Бесплатный фрагмент - Викарий из Векфильда

«Спаси несчастных, пещера счастья!»

Рекламное преуведомление

В этом сочинениия явно обнаружится куча недостатков, и одновременно отыщется куча доводов, доказывающих его несомненные достоинства и красоту. Однако в этом нет никакой необходимости. Книга может быть забавной с массой ошибок, илисредоточием скуки, без единого промаха. Герой этого трудасовмещает в себе три величайших добродетели мира — священника, земледельца исчастливого отца семейства. Он явлен нам готовым учить и учиться, повелевать и повиноваться, явлен простым в достатке и величественным в невзгодах. Кому в наш век богатства и утончённости может понравиться такой персонаж? Те, кто любит светскую жизнь, с презрением отвернутся от простоты его загородного очага. Те, кто принимает грубость за юмор, не найдут остроумия в его безобидной, мирной беседе; а те, кого научили высмеивать религию, будут смеяться над тем, чьи неизбывные сокровищницы утешения таятся в будущем.

Оливер Голдсмит

Глава I

Описание семьи Векфильдов, в которой обнаруживается родственное сходство не только в умах, но и в личных качествах.

Я всегда придерживался мнения, что честный человек — только тот, кто вовремя женился и при этом умудрился воспитатьбольшое семейство, ибо он оказал этим гораздо более существенную услугуобществу, чем тот, кто остался холостяком и только болтал о «благе человечества». Исходя из этого, едва я успел достичь совершеннолетия, как начал всерьёз задумываться о браке, и посему выбирал себе жену так же, как она выбирала своё свадебное платье, предпочитая ту или иную материю не из-за красивой глянцевой поверхности, а из-за прочности ткани, которая не должна так ужбыстроизнашиваться. Надо отдать ей должное, она оказалась знатной и очень доброй женщиной; а что касается воспитания, то мало кто из деревенских дам мог бы продемонстрировать больше истинного благочестия, чем она. Она могла, особо не разбираясь в правописании, лихо прочесть любую книгу на английском языке, но в мариновании, консервировании и кулинарии она взлетела ещё выше и не знала себе равных, никто не смог бы в этом превзойти её. Она гордилась также тем, что была превосходной хозяйкой в имении, и изощрялась в экономности и рачительности, хотя я ни разу не заметил, чтобы мы становились богаче благодаря всем её ухищрениям. Однако мы нежно любили друг друга, и наша привязанность возрастала по мере того, как мы старели. На самом деле не было ничего, что могло бы заставить нас разозлиться на мир или друг на друга. У нас был элегантный дом, расположенный в прекрасной ухоженной стране, и он располагался в хорошем районе. Тот год мы провелив светских или, лучше сказать, сельских развлечениях — ездили в гости к нашим богачам — соседям и, чем могли, помогали тем, кто был беден. У нас не было причин бояться ни революций, ни переутомления. Все наши приключения и походы происходили в окрестностях камина, авсе наши переселения ограничивались сменой летней спальни на зимнюю.

Поскольку мы жили совсем недалеко от большой проезжей дороги, к нам часто наведывались путешественники, в основном незнакомые нам, чтобы отведать нашего крыжовенного винца, благодаря которому у нас была отличная репутация; и я заявляю с правдивостью историка, что никогда не видел, чтобы кто-нибудь из них придирался к нашему фирменному напитку или остался им недоволен. Наши двоюродные братья тоже, даже примерно до сороковых годов, все прекрасно помнили о своем родстве без какой-либо помощи со стороны редакции «Геральд"и геральдических требникови очень часто навещали нас. Некоторые из них не смогли оказать нам слишком большой чести своими притязаниями на родство, поскольку среди них была масаа слепых, увечных и хромых. Однако моя жена всегда настаивала на том, что, поскольку они из одной плоти и крови с нами, они обязательно должны сидеть с нами за одним столом. Так что, поскольку наши гости как правило не блистали особенным богатством, нас всегда окружали всем довольные и очень счастливые друзья, ибо есть замечание, которое останется в силе на всю жизнь: чем беднее гость, тем больше он доволен тем, как с ним обращаются. По своей натуре был поклонником счастливых человеческих лиц, в той же степени, как некоторые люди с восхищением смотрят на цветок тюльпана или восхищаются расцветкой крыла бабочки, Однако, если кто-нибудь из наших родственников оказывался человеком с очень скверным характером, надоедливым гостем или тем, от кого мы поневоле хотели избавиться, то, выпроваживая такого из моего дома, я всегда заботился о том, чтобы одолжить ему пальто для верховой езды, или пару сапог, а поройи плохонькую, хромоногую лошадь, и при этом всегда испытывал удовлетворение, обнаружив, что он так и не вернулся, чтобы вернуть их. Таким образом, дом всегда был чисти от тех, кто нам не нравился; но никто никогда не мог сказать, чтобы семья Векфилдов выставила за дверь хоть одного безродного путешественника, скитальца или бедного иждивенца. Таким образом, мы прожили несколько лет в состоянии величайшего счастья, если не считать того, что иногда нам доставались те маленькие неприятности, которые посылает Провидение, чтобы повысить ценность своих милостей. Мой фруктовый сад часто грабили школьники, а заварные кремы моей жены — кошки или дети. Сквайр иногда засыпал на самых трогательных местах моей проповеди, или его дама отвечала на любезности моей жены в церкви уж слишком, раскоряченным, изуродливым реверансом. Но мы вскоре справлялись с беспокойством, вызванным подобными мелкими происшествиями, и обычно через три-четыре дня уже всё было забыто и мы задавадись вопросом, что же нас так побеспокоило несколько дней назад. Мои дети, взросшие в кровавом воздержания, отличались стойкостью характера, поскольку были воспитаны в строгости, и поэтому они вышли одновременно хорошо сложенными и здоровыми; мои сыновья были выносливы и сметливы, а дочки красивы и цветущи здоровьем. Всякий раз, когда роасполагался в центре этого маленького кружка, который обещал стать надёжной опорой моейстарости, я не мог удержаться от того, чтобы не вспомнить знаменитый анекдот о графе Абенсберге, который во время путешествия Генриха II по Германии, в то время как другие придворные приезжали со своими сокровищами, привез с собой своих тридцать двух детей и преподнёс их своему повелителю как самое ценное подношение, которое он мог сделать. Таким образом, хотя их у меня было всего шесть, я рассматривал их как очень ценный подарок, который я торжественно преподнёс моей стране, и, следовательно, считал её моим должником. Нашего старшего сына назвали Джорджем, в честь его дяди, который оставил нам десять тысяч фунтов наследства. Нашего второго ребенка, девочку, я намеревался назвать в честь её тети Гриссел; но моя жена, которая во время беременности запоем читала популярные романы, настояла на том, чтобы её назвали Оливией. Меньше чем через год у нас родилась ещё одна дочь, и теперь я был полон решимости добиться, чтобы её звали Гриссел; но богатой родственнице ударило в голову стать крестной матерью, и по её указанию девочку назвали Софией; так что у нас в семье теперь было два романтических имени; но я торжественно заявляю, что не приложил к этому делу даже мизинца. Моисей был нашим следующим, и через двенадцать лет у нас родилось ещё два сына, имена которых можно вовсе не упоминать. Было бы бесполезно отрицать мое ликование, когда я увидел вокруг себя всех своих малышей; но тщеславие и удовлетворение моей жены были даже больше, чем мои. Когда наши гости говорили:

— Ну, честное слово, миссис Примроуз, у вас самые прекрасные дети во всей стране!

— Да, соседка, — отвечала она, — они такие, какими их сотворили небеса, и вправду они достаточно красивые, и если они достаточно хороши собой, то следовательно, судить их надо по делам их, а не по лицу! А потом она всегда приказывала девушкам поднять головы, которые, чего уж скрывать, были, несомненно, очень красивы. Для меня внешность была настолько незначительным обстоятельством, что я вряд ли вспомнил о нём, не говоря о том, чтобы упомянуть, если бы это не было общей темой разговоров на деревенских посиделках. Оливия, которой сейчас было около восемнадцати, обладала той роскошной красотой, которую художники обычно воплощают, рисуя Гебу: открытую, жизнерадостную и властную. Черты Софии поначалу не были столь поразительны, но во многом были выражены более определенно, потому что они были мягкими, скромными и соблазнительными. Одна валила всех с ног одним ударом, другой — тихой сапой, постоянным напором и непрерывными атаками. Характер женщины обычно определяетсяпо чертами её лица, по крайней мере, так было с моими дочерьми. Оливия желала иметь много любовников, София — заполучить одного. Оливия часто страдала от слишком сильного желания нравиться. София подавила в себе даже страх обидеть кого-то. Одна развлекала меня своей жизнерадостностью, когда я был навеселе, другая — своим здравым смыслом, когда я был серьёзен. Но ни в той, ни в другой эти качества никогда не проявлялись в избытке, и я часто видел, как они менялись характерами в течение какого-нибудь дня. Траурный костюм превращал мою кокетку в скромницу, а новый комплект лент придавал её младшей сестрёнке более, чем естественную живость. Мой старший сын Джордж получил образование в Оксфорде, поскольку я предназначал его для одной из учёных профессий. Мой второй сын Мозес, которого я прочил для бизнеса, получил дома своего рода разностороннее образование. Но нет необходимости пытаться описать особые характеры молодых людей, которые очень мало видели мир. Короче говоря, в них всех преобладало семейные черты, и, собственно говоря, у них был только один характер — все они были одинаково щедры, доверчивы, просты и беззаботны.

Глава II

Несчастья валятся на семью. Потеря состояния только усиливает гордость достойных.

Мирские заботы нашей семьи лежали основном на попечении моей жены, что же касается духовных, то я полностью взял их под своё покровительственное крыло. Доходы от моей жизнедеятельности, составлявшие всего тридцать пять фунтов в год, я раздавал направо и налево сиротам и вдовам духовенства нашей епархии. Поскольку у меня было достаточно приличное состояние, я не заботился о мирских благах и испытывал тайное удовольствие, выполняя свой долг совершенно безвозмездно. Я также принял решение не держать в епархии наёмного викария, решив самому познакомится с каждым мужчиной моего прихода, призывая женатых мужчин к воздержанию, а холостяков — к супружеству; так что через несколько лет стало общепринятой поговоркой, что в Векфилде было три странных желания: пастор желал одной горыни, молодые люди хотели жён, а пивные заведения — клиентов. Супружество всегда было одной из моих любимых самых тем, и я написал несколько ударных проповедей, чтобы доказать его преимущества. Но более всего я старался поддерживать особый постулат, в котором утвердился вместе с Уистоном, что священнику Англиканской церкви после смерти его первой жены запрещено даже на секунду не то, что вступать в новый брак, запрещено даже подумать об этом, или, говоря одним словом, я был фанатическим поклоником канонического единобрачия. Я рано вклинился в этот важный спор, о котором написано так много высосанных из пальца томов. Я сам опубликовал несколько трактатов по этому вопросу, которые, поскольку они никогда и нигде не удавалось продать, утешали меня тою мыслью, что их читают и ими наслаждаются лишь немногие избранные счастливчики. Некоторые из моих друзей считали это моей слабостью… Но увы! Они, в отличие от меня, не сделали это предметом долгих размышлений. Чем больше я думал об этом, тем более важным всё это казалось мне. Я даже пошёл на шаг дальше Уистона, публично продемонстрировав свои принципы: если он выгравировал на могиле своей жены, что она была единственной женой Уильяма Уистона; то я написал подобную эпитафию для своей жены, когда она была ещё жива и находилась в добром здравии. В этой прижизненной эпитафии я превозносил её благоразумие, экономность и послушание, проявленные до самой смерти; и, сделав копию в изящной рамке, повесил её вместе с женой над камином, дабы она отвечала нескольким очень полезным целям. Это напомнило моей жене о её долге передо мной и моей верности ей. Это внушило ей страсть к сохранению добродетели и доброй славы, не забыва постоянно напоминать о грядущей кончине. Возможно, именно из-за того, что раньше мне так часто рекомендовали жениться, мой старший сын пошёл по моим стопам, и сразу после окончания колледжа привязался к дочери соседнего священника, который был был облачён высоким церковным сааном, и при сложившихся обстоятельствах мог гарантировать ему большое состояние. Но надо сказать, что состояние было её не самым большим достижением. Мисс Арабелле Уилмот все, кроме двух моих дочерей, все остальные давали право быть чрезвычайно хорошенькой. Её молодость, здоровье и невинность по-прежнему подчёркивались таким матовым и прозрачным цветом лица и такой счастливой чувственностью во взгляде, на которые даже зрелый возраст не мог взирать равнодушно. Поскольку мистер Уилмот знал, что я мог бы заключить очень выгодное соглашение с моим сыном, выделив ему изрядные средства, он был не прочь заключить этот брак — таким образом, обе семьи жили вместе во всей той гармонии, которая обычно предшествует гарантированному союзу. Убедившись по опыту, что дни ухаживания — самые счастливые в нашей жизни, я был готов всячески поощрять продленмие этого периода; а различные развлечения, в которых молодая пара каждый день проводила, находясь в обществе друг друга, казалось, только усиливала их страсть. Обычно по утрам нас будила музыка, а в погожие дни мы отправлялись на охоту. Часы между завтраком и ужином дамы посвящали одеванию и учебе. Обычно они прочитывали страницу, а затем долго рассматривали себя в зеркало, которое, по мнению даже древних философов, часто представляет из себя страницу величайшей красоты. За ужином моя жена всегда брала инициативу в свои руки; поскольку она всегда настаивала на том, чтобы всё нарезать самой, это была манера её матери, она в таких случаях рассказывала нам историю каждого блюда. Когда мы ужинали, то для того, чтобы дамы не покидали нас, я обычно приказывал побыстрее убрать со стола; а иногда, с помощью учителя музыки, девочки давали нам очень приятный концерт. Прогулки, чаепитие, деревенские танцы и фанты занимали остаток дня не прибегая к помощи карт, поскольку я ненавидел все эти игры, за исключением нард, в которые мы с моим старым другом иногда проигрывали по два пенни. Тут я не могу здесь обойти вниманием зловещее обстоятельство, которое произошло, когда мы играли вместе в последний раз: мне до зарезу нужна былап четвёрка, а у меня выходитла двойка да туз пять раз подряд. Таким образом, прошло несколько месяцев, пока, наконец, не было сочтено удобным назначить день бракосочетания молодой пары, которая, казалось, искренне желала этого. Во время подготовки к свадьбе мне нет нужды описывать ни деловитость моей жены, ни лукавые перемигивания моих дочерей: на самом деле мое внимание было приковано к другой цели — завершению трактата, который я намеревался вскоре опубликовать в защиту моего любимого принципа единобрачия. Поскольку я рассматривал это как несомненный шедевр как в плане аргументации, так и в смысле стиля, я не мог в порыве гордыни своего сердца не показать его моему старому другу мистеру Уилмоту, поскольку не сомневался, что получу его одобрение. Но слишком поздно я обнаружил, сколь сильно его предвзястоть приклеилась к этому произведению. Он не счёл мой труд шедевром и придержтвался по сему поводу совершенно противоположного мнения, и на то были, видать, веские причины, поскольку как раз в то время он реально приударял за четвёртой женой. Это, как и следовало ожидать, вызвало неминуемые споры, сопровождавшиеся возроставшей, как опара на дрожжах, вздувающейся язвительностью, которая всё больше угрожала разружить столь взлелеенный союз. Но за день до назначенной церемонии мы договорились обсудить этот вопрос в целом. С обеих сторон всё прошло в надлежащем духе: он утверждал, что я неортодок, я парировал обвинение; он отвечат, я напирал. Тем временем, когда спор стал чересчур жарок, меня вызвал один из моих родственников, который с озабоченным видом посоветовал мне прекратить спор, по крайней мере, до окончания свадьбы моего сына.

— Как, — воскликнула я, — отказаться от дела истины и позволить ему стать мужем, когда доказательства уже доведены до самой грани абсурда? С таким же успехом вы могли бы посоветовать мне в качестве аргумента отказаться от своего состояния.

— Ваше состояние… — с горечью ответил мой друг, — Ваше состояние… Я с прискорбием сообщаю вам, что это уже почти ничто. Городской торговец, в чьи руки попали ваши деньги, сбежал, чтобы избежать судебного иска о банкротстве, и считается, что он не оставил ни шиллинга от фунта. Я не хотел шокировать вас или семью этим сообщением до окончания свадьбы, но теперь это должно умерить вашу горячность в споре; ибо, я полагаю, ваше собственное благоразумие заставит вас притворяться, по крайней мере, до тех пор, пока ваш сын не обеспечит состояние молодой леди!

— Что ж, — возразил я, — если то, что вы мне говорите, правда, и если мне суждено стать нищим, это никогда не сделает меня нищим негодяем и заставить меня отречься от моих принципов. Я сейчас же пойду и проинформирую всю нашу честную компанию о моих обстоятельствах, а что касается спора, то я даже здесь отказываюсь от своих прежних уступок в пользу старого джентльмена и не позволю ему теперь быть мужем в любом смысле этого слова! Было бы неуместно слишком долго описывать различные ощущения обеих семей, когда я поделился новостью о нашем несчастье; но то, что чувствовали все остальные, было ничем по сравнению с тем, что пережили влюблённые. Мистер Уилмот, который и до склонялся положить конец этому браку, с этим ударом судьбы приобрел окончательную решимость: главной добродетелью, которой у него было даже с излишком, было благоразумие — часто единственная добродетель, которая остаётся с нами в семьдесят два года.

Глава III

Переселение.

Обычно случается, что в конце концов человек становится кузнецом своей судьбы. Пока единственной последней надеждой нашей семьи было надежда, что сообщение о наших несчастьях злонамеренная ложь или преждевременная сплетня, но вскоре пришло письмо от моего городского агента с подтверждением всех подробностей беды. Коснись потеря состояния меня одного, я бы даже не оьбратил на такой пустяк внимания; единственное беспокойство, которое я испытывал, было за мою семью, которой предстояло испытать неминуемые унижения — как никак, ни я, ни моя жена не были приучены безропотно сносить людское высокомерие и уколы завистливой черни. Прошло около двух недель, прежде чем я осмелился попытаться обуздать их скорбь, ибо преждевременное утешение — всего лишь болезненное напоминание о прошлой печали. В течение этого срока я размышлял о том, как в будущем смогу обеспечить их средствами к существованию, и, наконец, мне предложили небольшой приход ценой в пятнадцать фунтов в год в весьма отдаленном районе, где я всё ещё мог без помех следовать своим принципам. Я с радостью согласился на это предложение, решив увеличить свой доход, заведя там небольшое подсобное хозяйство. Приняв это решение, я озаботился тем, чтобы собрать воедино остатки моего былого состояния. Когда я выплатил одни долги и набрал другие, оказалось, что из четырнадцати тысяч фунтов у нас осталось всего четыреста. Посему теперь моей главной заботой стало чуть-чуть пригнуть былое самомнение и гордыню моей семьи в соответствии с новыми жизненными обстоятельствами; ибо я хорошо понимал, что иная гордыня — сама по себе верх убожества.

— Вы не можете не знать, дети мои, — воскликнул я, — что никакое былое благоразумие, буде оно у нас, не способно было предотвратить наше недавнее несчастье, но будущее благоразумие способно смягчить его горестные последствия. Теперь мы, мои дорогие, бедны, как церковные мыши! И мудрость велит нам соответствовать нашему скромному статусу! Давайте же, не жалуясь, откажемся от того великолепия, которым наделены многие, и будем искать в более скромной доле тот мир, в котором все мы могли бы быть счастливы. Бедняки прекрасно проживут и без нашей помощи, почему же тогда нам не научиться жить без их вспоможения? Нет, дети мои, давайте же с этого момента откажемся от всех претензий на аристократизм! У нас еще довольно сил для счастья, если мы будем мудры, и давайте будем довольствоваться малым.

Поскольку мой старший сын был воспитан как истинный учёный, я решил отправить его в город, где его способности могли бы способствовать тому, чтобы он мог и себя содержать, и нам помочь. Уход друзей и распад семьи — это, пожалуй, одно из самых печальных обстоятельств, сопутствующих бедности. Вскоре настал день, когда мы должны были впервые разъехаться. Мой сын, простившись со своей матерью и остальными, которые мешали горестные слёзы с поцелуями, пришел попросить моего благословения. Я сделал ему от всего сердца этот подарок, который, как бонус, добавленный к пяти гинеям, которое я мог теперь подарить, было всем его наследством.

— Ты отправляешься, мой мальчик, — воскликнул я, — пешкомв Лондон, как Хукер, твой великий предок, который путешествовал так же до до тебя. Возьми у меня того же коня, которого подарил ему добрый епископ Джуэл, возьми этот посох, и возьми также эту книгу, она будет тебе утешением в пути! Эти две строчки в ней стоят миллион:

«Я был молод, а теперь состарился и никогда не видел праведника покинутым и детей его, протягивающих руки за хлебом! Пусть это будет твоей путеводной звездой и твоим утешением в дальнейшем путешествии! Иди, мой мальчик, как бы ни сложилась твоя судьба, позволь мне видеть тебя раз в год! Сохраняй своё доброе сердце и прощай! Поскольку он непорочно честен, я не испытывал опасений, что вбрасываю его голым в на сцену жизни; ибо я знал, что он сыграет хорошо любую роль, будь то роль побежденного или победителя. Его отъезд лишь подготавливал почву для нашего собственного исхода, который произошёл всего через несколько дней. Покидая район, в котором мы наслаждались столькими часами спокойствия и счастья, не обошлось без слёз, которые едва ли могла подавить самая крепкая и несгибаемая сила духа. Кроме того, путешествие в семьдесят миль, грозившее моей семье, которая до сих пор никогда не удалялась от своего очага более чем на десять миль, наполнило нас глубокой печалью, а крики бедняков, которые шли за нами несколько миль, как обычно шагают за гробом, усугубляли всю эту историю. Первый день путешествия привёл нас в безопасный чертог в тридцати милях от нашего будущего убежища, и мы остановились на ночь в каком-то мутном постоялом дворе по дороге. Когда нам показали комнату, я, как обычно, попросил хозяина составить нам компанию, на что он согласился, поскольку то, что он выпьет, увеличивало наш счёт на следующее утро. Однако он знал весь район, в который я переезжал, назубок, особенно сквайра Торнхилла, который должен был стать моим домовладельцем и который жил в нескольких милях от своего поместья. Этого джентльмена он описал как человека, который ничего не знал и не желал знать о мире, предпочитая ему мирские удовольствиях, и был особенно примечателен своей невиданной тягой к прекрасному полу. Он заметил, что ни одна добродетель не могла устоять перед его искусством соблазнения и усидчивостью в этом вопросе и что едва в окружности десять миль могла отыскаться дочь фермера, которая не пала бы несчастной жертвой его вероломства. Хотя этот рассказ несколько расстревожил меня, он произвёл совершенно иной эффект на моих дочерей, чьи черты, казалось, просветлели в ожидании приближающегося триумфа, да и моя жена расцвела от довольства и уверенной в их привлекательности и несгибаемой добродетели. Пока мы размышляли так и сяк об этом, хозяйка вошла в комнату, чтобы сообщить своему мужу, что странный джентльмен, который пробыл в доме два дня, совершенно неплатёжен, нуждается деньгах и она не может содрать их с него при всех усилиях.

— Нет денег?! — ответил хозяин, взмывая в воздух. — Это совершенно невозможно! Ведь не далее, как вчера он всунул три гинеи нашему приставу Бидлу, чтобы тот только пощадил старого инвалида-солдата, которого за хищение собак должны были прогнать через город и бить плетьми! Хозяйка, однако, всё еще настаивала на своём фундаментальном утверждении, что он готовился покинуть комнату, и не заплатив ни пенни, клянясь, что он никому ничего не должен, после чего хозяин выразил намеренье на время оставить меня, заявив, что так или иначе он взыщет деньги с этого солдата, даже если сдерёт с него шкуру.

В этот миг я, сам не знаю почему, попросил хозяина познакомить меня с этим незнакомцем, обладающим таким потрясающим великодушием и щедростью, как он описал. С этими словами он согласился, тут же впустив джентльмена, которому на вид было около тридцати лет, одетого в плащ, который когда-то был весь в позументах. Он обладал прекрасно сложенной фигурой, а на лице явно прослеживалось влияние постоянных мыслей. В его обращении было что-то крайне повелительное и резкое, и, казалось, он не понимал никаких пошлых церемоний или презирал их. Когда хозяин вышел из комнаты, я не мог удержаться, чтобы не выразить незнакомцу свое беспокойство по поводу того, что вижу джентльмена при таких печальных обстоятельствах, и предложил ему свой кошелёк, чтобы удовлетворить нынешнее требование хозяина постоялого двора.

— Я принимаю это от всего сердца, сэр! — с чувством ответил он, — И рад, что недавняя оплошность, благодаря которой я отдал деньги, которые у меня были при себе, показала мне, что ещё есть такие благородные люди, как вы! Однако я должен предварительно попросить вас сообщить мне своё имя и место жительства, я должен знать как можно больше о своём благодетеле, чтобы как можно скорее потом отплатить ему!

Я полностью удовлетворил его пожелание, упомянув не только своё имя и рассказав о своих недавних несчастьях, но и место, куда я собирался переезжать.

— Это, — вдруг воскликнул он, — великая удача, даже большая, чем я мог надеяться, поскольку я сам иду тем же путём, случайно застряв здесь на два дня из-за разлива реки и наводнения, которое, я надеюсь, к завтрашнему дню схлынет! Я засвидетельствовал удовольствие, какое я получу в его обществе, и моя жена и дочери присоединились к моим мольбам, мы уговорили его остаться с нами на ужин. Беседа незнакомца, которая была одновременно приятной и поучительной, побудила меня пожелать её продолжения, и теперь настало время удалиться и подкрепиться целительным сном после утомительного прошедшего дня и в предвкушении будущего! Следующим утро мы отправились вместе — моё семейство — верхом, а мистер Бурчелл, наш новый компаньон, пешком, он шёл, шлёпая по обочине, со своими несравнеными шутками о том, что он не обгоняет пешком наших одров только из великодушия к нам. Вода от наводнения по-прежнему стояла высоко и не собиралась спадать, нам ничего не оставалось, как где-то нанять проводника, который трусил впереди нас, а мы с мистером Берчеллом плелись позади мелким шагом. Дорожную скуку разгоняли нам разыне философские споры, и митер Берчелл оказался великим докой в них. Но сообенно я был потрясён тем упорством, с которым он защищал свои взгляды, ничуть не смущаясь тем, что он продолжал оставаться моим должником по гроб жизни. В общем, он вёл себя совсем не как должник, а скорее напоминал моего покровителя. Пользя от него тоже, надо признать, бывло немало, потому что он лучше любого гида показывал и расказывал нам про все поместья, которые мы проезжали, и их хозяев.

— Вот это имение, к примеру, — указывал он пальцем на великолепнейший особняк, стоявший немного поодаль дороги, — это собственность мистера Торнхилла. Его родной дядя, сэр Уильям Торнхилл, склонный в жизни довольстваться малым и предпочитая проживать исключительно в городской среде, всё свое состояние предоставил в распоряжение этого молодого человека, как потенциального наследника.

— Возможно ли такое чудо, — закричал я, — чтобы моим соседом оказался племянник столь известного своей несравненой добродетелью, щедростью и чудачествами человек? Я наслышан, что сэр Уильям Торнхилл один из самых наищедрейших людей графства и помимо этого самый большой оригинал во всём королевстве. Помимо этого, немало людей утверждает, что это человек несравненной доброты!

— И даже, я бы сказал, в чём-то несколько чрезмерной, — весьма уместно возразил мистер Берчелл, — В юности, если мне память не изменяет, он порой доводил свою доброту до абсурда, ибо, обладая тонкой и пылкой душой, он даже в своей несравненной добродетели не мог удержаться от романтических преувеличений. С молодых ногтей почуял он склонность к военному искусству и наукам, и на обоих этих поприщах преуспел: сумел отличитья в битвах, как отменный солдат и прослыл учёным человеком. Но лесть, эта непременная рыба-лоцман любого Честолюбия, — ибо из всех людей, честолюбцы наиболее падки на лесть, — не замедлила проявиться тут с невиданной силой. Здесь он был окружён толпой, где каждому грезилось только одно — каждый стремился обнаружить пред ним только те стороны своего характера, каких не мог стыдиться, а он, как тетерев, раскудахтавшись надо всем несчастным родом человеческим, напрочь готов был забыть о частных его представителях. Весь свет представлялся ему чертогом доброты, милосердия и счастья, богатство мешало ему видеть истинное положение дел, и он гнал от себя простую мысль: «А куда подевались обычные в жизни подонки и негодяи?»

Врачи утверждают, что существует такой коварный недуг, при котором тело больного становится столь сильно чувствительным, что малейшее прикосновениек нему причиняет ему немыслимую боль. Примерно то же то, что некоторым выпало испытать физически, этот господин испытывал душевно. Любая чужая беда, большая или маленькая, любая выпавшая на долю сирых невзгода, -подлинная или вымышленная, разницы нет, всё равно до глубины трогала его сердце, и душа его при этомсодрогалась от боли, причинённой ей страдания ближнего. Короче говоря, опускаясь на землю, мы должны заметить, что он был готов оказывать помощь всякому, кто открывал рот, чтобы изложить свою проблему, и, разумеется, в тех, кто был готов откликнуться на его благотворительность и воспользоваться ею, отбоя не было. Скоро непредставимая щедрость его стала уже напрямую отражаться на состоянии его кошелька, но беда в том и состояла, что великодушие его при уменьшении его кошелька только взрастало. Его милосердие, казалось, только вздувалось по мере того, как скудел его кошелек. Что ни беднее сам он становился, тем безрассуднее был. И хотя его речи по видимости были весьма ладны и разумны, по сути вёл он себя, как последний болван и осёл. И вот, окружённый льстецами, наглецами и лгунами и уже бессильный удовлетворить их желания, он стал вместо денег наделять их обещаниями. Теперь это было всё имущество, которое у него оставалось, но сила и красота его воспитания была такова, что он не мог огорчить отказом кого бы то ни было, ибо решимости на это у него не было, даже муравья обидеть отказом он бы не смог никогда. Таким образом вокруг него кучковалась целая толпа разнообразнейших прихлебателей, которыми он очень дорожил и всячески жаждал облагодетельствовать, а между тем уже довольно продолжительное время невольно обманывал. Люди эти, видя прекращении сыпвшегося на них прежде золотого дождя, в течение какого-то времени продолжали крутиться вокруг него, но поняв свою ошибку, рано или поздно покидали его, засыпав оскорблениями и презрительными упрёками. Дело обстояло ещё хуже, ибо чем гаже и ничтожнее становился он для своей растленной паствы, тем более мерзким, мелочным и ничтожным казался и себе. Так как главным инструментом его влияния была лесть, а лесть по сути своей является ложной взяткой, то теперь, когда ему не стало, кому льстить и остался он один, лесть не могла более утешать его самого, ибо он сам не мог врать себе в том, чему он сам никогда бы не поверил. Жизнь его поменялась в корне. Былые закадычные друзья более не могли расточать ему медовые комплименты и с трудом выдавливали изо рта брезгливое, псиное одобрение, а потом и вовсе заменили одобрение нудными нотациями и уверениями неизвестно в чём, назойливыми и ненужными советами, кооторые, будучи отвергнуты им, заканчивались целым валом упрёков и пренебрежения.

Тут он наконец осознал цену друзей, привлечённых запахом благ, расточаемых им в порыве доброты. Тут только до него дошло, что если ты хочешь полонить чужое сердце, в ответ ты должен отдать своё. Тут-то и я понял, что… что… что же это я хотел выдать? Нет… Забыл!.. Короче говоря, судари мои, наконец до него дошло, что пришло время подумать и о себе, и надо срочно вернуться на землю и составить план спасения своего стремительно тающего богатства. Оригинальный во всём, он истоптал всю Европу пешком, насмотрелся на мир и вот теперь, когда ему ещё нет и тридцати лет, он стал ещё богаче. Теперь Щедрость не воспаляет его разум и не толкает его к эксцентрическим безумствам, она сделалась разумнее и тоньше, однако и теперь, до сих пор он по-прежнему слывёт изрядным чудаком в форме своих благодеяний, облекая их в самую причудливую и оригинальную форму. Мистера Берчелла я слушал, раскрыв рот, завороженный его рассказом так, что даже ни разу не оторвал взгляд от его лица и не глянул вперед, на дорогу, и так бы продолжалось и дальше, если бы мои уши не уловили тревожные крики. И тогда, впервые повернув голову, (это был какой-то кошмарный сон) я увидел свою младшенькую дочку летящую в неимоверных позах посреди бурного потока, с которым она тщетно пыталась сладить — оказалось, что лошадь взбрыкнула и сбросила её с седла. На моих глазах она уже дважды с головой уходила под воду, а я от неожиданности, впал в ступор, и не успевал соскочить проворно с лошади, чтоб придти ей на помощь. Я был в полном смятении, нога не хотела выходить из стремени, и иногда мне казалось, что я уже не в состоянии её спасти. Гибель её, казалось, была окончательно предрешена. Но вдруг мой спутник, с разу оценив, какая ей угрожает опасность, прекратил разговор и смело кинулся в воду. В общем, после многих треволнений и борьбы со стихией ему наконец удалось схватить её и вытащить на другой берег. Мы же, спешно отправившись вверх по течению реки, скоро нашли брод и благополучно переправились на противоположный берег. Не столько словами, сколько бурной жестикуляцией мы пытались выразить нашему избавителю свою благодарность. Благодарность моей дочери была неописуема, её легче было бы представить, чем пытаться описать. Она была почти нема, и только взгляды выражали её чувства, когда она стояла рядом с ним, продолжая опираться на его крепкую руку, словно не веря, что ей снова не потребуется его помощь. Моя жена тоже внесла свою лепту в благодарственный хор, предположив, что и нам когда-нибудь представится возможность отблагодарить этого джентльмены своим приютом и вниманием.

Затем, как только мы всей компанией подкрепились обедом в ближайшей харчевне, мистер Берчелл тепло попрощался с нами. С этой точки путь его лежал в другую сторону, а мы тронулись и поехали своей дорогой, причем жена не преминула отметить, что мистер Берчелл ей до странности симпатичен, что он по всей видимости просто очень хороший человек, и что обладай он к тому же благородным происхождением и приличным состоянием, позволившим ему помогать такой семье, как наша, то о лучшем женахе для нашей дочери, чем он, и мечтать не пришлось бы! Слушая эту наивную и в чём-то надменную речь, я не смог сдержать снисходительной улыбки, впрочем, не в моих правилах было осуждать чьи-то совершенно невинные заблуждения, если они доставляли кому-то хотя бы немного радости.

Глава IV

Даже при самом скромном достатке возможно счастье, ибо оно заложено в нас самих и не зависит от внешних обстоятельств.

Наш новый приют мы нашли в небольшой деревушке, где сельские жители своими руками возделывали землю, не сталкиваясь с нуждой, и не зная предосудительного избытка. Собственное хозяйство доставляло им почти все необходимое, и посему они лишь изредка выезжали в город за покупками. Я полагаю, что некоторые вообще никогда не бывали в городе. Вдали от больших городов и света они сохраняли первозданную простоту нравов и скромную и неприхотливость манер, и отстав от века, даже не додумывались вменить себе в заслугу эту божественную умеренность. Их будни были целиком посвящены трудам праведным, и потому трудились они весело и с огоньком, а в праздник, само собойразумеется, вовсю предавались досугу и развлечениям. В сочельник здесь до хрипа пели гимны и водили хороводы, а в утро святого Валентина одевали девушек в ленты, на масленицу пекли блины, первого апреля изощрялись в остроумии, и накануне Михайлова дня свято блюли древний обычай колоть орехи, благо не на голове у соседа..Прознав о нашем скором прибытии, вся деревня в праздничных одеждах, под взвизги флейт и грозный бой барабанов высыпала на улицу встречать своего нового священника. К нашему прибытию они накрыли пышный стол, и нас весело усадили за него, и пусть их речи при этом и не блистали излишним остроумием, зато все хохотали от души. Наш скромный домик стоял на косогоре, и позади него вздымалась прелестная рощица, а пред ним извивался звонкий ручей, слева простирался цветистый луг, справа — уютная полянка. Я был обладателем около двадцати акров пахотной земли, у своего предшественника я приобрёл её за сто фунтов. Всё здесь было прелестно. Мне трудно вообразить что-то более чудесное, чем мои крошечные владения, окаймленные аккуратно постриженным кустарником, среди коего обретались вековые вязы дивной красоты и размера. Одноэтажный домик под соломенной крышей имел благодаря ей особенно уютный вид. Чисто выбеленные стены внутри будто взывали к великому творчеству, и мои дочки сразу же взялись за украшение их шедеврами собственной кисти. Хотя одно и то же помещение служило нам теперь и гостиной и кухней, и всем остальным, от этого нам порой становилось только теплее на душе. Надо добавить, что наша комната благодаря этому содержалась в образцовом порядке: блюда, тарелки и медные котелки были начищены и натёрты до ослепительного блеска и стояли по полкам сверкающими рядами, так что любо-дорого было взирать на них, а глазу счастливого человека и не нужно более роскошного убранства. В нашем доме было ещё три меньших комнатёнки — в первой располагались мы с женой, во второй, смежной, — жили две наши дочки, в третьей мы поставили кровати для мальчиков. В нашей маленькой, дружной республике, которой я управлял при радостном восторге моих поданных, был установлен вот какой общий, незыблемый порядок: с восходом Солнца все сбирались в общей комнате, где уже в камине полыхалжаркий огонь, который каждое утро разводила служанка. При встрече мы всегда обменивались пылкими приветствиями. После чего (а надо сказать, что я всегда настаивал на том, чтобы близкие родственники соблюдали в общении друг с другом известные формальные приличия, ибо излишняя фамильярность всегда губительна для истинной дружбы), — мы вместе склоняли головы и начинали воздавать хвалу Всевышнему, за дарованный нам ещё один счастливый день жизни. Окончив этот ритуал, я вместе с сыном отправлялся на обычные наши работы, меж тем как жена и дочки принимались стряпать завтрак, за который мы усаживались всегда в один и тот же час. Этой трапезе отводилось не более получаса, обед занимал час; за столом жена и дочки предавались какой-нибудь невинной болтовне, мы же с сыном затевали важные философские диспуты. Вставая с Солнцем, мы заканчивали свои труды с заходом, и возвращались в домашнее лоно, где нас ждал уютный очаг и ласковые взоры. Мы всегда радовались весело потрескивавшим дровам в очаге и бликам огня на потолке. Недостатка в гостях и посетителях у нас никогда не было. Наш болтливый сосед фермер Флембро, а также слепой музыкант с флейтой, не помню, как его зовут, — они оба частенько захаживали к нам отведать нашей фирменной крыжовенной настойки. Мне бы следовало объявить мировой конкурс на название этого чуда, но я справился и сам, обозвав его «Сногсвалический Крыжебруй». Жена свято блюла секрет приготовления этого чудодейственного напитка, который всегда был гордостью нашего дома. Эти простодушные селяне почти все вечера напролёт. каждый на свой лад коротали вместе с нами: один играл на флейте, другой подпевал ему фистулой, услаждая слух слушателей какой-нибудь красивой старинной балладой, вроде «Жестокой Барбары Аллен Килл» или «Последнего „Прости“ Джонни Армстронга». День ознаменовывался тем же, чем и начинался, — неукоснительной, как смерть, молитвой, и тут уж я опять же неукоснительно заставлял младших сыновей тщательно прочитывать предписанную на этот день главу из Писания. Тому, кто читал отчетливей, громче, и вдохновеннее, доставалось главный приз — святой полпенсовик, а в воскресенье я опускал его в кружку пожертвований для бедных. Воскресный день у нас был днём великолепного тщеславия, хотя мои попытки как-то ограничить эту страсть к роскоши всегда оказывались бесплодны. Здесь, несмотря на расставленные мной на всех дорогах застывы, меня ловко обходили по тайным лесным тропам. Тщетно пытался я проповедями против гордыни подавить тщеславие моих дочерей, но тайное влечение к былой роскоши так или иначе прорывалось в них, и они по-прежнему обожали все эти приснопамятные рюшки, кружева, ленты, узорную вышивку и цветной стеклярус. Ничто не могло отвратить их от этой тщеты, и даже матушка их не могла перебороть былую страсть к пунцовому атласному узорочью, ибо я как-то, к сожалению, сгоряча сболтнул, что она великая красавица и оно ей к лицу. Особенно моё огорчение во время пребывания на новом месте увеличилсь в первое же наше воскресенье. Еще накануне я выказал пожелание, чтобы мои девицы начали готовиться заранее, так как я имел благую привычку являться в церковь задолго до своих прихожан. Они в точности исполнили моё приказание, но когда мы поутру все вместе собрались к завтраку, я увидел, что моя жена и дочки блистают нарядами совсем так же, как в былые дни — волосы прилизаны, лица усеяны мушками, губы накрашены, шлейфы собраны сзади в шуршащий при малейшем порыве узел. Я не мог удержаться от улыбки при виде такого искренне-детского тщеславия. От своей жены, честно говоря, я мог ожидать гораздо большего благоразумия. Увы-увы! Однако я не растерялся и с почтенной важностью обратился к сыну, чтобы тот шёл закладывать карету. Девицы были потрясены моим приказом, и я, для блезиру, повторил его ещё помпезнее прежнего.

— Ты верно, шутишь, мой друг? — всплеснула руками жена, — Мы прекрасно дойдём пешком! Зачем нам здесь карета?

— Ошибаешься, моя душенька, — возразил я, — нам сейчас карета более всего нужна, потому что если мы двинемся в путь и в таких нарядах придём в церковь, все окрестные мальчишки поднимут нас на смех и будут улюлюкать нам вслед!

— Вот как, оказывается! Вот где угнездилась крамола! — всплеснула руками жена, — А я-то надеялась, что мой Чарли обожает, чтобы его детки были одеты нарядно и чисто.

— Чисто и нарядно — сколько угодно! — разозлился я и перебил её, — Этой вашей чистоте и нарядности я, конечно, не могу не нарадоваться, однако тут у вас никакая не чистота, а сущая несусветная мишура и грязь. Ваши ужимки, оборки, рюшки да мушки приведут лишь к тому, что вас возненавидят все женщины прихода. Что вы знаете о силе людской зависти? Нет, дети мои, нет, — продолжал я, став серьёзным, как никогда, — все эти ваши роскошные наряды никуда не годятся, их придётся перешить, перелопатить и перекроить, ибо ваше фатовство и франтовство вовсе не подобает банкротам, чьё состояние так смехотворно мало, что им непозволительно предаваться даже мыслям о подобной роскоши. Впрочем, и богачам вовсе не пристало бахвалиться великолепием своих нарядов и драгоценностей! Ведь даже самый поверхностный подсчёт показывает, что вся босота и нищета мира могла бы прикрыть свою позорную наготу на то золото, которое наши щеголи и щеголихи спускают только на отделку своих лифов.

Мои речи возымели результат: они тотчас же и без дальнейших препирательств отправились переодеваться, а на следующий день, к величайшей моей радости, я обнаружил, что дочери по своей доброй воле сели кроить свои шлейфы и шить из них воскресные жилетки для нашей малышни — Дика и Билла. Замечательнее же в этом было то, что без этих хвостатых шлейфов платья моих девиц только выиграли в красоте и изяществе!

Глава V

Новое блистательное знакомство. То, на что мы более всего расчитывали, обычно нас и убивает.

Недалеко от дома, в тени боярышника и жимолости, стояла скамья, установленная каким-то моим предшественником. Вот сюда-то в хорошую погоду, когда настроение было прекрасным, и работа отлично спорилась, мы все собирались на посиделки отдохнуть от дневных трудов праведных и в вечерней тишине полюбоваться широкой панорамой, открывавшейся взору. Иной раз, когда было настроение, мы чаёвничали здесь, и это застолье тогда казалась нам настоящим пиром духа. Мы собирались здесь каждый день, и всякий раз испытывали неизведанное доселе чувство умиротворения и покоя, ибо удовольствие, облечённое во все эти хлопоты, связанные с приготовлениями, сопровождалось чрезвычайной торжественностью и умиротворением. Покуда мы чаёвничали, двое наших малышей поочерёдно и с выражением читали вслух, а свою чашку чаю получали уже после взрослых. Иной раз, ради блезиру, мои дочки пели, аккомпанируя на гитарах, а мы с женой в продолжение концерта обычно прогуливались по зелёному холму, заросшему колокольчиками и васильками, с упоением обсуждая достоинства наших детей и наслаждаясь тёплым предвечетним ветерком, который, казалось, доносил до нас пожелание самой природы оставаться всегда здоровыми и в душевном равновесии. Постепенно мы оба согласились и пришли к общему убеждению, что любая форма жизни таит в себе какие-нибудь, ей одной свойственные преимущества и радости.

Каждое утро мы вставали, чтобы вновь приняться за труды; зато вечером мы могли предаваться безмятежному веселью. Однажды в начале осени, в праздник, — а праздники я соблюдал, ибо надо же было когда-нибудь и отдыхать, — мы собрались в привычном месте, и дочки по обыкновению своему затеяли концерт. Вдруг шагах в двадцати от нас быстро пронесся олень, и по его частому дыханию мы заключили, что за ним гонятся охотники. Не успели мы как следует погоревать о судьбе этого бедняги, как узрели мчавшихся за ним той же тропой собак и всадников. Я хотел тут же вернуться в дом со всем своим семейством, но любопытство ли было виною, или внезапность произошедшего, или еще какая, более затаенная причина, а только жена моя с дочками не сдвинулись с места. Охотник, ехавший впереди всех, пролетел мимо нас, как смерчь, за ним столь же стремительно проскакало ещё четверо или пятеро всклокоченных погоней всадников. Наконец появился какой-то молодой человек, по наружности явно более благородного происхождения, чем остальные. Он круто осадил коня, некоторое время пристально разглядывал нас и, вместо того чтобы следовать за охотниками, вдруг соскочил с коня наземь, бросил поводья слуге, который сопровождал его, и лёгкой, небрежной походкой направился к нам. Даже не взяв на себя труда представиться, он сразу двинул наперерез к моим дочкам и, — очевидно, не сомневаясь в ласковом приёме, — вознамерился приветствовать их поцелуем. Но (моя школа) они уже с малых лет постигли искусство единым взглядом пресекать любую дерзость в самом её зародыше. Тогда, ничуть не смутившись, он сообщил, что его фамилия Торнхилл, а также что обширные угодья, расстилавшиеся вокруг, все принадлежат ему. Тут он снова приблизился, чтобы поцеловать мою жену и дочерей, и — таково обаяние богатства и модного богатого наряда! — на сей раз ему не было отказа. Непринуждённость его манер, — не лишенных, правда, некоторой доли нагловатой самоуверенности, — вскоре передалась и нам — заметив музыкальные инструменты, лежавшие подле нас, он тут же стал уговаривать моих дочерей что-нибудь спеть. Не в моих правилах было поощрять дружбу с богатой неровней, поэтому я подмигнул девочкам, чтобы они держали марку и не соглашались, однако намёк мой остался втуне, ибо, увидев, что матушкаодобрительно кивает им, как лошадь над бадьёй овса, они, не задумываясь, ыдва голоса завели модную песенку Драйдена.

Мистер Торнхилл сразу пришел в полнейший восторг, как от исполнения, так и от выбора песни, и, едва они закончили петь, сам схватился за гитару. Играл он весьма посредственно, если не сказать более, тем не менее старшая моя дочь с лихвой отплатила ему за его игру жаркими похвалами, горячо уверяя, что он играет не хуже и гораздо громче, чем её учитель музыки, мистер… э-ээээ….. На этот комплимент он отвечал галантным поклоном, она же, в свою очередь, сделала ему реверанс. Он стал расхваливать утончённость её вкуса, а она — изумляться пристойной тонкости его суждений. Можно было подумать, что они уже сто лет, как знакомы, а любящая мать, всецело разделяя их растущий телячий восторг, от которого я не испытывал никакой радости, а испытывал только стыд и неловкость, стала усиленно зазывать молодого помещика в гости — отведать их фирменной крыжовенной наливки. Вся семья, казалось, только и думала, как ему угодить с этой настойкой. Девицы мои стремились развлечь его разговором на самые, по их мнению, злободневные темы, в то время как Мозес, напротив, задал ему несколько каверзных вопросов, касающихся древних писателей, за что и был награждён громким смехом, мол, малыши тоже теперь так и льнут к нашим новым знакомцам. С трудом удерживал я их от того, чтобы они своими грязными пальчиками не пачкали кружев его костюма и не задирали клапаны карманов, желая ознакомиться с их содержимым. Задержался у нас он довольно надолго и только с наступлением вечера стал прощаться, допрежь того испросив разрешения как-нибудь повторить свой визит, на что мы с величайшей охотой дали своё благое соизволение — как-никак мы жили на его земле и в его владениях, а зависимость — лучший повод для послушания!

Не успел он покинуть нас, как жена собрала под своё крыло всех дочек и открыла военный совет, посвященный исходу битвы. Она могла быть всецело довольна: всё желанное начинало сбываться! Настанет день, горячо твердила она, когда мы снова возродимся и гордо поднимем упавшую голову, станем не хуже всех прочих, и, наконец, резюмировала она: с какой это стати морщинистые, обе засохшие, страшные мисс Ринкльс умудрились выдернуть себе по богатому женишку, а её собственные дети, красотки и умницы — пока что не поимели ни одного? Так как последний упрёк почему -то был обращён ко мне, я отвечал, что и мне самому непонятно это катастрофическое заблуждение и куриная слепота местных женишков, и я не вижу никаких к тому причин, чтобы эта несправедливость продолжалась и далее, так же, как не вижу, почему мистеру Симкинсу подфартило выиграть в лотерею десять тысяч фунтов, а нам достался только поощрительный ноль без палочки и грустные брови бантиком.

— Браво, Чарльз! — чуть ли не с гневом воскликнула моя женушка, — Вечно ты вылезаешь из строя, чуть только мы с девочками встрепенёмся и воспарим духом, как ты пренепременно начинаешь портить нам настроениесвоим нытьём и софизмами! Софья, мой дружок ситный, а как тебе гость? Не правда ли, он очень мил?

— Очень, очень даже, матушка, — с придыханием отвечала та, — и говорить обо всем-то он горазд, и марку держит, и то, и сё, и никогда-то он не теряется в разговоре, и вообще, чем ничтожней предмет нашей беседы, тем большеумных мыслей о нём он высказывает…

— Ну, да, — неуверенно возразила Оливия, — он человек, может быть, в душе и неплохой, но мне, признаюсь честно, он совсем не по душе — он столь развязен, примитивен и дерзок… да и на гитаре играет из рук вон. Оба эти высказывания я истолковывал совсем в другом смысле. Из всего сказанного легко было уразуметь, что Софья столь же в душе чурается и презирает гостя, сколь им втайне восхищается Оливия.

— Что бы вы ни подумали, дети мои, об этом человеке, — сказал я твёрдо, — мне, честно говоря, он пришёлся совершенно не по вкусу. Есть в нём что-то… эдакое… Неравная дружба, не говоря уж о любви, всегда кончается неизбежным разочарованием, и мне показалось, что, несмотря на всю свою ласковость и приязнь, он не ни на минуту не забывал о той социальной дистанции, которая подобно океану разделяет нас! Не лучше ли нам будет всё же держаться людей нашего круга? Не лучше ли нам всем держаться как можно дальше от него? Все мы презираем охотников за жениным приданым, но ведь и девушка, если она охотится за богатым приданым жениха, ничуть не лучше! Итак, даже если бы его намерения и были честны, мы бы всё равно были бы достойны презрения, а если нет… Я содрогаюсь при одной мысли об этом! Конечно, поведение моих дочек не внушает мне ни малейших опасений, но его стрёмная репутация заставляет меня изрядно насторожиться…

Я хотел было продолжить высказывать свои соображения по этому поводу и далее, но тут появился слуга этого помещика. Он принес нам в подарок большой олений бок и сказал, что его господин велел кланяться нам, и что он намерен нанести нам визит на этой неделе, чтобы отобедать у нас. Подарок пришёлся нам весьма кстати и был столь красноречивым свидетельством в пользу нашего нового визитёра, что всем моим дальнейшим доводам всё равно было не по силам стереть то выгодное впечатление, какое гость произвёл на бедных, глупых женщин смачным куском мяса. Все женщины, при внешних различиях одинаковы, и их разум всё равно живёт в пещере неандертальца!

Я замолк, удовольствовавшись тем, что продолжал напирать на грозящую нам опасность, избежать которую мы теперь могли только своими силами, благодаря собственной осторожности, и осмотрительности. Но в конце концов, та добродетель, которая нуждается в постоянном страже, добродетель, которую нужно запирать в башне из слоновой кости от недобрых глаз, едва ли стоит того, чтоб над ней так трястись и сторожить её. Не так ли? На следующее утро мы все вместе отправились в путь: моя семья верхом, в то время как мистер Берчелл, наш новый спутник, прогуливался по тропинке у обочины, с улыбкой заметив, что, поскольку мы плохие ездоки, он был бы слишком великодушен, попытавшись оставить нас позади. Поскольку наводнение ещё не спало, нам пришлось нанять проводника, который бежал впереди, а мы с мистером Берчеллом замыкали шествие. Мы скрашивали дорожную усталость философскими спорами, в которых он, казалось, был великий дока. Но что меня больше всего удивило, так это то, что, хотя он и занимал деньги, он отстаивал свое мнение с таким же упорством, как если бы был моим спонсором и покровителем. Время от времени, когда мы ехали по дороге, он также сообщал мне, кому принадлежат те или иные владенья, которые попадались нам на глаза.

— Это, — воскликнул он, указывая на великолепный дом, стоявший поодаль, — принадлежит мистеру Торнхиллу, молодому джентльмену, обладающему большим состоянием, хотя и полностью зависящему от воли своего дяди, сэра Уильяма Торнхилла, джентльмена, который довольствуется малым сам и позволяет своему племяннику наслаждается отдыхом, в основном проживая в городе.

— Как! — воскликнул я, — Значит, мой молодой хозяин — племянник человека, чьи добродетели, великодушие и необычности так широко известны? Я слышал, что сэра Уильяма Торнхилла представляли как одного из самых щедрых, но чудаковатых людей в королевстве; он также представлял его, как человека всепоглощающей благожелательности!

— Пожалуй, даже чересчур, — ответил мистер Берчелл, — по крайней мере, в молодости он проявлял благожелательность в избытке, ибо тогда его страсти были сильны, как нигде, ни у кого, а поскольку все они были на стороне добродетели, он довёл её до романтической крайности. Он рано начал стремиться к тому, чтобы стать солдатом и ученым, вскоре он и в самом деле отличился в армии и приобрёл некоторую репутацию среди ученых людей. Лесть всегда следует за честолюбием, ибо только честолюбивые получают наибольшее удовольствие от лести. Он был окружён толпой, которая демонстрировала ему только одну сторону своего характера, и так что он начал терять уважение и всеобщую симпатию к его частным интересам. Он любил все человечество, ибо судьба вовремя не дала ему понять, что на свете живут не только святые, но и негодяи. Врачи рассказывают нам о расстройстве, при котором все тело становится настолько чувствительным, что малейшее прикосновение причиняет боль: то, от чего некоторые страдали лично, испытывая боль своей кожей, этот джентльмен ощутил в своем подсознании. Малейшее огорчение, реальное или мнимое, задевало его за живое, и его душа страдала от болезненной чувствительности к страданиям других. Легко догадаться, что, настроенный таким образом помогать, он нашёл массу людей, склонных просить и пользоваться, ибо это был единственный талант такого рода двуногих: в конце концов, скорее его расточительность, чем его добродушие, начала ухудшать его состояние. Действительно, было видно, что его добродушие вздувалось, как мыльный пузырь по мере того, как состояние, казалось, приходило в упадок и сдувалось. Чувствуя какую-то засаду, он становился всё более мнительным, импульсивным и неосмотрительным, всё сильнее по мере того, как беднел; и хотя на людях он говорил как человек вполне здравомыслящий, на деле он поступал, как полный дурак. Тем не менее, будучи окружён назойливым вниманием и больше не будучи состоятельным удовлетворять каждую обращенную к нему просьбу, теперь вместо денег он раздавал обещания. Это было всё, на что он теперь был способен, и у него не хватило решимости причинить боль прямым отказом кому-либо из ходоков-просителей. Этим он собирал вокруг себя толпы иждивенцев, которых, несомненно, скоро разочаровал, но всё же его можно было понять, ибо он хотел облегчить участь их всех. Это тяготило его какое-то время и навлекло на него заслуженные упреки и презрение. Чем больше он наделял этих проходимцев в прошлом, тем сильнее они насмехались над ним сейчас! Но по мере того, как он становился всё более презирающим по отношению к другим, он становился презренным и по отношению к самому себе. Его разум опирался на их преклонение, и, лишенный этой поддержки, он более не мог находить удовольствия во внутреннем довольстве, которое он в силу здравого смысла так и не научился уважать. Теперь мир для него стал выглядеть по-другому. Лесть его друзей стала превращаться в простое сухое одобрение с брезгливой губой. Одобрение вскоре стало принимать форму дружеского совета, а совет, постоянно отвергаемый его гордостью, вызвал упрёки. Поэтому скоро он обнаружил, что такие друзья, которых Бенефис собрал вокруг себя, оказались мало достойными уважения: теперь он обнаружил, что сердце человека всегда, чтобы завоевать сердце другого, обязано быть отдано целиком. Теперь я обнаружил, что… что… я забыл, что я собирался сказать: короче говоря, сэр, он решил сам зауважать себя и разработал тщательнейший план восстановления своего рушащегося на глазах состояния.

С этой целью, в своей собственной манере, он отправился в пешие путешествия по Европе, и тогда, хотя ему едва исполнилось уже тридцать лет, его положение вдруг стало укрепляться. Так продолжалось довольно долго, пока он снова не разбогател более, чем когда-либо. К настоящему времени его щедроты стали более рациональны и умеренны, более взвешенны, чем раньше; но все же его манеры сохраняли юмористический характер, и он по-прежнему находил наибольшее удовольствие в своей эксцентричной жертвенности. Моё внимание было настолько поглощено рассказом мистера Берчелла, что я почти не смотрел вперёд, пока мы не были встревожены криками моей семьи, когда, обернувшись, я увидела свою младшую дочь посреди быстрого потока, сброшенную с лошади и борющуюся с потоком. Она дважды уходила под воду с головой и, похоже, тонула, и не в моей власти было вовремя высвободиться, чтобы прийти ей на помощь.

Мои ощущения были даже слишком сильны, чтобы попытаться спасти её: она, несомненно, погибла бы, если бы мой спутник, который, почувствовав опасность, немедленно не бросился ей на помощь и с некоторыми трудностями не вытащил её в целости и сохранности на противоположный берег. Немного вверх по течению остальная часть моей семьи благополучно перебралась на другой берег, где у нас была возможность присоединиться к словам благодарности моей дочери. Её благодарность легче представить, чем описать: она благодарила своего избавителя скорее взглядами, чем словами, и продолжала опираться на его руку, как будто всё ещё была готова принять помощь. Моя жена также выражала надежду, что однажды будет иметь удовольствие отплатить ему за доброту в своём собственном доме.

Итак, после того, как мы подкрепились в ближайшей гостинице и пообедали вместе, поскольку мистер Берчелл собирался в другую часть страны, он откланялся, и мы продолжили наше путешествие. Моя жена заметила, пока мы шли, что он ей чрезвычайно нравится, и возразила, что если бы у него было подобающее происхождение и состояние, дающие ему право войти в такую семью, как наша, она не знала бы мужчины, на котором остановила бы свой выбор скорее. Я не мог не улыбнуться, слушая, как она говорит в таком возвышенном стиле, но я никогда не заблуждался относительно её безобидных заблуждений, которые, как правило, делали нас более счастливыми.

Глава VI

Доказательство того, что даже самая скромная удача может даровать счастье, которое зависит не от обстоятельств, а от внутреннего мира.

Место нашего нового уединения находилось в небольшом районе, населённом фермерам, которые обрабатывали свои собственные земли и бултыхались где-то посередине между неизмеримым богатством и жалкой, подплинтуссной бедностью. Поскольку у них всех были почти все удобства, необходимые для жизни, они редко посещали город в поисках излишеств и не были увлечены запретными развлечениями. Далёкие от городской вежливости, они всё ещё сохраняли первобытную простоту нравов и, бережливые по привычке, едва ли знали, что воздержание — главная божественная добродетель двуногого. Они с радостью трудились в рабочие дни, но отмечали праздники как промежутки между праздностью и удовольствиями. Они пели рождественские песненки, связывали себя узлами истинной любви к богу в день Святого Валентина, ели блины на масленицу, демонстрировали своё несравненное остроумие первого апреля и религиозно кололи орехи в канун Михайлова дня. Узнав о нашем приближении, вся округа вышла встречать своего министра, разодетая в свои лучшие одежды, с трубами и барабанами; в честь нашего приема также был устроен пир, за которым мы весело уселись; и то, в чём разговору не хватало в остроумии, было восполнено диким смехом. Наше маленькое жилище располагалось у подножия пологого холма, защищенное сзади красивым, ровным подлеском, а впереди — журчащей рекой. С одной стороны располагался роскошный луг, с другой — огород.

Моя ферма состояла примерно из двадцати акров превосходной земли, за которую я отдал сто фунтов по рекомендации моего предшественника. Ничто не могло сравниться с опрятностью моих маленьких вольеров. Вязы и ряды живой изгороди славились невыразимой красотой. Мой дом состоял всего из одного этажа и был покрыт соломой, что придавало такой уютный и обжитой вид. Стены внутри были красиво побелены, и мои дочери взялись украсить их картинами собственного дизайна. Хотя одна и та же комната служила нам гостиной и кухней, от этого в ней было только теплее. Кроме того, поскольку все содержалось в предельной чистоте, тарелки и котлы были хорошо вымыты и расставлены яркими рядами на полках, глазу представали очень приятные картины и таким образом мы не нуждался в более богатой меблировке.

Там было еще три комнаты: одна для меня и моей жены, другая для двух наших дочерей, и третья, с двумя кроватями, для остальных детей. Маленькая республика, которой я даровал свои божественные законы, регулировалась следующим образом: с восходом Солнца мы все собирались в нашей общей комнате; огонь предварительно разжигал слуга. После того, как мы приветствовали друг друга с подобающей церемонией, поскольку я всегда считал уместным соблюдать некоторые механические формы хорошего воспитания, без которых свобода всегда разрушает дружбу, мы все склонились в знак благодарности тому Существу, которое подарило нам ещё один день жизни. Выполнив эту обязанность, мы с сыном отправлялись заниматься своими обычными делами, в то время как моя жена и дочери занимались приготовлением завтрака, который всегда был готов к определенному часу.

Я выделил полчаса на эту трапезу и час на ужин; это время бывало как правило потрачено на невинное веселье и перепалки между моей женой и дочерьми, а также спорами на философские споры между моим сыном и мной. Поскольку мы вставали с восходом Солнца, мы никогда не продолжали свои труды после его захода, а возвращались домой к ожидающей нас семье, где для нашего приема были приготовлены улыбающиеся взгляды, гостеприимный очаг и приятный огонь. Не обходилось у нас и без гостей: иногда фермер Флэмборо, наш разговорчивый сосед, а часто и слепой волынщик, наносили нам визит и с удовольствием дегустировали наше крыжовенное вино, за приготовление которого наша репутация только укреплялась в глазах окружающих. У этих безобидных людей было несколько способов составить хорошую компанию: пока один играл, другой пел какую-нибудь трогательную балладу, типа «Последней доброй ночи Джонни Армстронга» или «Жестокость Барбары Аллен».

Вечер закончился так же, как мы начали утро: моим младшим мальчикам было поручено прочитать псалом дня, и тот, кто читал громче, отчетливее и лучше всех, должен был в воскресенье получить полпенни, чтобы положить их в копилку для бедных. Так мы забавлялись на досуге. Когда наступало воскресенье, это действительно был день нарядов, роскошь которых не могли сдержать все мои диктаторские указы.

Как бы было хорошо, думал я, как мне всегда казалось, было бы прекрасно, чтобы мои внятные и доходчивые лекции против гордыни наконец победили врождённое тщеславие моих дочерей, и всё же я по-прежнему обнаруживал в главном и в тясяче мелочей, открытых только сердцу отца, что они втайне привязаны ко всем своим прежним привязанностям и в том числе к нарядам. Они по-прежнему обожали кружева, тесьму, стеклярус и кетгут. Сама же моя жена сохранила былую страсть к своей малиновой епанче, поэтому что я однажды как бы случайно выссказал ей свои затаённые мысли. Особенно в первое воскресенье нашего пребывания на новом месте их поведение меня огорчило.

Накануне вечером я пожелал, чтобы мои девочки на следующий день встали пораньше, потому что я всегда любил бывать в церкви подольше, чем остальные прихожане. Они пунктуально выполнили мои указания, но когда утром мы должны были собраться за завтраком, спустились моя жена и дочери, одетые во всем своем былом великолепии. Их волосы были уложены в косички с помощью помады, лица подкрашены с изяществом и вкусом, шлейфы собраны сзади в хвост и шуршат при каждом движении. Я не мог не улыбнуться при виде их детского тщеславия, особенно тщеславию моей жены, от которой я ожидал гораздо большей щепетильности и осмотрительности. Таким образом, в этой критической ситуации моим единственным выходом было с важным видом приказать сыну вызвать нашего погонщика. Девочки были поражены этим приказом, но я повторил его с большей настофячивостью и торжественностью, чем прежде.

— Конечно, мой дорогой, ты шутишь, — воскликнула моя жена, — мы прекрасно можем пройтись пешком! Сегодня нам не нужна карета, чтобы везти нас!

— Ты ошибаешься, дитя моё — с пободающими модуляциями возразил я, — Нам действительно очень нужна карета; потому что, если мы пойдём в церковь в таком непотребном наряде, даже дети в приходе будут улюлюкать нам вслед!

— В самом деле? — ответила моя жена, — Я всегда представляла, что моему Чарльзу рядом с собой нравилось видеть своих детей опрятными и красивыми… Вот я и дожил — родная жена начала оспаривать решения мужа!

— Ты можешь быть такой опрятной, как ты пожелаешь, — перебил я, — ходи хоть голой, и я буду любить тебя за это не меньше, но всё же, пойми, это не опрятность, а вычурность и понты. Эти оборки, подкрашивания и заплатки только заставят всех жён наших соседей люто возненавидеть нас. Нет, дети мои, — продолжал я более серьёзно, — эти платья нужно переделать во что-нибудь попроще и поскромнее, ибо нарядность очень неприлична нам, тем, кто хочет иметь средства для соблюдения приличий и морали. Я не знаю, приличествует ли такое бахвальство даже богатым, и мы, при самых поверхностных расчётах, примем во внимание и уразумеем, что вся нагота бедного мира может быть прикрыта малой толикой нарядов тщеславных богатеев! Это увещевание возымело должное действие. Они с величайшим хладнокровием в ту же минуту отправились переодеваться, а на следующий день я с удовлетворением обнаружил, что мои дочери по их собственной инициативе заняты тем, что режут шлейфы на воскресные жилетки для Дика и Билла, двух наших малышей, и что было ещё большим мёдом для моего сердца, платья только улучшились благодаря урезанию.

Глава VII

Появился новый и замечательный знакомый. То, на что мы возлагаем больше всего надежд, обычно оказывается самым фатальным.

На совсем небольшом расстоянии от дома мой предшественник устроил скамейку, затенённую живой изгородью из боярышника и жимолости. Здесь, когда стояла хорошая погода и наша работа заканчивалась, мы обычно садились вместе, чтобы насладиться обширным открывавшимся вдали пейзажем и отдохнуть в вечерней тишине. Здесь мы, так же, как и на веранде, пили чай, который теперь превратился в святой ритуал; и поскольку мы пили его довольно редко, это приносило новую радость, поскольку приготовления к нему велись с немалой долей суеты и церемоний. В таких случаях двое наших малышей всегда читали за нас псалмы, и их регулярно угощали после того, как они заканчивали. Иногда, чтобы разнообразить наши обычные развлечения, девочки пели под гитару. И пока они, таким образом, устраивали пред нами небольшой частный концерт, мы с женой прогуливались по пологому полю, усеянному прекрасными голубыми колокольчиками и кашками, с восторгом говорили о наших детях и наслаждались ветерком, который овевал нас обоих, здоровых и находящихся в волной гармонии друг с другом. Таким образом, мы начали понимать, что любая жизненная ситуация может приносить свои особые, уникальные удовольствия, если не требовать от жизни чересчур многого. Каждое утро мы просыпались для повторения нудного, тяжёлого труда, но вечер вознаграждал нас лёгким, ни к чему не обязывающим весельем.

Это было примерно в начале осени, в праздничный день, ит поскольку у меня были такие маленькие промежутки между отдыхом и работой, я в очередной раз пригласил свою семью в наше обычное место развлечений, и наши юные музыканты, как обычно, начали свой обычный концерт. Пока мы были заняты этим, мы вдруг увидели, как примерно в двадцати шагах от нас проскакал проворный олень, и, судя по его натруженному дыхинию, за ним гнались охотники. У нас было не так много времени, чтобы поразмыслить о бедственном положении бедного животного, когда мы заметили, что собаки и всадники пронеслись на небольшорм расстоянии позади от нас и неслись они той же самой траекторией, что летел олень. Я сразу же собрался вернуться к своему семейству, но то ли любопытство, то ли удивление, то ли еще какой-то скрытый мотив удержали мою жену и дочерей на своих местах.

Охотник, ехавший впереди, промчался мимо нас так стремительно, что мцы не успели разглядеть его, за ним последовали еще четыре или пять человек, которые, казалось, так же спешили. Наконец молодой джентльмен, обладавший более благородной наружностью, чем остальные, вышел вперёд и некоторое время придирчиво рассматривал нас, и потом, вместо того, чтобы продолжить погоню, резко остановился и, отдав поводья своей лошади сопровождавшему его слуге, приблизился к нам с небрежным видом покровительственного превосходства. Казалось, он совершенно не нуждался в представлении, но собирался поприветствовать моих дочерей, как человек, уверенный в добром приёме. Но и они рано усвоили урок не обращать внимания на чужую самонадеянность. После чего он сообщил нам, что его зовут Торнхилл, и он является владельцем поместья, которое простирается на всё пространство вокруг нас. Поэтому-де он снова предложил поприветствовать женскую половину моей семьи, и такова была сила богатства, фортуны и прекрасных одежд, что он не встретил повторного отпора.

Поскольку его обращение, хотя и уверенное, было непринужденным, мы вскоре ближе познакомились; и, увидев лежащие рядом музыкальные инструменты, он попросил, чтобы его одарили нашим исполнением. Поскольку я не одобрял таких неравных знакомств, я подмигнул своим дочерям, чтобы помешать их уступчивости; но мой намёк был опровергнут намёком их матери; так что они с весёлым видом спели нам любимую песню Драйдена. Мистер Торнхилл, казалось, был в восторге от их исполнения и выбора, а затем сам взялся за гитару. Он играл, но очень равнодушно, плоско; однако моя старшая дочь с лихвой отплатила ему за его прежние аплодисменты и заверилаисполнителя, что его голос был даже громче и отчётливее, чем у её учителя. Услышав этот комплимент, он поклонился, на что она ответила реверансом. Он похвалил её отменный вкус, а она похвалила его проникновенное понимание: за целый век они не могли бы познакомиться лучше. В то время как любящая мать, не менее счастливая, настояла на том, чтобы дорогой гость зашёл и продегустировал стакан её крыжовника. Вся семья, казалось, искренне стремилась доставить ему удовольствие. Мои девочки пытались развлечь его темами, которые казались им наиболее современными, в то время как Мозес, напротив, задал ему пару вопросов и огорошил дюжиной тезисов из древних, над которыми тот с удовольствием посмеялся. Мои малыши были не менее занятны и с нежностью отнеслись к нему, статаясь елозить поближе от незнакомца. Все мои усилия едва ли могли удержать их грязные пальцы от того, чтобы не потрогать кружева на его одежде и не запятнать их, а также не приподнять клапаны его карманов, чтобы посмотреть, что там находится. С приближением вечера он откланялся, но откланялся он только после того, как испросил разрешения как-нибудь повторить свой визит, на что, поскольку он был нашим домовладельцем, мы с готовностью согласились. Как только он ушел, моя жена созвала большой королевский совет по поводу подведения итогов дня. Она придерживалась мнения, что это был самый удачный финт в её жизни, удар веслом, как она говорила, потому что она теперь узнала, что ещё более странные вещи наконец-то могут начать воплщаться в жизнь. Она надеялась снова дожить до того дня, когда мы сможем высоко держать голову, находясь в одной компании вместе с лучшими из двуногих. И в заключение она заявила, что не видит причин, по которым две мисс Сморчки могли бы быть достойны выйти замуж за богатых людей, а её дети при этом остались бы ни с чем прозабять у разбитого корыта. Поскольку этот последний аргумент, как всегда, был адресован мне, я запротестовал, что не вижу ни причин ни для этого, ни длятого, что мистер Симпкинс выиграл десять тысяч фунтов в лотерею, а мы остались с пустыми руками.

— Я протестую, Чарльз, — воскликнула тут моя жена, — ты всегда так издеваешься над моими девочками и надо мной, когда мы в приподнятом настроении, что я удивляюсь тебе. Скажи мне, Софи, дорогая, что ты думаешь о нашем новом госте? Тебе не кажется, что он супер-добродушен?

— Действительно, безмерно добродушен, мама! — подтвердила старшенькая, хихикая, — Я думаю, ему есть что сказать по любому поводу, и он никогда не теряется! И чем более пустяковая тема предложена для разговора, тем больше ему есть, что сказать…

— Да, — воскликнула Оливия, — он достаточно неплох, как мужчинка, но, что касается меня, он мне не очень нравится совершенно, он такой чрезвычайно наглый и фамильярный, хотя на гитаре играет, как король! Эти две последние речи я истолковал в ином ключе. Из этого я понял, что София внутренне презирала его так же сильно, как Оливия втайне восхищалась им.

— Какого бы вы ни были мнения о нём, дети мои, — воскликнул я, — по правде говоря, он не расположил меня в свою пользу. Неравная дружба всегда заканчивается отвращением! И я, прошу заметить, подумал, что, несмотря на всю его непринуждённость, он, казалось, прекрасно осознавал дистанцию между нами… Давайте держаться людей нашего слоя! Нет персонажа более презренного, чем мужчина, который охотится за приданым, и я не вижу причин, по которым женщины, охотящиеся за приданым, тоже не должны быть достойны презрения! Таким образом, в лучшем случае мы будем достойны презрения, если его взгляды будут благородными; но что, если они будут иными!? Я бы содрогнулся, только подумав об этом! Это правда, что у меня нет опасений из — за поведения моих детей, но я думаю, что некоторые из них преувеличены, и они просто поддакивали ему… Я бы продолжил, если бы меня не прервал слуга сквайра, который, передавая свои наилучшие пожелания, прислал нам кусок оленины и обещание пообедать вместе с нами через несколько дней.

Этот своевременный подарок более убедительно свидетельствовал в его пользу, нежели всё, что я мог бы высказать против. Поэтому я тут же замолк, удовлетворенный тем, что просто указал на грозящую нам в будущем опасность, и предоставив им самим решать, как её избежать. Та добродетель, которую нужно постоянно оберегатьи прятать за семью замками, едва ли стоит и ломаного гроша.

Глава VIII

Счастье сельской жительницы у камина…

Поскольку мы продолжали прежний спор с некоторой долей понимания друг друга, чтобы уладить дело, все пришли к единодушному мнению, что нам следует съесть на ужин часть оленины, и девочки с готовностью взялись за это дело. -Мне жаль, — воскликнул я, — что у нас нет соседей или забредших незнакомцев, которые могли бы принять участие в этом весёлом застолье: пиры такого рода приобретают двойное удовольствие от негаданного гостеприимства».

— Благослови тебя господь, — воскликнула моя жена, — а вот и наш добрый друг мистер Берчелл, который спас нашу Софию, и это изрядно сбивает тебя с толку в этом споре!

— Ну-ка, опровергни-ка меня в этом споре, дитя мое!» — воскликнул я, — Здесь ты ошибаешься, моя дорогая. Я верю, что мало кто может это сделать! Я никогда не оспаривал твоих способностей в приготовлении гусиного пирога, и я прошу тебя предоставить это дело мне!

Пока я говорил, бедный мистер Берчелл вошёл в дом и был встречен семьей, которая сердечно пожала ему руку, в то время как маленький Дик услужливо придвинул ему стул. Я был доволен дружелюбием бедняги ко мне по двум причинам: потому что я знал, что он хочет моей дружбы, и я знал, что он будет дружелюбен настолько, насколько это в его силах. В наших краях он был известен как бедный джентльмен, который в молодости ни на что не годился, хотя ему ещё не исполнилось тридцати. Время от времени он говорил с большим здравым смыслом, но в целом больше всего любил общество детей, которых он обычно называл безобидными маленькими человечками. Как я выяснил, он был знаменит тем, что пел им всегда и везде баллады и рассказывал чудные истории; и при этом редко выходил из дома без чего-нибудь для них в карманах — кусочка имбирного пряника или свистульки в полпенни ценой. Обычно раз в год он приезжал на несколько дней в наш район и пользовался гостеприимством соседей. Он сел ужинать вместе с нами, и моя жена для такого случая не пожалела своего крыжовенного вина. Чарка, как говорится, пошла по кругу, он спел нам свои излюбленные старые песни и рассказал детям историю об олене из Беверленда, историю терпеливого Гриссела, приключения Кошачьей Шкуры, а затем «Беседку прекрасной Розамонды».

Наш петух, который всегда кричит в одиннадцать, наконец доложил нам, что пришло время отдыхать; но с размещением незнакомца возникли непредвиденные трудности: все наши кровати были уже заняты, и было слишком поздно отправлять его в соседнюю пивную. Столкнувшись с этой дилеммой, маленький Дик предложил ему свою часть кровати, если его брат Мозес позволит ему лечь с ним.

— А я, — воскликнул Билл, — отдам мистеру Берчеллу свою часть, если мои сестры возьмут меня к себе».

— Молодцы, мои славные детки, — воскликнул я, — гостеприимство — одна из первейших обязанностей христианина. Зверь прячется в свое убежище, а птица летит в своё гнездо; но беспомощный человек может найти убежище только у своего двуногого собрата. Величайшим незнакомцем в этом мире был тот, кто пришёл, чтобы спасти его. У него никогда не было дома, как будто он хотел посмотреть и пр оверить, сколько гостеприимства обретается среди нас.

— Дебора, дорогая моя, — крикнул я своей жене, — дай этим мальчикам по куску сахара каждому, и пусть у Дика будет самый большой, потому что он предложил это первым. Ранним утром я созвал всю свою семью, чтобы помочь мне спасти копну сена, и, поскольку наш гость предложил свою помощь, он тоже был принят в число спасителей. Наши труды продвигались быстро, мы развернули полосу по ветру, я шёл впереди, а остальные следовали за мной в должной последовательности. Однако я не мог не отметить усердие мистера Берчелла в оказании помощи моей дочери Софии в выполнении её части задания. Покончив со своим, он присоединялся к ней и вступил с ней в оживленную беседу; но я был слишком высокого мнения о разуме Софии и был слишком хорошо убеждён в её здрамомыслии, чтобы испытывать какое-либо беспокойство из-за человека с разбитым сердцем. Когда мы закончили свои сегодняшние труды, мистер Берчелл был снова приглашён нами, как и накануне вечером, но он отказался, так как в ту ночь ему предстояло переночевать у соседа, ребенку которого он нёс свисток. Когда он ушёл, наш разговор за ужином перешел на нашего покойного несчастного гостя.

— Какой яркий пример, — сказал я, — этот несчастный человек, вечно страдающий от легкомыслия и расточительности, которые могут быть свойственны юноше, но уж никак не зрелому мужчине. Ему ни под каким соусом не нужен здравый смысл, который только усугубил бы его прежнюю глупость. Бедное несчастное создание, где теперь гуляки, льстецы, которыми он когда-то мог повелевать! Уехал, возможно, на прием к баньо пандеру, разбогатев благодаря своей расточительности. Когда-то они хвалили его, а теперь аплодируют его позору: их прежние восторги по поводу его остроумия теперь превратились в сарказм по поводу его глупости: он беден и, возможно, заслуживает бедности; потому что у него нет ни стремления быть независимым, ни умения быть полезным. Побуждаемый, возможно, какими-то тайными причинами, я высказал это замечание со слишком уж большой язвительностью, за что моя София мягко упрекнула меня.

— Каким бы ни было его прежнее поведение, папа, его нынешние обстоятельства должны освобождать его от порицания. Его нынешняя бедность — достаточное наказание за прежнюю глупость; и я слышала, как сам мой папа говорил, что мы никогда не должны наносить убийственный удар жертве, над которой Провидение держит бич своего негодования и мести!

— Ты права, Софи, — воскликнул мой сынок Мозес, — и один из древних прекрасно изобразил столь злонамеренное поведение, кстати попытки деревенщины содрать кожу с Марсия, с которого, как повествует нам древняя басня, другой полностью содрал кожу! Кроме того, я не знаю, так ли плохо положение этого бедняги, как его представляет мой отец. Мы не должны судить о чувствах других по тому, что мы могли бы чувствовать, окажись на их месте. Каким бы тёмным ни казалось жилище крота на наш взгляд, само животное находит, уж поверьте мне, это помещение достаточно светлым. И, по правде говоря, ум этого человека, кажется, цеоликом соответствует его положению, ибо я никогда не слышала никого более жизнерадостного, чем он, каким он был сегодня, когда разговаривал с вами! Это было сказано без малейшего умысла, однако вызвало румянец, который она постаралась скрыть за выражением притворного смеха, при этом она заверила его, что едва ли обратила внимание на то, что он ей сказал, но что, по её мнению, когда-то он, возможно, был очень хорошим джентльменом. Готовность, с которой она взялась оправдываться, и её румянец были симптомами, которые я внутренне не одобрял, но я сейчас лишь высказываю свои неясные подозрения. Поскольку мы ожидали нашего хозяина на следующий день, моя жена пошла готовить пирог с олениной. Моисей читал, и пока я учил малышей, мои дочери, казалось, были так же заняты неотложными делами. Я долго наблюдал за ними, пока они совещались и что-то там готовили на огне. Сначала я предположил, что они помогают своей матери, но маленький Дик шёпотом сообщил мне, что они готовят протирки для лица. Ко всем видам умываний я питал естественную антипатию, поскольку знал, что вместо того, чтобы улучшать цвет лица, они его портят. Поэтому я потихоньку придвинул свой стул к камину и, схватив кочергу, как будто её нужно было починить, казалось бы, случайно, перевернул всю их адскую композицию, в понимании, что теперь было бы слишком поздно затевать новую.

Глава IX

Написанная городским острословом. Самые тупые парни могут научиться быть смешными за одну-две ночи.

Когда наступило утро, когда мы должны были принимать нашего молодого хозяина, нетрудно догадаться, какие запасы из нашей коладовки былои брошены в бой, чтобы нам не ударить в грязь лицом. Можно также предположить, что по этому случаю моя жена и дочери распустили свое самое яркое оперение. Мистер Торнхилл пришел с парой друзей, своим капелланом и псарём. Слуг, которых было много, он вежливо отослал в ближайшую пивную, но моя жена, торжествуя в своем сердце, настояла на том, чтобы угостить их всех; что, кстати, на три недели почти сполошь опустошиоло наш стол. Поскольку мистер Берчелл намекнул нам накануне, что мистер Торнхиолл собирается сделать предложение руки и сердца мисс Уилмот, бывшей любовнице моего сына Джорджа, это в значительной степени охладило наше раздутое, показное радушие, но удачный случай в какой-то мере облегчил наше смущение; когда кто-то из компании случайно упомянул её имя, мистер Торнхилл клятвенно заверил всех, что в жизни не знал ничего более абсурдного, чем называть такое страшилище красавицей.

— Разрази меня гром, — продолжал он, — если я не получу большего удовольствия, выбрав себе любовницу в виде лампы под часами в церкви святого Дунстана!

На этом замечании он прекратил дозволенные речи и стал неистово ржать, и мы тоже, что спорить, шутки богатых всегда имеют успех у беззубых бедняков! Оливия тоже не удержалась и прошептала достаточно громко, чтобы её услышали, что у него просто сногсшибательный юмор. После ужина я начал со своего обычного тоста за Церковь. За это меня капеллан тут же вздумал растечься в благодарности, добавив, что церковь всегда была единственной владычицей его сердца и единственной стоящей любовницей.

— Ну-ка, скажи нам, только честно, Фрэнк, — сказал сквайр со своей обычной лукавинкой, — предположим, что церковь — твоя нынешняя госпожа и повелительница, предположим, она стоит в своей батистовой футболке с одной стороны, а с другой стоит Мисс София, без батиста и футболки, за которую из них бы ты проголосовал?

— За обоих, разумеется! — уверенно прорычал капеллан.

— Браво, Фрэнк! — воскликнул сквайр, — Пусть я утопну в этой пивной кружке, но прекрасная девушка стоит всего этого церковного бесива в мире. Ибо что все эти десятины, демагогия и уловки, как не обман? Всё это безобразие — проклятое надувательство, и я могу это доказать!

— Я был бы не против, чтобы вы это сделали, — дипломатично воскликнул мой сын Мозес, — и я думаю, — продолжал он, — что я был бы в состоянии веско оппонироватьь вам.

— Очень хорошо, сэр, — воскликнул Сквайр, который немедленно смекнул, с кем имеет дело, — и подмигнул остальной компании, чтобы подготовить нас к новой незабываемой забаве, — если вы за лютый спор на эту тему, я готов принять бой. Первое, и основное, что нам надо решить, будем ли мы выступать аналогическим или диалогическим методом? Вы понимаете, о чём я говорю?

— Я за то, чтобы вести спор рационально! — воскликнул Мозес, вполне довольный тем, что ему наконец позволили выссказаться в полную силу.

— Ещё лучше! — воскликнул Сквайр — и во-первых, во-вторых и в сто тридцать пятых… Я надеюсь, вы, сударь, не станете отрицать, что что бы ни было, так оно и есть? Если вы не согласитесь с этой леммой, или, если вам угодно, постулатом, я не смогу двигаться дальше.

— Что ж, — ответил Мозес, — я думаю, что могу согласиться с этим, и даже извлечь из этого максимум пользы.

— Я тоже надеюсь на это! — ответил собеседник, просто уливаясь от смеха, — Теперь, я надеюсь, вы согласитесь, что часть всегда меньше целого?

— Я также допускаю и это! — воскликнул Мозес, и брови его двинулись в разные стороны, — Это более чем справедливое и разумное утверждение!

— Я надеюсь, — воскликнул Сквайр, — вы не станете отрицать, что сумма углов треугольника равна двум прямым углам?

— Ничего не может быть элементарнее и правильнее! — ответил Мозес и огляделся вокруг, ища у стен поддержки, но со всей своей обычной важностью.

— Очень хорошо! — воскликнул сквайр, говоря очень быстро, почти скороговоркой, — поскольку вопрос таким образом решен абсолютно беспрекословно диалектически и амбивалентно, я, эль кристо бонавентуро, приступаю к объективному наблюдению за фактором опыта, и утверждаю, что сцепление самораскрывающихся всемирных кармических самосуществований, протекающее в соотношении чёткого и фиксированного взаимного дублирования, эль пуззо глория мундис, естественным образом порождает неубывающий проблематичный диалогизм, который в какой — то мере доказывает, паче чаянья остались ещё мудрые люди, что сущность духовности может быть отнесена ко второму кармическому предикату…

— Постойте, погодите! — воскликнул меньшой, захлопав от неожиданности глазами и вспотев, — Извините! Я что-то за вами не поспеваю! Нет! Я понял… Насчёт предиката я понял! Это элементарно… Но… Я отрицаю это! Неужели вы думаете, что я способен таким образом покорно подчиняться таким примитивно изложенным неортодоксальным и кармическим доктринам?

— Что? — ответил сквайр, словно в притворной запальчивости, внутренне обхохатываясь над энтузиазмом юного спорщика, — Что? Не подчиниться? Вы думаете, что вы говорите? Ответьте мне на один очень простой вопрос: как вы думаете, прав ли Аристотель, когда утверждает, что родственники связаны между собой?

— Несомненно! — пискнул Мозес.

— Если это так, — воскликнул Сквайр, — ответьте мне прямо на мой новый каверзный вопрос: как вы оцениваете первую часть моего аналитического исследования «Энтимем Дефицитрум Секундум» — со знаком «плюс» или «минус», и приведите мне свои доводы?! Назовите мне наконец свои доводы, я говорю вам прямо! Приступайте!

— Я протестую, — воскликнул Мозес, — я не понимаю логику ваших рассуждений; но если свести всё это к одному простому тезису, то я полагаю, в этом случае на него можно будет дать какой-то ответ.

— О, сэр, — воскликнул Сквайр, — я ваш покорнейший слуга, я вижу, вы хотите, чтобы я снабдил вас и аргументами, и интеллектом тоже. Вам бонусы не нужны? Нет, сэр, я протестую, вы предлагаете для меня слишком суровые условия! Это вызвало смех у бедного Мозеса, который был единственной мрачной фигурой в этой группе весёлых, хохочущих лиц: и за все время представления более не произнес ни единого слова. Но хотя все это не доставило мне никакого удовольствия, на Оливию это произвело совсем иное впечатление. Она приняла всё это за шутку, хотя это было всего лишь воспоминание. Поэтому она по привычке продолжала считать его вполне достойным джентльменом; и те, кто осознает, какими могущественными составляющими любого образа являются здоровье, хорошая фигура, изысканная одежда и огромное состояние, легко простят её.

Мистер Торнхилл, несмотря на своё истинное невежество, говорил непринуждённо и мог бегло распространяться на обычные для разговора темы. Поэтому неудивительно, что такие таланты завоевали расположение девушки, которую воспитание научило ценить свою внешность и, следовательно, ценить и чужую. После его ухода мы снова вступили в спор о достоинствах нашего молодого домовладельца. Когда он обратил свои взгляды и разговор к Оливии, больше не оставалось сомнений в том, что именно она была тем объектом, который побудил его стать нашим посетителем. Казалось, она также не была сильно недовольна невинными насмешками своих братьев и сестры по этому поводу. Даже сама Дебора, казалось, разделяла радость этого дня и ликовала триумфу своей дочери, как будто это была её собственная победа.

— А теперь, моя прелесть, — крикнула она мне, — я честно признаюсь, что это я проинструктировала своих девочек поощрять ухаживания нашего хозяина. У меня всегда были некоторые амбиции, и теперь вы видите, что я была права, ибо кто знает, чем это может закончиться?

— Да, кто ж это знает?, — ответил я со стоном, — Что касается меня, то мне всё это не очень нравится; и я был бы больше доволен тем, чтобы за моими дочерьми укхаживал человек нашего круга, тот, кто пусть беден, но зато честен в своих намереньях, чем этот прекрасный джентльмен с его состоянием и неверностью, ибо, положись на меня, если он будет делать то, в чем я его подозреваю, тогда в компании у такого с позволения сказать свободомыслящего человека близко не будет моего ребёнка!

— Конечно, отец, — воскликнул Мозес, — что касается всего этого, то ты, отец, слишком суров в этом, ибо небеса никогда не осудят человека за то, что он думает, ибо они судят лишь за то, что он делает. У каждого человека есть тысяча порочных мыслей и привычек, которые возникают и с которыми человек как правило ничего не может поделать. Свободно рассуждая о религии, этот джентльмен может быть связан своими предрассудками и внутренне скован: так что, допускаю, что его чувства могут оказаться ошибочными, но поскольку он сугубо пассивен в своём выборе, его можно винить за ошибки не больше, чем губернатора города без стен и башен — за убежище, которое он обязан предоставить вторгшемуся врагу.

— Верно, сын мой, — воскликнул я, — но если губернатор приглашает врага, то он априори виновен. И так всегда бывает с теми, кто погружается в ложь и верно служит одному лишь заблуждению. Порок заключается не в согласии с доказательствами, которые на виду, а в том, что люди слепы к сумме всех иных предлагаемых доказательств. Ясно? Так что, хотя наши ошибочные мнения формируются непроизвольно, всё же, поскольку мы были умышленно испорчены или слишком небрежны при их формировании, мы заслуживаем наказания за наш порок или презрения за нашу неосознанную глупость.»

Теперь моя жена поддерживала беседу, хотя и не вступала в спор: она заметила, что несколько очень благоразумных мужчин из числа наших знакомых были вольнодумцами и меж тем оказались очень хорошими мужьями; и она знала нескольких благоразумных девушек, у которых было достаточно мастерства, чтобы обратить в свою веру даже старых супругов.

— И кто знает, мой дорогой, — продолжала она, — возможно, что такое чудо преображения сможет сделать и наша Оливия. Этой девушке есть что сказать по любому поводу, и, насколько мне известно, она очень искусна в любой полемике.

— Моя дорогая! — воскликнул я, — Что ты мелешь? Какую полемику она способна выдержать? Я, даже если изнасилую всю свою память, не смогу припомнить, что я когда-либо давал ей в руки какие-либо книги! Ты, конечно, переоцениваешь все её достоинства! -В самом деле, папа, — ответила Оливия, — я ни на что и не претендую, я прочитала много разных статей, в которых нет никакого единого мнения. Я прочитала «Споры между Твакумом и Сквером», «Спор между Робинзоном Крузо и дикарём Пятницей», и сейчас я занята чтением «Споров о религиозном уходе». Я был потрясён!

— Очень хорошо, — воскликнул я, — я нахожу, что ты хорошая девочка, что ты прекрасно подходишь для обращения в любую веру, и так что иди, помоги своей маме приготовить пирог с крыжовником.

Глава X

Роман, который не сулит большой удачи, но может принести много пользы.

На следующее утро нас снова навестил мистер Берчелл, и хотя по определенным причинам я начал испытывать лёгкое раздражение из-за частых его возвращений, но я не мог отказать ему в своём обществе и в убитии времени у камина. Это правда, что его труд с лихвой окупал его увеселения, ибо он усердно трудился среди нас и был первым и на лугу в косьбе, и в возведении стогов сена, а потому ставил себя выше всех. Кроме того, у него всегда в запасе было что-нибудь забавное, что облегчало наш труд, и он был таким чудаком и в то же время так разумен, что я всей душой любил его, смеялся над ним и жалел. Единственно, что вызывало мою скрытую неприязнь — так это его напористая привязанность к моей дочери: он в шутку называл ее своей маленькой любовницей, а когда покупал каждой из девочек по набору повязок, её повязка всегда оказывалась самой красивой. Не знаю, почему, но с каждым днем он, казалось, становился всё более любезным, его остроумиевсё более изощрялось, совершенствовалось, а его простота поразительным образом приобретала вид мудрости. Наша семья пообедала в поле, и мы сидели, или, скорее, возлежали, за своей скромной трапезой, расстелив скатерть на сене, в то время как мистер Берчелл что было сил веселили участников пира. К нашему еще большему удовольствию, два чёрных дрозда перекликались с противоположных изгородей, прилетела знакомая красногрудка и стала клевать крошки у нас из рук, и каждый звук в Природе казался нам всего лишь эхом всемирной гармонии.

— Сидя вот так, — говорит София, — грех не думать о двух влюблённых, так мило описанных мистером Грэем, тех самых, которые умерли в объятиях друг друга. В этом описании есть что — то настолько трогательное, что я перечитывал его сотни раз и каждый раз со всё большим восторгом!

— По-моему, — воскликнул мой сын, — лучшие штрихи в этом описании намного ниже, чем в «Ацисе» и «Галатее» Овидия. Римский поэт лучше понимает контраст, как творческий приём, и от его искусного исполнения зависит вся сила патетики!

— Замечательно, — воскликнул мистер Берчелл, — замечательно, что оба поэта, которых вы помянули, в равной степени способствовали привнесению ложного вкуса в свои страны, наполнив все свои строки излишним пафосом. Не слишком одарённые люди находили, что им легче всего подражать в их недостатках, чем в достоинствах, и английская поэзия, как и поэзия поздней Римской Империи, в настоящее время представляет собой не что иное, как комбинацию пышных образов без сюжета или связи; цепочку эпитетов, которые улучшают звучание, но не передают смысла. Но, возможно, мадам, хотя я и осуждаю других таким образом, вы сочтёте вполне справедливым, что я должен дать им возможность отомстить, и на самом деле я сделал это замечание лишь для того, чтобы иметь возможность представить труппе балладу, которая, несмотря на все её недостатки, по крайней мере, свободна из тех, о каких я уже упоминал.

БАЛЛАДА

Веди меня, пустыни житель,

Святой анахорет;

Близка желанная обитель;

Приветный вижу свет.

Устал я: тьма кругом густая;

Запал в глуши мой след;

Безбрежней, мнится, степь пустая,

Чем дальше я вперед.

Мой сын, — в ответ пустыни житель,

Ты призраком прельщен

:Опасен твой путеводитель

Над бездной светит он.

Здесь чадам нищеты бездомным

Отверзта дверь моя,

И скудных благ уделом скромным

Делюсь от сердца я.

Войди в гостеприимну келью;

Мой сын, перед тобой

И брашно с жесткою постелью,

И сладкий мой покой.

Есть стадо, — но безвинных кровью

Руки я не багрил:

Меня творец своей любовью

Щадить их научил.

Обед снимаю непорочный

С пригорков и полей,

Деревья плод дают мне сочный,

Питье дает ручей.

Войди ж в мой дом — забот там чужды;

Нет блага в суете:

Нам малые даны здесь нужды,

На малый миг и те.

Как свежая роса денницы

Был сладок сей привет;

И робкий гость, склоня зеницы,

Идет за старцем вслед.

В дичи глухой, непроходимой

Его таился кров

Приют для сироты гонимой,

Для странника — покров.

Непышны в хижине уборы,

Там бедность и покой;

И скрыпнули дверей растворы

Пред мирною четой.

И старец зрит гостеприимный,

Что гость его уныл,

И светлый огонек он в дымной

Печурке разложил.

Плоды и зелень предлагает,

С приправой добрых слов;

Беседой скуку озлащает

Медлительных часов.

Кружится резвый кот пред ними;

В углу кричит сверчок:

Трещит меж листьями сухими

Блестящий огонек.

Но молчалив пришлец угрюмый;

Печаль в его чертах;

Душа полна прискорбной думы

И слезы на глазах.

Ему пустынник отвечает

Сердечною тоской:

— О юный странник, что смущает

Так рано твой покой?

Иль быть убогим и бездомным

Творец тебе судил?

Иль предан другом вероломным?

Или вотще любил?

Увы! спокой себя; презренны

Утехи благ земных;

А тот, кто плачет, их лишенный,

Еще презренней их.

Приманчив дружбы взор лукавый,

Но ах! как тень вослед

Она за счастием, за славой,

И прочь от хилых бед.

Любовь… любовь, Прелест игрою;

Отрава сладких слов:

Незрима в мире: лишь порою

Живет у голубков.

Но, друг, ты робостью стыдливой

Свой нежный пол открыл… —

И очи странник торопливо,

Краснея, опустил.

Краса сквозь легкий проникает

Стыдливости покров;

Так утро тихое сияет

Сквозь завес облаков.

Трепещут перси; взор склоненный;

Как роза, цвет ланит…

И деву-прелесть изумленный

Отшельник в госте зрит.-

Простишь ли, старец, дерзновенье,

Что робкою стопойВошла в твое уединенье,

Где бог один с тобой?

Любовь надежд моих губитель,

Моих виновник бед;

Ищу покоя, но мучитель

Тоска за мною вслед.

Отец мой знатностию, славой

И пышностью гремел;

Я дней его была забавой;

Он все во мне имел.

И рыцари стеклись толпою:

Мне предлагали в дар

Те — чистый, сходный с их душою,

А те — притворный жар.

И каждый лестью вероломной

Привлечь меня мечтал…

Но в их толпе Эдвин был скромный;

Эдвин, любя, молчал.

Ему с смиренной нищетою

Судьба одно дала:

Пленять высокою душою;

И та — моей была!

Роса на розе, цвет душистый

Фиалки полевой

Едва сравниться могут с чистой

Эдвиновой душой.

Но цвет с небесною росою

Живут один лишь миг:

Он одарен был их красою,

Я — легкостию их.

Я гордой, хладною казалась;

Но мил он втайне был;

Увы! Любя, я восхищалась,

Когда он слезы лил.

Несчастный!.. Он не снес презренья;

В пустыню он помчал

Свою любовь, свои мученья —

И там в слезах увял.

Но я виновна; мне страданье;

Мне увядать в слезах,

Мне будь пустыня та изгнанье,

Где скрыт Эдвинов прах.

Над тихою его могилой

Конец свой встречу я,

И приношеньем тени милой

Пусть будет жизнь моя!

— Мальвина! — старец восклицает,

И пал к ее ногам… О, чудо!

Их Эдвин лобзает;

Эдвин пред нею сам.-

Друг незабвенный, друг единый!

Опять навек я твой!

Полна душа моя Мальвиной —

И здесь дышал тобой.

Забудь о прошлом; нет разлуки;

Сам бог вещает нам:

Все в жизни радости и муки,

Отныне — пополам. Ах!

Будь и самый час кончины

Для двух сердец один:

Пусть с милой жизнию Мальвины

Угаснет и Эдвин.

{Перевод В. А. Жуковского.}

Пока мы засыпали под эту балладу, София, казалось, порхала в эфире, мешая нежность с одобрением. Но вскоре наше спокойствие было нарушено выстрелом из ружья, раздавшимся совсем рядом с нами, и сразу же после этого мы увидели, как мужчина перелезает через изгородь, чтобы забрать убитую им дичь. Этот спортсмен был капелланом сквайра, который подстрелил одного из чёрных дроздов, так приятно развлекавших нас. Такой громкий звук, раздавшийся так близко, испугал моих дочерей, и я заметила, что София в испуге бросилась в объятия мистера Берчелла, ища защиты. Джентльмен подошёл и попросил прощения за то, что побеспокоил нас, заявив, что не знал о нашем присутствии. Поэтому он присел рядом с моей младшей дочерью и, как настоящий спортсмен, предложил ей мясо, которое он убил в то утро. Она собиралась отказаться, но взгляд матери, брошенный на неё украдкой, тут же заставил её исправить эту оплошность и принять его подарок, хотя и с некоторой напускной неохотой. Моя жена, как обычно, шёпотом выразила свою гордость, заметив, что Софи совершенно покорила священника так же, как её сестра — сквайра. Я подозревал, однако, что с большей вероятностью, её привязанность была направлена на другой объект. Миссия священника состояла в том, чтобы сообщить нам, что мистер Торнхилл приготовил музыку и прохладительные напитки и намеревался в тот вечер дать молодым леди бал при свете Луны на лужайке перед нашей дверью.

— Я даже не стану скрывать, — продолжил он, — что мне невероятно приятно первым донести до вас эту весточку, поскольку искренне надеюсь, что в качестве награды я буду удостоен руки мисс Софи в качестве партнера. На это моя девушка ответила, что у неё не было бы возражений, если бы она могла сделать это с честью и по справедливости.

— Но здесь… есть джентльмен, — продолжала она, украдкой кинув взор на мистера Берчелла, — который был моим верным товарищем по работе в течение всего дня, и ему по праву подобает разделить со мной не только работу, но и мои развлечения! Мистер Берчелл сделал ей комплимент по поводу её намерений, и тут же вверил её на попечение капеллана, добавив, что в тот вечер он должен был пройти пять миль, так как был приглашён на праздничный ужин. Его отказ показался мне несколько странным, и я не мог понять, как такая разумная девушка, как моя младшенькая, могла предпочесть человека с разбитой судьбой и без гроша в кармане тому, чьи перспективы были намного выше, а состояние — больше. Но как мужчины лучше других припособлены распознавать тайные достоинства женщин, так и дамы часто формируют о нас самые верные суждения, судя по совсем невинным мелочам. Кажется, что оба пола приставлены шпионить друг за другом и наделены различными способностями и инструментами для взаимного контроля.

Глава XI

Появление на просцениуме двух знатных дам. Кажется, что роскошный наряд всегда свидетельствует о превосходном воспитании.

Не успел мистер Берчелл откланяться, а София согласилась потанцевать со священником, как мои малыши выбежали сообщить нам, что пришёл сквайр с целой толпой гостей. Вернувшись, мы застали нашего хозяина в обществе парочки молодых джентльменов и двух богато одетых молодых дам, которых он представил как очень знатных городских модниц. Так получилось, что для всей компании у нас не хватило стульев, но мистер Торнхилл тут же предложил, чтобы каждый джентльмен сидел на коленях у дамы. Я решительно воспротивился этому, несмотря на неодобрительный взгляд моей жены. Всвязи в этим Мозеса отправили к сеседям одолжить пару стульев, а поскольку нам катастрофически не хватало дам, которые могли бы составить компанию на деревенских танцах, двое джентльменов отправились с ним на поиски пары партнерш. Стулья и партнеры ждать себя не заставили и скоро появились. Джентльмены вернулись с румяными, как спелые яблоки, дочками моего соседа Флэмборо, щеголявшими красными пучками на макушке, однако на это неприглядное обстоятельство никто не обратил внимания. Хотя обе мисс Флэмборо считались лучшими танцовщицами в приходе и в совершенстве знали джигу и хоровод, они были совершенными профанами в деревенских танцах. Поначалу это привело нас в замешательство, однако, после небольшой толчеи, наступлений на мозоли и толчков и веселых столкновений, они, наконец, приспособились, и всё пошло как по маслу. Наш оркестр состоял из двух скрипок, свирели и барабана.

Ярко светила Луна, мистер Торнхилл и моя старшая дочь вели бал, к великому удовольствию зрителей; соседи, услышав, что происходит, столпились вокруг нас. Моя девочка двигалась с такой грацией и живостью, что моя жена не могла не обнаружить гордости в своем сердце, заверив меня, что, хотя малышка делала это так ловко, все движения были украдены у неё самой. Горожанки из кожи вон лезли, чтобы быть такими же непринужденными и ловкими, но безуспешно. Они плавали, нежились, замирали и резвились; но все это было коту под хвост, совсем не то, что у моей дочки. Зрители единогласно признали, что это было божественно, один лишь сосед Флэмборо заметил, облизываясь, что ноги мисс Ливи, казалось, так же легко двигались в такт музыке, как и её эхо. После того, как танцы продолжались около часа, две дамы, опасаясь простудиться, решили прервать бал. Одна из них, как мне показалось, выразила свои чувства по этому поводу в очень грубой, пошлой и даже площадной форме, когда заметила:

«Клянусь живым джинго, я вся взмокла от пота!».

Когда мы вернулись домой, нас ждал изысканный холодный ужин, который мистер Торнхилл распорядился принести с собой. Разговор на сей раз был более сдержан, чем раньше. Две дамы совсем задвинули моих девочек в тень, ибо не говорили ни о чём, кроме светской жизни и светского общества, а также о других модных темах, таких как картины с видами на горы, вкусы знати, Шекспир и музыкальные бокалы. Правда, раз или два они с наилучшими намереньями ощутимо оскорбили нас, принявшись грязно ругаться и хохотать, но это показалось мне самым верным признаком их высокого социального статуса (хотя с тех пор мне постоянно твердили, что ругательства и мат совершенно вышли из моды). Однако их роскошные наряды скрывали грубость их речи и делали простительными любые манеры. Я вообще думаю, что было бы хорошо, чтобы большинство женщина вообще не умело говорить и постоянно держало бы свои рты закрытыми.

Мои дочки, казалось, смотрели на этих прекрасных небожительниц с откровенным восхищением и завистью, а то, что казалось неправильным, ещё более возносило их и объяснялось уникально-первоклассным воспитанием. Но снисходительность дам по-прежнему превосходила все остальные их достоинства. Одна из них заметила, что, если бы мисс Оливия побольше повидала мир, это значительно улучшило бы её ауру и статус На что другая добавила, что всего одна зима, проведенная в городе, сделала бы ее маленькую Софию совсем другой, много лучше. Моя жена горячо поддакивала, вероятно не слишком вслушиваясь в слова, и одобрила и то, и другое, добавив, что ничего так горячо не желает, как привести своих дочерей в порядок хотя бы раз в течение зимы. На это я не мог не ответить, что их воспитание и так превосходит всё остальное, а эта чрезмерная и малопредставимая в наших условиях утонченность преподнесла бы их бедность только ещё более смехотворной и привила бы им вкус к удовольствиям, на которые им лучше даже не покушаться…

— А какими удовольствиями? — воскликнул мистер Торнхилл, — Разве они не заслуживают обладать всем лучшим в мире, ведь в их власти дать столь много? Что касается меня, — продолжал он, — то моё состояние довольно велико, и поскольку это так и есть, любовь, свобода и удовольствия — вот мои принципы, но будь я проклят, если половина моего состояния сможет доставить удовольствие моей очаровательной Оливии, она должна получить его всё! И единственное одолжение, о котором я попросил бы в ответ, — это присоединиться к моему благотворительному фонду!

Я не такой уж профан в этом мире, чтобы не понимать, что такие речи — модный способ скрыть наглость самого низкого пошиба, но я сделал великое усилие, чтобы подавить свое негодование.

— Сэр, — воскликнул я, — семья, которую вы сейчас удостаиваете своим обществом, воспитана в таком же высоком чувстве чести, как и вы! Любые попытки ущемить это чувство могут иметь очень опасные последствия! Честь, сэр, в настоящее время — наше единственное достояние, и с этим последним сокровищем мы должны быть особенно осторожны!

Вскоре я пожалел о своей горячности, с которой произнес эти слова, когда молодой джентльмен, пожав мне руку, поклялся, что одобряет мой дух, хотя и не одобряет моих подозрений.

— Что касается вашего теперешнего намёка, — продолжал он, — то, уверяю вас, ничто не было так далеко от моих намерений, как подобная мысль. Нет, как бы это ни было заманчиво, добродетель, способная выдерживать настоящую, долгую и нудную осаду, мне не по вкусу, это моветон, и все мои любовные похождения должны завершаться решающим ударом!

Обе дамы, которые делали вид, что ничего не знают об остальном, были, по-видимому, крайне недовольны этим последним проявлением вольности и завели очень осторожный и серьезный разговор о добродетели, к которому вскоре присоединились моя жена, капеллан и я. Разговор дошёл до того, что самого сквайра в конце концов заставили исповедаться в грехе, предавшись чувству сожаления о своих прежних излишествах.

Мы говорили о чистых радостях воздержания и о том, что разум освещет Солнце, не омраченное чувством вины. Я был очень доволен, что мои малышки не ложились спать дольше обычного, и ведя приятные беседы, получали наставление от такого количества опытных наставников. Мистер Торнхилл пошёл даже дальше меня и спросил, не возражаю ли я против того, чтобы помолиться. Я с радостью принял это предложение, и, таким образом, вечер прошел самым приятным образом, пока, наконец, компания не начала подумывать о возвращении. Дамы, казалось, страшно не хотели расставаться с моими дочерьми, к которым они стали внезапно питать особую привязанность, и присоединились к просьбе доставить им удовольствие побыть в их обществе дома. Сквайр поддержал это предложение, а моя жена присоединилась к его просьбам. Девочки тоже смотрели на меня так, словно хотели уйти. В полном замешательстве я придумал две или три отговорки, (я бы даже рискнул назвать их отмазами) которые мои дочери с такой же готовностью отвергли, так что в конце концов я был вынужден дать категорический отказ, на что весь последующий день мы не получали ничего, кроме угрюмых, косых взглядов и коротких, резких отказов.

Глава XII

Семья старается держать нос морковкой и сравняться с теми, кто выше её по положению. Несчастны бедняки, которые пытаются казаться преуспевающими богачами.

Теперь я начал замечать, что все мои долгие и мучительные лекции о воздержании, простоте и удовлетворённой бедности почти полностью игнорируются. Знаки внимания, которые в последнее время расточали нам те, кто был много выше нас по положению, пробудили во мне гордость, которую я усыпил, так и не избавившись от неё. Наши подоконники снова, как и прежде, были захламлены средствами для умывания шеи и лица. Теперь мы стали бояться Солнца, как непримиримого врага белизны кожи, а огня очага — как источник порчи цвета лица. Моя жена наконец заметила, что слишком ранний подъём вредит глазам её дочерей, что от работы после обеда у них краснеют носы, и убедила меня, что руки никогда не выглядят такими белыми, как когда они ничего не делают и висят плетьми. Таким образом, вместо того чтобы штопать рваные рубашки Джорджа, мы теперь делали их заново, перешивая старые ткани из марли или обрабатывая кетгутом. Бедные мисс Флэмборо, обе их бывшие веселые спутницы, теперь были отвергнуты, как ничтожные знакомые, и весь разговор шёл о светской жизни и светском обществе, о картинах, вкусах, Шекспире и музыкальных бокалах. Но мы вполне могли бы вынести всё это, если бы как-то раз не пришла цыганка-гадалка, чтобы возвысить нас до подлинного совершенства. Не успела появиться эта смуглая сивилла, как мои девочки бросились ко мне просить по шиллингу за штуку, чтобы я украсил её руку серебром. По правде говоря, я устал быть всегда мудрым и не мог не удовлетворить их просьбу, потому что мне, как хорошему отцу, нравилось видеть их счастливыми. Я дал каждой из них по шиллингу, хотя, к чести семьи, следует заметить, что сами они никогда не оставались без денег, поскольку моя жена всегда щедро давала им по гинее, чтобы они держали гинею в кармане; но со строгим наказом никогда не менять её. После того, как они на некоторое время уединились с гадалкой, по их сияющим глазам, их ошалелым взглядам, когда они вернулись, я понял, что им было обещано что-то грандиозное.

— Ну, девочки мои, как у вас дела? Скажи мне, Ливи, предсказательница наговорила тебе хоть на ломаный грош?

— Как бы не так, папуля! — говорит моя девочка, —
Я думаю, она имеет дело по крайней мере с нечистой силой, минуту назад она решительно заявила, что я выйду замуж за сквайра «меньше чем через год!»

— Ну, Софи, дитятко моё, — говорю я, — и какой же у тебя будет муж?

— Сэр, — отвечает она, — у меня будет в мужьях лорд и это вскоре после того, как моя сестра выйдет замуж за сквайра!

— Как? — воскликнул я, — И это всё, что вам скинут с небес за целых два шиллинга? Только лорд и сквайр за два шиллинга! Глупышки, я мог бы пообещать вам принца и набоба и за половину этих денег!