Бесплатный фрагмент - Вертиго

/

Издание первое, без иллюстраций.

2018 год.

Иллюстрация:
Лиза Андреева

Коррекция:
Ольга Кузина, Наталья Голубцова, Анна Гастева

Объяснение

Эта книга появилась втайне не только от моих близких и друзей, но и от меня самого.

Всё началось еще до моего появления на свет, можно даже сказать, что мои дорогие родители получили на аистовой почте сначала книгу, а уже потом меня. Адресат неизвестен, как издавна водится в этой конторе; остается только расписаться в единственной графе — получатель.

Завернутая в диковинные бараньи шкуры, записанная языком, понятным лишь мне одному, она была похожа на наследство, скатившееся с высоченных гор от предков моих предков. Но оказалась лишь очередным чудом, родом из пресловутого ниоткуда, которое и является единственным отправителем всего, что можно получить, и с чем можно иметь дело не понаслышке.

В первую очередь книга вернула меня в традицию естественного понимания подобных знаков судьбы. В своей основе эта традиция уверенно стоит на полном отсутствии какого-либо основания, такого, например, как образование, которое в известном нам мире всему голова. Момент прощания с этой самой головой и был тем началом, когда стало понятно, что я оказался внутри мистического бардака.

Сознание спуталось с воображением настолько плотно, что никакие мирские обстоятельства не могли препятствовать этому возвышенному роману, а, наоборот, только питали его. Они были еще одним поводом для любви, последствие которой всегда одно — безумие.

И любовь эта своими безумными, неуклюжими ручищами не смогла навести порядок в этом бардаке — в нем обнаружился уже существующий, свой порядок. Но не тот, где одно следует из другого линейно, а иной, никак не укладывающийся в голове; связывающий все вокруг настолько случайно, что его остается только почувствовать.

Может показаться, что данная книга представляет собой слабо или сильно организованный вихрь, предназначенный разными способами вскружить голову ради некой цели. Или более того — вовсе не имеющий никакой цели.

Кажется, они пускали мыльные пузыри целую вечность, наслаждаясь малиновым чаем. После чего Беппе предложил Франческо отправиться в гости к его старинному другу Клоду в замок Штрундельберг — отдохнуть, сменить обстановку и узнать, что с ним будет дальше, после того, что он написал. Франческо согласился не только потому, что очень сильно хотел узнать, что с ним будет дальше после того, что он написал, но и потому, что доверял своему другу.

Молитва

Я прошу Бога почти каждое утро, чтобы он дал мне подходящее слово, когда мне нужно лишь одно слово; когда мне нужно сто слов, чтобы дал сто подходящих слов; когда нужно десять или сто тысяч, чтобы дал столько, сколько нужно — подходящих слов. Чтобы каждое слово из двух, или шестидесяти тысяч, было тем самым одним словом, тем самым подходящим для него словом, говорящим без меня.

Посвящение

Эту книгу я посвящаю диким кошкам, сыну Льву-Лепольду и утренней росе.

Преддверие

В наши времена для того, чтобы влюбиться и прожить долгую, счастливую жизнь, достаточно крошечной несуразицы. Близкое знакомство стало требовать глупости больше, чем всего остального вместе взятого; сущие пустяки сместили пророков и оказались единственным столпом веры.

Ради всего святого обыденность канонизирована и пугает как чума, не оставляющая никого в покое. С неизменной улыбкой на лице нас настигла эра незнания и принесла в своих объятиях каждому по истине.

Введение

Для того чтобы быть готовым выйти на сушу, тебе нужно снять с себя твои десять, а то и более шкур, — сказал мышонок.

— Ладно-ладно, — сказал кашалот.

Герман и Гретхен

Глава первая,

в которой Герман падает в люк.

Одним весенним утром андский кондор Пабло с высоты своего полёта беззаботно гадил на столицу Колумбии. Его мало интересовала судьба стремительно выходящих из него последствий ночной трапезы. Как и всех уважающих себя грифов, его заботило лишь совершенство полёта, которое заключалось в том, чтобы всегда быть не слишком высоко, но при этом не слишком низко. Существуя лишь в середине мира, он мог оставаться вневременной сущностью жизни, не доступной для пристальных глаз неба и притягивающих рук земли.

Непостижимый, как сама жизнь, гриф Пабло купался в солнечных лучах, когда его кал рухнул в чашечку горячего кофе, которую держал в своей руке Анхелино Гарсия, лысый любитель сливочных эклеров и велоспорта.

Он стоял на своём открытом балконе, очарованный не столько красотой любимого города в утренних лучах солнца, сколько невыразимым наслаждением быть снова на родине. Глаза его говорили, что любят Колумбию, а сердце безмолвно созерцало красоту момента, пока с небес не явился этот крошечный метеорит.

Слегка обрызганный расплескавшимся кофе, Анхелино внимательно посмотрел на дружелюбно плавающую субстанцию в своей кружке. Он рывком поднял голову и с возмущением посмотрел в голое небо, которое этим утром, видимо, попросту забыло прикрыться хотя бы парой незамысловатых облаков. Не найдя никакой объективной причины в небе, он мгновенно представил, что сегодня его кружка была предназначена совсем не для того, чтобы из неё пили крепкий кофе. Она попросту была лункой, а Бог решил шутки ради продемонстрировать мастерство своей игры в гольф. Анхелино восторженно произнёс: «Браво!», — и, легким движением руки выплеснув содержимое своей кружки с балкона, направился в кухню.

Кофе Анхелино и кал Пабло летели вместе четыре этажа. Даже в самых своих буйных фантазиях они не предполагали, что встретят друг друга и, более того — что окажутся почти одним целым, стремительно падающим в неизвестное. Они разбились вдребезги о каменный тротуар в нескольких сантиметрах от начинающего писателя Германа Ахинена, проходящего мимо в безуспешных попытках разыскать вдохновение среди колумбийских красот.

Испугавшись неожиданного подарка небес, Герман отпрыгнул в сторону и, сделав несколько небольших шагов назад, посмотрел наверх в надежде выяснить природу данного явления.

Не успев разглядеть Анхелино, Герман упал в открытый люк, где должны были проводиться ремонтные работы. Во время полёта в его сознании родился сюжет будущей книги, которая принесёт ему славу и поможет покорить сердце Гретхен Дуттен, тайно и безответно им обожаемой.

Удар головой о заржавевший вентиль, вероятно, созданный только для этого момента, удивительным образом раскрыл в его сознании все детали этой будущей книги. Ушибленный, но одарённый, Герман лежал в одном из люков столице Колумбии; а в ту же минуту сонливая, но забавная Гретхен сидела на подоконнике в столице Германии, и была занята выщипыванием бровей. А кошка Изабелла неспешно обнюхивала остатки кофе Анхелино и абсолютно не интересовалась дальнейшей судьбой ни упавшего Германа, ни вялой Гретхен.

По дороге на кухню Анхелино внезапно встревожился из-за своего поступка и решил вернуться на балкон — убедиться, что никто не пострадал из-за вылитого им дерьмового кофе. Заметив внизу лишь невредимую кошку Изабеллу, он с облегчением выдохнул и, усевшись в кресло, стал вспоминать, как в детстве с этого балкона бросал в прохожих всякую всячину. Когда имеющиеся на тот момент снаряды закончились, ему под руку попалась дряхлая книга, служившая продолжением поломанной ножки столика для балкона. Только благодаря ей стол стоял ровно и мог выполнять все функции, возложенные на него судьбой.

В полете книга походила на птицу-самоубийцу с сотней белоснежных крыльев, тонких, как лезвие. Внезапно они перестали сопротивляться ветряным потокам и силе притяжения.

Кармен Хойос, пожилая женщина, жила в доме напротив. Она видела безнравственный поступок мальчишки и погрозила ему кулаком. Неожиданно для Анхелино книга шлёпнулась в нескольких сантиметрах от косоглазой клептоманки- красавицы Лусии Сапеда, которая отошла в сторону и, посмотрев вверх, застала исчезающего из вида Анхелино. Недовольно качая головой, пожилая женщина Кармен посмотрела на опустевший балкон, после чего на Лусию, поднимающую книгу. Анхелино прятал маленького себя в пределах балкона, как страус прячет свою голову в песок перед лицом смертельной опасности.

Все, что происходило в жизни Лусии, она воспринимала символически, наделяя каждое событие особым, возвышенным смыслом. Она воспринимала себя совсем не косоглазой клептоманкой-красавицей двадцати двух лет по имени Лусия, а океанской волной, жаждущей стать океаном. Девушка была глубоко убеждена, что после воссоединения с ним из её жизни исчезнут не только житейские трудности, но и душевные страдания.

Книга казалась дарованной свыше истиной; именно благодаря ей Лусия, видимо, должна лишиться своей убежденности в том, что она является волной и оказаться тем, что она есть на самом деле — океаном. И таинственный мальчишка, оставшийся незамеченным, тоже является никем иным, как самим океаном, бытие которого — лишь бесконечное развлечение с самим собой.

Ощутив сильную привязанность к книге и к тому бесценному благу, которое она в себе содержит, Лусия решила украсть её, не дожидаясь хозяина. Оглядевшись по сторонам, она шустро и бесстрашно скользнула в ближайшую арку, замеченная лишь пожилой Кармен, от глаз которой не могло скрыться и пустяковое хулиганство. А всё потому, что в свои семьдесят шесть лет она отреклась от своей личной жизни ради той, что происходит вокруг.

Во внутреннем дворе Лусия одним глазом заметила милого пёсика в ручках маленькой девочки, другим глазом — стоявший неподалёку велосипед Анхелино со спущенным задним колесом. Внезапно для себя Лусия Сапеда решила не останавливаться на достигнутом. Аккуратно, но безжалостно, она отобрала пёсика у девочки, и под её упоительный плач понеслась в направлении велосипеда. Но по пути она обнаружила, что обе её руки заняты. Ах, если бы у неё было больше рук! Она, наверное, украла бы и девочку, но, ограниченная в возможностях, она решила освободить одну руку от награбленного. Но какую? Глаза пёсика сыграли решающую роль в выборе, и она возвратилась и отдала девочке книгу.

На секунду миловидная будущая оперная звезда Бразилии Розалина Вильялобос затихла. Но через мгновение осознала неравноценность компенсации и начала рыдать еще сильнее, ещё упоительнее. Это было её дебютное выступление. Дослушали его лишь бездомные коты, всегда ожидающие вкусной развязки всего происходящего. Для неё это был день, когда она в первый и последний раз видела подаренного ей на день рождения пёсика Генри; его крохотные глазки уменьшались по мере того, как удалялась Лусия, неловко оседлавшая велосипед. В тот момент, когда Генри издали стал походить на крохотный комок шерсти, больная, но красивая Лусия завернула за угол — и навсегда исчезла из жизни Розалины, оставив лишь книгу с загадочным названием «Куртизанка и Баклажаны». Прочесть Розалина ее не могла, так как была для этого еще слишком юна.

Книга была написана Розой Тхропочерте, безграмотной кухаркой, работавшей в доме одного зажиточного торговца из аргентинской провинции Жужуй. Будучи ослепшей на один глаз, за всю свою жизнь она не смогла разглядеть ни одного достойного мужчину. И тогда однажды она сказала: «Милая внучка, Тильда Мария Тхропочерте, через месяц я умру. Ты должна записать то, что я тебе поведаю».

По истечении месяца книга была готова, а бабушка внезапно передумала умирать, объявив, что проживёт по меньшей мере ещё пятнадцать лет. В связи с чем она отправляется в Россию — кормить нищих и помогать всем страждущим, завещая преисполненной радости внучке напечатать десять книг и раздать их кому попало. Слезы расставания подсказывали Тильде, что больше они не встретятся.

Через десять дней Тильда получила открытку, в которой Роза сообщала об изменениях в планах. Она наконец увидела мужчину своей мечты. Но не оставшимся глазом, а, впервые — сердцем, и теперь отправляется вслед за ним в город Тируваннамалай, расположенный в Южной Индии. К открытке прилагался рецепт её фирменных пирожков эмпамадас — Тильда их обожала.

Тильда Мария Тхропочерте не успевала за загадочными переменами в жизни своей любимой бабули. Вооруженная секретным рецептом пирожков, она решила во что бы то ни стало разобраться с мучительной непредсказуемостью жизни. Разобравшись, она почувствовала, что теперь готова понять, как именно связана описанная в книге целительная сила баклажан с куртизанкой Ванессой. Пять месяцев, двенадцать дней, шесть часов и тридцать четыре секунды потребовалось Тильде, чтобы понять, что баклажаны никак не связаны с куртизанкой.

Измученная поисками, она брела грубой, но удовлетворённой поступью в направлении винной лавки — купить себе немножко того, что в ней продаётся. На входе она встретила Родриге Хулио Веласкеса, доброго и трудолюбивого механика, немножко выпивающего в праздники. С этого момента она опьянела раз и навсегда. Влюбившись в Родриге, она решила закрыть на всё глаза, видеть только сердцем и больше никогда не искать ответы, какими бы важными не казались вопросы. Вследствие этого она наскоро родила троих детей: девочку Макэрену и двух мальчишек, Козэзио и Куку.

Тильда и Родриге прожили вместе долгую и счастливую жизнь, умерли в один день, правда, не своей смертью. Их жизнь в старости, как и в молодости, была полна сюрпризов: в день независимости Аргентины их убила молния, когда они целовались под одиноким деревом, растущим посреди их пшеничного поля. Тильда так и не узнала, что её бабушка Роза в возрасте 92 лет разбилась о скалу, летая на дельтаплане где-то в Техасе, будучи ослепшей уже на оба глаза.

Если бы будущая оперная певица Бразилии Розалина Вильялобос знала историю Розы и Тильды, она, несомненно, прочитала бы книгу про баклажаны, и нашла бы для неё место на полке рядом со своими любимыми книгами. Вместо этого удивительным образом на веранде её маленького, но невероятно уютного дома в Сан-Паулу оказался столик со сломанной ножкой, который словно всю жизнь ждал лишь её одну. Когда однажды, еще в Колумбии, квартиру Розалины обокрали четыре голодных художника, соседи решили помочь и принесли ненужную мебель. Среди милых соседских даров был и столик Анхелино, он уже давно мечтал вернуть свою судьбу. С тех самых пор, как он отпустил книгу летать, стол больше не мог стоять ровно. И теперь ему показалось, что в жилище Розалины он снова сможет обрести былую устойчивость. Интуиция не подвела его: когда Роза переезжала в Бразилию, она забрала его с собой. В её новом доме, после долгой разлуки, столик вновь повстречал книжечку, которая дала ему всё то, чего ему так не хватало.

Дополняя друг друга, они были такими, какие есть, оказавшиеся там, где должны были оказаться. Влюбленные и преисполненные благодарности, они существовали долго и счастливо, пока в один прекрасный день не стали ненужными.

Конец.

Франческо носился с этой рукописью, как угорелый. Казалось, во всем Милане нет никого, кто мог бы объяснить, что с ним будет после того, что он написал.

На часах обе стрелки приблизились к своему самому вертикальному положению. Единственным местом, куда можно было вернуться даже в такой поздний час, был магазин сказочных книг Беппе, его самого настоящего друга.

Беппе и Франческо

Глава вторая,

в которой Франческо в первый раз видит Беппе в серьезной ситуации.

Франческо вошел в магазин одной левой, потому что другая его нога угодила в одну из мышеловок, тщательно разбросанных у самого порога. Беппе всегда каким-то прямым или косвенным образом помогал Франческо выбраться из всех возможных и невозможных ловушек, с которыми он приходил в его магазин.

Впервые в жизни Франческо увидел, как его друг оказался в серьезной ситуации: он был окружен сказочными персонажами разных размеров, тщательно скрывающих свою личность под гангстерскими плащами и накладными усами так, что узнать их было невозможно. И все они, как один, по очереди что-то шептали на ушко Беппино хриплыми голосами. Чтобы выслушать их унижения, угрозы и требования Беппино пришлось не только подниматься на высокий трехступенчатый стул, но и опускаться на уровень плинтуса.

После он вынужден был отдать четыреста тысяч крон в мохнатые руки за то, что он занимается сказочным бизнесом, не будучи сказочным персонажем. И более того — что продает случайные сказки. Не те, которые приглашают в тайну, а написанные для каких-то других, сомнительных целей.

Перед тем, как провалиться под землю, персонажи предупредили его, что, если он не исправится, им придется не просто забрать все настоящие сказки, но и весь магазин целиком. Включая миниатюрный сад для чтения, размером в пять с половиной квадратных метров, который расположился на заднем дворе. Обычно там читали посетители, кому не терпелось, или те, кому сказки были не по карману. «У Беппино» был последним магазином в Милане, еще не прибранным к рукам сказочной мафии.

Франческо ничего не мог поделать, он был зажат в мышеловке и боялся пошевелиться, спугнуть что-то важное. Как только гангстеры улизнули, оказалось, что каким-то необъяснимым образом они незаметно утащили с собой все мышеловки, которые, по всей видимости, предназначались для отвода глаз. Ничем не скованный, Франческо поздоровался с Беппе как ни в чем ни бывало. Несмотря на всю серьезность ситуации, Беппе выглядел грандиозно в своих бирюзовых туфлях «Тузо Данателла»: парный шедевр на деревянной подошве второй половины девятнадцатого века, прошитые трижды вдоль и поперек белыми нитками, с крохотными ремешками вместо шнурков. Ни больше, ни меньше — обувь для самого настоящего владельца сказочного магазина.

Он был очень рад своему другу, и сразу предложил не воспринимать увиденное слишком серьезно, игриво утешаясь тем, что всё будет хорошо. Они отстанут — Беппе что-нибудь придумает для этого.

Кажется, они пускали мыльные пузыри целую вечность, наслаждаясь малиновым чаем. После чего Беппе предложил Франческо отправиться в гости к его старинному другу Клоду в замок Штрундельберг — отдохнуть, сменить обстановку и узнать, что с ним будет дальше, после того, что он написал. Франческо согласился не только потому, что очень сильно хотел узнать, что с ним будет дальше после того, что он написал, но и потому, что доверял своему другу.

Стрелки часов, наконец, тоже сдвинулись и продолжили ход, отлепившись друг от друга. Ничего удивительного: все в Милане знают, что ночью в сказочном магазине может приключиться что-то необыкновенное, и, если не читаешь сказки, лучше туда ни ногой.

Беппе провожал взглядом уходящего в темноту друга и думал о том, как ему стать сказочным персонажем — ведь у него двое детей и жена.

Аманда и Мефи

Глава третья,

в которой Аманда продаёт Мефистофеля и узнает, что её отец жив.

Марсель — удивительный город, но несмотря на это, все начинается в Ницце. Возможно, причина в том, что именно в Ницце в 1940 году, прогуливаясь по бульвару Франка Пилата, скончался великий скрипач Паганини.

Но кто бы мог подумать, что задолго до этого, в феврале 1868 года скончается и король Баварии Людвиг I, прогуливаясь по тому же бульвару семьюдесятью двумя годами ранее. Видимо, такова судьба королей — быть выше, величественнее и быстрее других.

Может быть, истинное предназначение жизни настоящего короля заключается в том, чтобы умереть раньше остальных, а после править страной так, словно он уже не принадлежит этому миру и его благам. Впрочем, к Ницце это уже не имеет никакого отношения.

Так сложилось, что Ницца является одним из самых лакомых кусочков французской Ривьеры. Ривьерой принято называть побережье Лигурийского моря, которое протянулось от города Тулон до границы с Италией.

Аманде нравилась Ницца из-за её названия. Когда она слышала это слово, ей почти всегда представлялся Ницше, кушающий пиццу в её любимом итальянском ресторанчике.

С самого детства интересы Аманды бродили за границами восприятия её органов чувств. Она увлеченно всматривалась в то, чего не было видно, прислушивалась к музыке, которую не было слышно, пробовала на вкус то, что вкуса не имело, в общем, жила очень насыщенной жизнью, которую поначалу объяснить никому не удавалось.

Её жизнь была понятна и проста до того момента, пока она не начинала о ней рассказывать. Чем больше она пыталась объясниться, тем больше оказывалась непонятой. До того момента, пока не пропала необходимость быть понятой. Это был подарок её любимого друга Мефистофеля на тридцать второй день рождения. С появлением этого подарка она неожиданно освободилась от всех друзей и приятелей.

Непонятная для окружающих, Аманда, как и раньше, почти всё время проводила в своей мастерской, а остальное время было отведено для прогулок у моря, и по улицам города.

Свой тридцать третий день рождения она решила праздновать в мастерской с её последним другом Мефистофелем. Для этого она серьезно подготовилась, впервые в жизни купив для себя бутылочку красного полусладкого вина. Мефистофель не употреблял спиртное, поскольку беспокоился о своём здоровье, но делал это чертовски незаметно. В целом он был очень самодостаточным и внешне ничем себя не развлекал, поэтому для него Аманда не смогла найти ничего.

Она обращалась к нему коротко — Мефи. Ему это не нравилось, но у него хватало могущества терпеть эту неслыханную небрежность по отношению к его величию. Она не боялась его, была открыта и чиста, как горный ручей.

Аманда и Мефистофель сидели и смотрели друг в друга, как смотрела бы тайна в себя, если бы могла. Их не понимали или понимали слишком убого, в этом они были очень схожи. Но совершенно не об этом они размышляли в этот праздничный вечер.

— О чём ты думаешь, Мефи?

— О тебе, милая.

— И что же думаешь?

— Что ты самая удивительная девушка, которую я только встречал.

— А как же Ева?

— Она не так хороша, как кажется.

— А что с ней такого, можешь рассказать?

— Она была очень жадной, а это невыносимо заурядно.

— А Адам?

— Тоже.

— Мефи, может, ты всё-таки выпьешь со мной немножко вина?

— Нет, а то как в прошлом году опьянею и начну исполнять твои прихоти. Быть трезвым и ясным намного выгоднее.

—-Ты можешь хотя бы сегодня не быть таким правильным? Это же какое-то неподобающее божественное занудство.

— Аманда, прошу тебя, не напоминай мне хоть сегодня о божественном. Хотя бы один день в году прожить без него.

— Ладно, я не буду о божественном, а ты выпьешь вина. Согласен?

— Это сделка?

— Да. Скрепленная поцелуем!

— Милая, с кем тебе приходится иметь дело в день твоего рождения? Подумать страшно!

Аманда поцеловала его, после чего они вместе засмеялись, она налила ему вина и поставила бокал на столик рядом с Мефистофелем.

— Такого себе ещё никто не позволял. Угадай, кого целуют влюбленные на самом деле, когда дело доходит до первого поцелуя?

— Брось! Неужели тебя?

Мефи в ответ скромно улыбнулся и кивнул.

— Представить страшно, сколько народу тебя перецеловало.

— А ты хотела быть первой? У Мефистофеля?

— Конечно! Я думала, что тебя ничто не касалось.

— Таким образом меня ещё никто не касался, не волнуйся.

— Мефи, давай перейдём к делу.

— Аманда, умоляю, скажи, что ты не имеешь в виду секс.

— У нас могло бы получиться, ты ведь практически в человеческом облике!

Снова засмеялись.

— Я бы после такого написала бестселлер под названием «Секс с Дьяволом».

— Кстати, раскрою тебе секрет: когда у влюбленных дело доходит до секса, угадай…

— Так, Мефи, прошу тебя, не нужно продолжать! Мне правды про поцелуи вполне достаточно!

— Как скажешь. Я хотел как лучше.

— Как лучше?

— Да. Правда всегда к лучшему.

— Ладно, я тут подумала. Раз не сексом, так, может, любовью займёмся? — Прости, в другой раз — я сегодня не могу.

— Вечно ты увиливаешь от самого главного!

Смеются.

— Скажи, зачем тебе она нужна, эта любовь?

— Когда любишь — на душе тепло, любовь нужна для того, чтобы согреться душевно! Разве нет?

— Знаю я одно местечко, где можно согреться душевно.

— Ты имеешь в виду ад?

Смеются.

— Значит, все эти сплетни, что там огонь — на самом деле правда?

— На самом деле, сгорают в аду не от огня, а от адского холода. Но огонь там есть, более того — кроме огня там вообще ничего нет. Но он не согревает и не обжигает, и от безысходности сгореть в нём нельзя.

— А замерзнуть можно? — Замерзнуть в аду? Было бы очень забавно, но с самого первого момента существования этого никому не удавалось.

— Да уж, ни в чем нет спасения — безысходность, да и только!

— Мефи, ты мог бы забрать меня к себе?

— Куда?

— В преисподнюю. Найдешь мне там в огне должность управляющей, связанную с искусством. Мне кажется, у меня получится.

— Это твоё желание на твоё тридцатитрехлетие?

— Выходит, что так.

— А почему ты хочешь уйти отсюда? Тебя что-то здесь не устраивает?

— Здесь всё хорошо, я могу и остаться. Просто балуюсь.

— Вот и хорошо, к тому же разницы никакой. Что в рай, что в ад переводи — везде по сути одно и то же. Только хлопот с этими переводами чертовски много. Особенно с такими, как ты.

— Я знаю, чего я хочу на своё тридцатитрехлетие! Чтобы ты говорил только правду хотя бы в день моего рождения. Мефи, ни единого лживого слова и изворотливых шуток! Идёт?

— Ты уверена, что хочешь этого? Ведь нет ничего страшнее правды. Она обжигает, как адский огонь.

— Я выпила полбутылки вина — мне должно быть не так страшно.

— Хорошо, но только когда ты узнаешь правду, ты расстанешься со мной.

— Почему?

— Этого я не могу объяснить. Просто так должно случиться.

— А если я откажусь от своего желания, ты останешься навсегда?

— Нет, здесь никто не может остаться навсегда.

— Значит, мы всё равно расстанемся?

— Скорее, ты расстанешься со мной, и я перестану тебе принадлежать. Несмотря на это я буду приходить к тебе, но совсем другим.

— Когда я гуляю, тебя обычно нет рядом, а когда возвращаюсь в мастерскую — ты есть. Теперь будет наоборот, и ты будешь приходить ко мне, а я буду тебя ждать?

— Можно и так сказать, но это не имеет значения.

— Чем скрепим наш уговор? Кровью?

— Кровью давно не модно. Взгляда достаточно.

И вновь Аманда и Мефистофель сидели и смотрели друг в друга, как смотрела бы тайна в себя, если бы могла.

— Кто ты такой?

— Я — тот, кто считает, что ему в этом мире может хоть что-то принадлежать. Только и всего.

— Ты не так могущественен, как мне казалось.

— Аманда, даже Мефистофель не может оправдать твоих ожиданий. Что можно требовать от простых смертных?

Смеются.

— А как на самом деле? Принадлежит ли тебе то, что ты считаешь своим? — Никому в этом мире ничего не может принадлежать, даже мне.

— Мефи, это ужасно! Как ты с этим живёшь?

— Как в аду.

— Глупенький, почему же ты тогда продолжаешь считать, что тебе может что-то принадлежать?

— Потому что только так я могу существовать: разделяя мир, в котором с одной стороны есть я, а с другой — нечто отдельное от меня, что я считаю своим.

— Но мир не разделяется, когда ты его разделяешь?

Неплохо сказано.

— Будь добр, ответь.

— В разделенности он не разделяется. Но это не имеет значения, Аманда.

— Как не имеет? Получается, что ты существуешь только в несуществующей разделенности! Я не могу понять, как тебе это удаётся.

— Благодаря тебе, милая.

— Что ты имеешь в виду?

— Аманда, единственное место, где я могу существовать — это только в тебе.

— Что, прям внутри?

— Ага. Без тебя меня нет вовсе!

После слов Мефистофеля раздался телефонный звонок. Аманда сняла трубку:

— Добрый вечер, это мастерская Аманды Дюбари?

— Да.

— Меня зовут Пьер Троицки, я к Вам заходил на днях. Помните, мне понравилась ваша работа — статуя Мефистофеля. Вы ещё рассказывали, что её не покупают с того момента, как пропал Ваш отец.

— Да, я помню, на Вас была забавная соломенная шляпа и трость, а ещё Вы были без обуви, босой.

— Дело в том, что я хотел бы купить статую. Скажите, могу ли я за ней заехать, скажем, через полчаса?

— Да, можете, я как раз сегодня планирую задержаться в мастерской, Вы можете не спешить.

— Скажите, Аманда, нужна ли мне будет помощь, чтобы перенести ее в машину?

— Не беспокойтесь, она не такая тяжёлая, как кажется. Если я могу ее переносить, то Вы тоже сможете.

— Тогда у Вас есть время с ней попрощаться. Я уже выезжаю.

— Хорошо.

После слов Пьера Аманда и Мефистофель в последний раз смотрели друг в друга, как смотрела бы тайна в себя, если бы могла.

Пьер Троицки был единственным, кто видел этот исключительно интимный и не предназначенный для других взгляд вечности.

Перед тем как Пьер унёс Мефистофеля, Аманда спросила его, стоя на пороге мастерской: — Скажите напоследок, почему Вы ходите без обуви?

— Я убежден, что перед тем, как увидеть истинное творчество, нужно оставить всё лишнее позади — поэтому снял обувь перед входом в Вашу мастерскую.

— Никогда о таком не слышала. Если Вам будет тяжело его нести — скажите. Я могу Вам помочь.

— В этом нет необходимости, я могу нести его сам. Хотя, когда я впервые его увидел, то был уверен, что не смогу его даже с места сдвинуть.

— Да, он не такой, каким кажется. Прошу Вас, не забывайте следить за ним. Ему необходим уход, хотя бы изредка.

— Конечно, не волнуйтесь. Я очень трепетно отношусь к искусству. Ваше творение будет главным украшением, я бы даже сказал, венцом моей коллекции. И уход за ним будет соответствующий.

— Пьер, а как же шляпа и трость? Вы их оставили на диванчике. Сейчас, я принесу!

— Аманда, пусть они останутся у вас, для меня будет повод ещё раз вернуться к Вам и Вашим шедеврам! Я уже присмотрел несколько картин! Кстати, я совсем забыл — деньги за Мефистофеля уже должны быть у вас на счету. Вы могли бы проверить счёт перед тем, как я уеду?

— Езжайте, в случае чего я позвоню вам.

— Тогда до скорого, милая Аманда!

Пьер с трудом загрузил Мефистофеля в свою машину, потом уселся за руль, со второго раза завёл мотор и неспешно покинул пределы самой очаровательной улицы Ниццы.

Аманда осталась в абсолютном, и от этого непередаваемом, одиночестве. Мефистофель был последним из того, что ей можно было потерять в этой жизни. Возможно, свобода — это когда уже нечего терять.

Как никогда свободная от всего, она по-прежнему смотрела на то, что не было видно, и слушала то, чего не было слышно, пробуя на вкус то, что вкуса не имело.

Когда она вернулась в мастерскую, раздался звонок. Она ожидала услышать Пьера, но раздался женский голос:

— Добрый вечер, могу ли я услышать Аманду Дюбари?

— Это я.

— Надеюсь, я Вас не потревожила, меня зовут Сара Чапкиз. Вашему отцу нужна Ваша помощь. Вы могли бы приехать?

— Отцу? Господи, он жив! А что с ним случилось?

— Он болен, но при этом с ним всё в порядке. Я не хотела бы говорить об этом по телефону. Вы могли бы приехать в Берн?

— Да, это в Швейцарии?

— Верно, Вам нужно добраться до замка Штрундельберг, он находится за городом. Возьмите такси. На входе в замок скажите, что Вы Аманда — и Вас проведут ко мне.

— Вы могли бы повторить название замка?

— Штрундельберг. Как Штрудель, только перед д — н, а потом ель и берг.

— У вас, наверное, кормят только штруделями?

— Поверьте, мы к штруделям не имеем никакого отношения. Ими тут и не пахнет.

— Хорошо, записала. Я вылетаю, как только смогу.

Ошарашенная радостными новостями, Аманда вылетела из мастерской, как пробка из-под шампанского, не заметив на месте шляпы облизывающегося огненного кота и спящую золотистую змею вместо трости.

Сара и Клод

Глава четвертая,

в которой Аманда узнает о болезни отца и начинает читать вслух книгу Сары.

Территория замка была огорожена густо засаженными деревьями. Судьба не дала им свободы существовать отдельно друг от друга. Все их стремления быть свободнее оказывались только на пользу их единению. Переплетенные, вросшие друг в друга, они выронили из своих ветвей надежду на свободу и тем самым обрели её.

Смиренные, они не подозревали, что являлись условной границей, отделяющей безумие, обитающее на территории замка, от безумия, обитающего за его пределами.

Перед воротами стояла небольшая каменная стелла, на которой упоминалось, что за забором располагается замок Штрундельберг, ныне являющийся частной психиатрической больницей под названием «Безобразная пустошь».

Проходивший мимо садовник открыл Аманде ворота и провел ее к замку, не поинтересовавшись, кто она и для чего ей нужно войти. В руках у него был куст белых роз; с его корней на дорогу осыпалась земля.

Садовник тихонько напевал себе под нос детскую песенку.

В ней рассказывалось про мальчишку Энси, который больше всего на свете мечтал научиться летать, но при этом боялся высоты.

Энси не знал, что весь его огромный мир существует внутри раковины скромной улитки Хатьси, которая прячется в редком пузатом каштане Атоне, летящем в никуда вместе со своими бесчисленными братьями.

Они летят так давно, что уже не помнят, падают они на дно существования или вздымаются к его высотам.

Они летят так давно, что не помнят, как их зовут и что прячется у них внутри.

Они летят так давно, что не помнят, что летят.

А мальчишка Энси так хочет научиться летать, но боится высоты.

Летит и мечтает летать — забавный мальчишка Энси.

Драгоценными камнями в золотой оправе смотрелись витражные окна каждого из трех этажей замка. Уже восемь столетий упитанные башни наблюдали за парком вокруг них, изрезанный каменистыми тропами, которые вели через сад к фонтанам, и — в лес. А в глубине леса отдыхало большое озеро.

У дверей Аманду встретил доктор Кох, на нем была надета странная улыбка и излишняя вежливость, больше свойственная дворецким, чем докторам. Внутри было неожиданно уютно, обстановка совсем не напоминала больницу. Скорее это была гостиница, которая ранее была музеем, где большая часть экспонатов находилась на реставрации.

Медсестры и врачи походили на обслуживающий персонал гостиницы. Пройдя через три этажа безумия, Аманда убедилась, что это настоящая больница. На каждом этаже она встретила сумасшедших, большинство из которых вели себя как и подобает сумасшедшим, но при этом их свобода не была ограничена. Они были без смирительных рубашек и могли ходить куда хотят на каждом из этажей, за исключением чердака, вход на который был закрыт.

Часть первого этажа представляла собой особое пространство, разделенное на зоны. Было видно, как в одной зоне рисовали на больших и маленьких холстах, в другой что-то лепили из глины, в третьей — сооружали различные конструкции. Были еще зоны с незнакомым оборудованием и непонятными приспособлениями.

Второй этаж был усеян больными, которые очень много говорили сами с собой и друг с другом. Некоторые тихонько и упоительно смеялись.

Больше всего её удивил третий этаж: здесь сумасшедшие играли на музыкальных инструментах и пели. Складывалось впечатление, что они отлично проводят время. В общем музыкальном беспорядке просачивались необыкновенной красоты мелодии — казалось, что на этом этаже подобные концерты не редкое явление.

Доктор объяснил Аманде, что в больнице «Безобразная пустошь» проходят лечение особые сумасшедшие, у всех болезнь проявляется мирно и ей не о чем беспокоиться. Доктор со своими коллегами разработал альтернативный способ лечения — без применения медикаментов, который, по его словам, даёт отличные результаты.

Чердак был изолирован от больницы и казался огромной и уютной квартирой, не имеющей никакого отношения ко всему тому, что происходит внизу. Но это было не так, сумасшествие существовало и на чердаке. В одной из комнат проходил лечение один единственный больной — это и был отец Аманды.

Аманда оказалась в огромном зале, очень теплом для глаз. Большие окна выходили на каменный сад, за которым виднелся лес и кусочек озера. Деревянные колонны уверенно подпирали крышу, а камин мечтал, чтобы в него снова бросили дров и он смог вдоволь подышать через трубу. В этих местах камины очень прихотливы и дышат исключительно дымом. Мебели было минимум, на каменных стенах не висело ничего.

Кох усадил Аманду на диван, который глядел в сторону леса, возможно даже, что он смотрел на небо — сегодня оно было очень густо населено невинными белоснежными облаками. Несмотря на концерт, на третьем этаже были слышны только звуки иссякающего дыхания камина.

Сара разглядывала Аманду, как зачарованная. Она была восхищена ee сильным сходством с отцом. После небольшой паузы их взгляды встретились, и Сара сказала:

— Здравствуй, Аманда! Я очень рада, что ты приехала! Как дорога?

— Всё хорошо.

— Может, ты хочешь пообедать или в душ?

— Я хотела бы увидеть отца.

— Да, конечно. Только перед тем, как ты его увидишь, ты должна знать о его состоянии.

Сара взглянула на доктора.

— Аманда, есть предположение, что он находится в непрерывной амнезии. Она возникает чаще всего вследствие глубокого потрясения или повреждения коры головного мозга. Это не просто потеря памяти прошлого, всех обретенных знаний, но и отсутствие памяти каждого последующего события. Я его лечащий врач и хочу, чтобы ты знала, что я не отношусь к этому диагнозу серьезно — я поставил его для отвода глаз. Я уверяю тебя, происходящее с Клодом — в стороне от традиционного взгляда психотерапии. Мы имеем дело с «синдромом Дюбари».

Как и у каждого пациента этой больницы, у твоего отца свой синдром и свое лечение. Вследствие какой-то случайности в сознании твоего отца произошел переворот, который заставил весь его прошлый опыт слиться в одно полотно со всем возможным опытом, а описать красоту этого полотна не представляется возможным. Это некая универсальность, которая не оставила ему ни единого шанса оставить ее хоть на миг.

Он пребывает в ослепительном самозабвении — измерении, в котором отсутствует символический язык и вообще какой-либо другой язык, как если бы внимание непрерывно было направлено само в себя. И вся сложность лишь в том, что это случилось не сознательно, а случайно. Если применять традиционные методы, то может произойти неестественный распад преобразованного опыта — и тот, кто к нам вернется, может не иметь ни малейшего отношения к тому, кем он был ранее. Прежним останется только тело, поэтому важно создавать необходимую информационную среду, которая способствовала бы его возвращению. Другими словами, единственным эффективным способом помощи, на мой взгляд, будет рассказывание историй из его жизни близким человеком. Ему достаточно вспомнить один фрагмент, одну картину, мысль из его истории — и он вернется к нам, вспомнит все. Или это случится само по себе. Но с нашим участием шансы возрастают. Он лежит неподвижно, и мы полностью обслуживаем все процессы его жизнедеятельности.

— А как это с ним произошло?

Сара вздохнула:

— Однажды мы отправились на озеро. Он любил сидеть и смотреть на озеро. Это был восхитительный день. Он сидел на своей любимой лавочке и смотрел на водную гладь. Так продолжалось с самого утра до вечера. Сначала я подумала, что это его очередная шутка, но это оказалось не так. Он не реагировал. Я привела доктора Кох, он несколько дней наблюдал за Клодом, а потом забрал его обратно в больницу.

— Обратно в больницу?

— Да, он и перед этим был болен. Вы всё узнаете из истории, которую я написала. Мы познакомились с Клодом около года назад, и после этого не было дня, когда бы мы не виделись с ним. С самых первых дней нашего знакомства я старалась записывать то интересное, что происходило между нами, со мной и вообще в больнице. Часть материала мне удалось записать на диктофон. Когда Клод перестал быть доступным, я решила скомпоновать все записи в небольшую книжечку. Для своего удобства я сделала так, чтобы книга представляла собой интервью, которое я даю репортеру, жаждущему написать о неизвестной жизни режиссера. Не суди строго, мои писательские способности всегда требовали поддержки извне…

— Сколько это продолжается?

— Уже четвертый месяц. Признаюсь честно, я считаю дни. Сегодня сто четвертый день.

— И никаких изменений?

— Никаких. Мы решили связаться с Вами, ведь это может существенно повлиять на его состояние. Вы его дочь и между вами есть связь.

— У нас с ним давно нет связи — с тех пор, как он пропал!

— Несмотря на это, Вы с ним связаны сильнее, чем любой из нас.

Сара продолжила:

— Эту историю я читаю ему почти каждый день, добавляя что-то или придерживаясь изначального текста. Временами я задаю ему снова и снова один и тот же вопрос: «Ты помнишь это?». Как Вы понимаете, пока всё безрезультатно. Вы — его дочь, и, возможно, напомнив ему о чем-то из его прошлой жизни и прочитав нашу с ним историю, Вы поможете ему вспомнить себя и вернуться к нормальной жизни. Мне кажется, что Вам необходимо знать, что происходило с Вашим отцом.

— Как это всё похоже на него! Можно его увидеть? Сколько себя помню, он постоянно оказывался в таких странных, запутанных и невероятных ситуациях. Могу ли я наконец его увидеть?

— Да, конечно.

Для Аманды он почти не изменился: седые волосы, борода и большие голубые глаза. Клод просто смотрел, в его взгляде не было заинтересованности, но и не было отстранённости. По белоснежному лицу Аманды, под весом семи лет разлуки, сорвалась и прокатилась неуклюжая слеза.

Доктор Кох сказал:

— Аманда, ты можешь начинать, как только будешь готова. Если тебе что-то понадобится, я буду в соседней комнате. А Сара отправится на прогулку к озеру с Марчелло и Беатриче, и навестит вас вечером. Если у тебя закончатся истории, ты можешь читать рукопись Сары. Ночевать ты можешь остаться в больнице, у тебя будет отдельная комната; в конце зала расположена кухня, в которой ты можешь приготовить все, что тебе будет нужно. Чувствуй себя как дома.

Саре не хотелось расставаться с Клодом даже на минуту, но она согласилась, решив, что Аманде нужно побыть с Клодом наедине. Перед уходом она вручила ей листы, прошитые вручную красной веревочкой.

Аманда смотрела на Клода так, как смотрела бы тайна в себя, если бы могла.

На секунду она вообразила, что можно утонуть, если долго смотреть в его глаза. Утонуть и стать вместе с ним одним целым. Но что-то вынуждало её всплыть с пугающей, но желанной глубины, и поступить так, как просили Сара и доктор.

— Ты всегда учил меня не относиться к историям серьезно, о чем бы в них ни говорилось и что бы ни имелось в виду. Впрочем, это касалось не только историй, но и всего, что происходит в жизни. А теперь вот я сижу напротив тебя и для того, чтобы вернуть тебя к нормальной жизни, мне нужно рассказывать эти самые истории. Может быть, что-то стоящее и серьезное в них все-таки есть. Не знаю.

Я очень хорошо помню сказку, которую я постоянно просила тебя рассказывать. Она называлась «Принцесса и Жаба».

«Жила-была девочка с именем мальчика, которое лучше никому не знать. Она была не маленькая и не большая, не веселая и не грустная, не тёмная и не светлая.

Вообще-то она была как все дети — не особенной и не обычной девочкой. И родилась она просто-напросто. Вернее, просто так. Но, как обычно, всем казалось, что не просто так она родилась, и совсем не просто-напросто.

Как и все детишки с самого рождения, она была проклята бессмертной колдуньей, которую не звали, потому что не знали, как её зовут.

Её и видеть никто не видел, но она видела, отовсюду подглядывала за всеми. То так поглядит, то сяк. То оттуда, то отсюда. То косо посмотрит, а то напрямик.

Вообще-то проклятье этой колдуньи-подглядуньи не было злым, а добрым оно быть не могло, потому что ни одному проклятью не положено быть добрым. И нечего об этом в сказках долго размышлять.

До поры до времени, до подходящего момента, до особого случая, до божественного провидения, жили мальчики и девочки как все, то есть вовсе не жили, а спали сном глубоким-преглубоким.

Да и жизни другой быть не может, если прокляла тебя проклятьем неслыханным колдунья невиданная.

Вот такой жизнью, как и у всех, жила девочка с именем мальчика которое лучше никому не знать, под действием колдовства, и очень-очень захотела стать принцессой. Но как только появилось у неё это желание, она сразу же превратилась в жабу.

Она, как и все другие, не хотела просто быть да жизнь проживать из момента лёгкого в момент тяжёлый и обратно. В общем жизнь как жизнь, ничего только такого или только эдакого.

А ей, как и всем другим, хотелось только такого, а не эдакого и не быть такой, какая она есть, а быть какой-то другой, принцессой непростой.

А если ты хочешь быть непростой, то бывать тебе еще пуще простой, то есть жабою смешной.

Так девочки и мальчики все вместе в болоте стали жить, прыгали они и квакали, писали они и какали, совсем не радостно деткам было в жабах ходить.

Но девочка с именем мальчика, которое лучше никому не знать, так сильно и долго прыгала и квакала, писала и какала, что расхотелось ей всё всякое. Не хотелось ей принцессой становиться и даже девочкой простой, осталась жабою она, потому что устала, и в болоте родном все свои долгожданные желания растеряла.«Останусь жабой я вовеки, такою вот никчемной и смешной», — напевала она.

Отныне смеялась жаба, как смеются дети, а жабы, как известно, не смеются. Из-за того, что жабою болотной остаться была не прочь, она обернулась вновь девочкой.

И смехом беспричинным, сама того не зная, готова была всем помочь от проклятья всякого освободиться, проснуться к вечной жизни от глубоких-преглубоких снов.

А бессмертную колдунью по-прежнему не звали, потому что так и не знали, как её зовут.»

Клод совершенно не реагировал и просто смотрел. Аманда сделала небольшую паузу и продолжила с улыбкой:

— Однажды, когда я была совсем малышкой, мы гуляли с тобой в зоопарке, и, чтобы меня развеселить, ты рассказал мне об истории, произошедшей здесь. Ты был очень голоден. Проходя мимо клетки со спящим слоном, ты внезапно захотел его съесть. Через клетку было не пролезть, и тогда осталось только одно — превратиться в муху, пролететь через прутья клетки и проглотить слона. А после этого, сытый и довольный, ты превратился снова в человека, но перед этим забыл вылететь из клетки. Ты попросил проходившего мимо охранника по имени Томас выпустить тебя. Он спросил, как ты сюда попал, а ты рассказал ему все, как было! Выпуская тебя из клетки, он сказал, что так не бывает, чтобы муха могла проглотить слона. А ты ответил: «Вы, наверное, просто не встречали по-настоящему голодных мух. В любом случае, переживать не о чем. Слон сладко спал и ничего не почувствовал. Я не потревожил его сон, он до сих пор сладко спит. К тому же внутри меня ему будет куда лучше, чем в вашем зоопарке.»

— После этих слов ты отправился прочь и, перед тем, как исчезнуть из виду, махнул охраннику рукой. А он стоял и смотрел то вслед тебе, то в пустую клетку, держась за свою пыльную фуражку. Он не знал, что и сказать.

— Как только ты рассказал эту удивительную историю, мы с тобой подошли к той самой клетке, в которой слон не спал, а пил воду. А на клетке было написано грозное предупреждение, из которого было понятно, что вход на территорию клетки со слоном запрещается. Но не это было удивительно, это как раз было обычней обычного; необычным и, можно даже сказать, восхитительным, было то, что вход был воспрещен не только для людей, но и для мух. Удивленная, я попросила тебя снова превратиться в муху и съесть слона, а ты сказал, что не голоден и к тому же он не спит. Тогда мы пошли дальше, а я восторженно хихикала и дергала тебя за твой кремовый пиджак, мои косы болтались туда-сюда, а нам вслед смотрел тот самый охранник Томас.

Сколько таких историй было — их можно рассказывать бесконечно! В сознании Аманды кружились и другие истории, но она не могла выбрать ничего подходящего и принялась читать рукопись Сары, которая называлась «Цветение Амнезии».

Ирвин и Сара

Глава пятая,

в которой Ирвин приглашает Сару отправиться в психиатрическую больницу.

Прежде всего я обращусь к воспоминаниям о той жизни, следы которой мне лишь только мерещатся сейчас. И хоть каждое прошлое событие имеет склонность возникать в памяти всякий раз чуточку иначе, а воображение кокетничает в унисон действующему настроению даже с настоящим, мне необходимо провести разделительную черту. Пусть она окажется неровной, но так или иначе нужно отделить то, что выдавалось за мою жизнь, от того, чем она не перестаёт являться сейчас.

Этой разделительной чертой является встреча, редкая встреча, в объятиях которой продолжаю находиться, а эти записи созданы из побуждения продлить эту встречу до бесконечности. Как бы банально это не звучало, сейчас я убеждена, что только на это мы и способны.

Встреча с Клодом подобна случайному удару мачете, по моим непроходимым призрачным джунглям. Случайный, потому что специально таким джунглям не навредишь, а только сильнее в них заблудишься. Каким- то необъяснимым образом я обнищала в присутствии безумия.

Безумие кровожадно питается временем, а моё время было скорее бременем, бременем надежд на счастливое будущее, самое примитивное время из возможных. Оно так плотно оккупировало моё сердце, что сначала мне казалось, будто я лишилась и сердца тоже — не знаю каким образом, но я понимаю, что всё на своих местах. Я никогда не могла представить, что самое безумное безумие спрятано в том, что есть; там, где я нахожусь.

Ранее, до того, как со мной приключилась эта история, такое безумие казалось бредом или тем скучным безумием, от которого приходиться лечиться.

Никогда бы не поверила, что самым ценным, что со мной произошло в жизни, окажется момент, когда всё, что я знала, осталось позади.

Но всё в пределах безумного. Я конечно припоминаю, как к тридцати годам я набросала приличных сценариев, сняла картину, собрала с неё, как говорится, то, что нормальному человеку нужно: деньги, популярность и уйму знакомств.

Страсть и её невменяемые подружки буквально выломали дверь и ворвались в мой дом, который, как оказалось, и был создан для таких гостей. Пять лет ненасытного перебирания всего, что принято желать; мужчины мои сырели и затухали, не было ни одного более-менее пристойного, чтобы разгореться и осветить этот всем осточертевший праздник, на котором было всё. И от этого он был самым пустым местом, которое только можно себе представить.

Я навела порядок в этом самом пустом месте, предоставила его только для себя. Cледующие несколько лет я искала выход; вернулась к работе над новой картиной, но картина не хотела показывать себя, с какой бы стороны я её не рассматривала.

В один прекрасный день в Вену прилетел мой друг, известный кинокритик Ирвин Януш, и предложил встретиться. Во время съёмок моего фильма он постоянно мешал мне, предлагал менять ход событий, уходить с протоптанных троп поближе к себе или подальше от себя. Делал какие-то ужасные зарисовки маленьким, наполовину сточенным карандашом на всём, что ему попадалось под руку — ему казалось, что рисунки помогут мне понять лучше. Мы встречались в одном особенном для нас кафе. Оно находилось почти на окраине города, в нем было мало посетителей, и наш любимый столик в правом углу у окна всегда пустовал, ожидая нашего прихода.

Когда я пришла в кафе, Ирвин уже был там, с присущей ему основательностью он будто покоился в своих размышлениях, глядя в окно на «стоячую» улицу. Мы её прозвали так, потому что по ней машины не ездили, а лишь стояли, припаркованные, будто однажды забытые своими хозяевами. Мимо них бродил огромных размеров краснолицый баклан, иногда он даже заглядывал в окно нашего кафе одним глазом, его узоры и причудливое строение становились для нас каждый раз новым вдохновением, которое прячет в себе обыденность, плотно запакованное в каждое пустяковое происшествие.

Разве можно представить, чтобы вдохновение было спрятано в глазу, пусть даже этот глаз настолько большой, что еле вмещается в окно? Представить такое нужно, представить такое жизненно важно!

Мне казалось, что всё здание держится на нём одном — так сильно было присутствие Ирвина в кафе. С улыбкой настоящего друга, он крепко обнял меня, и в этих объятиях я перенеслась во времена, когда была вдохновлена, была легкой. Слезы сами покатились по моему искусственно улыбающемуся лицу. Я села напротив него и плакала, наверное, около получаса, а он просто сидел рядом, смотрел и дышал или, можно сказать, что он продолжал покоиться. Только казалось, что он вообще ничего не думает, а просто покоится, глядя на мою истерику.

Мне стало намного легче, и я рассказала ему о своей жизни.

Мы долго говорили, после возникла пауза, в которой мне вновь показалось, что он ничего не думает. Он посмотрел на меня какое-то время, а затем рассказал мне про одно место, в котором можно отлично отдохнуть. Когда я поняла, что этим удивительным местом является частная психиатрическая больница, я немного вздрогнула, захохотала, затихла и туповато нахмурилась.

В этой больнице находятся особые больные с определенными психологическими заболеваниями — большая часть из них практически здорова. Там созданы все условия для их окончательного восстановления после душевного потрясения.

У Ирвина оказались знакомства, благодаря которым я могла жить в больнице, как в хорошей гостинице, выбирая, проходить лечебные процедуры или нет. Все сказанное меня совершенно не привлекало, но, после небольшой паузы, улыбнувшись, он рассказал о Клоде.

Если бы он с самого начала сказал мне, что в этой непривлекательной для меня больнице находится Клод Дюбари, я была бы согласна сразу.

Всю жизнь восхищалась его работами, ещё когда училась в университете — мечтала походить на него.

Сразу после премьеры моей картины стали ходить слухи, что его убили. Позже — что он отправился путешествовать и поселился в каком-то монастыре. А затем кто-то из киношной тусовки утверждал, что он сошел с ума и где-то лечится.

В течение полугода версии периодически сменялись, а после всё затихло.

Самым важным в том непродолжительном рассказе было то, что он был болен редкой болезнью, в приступах которой он рассказывал истории.

Уже следующей ночью я прилетела в Берн, и через считанные часы вышла из такси у ворот замка.

Лил сильный дождь, я катила свой чемодан на колесиках к дверям замка, а мне казалось, что из окон на меня смотрят сумасшедшие. Замок Штрундельберг выглядел пугающе, а я очень хотела отдохнуть, но что-то подсказывало мне, что для отдыха я выбрала далеко не самое подходящее место.

Когда в открывшихся дверях показался высокий, широкоплечий мужчина, в моих глазах помутнело, и я потеряла сознание. Понятия не имею, в чем было дело. Наверное, сильно перенервничала, к тому же в последние дни я питалась только кофе.

Мне приснилось, что я стою на стоячей улице, моторы машин гудят, они сигналят, нагнетают атмосферу, а напротив меня — краснолицый баклан, приглашает сесть ему на шею. Он был ростом в три этажа, и его черные перышки на ощупь напоминали бархат. Перебирая их, я подтягивала себя все выше и выше, пока не уселась у основания шеи; обернувшись к окну кафе, я увидела Ирвина, он махал мне рукой. Сигналы и рев машин стали складываться в музыку, и мне стало ясно, что я улетела — вернее, баклан. Высоко над землей, так высоко что, ее не было видно даже, баклан дал мне понять, что мне пора. Но я не хотела спрыгивать — мы были очень высоко. Он настаивал, а я продолжала держаться. Он сбросил меня, и я полетела куда-то стремительно вверх и снова вверх, только какой-то другой вверх, и снова. Никогда не могла подумать, что может быть столько разных вверх в противовес одному единственному вниз! Впрочем, там, где-то в одном из этих вверх, мне стало очень тихо и спокойно.

Когда я открыла глаза, то была уже в своей небольшой, но достаточно милой комнате на втором этаже психиатрической больницы. На окнах не было решеток, более того — на подоконнике стояли цветы в горшочках. Из окна я видела цветочную аллею, лес — вид был очаровательный. «А все-таки ночь умеет скрывать», — подумала я.

Позже выяснилось, что высоким и широкоплечим мужчиной оказался Франц Кох — главный врач, который должен был меня встретить и поселить. Он отнес меня в комнату и уложил в постель. Я проспала больше суток, сладко, как невинное дитя. Да, это было утро с каким-то очаровательным привкусом непонятной, но желанной новой жизни.

Аманда посмотрела на Клода, который по-прежнему смотрел в никуда и не подавал признаков человеческого присутствия. На столике рядом с ее креслом стоял графин с водой. Не спеша выпив полкружки, она продолжила читать.

Ханна и Аделуофа

Глава шестая,

в которой Ханна побеждает в споре с Аделуофой.

В комнату вошла Матильда: она была медсестрой, горничной и врачом по совместительству. Протирая пол и поливая цветы, она рассказала о том, что должен знать каждый, кто по той или иной причине попал в больницу. Среди этих настоятельных рекомендаций промелькнула история о том, как этот замок стал местечком, где исцеляются душевные недуги.

Давным-давно немецкая графиня Ханна Фон Зэйц и графиня Аделуофа фон Мильтнер поспорили: чей воздыхатель первый сойдёт с ума или покончит с собой от безответной любви к ней, та и выиграет замок. Ханна поставила замок Штрундельберг в Берне, а Аделуофа — замок Сен-Мер в Лозанне.

Через несколько недель Ханна узнала о том, что её любимый брат Гарольд сошёл с ума от безответной любви и, гонимый разрывающей его душевной болью, скинулся с моста, под которым иссохшая река напоминала жизнь несчастного Гарольда.

Узнав об этом, Ханна нашла себя виноватой в случившемся, считая, что это Божье наказание за изысканность её малодушия. Немедленно отменяя спор, она решила отдать поставленный на кон замок под монастырь, а двумя годами позднее и сама стала монашкой.

Годы служения и отречения шли уверенной походкой. И чем дольше Ханна шла по выбранному пути, тем радостней ей было встречать страдания, посланные свыше. Внезапно ей открылось, что Царствие Божие всегда здесь, как единственная реальность, а все приходящие и уходящие страдания и радости жизни не затрагивают его. И никто не может избежать Царствия Божия, никто никогда не сможет в него попасть, потому что никогда его не покидал.

Перед смертью Ханны к ней приехала Аделуофа за исцелением. До давней подружки дошли слухи, что в присутствии монахини Ханны, живущей в монастыре на окраине Берна, происходят чудеса и люди исцеляются сами собой. Аделуофа была неизлечимо больна по-женски.

При встрече больная и отчаявшаяся Аделуофа умоляла Ханну исцелить её, ссылаясь на тех любимых ею людей, ради которых она хочет жить дальше. Ханна отвечала ей, что никогда никого не исцеляла, с людьми это происходило само собой.

Когда Аделуофа узнала, что исцелились в основном те, кто оставался жить в монастыре и принял этот аскетический образ жизни, она посопротивлялась, но вскоре приняла решение остаться. Двумя неделями позже Ханна сообщила, что близится её уход, и вечером она покинет этот мир. Находясь на смертном одре, Ханна была преисполнена покоем и всеобъемлющим смирением, которое распространялось на всех, кто был вокруг.

Казалось, что вдруг пришла весна и запели птицы, но глаза отказывались верить в то, что это может относиться к старушке, которая вот-вот покинет этот мир.

Расслабленная, с легкой улыбкой, преисполненная любовью ко всему живому, она шептала провожающим её, среди которых была Аделуофа:

«Оставьте все надежды на долгую,

благополучную и счастливую жизнь.

Оставьте все желания быть счастливыми.

Забудьте о счастье, каким бы оно не казалось.

Будьте счастливы от того, что вам не нужно быть счастливыми!

Будьте счастливы,

потому что счастье не знает определенного лица.

Страдайте!

Не бойтесь страданий.

Страдайте и будьте счастливы!

Будьте счастливы вопреки всему!..».

После этих слов Ханна уснула вечным сном. Похороны были праздничные. Так она просила, чтобы не было никакой скорби, только радость. И пусть слёзы льются, пусть!

Аделуофа пробыла в монастыре еще три дня и после этого уехала неисцеленной. Она продолжала болеть, но прожила счастливой жизнью до глубокой старости.

Матильда также рассказала мне, что во время войны замок был захвачен и стал использоваться как больница, куда привозили раненых, большая часть из которых была с психическими отклонениями. А эти раны заживают не так быстро, поэтому после войны к уже имеющимся больным стали привозить и других. Со сменой власти в стране этот замок стал принадлежать одной аристократической семье, но это никак не повлияло на работу больницы, разве что она перестала быть государственной и стала частной.

Когда я спросила её, кому она принадлежит в настоящий момент, Матильда вдруг ответила, где можно встретить Клода. Три, а иногда и четыре раза в день, он бывает в комнате отдыха на третьем этаже, а остальное время проводит на чердаке, куда остальным входить запрещается.

— Многие больные приходят послушать Клода, он частенько рассказывает причудливые истории. У каждого здесь свои последствия сумасшествия, а у него такое, — добавила она, складывая влажные тряпки в белое пластмассовое ведёрце.

Я спросила, ходит ли она туда. Она ответила, что раньше ходила, но из-за одного случая перестала. Было видно, что она не очень хочет говорить на эту тему. Тогда я уточнила:

— Если ты рассказываешь каждый день причудливые истории, неужели тебя пора засунуть в психушку?

— Конечно, дело не только в этом. Понимаете, у него очень странное заболевание: каждый день он просыпается другим человеком. Каждый день разный. Словно за мгновение перед тем, как он проснется, за его плечами оказывается новая история. Впрочем, вы и сами можете увидеть. Пойдемте, он уже должен быть там. Только после этого обязательно спуститесь на первый этаж и найдите доктора Кох — он просил Вас, как немножко освоитесь, спуститься к нему, — пояснила Матильда.

Я была очень голодна и просила ее на минутку заглянуть на кухню и принести мне что-нибудь перекусить…

Аманда отвлеклась от текста и обнаружила, что и она тоже голодна. Взглянула на Клода и почему-то спросила его:

— Ты хочешь кушать?

Он по-прежнему не двигался.

— Тогда я скоро вернусь к тебе, только что-нибудь перекушу.

Аманда ела фрукты и смотрела в окно, которое начиналось от самого пола и заканчивалась почти у самого потолка, шириной метра три. Вид открывался очаровательный. Было видно, как в саду люди прогуливаются, как дети играются или просто сидят, наблюдают. Среди этих прогуливающихся людей она узнала Сару в компании молодых мужчины и женщины с кудряшками на голове.

Вернувшись к Клоду, она увидела, как он заканчивает кушать, точнее, по трубкам получает жидкость внутрь своего тела.

— Скажите, доктор, он так много лежит и сидит, ведь мышцы могут атрофироваться?

— Мы наблюдаем за его телом и не находим никаких проблем с этим, но в качестве профилактики делаем комплексный массаж, специальный в подобных случаях. Странно, его мышцы в прежнем тонусе, как и три месяца назад, что характерно для вполне здорового человека. Так что нет причин для беспокойств.

Доктор ушел на обход больных, а Аманда продолжила читать рукопись Сары.

Матильда вытащила из своей сумочки два апельсина, яблоко и немного шоколадных конфет. Необходимость идти на кухню отпала сама собой, и мы шли по просторному залу второго этажа, обставленному мягкой мебелью, часть которой была заполнена людьми, говорящими друг с другом, что-то читающими. Я ела яблоко, разглядывала людей, как будто они были экспонатами. Один мужчина меня поразил больше остальных: он говорил сам с собой и смеялся. Матильда сказала:

— Вижу, тебя заинтересовал Арнольд, на него сразу обращают внимание.

— А что с ним такое?

— «Синдром Арнольда», один из моих любимых. Он пребывает в постоянном разоблачении собственной шизофрении.

— Как это?

— Ну послушай его.

Мы остановились возле заливающегося смехом Арнольда: выглядел он невероятно радостным, словно его переполняло счастье. Когда переставал смеяться, он сидел в тишине и ждал. Ждал, когда снова возникнет внутренний диалог, который он иногда выносил наружу. В этот раз такой:

— С кем ты разговариваешь? — спрашивал он себя.

— С собой, — отвечал он себе.

— Ты что, шизофреник? — спрашивал он себя.

— Нет, я просто люблю говорить с собой.

— У тебя шизофрения.

— Потому что я люблю говорить с собой? Что в этом такого?

— Для того, чтобы с собой говорить, тебе нужен второй. Разве ты не видишь, что ты один? Спроси у кого угодно, вот Матильда на тебя смотрит, и женщина с ней. Спроси их — сколько тебя на самом деле?

— Не хочу я никого спрашивать, это какой-то глупый вопрос. Что ты ко мне прицепился со своей шизофренией!

— Да ты не видишь дальше своего носа!

— А ты видишь? Так получается?

— Да, я вижу дальше твоего носа! Какой же ты болван!

Смеется.

— Я просто люблю общаться. Тебе этого не понять, ты несколько ограничен в своем понимании общения.

— Это я ограничен? Шизофреник, который целый день болтает сам с собой, говорит мне, что я несколько ограничен в своем понимании общения. Да что это вообще такое — понимание общения?

— Да и не только в общении! Мне кажется, что ты вообще ограниченный человек. И жизнь понимаешь ограниченно! Я в этом уверен!

— А я уверен, что тебе нужна медицинская помощь!

— Даже если и так, какое тебе до этого дело?

— Я беспокоюсь о тебе.

— С какой стати?

— Ты мне не посторонний человек, понимаешь? Мы столько лет вместе. Мне больно, когда я вижу, что ты живешь в каком-то воображаемом мире, и тебе дела нет до реальности.

— Ну если так, то помоги мне вернуться в реальность.

— Для этого тебе нужно признать, что ты болен.

— Чем?

— Шизофренией.

— Кто? Я, что ли?

— Ну а кто? Я, что ли?

— С чего ты взял?

— Ну ведь ты разговариваешь сам с собой!

— Нет, я просто люблю общаться.

— Вот так это до бесконечности может продолжаться, так что пойдем дальше, — сказала Матильда.

— А что с тем мужчиной, тихонько сидящим в углу?

— Это Джером, сошедший с ума композитор, слушающий тишину. Хотя мне сложно назвать его сумасшедшим.

— А в чем проявляется его болезнь?

— Он слушает тишину. После своего грандиозного концерта он несколько дней рыдал, как дитя, после чего перестал говорить, и вообще он стал вести себя так, чтобы своими действиями не создавать никаких звуков. Накануне случившегося Джером написал записку, в которой было ясно, что тишина для него стала дороже всего, и ей он посвящает всего себя. Члены его семьи пробовали выйти с ним на контакт, но он их игнорировал. Тогда они решили отправить его в больницу в Бостоне. Главврач через месяц его пребывания связался с доктором Кохом, и Джером оказался здесь.

Перед тем как Джером стал тихим, его одолевала жажда создания гениального музыкального произведения — шедевра всех времен.

Возможно, крахом стало то, что он познакомился с творчеством Альфонса Алле, который в 1897 году сочинил и исполнил «Траурный марш для похорон великого глухого». Это произведение не содержало ни одной ноты, только тишину в знак уважения к смерти и понимания, что большие скорби — немы. Но партитура была создана, и представляла собой пустую страницу нотной бумаги. Джером был тронут этим до глубины сердца, но вместе с этим разбит. Он понял, что не только большие скорби немы, а вообще абсолютно все пребывает в немоте, в абсолютной тишине, совершенство которой ему никогда не удастся превзойти. Наверное, это и послужило причиной.

Доктор Кох говорит, что Джерому нужно время и все восстановится. Он уже идет на поправку: как только его привезли, он не терпел музыки и громких разговоров, теперь это не нарушает его тишины.

— Матильда, у Вас великолепная память. Вы что, знаете наизусть истории болезней всех пациентов?

— В нашей больнице их не так много, к тому же я работаю в ней последние десять лет. Больные это моя семья.

— А бывали случаи агрессии, когда больные внезапно становились буйными?

— В последний раз это произошло семь лет назад. Бывшая заключённая Эмма Тодески оказалась у нас в больнице, её перевели по ошибке. Этой же ночью мы нашли мертвым весь персонал на втором и третьем этаже, а еще около двух сотен черных кошек, снующих по коридорам, и коршуна с красными глазами, который сидел и смотрел телевизор в холле третьего этажа, как будто ничего не случилось.

— Жуть!

— Сара, в нашей больнице самое главное правило — не слишком принимать всерьёз то, что говорят не только больные, но и врачи.

— Да, такого я не ожидала услышать.

— Вы здесь и не такое услышите, — сказала Матильда.

Как выяснилось позже, Матильда была врачом, но при этом выполняла работу уборщицы и множество других функций. Возможно, у неё такая природа — отдавать всю себя больнице, людям. Может быть, из-за того, что ей нужна семья. Её муж много лет назад ушел к другой, а дети выросли и уехали в Швецию, где теперь живут и работают. Многие люди в подобной ситуации слишком озабочены собой, чтобы оставить прошлое в прошлом и жить тем, что жизнь предлагает в настоящем.

Клод сидел за небольшим столиком, одетый в какой-то очень странный разноцветный банный халат, в руках у него была трубка, а на его седой голове виднелась кипа, маленькая еврейская шапочка. Как только мы вошли в комнату, он сказал:

— Ну вот! Теперь все в сборе, — оглядев комнату, в которой кроме нас было еще около десяти больных, кивавших ему в ответ.

— Сегодня непростой день! А в непростые дни нельзя рассказывать о чем-то простом. Я имею в виду все эти истории из жизни, которые люди рассказывают друг другу. Вся эта фонтанирующая обыденность — по сути разговорный кляп, пропитанный снотворным, которым мы затыкаем друг в друге тишину, чтобы было нескучно спать в одиночестве.

Ромео и Чарли

Глава седьмая,

в которой Ромео попадает на банановый остров.

Итак, жил-был мадагаскарский таракан, и звали его Ромео. Он был назван в честь одного таракана, который совершил выдающийся подвиг: смог, несмотря ни на что, прожить долгую и счастливую жизнь с простой смертной.

Всем, кто хоть однажды встречался с мадагаскарскими тараканами, известно, что больше всего на свете они любят сладкое, а из всего на свете сладкого они все, как один, выберут сгущённое молоко.

Жил Ромео себе, как и все тараканы, удачно устроившиеся на работу, то есть от зарплаты до зарплаты. Он был сторожем, самым внимательным и энергичным, зорким, как фиджийский ястреб. Его работа заключалась в том, чтобы вовремя закрывать глаза и не видеть, как одни ценные вещи крадут, а другие приносят. Его очень любили на работе за его талант: только он мог так молниеносно закрывать глаза на происходящее воровство и остальной беспредел его собратьев.

Многие тараканы считали, что ему очень повезло попасть на такую работу. Что касается Ромео, то он её не любил, но никогда открыто на неё не жаловался, потому что он был тщательно воспитанным и образованным тараканом, а такие не жалуются на свою жизнь. Подобное поведение принято считать верхом тараканьего бесстыдства. Хотя оно ему не нравилось, он смирился и делал то, что от него требовалось.

Шли дни, а за ними — месяцы, а за месяцами — годы, а его крохотные глаза то закрывались, то открывались. И, неожиданно, в один из дней, сидя на своей работе, Ромео открыл глаза, когда это было нужно, но, несмотря на то, что его глаза были открыты, он не мог видеть. И всё, что он теперь мог, так это только смотреть.

Смотреть, но ничего не видеть. Он словно ослеп ко всей этой однообразной и примитивной тараканьей жизни, пока однажды с ним не произошел очень странный случай. Его приятели из шахматного клуба рассказали ему, что недавно открылся магазин, где продаётся свежее сгущённое молоко.

Сгущённое молоко было большой редкостью, и к тому же считалось священной едой, так как первые представители всего многочисленного рода тараканьего ели только лишь его, и впоследствии обрели бессмертие в тотальном счастье тараканьего бытия.

Об этом магазине знали только определенные тараканы, которые относили себя к средней тараканьей цепи. Они не были бедными, но и богатыми еще не стали, хотя усердно к этому готовились.

Перед Ромео открылась перспектива вдоволь запастись его любимым лакомством. Одевшись поприличнее, он несколько раз протер свои усы, пристально разглядел в зеркале свою уникальность и побежал на встречу со своим любимым. Ведь в его жизни сгущённое молоко было единственным, что было по-настоящему ценным и желанным, к тому же реально доступным и дарующим такое большое удовольствие, от которого просто паришь в облаках, смеешься и радуешься тому, что живешь в этом прекрасном мире! Точнее, приближаешься к бессмертию. Приближаешься, пока не закончится его действие. Если отведал хорошенькую порцию, то четверть дня живешь другой жизнью, ну а потом снова назад, к прежней и привычной жизни, которая из себя представляет беспробудное ожидание будущей порции, будущей встречи с любимым сгущённым молоком! Ради этого стоит работать, да только ради этого все тараканы и работают, чтобы при первой возможности с первой же зарплаты купить себе ещё, оказаться в этих сладких объятиях.

Все шло к тому, чтобы Ромео продолжал следовать примеру окружающих, живя от объятий к объятиям, пока бы не умер, как умирают те, кто живет подобным образом — то есть простой, ничем не примечательной тараканьей смертью.

Оказавшись у магазина, который представлял собой открытую жестяную банку, лежащую на боку, он на несколько мгновений замер от восторга. Ещё никогда он не видел столько священной еды в одном месте, разве что нарисованной на стенах в его родном городе. Немного покинув пределы банки, сгущёнка густой массой сладко томилась в тени.

Вскрытая крышка была поднята кверху и защищала сгущенное молоко от солнца, которое слишком сильно нагревало его. Никто из живущих ныне тараканов не может есть лежащее на солнце сгущённое молоко, и даже прикоснуться к нему не в состоянии. Хотя был один, или несколько, которые могли, но это неточная информация, так как всё, что публикуется в газетах, верно лишь для тех, кто существует ради сгущёнки. А для всех немногочисленных остальных было своё собственное «верно», и читать им зачастую было нечего.

Прохладная священная еда фасовалась группой тараканов-ловкачей в специальные конусообразные колпачки, которые имел при себе почти каждый нормальный таракан. Когда подошла очередь Ромео, он протянул два больших колпака, и попросил десять порций, после чего вдогонку еще две сверху. Стоящая позади Ромео очередь смотрела на его заполненные практически доверху колпаки, которые он с трудом держал в своих лапках, и еле слышно перешептывалась.

Неожиданно раздался громкий скрежет и несколько глухих ударов. Все стали разбегаться в стороны, а над улицей нависла огромная тень, быстро меняющая свои очертания. В одно мгновение банка перевернулась, и Ромео, вместе с другими, не успевшими отбежать подальше, оказался тонущим в своей мечте. Двигаться в банке не хватало сил, так как молоко было слишком густым. Ромео боялся открывать глаза, так как знал, что священная еда опасна для глаз, и крепко держал купленные им колпачки, тянущие его вниз. Под интенсивные удары сердца вся жизнь пронеслась мимо, словно бежала от самого ужасного кошмара! Да какая там жизнь, ему толком нечего было и вспомнить, по сути самыми ценными были воспоминания о сгущённом молоке и всем, что с ним связано. Другие тараканы, осознав неизбежность приближающейся смерти, стали глотать сгущёнку, она была их последним воздухом. Через несколько минут все до одного погибли, а Ромео отпустил тянущие его ко дну колпаки и до последнего сдерживался от искушения наесться напоследок, поэтому чудом выжил.

Его спасло то, что из перевернутой банки молоко вытекало через щели в асфальте. Вместе с ним вытек и Ромео, его голова оказалась на свежем воздухе. Совершенно без усилий, и при этом беспомощно, он плыл в направлении канализационной скважины, куда и вели щели в асфальте, по которым частенько пробегали помойные ручейки, в этот раз смешавшиеся с молоком. Чем дальше плыл Ромео, тем сильнее сгущенное молоко теряло свою густоту.

Как только Ромео почувствовал себя свободнее, он обернулся и посмотрел в сторону всего случившегося. Присмотревшись, он вновь стал видеть. Видеть, как его собратья лакомятся бесплатным сгущённым молоком.

Каждый, выгребая из асфальтных щелей, пытается унести с собой или в себе как можно больше. Они выглядели обезумевшими, но счастливыми. Настолько счастливыми, что, казалось, их совсем не волновала судьба утонувших собратьев.

Ромео было ужасно больно от увиденного, но он осознавал, что не стоило требовать от них другого, ведь они просто тараканы и живут, как могут.

Падая в канализацию, он решил, что, если выживет, то больше никогда не будет тратить остаток своей жизни ни на сгущённое молоко, ни на перевоспитание своих братьев.

Практически бездыханного Ромео спасла крыса, которую знали и уважали все жители канализации. Крысу звали Чарли, в честь Чарли Чаплина. Он был известен в крысином мире своими крепкими, как титан, зубами: однажды Чарли прогрыз дыру в люке и спасся от неизбежной смерти — от колеса огромного мусоровоза.

Когда Ромео пришел в себя, Чарли рассказал ему то, что нужно было знать каждому, кто чудом выживает в канализации, и добавил, что совсем скоро он собирается отправиться в путешествие. И если Ромео хочет, то может отправиться вместе с ним.

Когда Ромео поинтересовался, куда он держит путь и почему он хочет взять с собой таракана, Чарли ответил, что ему нужно что-то совершенно не вписывающееся в его картину мира, а крысы обычно не дружелюбны и не любят путешествовать, едят всякую дрянь и не общаются с тараканами. Направляется он на Банановые острова. Путь, конечно, не близкий, но так как Ромео не имел понятия, что вообще такое бананы и, уж тем более, что такое острова — без лишних вопросов согласился, решив для себя, что теперь не так важно: куда, с кем и каким образом.

Долгие годы они пробирались через тернии физических и душевных испытаний — и оказались на желанных Банановых островах. Никто и никогда из ныне живущих крыс, а уж тем более тараканов, не совершал ничего подобного.

Седой и мудрый крыс Чарли и сидящий на нем седобородый Ромео медленно шли по желанному берегу. Они нашли место для отдыха и хорошенько выспались. Проснувшись, они смотрели на волны, после чего снова спали, и так продолжалось неделю, пока они не встретили живущих на острове крыс и тараканов. Несмотря на то, что герои отличались своей породой от жителей Бананового острова, те приняли их, как своих. И сразу же объяснили им, что на острове нет ничего, кроме бананов, и им не нужно больше ничего искать. После добавили, что бананы можно есть не больше двух недель, иначе резко начинаешь толстеть, тупеть, теряешь ясность и понимание происходящего.

— Так чем же вы тогда питаетесь? — спросил их Чарли, пока Ромео заглядывался на себе подобных экзотических женских особей.

— Тем, что океан принесет с приливом.

— Как? И все? А если ничего не принесет?

— То ничем, мы довольствуемся тем, что есть.

— А как насчет рыб? С ними же можно попробовать наладить поставки продовольствия!

— У нас они жутко глупые, с ними невозможно иметь дела. Ты просишь одного, они приносят совершенно другое. Да как с ними говорить, они же немые!

— И сколько же вы так живете? — спросил их Чарли, пока Ромео записывал телефон одной красотки.

Больше двух, а по некоторым сведениям, и пяти тысяч лет.

— Впечатляет!

— Да, и не жалуемся.

— Жалуются только приезжие, они вечно пытаются как-то повлиять на океан. Совершают какие-то ритуалы, молятся, верят во всякое разное. Но как таракан или крыса могут повлиять на океан? А они верят. Правда, рано или поздно все выздоравливают.

— Вы считаете это болезнью?

— Да, здесь мы называем их больными, ослепленными жадностью.

— Нам что, это тоже предстоит?

— В той или иной мере, все зависит, насколько вы хотите контролировать происходящее. Вы же поняли уже, в каком мы положении перед океаном.

— А вы что, совсем-совсем не контролируете жизнь, ничего не хотите и счастливы тем, что есть?

— Мы смирились с тем, что беспокойство за будущее и попытки контролировать происходящее неизбежны. Их словно выбрасывает океан, а мы довольствуемся тем, что он нам дает. Сегодня так, ну а завтра будет завтра.

— Не совсем понятно мне это, ребята, — сказал Ромео, кокетливо поглядывая в сторону девушек-тараканов. Может, я перегрелся. У вас не найдется случайно холодненькой кока-колы?

— Ну, холодной тут не бывает, а теплая — иногда. Посмотри, что там приплыло к берегу.

Тараканы и крысы бежали к берегу встречать дары, которые принес океан, среди которых Ромео нашёл бутылочку прохладной кока-колы.

Так Чарли и Ромео жили, как живут все, кто рождается или чудом попадает на Банановый остров, пока их не забрало море, как оно забирает всех тех, кто покидает пределы физического тела в самый подходящий для этого момент.

Клод рассказывал историю импульсивно, иногда повышая интонацию, иллюстрируя эмоциональную составляющую происходящего. В завершении своего рассказа он скинул с себя разноцветный халат и оказался абсолютно голый. Больные аплодировали, а Матильда, суетясь, пыталась исправить эту обнаженную ситуацию, одевая Клода, приговаривая, что, мол, чего только не увидишь в этой комнате.

— Мне, наверное, стоит заходить к тебе почаще, — обратилась она к Клоду, поправляя воротник его банного халата.

Клод обнял Матильду, сделал серьёзное лицо и вышел из комнаты, его примеру последовали все остальные. В этот день время его публичного безумия было исчерпано. Но, должна признаться, тогда я хотела, чтобы оно продолжалось вечно!

Доктор попросил меня заполнить некоторые документы и посвятил в тонкости организации больницы. И, самое главное, я разузнала о болезни Клода. Клод болен очень редким заболеванием, которое доктор назвал «мультидиссоциативное расстройство идентичности», при котором внутри одного человеческого сознания на короткий промежуток времени воплощаются разные личности, не зависимые друг от друга, не оказывая никакого воздействия на больного, так как он считает, что происходящее в его сознании не связано с ним самим.

Уникальность этого случая в том, что каждое утро мы наблюдаем другого пациента. Он словно рождается другим человеком, и в течение дня ведет себя так, как никогда до этого не вел, за исключением одного забавного факта. Мы называем это «систематические вспышки бреда» — истории, которые он рассказывает каждый день. Это похоже на маленькое представление, которое развлекает не только больных, но и весь персонал больницы, включая меня. Если бы Вы спросили меня, хотел бы я, чтобы Клод выздоровел, я бы вам ответил так: в моей карьере лечащего врача это было бы самое трагичное событие, несмотря на всю положительность этого обстоятельства. Я понимаю, это звучит немного странно, но постараюсь объяснить.

Дело в том, что наша больница специализируется на альтернативном подходе к лечению редких форм психических заболеваний. Мы не лечим, а просто создаем необходимые благоприятные условия для того, чтобы болезнь перестала существовать, сознание больного расширилось, преодолело ограничения и трансформировалось само собой. В этом плане Клод нам даже помогает создать эти условия, в которых нет лечащего врача, а исцеляет среда. Моя задача — не быть доктором, только так я могу помочь. Когда нет дистанции, и я не отделяю себя от больного, сам больной для меня перестает быть больным, и происходит излечение. Поэтому в нашей больнице практически невозможно отличить лечащий персонал от больных.

Остаток дня я провела, гуляя по парку и наблюдая, как на первом этаже больные занимались прикладным творчеством.

Ночью меня разбудил молодой мужчина с большими серыми глазами, который говорил шепотом. Приподнявшись, я пододвинулась к нему поближе, чтобы лучше расслышать, что он говорит.

— Утка наблюдает за нами.

— Какая утка? — cпросила я его.

— Жёлтая!

С трудом отдавая себе отчет о происходящем, находясь наполовину во сне, я сказала:

— Ну и пусть наблюдает! А я еще немножко посплю.

Его и без того большие глаза резко сделались еще больше: его удивил мой ответ. Он немного засуетился и вышел из комнаты, сказав:

— Утка наблюдает за мной.

А перед тем, как я полностью вернулась в свой сон, я подумала, что лучше мне на ночь закрывать дверь на замок…

Аманда смеялась, ей показалось очень забавным бояться утки. Комната заполнялась милым смехом, который внешне, а может и внутренне, никак не отражался на состоянии Клода, который по-прежнему был неподвижен.

Аманда продолжила читать историю Сары.

Матильда мне объяснила, что болезнь анатидаефобия — это навязчивый страх, что где-то в мире есть утка, следящая за вами. Это одна из самых странных среди ныне зафиксированных фобий.

Страдая анатидаефобией, Марк уверен, что уток стоит опасаться, так как одна из них определённо наблюдает за ним. Что бы он ни делал, где бы ни находился — утка смотрит на него. Как и все фобии, анатидаефобия связана с реальным потрясением, которое человек пережил в детстве. Как известно, лебеди, гуси и утки довольно агрессивны и больно кусаются. Кроме того, они пронзительно устрашающе кричат и хлопают крыльями. Хотя заболевание может показаться забавным, страдающим от него людям не до смеха.

Мы с Марком здорово поладили, и я тихонько притворялась, что тоже, как и он, боюсь утки. Когда у меня было свободное время и подходящее настроение, я находила Марка и мы вместе с ним боялись; признаться, это очень сильно развлекало меня. Сначала я скрывала от доктора своё новое развлечение, но, спустя некоторое время, он стал меня расспрашивать о Марке, так как болезнь стала его отпускать.

Когда я ему рассказала, он пришел в восторг и сказал, что существует такой метод в терапии, когда терапевт перестаёт быть терапевтом и становится больным. Исчезает дистанция между больным и врачом. Таким образом, полностью принимая больного за здорового, врач внешне перестаёт быть врачом. Есть случаи, когда после такого взаимодействия больной выздоравливал, и страх уходил. Правда, был случай, что некая Лулу Бьянкх перестала бояться уток и начала бояться Бога, словно он постоянно наблюдает за ней, впрочем, о её дальнейшей судьбе ничего не известно.

Аманда была увлечена словами Сары, они занимали всё её существо, так что по неосторожности она чувствовала себя на её месте, пытаясь тем самым компенсировать годы разлуки с отцом, во время которых её жизнь была насыщена разнообразными встречами с пространством. Совершенно естественным образом, как ребенок, играющий дома в одиночестве со своей любимой игрушкой, Аманда игралась своим вниманием с пространством, и исследовала его проявленные и скрытые качества.

Это и другие необычные увлечения Аманды укрыли её от целого массива информации, поступающего из взаимоотношений с реальностью, в которой существуют другие люди, и создало внутри неё ровно столько места, чтобы можно было вместить всё, что угодно. На этом просторном, бескрайнем поле её новая жизнь, в которой есть другие, спокойно разливалась во все стороны.

Когда Аманда идёт по парку, для всех, кто её наблюдает, очевидно, что она идёт. Но для самой Аманды это было не так: она никуда не шла, она стояла на месте, а все двигалась ей навстречу. И, более того, у нее никогда не возникало желания поделиться с теми самыми, наблюдающими её, своим переживанием прогулки.

Самое обычное для неё на самом деле было чудом. Чудом, которым не делятся, которое не демонстрируют, а которым живут, превращая его в самое обыденное, естественное и обыкновенное. И как было бы хорошо, если бы это было доступно для других людей, если бы они могли видеть, кто кем является на самом деле и что на самом деле их окружает. Для этого нужно просто положить великую руку человечества прямиком на сердце маленького ребенка и беспристрастно послушать его сокровенной глубиной.

Мудрость, живущая в Аманде, сокрыта от глаз, и для нее самой вовсе не является мудростью, что одновременно делает её и совершенно обычным человеком, и запредельным существом.

Дважды одинокая, но не страдающая от одиночества, такая странная Аманда — целое ожерелье воплощений, привязанных только к одному существу.

Аманда продолжила читать.

В этот раз я оказалась в комнате, где Клод бывает раньше всех; за стеной в зале звучала виолончель и детское перебирание клавиш пианино.

Прежде, чем перешагнуть порог комнаты, он поприветствовал меня, и в его голосе была слышна некая выдержанность и манерная строгость. На нем были надеты черные как смоль рубашка, брюки и туфли. Он был похож на работника погребальной службы.

Когда я смотрела на него, то просто поверить не могла, что за один день он мог так измениться. Он был словно более худым, пропитанный печалью и сигаретным дымом, а мышцы на его лице словно вовсе атрофировались.

Сев за стол, он сказал томным голосом:

— Ну что, пора начинать.

— Еще никто не пришел.

— А что, Вы считаете, что Вас не достаточно?

— Да нет, но, может, кто-то еще придет.

— Да, кое-кто еще придет, но Вам-то чего беспокоиться? Вы уже здесь.

Я промолчала.

— Прошу Вас, закройте двери и разденьтесь.

Я как-то машинально пошла к двери, после чего озадаченно переспросила:

— Раздеться?

— Ну, если не хотите раздеваться, тогда просто закройте двери! А то шумно слишком, — неоднозначно улыбаясь, сказал он.

— Что же это будет за история? — обратился он ко мне.

Я пожала плечами.

— Да, эта история случилась на ферме! — вдруг воскликнул он.