Бесплатный фрагмент - Вера и Уань

Предисловие

Это рассказ о студенте литературной академии, которому выпало, казалось бы, самое скучное и бессмысленное задание в мире — для ежегодного академического конкурса «Оживить неживое» написать пять страниц про ржавый столб у ворот парка. Он сопротивлялся, спорил с учителем, переписывал, рвал листы, злился на всё, что с ним связано. Но шаг за шагом этот столб стал для него чем-то большим: свидетелем дружбы, хранителем детства, точкой, через которую вдруг можно увидеть целый мир.

Постепенно читатель замечает, что история движется сразу в двух плоскостях:

Мы следим за сюжетом про парк, столб, ворота и тех, кто проходит мимо них. Мы видим, как сам герой эту историю придумывает, как она рождается на наших глазах — с ошибками, сомнениями, поисками фразы и неожиданными открытиями.

И вот тут становится ясно: это не просто рассказ, а мета-история — история о том, как пишется история. Процесс становится частью сюжета, а сюжет — частью процесса.

Но главный вопрос остаётся до конца: удалось ли ему оживить столб настолько, чтобы выиграть конкурс?.. Или важнее то, что в этой работе он оживил себя?

Рассказ: Пять страниц

Глава 1. Ржавый Столб

Учитель медленно дописывал тему урока на доске:

«ПРЕВРАЩЕНИЕ НЕЖИВОГО В ЖИВОЕ: ПРИЁМЫ И МЕТОДЫ» — большими, неровными буквами, будто уставшими от самой учёбы.

Изо рта тянулись кольца сизого дыма — как от ленивого пригородного поезда,

что вечно опаздывает, но всё равно упрямо ползёт вперёд.

На подоконнике засвистел чайник. Учитель, не прерывая речь, подошёл, налил себе чаю в стакан с железным подстаканником — словно только что принёс его из того самого поезда.

Сел. Начал размешивать чай с таким стуком, что временами перекрикивал сам себя.

Аромата не чувствовалось — всё перебивал дым: терпкий, упрямый, как он сам.

Он выдохнул в сторону окна, постучал мелом по краю стола, закрутил ус — и только потом обернулся к классу:

— А вы знали, что у Толстого дуб оживает за двадцать четыре страницы?

Класс замер.

— Да-да, — продолжал он. — Один дуб. Без перестрелок, без трагедий. Просто — дуб.

Он подошёл к столу, снял с него потрёпанный том «Войны и мира». На корешке — следы кофе, на страницах — пожелтевшие края. Между листами торчала тонкая кожаная закладка — видно, лежала здесь всегда и ждала, когда он прочитает этот фрагмент новым студентам.

Учитель раскрыл книгу точно на нужной странице — даже не глядя на номер.

— Вот, вслушайтесь, — сказал он почти торжественно и начал читать, понижая голос:

«Всё вокруг было уже залито весенним светом, и только он, старый, угрюмый, стоял в стороне. Но утро за утром, день за днём — и вот, на ветках тихо проступила зелень… и он уже не мог устоять. Он был весь, с головы до корней, наполнен жизнью, радостью и силой…»

Закрыв книгу на ладони, он поднял взгляд:

— Понимаете? Это не ботаника. Это человек. Его перемена. Его прозрение. Природа здесь — зеркало души.

С задней парты раздался полушёпот:

— Ну, наверное, нужно… потише читать. А то дуб за окном услышит, встряхнётся и пешком придёт на урок.

Класс заулыбался.

Учитель хмыкнул, убирая книгу на край стола:

— Вижу, в юмор вы сил вкладываете больше, чем в творчество… — он поправил очки. — Главное, чтобы он ещё и письменную работу за вас не сдал. Хотя, возможно, для некоторых это был бы первый шанс написать что-то внятное.

Он сделал паузу, взглянул в окно и кивнул куда-то в сторону невидимого собеседника:

— Вот представьте. Сначала он — мёртвый, чёрный, как телеграфный столб после грозы.

А потом — как зеленее, чем новобранец на первом построении.

Живее, чем гусар Денисов на балу после лишней рюмки. Стоит, шелестит губами, шумит ветвями…

Ой, тьфу, ну — руками. Ну вы поняли.

— Вот это и есть проза.

Когда что-то мёртвое делает свой первый вдох — с вашей первой написанной фразой.

— Ну, это же Толстой, — лениво отозвался кто-то с задней парты.

Парень в тёмной толстовке, полулежащий на стуле, с полуулыбкой.

— Ему можно.

— А вы считаете — вам нельзя? — прищурился учитель.

— Ну да. Сейчас другие времена. Про дерево никто читать не станет. Да и писать — кто будет?

Учитель посмотрел на него поверх очков:

— А если бы вы жили в XIX веке, молодой человек — тоже писали бы, как Толстой?

— Легко, — пожал тот плечами. — Главное — попасть в эпоху. А дуб — это просто дуб.

Класс хохотнул.

Учитель выдохнул, подошёл к окну.

На секунду его взгляд застыл где-то в пустоте, словно картинка на экране подвисла.

Он постучал трубкой по стакану с чаем:

— Ну что ж… раз вы у нас такие эпохальные… — усмехнулся он и кивнул в сторону улицы.

Повернулся к классу, замер, а затем, медленно, почти по слогам, произнёс:

— Кстати… о столбе.

Пауза.

— Вон тот столб видите? — сказал он, кивая трубкой и выдыхая дым в сторону окна.

Класс вытянул шеи.

— Ржавый. Одинокий. Возле ворот.

Он обернулся:

— А теперь — вопрос.

Помолчал, обвёл класс взглядом и вдруг, почти торжественно:

— Если Толстой оживил дуб за двадцать четыре страницы… то кто из вас сможет оживить столб — за пять?

Кто-то хихикнул.

Кто-то прошептал:

— Да ну, издевается…

— Между прочим, — продолжил учитель, — в нашей академии есть престижный конкурс, который мы проводим каждый год. Он называется так же, как и наш сегодняшний урок — «Оживить неживое».

— И знаете, что самое интересное? Победитель от класса выбирается не по жеребьёвке и не за лучшую работу… — он сделал паузу, прищурился и, почти издевательским тоном, добавил: — а лично учителем.

— И, знаете, у меня уже есть подозрение, кто мог бы стать претендентом…

Он пустил взгляд гулять по классу, будто тянул из барабана лотерейные шары. Только было ясно: выигрышного сегодня не попадётся.

Класс почти синхронно пригнулся — словно над головами просвистели пули.

Глава 2. Доброволец поневоле

Тишина сползла под паркет.

Казалось, весь класс затаился в окопах, как перед артналётом, моля: «Только не я… только не я…».

Учитель резко повернулся — не к тому, кто смеялся, а к тому, кто весь урок сидел у окна молча, с закрытой тетрадью, будто с протестом, устремлённым мыслями куда-то вдаль.

— Ты, — сказал учитель.

— Я?.. — парень вздрогнул.

— Да. Напомни, твоя ведь фамилия… Горохов? — учитель прищурился, будто сверял память с реальностью.

— Ну… да.

— Значит, я не ошибся, — медленно произнёс он и, чуть кивнув, добавил: — У вас это в роду. Дар.

Класс оживился, зашуршал.

— Какой ещё дар? — пробормотал кто-то.

Учитель не ответил, только подошёл ближе и положил руки на плечи ученика:

— Вот он — наш претендент. Тот, кто напишет настоящий увлекательный роман, — и, обойдя к нему сзади, словно сопровождая в последний путь, кивнул в сторону окна.

— Про что, спросите? — сделал паузу. — Про столб.

— Не так ли? — добавил он, не дожидаясь ответа.

Парень открыл рот — но не успел.

Вот так и нужно, вступать в бой с литературой! — он приподнял брови, словно поднимая знамя. — Без оглядки назад, без предубеждений, без жалости к себе… Сгорел? Значит, шёл правильно. И желательно — в красивом слоге.

— Не бойся, смелых любит удача, — продолжал он с таким видом, будто сейчас выведет класс прямо на Бородинское поле. — Так говорил Наполеон. И всегда побеждал… но не в тот раз.

Он подошёл к окну и выглянул.

— Что ты видишь?

— Ну… улицу. Машины. Людей. Дома…

— А вон тот столб? Видишь, покосившийся?

— Да, стоит один, возле ворот.

Учитель кивнул, стукнул карандашом по стакану.

— Вот. Описать его. На пять страниц.

— Пять?.. — переспросил ученик.

— Пять, — жёстко повторил учитель. — С запахом ветра. С тишиной асфальта. Чтобы читатель заплакал от жалости к этому столбу. Чтобы влюбился в его ржавчину. Понял?

Пауза.

— У тебя неделя, — добавил он, кивнув на свой стол. — Принесёшь сюда.

Прозвенел звонок.

— Урок окончен, — сказал учитель.

Вокруг зашуршали рюкзаки, захлопнулись тетради. Класс вставал, потягивался, выходил. А ученик всё ещё стоял — вкопанный, как дуб у Толстого. Не двигался. Не понимал. Казалось, даже ветер не решался тронуть листья.

Кто-то, проходя мимо, шепнул с ухмылкой:

— Удачи, гений. Не позавидуешь…

Он даже не моргнул. Лишь переспросил, будто не поверил:

— Пять страниц?..

Парень лениво направился к двери, словно выходя из зала суда, за ним — два пристава с приговором, без малейшего намёка на помилование или апелляцию.

Глава 3. Первая попытка

Прошла неделя.

Ученик вошёл в кабинет, глубоко вдохнул — будто перед прыжком с высоты — и подошёл к столу.

— Ну… что смог, то и описал, — пробормотал он, вытягивая из сумки несколько замятых листов.

Протянул их вперёд, словно на оглашении приговора у стен инквизиции.

Учитель взял рукопись.

Жуя трубку, пыхтя, пролистал: лист, второй… тишина.

— Хм, — произнёс он сдержанно, но в голос уже скрипнуло раздражение.

Карандаш в его руке ожил: стук, стук… ещё стук — резкий, нервный, порывистый.

— И что это? — поднял он глаза. — Это всё?

— Да… — тихо ответил ученик, опуская голову. — Две страницы.

— Две?! — учитель резко поднялся из-за стола. — Ты называешь это работой? Это — жалкий набросок. Этюд по дороге в булочную!

Где ветер? Где запах асфальта? Где голос столба? Его одиночество? Его прошлое?

Где его брошенная миссия — стоять среди машин и равнодушных людей?!

— Там — ничего. Там нет души. Твой столб — литературный мертвец.

Ученик молчал.

— Так ты ничему не научишься… — учитель выдохнул устало. — Я сказал: пять страниц. Не две. Не ни о чём.

— Иди. У тебя ещё неделя. Но не возвращайся, пока столб не оживёт. Пока он не станет живее тебя.

Он отвернулся к окну.

— И если в этот раз там снова будет просто «столб»… — он не договорил.

Ученик кивнул и вышел.

Глава 4. Мусорка

Ученик вошёл в кабинет — замученный, с красными глазами и лицом, помятым, как черновик после пятой правки. В руках — рукопись, целых пять листов, почти реликвия.

Он протянул их, и рука дрогнула, будто отдавал не бумагу, а золото. Даром. С опаской.

— А вы… точно вернёте? — спросил он почти шёпотом, будто уже знал ответ.

Учитель не ответил сразу. Взял рукопись, взглянул на обложку, щёлкнул пальцами.

— Ну, давай-давай… О! Вижу — пять листов.

Прокрутил ус, вынул трубку изо рта и с задумчивым видом начал выстукивать ею по столу. Оставшийся табак посыпался прямо на страницы — словно он как раз искал, куда бы его стряхнуть.

— Ой, прости, — почти иронично сказал учитель. — Это ведь твоя рукопись, да?

— Да… — с дрожью в голосе подтвердил ученик.

— Ну, мне как раз нужно было, куда табак сбить. А то воняет уже — жуть…

— Но… вы даже не взглянули, — с тревогой произнёс ученик.

— Ты всё помнишь? — спросил учитель, неспешно набивая трубку. — Что писал? Что чувствовал? Последние строки?

— Да… я помню. Я был прямо возле столба. Ночевал там. Хотел понять его характер.

— Ну да, — пожал плечами учитель и, без малейшего сомнения, швырнул рукопись вместе с табаком в мусорное ведро.

Шуршание бумаги. Пустота. Шок.

У ученика перехватило дыхание. Он шагнул вперёд, не веря, протянул руку — но не решился дотронуться до урны.