. И не пожалел о своём вопросе. Баюр не поскупился поделиться соображениями, не сочтя недоумение поручика невежеством или паче того — солдафонским тупоумием:

— Армия, даже иррегулярная, казачья, привыкла к строю, порядку. Того же ждут и от противника. А значит, могут угадать, просчитать действия друг друга. Башкиры — это стихия, военной наукой не учтённая. У них свои боевые приёмы, сохранившиеся с древнейших времён, отточенные до совершенства. Ни предсказать, ни вычислить их нельзя. Два главных закона: молниеносность и внезапность — от них зависит успех набега. Привести в расстройство и смешать ряды неприятеля, сбить позиции, запутать планы и даже посеять панику — в этом им равных нет. А вид? А луки со стрелами? Дикие, необузданные, неустрашимые! Одно слово — варвары.

— Вот-вот, — обрадовался Жилин поддержке и вспомнил, что не его одного смущали сии варвары. — Перед войной четыре полка сформировали из башкир, калмыков, тептяров, мишаров, да всё не знали, на что их приспособить. 1-й Башкирский полк отдали нашему атаману. Однако эти башкиры уже пообтесались, дисциплину армейскую понимают, но форму не носят. Так и воюют в своей одёже. Даже мы, казаки, хоть и в мундирах, с европейским оружием, для французов — дикари, что уж говорить про башкир.

— Хорошо, что это дикое племя на нашей стороне, а не у французов. Воюют не за страх, а за совесть. Издалёка идут, добровольно. А знаешь, Пётр Дмитрич, почему?

— Ну, скажи, — в голосе разведчика слышались дружеская теплота и доверие, и это располагало к нему лучше всяческих клятв и уверений. Адъютант не любил чванливых и напыщенных своим превосходством советчиков. Военная удача переменчива и порой отдаёт предпочтение отважным и рисковым против осторожных и расчётливых. Так что нечего загодя нос задирать.

— Более всего нестерпимо им, когда святыни поруганы… Тьфу ты! — Баюр отплевывался и отмахивался от комаров, в тучку которых неосмотрительно въехал. Уже вечерело, и зудящие твари всё активнее роились в тенёчке, где как раз пробирались конники. Места вокруг сырые, болотистые. Тут рот не разевай — забьют глотку, не откашляешься, но не упускать же случай для полезных разговоров. Придёт время — заткнутся, только знаками друг дружку будут оповещать. — Не важно, мечети то или православные храмы. А как французы грабят алтарные скрыни, золочёные оклады, кресты святые, серебряные да уряженные самоцветами, как конюшни устраивают в приходах — известно. Такая молва далеко летит. Ну и конечно, за землю родную, за свободу.

— Я смотрю, у тебя тоже колчан. Умеешь стрелы метать?

— А как же. Уменье полезное, особливо когда бесшумно надо да издалека.

— И атаман тоже говорит: учитесь. Воин настоящий должен владеть всеми видами оружия. Сам-то он башкирам не уступит. Когда в Тильзите мир подписывали в 1807-м году, приехали наш царь Александр, Наполеон да Фридрих-Вильгельм, при каждом — свита. Наш Матвей Иваныч тоже там.

— А Багратион? Тоже был?

— Не-а. Заместо себя адъютанта своего отправил — Давыдова. Так вот. По просьбе Наполеона назначили джигитовку. Ихи солдаты, европейские, только красой гордятся, а так не умеют, как наши казаки. Казаки-то джигитовали на седле, на скаку стреляли из-под брюха лошади в цель без промаха, подбирали на земле монеты с седла. А уж иные так ловко вертелись в скачке на лошади, что поди разбери: где руки — где ноги. У зрителей дух захватывало. А уж как Наполеон впечатлился! Вот и говорит нашему атаману, абы подловить его:

— А вы, генерал, умеете стрелять из лука?

Не на того напал! Матвей Иваныч выхватил у башкира, что рядом был, лук — и на́ конь. На всём скаку пустил несколько стрел — все точно в цель. Сам-то Наполеон навряд так умеет (он и лук-то со стрелами хорошо ежли в музее видал!), стал восторги атаману высказывать: благодарю вас, генерал. Вы, дескать, не только замечательный военачальник, но и прекрасный наездник и стрелок. Вы, грит, мне доставили много удовольствия. Я хочу, чтобы у вас обо мне осталась добрая память.

И подаёт Матвею Иванычу золотую табакерку. Платов поклонился, принял подарок и говорит переводчику:

— Передайте его величеству моё казачье спасибо. У нас, донских казаков, есть дедовский обычай: подарки отдаривать. Простите, ваше величество, у меня с собою нет ничего такого, что обратило бы ваше внимание. Но быть в долгу я не привык и хочу, чтобы у вас также осталась память обо мне. Прошу принять в подарок от меня сей лук со стрелами.

Наполеон принял, заулыбался:

— Оригинальный подарок. Хорошо, мой генерал, ваш лук будет напоминать мне, что от стрелы донского атамана даже маленькой птичке трудно уберечься. Меткая стрела, мол, всюду её настигнет.

А Платов ответил:

— Глаз у меня намётанный, зоркий и рука твёрдая. Не только мелкой, но и крупной птице надобно опасаться моей стрелы.

Намёк был до того дерзкий, что толмач в точности перевести не посмел. Смекнул, бестия, что дымом запахло, сгладил.

Гром фыркнул и стал.

Жилин открыл было рот, чтобы продолжить, но осёкся, ибо Баюр поднял руку, прекращая разговор, спрыгнул с седла. Адъютант последовал его примеру. Дальше шли молча, ведя в поводу лошадей и прислушиваясь. Где-то впереди за деревьями слышалась приглушённая возня. Жилин не успел глазом моргнуть, как Баюр выхватил лук и пустил стрелу в сплошную завесу листвы. Послышался стон, и прыткий разведчик молнией исчез за деревьями. Жилин рванулся за ним, но потерял из виду. Если бы не треск веток, возня и сопение пополам с рычанием за высоким плотным кустарником, так и промчался бы мимо.

На крошечном островке в гуще поросли (удобно, кстати, прятаться, засаду устраивать) он увидел встрёпанную светловолосую голову своего охотника, оседлавшего поваленного в траву французского пехотинца и связывающего ему за спиной руки. Тот рычал и вырывался. Пётр Дмитрич не долго думая огрел сопротивляющегося по затылку эфесом сабли, валявшейся тут же поблизости, чтоб не рыпался. Пленный затих, обмяк.

— С ума спятил, — зашипел Баюр. — Это ж язык!

— Не боись, — тоже шёпотом отозвался напарник. — Угомонил на время, не впервой. А ты вяжи, вяжи, не отвлекайся. Для твоего ж удобства старался.

Рядом были ещё двое: казак с засохшими на виске кровавыми потёками, скрученный по рукам и ногам, но живой, только оглушённый, и второй француз — с выпученными неподвижными глазами, спиной упёршийся в ствол дерева и вытянувший ноги. В руке, откинутой на колено, зажата стрела, вся в кровище. Из раны у ключицы, пузырясь, толчками плескало. Это ж надо было так попасть! За листвой! На звук! Жилин схватил за ноги мёртвого француза, оттащил за деревья в ложбинку и завалил сушняком и прелыми листьями. С бесчувственными телами пришлось повозиться. Живые всё-таки, за ноги не потащишь — окочурятся. А здоровенные оба. Так что пыхтели вдвоём, пряча в других кустах, подальше, а рядом оставили коней.

Потом разведчики бегом устремились по лесу, без тропинок, напролом, сквозь хлещущие по лицу ветви. Адъютант едва успевал дышать и старался не упустить из виду мелькающих сапог приятеля — где уж тут следить за дорогой. Ясно было лишь, что они бегут в сторону деревни, к Молеву болоту. Наконец Баюр дал знак остановиться. Они залегли возле опушки в густой поросли, откуда хорошо просматривалась дорога и окраина села.

Вечер был на исходе. Хмурые сумерки опускались на землю, уменьшая расстояние видимости. Баюр бросил лук с колчаном в высокую траву под кустами, скинул сапоги, оставшись босым, распоясал рубаху. Не поднимаясь в рост, ползком стал собирать валявшиеся поблизости сухие ветки, увязывать их ремешком. Пётр Дмитрич сначала с недоумением взирал, как его товарищ разувался, освобождался от лишних одёжек, которые разоблачали его воинственную суть, как он на глазах преображался, становясь простым деревенским увальнем, пока не догадался, что тому пришло в голову. Опасливо оглянулся на деревню:

— Ты что? Хочешь… да как же? А я?

— Жди меня здесь, — он перекинул на плечо ремешок, стянувший охапку ломаных сучьев, и выбрался на дорогу.

Жилин из засады долго смотрел в спину деревенскому босому пареньку с вязанкой хвороста за плечами, который вразвалку шёл в село. Распоясанный, вялый, недотёпистый. Пока тот не скрылся из виду. Темнота густела, и вот уже стало не видно домов, а только редкие огни в окошках да по другую сторону от леса, за околицей — ночные армейские костры. Много костров. Слышно было, как заливались собаки, перекликаясь из конца в конец села, как вдалеке кричали и смеялись французы и даже начали выводить какой-то французский куплет, но быстро сбились. Вот на отшибе от деревни, где-то в конце дороги застучали копыта, забряцало железо. Тьма заколыхалась и скоро выплюнула чёрные движущиеся комья, которые то сливались, то расплёскивались врозь и быстро росли, приближались. Всадники. Пятеро. Врассыпную дорысили до леса, остановились перед носом распластавшегося в траве разведчика. И хотя видеть его не могли, тот плотнее вжался в землю и перестал дышать. Дозорные потоптались, переговариваясь, и направились вкруг села. О чём говорили, Жилин не понял, ибо похвалиться знанием французского не мог, да и раздражала его их салонная картавость.

Позади в траве зашевелилось:

— Уходим, — чуть слышный шёпот оглушил Петра Дмитрича, как громовой раскат.

«Баюр. Чёрт! Стыдно признаться, но ведь не слышал же, как появился. Да ещё со спины».

Как бежали обратно, Жилин вообще не понял — в кромешной темноте, словно с выколотыми глазами, он только выставил над лицом локоть, чтоб в самом деле глаз не лишиться. Его спутник, успев в засаде лишь натянуть сапоги, всё остальное нахлобучивал на себя уже на бегу. Благо теперь он уже не гнал с такой скоростью, что накануне, иначе бы Пётр Дмитрич точно за ним не поспел. Либо ноги переломал. Как он сам умудрялся что-то видеть и не плутать — умом не понять. Видно его не было, но хотя бы слышно (и на том спасибо) — теперь таиться не имело смысла, да и вряд ли он собирался бросить здесь напарника. Вот если б был один да за ним гнались французы… скрылся бы. Как пить дать. Ха! Ну-ка, покажите мне такого отчаянного иноземца, что ринется в незнакомом ночном лесу искать иголку с закрытыми глазами!

Лошади стояли, где их оставили, и мирно хрупали лесную траву, не обращая внимания на сваленных кулём возле их копыт и огрызающихся друг на друга людей. Француз и казак пришли в себя и тихо перебранивались каждый на своём языке. Казака развязали, и он вторым всадником устроился за спиной Жилина. Француза Баюр посадил на Грома, привязав к себе ремнём. Тот что-то выкрикивал, грозил, а Баюр только усмехался:

— Охотилась мышка на кошку, да не учла остроту её зубов.

В Зарубенку прибыли глубокой ночью. Платов их ждал, не ложился. В его избе был приготовлен ужин для разведчиков, и он без церемоний усадил их за стол. Выслушав Баюра, атаман задумался:

— Значит, в Молевом болоте…

— Корсиканский генерал Орас Себастиани привёл 2-ю лёгкую кавалерийскую дивизию. На его квартиру в Молево болото маршал Мюрат шлёт приказы, но… добраться до бумаг не вышло.

Платов в удивлении вскинул брови: отважен хлопец. За один вечер вызволить из плена казака, привести языка-француза, разведать расположение неприятеля с подробностями. И ставит в вину себе, что не добрался до секретных документов.

— Всё! Отдыхать! В четыре утра выступаем, — Платов встал, поторапливая уставших разведчиков. — Жилин! Француза ко мне.

***

Едва засветлелась дорога, от Молева болота по узкому дефиле в сторону Зарубенки направились пять кавалерийских и один пехотный полк. Утро выходило им навстречу неспешно, зябко поёживаясь и не торопясь убирать пуховые перины тумана, расстеленные в низинках. Оттуда тянуло сыростью, прелой листвой, застоявшейся гнилью, будто там разлагалась какая-то дохлятина. Солдаты зевали, ещё толком не проснувшись, согревались ходьбой и по сторонам особенно не озирались. До русских пикетов ещё шагать и шагать, а снять их — дело фланкеров, которые уже высланы вперёд.

Лес, обступивший дорогу, то ли дремал, ожидая, когда первые лучи дотянутся до него, проденут горячие пальцы в зелёные вихры и пощекочут макушки, то ли затаился, выслеживая движущееся иноземное войско. Только изредка налетавший ветер шелестел косматыми кронами, да беспокойные сороки трещали, мелькая тут и там чёрно-белым оперением.

— Чего они разорались-то? — недовольно бурчал французский пехотинец с припухшим лицом. Мутные глаза вояки тонули в синюшных кругах, а губы были бледными, словно вылинявшими. Серебряная серёжка в его левом ухе пижонисто поблёскивала, но никак не сочеталась с помятой рожей, словно пожёванной и выплюнутой. После вчерашнего возлияния у костра и недосыпа голова гудела, как колокол. Добытая у селян сивуха сшибала с ног, словно пушечный снаряд.

— Это тебе не «Шардоне», — хохотнул его кудрявый товарищ, рыжий настолько, что новым знакомым с непривычки приходилось щуриться, глядя на него, а густо насеянным веснушкам словно тесно было на лице и они расползлись по шее и рукам. Он-то избежал сей плачевной участи, уснув прежде, чем притащили бутыль.

— Из чего они её гонят-то? Дикари. Пороху что ли подсыпают?

— Им что? Привычные, — сердобольный приятель хотел отпустить колкую шуточку, но глянул на перекошенную физиономию страдальца и передумал: — Я слышал, надо заедать солёным огурцом, тогда хмель веселит, а утром голова не отваливается.

— Их веселит, а тут — хоть удавись! Моргнёшь — словно кувалдой по башке. А в барабан бить станут? Согласишься на гильотину.

— Начнётся сражение — будет тебе гильотина, — пообещал со смехом соболезнователь, но не утешил, а только разозлил дружка, который плюнул в сердцах и заскрипел зубами.

Лес по левому флангу расступился, пропуская наезженную дорогу с продавленными колеями от тележных колёс. Один её конец упирался в широкий тракт, по которому маршировали французы, другого видно не было. Виляя и подскакивая на колдобинах, она убегала дальше, за деревья, и скрывалась где-то за лесом. Но колонны туда не свернули, а продолжали двигаться по тракту. Любопытные солдаты передавали друг другу услышанное от офицеров — деревня Лешни, её минуем, там русских нет.

Но не успели они прошагать и сотни метров, как на дорогу внезапно выскочили казаки. Видимо, от той самой деревни, где «русских нет». С гиканьем и свистом они атаковали авангард неприятеля. Откуда ж было знать французам, что здесь генерал Денисов дожидался их в засаде. Два его полка по приказу Платова должны были удерживать силы противника до подхода основных сил, которые вместе с атаманом обходили дефиле стороной с тем, чтоб ударить с тыла. Опешившие сперва французы быстро разглядели, что шуму и свисту было гораздо больше, чем самих атакующих, и, обрадовавшись своему численному превосходству, ринулись в бой, засверкали саблями. Французская кавалерия вырвалась вперёд, ударила казакам с флангов. Однако те рубились отчаянно, скаля зубы и словно не понимая, что им не одолеть бесчисленного противника, на которого сдуру напоролись. Так мелкая дворняга облаивает свору борзых, надеясь нахальством прогнать врага, но и ей придётся убраться в подворотню, поджав хвост, ибо плетью обуха не перешибёшь.