Бесплатный фрагмент - Виконт де Безье

Предисловие

В середине XIX века французская литература переживала свой золотой век, и одним из самых могущественных королей этого царства был роман-фельетон — произведение, публикуемое по частям на страницах газет. Ненасытная публика каждое утро ждала продолжения захватывающих историй, следя за судьбами героев с тем же азартом, с каким сегодня следят за популярным сериалом. В пантеоне гигантов этого жанра навечно закрепились два имени — Александр Дюма и Эжен Сю. Дюма, непревзойденный мастер авантюры, дарил читателям мир мушкетерской чести, головокружительных погонь и благородных героев. Сю, в свою очередь, вскрывал социальные язвы Парижа, создавая мрачные и захватывающие «Парижские тайны». Но в тени этих колоссов стоял третий, чье имя гремело не тише, а слава была, возможно, даже более скандальной. Его звали Фредерик Сулье.

Сегодня Фредерика Сулье (1800–1847) часто называют «тенью Дюма», что одновременно и лестно, и глубоко несправедливо. В 1830–40-х годах он был не тенью, а прямым и грозным соперником, литературной звездой первой величины, чьи произведения вызывали ажиотаж, споры и дуэли. Выходец с юга Франции, он, подобно многим своим современникам, приехал покорять Париж. Начав с поэзии и драматургии (его пьеса «Клотильда» спровоцировала настоящую дуэль в театре), Сулье нашел свое истинное призвание в прозе. Он был невероятно плодовит, но, в отличие от солнечного и оптимистичного Дюма, его палитра была куда мрачнее.

Если Дюма — романтик исторического подвига, то Сулье — романтик социальных страстей и человеческих пороков. Его не столько интересовали шпаги и плащи, сколько темные механизмы, движущие обществом: власть денег, разрушительная сила ревности, политическое предательство, лицемерие высшего света. Его называли «мрачным романтиком», предшественником реализма, исследователем бездн человеческой души. Вершиной его творчества стал монументальный роман «Мемуары Дьявола», где сам Сатана заключает пари, доказывая, что за деньги можно купить любую добродетель. Популярность Сулье была колоссальной. Его романы обеспечивали газетам огромные тиражи, а его ранняя смерть в 47 лет от болезни сердца, усугубленной титаническим трудом, была воспринята современниками как национальная трагедия. Почему же он был почти забыт? Возможно, потому, что его беспощадный пессимизм и социальная критика оказались менее универсальными, чем вечный зов приключений, который так мастерски воплотил Дюма.

«Виконт де Безье» — один из лучших исторических романов Сулье, произведение, в котором его талант раскрывается с особой силой. Здесь он обращается не к привычным декорациям Парижа, а к трагическим событиям своей родной земли — юга Франции, известного тогда как Лангедок или Прованс. Действие романа разворачивается в 1209 году, на самом пороге Альбигойского крестового похода — одного из самых жестоких и трагичных эпизодов европейской истории.

Это была не просто война, а столкновение цивилизаций. Процветающий, утонченный и веротерпимый юг с его богатой культурой трубадуров, говоривший на певучем языке «ок», столкнулся с военной и идеологической машиной севера Франции, движимой фанатизмом, жадностью и политическими амбициями. Под предлогом искоренения катарской «ереси» — дуалистического учения, отвергавшего власть и богатство официальной Церкви, — рыцари-крестоносцы обрушились на Лангедок, неся с собой огонь, меч и культурное уничтожение.

В центре этого исторического катаклизма Сулье ставит фигуру Раймона-Роже Транкавеля, молодого виконта Безье, Каркассона, Альби и Разеса. Его герой — не безупречный рыцарь из легенд. Роже — воплощение самого духа своего времени и своей земли: он дерзок, пылок, порывист, разрывается между жаждой жизни, любовными интригами и тяжким бременем правителя. Он — плоть от плоти той цивилизации, которая ценила поэзию и любовь не меньше, чем доблесть на поле боя. И именно ему, окруженному предателями, втянутому в сложные политические игры своего хитрого дяди Раймона VI Тулузского и столкнувшемуся с неумолимой волей Рима в лице фанатичного монаха Доминика (будущего святого), предстоит стать символом сопротивления и обреченной жертвой.

«Виконт де Безье» — это не просто историческая хроника. Сулье мастерски сплетает реальные события и подлинных персонажей (Симон де Монфор, Пьер Арагонский) с напряженной личной драмой. Любовный треугольник, ревность, предательство друзей, отчаянная борьба за честь и жизнь — все это разворачивается на фоне пылающих городов и кровавых осад. Автор не идеализирует своих героев; он показывает их живыми людьми со всеми их страстями и слабостями, делая их трагедию еще более пронзительной. Это роман о том, как великая история перемалывает человеческие судьбы, о столкновении долга и чувства, о верности и предательстве, и о трагической гибели целого мира — утонченного и свободного мира Прованса.

Откройте первую страницу, и вы окажетесь в мрачных залах каркассонского замка, услышите звон мечей и шепот заговорщиков, почувствуете жаркое дыхание приближающейся войны. Фредерик Сулье, этот забытый мастер, приглашает вас стать свидетелем драмы, которая разыгралась восемь веков назад, но чье эхо — о борьбе за свободу, о цене веры и о человеческой трагедии — звучит и по сей день.

Книга первая

Глава I. Сделка

В высоком зале замка Каркассон собрались трое, и царившее между ними молчание, без сомнения, было следствием жаркого спора.

Самый старший, которому было около пятидесяти лет, сидел в широком кресле из корня оливкового дерева, с неравномерно вырезанными ножками: одна из передних представляла собой толстую змею, свернувшуюся в спираль, а другая — святую Деву с подобием квадратной короны. Этот человек был одет в длинную робу из коричневой саржи, перехваченную у талии кожаным поясом, на котором висели широкий и длинный меч и короткий узкий кинжал. Он сурово и неотрывно смотрел на молодого человека лет двадцати четырех, не более, который, подобно ему, сидел, но на груде подушек; подперев подбородок ладонями, тот кончиками пальцев теребил светлые усы и, уставившись в пол, казалось, сжигал себя гневом.

В убранстве этой комнаты странным образом сочетались готская простота и восточная нега. По сути, это был один из тех восьмиугольных залов, что так часто встречались в постройках той эпохи. Каждая из его сторон была отмечена столпом с острыми гранями, увенчанным капителью, откуда брали начало стрельчатые своды, поддерживавшие потолок. В зале было всего два проема: дверь, ведущая в соседнее, также восьмиугольное, помещение, и напротив — глубокое, во всю толщину внешней стены, окно, имевшее не менее восьми-девяти футов в глубину.

Проникавший через это окно свет падал резко очерченным лучом и, так сказать, рассекал полумрак надвое. Он оставлял в тени двух упомянутых нами мужчин, одного в кресле, другого на подушках, и падал прямо на третьего, чья неподвижность носила особый отпечаток безразличия. Тот стоял в дверном проеме, скрестив руки на груди. Его желтовато-черная блестящая кожа и широкие золотые браслеты, закрепленные на руках, указывали на то, что это был один из тех рабов, которых крестовые походы привели в Каркассон вслед за дворянами из этих земель, сражавшимися на Святой земле. Его сверкающие глаза, устремленные вперед, были неподвижны, как и все его тело, а взгляд был столь бесчувственным и отсутствующим, что можно было с уверенностью сказать: если он и видел что-то, то уж точно ни на что не смотрел.

В остальном же обстановка, как и эта чужеземная фигура, свидетельствовала о весьма распространенном в то время проникновении восточной роскоши в суровую простоту старого Готского маркизата. Ковры, привезенные из Триполи или Пизы, покрывали пол и были прибиты к стенам; и, чтобы все эпохи истории этой прекрасной провинции, ныне французской, были представлены в столь малом пространстве, в углу можно было заметить массивный золотой треножник чистейшего античного образца, восходивший ко временам той богатой Нарбонны, которой так гордился Рим.

Молчание все еще царило, когда молодой человек, устав теребить усы и разглядывать пестрые узоры ковров, поднял голову и встретил суровый взгляд своего старого спутника. Казалось, его задело это бесцеремонное чтение мыслей по выражению лица, и он гордо поднялся, произнеся голосом скорее раздраженным, чем решительным:

— Говорю тебе, Сессак, мне нужны эти деньги.

— Так придумай способ их сделать, — ответил тот, — ибо доходы с твоих рудников в Вилломане уже расписаны до самого Рождества, а если я не ошибаюсь, месяц назад была Пасха; еврей Бонне держит в руках доход с твоих лучших земель в залог последнего займа, и я не думаю, что ты надеешься дважды взыскать с дворян, горожан или сервов право на «кэсту» для поддержания мира, который ты подписал со своим дядей из Тулузы.

— Я не привык к поборам и насилию над своими людьми, будь то рыцари, горожане или сервы, — резко ответил молодой человек, — и если уж кому-то и суждено быть обобранным в этом деле, так это буду я.

Затем, повернувшись к рабу, он добавил:

— Эй, Каэб! Пусть позовут Раймонда Ломбарда.

Черный раб вышел, ни единым движением глаз или головы не показав, что услышал или понял приказ, а тот, кого молодой человек назвал Сессаком, в свою очередь, поднялся, словно пораженный ужасом.

— Раймонда Ломбарда! — воскликнул он. — О, Роже, дитя мое, ты же обещал мне больше не советоваться с этим негодяем; он подтолкнет тебя к какому-нибудь дурному поступку, о котором ты однажды пожалеешь.

— А почему бы и не посоветоваться с ним? — сухо ответил молодой Роже. — Разве он не второй после нас человек в землях Каркассона, байль графства? И разве он не был законно избран епископом Каркассонским, согласно праву, уступленному ему в мое несовершеннолетие моим достойным и предусмотрительным опекуном, шателеном де Сессаком?

— Ты жестоко упрекаешь меня за уступку, сделанную ради моего же избавления от насилия, совершенного в твоих же интересах, — возразил шателен. — Но я не придам этому значения, если твой упрек доказывает, что ты осознаешь опасность утраты одного из своих прав, и особенно — несчастье видеть их переходящими в руки епископов твоих городов. Я предпочел бы видеть, как ты продаешь правосудие в своих каркассонских владениях человеку из еврейского рода, как ты поступил с Самуилом в Альби, вопреки канонам Ломбера; я предпочел бы видеть в числе твоих сержантов и арбалетчиков всех еретиков и вальденсов графства, презрев осуждение легата Святого Отца, чем думать, что ты заключишь сделку или соглашение с Беранже, твоим епископом, особенно если в это вмешается Раймонд Ломбард.

— Не бойся ничего, Сессак, — с презрением ответил Роже. — Я не уступлю ему свое правосудие за деяния, совершенные в мое несовершеннолетие; и дело об избрании Бозона расследоваться не будет.

Лицо старого рыцаря выразило крайнее недовольство. Однако он промолчал и некоторое время следил глазами за тем, как молодой человек деятельно расхаживал от двери к окну и от окна к двери, насвистывая мотив какой-то песенки. Казалось, Сессак размышлял, стоит ли ему предпринять еще одну, последнюю попытку возразить против решения, которое выглядело неизменным. Поколебавшись мгновение и прошептав имя, к которому он, казалось, взывал, он поднял голову, взял свой суконный ток, оставленный на золотом треножнике, и торжественно шагнул навстречу Роже, гордо встав перед ним. Роже также остановился, нахмурив брови и угрожающе глядя. Тогда шателен произнес твердым и серьезным тоном:

— Виконт де Безье, ибо мне больше нечего сказать моему воспитаннику, вот уже дважды ты с горечью напоминаешь мне о деянии, за которое я давно получил отпущение по приговору епископа Нарбоннского. Ты был совсем юн во время того суда и почти ребенком, когда я совершил насилие, прощения за которое мне пришлось добиваться. Так давно уже не говорят ни о том, ни о другом, что я счел воспоминание об этом угасшим в памяти людей. Но раз уж оно так живо в твоем уме, ты должен знать, что тогда мною двигало, и ты рассудишь, предал ли я твои интересы и поступился ли твоими правами. В 1197 году, когда тебе было двенадцать лет, Понс д'Амели, аббат д'Але, вопреки твоим правам сюзерена, окружил свой город и монастырь стенами. Я готовился наказать его за это, как он скончался. Монахи д'Але, согласно своему каноническому уставу, избрали нового аббата в ночь после смерти Понса д'Амели; но, презрев твою светскую власть, они провели эти выборы как бунтовщики, за закрытыми воротами и с поднятыми решетками. Их выбор, павший на Бернара де Сен-Ферреоля, прояснил мне их намерения еще больше, чем незаконность его избрания, ибо я знал, что он был в сговоре с графом де Фуа, которому обещал принести оммаж за монастырь д'Але, его замок и предместья, как только станет аббатом. Я велел монахам провести новые выборы и тотчас же отправился туда с тридцатью рыцарями, чтобы предотвратить новый мятеж. И, разумеется, я не ошибся, поспешив: в двух лье от Але я встретил сира де Террида, байля замка Мирпуа, который с пятнадцатью копьями направлялся к Але, без сомнения, чтобы завладеть им. Я велел своему оруженосцу спросить его, с опущенными копьями и забралами, почему он ступает и едет по земле виконта де Безье; он ответил уклончиво, как человек, застигнутый за дурным делом, что увлекся погоней за какими-то разбойниками, разорявшими край, но готов покинуть эти земли по моему требованию. Так он и поступил, и мы подняли наши копья. Мы вошли в Але и, не сходя с седел, рысью ворвались в монастырь. Мы прибыли вовремя, ибо на зубцах стен уже стояли арбалетчики, а сержанты аббатской стражи были призваны защищать своего сеньора. Моя расторопность упредила мятеж монахов. В тот миг, когда я вошел в церковь, Бернар садился на свое место и готовился принять оммаж от жителей Але, чтобы затем передать его графу де Фуа в лице его байля, сира де Террида. Суди о его ужасе, когда вместо того он увидел меня и мои копья. Я направился прямо к нему и собственноручно стащил его с узурпированного места. Не мешкая, я приказал извлечь из склепа и гроба тело Понса д'Амели: его усадили, словно живого, в аббатское кресло, которое, согласно святым канонам, не может оставаться пустым, и я, с обнаженным мечом рядом с этим трупом, и каждый из моих рыцарей, с обнаженным мечом рядом с одним из монахов, заставили их провести новые выборы. Так Бозон был избран аббатом д'Але; вот деяние, в котором ты меня упрекаешь, как оно и было. Разумеется, если какие-то жалобы и раздавались тогда, то не от дворян твоих графств и не от городских капитулов, ибо все меня одобрили. Один лишь Беранже, твой епископ Каркассонский, хотел утвердить избрание Бернара и отменить избрание Бозона; я обжаловал его решение у его митрополита, епископа Нарбоннского, и избрание Бозона было утверждено, а мои действия одобрены. В то время Имбер, легат Целестина III, объезжал провинции, улаживая споры между сеньорами и духовенством, и я был предупрежден, что Беранже хочет вынести дело Бозона и Бернара на его суд. Из того, что я узнал о действиях графа де Фуа при легате, я был уверен, что тот вынесет решение в пользу Бернара, и понял, что город Але для тебя потерян. В этих обстоятельствах я счел, что могу пойти на уступку, чтобы предотвратить этот приговор, и именно тогда я уступил Беранже право назначать вигье Каркассона, при условии, что он более не будет оспаривать избрание Бозона. Вот то деяние, на которое ты только что дважды намекнул, и я спрашиваю тебя, в чем ты находишь его предосудительным или свидетельством дурного опекунства, ибо, расставаясь, я не хочу, чтобы ты мог сказать кому-либо, будто я позволил узурпировать твои права или же поступился ими.

После этих слов шателен умолк, ожидая ответа Роже. Тот, выслушав его с нетерпением, положил руку на рукоять широкого меча Сессака, затем, взяв его и извлекши из ножен, поднял над головой и, нанеся страшный удар по креслу из оливкового дерева, которое только что покинул Сессак, расколол его по всей высоте; затем он осмотрел лезвие и, возвращая его Сессаку, сказал:

— Этот меч был бы достаточно крепок, чтобы сокрушить митру епископа так же, как и митру аббата, будь он в умелой руке.

— Ты безумен, Роже, — мягко ответил шателен, — твоя рука молода, а меч твой крепок; но бойся сломать его о белый посох какого-нибудь бедного монаха. Еще одно насилие стоило бы мне в то время еще одной уступки. Твои дворяне любят тебя как храбрейшего из них, горожане доверяют твоему слову, твои графства богаты, рыцари многочисленны, замки крепки и хорошо укреплены; но они не защитят тебя ни от анафемы, ни от предательства, а ты навлечешь их на себя презрением к Церкви и ее слугам. Зачем ты позвал Раймонда Ломбарда?

— Потому что мне нужны деньги, — яростно ответил молодой виконт, — и этот человек их для меня найдет… Этот, которого я втопчу в грязь, как гада, если он станет мне противиться.

— Опять какое-то насилие, слух о котором дойдет до двора Святого Отца. Берегись, Роже! Твой город Альби — прибежище всех еретиков, Пьер де Кастельно жаловался тебе на это, а ты не принял во внимание его увещевания.

— Пьер де Кастельно мертв, и увещевания его умерли вместе с ним.

— Легат Милон скоро возобновит их; говорят, он уже в пути.

— Так что же, я должен допрашивать каждого из моих горожан и сервов о догматах веры? И если, случайно, я обнаружу, что они носят сандалии вместо закрытой обуви, должен ли я сжечь их за это преступление? У меня не хватит ни дров, ни людей для такой забавы, и я оставляю ее моему дяде из Тулузы. Что же до того, что я жду от Беранже и его вигье, так это не принудительный налог, а дружеская сделка, сделка, которой они давно желают.

— Тогда, — серьезно возразил Сессак, — войди в его церковь, опрокинь его дарохранительницу, забери его священные сосуды и лучше переплавь их: ибо сделка, заключенная с Беранже при посредничестве Раймонда Ломбарда, — это наверняка ловушка, ловушка, в которой ты оставишь лучшие цветы своей графской короны.

— Говорю тебе, Сессак, мне нужны деньги, — вскричал Роже, выйдя из себя, — ради денег сейчас, видишь ли, я продал бы свой замок в Безье, свои доспехи из закаленной в Понте-Локес стали и своего коня Альжибека; я продал бы и тебя, если бы ты стоил хоть марку чистого серебра.

Это обращение так разгневало старого рыцаря, что он перестал сдерживаться и ответил с яростью, равной ярости Роже:

— Тебе нужны деньги, виконт де Безье, чтобы платить комедиантам и жонглерам, не так ли? И заставлять их плясать по ночам в твоих надушенных залах под звуки инструментов и цитр! Тебе нужны деньги, чтобы с толпой молодых распутников носиться по Горячей улице Монпелье, собирая из дома в дом всех девок, которым Пьер Арагонский дает приют; чтобы одевать их в шелк и бархат и гнать их перед собой до самой церкви, где вы усадите их на скамьи самых знатных дам и богатейших горожанок, которые будут вынуждены слушать мессу стоя или на коленях на каменном полу, как простой люд и сервы! Вот зачем тебе нужны деньги.

Это обвинение, вместо того чтобы вызвать ярость Роже, как можно было ожидать, лишь опечалило его; ибо, отвечая Сессаку и, без сомнения, одновременно какой-то тайной мысли, он тихо сказал:

— Ты прав, ведь и она упрекала меня в этом.

К кому относилось это воспоминание? Чей голос, так глубоко запечатлевшийся в сердце Роже, произнес этот упрек? Друзья Роже могли бы назвать сотню имен и не угадать: ибо задумчивость, последовавшая за этими словами, была столь глубока, что, несомненно, происходила от какой-то сильной любви, одной из тех, что скрывают и не выставляют напоказ в придворных разговорах.

В этот момент Каэб вернулся, и Роже ограничился тем, что взглянул на него. По обменявшимся взглядам виконт понял, что его приказы были исполнены. Вновь наступило молчание, и каждый остался на своем месте: Сессак, несмотря на свой гнев, не мог решиться уйти, пока его присутствие могло помешать заключению сделки; а Роже не смел прогнать того, кого в течение десяти лет считал своим отцом.

Наконец Сессак, с упрямством друга, которого не утомляют ни отказы, ни оскорбления, ни молчание, понимая, что нужно в чем-то уступить, чтобы чего-то добиться взамен, и желая, по крайней мере, формой уменьшить опасность предстоящей уступки, рискнул спросить, какие права, какое правосудие Роже намеревается передать епископу. Виконт, решивший, несмотря на его возражения, покончить с этим делом, был готов ему ответить, когда в комнату, не дожидаясь, чтобы его объявили, вошел четвертый персонаж. Это был Раймонд Ломбард.

Хотя он был байлем или вигье графства и, следовательно, его обязанности были скорее рыцарскими, чем судейскими, он, тем не менее, носил одеяние обычных вигье и байлей, то есть длинную робу из коричневого сукна, отделанную по низу, на отворотах рукавов и на груди густым мехом и перехваченную у пояса шерстяным шнуром. У него не было никакого оружия, и, в отличие от дворян того времени, он носил бороду во всю длину. Эту миролюбивую внешность Раймонд Ломбард подчеркивал и в своем поведении, и в одежде. Так, он вошел с опущенными глазами, смиренно поклонился Роже и Сессаку и нарочито вкрадчивым голосом сказал, что явился по приказу. Сессак отвернулся от его поклона, а Роже не ответил на него. Ломбард, казалось, не заметил этого и ждал, пока к нему обратятся. Глядя на этого человека, казалось, что каждый, повинуясь наитию, мог бы назвать его Ложью. И в самом деле, эта голова и эти члены, которые он только что склонил, были так атлетически сложены, эта рука, которой предстояло держать перо, была так широка и мускулиста; этот тонкий голос мог стать таким зычным; и когда он поднимал свои красновато-коричневые веки, взгляд, вырывавшийся из его серых глаз, был так пронзителен, что невозможно было не узнать под лицемерной оболочкой тигра, гибкого, как змея, и сильного, как лев. Презрение, которое выказывали ему Роже и Сессак, было одновременно и доказательством того, что они знали этот характер, и доказательством того, что они его не знали. Так, они презирали его, потому что знали, что он человек коварный и бесчестный; но они выказывали ему это презрение и неосторожно попирали его гордость, потому что считали его неспособным поднять голову.

После короткого молчания Роже заговорил первым, обращаясь к Ломбарду; но, надеясь упредить возражения Сессака, он сказал с горечью:

— Сир Раймонд Ломбард, я велел вас позвать, чтобы завершить с вами сделку, которая слишком затянулась. Двенадцать лет назад, не так ли, Сессак, двенадцать лет? — мой достойный опекун уступил Беранже, нашему епископу, право избирать вигье этого графства; но это право весьма тщетно, если избранник может судить лишь от нашего имени, и если, подчиняясь нашему правосудию, он может видеть все свои приговоры отмененными нашим отказом их утвердить. Такое положение дел мешает ходу дел, и оно должно прекратиться; правосудие в Каркассоне должно полностью принадлежать либо графу, либо епископу; не так ли вы считаете?

— Да, сеньор, — холодно ответил Ломбард.

— Несомненно, — воскликнул Сессак, — и если для того, чтобы выкупить его, епископству нужны золото, пожертвования, обеты, пусть он скажет о своих притязаниях, и среди твоих рыцарей и горожан, Роже, мы найдем людей, которые заложат свое имущество и дадут слово за тебя. И первым из этих людей буду я, даже если придется отдать мой замок и земли, даже если я стану городским рыцарем, без владений и шателенства, с одним лишь копьем и воинским поясом в качестве всего отличия и всего состояния.

При этих словах Роже обернулся к Сессаку и сказал ему:

— Значит, для этого ты смог бы найти мне залоги и золото?

— На все, что касается чести графства, — ответил Сессак, — залоги и золото, и даже кровь, если понадобится, ты можешь просить обо всем, но на твою расточительность и юношеские прихоти — ничего! Ты не получишь ничего!

Этот ответ вернул Роже всю его ярость, и он живо воскликнул:

— А вы, господа дворяне моих графств и горожане моих городов, вы будете судить о моих поступках, не так ли? И вы скажете на своих капитулах: «Ну что ж, можно дать этому дитяти серебряный су на игрушки, купить ему мяч или браслет из гагата, ведь он был мудр и скромен»; или же, если вы найдете золотую бахрому на моем платье слишком длинной на ваш вкус, или если я запачкаю свой нагрудник вином из Лиму, вы остановите мои безрассудные траты и поставите меня в угол! Ах, нет, господа, этому не бывать. Опекунство испортило вам руку, сир де Сессак. Становитесь школьным учителем, если вас все еще тянет поучать. Господин Ломбард, каково правосудие, сопряженное с вашим вигьерством?

— Право суда за преступления убийства, прелюбодеяния и воровства над всеми жителями Каркассона и его предместий, — ответил Ломбард.

— Я уступаю тебе эти права, а ты назначишь цену.

— Вы не можете этого сделать, — живо возразил Сессак, — правосудие принадлежит скорее тем, кого судят, чем тем, кто судит; духовные лица могут принять своего епископа в качестве судьи, это возможно; но горожане и рыцари могут подчиняться только вашей власти.

— Я отдаю Беранже не моих рыцарей и не моих горожан, а воров, убийц и прелюбодеев, а им-то и нужны строгие судьи.

— Иисус Христос говорил не так, сын мой, — печально добавил Сессак.

Роже не остановился на этом размышлении и добавил:

— Какую цену Беранже назначит за это правосудие?

— Шесть тысяч мельгорийских су в год.

— Я уступаю его ему на год.

Сессак вздохнул с облегчением. Роже быстро прошелся по комнате, затем добавил, повернувшись к Раймонду Ломбарду:

— Мне нужны еще деньги. Ну же, сир вигье, что еще вы можете попросить?

— Верховное правосудие над еретиками: вальденсами, катарами и патариями.

— Ого! — возразил Роже. — Беранже становится жадным, потому что у него появился зуб на наши права. Нет, нет, прекрасный сир, этого правосудия вы не получите. Убийство, прелюбодеяние и воровство — преступления, которые нужно доказывать и которые проявляются в каких-то действиях; но ересь, господа из церковного капитула, ересь — это преступление, которое, по-вашему, совершается, если чихнуть налево, а не направо. Ересь для вас была бы дойной коровой, которую вы доили бы до крови. Разве вы не видите, что Фульк из Тулузы извлекает из ереси? Ею он платит своим кредиторам и покупает украшения, которыми обвешивает свою церковь. Не он ли держит в тюрьме по обвинению в ереси одиннадцать горожан-землевладельцев за то, что они отказались уступить ему право единолично продавать свое вино в порту Тулузы в день ярмарки Святого Сатурнина? И не хотел ли он сжечь того бедного Видаля за то, что тот посреди своего безумия вспомнил, что Фульк был трувером и жонглером и что стихи его были плохи? О, господа, вам было бы слишком вольготно с правосудием над еретиками; Беранже был бы способен зажарить всех евреев Каркассона, если бы они пожаловались, что он занимается ростовщичеством в ущерб им, и что, кроме того, он отщипывает по денье с каждого су, выходящего из его сундуков. Ты и сам, Ломбард, объявил бы еретиками и приговорил бы к огню ухажеров, что проходят под твоим окном, чтобы увидеть твою рабыню Фоэ, твою черную африканку, твою прекрасную любовницу с огненными глазами, которую ты, я уверен, делаешь самой несчастной из женщин.

— И которую вы охотно бы утешили, — добавил Ломбард, силясь улыбнуться, в то время как его зубы стучали от гнева.

— Только не я! — безрассудно ответил Роже.

Взгляд Каэба оборвал слово на устах Роже, и Ломбард вскричал:

— Кто же тогда?

Он обвел своими пронзительными глазами Сессака, который, погруженный в глубокие размышления, казалось, ничего не слышал; он долго останавливал их на Каэбе, который, устремив свой взгляд в его, сохранял ту странную и леденящую неподвижность, за которой, казалось, не было ни разума, ни мысли. Эта проверка успокоила или, по-видимому, успокоила Ломбарда, и он холодно сказал Роже:

— Однако, сир виконт, я уполномочен предложить вам не менее пятидесяти тысяч мельгорийских су в септеннской монете за это правосудие.

— Ни за что на свете, мессир, ни за что вы его не получите; даже если бы Беранже предложил мне все золото, которое Арьеж может дать за тысячу лет, а я был бы без крова и хлеба, я не уступил бы ему это правосудие. Так что не будем больше об этом говорить и посмотрим, есть ли у вас другие предложения.

— У меня есть и другие. Беранже просит освободить его от права на внешние и внутренние походы, за которые он должен вам пятьдесят человек, когда вы ведете войну за пределами ваших графств, и сто, когда вы сражаетесь на своих землях.

— Я освобождаю его от первого; если мне заблагорассудится искать ссоры с соседями, это моя забота; но я не уменьшу ни на одного лучника число людей, которых я имею право призвать на защиту нашей территории. Просите ли вы чего-нибудь еще?

— Беранже желает также освободиться от права на «альбергу», по которому он должен предоставлять жилье и пропитание пятидесяти вашим рыцарям всякий раз, когда вы приезжаете в свой город Каркассон.

— Это услуга, которую я оказываю моим рыцарям, подыскивая им другой ночлег. Я не знаю ни одного простолюдина, который не дал бы им лучшего стола и лучшего приюта. Что вы предлагаете мне за все эти уступки?

— Еще шесть тысяч мельгорийских су.

— И когда они будут мне уплачены? — спросил Роже.

— Немедленно, — ответил Ломбард.

— Тогда составляйте акт и покончим с этим, — продолжил Роже.

— Нам нужны свидетели. Кто нам послужит ими? — сказал вигье, оглядываясь вокруг.

— Уж точно не я, — сказал Сессак, направляясь к двери. Затем, остановившись и повернувшись к своему бывшему воспитаннику, он торжественно произнес:

— Тебе, Роже, виконт де Безье, я объявляю, что вывожу свое шателенство из-под твоей верховной власти, не имея ни меча, ни копья на службе у того, у кого для меня больше нет ни приюта, ни правосудия.

— И где же ты будешь искать приют и правосудие, Сессак? — крикнул Роже, грубо схватив его за руку.

— Сессак — замок, слишком высоко расположенный для твоего полета, юноша, — ответил шателен, высвобождаясь из руки Роже.

— Стрелы моего раба достигли бы его с первого выстрела, — с презрением сказал Роже. — Ну-ка, Каэб, покажи моему опекуну, как высоко ты можешь достать стервятника.

При этих словах Каэб взял лук из эбенового дерева, натянул его изо всех сил, прицелился в вершину колокольни Сен-Назер и поразил в самую маковку венчавший ее огромный золотой крест.

— Это ребяческий выстрел, — с презрением сказал Сессак, — в твои годы, раб, я бы остановил эту стрелу на лету. Она едва ли перелетит ширину моих рвов. Дай мне этот лук, я покажу тебе, на какой высоте гнездо старого стервятника.

Шателен взял лук, натянул его в свою очередь и, не имея определенной цели, пустил стрелу на такую невообразимую высоту, что она на мгновение скрылась в лазури небес и с резким свистом упала в нескольких футах от окна.

Вигье улыбнулся этим двум попыткам. Можно сказать, что у него чесались руки самому схватить лук и стрелы, и, возможно, он бы поддался искушению, несмотря на свое показное неумение обращаться с каким-либо оружием, если бы Роже не опередил его. В свою очередь, он наложил стрелу на лук, который вырвал у Сессака, затем, казалось, стал искать в небе какую-то отдаленную цель. Тотчас же, и без того, чтобы он, казалось, нашел ее, стрела вылетела так быстро, что глаз не мог за ней уследить, и можно было бы сказать, что она исчезла как по волшебству; и даже в течение нескольких мгновений Сессак и Ломбард ждали, что она упадет. Наконец, черная точка, казавшаяся неподвижной в пространстве, внезапно задвигалась, она приблизилась, увеличиваясь в размерах, и все увидели, как, трепыхаясь, падает орел, пронзенный стрелой Роже. Лицо Ломбарда омрачилось, а Сессак опустил голову.

— Каэб, — сказал тогда Роже, смерив гневным взглядом своего опекуна и вигье, — принеси мне перо этого орла. Именно им я хочу подписать этот договор, чтобы о нем осталась добрая память и у тех, кто его не одобряет, и у тех, кто собирается его заключить.

После этих слов Сессак вышел, а Ломбард принялся писать.

Глава II. Виконтесса де Безье

Спустя несколько часов после сцены, о которой я только что рассказал, в замке Каркассон все пришло в движение. Было видно, что готовятся к отъезду, ибо слуги укладывали оружие в чехлы, а рыцари в длинных робах, с шапероном на ухо, бегали по дворам и коридорам, громко подзывая своих слуг: одни наказывали проверить подковы у коня, на котором собирались ехать, другие указывали, какой костюм наденут в дорогу; все были веселы и смеялись, предвкушая радость и удовольствия, ибо виконт Роже объявил рыцарям своего копья, что они отправляются в Монпелье, где их ждет Пьер Арагонский, сеньор этого города, который должен был принять и чествовать их, а также графа Тулузского и его знатных людей. Посему каждый готовил свои самые великолепные наряды: ибо, без сомнения, будет дан торжественный прием, и это будет великолепное собрание. Среди всей этой суеты, оживившей старый замок Каркассон от вершины до основания, Роже оставался один в той комнате, где мы его оставили. Он сменил свой великолепный утренний наряд и был одет лишь в очень простой камзол и штаны коричневого цвета; на голове у него не было иного убора, кроме маленькой шапочки из черного фетра, и он во всем походил на какого-нибудь молодого горожанина или школяра из ученого города Тулузы. У него не было ни меча, ни кинжала; но на маленькой цепочке, прикрепленной к поясу, висел огромный складной нож, и он опирался на длинный посох, окованный железом с обоих концов. Казалось, он с нетерпением кого-то ждал. День клонился к вечеру, и Роже с тревогой следил за тенями, уже окутывавшими самые дальние предметы в полях. Наконец вошел Каэб, а за ним несколько человек, сгибавшихся под тяжестью кожаных сумок, полных серебра. В тот же миг появился человек с тщедушным и желтым лицом; у него на поясе висела огромная связка ключей, и он с добродушным видом посмотрел на сумки.

— Пейон, — сказал ему виконт, — вот деньги на расходы наших людей в Монпелье; ты отправишься завтра утром под охраной моих рыцарей, и смотри не оброни какой-нибудь мешок в пути, как это случилось с тобой в наш последний визит в Бокер, ибо я велю продать тебя на рынке, как осла или козла, если это повторится.

— Да кто же купит такого негодяя, как я, — сказал казначей, улыбаясь как мог, — и что вы сможете за меня выручить?

— Того, кто тебя купит, негодяй, — сказал виконт, полушутя, полусерьезно, — я знаю, и ты тоже.

— Кто бы это мог быть? — спросил Пейон с видом, в котором сквозило притворное простодушие.

— Кто? — ответил Роже. — Ты сам, прекрасный сир! И если бы ты, чтобы не попасть в когти каких-нибудь разбойников, отдал половину того, что у меня украл, я бы заключил сделку получше, чем продажа нашему епископу моего права судить воров и убийц.

— Вы продали ваше право судить воров? — удивленно спросил Пейон.

— Ты боишься за свою шкуру, адский казначей, — сказал Роже, смеясь, — так пусть же Бог поможет тебе и твоим близким, ибо я уступил Беранже мое право судить прелюбодеев, и я надеюсь однажды увидеть тебя повешенным на ветке вяза, а твою жену — ведомой нагой по предместьям. Она все еще ходит на исповедь к Рибиану л’Эсперону, прекрасному канонику Святого Иакова?

— Иногда, — с невыразимой улыбкой ответил старый филин, — а потом они вместе идут молиться и плакать на могилу госпожи графини Аделаиды, вашей матери.

— Нечестивец! — вскричал Роже, бледнее мертвого. — Возьми эти деньги: здесь двенадцать тысяч мельгорийских су; если не хватит хоть одного денье, не забывай, что я не продал ни своего посоха, ни своего ножа. Вон!

Когда казначей велел унести сумки и ушел, Роже принялся деятельно расхаживать по комнате и под впечатлением от последних слов Пейона заговорил вслух:

— Ах! Я заслуживаю быть повешенным и протащенным с петлей на шее за глупую несдержанность своего языка. Я навлек оскорбление этого негодяя на память моей матери. И этот мерзавец знал, что он наносит мне удар кинжалом в ответ на укол булавкой.

При слове «кинжал» Каэб сделал Роже выразительный жест, указывая на короткий дамасский клинок, что висел у него на боку.

— Наказать за это оскорбление, — сказал Роже, — значило бы его признать. Иди, Каэб, веди наших коней к потайной калитке: через полчаса я буду с тобой.

Каэб и Роже спустились из башни; один пошел дальше, до первого этажа; виконт же остановился и вошел в просторные залы второго этажа. Там суетилась толпа слуг; они замерли при виде виконта и выстроились в ряд. По мере его продвижения, каждый, будь то серв, свободный горожанин или дворянин из тех, что жили в замке, становился на его пути; и он приветствовал всех по имени с учтивостью и благосклонностью, которым каждый, казалось, был очарован. Так, из зала в зал, повсюду встречаемый знаками искренней привязанности, Роже дошел до просторной комнаты, где его появление стало сигналом к громким приветствиям. Тысячи вопросов посыпались со всех сторон, и виконта наперебой расспрашивали.

— Да, друзья, — весело ответил он, — через два дня мы будем в Монпелье, у нашего зятя, короля Арагонского, вместе с нашим дядей, графом Тулузским. Ночами будут балы и пиры, а днем — турниры и карусели. Эй! Рыцари мои, я рассчитывал на ваши мечи ради дневной славы, рассчитывайте на меня ради ночного блеска. У меня столько золота, что прекрасная Констанция и отшельник с Черной горы душу бы за него продали. Готовьтесь, я хочу, чтобы вы были прекрасны, мои рыцари, и чтобы знатные девицы и горожанки Монпелье бросали нам из окон ветви сирени, которые они поцелуют, глядя на нас.

И молодые рыцари после этой речи с рукоплесканиями разбежались, еще громче, чем прежде, подзывая своих слуг и рабов, чтобы те позаботились о приготовлениях к их отъезду. Лишь один остался задумчиво стоять в проеме окна. Это был молодой человек лет двадцати, не более, бледный и смуглый, пораженный в самое сердце каким-то торжественным несчастьем или глубокой и безнадежной страстью. Роже мгновение смотрел на него; он молча созерцал это молодое и прекрасное лицо, столь печальное и покорное. В его взгляде, полном нежного сострадания, можно было угадать, что Роже вспоминал историю горестей этой юной жизни, ибо слеза почти навернулась ему на глаза, и он произнес взволнованным голосом:

— Сир Понс де Сабран, вы последуете за мной, не так ли?

— Это долг на войне, сеньор виконт, — серьезно ответил молодой человек.

— Это было бы проявлением дружбы в увеселительной поездке, — ласково возразил Роже.

— Дружба! — с печальной улыбкой повторил молодой человек. — Дружба!

— Понс, — продолжал виконт, протягивая ему руку, — приезжай, умоляю тебя, приезжай. — Затем, мгновение поколебавшись, он добавил: — Там будет граф Эмери де Нарбонн.

— И, без сомнения, Этьеннетта с ним, — прошептал молодой рыцарь, пошатнувшись и с блуждающим взглядом.

— Этьеннетта будет там, — повторил Роже, стараясь говорить уверенно, — прекрасная Этьеннетта, волчица из Пенотье, согласна последовать за своим сюзереном, графом де Нарбонн, и покинуть свои горы ради двора короля Арагонского.

— И ради любви к виконту Роже, — холодно возразил Понс.

— И ради любви к тебе, если ты перестанешь быть ребенком и не будешь пугаться этого прозвища «волчица», которое служит ей маской в глазах глупцов и безумцев.

— И где же эти глупцы и безумцы? — пылко воскликнул сир де Сабран, кладя руку на эфес меча.

— Первый из глупцов — ее муж; величайший из безумцев — это ты; вы оба попадаетесь на ее уловки и вспышки гнева, — мягко ответил виконт.

— О, замолчи, Роже, — сказал молодой человек, — замолчи! Любить ее два полных года! Каждый час, каждую минуту этих двух лет делать ее своей жизнью, своим культом, своей верой; почитать ее до такой степени, что не сметь и помыслить о ее красоте, бояться оскорбить ее, целуя то место, где ступали ее ноги, и знать, что в одну ночь оргии ты, Роже, увел ее, обезумевшую и пьяную, повисшую на твоих губах, из зала пиршества до самой своей постели; ах! думать об этом — все равно что страдать в аду. Что же будет, если я это увижу?

— Если ты ее увидишь, придет твой черед, дитя.

— Не говори мне этого, Роже, не заставляй меня верить, что она отдалась бы мне так же, как и тебе, ибо тогда она была бы распутницей, раскрывающей объятия для ласк любого любовника: скажи мне, что это была ночь шабаша; что ты околдовал ее, обманул; скажи мне, что ты опьянил ее, свел с ума, сбил с пути, погубил; но не говори мне, что и для меня она нашла бы те же жгучие поцелуи и те же мгновения любви, о которых ты так жестоко нам поведал; ибо это было бы тогда пороком, а не безумием, это было бы преступлением, и я бы ее презрел.

— И ты бы, по крайней мере, перестал ее любить? — мягко спросил Роже.

— О! — добавил Понс с выражением невыразимой скорби, — я бы все равно любил ее; — и он закрыл лицо руками.

Роже покинул его и вошел в просторную, великолепно убранную комнату. При его появлении богато одетые женщины встали, выказав удивление приходу графа; одна из них шагнула вперед, чтобы приподнять занавес на двери, ведущей в дальние покои.

— Не нужно, — сказал Роже, — предупредите Арно де Марвуаля, что я его жду. Не говорите виконтессе, что я здесь.

Затем он принялся деятельно расхаживать по комнате, по своему обыкновению. Быстрые мысли теснились в его уме и одна за другой отражались на его челе, где сменялись живые выражения нетерпения и гнева; казалось, он страшился предстоящего разговора и заранее раздражался на упреки, которые предвидел. Он был так поглощен этим своего рода предвосхищенным спором, что не заметил, как вошел тот, кого он ждал.

Арно де Марвуаль был некогда самым прославленным поэтом своей эпохи; кроме того, он считался одним из самых замечательных людей благодаря своей грации и красоте; но ко времени этой истории молодые соперники сменили его в благосклонности принцев и дам, и он с великой скорбью воспринял эту перемену. Однако он, насколько возможно, сохранял приверженность прошлому. Его костюм, почти римский, все еще состоял из туники и тоги предыдущего века. Пурпурные ленты, перекрещиваясь на ногах, прикрепляли к ним те штаны, что вошли в моду при изнеженной Поздней империи; он носил короткие волосы, а его еще черная борода была тщательно расчесана и надушена. Он подождал мгновение, пока Роже обратится к нему; наконец, заговорил первым.

— Виконт Роже, вы велели меня позвать?

— Мне нужно с тобой поговорить, Арно, — ответил молодой человек, не прерывая своей прогулки.

— Полагаю, что так, — сказал Арно.

— Знаешь ли ты, что я хочу тебе сказать?

— Боюсь, что догадываюсь.

Роже внимательно посмотрел на Арно; он увидел, что поэт приготовился не уступать в предвиденном им споре, и на его лице отразились досада и огорчение. Он возобновил свою ходьбу и, говоря сам с собой, постепенно разгорячился.

— Вечно препятствия, — сказал он, — люди, которые называют себя моими друзьями и вооружаются против меня моей же снисходительностью. Слушай, Арно, я только что виделся с Сессаком; старый безумец покинул меня, угрожая и освобождаясь от моей верховной власти.

— Это потому, что вы сделали что-то дурное, — сказал Марвуаль, прерывая виконта.

— Как ты можешь так говорить? — сказал Роже. — Сессак — твой враг.

— Несомненно, но он ваш друг.

— Что ж! — воскликнул Роже, — друг или враг, Сессак воспротивился мне и бросил мне вызов; он исчерпал все мое терпение. Так выслушай же меня и повинуйся.

— Сначала я выслушаю, — холодно ответил Арно.

Роже смерил его своим огненным взглядом; но поэт, словно желая избежать этой власти, держал глаза опущенными, и виконт продолжил:

— Завтра ты отправишься в Монпелье с этим дитя, опеку над которым ты просил.

— С каким дитя? — спросил Арно.

— С каким дитя? — с грустью повторил Роже. — С тем дитя, с которым ты и моя мать связали меня на всю жизнь. С этой девочкой в колыбели, которую вы, ты и моя мать, сделали моей женой, пока ваша воля была едина, пока ваша воля была моей, пока Сессак, с другой стороны, терял мои привилегии.

— Когда твоя мать, я и совет твоих опекунов женили тебя на Аньес, завещание Гильома, обеспечивавшее ей графство Монпелье в наследство, еще существовало.

— Да, — с насмешкой ответил виконт, — Пьер Арагонский уверял вас в этом, а тем временем женился на Марии, старшей сестре Аньес, бедной обесчещенной, как он ее называл. А когда Гильом умер, завещания больше не нашлось. Король Арагонский получил графство, а я остался женат на ребенке в пеленках.

— Она выросла, сеньор, — сказал Марвуаль.

— И моя ненависть к ней тоже, — сухо ответил Роже.

— За что вы ее ненавидите? Вы ее не знаете.

— Я ее не знаю и знать не хочу. Я ненавижу ее, как ненавижу всякие цепи, которые были на меня наложены и которые мешают моим желаниям. Не она ли сегодня тот риф, о который разбиваются все мои замыслы? Без нее Сансия принесла бы мне графство Комменж. Год назад я мог выбирать между Эрменгардой и Дульсой, дочерьми Эмери де Лара, и Нарбонна принадлежала бы мне, или Консеран был бы моим. Но нет; в двенадцать лет меня женили на девочке-кормилице, и когда во время моего несовершеннолетия позволили нарушить завещание, обеспечивавшее ей графство Монпелье, когда его трусливо позволили вернуть Марии, ее сестре, и, следовательно, Пьеру Арагонскому, мужу Марии, то теперь всю свою жизнь я должен находить это дитя на своем пути, как преграду моим желаниям: нет, довольно, и я хочу с этим покончить.

Арно внимательно смотрел на Роже: едва заметная улыбка недоверия играла на его губах, пока он слушал, и он мягко ответил ему с легким оттенком иронии:

— Я и не знал, что виконт Роже завоевывает владения и сюзеренитет острием пера сенешаля или нотариуса. Я полагал, что он оставляет это ремесло своему дяде из Тулузы, который женится и разводится по расчету; который, кажется, уже на пятой жене и пятом графстве, и скоро, полагаю, будет на шестом.

Эти последние слова поразили виконта; но он сделал вид, что не услышал их, и если и пробормотал про себя: «Еще нет, дядюшка, еще нет», — то ответил скорее себе, чем Марвуалю. Тот же продолжил:

— И можно ли теперь узнать, чтобы объяснить это столь внезапно пришедшее к вам решение покончить со всем, какой же столь славный союз вам представляется? Речь, без сомнения, идет о герцогстве или маркизате.

— Речь идет, — мрачно сказал Роже, — о том, что я так хочу. Я сказал тебе, Арно: Сессак исчерпал мое терпение, позаботься о том, чтобы мне повиноваться; завтра ты отправишься с этим дитя в Монпелье.

— Я не поеду, сир виконт, — серьезно возразил Арно, — я не вывезу вашу супругу за пределы ваших владений; я не поведу ее в Монпелье, где Пьер Арагонский и Раймонд готовы торговать разводами. Пусть они гонят из своих постелей своих жен, чтобы взять новых, для обеих это не будет чем-то из ряда вон выходящим. Разве Мария де Монпелье не в третьем браке? А Элеонора Арагонская, должно быть, знала, что ее брат, отдавая ее за Раймонда, оставляет ей довольно скорый шанс на свободу: поэтому обе они обеспечили себе богатое вдовье имущество. Но Аньес — девушка, отданная на вашу милость, которая завтра впадет в нищету рабыни, если вы от нее отречетесь. Здесь, в присутствии ваших рыцарей и ваших горожан, которые присягнули ей как своей виконтессе, такой поступок вас пугает, и вы не смеете его совершить: но в Монпелье, под влиянием Пьера и Раймонда, вдали от всяких увещеваний и всякой узды, вы это сделаете, Роже, и Аньес будет погублена. Я не поведу ее в Монпелье.

Виконт посмотрел на Арно с изумлением, затем яростно вскричал:

— Эти люди безумны и ничего не понимают. Ты слышал, что я тебе сказал, Арно, что Аньес должна последовать за мной в Монпелье? Для каких целей? Какое тебе до этого дело! Единственное, что ты должен хорошо понять, — это то, что я так хочу, и что это слово непреклонно и бесповоротно. Неужели ты поступишь так же, как Сессак, который своими отказами заставил меня просить денег у Раймонда Ломбарда? Неужели то, что могло быть простым и легким соглашением с обеих сторон, опять обернется насилием и безумием? И ты хочешь, чтобы я позвал нескольких лучников, которые унесут Аньес на крупе коня, как добычу, и бросят мне ее в Монпелье, как девку с заднего двора, подобранную на дороге?

— Вы этого не сделаете, Роже, — сказал Арно, встревоженный гневом, который виконт вкладывал в свои слова.

— Сделаю, — вскричал виконт.

— Однако…

— Однако… — повторил Роже, повторяя это слово с яростью и, казалось, вызывая Арно закончить фразу.

В этот миг белая и хрупкая рука слегка приподняла дамасскую портьеру, скрывавшую вход в другие покои, и голос, столь глубоко взволнованный, что его едва можно было расслышать, произнес эти слова:

— Сир де Марвуаль, мы отправимся завтра в Монпелье.

Роже быстро повернул взгляд туда, откуда донесся этот незнакомый голос; но он не увидел ничего, кроме колыхания занавеса, который вновь опустился. Он почувствовал замешательство и посмотрел на Арно, словно желая его расспросить; но, мгновение поколебавшись, он решил уйти и поспешил к потайной калитке, где его ждал Каэб.

Глава III. Раб

Начиналась ночь, и вершины Пиренеев терялись в тумане, что поднимался над горизонтом, когда Роже подъехал к потайной калитке. Два коня были готовы, не в боевых доспехах и с налобниками, как для битвы, а оба под узкими попонами из лисьего меха, закрепленными одной-единственной подпругой, без стремян и чепраков. Для управления ими было достаточно простого недоуздка. Оба коня были среднего роста, оба — чистой арабской крови; один черный и блестящий, как вороново крыло; другой — темно-гнедой масти с волнистым отливом, словно кора спелых каштанов. При приближении Роже кони навострили свои короткие уши, а вороной жеребец несколько раз заржал, вскидывая голову и переступая с ноги на ногу.

— Хорошо, Альжибек, — сказал Роже, гладя его, — ты прекрасен, мой конь! Живее! этой ночью мы отправимся к Катрин.

И он вскочил на благородное животное, которое рвануло с места, как стрела; и Роже, усмиряя его яростный бег, наклонился к самой его шее и, запустив руки в длинную гриву, словно лаская дитя, успокаивал его и говорил ему шепотом:

— Тише, мой прекрасный конь, — говорил он ему, — дорога длинна, и если ты так помчишься, то выдохнешься. Сегодня мы не едем в аббатство Сен-Илер пить вино монахов среди плясок и песен жонглеров; мы не едем и к затворницам из Кампендю, где белые руки красивейших девушек Разеса дают тебе овес и готовят постель из папоротника. У меня больше нет желания ни слушать их небесные голоса, ни принимать их любовные поцелуи; эти короткие поездки сделали тебя нетерпеливым; но успокойся, ибо мы не увидим цели нашего путешествия до следующей ночи. Монпелье далеко отсюда, и я не хочу, чтобы ты явился под окна Катрин запыхавшимся и измученным. Я хочу, чтобы и она нашла тебя прекрасным, благородный Альжибек: тише, еще тише.

И резвый скакун летел, взбрыкивая; иногда он изгибал голову набок, словно желая укусить носок сапога, сжимавшего его бока. Тогда он гарцевал; казалось, он дразнит своего всадника; он округлял свой галоп, изгибая, как лебедь, свою черную и мускулистую шею; затем он резко вскидывал ее, как распрямляющийся лук, и, устремляясь вперед еще быстрее, с горящим взором, с раздутыми ноздрями, он бросал по ветру хлопья пены и заставлял свистеть позади себя камни с дороги, которые он дробил своими крепкими копытами. Так долго мчались конь и его всадник, как два товарища, понимающие друг друга: хозяин, то неподвижный и задумчивый в ровном и легком беге своего коня, то веселый и улыбающийся, в то время как скакун ржал, встряхивая гривой и хлеща хвостом по воздуху; оба иногда мучились, один — мыслями, которые боролись в его уме, другой — своим галопом, который становился неровным и прерывистым.

Каэб следовал за своим хозяином по пятам.

Однако с самого начала пути его ход оставался равномерным, и, хотя его конь казался менее сильным, чем конь Роже, его терпеливая быстрота держала его на небольшом расстоянии, и ничто не выдавало в нем ни малейшей усталости. Наконец наступила ночь, и то ли из-за страха внезапного нападения, то ли по какой-то другой причине, Каэб мало-помалу приблизился к Роже и вскоре поехал совсем рядом с ним. Роже бросил беглый взгляд на своего раба. Затем, после минутного молчания, он сказал ему:

— Я был недоволен тобой сегодня утром, Каэб: в двадцать лет стрелу пускают получше, чем ты.

— Это потому, что мне мешают браслеты, — ответил Каэб, показывая эти знаки своего рабства.

— Стань христианином, и завтра они спадут, — возразил Роже.

— Ваш папа написал то же самое, что вы только что мне сказали, Ассеру, калифу Багдада: знаете, что тот ему ответил? «Я стану христианином, когда вы станете магометанином».

— Оставайся кем хочешь, — с безразличием добавил Роже, — но, мусульманин или христианин, раб или свободный, постарайся лучше владеть луком и стрелой.

— Стрела — оружие, которое направляют глаз и ветер, — холодно ответил Каэб, — кинжал надежнее, он не покидает руки.

— Но, — добавил Роже, намекая на свою ссору с Сессаком, — гнездо стервятника иногда так высоко, что ни одна рука не может до него дотянуться, и лишь полет стрелы может туда достичь.

— Змеи Африки, — продолжал Каэб все так же бесстрастно, — питаются яйцами кондора, который строит свое гнездо на вершинах скал, куда не долетит ни одна стрела.

— И как же они туда добираются? — с презрением возразил Роже.

— Ползком! — ответил раб.

При этом слове Роже, повинуясь инстинктивному движению, сжал в руке длинный окованный железом посох, которым он небрежно поигрывал; он посмотрел на Каэба, но на его лице не отразилось ни одно из чувств его души. Это была неподвижная маска, безразличный взгляд, полная невыразительность. Они продолжили свой путь. Внезапно, словно по общему сговору, кони замедлили свой бег; конь Каэба с силой втянул воздух и навострил уши. Даже нетерпеливый Альжибек перешел на менее резвый галоп и, подняв морду по ветру, казалось, принюхивался к пространству. Виконт обернулся к Каэбу, который не выказал ни удивления, ни страха; лишь его глаза, ставшие шире и излучавшие странный блеск, казалось, хотели пронзить тьму.

— На дороге кто-то есть? — сказал виконт тоном, в котором смешались вопрос и угроза.

— Да, — сказал Каэб, — наверняка люди на конях, ибо наши скакуны, сперва испугавшись, вновь устремляются вперед; смотрите, как они вытягиваются и распластываются: на этой дороге есть какая-то кобыла.

И в самом деле, оба коня, вытянувшись, неслись почти касаясь земли, как борзые, бок о бок, уже соперничая, пытаясь укусить друг друга, взбрыкивая на скаку и ржа от томных запахов бриза. Они распаляли друг друга, и, хотя Каэб, казалось, не понукал своего скакуна больше, чем до этого момента, его бег становился таким быстрым, что иногда опережал бег Альжибека. Подозрение закралось в душу Роже; он знал, скольких врагов нажила ему его пылкая юность. Не мог ли один из них быть предупрежден его рабом о его планах ночного путешествия? Не могла ли на его пути быть устроена засада; и не заманивал ли его Каэб в искусно подготовленную ловушку? Виконт размышлял, как ему поступить: ибо, хотя поведение Каэба никогда не давало ему повода подозревать предательство, его молчаливый характер мог скрывать как глубокое коварство, так и полную преданность. Скорость бега Каэба все увеличивалась, и Роже уже готовился его остановить, когда порыв ветра донес до них далекий звук ржания, и внезапно конь раба, дважды подпрыгнув на месте, замер как вкопанный, словно его копыта вросли в землю. Роже удержал Альжибека, и африканец, повернувшись к своему хозяину, сказал:

— Роже, мой господин, для меня это час жизни или смерти. Для тебя — час сделать из Каэба несчастного, который разобьет свои цепи, будь они хоть из стали, даже если для этого ему придется вонзить свой кинжал сегодня или завтра в свою грудь или в твою. Это также час сделать из Каэба раба с сердцем пса и когтями тигра, раба, который подставит тебе свое тело как подножие, который будет повиноваться тебе, как повинуется твоя рука, который будет наносить удары, как может наносить твоя рука, без раздумий и бунта. Этот раб станет еще одной рукой для твоего тела; рукой, которая опустится или поднимется туда, куда виконт Роже, быть может, не сможет ни подняться, ни опуститься. Это будет глаз, который все видит, ухо, которое все слышит, уста, которые все говорят. Это будет целый человек, у которого в сердце нет ни суеверного страха, заставляющего его преклонять колени или опускать кинжал перед анафемой христианского священника, ни глупой гордости, мешающей ему лечь на землю, чтобы настигнуть своих врагов во тьме. Выбирай между этими двумя людьми.

— Я не боюсь первого и не нуждаюсь во втором, — надменно ответил Роже, — но ты угрожал мне, раб, и будешь наказан: поворачивай своего коня и возвращайся в Каркассон.

Впервые за год, что Каэб принадлежал Роже, повиновение не было столь же быстрым, как приказ. Роже был почти безоружен, а у Каэба остались его изогнутая сабля и дамасский кинжал; подозрения виконта внезапно вернулись.

— Ты меня слышал, раб? — гневно вскричал он.

— Я тебя слышал, господин, — решительно ответил Каэб, — но ты меня не услышал. Видишь эту дорогу? Гони меня перед собой туда, куда мы едем, вместо того чтобы заставлять меня возвращаться, и ты получишь верного раба; ты получишь сердце, руку, жизнь человека, более преданного тебе, чем твоя рука, чем твое сердце, чем твоя собственная жизнь; ибо ты сможешь бросить их кому захочешь, на преступление и на палача. Но если ты заставишь меня вернуться, тогда, Роже, в твоей руке окажется змея.

— Опять угроза? — с гневом возразил виконт. — Возвращайся!

И поскольку Каэб не повиновался, удар тяжелого посоха Роже обрушился на его левую руку, державшую поводья, и раздробленная кисть выпустила их на гриву коня. Ни единый крик не вырвался из груди Каэба от этой боли: можно было бы даже сказать, что он не был задет, ибо, повернув голову к горизонту, он, казалось, прислушивался. Порыв ветра вновь донес до них тот же звук, то же ржание, но более далекое и словно жалобное. Каэб вновь обратил свой взор на хозяина и, подняв свое запястье, которое висело безвольно и кровоточило, тихо сказал ему:

— И даже теперь, Роже, прими, прими.

— Условия от моего раба? — возразил виконт. — Никаких!

— Тогда, — сказал Каэб, — убей меня немедленно, ибо я не вернусь. Чувствуешь ли ты этот порыв ветра, что приносил мне жизнь, которую ты собираешься у меня отнять? Позволь мне вдохнуть его еще мгновение.

И далекий звук донесся еще раз, но такой слабый, что едва нарушил глубокую тишину ночи. Каэб вздрогнул.

— О, господин, — сказал он, рыдая и указывая на дорогу, — туда, туда.

Роже, изумленный таким упрямством, не мог удержаться и спросил его:

— Но мы же оба туда спешили?

— Но я должен прибыть один, — сказал раб, — один к тому месту, откуда доносится этот звук. Задержите свой бег на час, всего на полчаса, и этот миг принесет вам долгую жизнь преданности.

— Но почему? — спросил Роже, в котором любопытство сменило гнев.

— Потому что, — ответил Каэб… — И, когда он собирался продолжить, новый порыв ветра взъерошил волосы Роже, но безмолвный и не принесший с собой ничего, ни звука для Роже, ни надежды, ни радости для Каэба; тот печально опустил голову и, повернув своего коня в сторону Каркассона, произнес вполголоса:

— Ах! Моя жизнь уходит! Моя жизнь ушла.

Роже смотрел, как он удаляется, когда Каэб внезапно выпрямился и вернулся к своему господину; затем, с невыразимой мольбой во взгляде, в голосе, в жесте, он сказал ему, протягивая правую руку:

— Господин, сломай мне и эту руку, и позволь мне уехать.

— Каэб, — сказал ему его господин, побежденный этой мрачной и странной решимостью, — поезжай же, ты идешь к любви или к мести: ибо так упрямо не идут на предательство. Но я хочу вернуть тебе время, которое у тебя отнял. Возьми этот льняной шарф, оберни свою руку и садись на моего прекрасного Альжибека, который понесет тебя как ветер.

— Роже, — ответил ему Каэб с радостным взглядом, — оставь своего коня и свой шарф, ты дал мне все, что я хотел от тебя, и за то, что ты мне дал, я отныне принадлежу тебе, ибо теперь я сам себя отдаю тебе. Взгляни же, что ты купил за одно слово: ибо ты не знал ни Каэба, ни его скакуна.

Тотчас же правой рукой он спустил до запястья золотой браслет, обвивавший его левую руку, и, яростно сжав его зубами, расплющил и сделал достаточно узким, чтобы удержать перелом; затем, наклонившись над холкой своего коня, он пустил его с такой быстротой, что никакие слова не могут передать этого.

Альжибек, удивленный этим отъездом, рванулся в свою очередь, и, пока Роже пытался его успокоить и удержать, Каэб исчез, и вскоре после этого звук его яростного галопа быстро затих и совсем угас в тишине ночи.

Глава IV. Волк

Когда Роже таким образом расстался со своим рабом, он замедлил ход и мало-помалу погрузился в серьезные размышления. Сперва, чтобы скоротать путь, он пытался петь или насвистывать все известные ему мотивы; затем он забавлялся своим окованным посохом, то вращая его вокруг себя, как сделал бы самый искусный горец, то подбрасывая его в воздух и ловя, несмотря на темноту, подобно баскским скоморохам. Но эти два занятия ему быстро наскучили, и, по одной из тех причуд, что так свойственны человеку, он вдруг почувствовал нехватку своего раба, которому, возможно, не сказал бы ни слова и не попросил бы ни об одной услуге до конца пути, и пожалел, что был так снисходителен и позволил ему уехать. Затем, переключившись на собственную снисходительность, он счел себя слишком добрым; он упрекнул себя в том, что не велел арестовать Сессака, обвинил себя в том, что оставил Пейону язык, оскорбивший память его матери, а сопротивление Арно показалось ему заслуживающим громкого наказания. Однако это стечение воль, противостоявших его собственной, эти два друга, завещанные ему нежностью Аделаиды, которые, казалось, платили сыну долг счастья, взятый у матери, заботой и преданностью; эти два соперника, которые ради него подавили старую любовную ненависть и оказались едины в своем сопротивлении; наглый ответ казначея и даже покладистость Ломбарда — все эти обстоятельства вернулись в мысли виконта; он почувствовал себя убежденным, что поступает дурно, не в силах сначала отдать себе в этом отчет; и поскольку он не стоял лицом к лицу с теми возражениями, которые так высокомерно отверг, он позволил себе их обдумать, раз уж их высказывал он сам себе.

И мы, подобно дьяволу Лесажа, снимем с мысли кровлю, под которой она раздевается донага, полагая себя скрытой от взглядов, и, подобно ему, заглянем в сокровенные тайны, порой столь странные и неправдоподобные. И вот, голова Роже представляла собой любопытный предмет для изучения; в ней спорили пылкие и необъятные душа и разум, в распоряжении которых, в случае победы, были железная рука и неутомимое и храброе тело. И то, что вы сейчас прочтете, — это то, что виконт и Роже говорили друг другу, скача в одиночестве.

— Итак, — начинал виконт, — ересь охватывает всех жителей провинции; Альбижуа заражен вальденсами; и я, самый слабый правитель этих земель, предлагаю им убежище и защиту, в ослушание буллам и канонам святых соборов. Не будем забывать, что моими соседями являются лишь люди без отваги и решимости, которые покинут меня при первой же серьезной атаке и бросят меня, слабого землями и рыцарями, на милость гнева Рима.

— Но, — отвечал Роже, — если я и позволяю еретикам входить и находить безопасность в наших городах, то, по крайней мере, я добрый христианин; и если мне будет угрожать война, чье копье захочет сразиться с моим копьем, чей меч скреститься с моим? Мой дядя Раймонд продаст меня за клочок земли, но он трус, которого я заставлю дрожать одним своим взглядом; к тому же, не он ли ответственен за убийство Пьера де Кастельно, легата Святого Отца? Не один ли из его людей нанес удар? И отлучение, которому Рим подверг его за это, не отдает ли его в мои руки? Мой зять Арагонский — распутник, которого я поведу за собой на подоле юбки первой же смазливой девки, которую ему подсуну. Эмери де Лара и его графство Нарбоннское — в моих тисках между Каркассоном и Безье: стоит мне сжать руку, и я его раздавлю. Граф де Фуа — самый ярый еретик в провинции, и мой первый же призыв найдет его верным своему делу.

— Но, — возражал виконт, — Церковь стонет и жалуется на успехи ереси: вот прибывает Милон, легат папы, который угрожает и обещает превратить Альбижуа в новую Ниневию. Крестовый поход против альбигойцев проповедуется во Франции так, словно речь идет о сарацинах; уже посеян раздор между сеньорами края; священники, желавшие сохранить свою независимость, были лишены своих кафедр комиссарами Рима; и новый выбор, который был сделан, свидетельствует о заговоре против дворянства края. Так, они изгнали из Тулузы достопочтенного Раймонда де Рабастенса, чьим единственным преступлением была снисходительность, его, образец всех патриархальных добродетелей; и на его место они поставили негодяя Фулька, который затевает ссоры Раймонда Тулузского с его горожанами, сеет раздор между подчиненными ему шателенами, ослабляет его власть самыми бесстыдными интригами, но имеет в глазах папы оправдание в своей беспощадности к еретикам, ибо он отдал бы свою руку, чтобы сделать из нее факел для их костра. Не они ли также оставили на своем посту, вопреки осуждению соборов провинции, аббата Магелона, который похищает красивейших девушек из своих владений и прячет их в кельях своих монахов; и хотя он чеканит монету с изображением антихриста Магомета, в которую добавляет треть меди, говоря, что обманывать неверных — дело христианское, не они ли утвердили его, потому что он травит еретиков рогатинами и собаками, как диких зверей? Разве каждый из епископов края, подстрекаемый Римом, не стремится яростно узурпировать права сеньоров, одни — силой, другие — хитростью? Разве все аббатства, вместо того чтобы управляться прево, назначаемыми сюзеренами, не получили или не купили право избирать своих аббатов самостоятельно? И ты, виконт, не совершил ли ты сегодня еще одну ошибку? И оттого, что ты заставил Беранже заплатить за свое правосудие, разве ты его не потерял? И не привыкнут ли люди, быть может, видеть своего сеньора там, где они найдут своего судью?

— О нет, — отвечал Роже, — сам выбор легатов погубит дело, которое они хотят защитить. Не поверят религии, которая хочет побеждать ложью, человечности, которая проповедует лишь костры, добродетели, у которой нет иных защитников, кроме распутства и порока. Я просвещу Раймонда, а Фульк — всего лишь негодяй, чьи проповеди я освистаю; что до аббатов, то они больше думают о выпивке и пирах, чем о чем-либо ином; а тот, из Бельбонна, которым нас так пугают, всю свою деятельность направил на создание линии всадников, сменяющих друг друга, чтобы доставлять ему свежую рыбу с побережья Нарбонны и Бордо, дабы в один и тот же день подать на его стол большого лосося из великого Океана и прекрасную дораду из Средиземноморья. Ну же! в первый же раз, как я поеду в Тулузу, я загляну к нему и попрошусь на ужин. Что до моего епископа, Беранже, если ему вздумается быть слишком справедливым к моим свободным людям, я велю переплавить его золотые сосуды, чтобы выкупить у него свои права, и суну ему рукоять своего кинжала в глотку, чтобы он не кричал; а если он все же закричит, пусть будет и лезвие.

— Но, — возражал виконт, — такое преступление навлекло бы на тебя анафему всей Церкви и на всех, кто оказал бы тебе помощь; у тебя не осталось бы ни рыцарей, ни даже сервов, чтобы расшнуровать твои шпоры. К тому же, страна истощена податями, поборами и всякого рода налогами; рутьеры разоряют ее, сжигают урожай и выкорчевывают виноградники, пока ты поешь и разъезжаешь по стране, как авантюрист. Какого ревнивца ты не встревожил своими любовными похождениями? Какого рыцаря не унизил своими горькими замечаниями? Какого священника не высмеивал и не дразнил так долго, что даже самые нечестивые кричали тебе: «Довольно!»? Какую осторожность ты соблюдал со своими соседями, и скольким из них ты разорил земли за то, что одна из их собак преследовала лань с их земель до твоих, или задушила одного из твоих оленей, укрывшегося на их землях? Твоя прихоть была твоим законом, а насилие — твоим правом.

— Я был победителем, а победа — это правота, — возразил Роже.

— Но, — добавил виконт, — по тысяче верных признаков очевидно, что гроза приближается. Монахи с белым посохом в руке обходят Францию и подстрекают жителей за Луарой хлынуть, как поток, на прекрасные равнины Аквитании и Прованса; берегись; ты самый молодой, они нападут на тебя первым.

— Я самый сильный, и они ошибутся адресом, — сказал Роже.

— Если ты самый сильный, они обратятся по адресу; ибо, уничтожив тебя, вся сеньориальная цепь рассыплется звено за звеном, город за городом, замок за замком. Подумай об этом.

— Я подумал об этом, — ответил Роже, — я подумал; и торжественный прием в Монпелье, конечно, удивит тех, кто туда приедет, и тех, кто не ждет от него ничего, кроме удовольствия.

— Но не слишком ли поздно, и не потеряешь ли ты драгоценные дни?

И поскольку виконт был прав, Роже, устав от спора, воскликнул вслух, не обращая на то внимания:

— Завтра, послезавтра, будет достаточно рано, когда я потрачу свои прекрасные мельгорийские су и снова увижу Катрин.

Затем он легонько пришпорил Альжибека, и бег возобновился, быстрый и причудливый.

Во время этого долгого спора виконта с самим собой ночь миновала, и утро окрасило горизонт яблочными и пурпурными оттенками: с рассветом пробудился шум, и веселые птицы запели свои песни. Роже, однако, заметил, что поля пустынны. Лишь немногие крестьяне, разбросанные по округе, рисковали собрать урожай, который, возможно, будет разграблен еще до созревания и почти наверняка отнят сборщиками податей из монастырей и воинами шателенов, если рутьеры пощадят его и не скормят своим коням. Роже проезжал тогда через часть графства Нарбоннского и сделал выгодное сравнение в пользу своих владений: ибо, несмотря на небрежное управление виконта, он, тем не менее, защитил своих людей от некоторых бедствий, терзавших эту прекрасную землю. Его великолепие, без сомнения, обложило налогами горожан и сервов его графств, он часто тратил на праздники и пиры суммы, которые должен был направить на ремонт стен своих городов, но его воинственный дух избавил страну от опустошений арагонцев и разбойников, а его ненависть к духовенству обуздала поборы епископов.

Так Роже продвигался в своем пути и в своем самооправдании, когда далекие крики привлекли его внимание. Среди долгого гула, доносившегося издалека, время от времени раздавался тревожный клич: «Волк! Волк!» Роже понял, что это крестьяне преследуют одного из этих зверей, и вскоре лай собак, звуки рожка с серебряным мундштуком, сообщили ему, что идет настоящая охота. Он поспешил туда, полный желания сразить хищника. Он скакал, радуясь мысли, что явится в своем простом наряде среди знатных дам и рыцарей; он представлял себя неузнанным среди всей этой компании; сеньоры, раздосадованные тем, что он отнял у них добычу, дамы, улыбающиеся его любезности, слуги и охотники с копьями наперевес, и он, Роже, улыбнувшись дамам, бросив дерзкий взгляд на рыцарей и отколотив нескольких сервов, умчится на своем добром коне Альжибеке. В этой надежде, и уже считая задуманное свершившимся, он мчался так, что воздух свистел вокруг него. По мере его продвижения крики становились все громче и громче; но в них не было того серьезного пыла смелой охоты, и к тому же собаки почти не лаяли; было слышно, что их нужно подгонять кнутом; и, приглядевшись к поведению своего коня, он не заметил в его быстром беге ничего от той сдержанности, которую даже лучший скакун сохраняет при запахе дикого зверя. Альжибек играл на бегу, его голова и уши не были напряжены и неподвижны. Виконт заподозрил, что это какая-то забава сервов и детей, и вновь поехал своей ленивой рысью. Не успел он проехать и нескольких шагов, как охота, которая сначала, казалось, удалялась от него, внезапно приблизилась. Вскоре крики «Волк!…» стали отчетливее, и он услышал, что к ним отчетливо примешиваются взрывы смеха и громкие улюлюканья; лай собак, хотя и вялый и неровный, продолжался, и рожки трубили во всю свою пронзительную и нестройную мощь. В этот момент виконт находился в глубокой дороге, между двумя поросшими деревьями возвышенностями, некоторые из которых свисали над путем. Шум, крики, смех приближались все больше и больше, и время от времени к ним примешивались стоны такой странной природы, что Роже резко остановился. Наконец, в той части леса, что возвышалась справа от него, он услышал треск вереска и ломающихся веток, и вскоре, на ветвях дерева, почти горизонтально нависавшего над дорогой, он увидел, как промелькнуло огромное чудовище бурого, как у волка, цвета. Это существо с легкостью пробежало до самых кончиков ветвей, которые согнулись и сломались под его тяжестью, и оно тяжело рухнуло к ногам Альжибека, который сначала в испуге встал на дыбы, а затем почти сразу же приблизился и, обнюхивая, наклонился над чудовищем. В тот же миг подоспели слуги с рогатинами; несколько самых разъяренных собак бросились вперед и впились зубами в задыхающегося зверя. Дикий крик боли вырвался из-под этой рыжей и косматой шкуры: это был крик человека, крик, способный сокрушить душу палача. Одним движением своего окованного посоха Роже отогнал собак и не дал слугам приблизиться.

— Эй! Простолюдин, — крикнул ему псарь, — ты ударил собак знатного человека; сперва заплати шесть денье штрафа мне, его лесничему, и оставь этого волка на зубах псов, если не хочешь, чтобы они сделали с тобой то же, что и с ним.

— Если не хочешь, чтобы я сделал с тобой то же, что и с твоими собаками, — ответил виконт, — отвечай: какой негодяй и какой мерзавец, называющий себя свободным и знатным, мог приказать тебе эту ужасную охоту?

— Если хочешь знать, он скоро сам тебе скажет, ибо он спешит сюда в компании своей знатной дамы и сюзерена; но, поскольку он вполне может приказать высечь нас за то, что мы не выполнили его приказ, уходи, если не хочешь, чтобы мы в оправдание предъявили ему две окровавленные шкуры вместо одной. Вперед, мои псы, на простолюдина!

Роже взмахнул посохом, Альжибек лягнул задними ногами собак, которые подошли его обнюхать, и два или три хромых пса, воя на всю округу, спрятались за лесничим. Тот и другие слуги, подходившие один за другим, возмущенные дерзостью простолюдина, замахнулись на него своими рогатинами; но Роже, опередив их, нанес лесничему такой яростный удар посохом по голове, что тот, постояв мгновение неподвижно, судорожно открыл и закрыл глаза два или три раза и рухнул, как тяжелая глыба. Все остальные сервы замерли в ужасе. Однако, подстрекаемые одним из них, который казался смелее других, они собирались броситься на Роже, когда в тропинке, выходившей на дорогу, послышался топот коней, и вскоре несколько всадников выехали в двух шагах от виконта.

Несчастный, которого Роже только что спас, воспользовался столь внезапно наступившим затишьем, чтобы попытаться бежать, и отполз на несколько шагов от того места, где виконт держал в страхе охотников и собак. Едва всадники появились на дороге, как Роже сошел с коня и повернулся к лежавшему на земле несчастному, пытаясь ему помочь. Каково же было его удивление, когда под этим причудливым нарядом, полностью покрытым волчьими шкурами, с головой, увенчанной огромными зубами, он узнал знаменитого Пьера Видаля, провансальского поэта! Одержимый поэзией и чаще всего любовью, он был известен своими многочисленными безумствами, и его дерзкие попытки принесли ему не одну беду. Роже тотчас понял, в чем могло состоять преступление Видаля, но не мог догадаться, кто мог изобрести такое варварское наказание за столь известное безумие. За то недолгое время, что понадобилось Роже для этого открытия и этих размышлений, на дороге появились еще два человека, и раздался мужской голос.

— Итак, вы сейчас увидите, знатная дама, как ваши слуги умеют наказывать тех, кто своими желаниями оскорбляет суровость вашей добродетели. Эй! Лесничие, принесите в дар вашей госпоже лапу этого зверя. Это та самая рука, знатная дама, что оскорбила вас, написав вам любовные стихи, в которых говорилось о надежде. С этим исправлением, с кончиком языка, который один сицилиец велел ему отрезать в Марселе за то, что он рассказывал длинные истории его жене, и с ухом, которое оторвал ему Бодуэн за то, что он подслушивал нежные речи его сестры, я думаю, что зверь излечится от поэзии и любви.

После этой короткой речи всадник остановился и был весьма удивлен, не увидев лесничего, подносящего даме отрубленную руку Видаля, как лапу волка. Он повторил свой приказ и, раздосадованный последовавшим молчанием, воскликнул:

— Эй! Простолюдины и оруженосцы, где же наша добыча и наш лесничий? Неужели вы упустили первого, а второй сбежал сам, боясь нашего кнута?

— Увы, сир видам, — ответил слуга, который хотел поднять своих товарищей против Роже, — мы держали проклятого зверя, когда этот простолюдин бросился между ним и нами и ударил ваших собак своим посохом.

— И лесничий не уложил его замертво к своим ногам? — в ярости воскликнул видам. — Клянусь Пасхой, он предал свою госпожу, оставив эту заботу мне.

— Он не предал свою госпожу, — ответил серв, — и он оставил вам больше забот, чем вы думаете, ибо он был вассалом этого шателенства, и вы обязаны отомстить за его смерть.

И, говоря это, серв указал всаднику на тело лесничего, лежавшее лицом к земле, с рукой, выброшенной вперед. При этом виде охотник, не говоря ни слова, бросился на Роже с рогатиной наперевес. Но тот, быстро обернувшись, одним ударом посоха выбил оружие из рук рыцаря и, схватив его за ногу, грубо сбросил с коня; затем, бросившись на него, он поставил ему ногу на горло, прежде чем тот успел опомниться, и крикнул ему:

— Вассал, трусливый и хвастливый, если шевельнешься, я разобью тебе череп.

Рыцарь попытался высвободиться, но нога виконта давила ему на грудь, как наковальня; и слуги, видя его так отданным на милость Роже, не смели подойти, чтобы помочь ему. Дама, при этом зрелище, резко погнала своего коня в сторону Роже. Но, взглянув на него, она остановилась, и внезапная бледность покрыла ее лицо. Виконт, в свою очередь, позволил проявиться на своих губах улыбке негодования и презрения; и, убрав тогда ногу с горла несчастного, он снял свой шаперон и сказал даме с презрительной учтивостью:

— Вот какие волки нужны Волчице из Пенотье; я это знаю и не удивляюсь; но можно ли узнать, с каких пор она на них охотится, с каких пор ей нужны люди на растерзание ее собакам?

Затем он добавил вполголоса и почти невнятно:

— Неужели это объедки ее поцелуев она им бросает?

Бледность Этьеннетты стала почти ужасной, несмотря на ее поразительную красоту. Однако она сдержала ярость, которая ее охватила, и сделала знак своему видаму держаться в нескольких шагах. Затем, с высоты своего коня, глядя на Роже, полуприкрыв веки, скользя взглядом сквозь длинные ресницы, она улыбнулась ему и голосом, который тихо дрожал, сказала, словно желая сохранить тайну его маскарада:

— Неужели вы так невоспитанны, мой юный горожанин, что не знаете, что позволено одному, то запрещено другому? Если бы вы знали меня лучше, вы бы в этом убедились.

— В чем я убежден прежде всего, — возразил Роже, не делая вида, что понимает, о чем хотела ему напомнить Этьеннетта, — так это в том, что никому не позволено обращаться с христианином, как с диким зверем; и что я считаю правдой, так это то, что охотник, который предоставляет своего коня для жестокой прихоти женщины, недостоин воинского пояса.

Этьеннетта, видя, что вот-вот начнется ссора, поспешила упредить ответ рыцаря и сухо сказала Роже:

— Господин горожанин, если вы едете в Монпелье, попросите от моего имени прекрасную Катрин Ребюфль сказать вам, велика ли разница между жонглером, который становится волком, чтобы угодить любимой даме, и сюзереном четырех графств, который становится простолюдином, чтобы быть отвергнутым дочерью наглого горожанина.

Настала очередь Роже быть сбитым с толку. Он гневно посмотрел на Этьеннетту; она ответила ему презрительным взглядом. Однако он оправился и возразил шателенке:

— Разница в том, что один знает, что делает и куда идет, тогда как другой — бедный безумец, которым пользуются как игрушкой.

— Они оба одинаково безумны, — произнес громкий голос рядом с Роже, — только один безумен головой, а другой — сердцем, и оба они — игрушки в руках женщин.

Обернувшись, Этьеннетта и Роже увидели позади себя человека колоссального роста, с бородатым лицом, с лбом, почти покрытым черными и вьющимися волосами. Он был пешим и, как и Роже, нес длинный окованный посох и огромный нож. Роже посмотрел на него, не припоминая, чтобы когда-либо его видел. Этьеннетта, узнав его, радостно вздрогнула.

— Если они оба безумны, — ответил Роже, нахмурив брови, — то, по крайней мере, есть один, для которого ни у кого из вас здесь нет достаточно длинных зубов; и этот один говорит, что вы — трусы, которые терзают слабого и не осмелились бы и поцарапать сильного.

Незнакомец гордо ответил:

— Вот нож, который разделал не одну шкуру, считавшую себя покрепче волчьей.

При этих словах Этьеннетта и этот человек обменялись взглядом, в котором, казалось, в одно мгновение была заключена целая сделка. Несчастный жонглер во время этого спора дополз до ног виконта. Он был покрыт укусами и залит кровью; он немного приподнялся, когда оказался у ног коня Этьеннетты, и, встав на колени, сказал ей слабым и почти невнятным голосом:

— Я ваш волк, не так ли? Я ваш волк. Да, сир, — продолжал он, обернувшись к Роже, — дикая Этьеннетта, чья суровая добродетель принесла ей это прекрасное прозвище Волчицы из Пенотье, эта гордая шателенка сказала мне: «Я не хочу терять это имя, которое ты любишь, и все же я люблю тебя так же, как ты любишь это имя: стань моим волком, и Волчица тебя вознаградит».

Роже бросил сострадательный взгляд на несчастного поэта; затем, обращаясь к шателенке, он с горечью сказал ей:

— О! Теперь я понимаю слова вашего видама: нужно стереть из разговоров наших рыцарей память о слишком известной ночи; обращение с этим любовником должно послужить опровержением обращения с другим. Кровь, пролитая на белое платье, скроет пятна от вина, а несколько волчьих шкур, брошенных на кровать, скроют ее постыдный беспорядок. Не так ли, Этьеннетта?

Она слишком хорошо поняла этот намек на ночь оргии; но у нее не хватило присутствия духа, чтобы ответить: незнакомец взял это на себя и с многозначительным смехом добавил:

— Это правда, но выбор сделан неудачно; ибо немного благородной крови и одежда простолюдина подошли бы для этого лучше.

— Ты прав, — вскричала дама из Пенотье, — ты прав.

На этот раз знак понимания, которым она обменялась с незнакомцем, не мог укрыться от виконта. Он понял всю угрозу, заключенную в словах этого человека, и согласие, данное этой угрозе. Он огляделся и увидел, что окружен одними врагами: однако он был уверен, что Этьеннетта не осмелится открыто приказать своим слугам совершить убийство, и что, назвав себя, он остановит повиновение самых преданных. Но по одному ее жесту все удалились и скрылись в той тропинке, откуда они пришли. Сама Этьеннетта погнала своего коня к этой тропинке; но, внезапно обернувшись, она вернулась и остановилась возле Роже. Несчастный Видаль лежал умирая у ее ног: незнакомец, в нескольких шагах, оставался неподвижен, опираясь на свой посох. Дама из Пенотье мгновение смотрела на Роже: казалось, она наслаждалась, разглядывая эти прекрасные, гордые и спокойные черты; было видно, что воспоминание заставило ее сердце биться сильнее, воспламенило ее щеки ярким румянцем и смягчило под пьянящей мыслью суровый блеск ее глаз: она, казалось, мгновение боролась с этой мыслью; затем, полностью поддавшись ей, она извлекла из-за пазухи длинную косу и вполголоса сказала Роже:

— Вот прекрасные волосы, срезанные с единственного чела, что когда-либо покоилось на моем сердце. Ах! если бы у меня снова было столько же, я сплела бы из них цепь, которая связала бы меня, как рабыню и служанку!

Говоря это, голос Этьеннетты был слабым и умоляющим; ее тело, наполовину склоненное над конем, казалось, повисло над Роже; она, так сказать, парила над ним, и ее взгляд одновременно властвовал над ним и обнимал его. Еще одна улыбка от Роже, и казалось, что она в беспамятстве упадет в его объятия. Виконт отступил на шаг и, не отвечая ей, с презрением накрыл голову своим шапероном, скрыв от нее те волосы, косу из которых она так бережно хранила. В этот миг Этьеннетта выпрямилась на своем коне и крикнула незнакомцу:

— Пердриоль, мне нужны его волосы, ты должен мне их достать. Вот по чему их узнать!

И в то же время она бросила ему косу, которую держала в руках, и тяжелый кошель. Незнакомец поймал его и, встряхнув, ответил с ужасной улыбкой:

— Как бы ни были прекрасны эти волосы, вот чем заплатить за всю шевелюру.

Тотчас же дама из Пенотье, повернув коня, бросилась в ту тропинку, куда удалились ее слуги, и, проезжая, копытом своего коня задела несчастного Видаля, который, очнувшись, нашел в себе силы еще раз прошептать:

— Я ваш волк… я ваш волк, не так ли?

Глава V. Рутьеры

Имя, которое только что произнесла дама из Пенотье, встревожило бы любого, кроме виконта, ибо оно сообщало ему, что она оставляет его наедине с самым знаменитым из разбойников, которые под именем рутьеров или майнад разоряли Прованс. О его дерзости и силе рассказывали чудеса. Его жестокость вселяла ужас в деревнях, и Роже не мог не знать, что для этого человека он был предметом особой ненависти. В самом деле, он изгнал его отряд со своих земель и никогда не упускал случая повесить на виселицах своих замков как мертвецов, оставленных рутьерами в стычках, так и пленников, захваченных в бою. Роже, после минутного молчания, принялся разглядывать своего врага. Тот оставался неподвижен во время этого осмотра. Казалось, он наслаждался, позволяя так рассматривать свое огромное телосложение и мускулистые изгибы членов. Возможно, в мыслях он становился перед Роже, как живая и неотвратимая судьба; ибо не казалось вероятным, что молодой человек, с его изящным и хрупким телом, мог бы вступить в успешную борьбу с этим могучим атлетом, чьи формы, развитые до предела силы, свидетельствовали о том, что рассказы о его мощи не были ложью и пустой славой. Некое тщеславное удовлетворение проглядывало на лице Пердриоля, а насмешливый вид и коварная улыбка, с которой он выдерживал любопытный осмотр Роже, казалось, выражали глубокую уверенность в его превосходстве и в страхе, который он должен был вселить в душу юноши.

Как бы грозен ни был вид этого разбойника, он, однако, не внушил виконту никакого опасения. Роже обладал одновременно и той отвагой, что презирает самую верную опасность, и той самоуверенностью юноши, который нигде не видит опасности. Тем не менее, он подумал, что исход борьбы с Пердриолем, даже если и не будет для него неблагоприятным, вызовет, по крайней мере, значительную задержку, и он захотел немедленно решить, как ему поступить, чтобы покончить с этим как можно скорее. Итак, он обратился к рутьеру и сказал ему:

— Сколько дала тебе прекрасная Волчица за мою голову и мои волосы, господин разбойник? Скажи-ка мне, во что она ценит мертвым того, кому ни в чем не отказывала живым?

Пердриоль презрительно покачал головой на этот вопрос и ответил Роже:

— Этьеннетта — безумица, и я не вырвал бы у тебя и волоса с головы за эти двадцать золотых, хоть они и из чистого металла без примесей, и отчеканены клеймом графов де Комменж.

— Тогда, — сказал виконт, — вот еще двадцать, и пропусти меня. — И он бросил ему кошель из мягкой и тонкой кожи, чей сильный запах выдавал ее происхождение.

— Не за такую цену, — возразил разбойник, позволив кошелю упасть на землю, — я бы торговался о твоем выкупе, если бы намеревался это сделать, и мне понадобились бы иные суммы, чем твои двадцать золотых, чтобы вернуть тебе свободу. Но знай, виконт де Безье, что я отдал бы в сто раз больше за этот наставший час. Наконец, Роже, великий судья четырех прекрасных графств, вот ты и под судом разбойника Пердриоля. На разбросанных костях моих товарищей, повешенных по твоим приказам, я клянусь тебе, что мой суд не уступит твоему, и все, что ты сделал, будет сделано с тобой.

— Для этого, — ответил Роже, — нужно сперва схватить своего пленника. Ну же, раз мои золотые тебе не по нраву, посмотрим, не придется ли тебе по вкусу мой посох.

И, без дальнейших объяснений, пылкий виконт приготовился напасть на Пердриоля, когда с обеих сторон дороги на него бросилась толпа людей, которые, несмотря на его усилия, вскоре повалили его и обезоружили. Когда Роже понял, что всякая борьба стала невозможной, он спокойно позволил связать себе руки; затем, пока рутьеры быстро уносили его в соседний лесок, он вновь принял беззаботный вид и снова принялся насвистывать по своему обыкновению; он смотрел на все эти зловещие лица, окружавшие его, со спокойным и чаще всего насмешливым видом. Разбойники уже были на некотором расстоянии от дороги, в густом подлеске, где была своего рода поляна, когда Роже внезапно вскричал:

— Право же, я большой разиня; я забыл на дороге того бедного Видаля и моего прекрасного Альжибека; немедленно пойдите и приведите их ко мне.

Рутьеры рассмеялись этому приказу, отданному с особой непринужденностью. Виконт, которого они уложили на землю, живо поднявшись, гневно крикнул им:

— Ну что, разбойники, вы меня слышали? Клянусь душой, я велю вас четвертовать, прежде чем повесить, если вы немедленно не повинуетесь. Говорю вам, мой конь Альжибек здесь рядом, а бедный безумец Видаль лежит на дороге, весь в ранах.

Рутьеры переглянулись, удивленные такой уверенностью. Некоторые, приняв это за браваду, ответили улыбкой сострадания; другие, видя в этом лишь оскорбление, замахнулись на Роже своими посохами; ибо никто из этих разбойников не был вооружен иначе, чем Пердриоль. Причину этого мы скоро узнаем. Однако, среди ропота, вызванного приказом Роже, раздался голос:

— Что он говорит об Альжибеке? Это тот прекрасный конь африканской породы, который, говорят, стоит более тридцати марок чистого серебра?

— Он самый, — ответил Роже, — и я дарую прощение тому из вас, кто приведет его ко мне.

На этот раз на слова Роже ответил откровенный взрыв смеха. Сам Пердриоль, который беседовал в стороне с отдельной группой рутьеров, повернул голову и презрительно посмотрел на виконта через плечо. Роже продолжил:

— Да, прощение тому, кто приведет моего коня, и прощение тому, кто подберет Видаля, перевяжет его и спасет.

— Не безумец ли он? — спросил один из рутьеров…

— Да, — серьезно ответил Роже, — один из тех безумцев, которых посетил Дух Божий, и чей человеческий разум последовал за этим бессмертным гостем, когда он вернулся на небеса.

Некоторые из слушателей перекрестились при этом заявлении.

— Тот, кто бьет безумца, — сказал один из разбойников, — будет проклят и умрет в луну своего проклятия.

— Тот, кто оставляет его нагим и без хлеба, — возразил другой, — не будет иметь ни хлеба, ни одежды столько дней, сколько слов произнесет безумец, умоляя его.

— А тот, — сказал Роже, возвысив голос, — кто оставляет его умирать, растерзанного укусами и истекающего кровью из десяти ран, будет растерзан десять раз и десять раз замучен рукой палача.

Некоторые разбойники хотели возразить на эту угрозу; один из них опередил их и воскликнул:

— Это было бы справедливо; он хвастливый болтун, но насчет безумца он прав. Трижды горе тому, кто не поможет ему, когда может!

Несколько человек тогда отделились от отряда и пошли за Видалем. Пердриоль, который, не делая вида, что слушает, слышал все, что было сказано, подошел к Роже; но тот, не удостоив его взглядом, отвернулся и повторил тем, кто был рядом с ним:

— Так никто не хочет заслужить прощение, приведя мне моего коня?

Рутьеры тогда окружили своего предводителя, принялись жестоко насмехаться над самоуверенностью виконта и его желанием вновь увидеть своего коня; Пердриоль, выслушав их, ответил, глядя на Роже глазом, который, казалось, заранее упивался муками, которым он его подвергнет:

— Он прав; разве не рыцарский обычай бросать в могилу коня, на котором он привык сражаться?

Три или четыре голоса молодых рутьеров ответили радостным криком на это слово предводителя, и они бросились в сторону дороги, крича:

— За конем! За конем!

Роже улыбнулся, глядя, как они удаляются, и, вновь приняв безразличный вид, спокойно улегся на землю. Тем временем Пердриоль отдал несколько приказов, и тогда Роже понял, почему все рутьеры, вместо того чтобы, по своему обыкновению, носить саблю на боку и копье в руке, были одеты как купцы и крестьяне. Он увидел сквозь деревья, что у них были навьюченные мулы и гораздо больше лошадей, чем нужно было, чтобы сесть на них всем. Угадав тогда их замыслы, он обратился к одному из людей, которые особенно за ним присматривали.

— Итак, — сказал он ему, — вы едете в Монпелье?

— Да, конечно, — ответил разбойник, — вольная ярмарка в Монпелье была объявлена вчера и будет открыта в течение восьми дней, начиная с завтрашнего, то есть на все время пребывания короля в этом городе.

— Как! — воскликнул виконт, — вопреки представлениям всех сеньоров, король Арагонский совершил это безумие? Значит, знатный город Монпелье в течение восьми дней будет служить убежищем для всех преступников, и вы, без сомнения, безнаказанно будете продавать свои товары тем, у кого вы их украли?

— Да, право же, — ответил разбойник, усмехаясь, — и если бы тебя не должны были казнить сегодня вечером, я бы с удовольствием продал тебе твоего коня Альжибека.

— А я бы заплатил тебе добрым ударом топора по голове, — возразил Роже.

— Нет, сир, нет, — возразил разбойник, — горожане иного мнения; они заплатили своему сеньору, королю Арагонскому, сумму в десять тысяч раймондинских су за свою вольную ярмарку; они будут защищать ее привилегии и прикрывать нас своими копьями. Они хорошо знают, что только такая честность может способствовать процветанию их торговли. Если бы король Арагонский велел арестовать хоть одного человека за деяние, совершенное до этих восьми дней, это было бы недостойным предательством, и он заслужил бы быть лишенным своего титула сюзерена.

— Это гнусный способ добывать деньги — давать восемь дней передышки, восемь дней безнаказанности разбойникам вашего пошиба, — вскричал Роже.

— Это не более гнусно, — сказал Пердриоль, который, распределяя своих людей и осматривая мулов, не упускал ни слова из того, что говорилось, — чем продавать свое правосудие епископу по имени Беранже.

Роже был крайне удивлен тем, что рутьер знал о его сделке. Вспоминая последовательно все, что произошло после заключения этого дела, он опасался, что Каэб — предатель, который опередил его лишь для того, чтобы предупредить разбойника о его проезде. Однако виконт скрыл и свое удивление, и свой гнев, и, как он уже делал, отвернулся от Пердриоля с презрительным видом. Это движение, которое в первый раз никто не заметил, поразило всех, и сам предводитель, казалось, был сильно раздосадован. Но в этот момент вновь появились рутьеры, которые унесли Видаля. Кроме несчастного поэта, они привели двух человек, чей вид был весьма примечателен.

Они были скованы цепью, прикованной к правой руке одного и к левой руке другого: эта цепь была длиной в пять-шесть футов и, должно быть, довольно тяжела для волочения; младший из этих людей был монахом ордена Цистерцианцев; он был высокого роста, его лицо отличалось поразительной бледностью и худобой; его пылкие и мрачные глаза обладали непостижимой силой вопрошания; казалось, что этот человек должен был читать в глубине душ, и что, задав вопрос, подкрепленный сверхъестественным дознанием этого взгляда, невозможно было солгать ему в ответ. Тот, кто его сопровождал, был человек низкорослый и исхудавший от воздержания, но на его лице еще оставались багровые следы былой привычки к хорошей еде. Этому человеку могло быть лет пятьдесят, и он дрожал всем телом. Он был одет в свободную робу, не доходившую ниже колен и открытую по бокам на уровне рук, которые выходили из этого одеяния обнаженными. Крест из фетра был нашит на груди и на плечах. Этот крест был красным, вертикальная его часть очень длинной, а поперечная — очень короткой, вопреки обычному обычаю. Этот человек был не кто иной, как еретик-вальденс, исполнявший какое-то великое покаяние; а сопровождавший его монах был, без сомнения, одним из тех, кто, видя, что проповеди не возвращают заблудших христиан, посвятили себя спасению нескольких душ, сопровождая их в их паломничествах. Немногие экзальтированные умы, взявшие на себя эту суровую задачу обращения, были особым объектом ненависти еретиков и находили мало поддержки среди епископов. Ибо если примером своих суровых добродетелей они часто возвращали к римской вере многие колеблющиеся сердца, то в то же время они становились жесточайшей сатирой на роскошь и распутство аббатов и монахов того времени. Эти люди прибыли в Прованс вслед за епископом Осмы. Новизна их проповедей, а особенно бедность, которую они выставляли напоказ, навлекли на них всеобщее презрение. Но вскоре народ стал считать их апостолами. Епископы, в присутствии этого нового, терпеливого и бедного воинства, легко были осуждены сравнением за свои излишества и честолюбие. Их ненависть, таким образом, ставила как можно больше препятствий власти, которую они приобретали с каждым днем. С другой стороны, «добрые люди», или еретические проповедники, чьим лучшим оружием против духовенства были сами пороки этого духовенства, поняли, что им будет невыгодно бороться с такими противниками. Поэтому не было ни засад, ни войн, которыми они бы их не окружали. Но упорство тех, кто предпринял эту борьбу, основывалось на религии или фанатизме столь сильном, что никакая опасность, никакое отвращение не могли их отпугнуть.

Однако такое сопряжение, при котором монах посвящал себя покаянию грешника, чтобы следить за его точным исполнением, было довольно редким явлением, и оно имело место лишь тогда, когда для религии речь шла о важном завоевании и о какой-либо значительной особе, чей пример мог бы увлечь за собой множество душ. Это знали рутьеры, и это побудило их захватить двух кающихся, чтобы посмотреть, нельзя ли с них получить выкуп. Едва они подошли к Пердриолю, как издалека раздался звук рога; предводитель, казалось, обрадовался этому, как сигналу, которого он ждал.

— Это извещает меня, — вскричал он, — что Бюа захватил замок Мон-а-Дьё; мы проведем там день. Этой ночью мы возобновим наш путь, ибо, пока мы не достигнем земель графства Монпелье, для нас нет безопасности, кроме как в наших копьях, в тени ночи или в добрых стенах; и поскольку мы оставили наши копья, чтобы взять посохи купцов, а день начинается, нам нужно надежно укрыться. Ну же, пусть привяжут всех этих пленников к хвостам наших мулов; мы разберемся с ними за ужином. Все ли здесь?

— Да, — ответил кто-то, — кроме двух негодяев, которые пытались поймать коня виконта; вот уже четверть часа, как они гоняются за ним, и не могут приблизиться; если они не сдадутся, он заставит их побегать.

— Полагаю, — сказал Роже про себя с улыбкой удовлетворения.

— Тем хуже для них, — сказал Пердриоль.

— Тем хуже для тебя, — подумал Роже.

Они тронулись в путь, и окольными тропами Пердриоль и рутьеры добрались до замка Мон-а-Дьё. Он был расположен на скале, и к нему вела лишь крутая дорога. Несколько раз во время пути предводитель рутьеров подходил к виконту, то ли чтобы насмехаться над ним, то ли чтобы угрожать. Каждый раз Роже, который фамильярно беседовал с окружавшими его, деланно отворачивался, словно с отвращением, от разговора с Пердриолем. В своем гневе капитан пытался выместить злость на других пленниках; но его слабость и безумие достаточно защищали несчастного Видаля; и когда Пердриоль хотел обратиться к монаху, тот хранил столь абсолютное молчание, что пришлось довольствоваться жалобами и стенаниями бедного кающегося, который сокрушался при каждой угрозе ужасного разбойника.

Было ли поведение Роже результатом расчета или природной гордости? Была ли это неосторожность или верная оценка своего положения? Проникнуть в это было трудно; но это поведение, тем не менее, привлекало внимание разбойников, и презрение, которое он выказывал к их капитану, не обращая его на них самих, породило в их сердцах своего рода любопытство и почти что интерес к нему. Нет сомнения, что Роже знал, что ни один предводитель не может распоряжаться пленником без согласия всех своих соратников. Какова бы ни была, впрочем, доля, отведенная капитану, именно отряд в целом решал, должен ли пленник погибнуть или быть допущен к выкупу. Поэтому Роже не нужно было опасаться, что его манера поведения навлечет на него какую-либо грубость со стороны Пердриоля; тем не менее, казалось неразумным его раздражать; и некоторые рутьеры были так удивлены поведением виконта, что один из них сказал тоном, в котором грубость смешивалась с чем-то печальным:

— Неужели ты не достаточно уверен, что будешь изрублен на куски, юноша, что еще и точишь нож?

Роже холодно ответил этому человеку:

— Эх, приятель, я никогда не забуду, как однажды я загнал молодого зайца; я держал его за задние лапы и собирался прикончить его ударом рукояти ножа по ушам, когда бедное животное яростно обернулось и так сильно укусило меня за руку, что я его уронил, и он от меня удрал. Я пойман, как заяц, но зубы у меня крепкие, а нож еще не занесен надо мной.

Тем временем они прибыли в замок, и соратники Пердриоля, которые его захватили, радостно встретили своего капитана и тех, кто его сопровождал. Пердриоль и Бюа встали под узкими воротами, решетка которых была поднята, и медленно пропустили всех рутьеров мимо себя. Пердриоль, обращаясь тогда к своему лейтенанту, сказал ему:

— Мы тоже не сидели без дела, и вот птички для клетки, которую ты захватил.

— Кто этот молодой сокол? — сказал Бюа, указывая на Роже, чье лицо, казалось, поразило его живым удивлением. — Он не похож на того, с кого можно выдернуть несколько красивых перьев, чтобы оперить наши стрелы, которые каждый день теряют оперение.

— Однако это лучшее, что у меня есть, — сказал Пердриоль, — и за неимением перьев, мы добудем у него кровь; самую благородную и чистую во всем Провансе.

— У этого горожанина? — сказал Бюа.

— Этот горожанин, — возразил Пердриоль, — зовется виконтом де Безье.

При этом имени Бюа побледнел и сильно взволновался. Тем временем все разбойники, находившиеся в замке, бросились к воротам и с жадным любопытством смотрели, как проходит Роже. Но их внимание отвлек Бюа, который, сперва оставшись как бы уничтоженным при виде виконта, живо воскликнул, увидев монаха и его кающегося, которые, в свою очередь, приближались:

— Клянусь душой! Я не ошибаюсь; этот еретик, прикованный к этому босяку, — одно из моих старых знакомств. День небесный! Пердриоль, вот наша лучшая добыча! Знаешь ли, кто этот человек, так сопряженный с этим стриженым псом?

— Кто он? — раздались крики со всех сторон.

— Эх, клянусь Богом! — ответил Бюа. — Это Пьер Моран, по прозвищу Жан Евангелист, глава вальденсов Тулузы, самый богатый горожанин графства. У него больше земель, чем мы могли бы объехать за день на нашем лучшем гнедом коне; у него больше золота, чем мог бы унести наш самый сильный мул. Пируйте, товарищи! Пируйте! День удался, пусть накрывают стол в большом зале; погреба хорошо запасены.

Тотчас же рутьеры разбежались по замку, и, как бы многочисленны они ни были, вскоре нашли все необходимое для великолепного пира. В мгновение ока бурдюки с руссильонским вином, кувшины с вином из Лиму и Каора были подняты в большой зал, и столы накрыты; насесты были опустошены, птичий двор перебит; в кухнях горели огни, на которых жарились огромные куски говядины, почти целые бараны; не было недостатка ни в поварах, ни в жаровщиках, каждый усердно трудился в надежде на великолепный пир.

Тем временем Пьер Моран, все еще прикованный к своему монаху, сидел на земле в углу большого двора, который образовывали в центре замка его четыре башни и соединявшие их корпуса. Пьер Видаль, лежа на соломе, получал заботливый уход от нескольких рутьеров. С него сняли волчью шкуру и одели в более приличную одежду. Этот несчастный, который, казалось, стал бесчувственным, хотел сопротивляться, когда его раздевали, и беспрестанно повторял с громкими криками:

— Я ее волк, я волк прекрасной Волчицы. Оставьте, она меня больше не узнает.

На его жалобы не обратили внимания и перевязали его раны. Тем временем Бюа и Пердриоль быстро ходили из одного конца двора в другой, в то время как Роже, небрежно прислонившись к углу стены, внимательно за ними наблюдал. Эти два человека, соучастники в одной жизни преступлений и грабежа, были, однако, совершенно несхожи внешне. Пердриоль, могучий колосс, с отталкивающими и грубыми формами, с резкой и всегда угрожающей речью, был истинным типом разбойника с врожденным пороком, для которого воровство, убийство и жестокость были естественной и инстинктивной жизнью. Бюа, напротив, молодой человек с высоким лбом, с благородным и гордым взглядом, бледный и серьезный всякий раз, когда он не оживлялся от какого-нибудь свирепого слова или жестокого поступка, казалось, был заброшен сюда вопреки своей природе. Эта жизнь ему, несомненно, не подходила; это был результат несчастья или обстоятельств, которые привели его туда, где он был. Пердриоль, подобно потоку, срывающемуся с высокой скалы, имел и мог иметь лишь один уклон, он неизбежно хлынул в преступление, как в свое естественное русло. Не то было с Бюа, и, глядя на него, можно было бы сказать, что он, должно быть, мгновение держал свою жизнь в руке, как пьющий держит свою чашу, и, долго размышляя, по своей воле опрокинул ее на гибельную сторону. Но именно потому, что он ступил на роковой путь по своей воле, эта железная воля часто делала его более неумолимым, чем Пердриоля; и Роже, который внимательно их разглядывал, не должен был ожидать от них никакой надежды на спасение, так они, казалось, были согласны в своих чувствах на его счет.

— Все золото, что он получил от епископа Каркассонского, не стоит нам и капли его крови, — говорил Пердриоль.

— Ты прав, — ответил Бюа, бросив странный взгляд на виконта, — к тому же, Пьер Моран заплатит нам за оба выкупа.

Роже услышал эту последнюю фразу из разговора двух разбойников, и она не оставила ему больше сомнений ни в предательстве Каэба, ни в малом шансе, который оставался у него, чтобы избежать смерти. С другой стороны, имя Пьера Морана его сильно поразило; он часто слышал, как Катрин говорила об этом человеке как о брате своей матери, и огромное состояние, а также качество еретика, которое приписывал ему Бюа, не оставляли ему больше сомнений в тождестве кающегося.

Тем временем все готовилось к пиру рутьеров, столы были накрыты, и, поскольку приближалась ночь, к стенам прикрепили огромные смоляные факелы, принесенные из лесов Беллеста. По приказу Бюа пленников поместили у входа в зал под охраной четырех рутьеров. Все остальные соратники, числом около двухсот, заняли места за узким столом, который занимал три другие стороны зала. Все они сидели спиной к стене, так что середина комнаты была свободна. Это большое пространство обычно служило для танцев гистрионов и скоморохов, и именно там располагались жонглеры, которые пели стихи, чтобы развлечь пир шателенов. Иногда те принимали там оммаж от своих горожан, а некоторые проводили там свои частные суды между теми, кто непосредственно подчинялся их правосудию. В тот вечер этому месту было суждено стать ареной более печального зрелища, чем то, которому оно привыкло служить. В самом деле, этот замок принадлежал Бернару де Готу, горожанину из графства Нарбоннского, который в то же утро покинул свое жилище со всеми своими слугами, доверяя договору, который Пердриоль заключил с его сеньором, и по которому все земли, подчиненные его графству, были освобождены от грабежа в обмен на дань в десять боевых коней или пятьдесят марок серебра, по выбору графа. Бернар де Гот, чье богатство было огромным, отправлялся в Монпелье, чтобы соперничать в великолепии с самыми знатными сеньорами Прованса, неся на своем щите выгравированное старое провансальское изречение, которое на мгновение было записано в готском законе: «Тот знатен, кто живет знатно». Он увозил с собой своих слуг и жонглеров, которых кормил и одевал, как сделал бы король. Бюа, таким образом, не нашел в замке иных защитников, кроме старого слуги и нескольких женщин, и легко завладел этим местом.

Тем временем пир был подан, ночь совсем опустилась, и момент, когда должна была решиться судьба пленников, вероятно, настал. Мы рассказали, каков был распорядок пира, теперь нам нужно описать его вид.

При взгляде на входную дверь большого зала, где проходил пир, можно было бы сказать, что это пещера ада. Многочисленные смоляные факелы, воткнутые в стены, заливали зал красноватым светом; дым, который от них исходил, тяжелый и черный, с трудом поднимался к сводам, клубясь, как тяжелые грозовые тучи, то опускаясь, то снова поднимаясь, сгущаясь с каждой минутой. Вскоре он скрыл потолок под темной, густой и удушливой завесой. Пирующие, зловеще освещенные кровавым пламенем факелов, суетились среди кубков и чаш, в то время как вино, грубо пролитое на столы и на пол, крики одних, призывы других, надежды самых спокойных и, наконец, смех самых жестоких превращали этот пир в ужасный праздник. Роже, который внимательно их разглядывал, заметил, что Бюа, так усердно подстрекавший всех, сам сохранял мудрую сдержанность и едва пригубливал вино, которое ему наливали, или выливал его на землю; и все же он суетился, как и другие, притворяясь пьяным и жалуясь, что среди пирующих недостаточно веселья. Вскоре это веселье разожглось от жара вин, которые текли со всех сторон, и на смену мрачному виду пира вскоре пришла картина не менее отвратительная, но более оживленная, более шумная, более ужасная. Как только опьянение добавилось к обычной грубости этих разбойников, это стало отвратительным зрелищем — видеть их вокруг этого длинного стола, толкающих друг друга; полувстающих со своих скамей и тяжело падающих на стол; опрокидывающих кувшины, разбрасывающих яства, затем размахивающих своими кубками со свирепым видом, который заканчивался тупым смехом; начинающих песню, которая терялась в невнятном и непреодолимом бормотании; пытающихся рассказывать истории, которые переплетались одна с другой, путались, противоречили друг другу и заканчивались каким-нибудь сильным ударом, нанесенным одному из рассказчиков, который тяжело падал бродить под ногами своих товарищей. Одни окликали друг друга, угрожая какой-то старой ненавистью, и, поднявшись друг против друга, падали, не успев напасть; другие обменивались кубками, клялись в братстве по оружию и целовались, плача от умиления в объятиях, которые увлекали их в одно и то же падение. Эти, мрачные и отупевшие, пили залпом, наполняясь с бесстрастием бочки, пока машина не переполнялась; те, более веселые, желая показать свое мастерство, подбрасывали в воздух большие бутыли, чтобы поймать их на лету, и бутыли, разбиваясь при падении, проливали вино потоками. Некоторые проделывали эту игру со своим кинжалом, который иногда пригвождал им руку к столу, и кровь смешивалась с вином. Зрители смеялись; раненые выли; дым постепенно опускался. Это был скрежет двухсот хриплых и надтреснутых голосов; это было испарение двухсот вонючих и пьяных дыханий; это был красный, затуманенный и закопченный свет печи: это была ужасная оргия.

Почему Бюа, сам такой спокойный, так разжигал разврат и пьянство? Боялся ли он, что Роже заронит в сердца соратников какой-то интерес к своей юности, какой-то ужас перед местью его родни, и хотел ли он предотвратить эти чувства? Виконт не знал, что и думать. Он, однако, должен был поверить, что таков был его замысел, когда посреди этого бряцания песен, жалоб и угроз голос Бюа возвысился, могучий и ужасный, и крикнул:

— Дети! Капитан Пердриоль говорит, что пора судить пленников.

Роже, не сводивший глаз с Бюа, понял, что в его поведении скрыта какая-то хитрость; ибо Пердриоль, до отупения насыщенный вином, едва мог держаться прямо и неподвижно на своем месте, в то время как его лицо, багровое до того, что готово было лопнуть, светилось, как уголь, в дыму, который начинал опускаться до самых высоких голов. Едва эти слова были произнесены, как рутьеры, охранявшие пленников и не принимавшие участия в пире, вывели их на середину зала: бедного Видаля, как и других. Замечательно было то, что в их общем несчастье монах и Роже впервые внимательно посмотрели друг на друга, каждый, казалось, больше заботился о судьбе другого, чем о своей собственной; оба, однако, скорее с любопытством, чем с участием, разглядывали друг друга, чтобы узнать, а не чтобы пожаловаться или помочь.

Тогда каждый приготовился к объявленной казни.

Глава VI. Монах

Сперва, казалось, вот-вот разгорится спор о том, с кого начать; но Бюа тотчас же положил этому конец. Он наклонился к Пердриолю, словно для совета, и, сделав вид, что получил ответ, объявил, что воля капитана — заняться сперва монахом и Пьером Мораном.

— Сначала дела, — кричал Бюа, — а удовольствия потом: выкупим этих, а с двумя другими позабавимся после.

Шутка удалась, и четверо непьяных разбойников вывели вперед монаха и Морана, оставив пока Пьера Видаля и Роже в стороне. Когда двух пленников выставили на всеобщее обозрение, в тройном ряду раскрасневшихся лиц установилось некое подобие тишины. Тонкие и пронзительные улыбки в надежде на хороший выкуп; насмешливые и жестокие подмигивания; пальцы, указывающие на жертв; тихие перешептывания, в которых тайно сообщались какие-то чудовищные выдумки пыток, способных хорошенько обобрать пленника; некоторые, облокотившись на стол, удобно устраивались для предстоящего зрелища; остряки готовили шутки, которые тщеславие — перещеголять друг друга в веселости — обещало довести до исступленной жестокости; лица хмурились, как у судей; и надо всем этим — прекрасное и бледное лицо Бюа, который, подобно Сатане, бросил долгий и надменный взгляд на свою пьяную ватагу: все эти обстоятельства сделали эту тишину чем-то более ужасным, чем предшествовавший ей беспорядок, ибо жестокость из нее не исчезла, а торжественность проникла в нее.

Бюа первым нарушил это молчание и громко сказал, обращаясь к Пьеру Морану:

— Ну-ка, мэтр Пьер Моран, выслушай, чего от тебя желает доброе и святое собрание, перед которым ты предстал; отвечай сперва на эти вопросы: откуда ты?

— Из Тулузы, где, после того как меня провели нагим и с веревкой на шее по городу и бичевали во время этого шествия, я был призван принести покаяние перед каждой из главных церквей города.

— Далее?

— Далее, я был прикован к этому достопочтенному монаху, чтобы совершить паломничество в семнадцать разных церквей, за столько лет, сколько длились мои преступления и мое нечестие.

— Хорошо, — сказал Бюа, — и граф Тулузский позволил, чтобы легаты папы так обращались с одним из его богатейших горожан?

— Бог так захотел, и граф это позволил, — ответил Пьер Моран.

— Трус! — пробормотал Бюа, скрипнув зубами и с горькой усмешкой человека, которому вспомнилось что-то ужасное; затем он продолжил:

— Тогда ты скажешь ему вот что: тот сюзерен, что позволяет руке Церкви вырвать хоть волосок из усов одного из своих людей, однажды лишится всей бороды.

— Ты богохульствуешь, разбойник, — сурово возразил монах, — это рука Божия наказала этого человека, и она же поразит графа Тулузского, когда придет время; помни, что она занесена и над тобой, как и над всеми.

— Рука Божия! — возразил Бюа с достоинством, которого от него нельзя было ожидать, — рука Божия полна милосердия, а не кар. — Затем, вновь приняв свой обычный вид, он добавил: — Но вы, монахи, вложили ей в пальцы когти Сатаны; вот что делает ее такой суровой к бедным христианам. Молчи, монах, и дай ответить этому человеку. — Веришь ли ты, Пьер Моран, что для спасения твоей души тебе необходимо совершить семнадцать паломничеств, на которые ты согласился?

— Верю, — ответил Пьер Моран.

— А вы верите? — добавил Бюа, обращаясь к монаху.

Тот внимательно посмотрел на него, затем, после минутного молчания, ответил:

— Час мученичества может спасти его так же, как и десять лет покаяния.

Бюа презрительно улыбнулся этому ответу, двусмысленность которого в тот момент понял лишь он один; ибо монах полагал, что таким образом избежал ловушки, которую Бюа расставил, задав ему свой вопрос; затем он возразил монаху:

— Имеете ли вы право изменять покаяние этого человека?

— Я священник, — сказал монах, — и священнику сказано: что ты свяжешь на земле, то будет связано на небесах; что ты разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах.

— Довольно, — сказал Бюа, — вот наши условия.

До этого момента большинство разбойников не понимало, к чему клонит Бюа; но, будучи уверены в его беспощадной жестокости, изумленный отряд ждал, терпеливо, внимательно и почти спокойно. Бюа тогда встал на стол и, возвышаясь над всем залом, торжественно произнес:

— Мы, соратники Пердриоля, желая в этом случае заслужить благосклонность Церкви, позволяем, ради нее, упомянутому Пьеру Морану продолжить свое паломничество при условии, что он уплатит нам тысячу золотых марок за право проезда по нашим землям, от которого наши клятвы не позволяют нам отказаться.

— Хорошо! Очень хорошо! — раздались крики со всех сторон.

— Этот человек не может уплатить эту дань, — сказал монах, — ибо все его имущество должно отойти Церкви, по дару, который он обещал сделать святому аббатству Бельбонн по завершении своего покаяния.

Громкий ропот встретил этот ответ. Бюа успокоил его жестом руки и возразил:

— Я так и думал; но поскольку выкуп не может быть уплачен, а мы нарушили бы наши главные правила, освободив пленника без выкупа, и в то же время не можем позволить душе погибнуть из-за отсутствия покаяния, мы подвергнем этого достопочтенного горожанина мученичеству, которое может его заменить, по мнению этого монаха, и таким образом мы удовлетворим и наши законы, и приказы Церкви. Готовьте же ремни и плети, если только этот святой монах, который может все связывать и разрешать, не согласится, чтобы упомянутый Пьер продолжил свое паломничество за цену, которую мы требуем.

На это возражение раздалось единодушное одобрение во всем зале, и тысячи поздравлений были адресованы Бюа за удачный оборот, который принимало дело. Но Пьер Моран, встряхивая цепью, начал издавать жалобные крики, умоляя разбойников о пощаде.

— Помилуйте, — говорил он, — я отдам вам мои замки и мои земли ради спасения моего тела, и этот достойный монах согласится на такое использование моего состояния, поскольку это позволит мне совершить мое покаяние и позаботиться о спасении моей души.

— Твои замки и твои земли, — сказал монах, — принадлежат Церкви; ты не можешь ими распоряжаться, не навлекая на себя анафему Божию и муки ада.

— Справедливо, — сказал Бюа, — твоя душа — на небеса, твои замки — Церкви, Пьер Моран. Видишь свое счастье, ты близок к мученичеству. Ну же, блаженный еретик, вот ты и становишься святым.

В этот момент, действительно, подошли четыре палача, неся ремни с пряжками и шипами на концах, и приготовились бить ими Пьера Морана. Рутьеры улыбались, некоторые потирали руки.

— Стойте, — крикнул Моран, — чего вы требуете? Что нужно сделать?

— Подписать вот на этом пергаменте, — ответил Бюа, — добровольную продажу всего твоего имущества и заложить его на тысячу золотых марок твоему родственнику Растуану, который уплатит их нам в Монпелье во время вольной ярмарки, которая скоро откроется.

— Пьер Моран, — сказал монах, — Церковь приняла твое обещание; помни, что ее кары ждут тебя за этими стенами.

— Пьер Моран, — продолжал Бюа, который оживлялся по мере того, как его план развивался и осуществлялся, — мученичество и вечное спасение — прекрасная вещь; мы будем хлестать тебя нашими ремнями, как Господь был бит плетьми, пока кожа не порвется, пока твоя плоть не вздуется и не лопнет, пока твое тело не будет истекать кровью, как трещины в скале после грозы.

— Нет! Нет!… — вскричал Пьер Моран, — я не хочу… я подпишу… я сейчас подпишу.

— И тогда, — вскричал монах, останавливая его за руку, — еретик, отступник и безнадежный, ты будешь отлучен от церкви и лишен ее благ, ты будешь ходить по дорогам, прося милостыню, и ни один христианин не сможет тебе ее подать: каждый будет иметь право плюнуть тебе в лицо; ты будешь изгнан из всякого человеческого жилища; твоим убежищем будут лишь пещеры, твоей пищей — лишь дикие плоды; ты будешь умирать от жажды, холода и голода, ибо хлеб, огонь и вода будут тебе запрещены; на тебя будут натравливать деревенских собак; и в тебя будут бросать камни с дорог, пока ты не будешь раздавлен.

— Милосердия! — вскричал Моран, — лучше умереть здесь, — и он упал на колени.

— Да будет по-твоему, — сказал Бюа, — за дело, дети! Сделайте святого из еретика, мои храбрые отлученные: это любопытно, товарищи.

И тотчас же двое рутьеров раздели Морана до пояса, а двое других принялись бить его изо всех сил. Вскоре плоть посинела, из ушибов выступила кровь, и раны открылись, обильные и яркие. На каждый удар рутьеров — глухой стон страдальца; на каждый стон страдальца — безмолвная молитва монаха, который, с глазами, устремленными в небо, и руками под власяницей, сохранял невозмутимое лицо. Затем стоны, сперва сдержанные и приглушенные Пьером Мораном, прорвались горько; затем это были жестокие жалобы; затем — пронзительные крики; и рутьеры, сопровождая каждый удар движением тела и радостным криком одобрения, создали своего рода общее пение и всеобщее раскачивание, которое прекратилось лишь тогда, когда страдалец поднялся, сломленный, задыхающийся, и вскричал:

— Довольно! Довольно! Я подпишу… подпишу все, что вы захотите…

— Ба! Ба! — сказал Бюа, — ты хочешь спасти свое тело за счет своей души; ты ошибаешься.

— Нет, нет, — вскричал Пьер, — дайте этот пергамент, я его подпишу.

— Если твоя рука коснется этого пергамента, — сказал монах, — тебя ждет правосудие легата Милона. Палач сожжет твою руку, как руку прокаженного; твоя плоть будет вскрыта раскаленными щипцами, а твои раны прижжены расплавленным свинцом.

— О, пощадите, — вскричал Моран, — пощадите… позвольте мне подписать, отец мой.

— Стой, или я тебя прокляну, — возразил монах, с горящим взором, протянутыми руками и громовым голосом.

— Смелее же, — сказал Бюа, жестоко усмехаясь, — Церковь хитра, но рутьеры умны; ваши палачи искусны, но наши дознаватели сильны. Поджарьте спину этому пройдохе.

И рутьеры поднесли жаровню: они подвели несчастного к тлеющим углям и подставили его окровавленные раны под их жгучий жар.

— Смелее, мученик, — с пылким энтузиазмом говорил бледный монах, — смелее, или тебя ждет вечное проклятие.

— Поднесите огонь, — говорил Бюа…

Пьер Моран плакал и кричал. Рутьеры аплодировали.

— Никакой слабости, или мука одного часа станет мукой вечности! Испытай ее, чтобы убояться, — вскричал монах.

— Раздувайте, раздувайте, — говорил Бюа, — раздувайте огонь, друзья мои… небо нельзя купить слишком дорого.

Страдалец кричал и выл; рутьеры тоже кричали и вскакивали на столы.

— Умри, если нужно, — продолжал монах, — умри, чем жить, чтобы видеть, как болезнь гложет твои кости, как голодный пес, до самого смертного часа.

— Этот огонь гаснет, — кричал Бюа, — масла в огонь, уксуса в раны.

Пьер Моран корчился на глазах у рутьеров, которые смеялись и раскачивались в своего рода восторге удовлетворения, когда голос несчастного, подобно треску дуба в бурю, прорвался сквозь все остальные с ужасным криком.

— Я подпишу, — сказал он…

И, вырвавшись из рук рутьеров, он бросился к столу, где лежал пергамент, таща за собой монаха на цепи. Все рутьеры, вытянув шеи, с раскрытыми ртами и смеясь, следили за ним глазами. Роже подошел к нему.

Пьер Моран схватил перо и хотел подписать: неумолимый монах остановил его.

— Еще одно усилие, и я тебя отпущу, — быстро сказал он ему.

— Очень хорошо, — сказал Бюа, — вот нож, чтобы содрать с тебя кожу с черепа.

— Христианин, — вскричал монах, — небо открывается перед тобой: спасайся, сопротивляйся…

— Еще лучше, — возразил Бюа, — вот чем вырвать тебе ногти… спасайся.

— Пьер, — продолжал монах, — Господь зовет тебя, он протягивает свою десницу, он усаживает тебя среди своих избранных; спасайся.

— Пьер, — добавил Бюа, — железо раскаляется, чтобы выколоть тебе глаза и вырвать язык… спасайся.

— И твоя душа будет на небесах, — сказал монах…

— И твои замки — в руках монахов Бельбонна, — сказал Бюа.

— И ты с презрением узришь ложные блага этого мира, — возразил монах.

— И монахи будут упиваться твоими урожаями, — повторил Бюа.

— И ты возвысишься в славе Господней, — вскричал первый.

— И монахи, пьяные от твоих вин, будут помирать со смеху над твоей историей, — добавил разбойник.

Монах, рядом с Мораном, тесня его и подбадривая, казалось, готов был низвергнуть его в бездны вечности; в то время как Бюа, стоя на столе, подвешивал над его головой орудия пытки с жестокой усмешкой; и несчастный, задыхаясь, терзаемый этими двумя голосами, одним — ужасным и сильным, другим — едким и свирепым, с помутившейся головой и пошатнувшимся разумом, поочередно смотрел на монаха и Бюа уже потухшим и отупевшим взглядом.

— Ну же, — вскричал Бюа, — подписывай или умри.

— Откажись или будь проклят! — крикнул монах голосом, в котором гремел фанатизм.

Несчастный Пьер упал без сил.

— Покончим с этим, — сказал Бюа, раздосадованный тем, что не смог сломить это сопротивление, — пусть он умрет немедленно…

— Умри сегодня, — сказал монах, — чтобы не умирать вечно.

Пытка должна была возобновиться. Роже шагнул вперед…

— Священник, — крикнул он монаху, — твоя добродетель — это добродетель труса, твоя строгость — варвара; если ты христианин, вспомни пример всемилостивейшего Спасителя, взгляни на эти разодранные и обожженные плечи, сжалься над этим несчастным и прикажи ему подписать.

— Если ты христианин, виконт де Безье, — возразил монах с холодным и отвратительным презрением, — узнай, как Христос страдал в назидание людям, взгляни на мою грудь и посоветуй ему упорствовать.

И при этих словах, распахнув свою власяницу, он показал свою разодранную и окровавленную грудь, грудь, которую он иссек острием кинжала при каждой пытке, которой подвергали его кающегося. Все отступили в ужасе; сам Бюа задумался; рутьеры издали глубокий вздох изумления; Пердриоль усмехнулся; Роже умолк.

Однако мужество Пьера Морана иссякло: он подписал. Монах, открыв тогда маленьким ключом цепь, которая их связывала, отделился от него и, протянув руку над его головой, сказал ему:

— Пьер Моран, еретик и отступник, я вызываю тебя пред Фулька, епископа Тулузского, в святой день Пасхи…

— Пьер Моран, — сказал Роже, написав слово на пергаменте, — отправляйся в мой добрый город Безье, все, кто живет в его стенах, свободны и уважаемы, будь то еретики или католики. Возьми эту охранную грамоту: воины всех графов Прованса привыкли ее уважать, и если монахи этого не сделают, я их к этому приучу.

— Ты дашь отчет в этом деянии на соборе епископов Прованса, — сказал монах Роже, — тебе придется оправдываться за то, что ты вырвал еретика из рук Церкви.

— И кто меня там обвинит? — сказал виконт.

— Я, — сказал монах.

— И кто ты такой, чтобы это делать? — в ярости вскричал Роже.

— Я простой монах из Осмы, — ответил монах, — слуга небес, который ходит босиком и спит на обочине дорог, и у которого воины не смогут отнять ни богатого аббатства, ни приората; но знай, что если путь на небеса суров, то воля христианина могущественна.

— Твое имя, монах? — сказал Роже.

— Меня зовут Доминик, — ответил монах.

Затем, после этих слов, которые рутьеры выслушали в глубоком молчании, Бюа вскричал, размахивая пергаментом:

— Что до нас, то мы взяли тысячу золотых марок у Церкви и вернули одну душу дьяволу: для рутьеров это двойная выгода.

Роже внимательно смотрел на этого монаха, который только что предстал перед ним таким фанатичным и неумолимым; он мысленно измерял его как одного из тех людей, что предназначены для великих судеб, если случай не сломает их на старте.

В тот самый миг, когда его самого осаждала личная опасность, Роже не мог не уделить ему свое внимание, когда единодушные крики рутьеров напомнили ему, что настала его очередь отвечать перед этим ужасным судом. После того, что он только что увидел в Бюа, он ожидал, что тот отдаст его на растерзание гневу всех этих людей, охваченных жаждой жестокости, как бросают новую добычу своре гончих, уже вкусивших крови. Поэтому его удивление было крайним, когда Бюа спокойно сел, как только речь зашла о нем. Один из рутьеров тогда сильно встряхнул Пердриоля, и, выводя его из опьянения, словно из глубокого сна, крикнул ему:

— Эй, капитан, вот ваш пленник: что вы намерены с ним делать?…

— Ах! — сказал Пердриоль с глупой улыбкой и заикаясь, — правда… это мой пленник, виконт де Безье, он принадлежит мне… он мой… хе! хе! хе! Что я хочу с ним сделать?… Я хочу его выпить и съесть…

Это предложение ужаснуло самых жестоких. Некоторые, дошедшие до отвратительного отупения, ответили радостным хрюканьем. Роже заметил пронзительный взгляд Бюа, который жадно впился в него. Тем временем Пердриоль продолжал, вытаскивая свой кинжал и полуприподнимаясь:

— Приведите, приведите мне моего пленника…

— Я не твой пленник, — вскричал виконт де Безье, — я не пленник труса…

Бюа улыбнулся этому слову, которое, как острая стрела, пронзило пелену пьянства и отупения, окутавшую сердце Пердриоля; капитан побледнел, и его блуждающий взгляд, казалось, вновь вспыхнул проблеском разума.

— Трус, — повторил он, пытаясь перелезть через стол.

— Да, — продолжал виконт, — и я взываю ко всем твоим соратникам. Пердриоль, ты встретился со мной, твоим смертельным врагом, лицом к лицу в глухой дороге, откуда не было выхода ни вправо, ни влево. У меня в руке был посох, а на поясе — нож; и у тебя на поясе был нож, а в руке — посох; и хотя это оружие скорее разбойника, чем рыцаря, я бросил тебе вызов, а ты испугался и велел тридцати своим людям обезоружить меня. Поэтому я говорю, что ты — всего лишь трус.

Ужасный Пердриоль, вновь покрасневший и задыхающийся, рычал, не в силах говорить, и тщетно пытался перепрыгнуть через стол. Бюа легким кивком головы дал понять Роже, что нужно продолжать; рутьеры, которые, несмотря на свою жестокость, ценили все, что свидетельствовало о личной отваге, молчали и ждали.

— Пердриоль, — продолжал Роже, — хотя ты и самый гнусный разбойник в Провансе, если бы я когда-нибудь в бою встретил тебя на расстоянии вытянутого меча, клянусь, я не поручил бы никому заботу о твоем наказании; но тогда я считал тебя достойным солдатской смерти, а теперь вижу, что ты достоин лишь виселицы.

Пердриоль, задыхаясь от гнева, рухнул на свою скамью; и там, испуская пену, задыхаясь, он попытался отдать несколько невнятных приказов, но не смог заставить себя понять. Бюа мгновение смотрел на него, а за ним и все его соратники: внимание было огромным, но нерешительным; он рискнул его определить: он рассмеялся, и половина рутьеров сделала то же самое. Роже почувствовал, что Бюа хочет его спасти; но разум Пердриоля пробудился от этой дерзости его соратников, как он пробудился на мгновение от оскорбления Роже. Он выпрямился и, обведя почти уверенным взглядом свой ошеломленный отряд, вскричал голосом, внезапно вновь ставшим внятным:

— Мои соратники! Подождите, подождите смеяться, пока я не умру, и пока надгробный камень на моей могиле не прикуют железными цепями, залитыми расплавленным свинцом, иначе ни одна женская улыбка не будет стоить столько слез, сколько ваша. Что до тебя, виконт, я обещал твою кровь крови наших соратников, пролитой в боях, и твои кости — костям наших соратников, повешенных и болтающихся на твоих виселицах; и это не шутка, клянусь тебе.

Эти слова произвели потрясающий эффект: они вернули Пердриоля и виконта каждого на свое место. Капитан вновь обрел свое влияние и предстал во всей своей силе; Роже вновь стал объектом ненависти и проклятий для рутьеров. Он хотел вернуть свое преимущество и живо воскликнул:

— Проливают лишь кровь тех, кто сражается отважно, а я мог повесить лишь тех, кто не бежал достаточно быстро; поэтому ты цел и невредим, Пердриоль.

Но Бюа больше не осмеливался смеяться, и рутьеры зароптали: ибо Пердриоль стоял, твердо на ногах, его взгляд был устремлен на всех. Затем, это обвинение в трусости, которое сперва их почти удивило при виде их пьяного и бессильного капитана, теперь казалось им оскорблением, которое не могло его задеть, когда он вновь предстал перед ними во всей своей неслыханной дерзости и непреодолимой силе. Тишина была велика, все оставались неподвижны, а Бюа, закрыв голову руками, казалось, отказывался вести эту новую сцену, как он сделал со сценой Пьера Морана. Сам Роже бросил вокруг себя беспокойный взгляд, словно ища помощи в какой-нибудь случайности; но он понял, что бегство или бой невозможны. По знаку Пердриоля четыре рутьера наставили на него свои кинжалы: смерть была неизбежна.

Роже вновь оглядел весь этот зал и встретил внимательное и радостное лицо монаха. По новому знаку Пердриоля четыре рутьера приблизились к виконту. Он еще раз попытался вопросительно оглядеть все, что его окружало, ища оружие, выход, случай, что-то, что можно было бы попытаться сделать; но он видел лишь круг разинутых ртов, которые уже оживлялись в надежде на кровь и пытки. Однако нужно было либо решиться умереть, склонив голову, как жертва, либо предпринять отчаянную попытку защититься. Это был, по крайней мере, шанс на более легкую смерть. В схватке, подумал Роже, разбойники не будут щадить жертву, как при казни, и, если мне суждено погибнуть, то, по крайней мере, это будет от хорошего удара кинжалом или посохом, который покончит со всем сразу. Роже, таким образом, смерил взглядом двух людей, которые были ближе всего к нему, и, будучи уверен, что свалит их, решил броситься на Пердриоля, вцепиться в этого колосса и повергнуть его живым к своим ногам. Это был еще один шанс на спасение: ибо отряд разбойников мог захотеть выкупить жизнь Пердриоля, оказавшуюся под угрозой. Роже собирался исполнить этот план, когда внезапно Бюа поднял голову и, приказав жестом руки замолчать, со странно встревоженным видом, стал прислушиваться. Это движение отвлекло внимание Роже, и некоторые разбойники сами прислушались, словно услышали далекий звук. Но шум, который каждый, казалось, уловил, не повторился, если только этим шумом не был печальный и тихий стон, донесшийся из одного из углов зала. Посмотрев, они увидели, как приподнимается Пьер Видаль. Он тоже, казалось, прислушивался к какому-то затерянному в пространстве сигналу, и, с оживленным взглядом, улыбаясь своему безумию и своей надежде, он медленно качал головой и тихо мурлыкал песню. Уважение, внушаемое безумием, в сочетании с почтением, которое та эпоха питала к поэтам, отвлекло жестокие чувства рутьеров, и когда стало слышно, что Видаль хочет петь, все внезапно замолчали и стали слушать его в тишине. Вот песня, которую он пел, которую он сам сочинил и адресовал своим соперникам, сохранив в ней всю аллегорию, которую позволяло странное прозвище дамы из Пенотье:

Она спит, говорите вы, одна на своей горе;

Ну же, веселые стада, пойдем искать там подругу

Эту белую овечку для какого-нибудь гордого барана.

Бегите, бараны, ягнята! Бегите, стада без силы!

О! Не дайте себя поймать на приманку,

Которая делает ее такой кроткой в глазах ее добычи.

Вы все там погибнете, как под лавиной,

Рассеянные и изувеченные: ибо эта белая овечка,

Это Волчица из Пенотье.

Казнь Роже не была столь желанна, чтобы отряд не принял развлечения, которое ему предлагалось в ожидании другого: поэтому он внимательно выслушал этот куплет. К тому же, голос Пьера Видаля был таким чистым и в то же время звучным, что он вибрировал среди этих потоков дыма и зловонных испарений вина и разврата, как луч небесного света, как свежий морской бриз.

Пердриоль хотел заговорить.

— Бедный безумец! — вскричал Бюа с ноткой сострадания к Видалю и упрека к капитану.

Рутьеры согласились с мнением Бюа, столь лаконично выраженным, и раздался общий ропот из слов: — Да! Да, пусть поет! — Песни безумца — это благословение небес. — Это предзнаменование радости.

— Это щит от смерти, — сказал Бюа, обращаясь к Роже.

Довольно тихий шум, вызванный этим небольшим происшествием, был вновь прерван вниманием, которое все обратили на далекий звук, казалось, проникший в зал. Но на этот раз была ли это жалоба Видаля, стон совы, звук рога или одно из тех подражаний инструментам, которое некоторые жонглеры доводили до совершенства и которым они пользовались, чтобы привлечь внимание своих слушателей? Ни один из разбойников не был достаточно спокоен, чтобы судить об этом, за исключением, может быть, Бюа; но он, казалось, ничего не слышал. Тотчас же второй куплет положил конец всяким размышлениям на этот счет.

Ах! вы захотели подойти еще ближе.

И вы дрожите, ягнята, ибо ее глаз вас пожирает.

Ее коготь вас держит, ее зуб заставляет вас кричать.

О! не так нужно подходить:

Эта ужасная Волчица — королева на своей скале:

Горе тому, кто льстит ей или хочет ее умолять!

Нужно являться к ней, угрожая.

Становитесь волками, ягнята: волк станет хозяином

Волчицы из Пенотье.

Рутьеры знали историю бедного Видаля, и они рассмеялись этому совету, который так плохо послужил ему самому. Но этот смех был тотчас же прерван отчетливым звуком рога на довольно близком расстоянии.

— Это Каэб, — подумал Роже.

Весь отряд встревожился и повернулся к своему капитану. Бюа был бледнее обычного; казалось, он колебался между двумя решениями, которые боролись в его уме. Ледяная тишина опустилась на весь зал, и сам Пердриоль, выпрямившись на своей скамье, пытался отдавать приказы. Раздался новый звук, но такой близкий, что казалось, будто тот, кто издавал эти последовательные призывы, летел на крыльях ветра.

— Это Каэб, — снова подумал Роже, — Каэб на своем быстром скакуне.

— Предательство! — вскричал Бюа. — Никто не выходит! Секрет нашего убежища выдан. Пусть каждый думает о защите.

И особым жестом он указал на Роже и Пьера Видаля, который был рядом с ним. Виконт подошел к нему, не совсем понимая цель того, что ему указывали, когда Пердриоль в пьяном угаре вскричал:

— Сначала убейте! На виконта! Вперед! Бейте!

Четыре рутьера бросились на него. Но, повинуясь инстинктивному движению защиты, Видаль, при виде обнаженных кинжалов, встал между ними и виконтом, и руки остановились. Роже понял жест Бюа и, схватив Видаля с превосходящей силой, которой он был наделен, сделал его своим щитом, по выражению разбойника.

— Бейте!… Бейте! — кричал Пердриоль. — Безумца и виконта, убейте! Убейте!

Но Бюа вскочил на стол и, зычным голосом, вовремя прервав приказы Пердриоля, вновь вскричал:

— Предательство! Говорю вам, дети, стучат в ворота замка: нас предали.

Это новое обращение удивило рутьеров: ибо, действительно, сильные удары сотрясали ворота, которые находились перед подъемным мостом.

— Вперед! Вперед! на виконта! — яростно кричал Пердриоль.

Но рутьеры его уже не слушали; даже те, кто был рядом с ним, пытались его удержать, чтобы лучше расслышать шум. Удалось прислушаться, и они поняли, что удары были частыми, но слабыми. Вспышка ярости и почти отчаяния промелькнула на лице Бюа.

— Это дети играют, — возразил Пердриоль. — На виконта! На виконта!… Мне его кровь, раз никто не может мне ее пролить! — и, в свою очередь, он вскочил на стол рядом с Бюа.

— К оружию! — яростно крикнул тот, удерживая капитана своей железной рукой. — Я слышал топот коней: к оружию!

Этот крик, повторенный разбойниками, вскоре заглушил яростные возгласы Пердриоля. Все рутьеры выбежали из зала, чтобы взять свое оружие. Капитан, в ярости, наконец освободился от державших его рук и хотел броситься на Роже, но удар кинжала Бюа уложил его замертво. Роже и монах замерли в изумлении. Бюа подошел к виконту и с необычайной властностью спросил его:

— Ты меня знаешь, Роже?…

Роже посмотрел на него; ему показалось, что в его чертах, которые он видел лишь издали, есть странное, но необъяснимое сходство.

— Знаешь ли ты это! — вскричал молодой человек; и он показал Роже изображение, нарисованное на пергаменте.

— Великий Боже! — вскричал виконт, — моя… — и он с изумлением вновь перевел взгляд на Бюа.

— Молчи, Роже! — довольно громко сказал ему Бюа. Затем он добавил тише: — Теперь, дай мне слово рыцаря, что ты окажешь мне в Монпелье ту же защиту, какую нашел здесь.

— Даю тебе слово, — сказал виконт.

— Я освобождаю тебя от него, — сказал монах.

Двое юношей посмотрели на него одновременно с гневом и презрением; но он гордо выдержал их взгляды.

— Пойдем же, — сказал Бюа, — и уведем этих несчастных, ибо когда мои соратники увидят Пердриоля так убитым, они захотят перебить вас всех.

И он провел их через низкую дверь, которая, по коридорам, вела на крепостную стену. Они шли по ней некоторое время, Роже нес Пьера Видаля, а рутьер — бедного Морана: монах следовал за ними.

— А ты, — сказал Роже, продвигаясь вперед, — что ты скажешь в оправдание того, что дал нам бежать?

— Я, — ответил Бюа, указывая на Пьера Морана, — вот мое оправдание: пытка и выкуп; этот негодяй заплатил за всех. Я хотел отбить у них охоту к крикам и пыткам и добиться для тебя чести поединка, чтобы спасти тебя, как я и думал, что это было твоей мыслью; но все обернулось иначе, тем лучше.

— Но насчет Пердриоля, — спросил Роже с интересом, который приобретал характер привязанности, — что ты скажешь?

— Что я убил его, потому что он предавал, — возразил Бюа.

— Как! — вскричал Роже.

— В Монпелье, в Монпелье, — повторил разбойник, — все прояснится. Вот мы и у ворот стены. Ну же, выходите и защищайтесь теперь сами.

Бюа тогда открыл им низкую дверь, и они оказались у подножия башни, которая, казалось, отвесно возвышалась над пропастью.

— Возьмите на себя заботу о своем бывшем спутнике, — сказал Роже монаху, — я понесу этого.

— Бог проклял его, и проклят тот, кто окажет ему помощь, — сказал Доминик, удаляясь, после того как простер над ним и над Роже свои руки в знак проклятия.

Виконт был искушаем наказать его. Тем временем Пьер Моран, приведенный в чувство ночной прохладой, попытался идти, и, благодаря тем неимоверным усилиям, на которые способен человек, спасающий свою жизнь, они вышли на более проходимую тропу. Едва они туда добрались, как Роже тихо свистнул, и почти тотчас же его конь Альжибек оказался рядом с ним, а сразу за ним подоспел и Каэб. Они усадили каждого из несчастных перед собой на коня и вскоре умчались на полной скорости.

Книга вторая

Глава I. Катрин

— Вы говорите, он показал вам портрет женщины, чье имя вам дорого, и вы обещали исполнить его первую просьбу, — говорила Катрин Ребюфф виконту де Безье, сидевшему у ее ног. — Что это за женщина, Роже? Я хочу знать.

— Эта женщина, — с грустью ответил виконт, — я не могу сказать тебе, кто она, и хотел бы я ее не видеть.

— Ах! — сказала Катрин, слегка отворачиваясь от него и отталкивая его голову, покоившуюся на ее коленях, — опять какая-нибудь любовница, не так ли? Опять одна из тех женщин, которые смотрят на вашу сегодняшнюю любовь как на унижение вашего сердца, как на кражу, совершенную у их кокетства? О, знатный виконт, зачем я вас полюбила?

— Нет, Катрин, — ответил Роже, улыбаясь, — эта женщина не была моей любовницей: у нее был титул более священный, чем титул моей любви или моей прихоти.

— Так это был портрет вашей супруги? — с любопытством спросила Катрин.

— Это была не она, — вновь задумчиво ответил Роже.

— Тогда, — живо вскричала юная девушка, — это была…

Роже бросил на нее почти суровый взгляд, и Катрин умолкла. Она смиренно опустила глаза, сохраняя молчание, и, поняв в своем сердце, что угадала, снова притянула голову Роже к своим коленям; и, нежно проводя руками по его волосам, она сказала ему:

— А что потом, мой Роже?

— А потом, — продолжал виконт, — после того как мы вышли, как я тебе и говорил, мы с Каэбом умчались на всей скорости наших коней. Вскоре мы догнали небольшой отряд рыцарей, которых он встретил по дороге в Монпелье и которым рассказал о моем несчастье. Они во что бы то ни стало хотели отбить Мон-а-Дьё; но я не счел себя вправе создавать Бюа новые трудности и отговорил их. Но чего я не могу себе объяснить, так это того, что этот адский монах прибыл почти одновременно с нами, и я не могу забыть странный взгляд, который он бросил на меня, когда я отговаривал рыцарей от их предприятия.

— Этот монах меня пугает, Роже, — сказала Катрин с детской дрожью, заставившей ее нежно прижать голову Роже к своим коленям.

— Пугает! — сказал Роже, отвечая, возможно, больше своей собственной мысли, чем словам Катрин. — Пугает! Нет, конечно, но вызывает отвращение.

— А что потом? — снова спросила прекрасная девушка.

— А потом, — сказал Роже, вставая на колени на подушку, где он сидел, и глядя на Катрин с улыбкой на глазах и на губах, — а потом я оставил этого бедного Видаля и твоего дядю на попечение тех рыцарей и примчался сюда с Каэбом, который покинул меня в нескольких лье от Монпелье.

— Во второй раз! — с любопытством сказала Катрин.

— Во второй раз, — ответил Роже, целуя ей руки и с любовной гордостью оглядывая ее свежее лицо, находя его таким прекрасным.

— Хорошо, хорошо, — сказала юная горожанка, высвобождая руки, — но как он узнал о вашем пленении? И почему он снова вас покинул?

— Не знаю, — ответил Роже, лаская каштановые волосы своей юной возлюбленной.

— Как? — сказала Катрин, пытаясь удержать руки Роже в своих, — вы не спросили своего раба, куда он так спешит?

— Я думал о том, куда еду я, — возразил виконт, — и у меня не было ни настроения, ни досуга ломать ему еще одну руку. Каэб — мой раб, но как кот, что живет в нашем доме; он мне принадлежит, но я не его хозяин.

— И вы не боитесь, что этот человек вас предаст? — сказала Катрин, становясь все любопытнее по мере разговора.

— Я не боюсь иного предательства, кроме твоего, — сказал Роже, улыбнувшись в поцелуе.

— Ах, Роже! — краснея, сказала юная девушка, — раз я сказала, что люблю тебя, чего же ты хочешь? Оставь меня. Разве ты не счастлив и так?

— Что! — сказал Роже, чей голос смягчился вместе со взглядом, — ты не желаешь ничего сверх нашей любви!

— Ничего, мой прекрасный Роже, — с улыбкой ответила Катрин, — ты любишь меня, ты, самый знатный рыцарь Прованса, чего же еще желать бедной сироте?

— О! — возразил Роже, — когда ты так смотришь мне в глаза, мне кажется, что твой взгляд проникает до самого моего сердца, и я чувствую, как оно набухает и бешено бьется! Когда твой голос говорит мне: «Я люблю тебя», он волнует меня, как порыв бури: когда твоя рука касается меня, она меня обжигает! Неужели ты не испытываешь ничего из этих страданий, этих мук, этих желаний?

— Право же, ничего, — сказала Катрин, наполовину удивленная, наполовину растроганная, — ты всегда говоришь, что страдаешь! — Затем, после этих слов, она посмотрела на него с нежной и лукавой улыбкой. Затем, сама коснувшись губ Роже быстрым поцелуем:

— Держи, плут, — сказала она, — я-то знаю, чего ты хотел.

И, как легкая фея, она выскользнула из объятий Роже, который не осмелился ее удержать: ибо, среди терзавших его сердце восторгов, больше всего ему нравилась эта свежая и целомудренная любовь Катрин, ребенка, чье неведение оттягивало каждую милость медленнее, чем смогла бы сделать самая искусная кокетка. К тому же Роже, чья любовь была сосредоточена и прикована к ней, как змея к своей добыче, видел, как она тщетно сопротивляется, бьется с жалобами и шаг за шагом приближается к своему падению, не в силах понять могущественного очарования, которым он ее окружал; и, радуясь, он ждал несказанного часа, когда, чистая от порока и насилия, она бросится к нему, говоря: «Я люблю тебя!…» — но уже другим голосом, не тем, что сегодня.

Тем временем он сел на место, которое только что покинула Катрин, и смотрел, как она играет в комнате, где они находились, срывая из серебряных ваз, в которых они купали свои стебли, цветы, обрывки которых она бросала Роже. Тогда она сказала ему:

— Мой прекрасный виконт, прием послезавтра будет очень красив, не так ли? И ты будешь на нем самым прекрасным рыцарем. У тебя, полагаю, богатые доспехи, сверкающие золотом и серебром. А я, видишь ли, буду так же прекрасна, как самые знатные дамы, что там появятся, будь то даже королева Арагонская и графиня де Комменж. Твоя маленькая жена там, без сомнения, будет: она тоже должна затмить всех своим великолепием, кроме меня, однако.

Когда Роже встал и, казалось, стал серьезен при этом воспоминании, Катрин живо сказала ему:

— Я так хочу, Роже: вы несправедливы к этому дитя. Аньес де Монпелье, как мне говорили, уже прекрасная Аньес. К тому же, она принадлежит вам; все, что принадлежит тебе, должно быть прекрасным, — сказала она, подходя к виконту и обвивая его шею руками; и, оставаясь в этом положении, она продолжала, говоря так близко к Роже, что ее юное и сладостное дыхание обжигало и пьянило его:

— А я, видишь ли, буду в платье из тунисской шерсти, расшитом золотом; мой камзол будет из шелка, а края отделаны драгоценными камнями; у меня будут бриллианты в волосах и меха на открытых рукавах моего плаща.

— А как же указы сенешаля Арагонского, моя прекрасная горожанка! — сказал Роже, улыбаясь.

— А разве я не воспитанница консулов Монпелье, — возразила Катрин, — раз, когда мой отец умер, оставив меня самой богатой наследницей Прованса, у меня не было в графстве ни одного родственника, который мог бы стать моим опекуном? И разве я таким образом не поставлена в один ряд с самыми знатными дамами? И именно поэтому я буду на высоком помосте консулов, прекрасном помосте, задрапированном тканями и осененном знаменами города, совсем рядом с эстрадой королевы, с такой же стражей и лучниками, как у нее; ты увидишь, какой гордой и серьезной я буду, и не я ли буду казаться королевой, а она — горожанкой.

В этой нежной позе Катрин с удовольствием улыбалась Роже, строила ему гримаски, передразнивала его, полуприкрыв глаза, играя, как ребенок, с любовью, которую она внушала, более опасная, чем самая искусная кокетка, притягивая его к себе и отстраняясь, когда он поддавался, приподнимаясь на цыпочки, чтобы быть с ним наравне, а он, более опьяненный, чем когда-либо от сладострастных и пылких ласк своих любовниц, со смехом подчинялся этой детской игре, когда сильный удар в уличную дверь испугал Катрин и бросил ее, дрожащую, в объятия Роже.

— Боже! Мой Боже! — вскричала она, — я погибла!

— Кто же мог прийти в этот вечерний час? — сказал Роже, понизив голос.

— Один из моих опекунов, наверняка, — сказала Катрин, — и, без сомнения, сир де Растуан! О, горе мне! Если он захочет поставить свою мулицу в конюшню, он увидит там твоего коня Альжибека.

— Почему ты не оставила его привязанным у садовой калитки? — сказал виконт.

— Увы! он был весь в пене и с кровоточащим боком: это твой любимый конь: бедная я, я сжалилась над ним, и он в конюшне.

Они тотчас же прислушались и услышали голос кормилицы Катрин, которая спорила с мужчиной, не пуская его в дом. Несколько слуг поддерживали ее, но властный голос того, кто настаивал, делал их возражения робкими и нерешительными.

— Боже правый! — вскричала Катрин, — это, без сомнения, король.

— Это действительно Пьер, — с гневом сказал Роже, — как это он, презрев уговоры, проник в Монпелье до назначенного воскресенья? Только в этот день мой дядя из Тулузы и я должны были быть туда допущены. Он явился, без сомнения, чтобы плести интриги с консулами и знатью города, змей!

— Прекрасный виконт, — насмешливо сказала ему Катрин, — вы в городе, и я не думаю, что король Арагонский стоит здесь у двери консула.

— Так это, — сказал Роже, и его слово завершило фразу, — так это из-за тебя?

— Да! Да! — очень тихо добавила юная девушка, — с того дня, как он увидел меня на крепостных стенах, он осаждает меня своими посланиями.

— И ты их принимала? — сурово спросил Роже.

— И даже поощряла, — ответила Катрин, — слушай, — добавила она еще тише, — слушай, что он говорит.

— Ну же, ну же, слуги, — кричал Пьер, — я вам говорю, что сир де Растуан назначил мне встречу в этом доме.

Тотчас же Катрин, выскользнув из объятий Роже, бросилась к верху лестницы и воскликнула:

— Впустите этого рыцаря; проводите его в большой зал, где приготовлен ужин. Сир де Растуан сейчас придет.

Роже стоял в замешательстве и не мог понять, что происходит; но его удивление стало еще больше, когда Катрин, взяв его за руку, тихо сказала:

— Ну же, теперь, прекрасный сир, пора уходить; время удовольствий прошло; настал час дел.

Если то, что он слышал, глубоко удивляло Роже, то таинственность и веселость, с которыми Катрин сопровождала свои слова, удивляли его еще больше. Он счел себя объектом шутки, ибо не смел и подумать о предательстве. Однако, несмотря на полушутливые, полунастойчивые просьбы Катрин, он не уходил, сопротивляясь так же, как она просила, полусмеясь, полусердясь. Наконец она серьезно попросила его уйти, и он серьезно отказался. При этом отказе Катрин побледнела и задрожала. В ее страхе было странное удивление, такое же, право же, как у Роже, когда Каэб не сразу ему повиновался. Тогда она взяла Роже за руку и, встряхнув его, словно он погрузился в неслыханное забытье:

— Роже, Роже, — сказала она, — вы должны уйти; понимаете ли; король Арагонский внизу и ждет меня.

В этом странном приглашении было столько наивности, что Роже сразу же понял, что речь идет не о любовной интриге, в которой, по крайней мере, Катрин была бы соучастницей; но он знал, что Растуан вполне мог заманить ее в какую-нибудь постыдную ловушку; он знал, что распутство Пьера не брезговало никакими средствами для достижения своих целей; и, успокоившись на счет невинности Катрин, он тем больше встревожился за нее и еще тверже решил остаться. Пока он так размышлял, время шло; Катрин умоляла его, а он, смущенный необходимостью мотивировать свой отказ, едва отвечал, когда новый удар в дверь заставил их обоих умолкнуть.

— Это сир де Растуан, — сказала она Роже со взглядом, в котором сквозило обвинение в ее гибели.

— Нет, клянусь Богом! — вскричал виконт, удивленный сверх всякой меры, — это не сир де Растуан, это мой дядя из Тулузы тоже настаивает, чтобы войти. — Затем он быстро добавил: — Слушай, Катрин, мы все трое приехали в Монпелье, чтобы разрешить наши споры: эта беседа моих старых врагов до назначенного дня не может быть ничем иным, как интригой против меня. Я должен ее знать, иначе мне придется худо. Теперь, если хочешь, я готов уйти.

— Пойдем же, — сказала Катрин, — и будь свидетелем всего, и того, что совет моих опекунов потребовал от меня в этом обстоятельстве.

Тотчас же по потайной лестнице она спустила Роже в маленькую комнату, смежную с той, где был приготовлен ужин на четверых, и тотчас же покинула его, чтобы пойти навстречу сиру де Растуану, который наконец прибыл. Он медленно сошел со своей мулицы и, по своему обыкновению, собирался сам отвести ее в конюшню, когда Катрин, перехватив его первый взгляд, приняла решительный вид и быстро сказала ему:

— Монсеньор, я вышла вам навстречу, чтобы заявить, что я не желаю присутствовать на этом ужине и не желаю служить орудием ваших интриг.

Достойный консул был так ошеломлен этим заявлением, что уронил руки вдоль своей коричневой робы, и поводья, которые он держал, выскользнули из его рук. Катрин схватила их, бросила слуге и не смогла удержаться от смеха в лицо своему опекуну.

— Святые угодники! Что ты такое говоришь, дитя! — воскликнул сир де Растуан. — Дело, которое два месяца велось с самой искусной осмотрительностью, провалится из-за легкомыслия ветреной головы! Но неужели ты не поняла, что от этого зависит судьба Монпелье?

— А я откуда знаю? — сказала Катрин, надув губы и всем видом показывая, что готова поддаться уговорам, ибо слуга уже уводил мулицу доброго консула.

— Ах! — быстро вскричал сир де Растуан, полагая, что уместно прибегнет к красноречию, которое считалось неотразимым среди горожан. — Ах! Катрин, не бросай так прекрасный венец, который я тебе готовлю; ты, воспитанница знатного города Монпелье, допущена разделить заботу о его спасении. Мы, мужчины, сражаемся силой, терпением и хитростью; ты, женщина, должна сражаться обольщением и любовью. Так Юдифь опьянила Олоферна, прежде чем…

— Отрезать ему голову, — лукаво сказала юная девушка.

— Не то, Катрин, ты же знаешь, — обиженно возразил консул. — Ну что ж! Посмотрим: хочешь ли ты предать дело Монпелье? Хочешь ли ты не присутствовать на этой конференции?

— Гм! Я слаба, — сказала Катрин, почти капризно покачиваясь, — но, знайте, ради любви к вам я вернусь, и я стану такой красивой, что Пьер Арагонский продаст вам свое сюзеренитет, если я захочу.

— Хорошо! Хорошо! — сказал старый консул с довольной улыбкой. — Ты красива и добра. Ты, однако, меня сильно напугала. Но ты придешь, не так ли? Ради меня; что скажешь? Или ради прекрасных нарядов, которые я тебе обещал?

— Да, конечно, ради вас, — ответила юная девушка с тоном упрека и нежности.

Старик улыбнулся, и они расстались. Разумеется, Растуан был одним из самых хитрых людей своего времени, и то, что он добился для блага города, тому подтверждение; но ему пришлось иметь дело с пятнадцатилетней девушкой, невинной, но влюбленной, и он должен был проиграть: ибо, пока он входил в зал пиршества, поздравляя себя с тем, что одолел эту новую прихоть, мулица была в конюшне, а он не заметил прекрасного коня Альжибека.

Роскошная элегантность Пьера Арагонского скорее говорила о намерениях галантного кавалера, нежели о намерениях сюзерена, решающего важные дела; а улыбчивое и услужливое выражение лица графа Тулузского, который старался держаться как можно незаметнее, контрастировало с консульской серьезностью и мещанской надменностью сира де Растуана. После нескольких приветствий вошла Катрин во всем блеске своей столь чистой красоты, что консул улыбнулся, подобно старцам Трои при виде Елены, а граф Тулузский, хитрый и холодный сеятель интриг, был поражен. Пьер Арагонский, казалось, тотчас же потерял голову и, подойдя к ней, сказал учтиво:

— Отчего же, — учтиво сказал он ей, — вашему наряду чего-то не хватает, когда вашей красоте не недостает ничего?

— Чего же мне не хватает, монсеньор, чтобы достойно принять ваш визит?

— Корона королевы, — сказал Пьер Арагонский, — на таком чистом челе была бы чудесным союзом власти и красоты.

— Если бы я могла в это поверить, — возразила Катрин, полуприкрыв свои большие сияющие глаза и сдерживая легкой улыбкой насмешливый вид, который она охотно принимала, — если бы я в это поверила, я бы попросила госпожу Марию, вашу супругу, одолжить мне свою; это, я полагаю, вас бы полностью устроило?

Пьер Арагонский сделал вид, что не услышал, и начался ужин. Сперва это была простая беседа о приготовлениях к торжественному приему, который должен был состояться послезавтра; и Пьер Арагонский не переставал предсказывать Катрин, что она будет на нем самой прекрасной, и что не найдется рыцаря, который не захотел бы сломать за нее копье. На все эти лести Катрин отвечала с таким видом искренности и удовлетворения, что Роже, который из своей комнаты мог все видеть и слышать, мучился. Однако, благодаря стараниям старого сира де Растуана, беседа вскоре приняла более серьезный тон.

— Да, монсеньор, — говорил консул, — госпожа Мария, графиня де Монпелье, от своего имени, и королева Арагонская по вашему браку, согласилась на все, что содержится в этой хартии, написанной на латыни для большей торжественности, и не хватает лишь вашего одобрения.

— Читайте же, — вскричал Пьер, на чьи слова Катрин тогда ответила ангельским образом, — читайте же, я вас слушаю.

И старый консул прочитал следующее:

«Мы, Пьер Арагонский, и мы, Мария, королева Арагонская, графиня де Монпелье, дочь Гильома де Монпелье и императрицы Евдокии, прощаем жителям этого города, будь то рыцари, дворяне, горожане или сервы, все обиды, которые они нам нанесли, и восстанавливаем их в нашей дружбе с этого дня и на будущее».

— Очень хорошо, очень хорошо, — ответил король, который подошел к Катрин, пока она с грациозным движением головы следила за любовными речами и лестью, которыми он, как он полагал, ее обольщал; — это очень хорошо, продолжайте.

— Продолжайте, — вполголоса сказал Раймонд.

И он обменялся понимающим взглядом с сиром де Растуаном, который, казалось, уже гордился своей хитростью. Горожанин продолжил:

«Залог замков Латес и Монпелье и их доходов, сделанный на сумму сто семьдесят пять тысяч мельгорийских солей, будет действовать до тех пор, пока эта сумма не будет выплачена, и король обязуется вернуть жителям Монпелье все, что он у них отнял».

Пьер более внимательно выслушал эту важную статью, и при упоминании о возвращении он издал легкое восклицание; но Катрин наклонилась к нему и, говоря так тихо, что королю пришлось почти коснуться ее прекрасных волос, чтобы ее расслышать, сказала, играя одним из концов своего украшенного золотом пояса:

— Как вы хотите, чтобы я поверила в вашу любовь, вы, у кого в женах самая прекрасная графиня Прованса, наша юная государыня, ради которой вы бросили вызов Комменжу, самому грозному рыцарю из всех графств?

Пьер слушал и собирался ответить, но статья закончилась, и наступившая тишина смутила короля, который свободно беседовал лишь под прикрытием голоса Растуана. Раймонд с тревогой смотрел на него. Пьер, не обращая на то внимания, вскричал:

— Продолжайте, продолжайте; это очень хорошо, я все это одобряю.

И консул возобновил чтение, пока он объяснял Катрин, что его брак с Марией — лишь холодная политика, тогда как его любовь к ней — страсть без узды.

— Я женился на ней, — говорил он, — ради ее обширных владений, а я отдал бы свои за час вашей любви.

Тем временем консул пропустил следующую статью:

«Король Арагонский вернет пленников, которых он взял у жителей Монпелье, и в доказательство своей доброй воли он передает замки Латес и Омелас под охрану графа Тулузского, который вернет их упомянутому королю по его желанию, но лишь тогда, когда он получит квитанцию об уплате своего долга».

— Превосходно, продолжайте, превосходно, — крикнул Пьер, который не услышал ни слова из того, что было сказано, и которому Катрин в этот момент бросила эти нежные слова голосом, в котором волнение было так насмешливо, что Роже не мог удержаться от смеха над доверчивостью короля:

— О! — говорила она, — если бы я могла поверить в такую сильную любовь столь могущественного монарха… я…

— Продолжайте же, — сказал король консулу, который привычно умолк.

Раймонд и Растуан улыбнулись друг другу; консул сказал:

«Наконец, король и королева позволяют консулам Монпелье разрушить замок, башню и стены города до самого основания, так чтобы ни они, ни их преемники никогда не смогли там укрепиться».

— О! Что касается этого пункта, — живо вскричал граф Тулузский, — это невозможно; замок должен быть передан мне, как и замки Латес и Омелас. Таковы наши договоренности, — сказал он вполголоса консулу.

— Замок должен быть срыт, — сурово ответил Растуан, — таков акт, написанный и одобренный королевой: согласен ли на это монсеньор?

Пьер Арагонский, оторванный, как он полагал, от победоносного обольщения, с досадой повернулся к собеседникам и воскликнул:

— Ну так что же, в чем дело?

— В том, что вы не можете позволить, чтобы замок вашего города был так срыт, — сказал Раймонд, — это оскорбление вашего сеньориального права, за которое вы несете ответственность перед всеми графствами.

Пьер Арагонский, казалось, был поражен этим замечанием, когда Катрин, мягко наклонившись и фамильярно оперевшись на его плечо, сказала ему вполголоса:

— Эх, святая Дева! Пусть граф Раймонд срывает все замки Прованса и пусть сам немного побреется; его лицо, должно быть, как колючий каштан, мне кажется. — Затем она добавила, усиливая нажим своей руки на руку Пьера: — Вы не такой, вы.

Пьер Арагонский потерял рассудок от этого слова и этого жеста и, смеясь, воскликнул:

— Срывайте, мои консулы, срывайте, я с вами согласен. — Взяв тогда перо, он приготовился все одобрить; но он помедлил им над пергаментом, прежде чем подписать, и, едва сдерживая свою радость, глядя на Растуана с поздравительным взглядом для них обоих, сказал ему прерывистыми фразами:

— А вы, столь предусмотрительный для своего города, сир Растуан, говорят, совсем не заботитесь о своей воспитаннице; правда ли, что она живет одна в этом доме?

— С несколькими слугами, — сказал Растуан.

— Которых, возможно, можно подкупить, — с хитростью возразил Пьер, — и добавляют, что в глубине сада есть низкая дверь, через которую можно проникнуть.

— Слуги бодрствуют до поздна, — сказал Растуан.

— А любовники — позже слуг, ибо я полагаю, что в полночь здесь все спят.

И король на мгновение умолк, улыбнулся восхищенным видом и подписал с явными признаками радости, которую он не мог сдержать: дело в том, что в это время и при каждом вопросе, который он, казалось, задавал Растуану, прекрасная Катрин все сильнее прижимала к нему свою руку и, казалось, отвечала на его просьбы о разъяснениях. Тотчас же сир де Растуан завладел рукописью и предупредил короля и графа Тулузского, что пора удаляться. Катрин выбежала из зала, чтобы привели коней и мулицу консула. Растуан последовал за ней, чтобы предупредить, что вокруг ее дома поставят стражу, дабы помешать попыткам короля Арагонского. Король и граф остались одни.

— Этот человек, — сказал Пьер Раймонду, — негодяй; он продает мне этого ангела красоты за несколько камней, о которых я послезавтра буду заботиться, как о зазубренной пиле. Вот, граф, акт об отречении от моей жены Марии де Монпелье; клянитесь вашей верой и честью, что вы поддержите его перед собором и римским двором, особенно против Роже и епископов!

— Клянусь верой и честью, я это сделаю, — ответил граф, — а вот акт об отречении, который я совершаю от вашей сестры Леонор Арагонской; клянитесь вашей верой и честью, что вы меня в этом также поддержите?

— Клянусь вам, — ответил Пьер, — хотя я не очень понимаю, что вы имеете против нее, разве что вы женитесь на Сансии Прованской, которая в свои пять лет, клянусь Богом, владеет самым прекрасным маркизатом в Галлии.

— Я не перехожу вам дорогу, — скромно сказал граф, после того как они обменялись двумя пергаментами.

— Нет, клянусь вам, — сказал Пьер Арагонский, — если что-то и вызывает у меня зависть, так это скорее эти два добрых города Каркассон и Безье, которые как два пальца на моей руке, и которые, оказавшись на конце моей руки, послужили бы мне, чтобы сжать шею Амори де Нарбонна; и, клянусь Пасхой, я бы мало заботился даже о короле Франции. Но, клянусь душой! сейчас я думаю лишь об этой прекрасной девушке с такими пылкими глазами. Кстати, мне пришла в голову мысль. Вы, граф, медленно выходите из дома и оставьте дверь открытой; я же выскочу галопом; в десяти шагах я оставлю своего коня и вернусь, проскользнув незаметно среди слуг; вы отгоните моего скакуна подальше, и пусть с ним будет что будет. Я бы спрятался и сразу, но они забеспокоятся, куда я делся, и меня обнаружат.

— С удовольствием, — ответил граф, — я сделаю все, что вам будет угодно.

Едва они закончили, как Растуан вернулся с Катрин.

Пьер внутренне улыбался своей хитрости. Тем временем консул пропустил их вперед, и все трое сели на коней. Конь короля рванул с места, как стрела; но Раймонд, казалось, не мог справиться со своим, и он позволил ему вставать на дыбы, пока не увидел, как Пьер вновь появился в тени. Тогда он проехал в свою очередь, и Растуан удалился лишь тогда, когда услышал, как тщательно запирают на цепи двери дома. Тем временем Катрин присоединилась к Роже, который быстро увлек ее в верхнюю комнату, боясь, что Пьер встретит ее прежде, чем она успеет запереться.

— Пойдем, — со смехом говорил Роже Катрин, — этот хитрый Пьер Арагонский в доме.

Юная девушка вся задрожала; но она успокоилась, видя веселость Роже, и не могла удержаться, чтобы не сказать ему:

— Как по-твоему, сир де Растуан его обманул? — Затем она добавила после паузы: — Благодаря мне, однако!

— Ты всего лишь дитя, — сказал Роже, вновь становясь серьезным, — которому заставили играть недостойную роль, а твой консул — всего лишь старый лис, которого одурачил Пьер Арагонский, которого мой дядя из Тулузы обвел вокруг пальца лучше всех.

— Как это! — вскричала Катрин, вся удивленная и разочарованная тем, что ей казалось такой восхитительной хитростью.

— О! Это было бы слишком долго объяснять, — живо возразил Роже, — сначала нужно помешать их маленькому заговору, прежде всего заговору моего дяди, поскольку он может оказаться для меня губительным; что до короля Арагонского, если он хочет вмешиваться в мои дела и если ему нравятся мои города, я натравлю на него пса такой породы, чьи укусы он уже чувствовал, и мой союзник Раймонд Роже де Фуа вернет его в его горы.

— И каким же образом вы расстроите их козни? — встревоженно вскричала Катрин.

— Будь моей союзницей, моя прекрасная Катрин, — возразил виконт, — делай и говори все, что я захочу, и я обещаю тебе самое веселое приключение… Но слушай! Не мужские ли шаги слышны под твоим окном? Это Пьер; нужно открыть и поговорить с ним.

— Если ты хочешь, — сказала Катрин, открывая окно и выражая свое согласие этим действием.

Но Роже остановил ее и быстро объяснил, чего он от нее ждет. Она сначала отказалась и хотела узнать цель виконта; но, после долгих уговоров, он серьезно сказал ей:

— Клянусь честью, Катрин, я за тебя отвечаю.

Тем временем король Арагонский, стоявший под окном Катрин, кашлял, как самый вульгарный из любовников, топал ногой, звал вполголоса и уже раздражался от своего малого успеха, когда окно открылось. Он издал радостное восклицание.

— Боже милостивый! — вскричала Катрин, притворяясь удивленной, — это вы, сеньор? Уходите, ради всего святого, вы меня погубите…

— Катрин, прекраснейшая из прекрасных! — влюбленно сказал ей король, — спустись, чтобы я мог говорить с тобой и слушать тебя! Чтобы я мог чувствовать твою руку на своей, как давеча!

— Я не могу спуститься, — сказала юная девушка детским голосом, — потому что ключ от моей комнаты у моей кормилицы под подушкой, а у нее чуткий и легкий сон.

— В таком случае, я могу подняться? — сказал Пьер Арагонский, пытаясь взобраться на стену.

— Боже! мой Боже! нет, — живо вскричала юная девушка, по-настоящему встревоженная, — она здесь, спит рядом со мной.

И Роже счел нужным издать легкий кашель, сказав надтреснутым голосом:

— Катрин, дитя, ночь холодна, а воздух влажен и вреден…

Пьер Арагонский замер, жестом утихомиривая шум, который производила Катрин, не в силах сдержать смех, и ответил с притворным волнением:

— Хорошо, кормилица, но я не могу уснуть, и меня мучит жар.

— Жар любви, — тихо прошептал Пьер Арагонский.

При этом слове Роже расхохотался бы, если бы осмелился. Однако король не переходил к теме, которую он хотел, чтобы тот затронул; и он опасался, что Катрин придется самой делать шаги навстречу, когда Пьер Арагонский, подойдя вплотную к стене, сказал так, чтобы его слышала только Катрин:

— Однако, моя Катрин, наше приключение не может так закончиться, и если эта ночь не может быть для меня благосклонной, скажи мне, скоро ли?…

— Следующей ночью, — ответила юная девушка, — моя кормилица будет всю ночь молиться у мощей святого, которого призывают для успеха двора, что соберется послезавтра.

— Следующей ночью я приду, — возразил Пьер Арагонский.

— О, не делайте этого, — быстро возразила Катрин, — мой дядя Пьер Моран из Тулузы приезжает завтра, и в дом будет не войти.

— Что же тогда делать? — возразил Пьер Арагонский, который, все больше веря в свой триумф, искренне искал способ им воспользоваться.

— Я могу сказать, если захочу, что сопровождала свою кормилицу, — сказала Катрин, которой Роже диктовал ответы.

— Конечно, конечно, — живо сказал король, ухватившись за эту мысль и пустив ее галопом по полю своих надежд, — и ты придешь в какой-нибудь потайной дом.

— Ваш замок Омелас слишком богат для меня? — обиженно спросила Катрин.

— Ни мой замок, ни моя корона, ангел, — вскричал король Арагонский, восхищенный тем, что услышал, — но как ты туда придешь?

— О! — сказала Катрин, — кто-нибудь меня туда проводит: у меня есть старый слуга моего отца, у которого нет иной надежды и опоры, кроме меня, он меня сопроводит, и вы покажете нам великолепие вашего жилища.

— Да, да, — вполголоса сказал король Арагонский, — завтра в полночь ты будешь моей.

— Да, в полночь, — сказала Катрин. — Прощайте, мой прекрасный сир, я посылаю к вам моего верного слугу Батиста; скажите ему то, что я не могу слышать, он ответит вам то, что я не смею вам сказать. Он сейчас откроет вам садовую калитку.

Мгновение спустя Роже, сгорбившись и закутавшись в широкий плащ, стоял рядом с королем Арагонским.

— Ну что, Батист, — сказал тот, — она согласна прийти?

— Мне кажется, вы это достаточно ясно слышали; но, посреди своего увлечения, ее любовь все еще хранит некоторые сомнения.

Король живо осведомился, что тревожит Катрин Ребюфль. Юная девушка, по словам Батиста, хотела войти в покои короля лишь под вуалью и без света.

Пьер пообещал все мнимому слуге и, вручив ему ключ для тайного проникновения в замок, ответил:

— Вся стража будет удалена, старик, и твоя госпожа сможет прийти так, как ты мне сказал, под вуалью и в темноте. До завтра.

Говоря это, Пьер дал Роже довольно тяжелый кошель, который тот принял с таким восхитительным смирением, что внутренне радовался. Как только король удалился, Роже вернулся к Катрин; но дверь была заперта и для него, и его прекрасная возлюбленная сказала ему с высоты своего окна:

— Я повиновалась тебе, назначив эту встречу, не спрашивая ни о цели, ни о причине: повинуйся и ты, уходя. Прощай, мой прекрасный виконт, я люблю тебя и буду спать, думая о тебе.

— Прощай! — ответил Роже, чьи замыслы не позволяли ему оставаться дольше, и который из этой необходимости сделал вид преданного подчинения.

Вскоре после этого он взял своего коня из конюшни и через некоторое время прибыл на окраину предместья Монпелье, в бедный и запущенный дом, где нашел Каэба, которому он назначил встречу в этом месте.

Глава II. Африканка

Прибыв в селение, где он должен был провести ночь, Роже наконец узнал причину поступка Каэба.

— Господин, — сказал тот, — когда мы уезжали, я знал, что Раймонд Ломбард покинул Каркассон за несколько часов до нас и что он увез с собой Фоэ. Ломбарда сопровождали лишь несколько человек, и Фоэ, я это знал, ехала верхом на одной из прекрасных кобыл наших краев, которых Ломбард купил на большой ярмарке в Бокере. Я не пытался отбить у него Фоэ силой, ибо он и его люди были вооружены, а я был один; к тому же, он мог бы меня узнать и потребовать от тебя правосудия. Я не видел Фоэ и не мог ее предупредить. Поэтому я действовал хитростью. Как только я покинул тебя, я несколько раз, то справа, то слева от дороги, но на некотором расстоянии, заставлял ржать моего коня, который волновался от приближения кобылы и рвался из-под моей руки. Вскоре, по голосу сира Ломбарда, который, как я слышал, предупреждал Фоэ, чтобы та держалась осторожно и не позволяла так горячиться своей кобылице, я понял, что момент настал. Тотчас же я вернулся на дорогу. Мало-помалу я приблизился, с большим трудом сдерживая пылкий нрав своего коня. Я слышал, как голос Ломбарда выражает беспокойство; сама Фоэ, успокаивая, говорила со своей кобылой. Я сдерживал своего горячего, яростного коня, который ржал без умолку; горячая кобыла отвечала. Тотчас же я дал волю своему скакуну, который полетел как стрела. Кобыла, плохо удерживаемая, бросилась бежать от звука его галопа. Мой конь преследовал ее; она мчалась еще быстрее. Сир Ломбард и его люди, верхом на своих тяжелых лимузенских конях, пытались нас догнать. Некоторое время я слышал, как они давали мне советы, как удержать моего скакуна. Но Фоэ и я, унесенные яростным бегом, через несколько мгновений оставили их далеко позади; и лишь тогда я заговорил с ней, успокоил ее и назвался. Вы видите, что она невинна, и я — единственный виновный.

— Ты никого не встретил на дороге? — спросил виконт.

— Одного лишь человека, который казался торговцем лошадьми, ибо он с удовольствием расхваливал красоту моей.

— И этот человек, — сказал виконт, — узнал тебя, Каэба, как моего раба, а Фоэ — как рабыню Ломбарда.

— Но он тотчас же удалился, — изумленно возразил Каэб.

— Не так быстро, — ответил Роже, — чтобы не увидеть проезжавшего мимо Ломбарда, который вас преследовал; не так быстро, чтобы не сказать ему, что ты принадлежишь мне, и чтобы они вместе не догадались, что я еду следом; ибо этот человек поджидал меня на дороге, и именно он взял меня в плен. Теперь я все это понимаю. И что ты делал весь день?

— Мы спрятались, чтобы дождаться ночи и проникнуть в Монпелье, избегая всех взглядов. Мы уже собирались снова отправиться в путь, когда я увидел вашего коня Альжибека, всего в поту. Я понял, что с вами случилось несчастье. Тогда я поехал обратно, предупреждая всех рыцарей, которых встречал, и опережая их, чтобы узнать, где вы можете быть. Альжибек наконец привел меня к воротам Мон-а-Дьё.

— Ты не встретил Ломбарда? — сказал Роже.

— Он обогнал нас днем, и с самого утра он в Монпелье.

— Что ж! либо я его плохо знаю, либо через час он будет здесь. И что ты хочешь, чтобы я ему ответил, если он потребует обратно Фоэ, если он потребует твоего наказания?

— Но, — сказал Каэб, дрожа, — как он может знать, где я?

— Эх, неосторожный, — сказал ему Роже, — разве тебе не пришлось платить пошлину на заставе Перу, чтобы въехать в Монпелье? Люди со сборов скажут ему, что ты въехал; и ты думаешь, что в Монпелье так много постоялых дворов, что он не сможет обойти их все за один день? И если он придет, что ты хочешь, чтобы я сделал?

Бесстрастие Каэба, казалось, было сломлено этими возражениями. Его хитрый и дерзкий ум придумал план, основанный на поразительном чутье, и он успешно его выполнил, пока все решали ловкость и физическая сноровка. В самой пустыне он довел бы его и дальше, и немыслимыми уловками скрыл бы свое бегство от самой яростной погони. Следы его коня исчезли бы, или он запутал бы их, как нераспутываемый клубок льна; но в этом обществе, сколь бы несовершенным оно ни было, столь тонкий инстинкт мавра дал сбой, как только ему пришлось столкнуться с его организацией, и не без удивления Роже увидел, как эта воля, которую он знал как железную, внезапно пошатнулась и отдалась на его милость. Виконт был, кроме того, крайне раздосадован тем, что его присутствие в Монпелье могло быть таким образом обнаружено. Он быстро прошелся по комнате, размышляя, стоит ли ему отдать своего раба на месть Раймонда Ломбарда, и не находя ни в своей природной щедрости, ни в своей гордости никакого способа оправдать перед самим собой такое предательство. В досаде, которую он испытывал от этого нового затруднения, было даже своего рода удовольствие.

Ибо так же, как в бою он любил бросаться в самую гущу схватки, чтобы сражаться со всех сторон, одновременно парируя и нанося удары, и противостоять двадцати копьям, следя за каждой опасностью, держа меч над всеми, проворный и ужасный; так же и среди этой извилистой политики того века, среди этого существования сюзерена, смешанного со столькими интересами, повсюду угрожаемого, угрожаемого сверху, снизу, со всех сторон, Церковью, простолюдинами и рыцарями; так же, говорим мы, он наслаждался, расстраивая замыслы одних, опровергая клевету других, вскрывая тайные козни, усмиряя некоторые хвастовства: всегда счастливый сражаться и уверенный в победе. Так, в этом простом обстоятельстве, вся разница между человеком социальным и человеком инстинктивным проявилась в упадке духа Каэба и присутствии духа Роже.

— Раб, — сказал ему виконт, — я не выдам тебя гневу Раймонда Ломбарда, не ради тебя, ослушавшегося меня, но ради себя, твоего господина, которого могут счесть ответственным за твои проступки. Приведи сюда Фоэ, укрой ее широкой мантией с капюшоном, и покинем Монпелье.

Каэб повиновался, и через несколько мгновений они вышли через ворота Сен-Жиль, которые им открыли за несколько септеннских денье, и направились к госпиталю Святого Духа, основанному на расстоянии выстрела из арбалета от города сиром Ги, который был его магистром и ректором. Как только они подъехали к воротам, Роже сильно постучал, и они тотчас же открылись.

— Сир госпитальер, — сказал Роже, — я пришел просить приюта в вашем доме для себя и двух моих спутников. Я рыцарь и говорю с рыцарем: моего слова вам достаточно, чтобы нас впустить.

— Чужеземец, — с некоторой резкостью ответил тот, к кому обратился Роже, — я не рыцарь, а клирик; наши братья-рыцари не снисходят до низших должностей ордена, как-то открывать ворота ночью: они оставляют эту заботу нам, особенно когда речь идет о предоставлении приюта нищим и бродягам; но они оставляют ее за собой, когда предвидят какой-нибудь знатный и высокий визит.

— И кажется также, — с высокомерием сказал Роже, — что они оставляют за собой и вежливость, и радушие, мэтр клирик, ибо путь к вашему гостеприимству так узок, и вы держите ваши ворота так близко к порогу, что даже самому исхудавшему от нищеты бродяге или нищему невозможно было бы туда проскользнуть.

— Наше гостеприимство таково, каково оно может быть, — невозмутимо сказал брат. — Когда сосуд полон, в него нельзя добавить ни малейшей капли жидкости без риска. Прощайте же и ищите в другом месте ночлег для себя и своих коней.

— Минуту, — вскричал Роже, у которого не было ни малейшего желания провести еще одну бессонную ночь и который хорошо знал повадки этих низших клириков, — если вы считаете меня нищим или бродягой и на этом основании отказываете мне в гостеприимстве, к которому ваш дом дал обет, то вы ошибаетесь, ибо вот милостыня, которую я прошу вас внести в сокровищницу часовни.

Клирик взял деньги виконта и, осторожно их рассмотрев, ответил:

— Сир рыцарь, вы понимаете, что нельзя быть слишком осторожным, но все же…

В этот момент появился монах и суровым голосом осведомился о причине, по которой так задерживают впуск чужеземцев. Брат, заикаясь, ответил, что хотел удостовериться, не нищие ли они или бродяги.

— Какое вам дело, — возразил монах, — до того, кто они за этими стенами? Единственное условие для входа — быть истинным христианином.

— Я таковым являюсь, — ответил Роже, которого этот голос поразил своей необычностью.

— А те, кто с вами, — сказал монах с особым акцентом, — не вальденсы ли они, не еретики?

Роже на мгновение замялся, ибо он знал, что ни Фоэ, ни Каэб не отреклись от своей веры. Однако, повторив про себя заданный ему вопрос, он счел, что может на него ответить, воспользовавшись скорее словами, чем их смыслом.

— Клянусь крестом, те, кто следует за мной, — ни еретики, ни вальденсы.

— Входите же, — сказал монах; и Роже, в красноватом свете лампы брата, показалось, что он узнал Доминика, чей взгляд пытался проникнуть под вуаль Фоэ и капюшон Каэба; но, без сомнения, по стройной и гибкой фигуре раба он понял, что это не Пьер Моран, и удалился.

— Этот монах, — сказал Роже брату-госпитальеру, — он что же, из вашего дома, что так здесь распоряжается?

— Бог весть, кто он, — возразил клирик, — но что точно, так это то, что братья-рыцари, сколь бы высокомерны они ни были, смирили перед ним свою гордыню. Это бывший соратник Пьера де Кастельно, того, что был убит на берегу Роны сиром Жаном де Верлесом, сержантом графа Тулузского, и он должен, говорят, помогать монсеньору Милону на соборе, который последует за торжественным приемом послезавтра.

Это слово так поразило Роже, что он заставил повторить его несколько раз. И, говоря так, клирик-госпитальер провел его в келью унылого вида.

— Клянусь Богом! — сказал ему Роже, — лучше бы вы оставили нас за воротами, чем предложили эту конуру в качестве всего гостеприимства!

— Увы, сир рыцарь, — возразил монах, — я знаю, что она недостойна вас; но свита госпожи Аньес де Монпелье, виконтессы де Безье, и свита госпожи Этьеннетты де Пенотье заняли лучшие покои, и у меня нет других, чтобы вам предложить. Только я сейчас отведу эту женщину в отдельную келью, согласно правилам дома.

Каэб встревожился этим распоряжением, особенно когда узнал, что Фоэ не будет одна; он собирался поделиться своими опасениями с виконтом, когда тот, узнав о прибытии своей жены и Этьеннетты, внезапно стал задумчив и приказал монаху пойти и найти сира Арно де Марвуаля, который должен был командовать эскортом виконтессы де Безье, и сказать ему, что некий чужеземец желает с ним поговорить; клирик с некоторым основанием возразил, что сир Арно не станет беспокоиться в столь поздний час ради незнакомца, и спросил имя виконта. Роже, желая сохранить его в тайне, на мгновение показался смущенным; наконец он велел Каэбу немедленно последовать за клириком и тайно сообщить Арно де Марвуалю о своем прибытии в госпиталь Святого Духа.

Виконт и Фоэ остались, таким образом, одни, освещенные лампой с одним фитилем, висевшей на стене; он перебирал в уме все события дня; она сидела на узкой скамье, молчаливая и неподвижная, какой была и всю дорогу.

Среди роя мыслей, терзавших ум Роже, он бросил взгляд в ту сторону, где находилась Фоэ, и увидел, что она откинула свою вуаль и смотрит на него с пристальностью хищной птицы. Когда он это заметил, ее взгляд не дрогнул; казалось даже, что он стал еще более открытым и напряженным, впиваясь в глаза Роже. Не было человека, на которого взгляд орла виконта не производил бы впечатления: он не встречал ни одной женщины среди самых отпетых девиц Горячей улицы Монпелье, чьи веки не опустились бы перед ним: поэтому он почувствовал некоторое удивление, видя, как его, так сказать, накрывает этот превосходящий взгляд. Он отвел свой и хотел вернуться к своим размышлениям; но, повинуясь непреодолимому любопытству, или же потому, что он чувствовал этот взгляд на своем лице, он снова поднял глаза и вновь встретил Фоэ, которая, возможно, еще внимательнее его разглядывала: только ее черное лицо было менее неподвижно; между ее полуоткрытыми губами, за которыми сверкали блестящие зубы, вырывалось прерывистое дыхание. Роже, против воли, не мог не устремить свой взгляд на глаза Фоэ, любопытствуя разгадать ее мысли. Но этот взгляд, который обволакивал его, имел выражение, которое он не знал, как объяснить. Это было ни любопытство, ни удивление; это была ни угроза, ни мольба; это было ни восхищение, ни благодарность; это было нечто дикое и трепетное, нечто любопытное и потерянное. Он испугался, что все произошедшее помутило рассудок несчастной Фоэ, и почувствовал к ней сострадание. Однако он видел, как ее грудь вздымается, а зубы стучат, блеск ее глаз затуманивался влажной пеленой. Роже, удивленный, встал и подошел к ней. При этом движении она упала перед ним на колени, запрокинув голову, с дрожащими и протянутыми руками, с невыразимым взглядом, с вздымающейся грудью, с полуоткрытым ртом в неслыханной улыбке. Роже наклонился, чтобы ее поднять; но, быстрая, как тигрица, что бросается на свою добычу, она обвила его шею руками, притянула Роже к своей груди, пожрала его губы пылким поцелуем; и, после нескольких рыданий, которые, казалось, разрывали ей грудь, упала без чувств и почти в обмороке к его ногам.

Виконт все еще сомневался, не было ли это безумием; однако, сам не отдавая себе в этом отчета, эта женщина взволновала его. Ничто, конечно, в ней не могло понравиться изящному и презрительному Роже, и все же он не мог не разглядывать ее, лежащую на холодных плитах кельи, ее длинные белые одежды в беспорядке, а ее мощные и юные формы, очерченные их легкими складками. Это не была ни великолепная красота Этьеннетты, ни наивная безупречность Катрин: но именно в таком образе следует представлять себе всепожирающую страсть, рычащее наслаждение, корчащуюся от криков похоть. Роже смотрел, пытаясь понять, что только что произошло, когда в коридоре послышался легкий шум; он подумал, что это Каэб, и, наклонившись к Фоэ, позвал ее так тихо, что нельзя было бы сказать, что они друг друга поняли.

— Фоэ, — сказал он ей, — Фоэ, могут прийти, брат-госпитальер сейчас войдет, и он не должен видеть тебя здесь.

При этом голосе африканская рабыня встала, поблагодарила Роже взглядом, который тотчас же наполнился слезами, и, вновь накинув вуаль на лицо, села на свою узкую скамью. Роже, несомненно, нечего было ей сказать, но всякий шум в коридоре прекратился, и он заговорил с ней.

— Фоэ, — продолжал он, — Каэб сейчас придет, что ты хочешь, чтобы я сделал для вас обоих?

— Для нас двоих? — возразила Фоэ голосом, в котором музыкальность сочеталась с протяжностью и решимостью. — Для нас двоих ты сделаешь хорошо, если расскажешь ему о том, что только что произошло: ибо тогда Каэб возьмет свой кинжал и убьет меня.

— Убьет тебя! — повторил Роже, скорее растроганный, чем удивленный, — и почему ты хочешь, чтобы он тебя убил?

— Потому что я хочу умереть, — ответила Фоэ.

— Зачем умирать? — сказал Роже, чей голос, против его воли, выражал больше интереса, чем любопытства.