Бесплатный фрагмент - Венеция. Пандемиозо

При Сталине никакой пандемии вообще не возникло бы, поскольку все выезжавшие в Италию, Францию и Китай легко поместились бы в одной тюремной больнице.

(Народная мудрость)

Оказывается, они там, в Европе, для дезинфекции протирают спиртом руки. Отсюда и пандемия: вирус-то надо уничтожать не только снаружи, но и внутри организма! Ну прямо как дети, честное слово…

(Из наблюдений бывалого путешественника)

Пролог-1

Я стою на опустевшем мосту Риальто в центре Венеции. Охренеть.

Вот именно так: над планетой Земля вылупляется март 2020 года, а я стою на безлюдном мосту Риальто — там, где ещё неделю-другую назад было трудно протиснуться сквозь многоязыкую гомозню туристов, торговцев, попрошаек, воришек, проституток, зевак, свободных художников, секретных агентов параллельных цивилизаций и прочая, и прочая… Охренеть и не встать.

В последний раз подобную картину здесь можно было наблюдать, наверное, в 1348 году, когда чума выкосила две трети населения города. Впрочем, в 1630 году «чёрная смерть» тоже собрала здесь обильную жатву.

И вот оно, снова. Никто на мосту Риальто не сморкается, не чихает и не кашляет. Не толкается и не суетится, не ругается и не смеётся, не тискается и не целуется. Некому производить звуки и телодвижения, всех вымело сквозняком торжествующего человейного идиотизма, потоком сокрушительной международной паники, имя которой — пандемия covid-19… Благодать!

Allora, я смотрю с моста на гладь Гранд-канала — изрядно побирюзовевшую (поскольку оскудел поток сточных вод из осиротевших отелей Серениссимы), разбавленную редкими обрывками водорослей и бумажными фантиками — и вспоминаю, как совсем недавно, подплывая к городу на дряхлом речном трамвайчике-вапоретто, размышлял о загогулистых причудах веков, благодаря коим полторы тысячи лет назад сюда, на острова в гиблой болотистой лагуне, бежали от прорвавших лимес готов и гуннов жители Аквилеи и Падуи, и множества других городов и селений Гесперии. Да, они бежали сюда и построили Венецию, которая со временем превратилась в столицу могучего государства, контролировавшего торговлю между Западом и Востоком, и даже ненадолго завоевавшего Византию под водительством жадного старикана — слепого дожа Энрико Дандоло. Ныне это государство почило в бозе, и пустозрячий хитрован Дандоло покоится в соборе Святой Софии, в турецкоудовлетворённом его деяниями Истамбуле… И вот я, потомок сколотов — впрочем, седьмая вода на киселе, даже если Геродот не ошибся — прибыл сюда, в самое сердце Венецианской лагуны (Аларих и Аттила не спроворились, а я добрался-таки), и теперь стою на мосту Риальто, шевелю отяжелевшими от граппы извилинами — и произношу в преувеличенно-театральном ключе собственноумственный экспромт следующего содержания:

Речной трамвайчик вапоретто

везёт меня, кренясь бортами,

по водам области Венето;

в потоках мертвенного света

летают чайки над волнами…

Ну здравствуй, город прокажённый!

Тебя сожрал коронавирус;

а я средь вирусов и вырос,

к тому же граппой я снабжённый —

и мне начхать!

Последние слова на вершине пафоса обрываются в кашель, надрывное чихание и в привычные русскому слуху утробно-тошнотные звуки… Со всех сторон слышатся голоса:

— Женя, ты что?

— Перестань прикалываться!

— Неужто подхватил эту заразу?!

Справа и слева тянутся руки. Склоняются знакомые лица. Меня колотят по спине, похлопывают по щекам.

— Та ладно вам, — отмахиваюсь я. — Ничего страшного. Надо подлечиться, ударить по вирусу.

После этих слов незамедлительно отвинчиваю крышку фляжки и отпиваю из неё несколько глотков душистой граппы.

Баста, съёмка закончена.

***

— Ну как, нормально получилось? — спрашиваю. И, не дождавшись ответа, снова запрокидываю фляжку.

— Сойдёт, — отвечает Валериан.

— Хватит пить, — говорит Анхен.

Я покорно завинчиваю крышку, и они оставляют в покое свои смартфоны.

Натурально, без вранья, мы стоим на мосту Риальто, словно четыре рухнувших с дуба хронофага. Валериан и Анхен принимаются пыцкать на кнопки, отправляя друзьям свежеснятые кадры с моим алконарциссуальным перфомансом из полувымершей Венеции (я между тем успеваю передать Валериану фляжку — он, соответственно, не задерживается с тем, чтобы сделать хороший глоток). С восточной стороны моста появляется крупнокалиберная фигура Сержио, едва успевшего опередить свой торжествующий возглас:

— Наконец-то я вас нашёл!

Нам понятна его радость. В Венеции нынче легко заблудиться. Ибо она пустынна, как после взрыва нейтронной бомбы, и спросить направление не у кого. Хотя изредка шарахаются по городу перепуганные автохтоны, перемешанные с русскими туристами и молдавскими путанами — впрочем, их количество с каждым часом всё более стремится к гомеопатической величине. Сегодня здесь царствуют полицейские с медицинскими масками на лицах (по круглому счёту блюстителей еврозакона тоже немного, однако ввиду дефицита зашуганных партикуляриев они являются несомненно преобладающим фактором в полупризрачной Серениссиме).

— Женя, прикинь, я сейчас познакомился с хозяйкой винной лавки, молдаванкой Наташей, так вот она сказала, что вся граппа, которую мы с тобой здесь пили до сих пор — это говно! — с просветлённым лицом объявляет Сержио. — Я купил у неё бутылку настоящей итальянской граппы за тысячу евро. Вечером продегустируем, я угощаю!

Сержио — восторженная натура, ясен пень. Но я бы не бросил в него камень. Особенно на острове Риальто, посреди Венецианской лагуны, в дни коронавирусной пандемии, когда всему миру и так хреновато, а нам — пятерым понаехавшим — смешно, piano, слегка непонятно и полукарнавально амбивалентно…

***

Allora, мы сюда приехали впятером, да.

Точнее — прилетели. А после этого ехали, плыли, шагали, ползли, пересовывались и всяко-разно перемещались в зависимости от внешних и внутренних обстоятельств.

Персоналии — благодаря соцсетям, телефонному трындобздению и прочим достижениям современной цифровой трепологии — известны всем, кому это интересно, задолго до моих вербальных потуг; однако я человек заплесневелый, как сыр горгонзола (а может быть, даже как пуццоне ди Моэна), оттого считаю необходимым и достаточным обозначить каждого. Как говорится — по чесноку. Возможно, кто-нибудь из действующих лиц потом и возжелает отхлестать меня веником по мусалам: уж я постараюсь увернуться, не впервой. Таким образом, информирую достопочтенную публику, что прибыли мы на остров Риальто впятером: я, поэт Валерий Симанович (в итальянском быту — Валериан), наши верноподданные подруги — Анхен и Элен, а также примкнувший к нам в последний момент рыцарь нечаянного образа Сергей Кузьменко — эпикуреец и меценат из станицы Северской, вот уже более двух десятилетий тщащийся поднять из руин вавилонский курятник кубанской поэзии (читателю советую не грузиться бессчётными регалиями этого титана духа, как я и сам не гружусь, обозначив его в итальянском обиходе гетеронимом Сержио).

Так вот, прибыть-то мы прибыли, но с этого всё и началось. Не зря говорится в итальянской пословице: accade spesso quello che non ci si aspetta — бывает нередко и такое, чего никак не ждёшь.

Я бы назвал дальнейшее незабываемыми приключениями, этаким предапокалиптическим бурлеском. Однако четверо моих спутников не согласны с вышеупомянутой дефиницией. Они предпочли назвать это глубокой задницей. Да и ладно: пусть пишут мемуары и оспаривают. А я остаюсь в своём авторском праве.

Впрочем, уже не сегодня.

Может быть, даже не завтра.

Продолжу свои полунеобязательные пролегомены, когда вернётся драйв. А сегодня устал колошматить пальцами по клаве, да и ночь на дворе. Пойду нацежу себе из бочонка стаканчик агуарденте (это моральный трофей из совсем другого путешествия, о нём как-нибудь в следующий раз, если дойдёт черёд): торопиться мне некуда, я ведь на двухнедельном карантине. Минздрав предписал самоизолироваться по месту жительства всем, кто вернулся из «красной зоны» (на сегодняшний момент области Венето и Ломбардия как раз там и обретаются). Привычное дело, я всю свою сознательную жизнь самоизолируюсь; двумя неделями больше, двумя неделями меньше — фигня вопрос: скоро по всему земному шару расползётся «красная зона» пандемии.

Если на то пошло, пятнадцать литров агуарденте — нормальный запас, это вам не гречку по супермаркетам хабарить. Продержусь.

Обезлюдевшая Венеция, отпечатавшаяся на глазной сетчатке, вполне того стоит.

Пролог-2

Начну сначала, дабы не топорщить события поперёк бритвы Оккама.

…Венецией я грезил несколько месяцев. Порой по-бродски пытался вообразить, как «скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая вразнобой тишину». Или по-брюсовски представлял, как «в топи илистой лагуны встали белые дворцы» — и погружался в разновозможные варианты минувшего, где ростки бессчётных персонажей густо проклёвывались сквозь элементы расслаивавшегося в моём сознании топоса — одушевляли, безудержно заполняли, а скоро и напрочь заслоняли его собой… Или просто томился, и тогда мой душевный вектор по-вертински устремлялся к слабо укоренённым в реальности фантазиям:

Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки

Распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль…

Со временем мне даже стало понятно пастернаковское наваждение, по следам которого поэт написал вот это, высотно-дальнозоркое, исполненное субъективного символизма:

Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

В воде Венеция плыла…

Но главным всё-таки было погружение в историю. В трудноохватное и необъяснимо манящее прошлое, о котором Виктор Гюго рассказывал устами героя пьесы «Анжело, тиран Падуанский»:

«…Венеция — это государственная инквизиция, это Совет Десяти. О, Совет Десяти! Будем говорить о нём тихо: он, может быть, где-то здесь и слушает нас. Люди, которых никто из нас не знает и которые знают нас всех, люди, которых не видишь ни на одном торжестве и которых видишь в каждом эшафоте, люди, которые держат в своих руках все головы — вашу, мою, голову дожа, — которые не носят ни тоги, ни столы, ни короны, ничего, что позволяло бы их узнать, что позволяло бы сказать: „Это один из них!“ — только таинственный знак под одеждой; и всюду ставленники, всюду сбиры, всюду палачи; люди, которые никогда не показывают народу Венеции другого вида, кроме этих угрюмых, всегда разверстых бронзовых ртов под дверными сводами Святого Марка, роковых ртов, которые толпа считает немыми, но которые, однако же, говорят голосом громким и страшным, потому что они взывают к прохожим: „Доносите!“ На кого донесли, тот схвачен; а кто схвачен, тот погиб. В Венеции всё совершается тайно, скрытно, безошибочно. Осуждён, казнён; никто не видел, никто не скажет; ничего не услышать, ничего не разглядеть; у жертвы кляп во рту, на палаче маска. Что это я вам говорил об эшафоте? Я ошибся. В Венеции не умирают на эшафоте, там исчезают. Вдруг в семье недосчитываются человека. Что с ним случилось? То знают свинцовая тюрьма, колодцы, канал Орфано. Иной раз ночью слышно, как что-то падает в воду. Тогда быстрее проходите мимо. А в остальном — балы, пиры, свечи, музыка, гондолы, театры, пятимесячный карнавал — вот Венеция».

Поездка в этот город представлялась мне чем-то сродни путешествию на машине времени. Правда, без возможности нечаянно раздавить бабочку и вернуться в кардинально перекуроченное чужеродное настоящее.

Странно устроен человек. Отчего-то предвкушение приятного не меньше иных передряг способно доставить ему нервные переживания.

Впрочем, вариант с Венецией оказался не первым. Сначала нам подвернулись билеты в Милан. Анхен позвонила Элен, и они вдвоём насели на Симановича, настойчиво предлагая тому развеяться в вотчине высокой моды, вымерших инсубров и разжиревшего торгового патрициата.

— Не поеду, — ответно заявил Валериан с твёрдостью, достойной Катона Старшего. И предъявил дежурные отговорки:

— Денег мало, и здоровье у меня поганое. Скоро помирать, а я ещё свою последнюю книгу не дописал.

Какие тут могли быть возражения? Человек — вот уже лет десять кряду — практически одной ногой в могиле себя представляет, а мы, пигмеи духа, ёшкин хвост, станем рассказывать ему о наследии династии Сфорца и обо всякоразных медиоланских черепках? Ну нет, мы же не изверги.

Отпал вариант, короче говоря.

Однако через несколько дней «Air Serbia» предложила ещё более лакомый кус: билеты в Венецию с основательной скидкой.

Я сказал:

— Еду.

Анхен безоговорочно присоединилась.

Элен заявила Симановичу, что полетит без него, на какой бы день тот ни назначил свои похороны. А куда ему было деваться? Некуда, факт. И Валериан согласился.

***

Allora, Серениссима. Светлейшая столица моря, королева Адриатики, эпицентр каналов, гондольеров и карнавалов. Я много где побывал, забуривался в такие евроазиатские клоаки, что будьте-нате; но как-то не осмеливался мечтать о Венеции. А тут — вот же, подвалил случай.

Она не могла обмануть моих ожиданий, поскольку ничего не обещала. И всё же многообразные грёзы расцветали махровым цветом.

Город средневековых набережных, роскошных палаццо и затапливаемых приливами площадей ждал меня, и отрицательных мнений о нём я не воспринимал. Таких, например, какое высказал брату Модесту в одном из своих писем Пётр Ильич Чайковский: «Венеция такой город, что если бы пришлось здесь прожить неделю, то на пятый день я бы удавился от отчаяния. Всё сосредоточено на площади Св. Марка. Засим куда ни пойдёшь, пропадёшь в лабиринте вонючих коридоров, никуда не приводящих; и, пока не сядешь где-нибудь в гондолу и не велишь себя везти, не поймёшь, где находишься…».

Нет, я совершенно не желал воспринимать подобного. Тем более что вышеприведённые строки Чайковский писал из Венеции, будучи там впервые, в 1874 году, а затем съездил в этот город ещё несколько раз — и кардинально переменил своё отношение. «Венеция производит на меня какое-то совершенно особенное впечатление, — писал он Надежде Филаретовне фон Мекк уже в 1881 году. — Независимо от того, что она сама по себе поэтична, прекрасна и в то же время как-то печальна, она ещё возбуждает во мне воспоминания и грустные и в то же время милые».

…Надо сказать, билеты мы купили весьма заблаговременно, никаким коронавирусом тогда в мире ещё не пахло. Затем зашебуршало в Китае. Но где Китай, а где Венето — казалось смешным даже сослагать на данную тему.

По ходу жизни о нашем намерении отжечь в Венеции прознал Сержио Кузьменко. (Дело простое: мы сидели — точнее, уже полулежали у него на дне рождения и похвастали задуманным вояжем — он оценил и не преминул присоединиться. А мы, естественно, не возражали. У нас в принципе возражательные железы давно атрофировались за ненадобностью).

Но мы не учли одного фактора: мир соскучился по бедствиям. А человек — он же такое существо изобретательное: если не возникает бедствий, то их обязательно надо придумать. Или как минимум накачать и гипертрофировать до полного опупения какую-нибудь ерунду, циркулирующую по необъятным просторам всемирной паутины. Таким образом из махонького полуорганизма очередной простуды, из приблудного мутанта covid-19 стал пучиться (не по дням, а по часам, как водится в руссконародных нарративах), гигантский апокалиптоид сферической формы с массой хищных коронавидных отростков. Похожий на репей, он ширился и раздувался, просачивался сквозь государственные границы и размножался с неимоверной скоростью, мультяшно запрыгивая в телевизионные экраны и в мозги потребителей информационного ширпотреба, извращая нейронные связи простодушного охлоса и заслоняя собою небосвод грядущего, этот стр-р-рашенный монстрище.

Чтоб ему было пусто.

Однако у нас крепкая закваска. Потому бояться мы считали преждевременным.

***

В Ломбардию коронавирус переметнулся из Китая. Число заражённых азиатской хворобой стремительно росло. В Венеции из-за covid-19 отменили окончание традиционного карнавала, запланированного на конец февраля. Об этом сообщил глава региона Венето, Лука Зайа, в воскресенье, 23 февраля. По его словам, число заражённых коронавирусом в Венето выросло до двадцати пяти человек, среди которых оказались двое пожилых людей, госпитализированных в центре Венеции.

В Италии из-за коронавируса закрыли одиннадцать городов.

Сводки с эпидемиологического фронта нагнетали облыгу и скалдырные блазни. По российскому телевидению демонстрировали опустевшие полки итальянских продовольственных магазинов. Потом магазины снова заполнялись продуктами (впрочем, этого уже не показывали по российским телеканалам: о сиюмоментно восстановленном продовольственном изобилии нас информировали русскоязычные блогеры зарубежья).

— Да ничего страшного, — говорила Анхен, ёрзая перед телевизором. — Мы с тобой и сами работали журналистами. Знаем, как запускаются утки.

Я не возражал. Меня манила Венеция. В туманной дали, на схождении земной и небесной твердей моего воображения, она вылущивалась из скорлупы необходимого и достаточного, с каждым днём окутываясь всё более плотным ореолом умопомрачительных видений. Вероятно, подобным образом могли бы кратко изложить историю своей болезни многие одержимые idee fix. Впрочем, я старался не слишком отклоняться от эгосинтонической плоскости.

Единственным, кто не пытался противостоять панике, был Валерий Симанович.

— Надо отменять поездку, — дундел он в телефонную трубку. — Я, конечно, полечу с вами, раз уж мы потратились на билеты, и вы мне другого выхода не оставили. Но вам невдомёк главные тенденции. Вирус будет развиваться в геометрической прогрессии, ещё наплачетесь.

Сержио в этом отношении оставался индифферентным. Он хотел съездить во Флоренцию. А мы решили ограничиться Венецией, Падуей, Виченцей и Вероной (к слову, до последней так и не добрались). Сержио обижался, скандалил и грозил небесными карами всем сразу и каждому по отдельности, если мы не согласимся посетить столицу Тосканы, однако в одиночку ехать во Флоренцию стремался — пришлось ему подверстать свои планы под общеколлективный вектор.

Между тем Ломбардию, Венето и ещё несколько регионов объявили «красной зоной» до третьего апреля (наш вылет намечался на начало марта). Были закрыты католические соборы и учебные заведения, отменены концерты и прочие массовые мероприятия. Это уже казалось обидным, и мы сдержанно матерились. А заодно готовили свой иммунитет к иноземной заразе: пили витамины и разный травостой. И паковали в чемоданы лук, чеснок и пластиковые флаконы с ядрёным кубанским самогоном, дабы не сгинуть на чужбине почём зря.

…Перед самым нашим вылетом, в начале марта, явился ко мне сосед — кубанский прозаик Василий Вялый, автор нашумевшего романа «Пейзаж с видом на кладбище».

— Жить надоело? — поинтересовался он. — Это трахать ты можешь молодичку с юным запалом, а вирус — он, если верить науке, скидок на возраст не даёт. Даже наоборот: стариканов уконтрапупивает намного охотнее, чем молодых. Так что ты в группе риска, учти.

— Та я всю жизнь в группе риска, при чём тут возраст, — отмахнулся я. — У меня самогона в чемодане — два литра. Ещё Симанович и Сержио столько же повезут. Мы же русские люди, нас коронавирусной соплёй не перешибёшь. Будем бить врага в его логове, пока он не добрался до Кубани.

— Ну-ну, — с сомнением в лице поколебал воздух Василий. — Если переплюнешь Брюса Уиллиса и спасёшь мир в окончательном наклонении, мы скинемся всем Пашковским куренём и поставим тебе на площади памятник. А пока — на вот, держи… Всё, чем могу…

С этими словами он извлёк из торбы трёхлитровый бутыль с чистым, как слеза, первачом — поставил его на стол.

За первачом последовал душевный шмат сала, скрупулёзно завёрнутый в газету «Довольная Кубань».

За салом не заставил себя ждать крупногабаритный полиэтиленовый куль с луком.

— Ты, главное, от облико морале не дюже отклоняйся, — погрозил он мне пальцем. — Держи себя в правильном русле.

И удалился, не дождавшись ответных соображений.

Василий Вялый — он такой.

***

Ещё звонили поэты Сергей Егоров, Владимир Есипов и Олег Виговский.

Егоров и Есипов предлагали привезти народные лекарства для повышения иммунитета. Мы с Валерианом отказались. Знаем эти штучки, на таможне с подобными лекарствами не пропустят дальше ближайшего цугундера.

А Виговский ничего не предлагал, поскольку он в описываемое время находился в Москве. Просто сказал по-телефонному весомо:

— Если что, помогу чем смогу. Бабла немеряно!

Это да. Виговский — он не раз нам помогал. Как говорится, всегда клал с пробором на поперечные обстоятельства. Если будет надо — положит и на коронавирус, а мы под шумок, возможно, и выйдем сухими из воды.

Однако нам пока помощи не требовалось. У нас много чего с собой было вкупе с тугоподъёмным интеллектуальным багажом и радужными иллюзиями относительно своего ближайшего будущего.

Так что мы тронулись.

И вскоре наш самолёт уже благополучно выходил на глиссаду над аэропортом Марко Поло…

Пролог-3

Как говорят итальянцы, detto — fatto: сказано — сделано.

Венецианская лагуна за круглым стеклом иллюминатора расстилалась как на ладони в полной своей красе.

Это было плавное появление на горизонте, приближение, проявление с настройкой контраста — примерно как у Вячеслава Иванова:

Встаёт туманный град в дали заворожённой,

Как гордой памяти неусыпимый сон…

Нет, я обалдел — реально обалдел — настолько наглядно это было: просто хоть бери и зарисовывай всё, что открылось взору (ничтоже сумняшеся одной рукой наноси на лист чистой бумаги карту лагуны, а другой рукой подписывай увольнительный лист для всех местных топографов-геодезистов-картографов). Венеция — точнее, разделённые водной полосой острова Риальто и Джудекка — это понятно, трудно ошибиться при столь кристальной взглядопроницаемости с безоблачной высоты. А вон, чуть подальше, на севере — Сан-Микеле и Мурано. А изрядно севернее, прямо по курсу — Бурано, Маццорбо, Торчелло и ещё несколько неизвестных мне огрызков суши с небольшими прожилками воды, не позволяющими им приплюснуться друг к другу. И на востоке, гораздо ближе — околофаллический (с определёнными натяжками для тех, кто меня понимает) Лидо с недвусмысленно прилепившимися к нему Ла-Чертозой и Виньоле. Ещё и Пеллестрина — правда, слегка обособленно и вытянуто к южной периферии зрения, на слиянии с едва различимой, почти квадратной Кьоджей… Красотища.

Короче. Мы приземлились в аэропорту Марко Поло, взяли такси и поехали в Местре. Это материковый пригород Венеции; квартиру решили снять здесь, поскольку собирались арендовать автомобиль и поколесить туда-сюда, от Доломитовых Альп до Сан-Марино. Однако нашим планам не суждено было осуществиться из-за нахлобучившей Европу злокозненной пандемии.

Нет, мы, конечно, знали о болезнетворной обстановке на Апеннинском полуострове. Потому строго-настрого договорились предохраняться от заразы проверенными способами: ни с кем из местных не обжиматься и не подбирать чинарики с тротуаров, а главное — регулярно дезинфицировать свой внутренний мир доброкачественными алкосодержащими напитками. Однако размеров грядущей панической волны никто не предполагал.

Квартира оказалась вполне ничего, с просторными комнатами, а главное — с большой кухней-столовой для перманентного пира во время чумы (увы, расчеты на декамерон впоследствии не оправдались, поскольку сматывать удочки из стремительно схлопывавшейся Италии нам пришлось несколько ранее намеченного срока — едва-едва до гептамерона дотянули).

Анхен и Элен принялись разбирать чемоданы.

Сержио испарился в неизвестном направлении (как выяснилось позже, он решил пообщаться на улице с аборигенами, но наткнулся на компанию украинских гастарбайтеров, с которыми не преминул подружиться и битый час уточнял у них особенности венецианских товаров и услуг, законов и обычаев, музеев и театров, напитков и пищевых продуктов, женщин и проездных билетов, да мало ли чего ещё: Сержио человек весьма общительный, потому даже не представляю, каким образом гастарбайтерам удалось столь быстро от него унести ноги).

Моя душа рвалась на пьяцца Сан-Марко, на Страда-Нуова, к собору Санта-Мария делла Салюте, на фондамента Приули и фондамента Заттере, к средневековым еврейским небоскрёбам Каннареджо и на мост Риальто, чёрт знает как рвалась.

Но Валериан предложил для начала хорошенько выпить и закусить, благо мы успели забежать в супермаркет и накупить разной граппы, качотты и пармской ветчины.

Главное, разумеется, — выпить. Поскольку коронавирус не дремлет, нельзя забывать о дезинфекции.

Это было разумное соображение. И никто не стал спорить.

***

Ф-ф-фу-у-ух-х-х…

Стоило вспомнить о выпивке — и сразу отпала охота писать, вот же закавыка.

А куда деваться, если отпала охота? Если запасы агуарденте в моём пятнадцатилитровом бочонке кажутся совершенно неистощимыми, и подпирает к горлу жирная облая лень набивать текст на клавиатуре? Поневоле возникают позывы поддаться торможению, однако я с ними борюсь из последних сил.

Или это коронавирус, размножившись, пытается выесть мне мозг?

Ну нет, кому-кому, а ему-то я воли не дам. Даже если повсюду окрест будет кишмя кишеть этот враг рода человейного — у меня внутри ему никак не выжить.

А вот колебания творческого порядка — это бакалда посерьёзнее. Даже Диккенс писал из Венеции своему другу Джону Форстеру: «Никогда прежде мне не приходилось видеть вещь, которую я боялся бы описать. Но рассказать, какова Венеция, — это, я чувствую, непосильная задача». Диккенс! И рядом с ним — в затылок друг другу, длинной чередой, уходящей за горизонт — можно выстроить столько классиков мировой литературы, оставивших свои воспоминания о Светлейшей, что никакой дальнозоркости не хватит разглядеть замыкающего — меня, самонадеянно и крайне опрометчиво вступившего на эту торную дорожку. Потому моя рефлексия нисколько не меньше, нежели у Евгения Долматовского, обхаживавшего свою туристическую музу в следующих выражениях:

И вот Венеция. Скажу вам прямо,

Большая робость овладела мной:

Здесь побывали Блок с Прекрасной Дамой

И современный лирик Н. с женой.

Ну что сумею написать теперь я,

В гостинице прожив четыре дня,

Когда такие избранные перья

В каналы окунались до меня?

Разумеется, Долматовский был человеком профессиональным, оттого сумел выдать на гора стихотворение из восьми четверостиший. Так что же, теперь и мне деваться некуда: коли взялся за дело — надо довести его до конца. Возможно, и у меня получится, лиха беда начало, вот только соберу в кучу свои извилины…

Пока я проявляю колебания, краем уха слушая телевизор (он у меня работает практически круглосуточно: когда я пишу прозу или просматриваю новости в интернете, когда я ем или читаю книгу, когда я сплю или делаю физзарядку, когда я трахаюсь или вообще ни шиша не делаю; информационная атмосфера — это моя среда обитания), в мозг просачиваются мировые новости текущего момента:

…В Италии число скончавшихся от коронавируса составило четыре тысячи человек. Министр транспорта Паола де Микель издала приказ о сокращении железнодорожных перевозок до минимума. Римские власти устанавливают полицейские кордоны на въездах в город.

…Китайские учёные обвиняют США в создании коронавирусной инфекции и в использовании этого штамма в качестве биологического оружия против КНР.

…В США растут продажи огнестрельного оружия. Это вызвано тем, что полиция сокращает количество проводимых операций из-за пандемии, и население готовится к всплеску преступности.

…Князь Монако Альбер II заразился коронавирусом.

…Всемирная организация здравоохранения признала Европу эпицентром пандемии. Генеральный директор организации Тедрос Гебреисус призвал национальные правительства к решительным мерам и социальной изоляции во имя спасения человеческих жизней.

…Власти Туркмении запретили использовать слово «коронавирус».

…Житель Британии заразился covid-19 во время проведённого с любовницей отпуска в Италии, в то время как его жена полагала, что он уехал в командировку в пределах страны.

…В итальянском Бергамо слишком много жертв коронавируса, поэтому власти города разрешили размещать гробы с телами в церкви, где проходят службы по усопшим. Местный крематорий не справляется с нагрузкой, и часть гробов отправляют для кремации в другие города: армейскими грузовиками их перевозят в соседние Модену и Болонью.

…В Греции родился первый ребёнок от матери, заражённой коронавирусом: женщине сделали кесарево сечение. Медицинский персонал был одет в специальные костюмы для защиты от инфекции.

…В Испании пневмония унесла жизни более тысячи человек. Число заражённых достигло двадцати тысяч.

…Из-за пандемии в США многие записывают похороны на видео, позволяя присутствовать на похоронной церемонии только близким родственникам. Отдалённые похороны также начали проводить в Великобритании.

…В Евросоюзе практически во всех городах улицы опустели. За нарушение карантина без уважительной причины каждого может оштрафовать полиция.

…Итальянцы страдают от того, что им запрещено выходить на улицу без специального разрешения. Поэтому они стали брать в аренду соседских собак, чтобы погулять. Нашлись и те, кто додумались смастерить питомцев из подручных материалов или просто выходят на улицы с привязанными к поводкам плюшевыми игрушками. Узнав об этом, власти некоторых городов издают указы, в которых прописывают, что выгуливаемые собаки «должны быть живыми».

…В Китае вырос уровень разводов в связи с карантином.

…Помимо вспышек в Испании и Италии, болезнь нанесла удар по Франции: там уже четыре с половиной тысячи заболевших и девяносто один умерший. «Мы находимся в состоянии войны за наше здоровье», — заявил президент Эммануэль Макрон. Франция закрыла для посещения места общего пользования.

…Легенда оперы Пласидо Доминго заразился коронавирусом.

…Билл Гейтс предсказывал, что надо готовиться к глобальной пандемии, но его не слушали. Он настаивал, что государствам следует работать над созданием вакцин.

…Паника из-за коронавируса в США достигла невообразимых масштабов. Люди сметают с полок товары первой необходимости, особым спросом пользуется туалетная бумага, которая стала буквально на вес золота. В Северной Каролине преступники угнали фургон для перевозки восьми тонн туалетной бумаги. Полицейские остановили фургон и арестовали подозреваемых. В машине, кроме туалетной бумаги, были бумажные полотенца, спрос на которые тоже возрос.

…Испанский биолог заявил: «Вы платите миллионы евро в месяц футболистам и в тысячу раз меньше — биологам. Сегодня вам требуется в лечение? Идите к Месси или Рональдо: пусть они найдут вам вакцину.

…Число заражённых в России достигло двухсот пятидесяти трёх человек, один из них погиб. Под наблюдением сейчас находятся двадцать семь тысяч россиян. У всех прилетающих из стран Евросоюза берут анализы на коронавирус.

Берут они анализы, как же. Разве только на бумаге. А бумаги, как водится, составляют министерские брехуны. Может, президент Путин и верит липовой отчётности: ему простительно, он старенький. Но я-то знаю правду. Чёрта с два почесались в нашей поликлинике, когда мы сообщили туда о своём возвращении из Италии. Спросили: «Как вы себя чувствуете? Симптомы простуды имеются?» — «Нет». — «Хорошо. Если появятся симптомы — приезжайте». Вот так-то. Когда б не суровые спиртосодержащие жидкости — всем нам настала бы хана, давно настала бы. А вот же какой кандибобер: невзирая на усилия отечественных гиппократов стоит Третий Рим уже более тысячи лет — пошатывается иногда, но стоит, и никакая зараза его не берёт.

Мои мысли прерывает телефонный звонок. Это Василий Вялый в очередной раз интересуется:

— Ну как, ты ещё жив?

— Не дождёшься, — отвечаю я.

— Что-нибудь пишешь? Грозил мемуарами разродиться.

— Да кропаю помаленьку.

— Помаленьку не годится. Ты же в карантине. Франсуа Вийон знаешь, как Пегаса пришпоривал в тюряге — перед смертью-то?

— У меня, между прочим, пока ещё никаких симптомов не появилось. Так что не надейся скоро погулять на моих поминках.

— Да мало ли, иногда люди и без симптомов отбрасывают ласты, — разочарованно замечает Василий. И уходит со связи, не дав мне возможности опровергнуть его слова насчёт Вийона (тот, конечно, был приговорён к виселице, когда писал: «Я — Франсуа, чему не рад, увы, ждёт смерть злодея, и сколько весит этот зад, узнает скоро шея», но затем приговор заменили десятилетним изгнанием из Парижа: поэт-разбойник благополучно усвистал в белый свет как в копеечку, и его дальнейшие следы затерялись в пучине средневековья).

С другой стороны, Василий, наверное, всё же прав: Вийон ведь не мог знать наперёд, что приговор ему смягчат, он ждал виселицы.

Вот примерно как я сейчас жду появления первых симптомов covid-19.

Хотя это ещё бабушка надвое сказала. Тем более что у меня имеется надёжное средство для борьбы с микроскопическим гадёнышем. Не лишённое приятности средство, между прочим.

А какая великолепная была бы смерть, мамма мия! Съездить в Венецию — и, вернувшись оттуда, крякнуться в разгар полутверёзой вербализации своих воспоминаний и ощущений, в соплях и в бреду, в обнимку с недопитым бочонком агуарденте! Перфетто, белиссимо, грандиозо!

Как ни крути, мне повезло. Михаил Булгаков, например, тоже мечтал побывать в Италии. Даже просил Сталина отпустить его за границу; однако не сложилось. Умирал великий писатель от наследственной болезни почек, сопровождавшейся страшными головными болями и стремительно развивавшейся слепотой — мужественно умирал, работал, надиктовывая жене последний вариант романа «Мастер и Маргарита». А за два дня до смерти попросил Елену Сергеевну купить икры и водки (невзирая на предписанную врачами строгую диету) и устроил прощальный ужин.

Куда мне до него. Я ещё и заболеть-то не успел, а уже чувствую, что охота к словосложению во мне едва теплится. Однако впереди продолжительная самоизоляция, авось управлюсь употребить её на скромный травелог.

А сейчас пора и по вирусу ударить как следует.

Пора, да.

4 марта, 2020. Местре

…«Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня», — говорил отец Ивану Карамазову.

Фразу, подобную той, которую Достоевский вложил в уста Карамазова-старшего, выдал в Местре и Валериан.

— В самом деле, я устала, — присоединилась к нему Элен. — А до Венеции ещё трамваем добираться — не хочу. Давайте сегодня отдохнём, а завтра отправимся в город со свежими силами.

— И я бы отдохнула, — сказала Анхен.

Исполненный воодушевления, я пытался возражать:

— Да ладно вам, ещё полдня впереди, жаль терять столько времени. Давайте доедем хотя бы до площади Сан-Марко.

— Мы можем доехать только до конечной трамвая, — пояснила Анхен. — А оттуда до Сан-Марко — или пешком идти, или плыть на вапоретто.

— А сколько остановок до конечной? — уточнил я.

— Точно не скажу, — пожала плечами она. — Наверное, пять или шесть, что-то в этом духе.

— Так это же ерунда: десять минут — и мы там!

— Я никуда не поеду, — отрезал Валериан. — Надо обустраивать действительность сообразно своим желаниям. А мои желания сейчас так далеко не простираются.

— И с меня на сегодня довольно, — проявила непреклонность Элен.

— Нет, это неправильно, — огорчился я. — Но по Местре-то хотя бы надо пройтись!

— По Местре — это можно, я не против, — решил Валериан.

Элен и Анхен тоже согласились.

Так и вышло, что в первый день своего венецианского подорожья мы не добрались до островной части Венеции. Лишь прогулялись умеренным аллюром по центру Местре. Раньше это был самостоятельный городок, терраферма — так называли венецианцы всё, что относилось к их материковым владениям; а теперь Местре — пригород. Никаких особенных достопримечательностей мы здесь не обнаружили: ни замшелых крепостных развалин, ни величественных монументов и тому подобных осколков культуры прошлого, кои могли бы нас заинтересовать и дать толчок полёту воображения. Ничего сродни благородному изяществу хорошо пронафталиненных старинных лохмотьев. Хотя, возможно, мы не слишком старательно искали. Вернее сказать, совсем не искали, а просто фланировали наобум по центральным улицам да глазели по сторонам — этаким манером много ли наследопытничаешь. И всё же Панталоне — персонаж пьесы Карло Гольдони «Ловкая служанка» — впал в изрядное преувеличение, заявив, будто «Местре сейчас — это маленький Версаль». Ни малейшего сходства с Версалем там нет и быть не могло даже во времена Гольдони… Вместе с тем к концу прогулки у меня сложилось впечатление, что наша компания осчастливила своим посещением довольно приятный населённый пункт, подобный многим небольшим городкам медитеррианского побережья: тихий, уютный — можно сказать, мечта европенсионера.

Между прочим, Местре весьма немолод. Во всяком случае, уже Пётр Толстой, стольник Петра I, оказавшийся здесь в июне 1697 года, записал в своём путевом дневнике: «Город Местр великой, каменной, и домов великих строения каменнаго в нем много. Тот город весь в садах, и воды в нем есть пропускные многие. От того города до Венецы ездят морем в барках, и в пиотах, и в гундалах…».

Поскольку меня привлекает идея нет-нет и совмещать в своём повествовании два временных пласта, да и сами по себе путевые заметки Петра Андреевича Толстого прелюбопытны, считаю необходимым в нескольких строках рассказать об этом примечательном человеке.

Сроду не поехал бы он в чужедальние края, если бы не оплошка: Пётр Толстой занял сторону царевны Софьи во время стрелецкого бунта. Многие видели, как он поспешествовал своему дяде Милославскому, выкрикивая:

— Нарышкины удавили царевича Ивана!

Его счастье, что вовремя переметнулся на сторону царя, а то не сносил бы головы. И всё же после падения Софьи долго ещё Петр I испытывал к нему недоверие, невзирая даже на военную доблесть Толстого во втором Азовском походе. Тут-то и подвернулся случай, когда царь надумал послать дворянских отпрысков в Европу для освоения морских премудростей. Добровольно вызвался ехать среди прочих и Пётр Толстой, хотя было ему пятьдесят два года.

— Ты ведь не отрок уже, Пётр Андреевич, — удивился царь. — Две тыщи вёрст придётся в рыдване трястись. Да и не поздно ли удумал кораблевождению обучаться?

— Отечеству служить никогда не поздно, — бодро отрапортовал Толстой.

Государю ответ понравился:

— Вижу, зело решителен ты не только в дыму батальном. При столь изрядном рвении разве помыслю отказать? Тому и быть: поезжай за кордон обучаться навигацкому делу.

Так и вышло, что в 1697 году отправился царский стольник в чужедальнюю Венецию. Два года прожил там, изучил итальянский язык и всё, что от него требовалось по морской части. Кроме Венеции, Пётр Толстой побывал в Речи Посполитой и в германских городах Священной Римской империи, плавал в Дубровник и на Мальту, в Истрию и в Далмацию, посетил Рим и немало других италийских городов. Он оставил внушительный по объёму дневник, в который по ходу путешествия заносил свои впечатления об увиденном. Этот дневник послужил прообразом бессчётного количества подорожных повествований, вышедших из-под перьев моих соотечественников в более поздние времена… А ещё Пётр Андреевич Толстой является пращуром многих знаменитых Толстых, в том числе двух классиков русской литературы — Льва Николаевича и Алексея Константиновича.

Вот, собственно и всё о нём. Нет, если отодвинуться от венецианской темы, то у Петра Толстого впоследствии было предостаточно приключений: он и в Константинополе состоял первым российским послом, даже дважды заточался султаном в Семибашенный замок, и беглого царевича Алексея вместе с его полюбовницей Ефросиньей уговорил вернуться к царственному родителю, однако это уже выходит за рамки моего повествования. А мне, как ни крути, долженствует остаться в рамках, дабы вернуться к своему собственному путешествию.

…После прогулки по Местре мы зашли в супермаркет и основательно запаслись продуктами, дабы впоследствии поменьше отвлекаться на пустяки (любое предприятие — это меньше, чем полдела: главное — подготовка). Затем вернулись домой и снова уселись за стол.

И просидели застольным образом до глубокой ночи.

Несколько литров граппы плюс довольно обширный винно-шампанский ассортимент — это вам не хухры-мухры!

…Сержио в этот день мы больше не увидели. Во-первых, потому что квартиру он себе снял отдельную (толстосумы — они, как правило, закоренелые индивидуалисты). Во-вторых, не ограничившись беседой с украинскими гастарбайтерами, он отправился прочёсывать окрестности, желая пообщаться ещё с кем-нибудь. И у него состоялось немало содержательных знакомств — с молдавскими, русскими, киргизскими и разными другими путешественниками и переселенцами из бывшего СССР (то ли напуганные пандемией итальянцы прятались по домам, то ли незримые флюиды, исходившие от Сержио, влекли к нему исключительно русскоязычный контингент). Зато весь следующий день он рассказывал нам многообразные полезные сведения. Рассказывал и рассказывал, рассказывал и рассказывал — просто уняться не мог, собака такой, а у нас головы трещали с похмелья, а он всё рассказывал и рассказывал, рассказывал и рассказывал. А вечером выпил полбутылки кизилового самогона и наконец успокоился.

***

Allora, мы сидели в своём тесном варварском кругу за обильным венецианским столом, дегустировали местные напитки, сыры и мясопродукты (хвалёная пармская ветчина, к слову, оказалась бледной ерундовиной по сравнению с испанскими хамонами и чоризо, не говоря уже о сербских мясных чудесах — вот уж где едят мясо с мясом, во всевозможно-извращённых формах, это апофеоз варварского чревоугодия, бурные аплодисменты) и ржали-прикалывались над Элен. А затем и над Валерианом. Поскольку благодаря двум упомянутым персонажам мы могли вообще сюда не добраться.

Дело заключалось в том, что на полпути до Венеции нас тормознули. Пересадка была в Белграде, и за полчаса до перемещения в окончательный самолёт из белградского зала ожидания по всем аэропортовским громкоговорителям стали объявлять, что администрация воздушной гавани исполнена горячим желанием пообщаться с Элен. Вскоре её увели под белы рученьки, и примерно пятнадцать-двадцать минут она отсутствовала. Мы, понятное дело, строили самые фатальные и безвыходные предположения относительно того, что могло послужить причиной задержания «братушками» нашей весёлой подруги (самогон? сало? колбаса? или таблетки, коих, как признался Симанович, он собрал в дорогу во много раз больше того, что позволяло международное законодательство?). Затем решили, что в крайнем случае — если Элен задержат — останемся в Белграде: заплатим за неё штраф, купим билеты на следующий день или на когда уж там получится, а сами пока поживём в сербской столице, вволю попьем сливовицы и поедим плескавицы. Остановившись на этом, мы стали коротать время, соревнуясь в произнесении местных скороговорок — брзалице:

— Криво рало Лазарево криве лазе разорало!

— Шаш деветерошаш, како се раздеветерошашио!

— Сврака свраку прескакала, свака сврака скака на два крака!

— Петар Петру плете плот, са три прута по три пута, брзо плети Петре плот!

— Ко покопа попу боб у петак пред Петровдан?

— Ја канура и канура и оста једна канура недоканурана!

В общем, примерно в таком духе. Сербский язык — он забавный. Например, слово «театр» по-сербски звучит как «позориште», а «гордость» — как «понос». Слова же «курятина», «китаец» и «спички» здесь произносить нежелательно, поскольку это «псовки», собачий язык, а по-нашему — матюги.

Нет, наши скороговорки были вполне пристойными. Правда, произнести хоть одну из них без запинок мастера не нашлось.

А потом Элен благополучно вернулась, и мы улетели в Венецию.

Суть произошедшего в аэропорту инцидента выяснилась в следующем.

Валериан страдает неизлечимой меломанией. Казалось бы, какая может быть связь между этим безобидным недугом и таможенными препонами? Сроду не угадаете, но самая прямая. Просто Симанович прихватил с собой в путешествие небольшой кубообразный гаджет — этакий проигрыватель — с коллекцией матерных песен кубанских рокеров. И (судя по всему, от душевного удара по чемодану в момент перегрузки с самолёта на самолёт) гаджет включился. Матерный фольклор кубанских рокеров полился в свободный доступ и ввёл в восторженный ступор сербских грузчиков. А следом за ними и братушек-таможенников… Однако восторг восторгом, а службу исполнять надо. Поскольку багаж Валериана был оформлен на Элен, то её и затребовали, дабы она выключила источник культурной информации.

Уж не знаю, каким образом она — без знания языка — умудрилась столь быстро очаровать сербских блюстителей авиапорядка, однако провожали они её рукоплесканиями и криками: «Глумица!» (В переводе с сербского это означает: «актриса». А Элен ведь и впрямь актриса, никуда не денешься).

Таким образом, нам удалось успеть на посадку. В самый последний момент, но удалось.

Мы улетели из Белграда и прилетели в Венецию.

И это главное.

***

Ощущая себя в двух шагах от двери, за которой сбываются мечты, мы предвкушали совсем не то, что вышло позже. Но вышло не хуже, факт.

А пока посреди густой венецианской ночи мы сидели за столом в квартире на виа Франческо Баракка, 80-B, и ни в чём себе не отказывали.

На исходе трапезы у Валериана созрело желание посетить могилу Бродского и там почитать стихи. Однако я напомнил ему, что добираться придётся вплавь, а как раз плавок-то мы не взяли, поскольку до купального сезона ещё неблизко. И по здравом размышлении мы ограничились тем, что вышли на балкон покурить.

Справа от нашего балкона располагался секс-шоп, а слева — тюрьма. Было живописно, благоприятно и многообещающе.

Валериан, воодушевившись фигурой момента, принялся читать с балкона наизусть что-то из стихов Олега Виговского. А потом — из Сергея Егорова и Юрия Гречко, из Владимира Есипова и Любови Сироты-Дмитровой. Даже сейчас, спустя изрядное время, перед моими глазами стоит, как живая, эта картинка: вот он переклонился через перила, в кожаной куртке и семейных трусах, развевающихся от порывов тёплого сирокко, и бросает в ночь пламенные рифмы, а я, Элен и Анхен горячо аплодируем с другого конца балкона и дружно подпрыгиваем в такт его потусторонним камланиям, и кричим: «Вива, Симанович! Вива, Венеция»! И жители Местре, притаившиеся за тёмными окнами своих квартир, роняют слёзы умиления…

Да, слёзы умиления, а как вы думали.

Ну вот: вспомнил и расчувствовался. Даже самого чуть на слезу не прошибло. Пойду-ка я, пожалуй, приму сто грамм для дезинфекции. Мемуары мемуарами, а борьбу с коронавирусом никто не отменял.

Продолжу писать завтра. Или когда-нибудь ещё.

Strada buona non fu mai lunga, как гласит итальянская мудрость: правильный путь никогда не долог.

5 марта, 2020.
Большой канал,
Сан-Марко, Сан-Поло и Санта-Кроче

Наконец-то мы добрались до пьяцца Сан-Марко.

Не сразу, конечно. Сначала дотрюхали на монорельсовом трамвайчике до площади Рима, оттуда вышли к причалу (это совсем рядом), купили в автомате билеты на вапоретто — и поплыли по Гранд-каналу из конца в конец (очень удобный маршрут: заодно можно осмотреть достопримечательности центра города, выходящие к воде — сиди себе, прихлёбывай из фляжки граппу и сообразовывай собственноручный багаж исторических заблуждений с открывающимися взору рукотворными окирпичелостями, мраморностями и покрытыми благородной плесенью коннотациями).

«И вот, благодарение богу, Венеция для меня уже не только звук, не пустое слово, так часто отпугивавшее меня, заклятого врага пустых слов и звуков», — теперь я с чистой совестью мог подписаться под этими словами Гёте.

Абсолютно ничто не тревожило и не внушало опасений. Да и не могло тревожить и внушать, иначе нас здесь не было бы.

Правда, перед посадкой на речной трамвайчик не обошлось без очередной хохмы, источником которой явился Сержио. Установив на свой смартфон программу-переводчик, он вообразил, что цифровой помощник станет его чуть ли не через дорогу переводить в правильных местах. И вместо формулирования кратких фраз, требующихся в обиходе — например: «Один билет на вапоретто» — наш пытливый друг пытался общаться со смартфоном как с живым человеком, спрашивая того: «Как мне купить билет на экскурсию по Гранд-каньону?» (да-да, именно на экскурсию, притом — по каньону!). Естественно, программу долго глючило, и наконец переводчик выдавал неизменное:

— Бонджорно, ку-ку!

Мы едва не падали от хохота. И с этого момента нашим всепогодным итальянским приветствием стало: «Бонджорно, ку-ку».

А билет Сержио купил в автомате. Не на экскурсию, конечно, а на проезд. И не по каньону, само собой.

Вапоретто здесь единственный вид городского транспорта; гондолы не в счёт — сегодня это аттракцион для заезжей публики, а повседневно пользоваться ими чересчур накладно, да и медленно. Ни такси, ни велосипедов-мопедов-мотороллеров, ни даже электрических самокатов — ничего нет, никаких средств передвижения на колёсах. «Этот город выстроен на воде и ужасно странно кажется — улицы — это каналы, гондолы — это извозчики, — писал жене художник К. С. Петров-Водкин осенью 1905 года. — Камень и вода, но зато нет шума колёс — ни одной ведь лошади во всей Венеции»…

Вот как всё относительно.

Тем не менее город без автомобилей — это круто, мечтать о подобном сегодня, вероятно, мало кому даже в голову может прийти. Если же этот город вдобавок к отсутствию таратаек внутреннего сгорания ещё и людей куда-то попрятал, и ты можешь разгуливать по нему, как по заколдованному лесу, ощущая себя хозяином всего окружающего воздуха — это вообще сказка.

— Интересно, как они завозят продукты в магазины? — спросил я Анхен, когда мы ещё только собирались в Венецию и штудировали форумы и блоги с рассказами бывалых туристов о ней. — Там же, кроме местных, тусуется тьма приезжего народа, всех надо кормить каждый день. Кроме магазинов, есть ещё рестораны и кафе. Да и разные хозяйственные грузы: мебель, например, стройматериалы… И мусор вывозить — тоже необходимость каждодневная.

— Всё по воде везут, — пожала она плечами. — Специальными грузовыми катерами.

— Да это же целый катерный флот надо содержать для обслуживания города. Дорогое удовольствие.

— Значит, содержат катерный флот, куда им деваться. Приспособились за сотни лет. Видимо, туризмом всё окупается…

И теперь, оказавшись на борту отчалившего от берега вапоретто, я удобно откинулся на спинку сиденья и первым делом попытался оценить интенсивность движения по Гранд-каналу. К моему удивлению, ничего похожего на перегруженный трафик здесь не наблюдалось. Изредка встречались частники на маломерных моторках, ещё реже — одинокие медлительные судёнышки покрупнее. Позже (не только в этот, но и в последующие дни) мне всё же довелось узреть бороздившие воды Большого канала полицейские, санитарные, грузовые и разнокалиберные прогулочные катера. Правда, не случилось встретить плавучих мусоровозок и пожарных. Однако это вполне объяснимо: первые, вероятно, справляют свои служебные надобности в неурочные часы, пока население сплетается извилинами с Гипносом и Ониросом или, может, с Морфеем, Фантасом и Фобетором; а в огнеборцах просто не возникало необходимости ввиду отсутствия пожаров в пору нашего пребывания в Венеции.

Да, ещё катеров-катафалков я не видел, равно как и гондол аналогичного назначения. А они, естественно, существуют в этом водном мире, как же без них. Ну и слава богу, что не видел, на кой они мне сдались…

Между прочим, впоследствии, погуляв по Венеции, я понял, что любой транспорт, кроме водного, здесь действительно неуместен. Во-первых, потому что на тесных улочках зачастую не развернуться даже на велосипеде, и во-вторых, этот город сравнительно невелик, в нём на своих двоих вполне нормально себя ощущаешь, пока не заблудишься… Но это уже совсем другая история.

***

Мы двигались по главной водной артерии города, по своего рода его центральному проспекту; ели бутерброды с прошутто и глушили вирус проверенным народным способом — сами понимаете, каким.

Гранд-канал не имеет набережных: фасады зданий вырастают здесь прямо из воды. По круглому счёту, он не имеет ни малейшего морального права на собственное название, ибо это вовсе не рукотворный канал, а естественная протока (по-латыни «глубокий проток» звучит как «ривус альтус», отсюда и возникло название острова — Риальто).

Полуторатысячелетняя история окружала нас, проплывала за бортами вапоретто, материализуясь в образах дворцов и особняков Серениссимы: вот слева — палаццо Вендрамин-Калерджи (у дверей этого дворца сердечный приступ скосил Рихарда Вагнера, и композитор испустил дух на руках у гондольера), а справа — Фондако деи Турки с обращёнными к воде крытыми галереями (это бывшее турецкое подворье, а ныне — Музей естественной истории), и по соседству с ним — Фондако дель Меджио, старинное зернохранилище со львами святого Марка на фасаде, и палаццо Беллони-Батталья с остроконечными башенками-обелисками на крыше; а дальше, всё так же одесную по ходу нашего движения — церковь Сан-Стае (этак полуаббревиатурно местные сократили имечко святого Евстафия, которому по легенде во время охоты явился Христос); а за церковью — белокаменно-внушительные Ка Пезаро и Ка Корнер делла Реджина, имеющие очевидное внешнее сходство, хотя построены они в разное время и разными архитекторами…

Охренеть и убиться об стену любого из этих зданий, каждое из которых подобно опущенной в воду резной шкатулке: красивая, а не поднять, не утащить к себе на хаус.

Когда я садился на борт вапоретто, Венеция представлялась мне этакой безобидной увядающей красоткой, полуодушевлённым пунктом вселенского поэтического транзита, своего рода промежуточной станцией между ренессансом и декадансом (а от декаданса уже и до небытия один шаг). Поначалу имело место даже опасливо-самозащитное чувство отъединённости — невольное, сродни врождённому рефлексу. Но во время плавания по Большому каналу кое-что изменилось. Вынырнув из подёрнутой туманом виртуальной реальности, город предстал передо мной въяве, с каждой минутой набирая объём, наливаясь красками, пропитываясь воздухом жизни — и пошла реакция взаимопроникновения, растворения, обоюдопостижения, не знаю, как ещё можно назвать всё то, что двигалось навстречу и струилось сквозь меня… Ныне конкретных очертаний Венеции в моей памяти сохранилось не так уж много, но они и не столь важны; главное — настроение. Всё происходит в головах, любые чудеса там возможны. Мы — паломники в страну вымысла и химер, а по сути, внутрь самих себя, где всё зыбко, но предсказуемо, где всё — ожидание. На сей счёт вполне определённо высказался Ги де Мопассан:

«Венеция! Одно это слово уже зажигает душу восторгом, оно возбуждает всё, что есть в нас поэтического, оно напрягает всю нашу способность к восхищению. И когда мы приезжаем в этот странный город, мы неминуемо смотрим на него глазами предубеждёнными и восхищёнными — глазами наших грёз.

Ведь человек, странствуя по свету, почти неизбежно скрашивает своей фантазией то, что он видит перед собою. Путешественников обвиняют в том, что они лгут и обманывают тех, кто читает их рассказы. Нет, они не лгут, но они гораздо больше видят мысленным взором, чем глазами. Нас очаровал роман, нас взволновал десяток-другой стихов, нас пленил рассказ — и вот нами овладевает своеобразная лирическая восторженность путешественников; мы заранее горим желанием увидеть ту или иную страну, и эта страна неотразимо нас очаровывает.

Ни один уголок земли не дал столько поводов, как Венеция для этого заговора энтузиастов. Когда мы впервые попадаем в её столь прославленные лагуны, мы почти не в силах бороться с нашим уже сложившимся заранее впечатлением, не в силах испытать разочарование. Человек, который читал, грезил, который знает историю того города, куда он приехал, человек, пропитанный мнениями всех тех, кто посетил этот город раньше него, — этот человек приезжает с почти готовым впечатлением: он знает, что ему надо любить, что презирать, чем восхищаться».

С одной стороны, Мопассан почти не погрешил против истины. С другой же — на кой мне увозить в памяти растиражированную копию чужих впечатлений? О нет, я считал себя путешественником достаточно искушённым, чтобы понимать: ожидания и предчувствия редко воплощаются в полной мере, искажения неизбежны, потому лучше не пытаться предвосхитить грядущее. Мы, послы собственного воображения, всё равно прибудем туда вовремя. Идеальный вариант — ожидание в образе tabula rasa, хотя для этого надо родиться полным идиотом… Как бы то ни было, я постарался учесть ошибки своих предшественников и не питать чрезмерных ожиданий.

Однако сейчас, проплывая по Гранд-каналу, понял: это мне удалось не в полной мере. Быть может, не удалось вообще.

Я вертел головой, разглядывая теснившиеся друг к другу палаццо то за одним, то за другим бортом вапоретто, и сознавал, что не успеваю, катастрофически не успеваю усваивать зрительную информацию. Мой мозг приближался к эйдетическому коллапсу; увиденное сбивалось в кучу и представлялось невоспроизводимым в памяти. Водное пространство несло меня мимо призрачных берегов, растворяло в себе контуры зыбкой реальности прошедших минут и оставляло доступным восприятию только настоящее, сиюмоментное. Века и эпохи, множество безвестных жизней и человеческий труд, воплощённый в камне — теперь всё это превратилось лишь в короткоживущие следы на воде. Я плыл по Большому каналу, наполненному до краёв чужими следами, и сам превращался в след, в отражение, в едва уловимую игру солнечных бликов под мартовским небом Венеции.

И ещё — было очень трудно поверить, что вся эта красота построена на соплях.

Нет, ну я читал, разумеется, что в болотистую муляку Венецианской лагуны вбито бессчётное количество заострённых стволов лиственниц и дубов, на которых покоятся основания городских строений: вся Венеция стоит на миллионах окаменевших деревянных свай. Однако знание данного факта никак не сообразуется с тем, что открывается взору, когда слева по борту навстречу тебе выплывает асимметричный кружевной Ка д'Оро, образец венецианской готики, а справа, наискосок от Ка д'Оро, появляется неоготическое здание рыбного рынка Пескерия со стилизованными аркадами (сюда приходил по утрам Хемингуэй, чтобы поесть устриц, запивая их водкой), и далее, ошую — изрядно покрытый грибком Ка да Мосто, самый старый дворец на берегу Большого канала, построенный в венето-византийском стиле; а затем прямо по курсу вырастает мост Риальто, обрамлённый с двух сторон дворцами деи Камерленги и Фондако деи Тедески…

Когда мы выплыли из-под моста, Валериан от избытка чувств принялся декламировать стихи Андрея Щербака-Жукова и Андрея Тодорцева.

Анхен и Элен вели съёмку окрестных красот, а заодно снимали на смартфоны и Валериана (по их мнению, он в эти красоты весьма органично вписывался).

Канал на всём своём протяжении изгибался, точно любовно приобнимал Серениссиму.

А мы с Сержио поначалу перебрасывались короткими фразами, обмениваясь впечатлениями относительно увиденного, а затем заспорили:

— Надо купить проездной билет на вапоретто, — говорил он. — Будем плавать каждый день туда-сюда сколько захотим.

— Зачем плавать, — не соглашался я. — На Гранд-канале мы сегодня осмотримся, а потом будем ходить по Венеции пешком, наслаждаться.

— А ещё, я слышал, есть какой-то общий билет на посещение всех музеев в городе, — не унимался он.

— Зачем тебе музеи? Вся Венеция — музей под открытым небом.

— Тёмный ты человек, Женя! Оказаться в таком месте и не пойти ни в один музей? Нет, это неправильно! И в театр обязательно надо сходить!

— Театры и музеи, скорее всего, закрыты, — предположил я. — Из-за вируса.

— Может, закрыты, а может, и нет, — упорствовал он. — Ты же не знаешь точно, мы должны проверить.

Некоторое время мы вяло препирались по поводу наших дальнейших венецианских планов. И сошлись на том, что если covid-19 скосит Сержио прежде меня, то он завещает мне свою кожаную кепку (с упомянутым головным атрибутом он не расставался на протяжении всего путешествия).

— В музее подцепить заразу легче, чем на свежем воздухе, — заметил я. — Так что домой мне, наверное, уже в твоей кепочке суждено возвратиться.

— Ладно, — махнул рукой Сержио. — А всё остальное пусть Валериан забирает, если что.

Мы умолкли и предались созерцанию кварталов, возвышавшихся вдоль берегов Большого канала. Впрочем, берегов-то здесь как раз не имелось; это было ущелье, отвесными склонами коего служили фасады отражавшихся в воде старинных палаццо: выйти через парадную дверь любого из них возможно только если тебя поджидает снаружи гондола или моторная лодка… На сей счёт забавный случай рассказывал друзьям поэт Аполлон Григорьев. Будучи в Венеции, он здесь едва не утонул, когда, пожелав прогуляться, отворил дверь своего отеля и шагнул прямо в воду. По счастью, ему удалось ухватиться за сваю, к которой привязывали гондолы — и прислуга, сбежавшаяся на крик незадачливого постояльца, успела его вытащить.

— Вода — не моя стихия, — посмеиваясь, вспоминал Григорьев. — Хлебнул я тогда водицы от души. Слава богу, обошлось, а то ведь плаваю как топор.

Всего двое суток провёл поэт в Венеции, причём в один из вечеров он нанял гондольера, и тот целую ночь катал его по каналам. Блистательный город на воде столь запал в душу Аполлону Григорьеву, что впоследствии он написал поэму «Venezia la bella»; и впечатления ночного катания на гондоле не миновали даром, перелившись в строки:

То не был сон. Я плыл в Риальто, жадно

Глядя на лик встававших предо мной

Узорчатых палаццо. С безотрадной,

Суровой скорбью памяти немой

Гляделся в волны мраморный и хладный,

Запечатлённый мрачной красотой,

Их старый лик, по-старому нарядный,

Но плесенью подёрнутый сырой…

Venezia la bella — позже это выражение стало крылатым среди наших поэтов и художников. Василий Поленов (который здесь написал несколько картин с городскими видами) вспоминал:

«Venezia la bella (Красавица Венеция) — и действительно красавица, но не в нашем смысле, т. е. не в смысле красоты городов XIX века, — она и грязна, и воздух в ней не всегда душист и свеж, но это ничего от её собственной красоты не отнимает, она так оригинальна со своими дворцами, церквами, каналами, чёрными красивыми гондолами, своей характерной архитектурой, что представляется проезжему путнику чем-то фантастическим, каким-то волшебным сном»…

Allora, мы двигались по Большому каналу, впадавшему в параллельные пространства, неописуемо далёкие от эстетического терроризма современной цивилизации. Мы плыли, и минувшие времена теснились невдалеке, нависали над водой, отчётливо отражались в ней.

Перед нами представали, выныривая из полиморфной сопредельности, возвышенный палаццо Гримани и палаццо Пападополи с двумя шпилями на крыше, палаццо Бернардо с шестиарочными лоджиями и палаццо Бенцон (в прошлом здесь был литературный салон графини Марины Кверини-Бенцон, который посещали Байрон, Стендаль и многие другие известные писатели; а об эксцентричной хозяйке дворца рассказывали, что она, приветствуя Наполеона, станцевала на пьяцца Сан-Марко в одной античной тунике, сквозь которую просвечивало обнажённое тело)…

Столько красоты сразу было трудно воспринимать, сознание уже переполнилось ею через край; стены иных зданий почернели в тех местах, где они выступали из воды, но это лишь напоминало об их возрасте и прибавляло подлинности восприятию. А навстречу продолжали плыть и плыть подобные нескончаемой череде миражей палаццо Корнер-Спинелли, палаццо Барбариго делла Терацца, палаццо Пизани-Моретта (здесь останавливались многие именитые персоны, в том числе русский император Павел I, жена Наполеона Жозефина Богарне и австрийский император Иосиф II), три дворца семьи Мочениго, семеро представителей которой были дожами (в одном из этих дворцов жил Джордано Бруно, пока обучал Джованни Мочениго, а тот впоследствии выдал учёного инквизиции), палаццо Контарини делле Фигуре со множеством скульптурных деталей, палаццо Бальби, увенчанный двумя остроконечными обелисками, дворец ка Фоскари, принадлежавший дожу Франческо Фоскари, палаццо Джустиниани, (здесь Вагнер создал оперу «Тристан и Изольда»), палаццо Грасси, величественный ка Реццонико, в котором ныне находится музей Венеции XVIII века, палаццо Джустиниан-Лолин (ещё один дворец с двумя шпилями на крыше). И далее, после моста Академии, снова — дворцы, дворцы, дворцы… Многие влиятельные венецианцы считали своим долгом построить родовое гнездо над Гранд-каналом, и в названиях большинства здешних палаццо остались увековеченными фамилии их былых владельцев.

Явно выраженной архитектурной доминанты здесь не существовало, здания контрастировали между собой, как разнаряженные дамы на великосветской тусовке: сменяли друг друга украшенные орнаментами и барельефами изобильные фасады с колоннами, балконами, пилястрами, арочными окнами, с разными декоративными стилями и пропорциями, подчас асимметричные, но странным образом не создававшие впечатления несоразмерности и рассогласованности; они толпились над водой и щеголяли наперебой чем бог послал, позабыв о своём изрядном возрасте, и эта эклектичная пестрота, к моему удивлению, представляла собой абсурдную гармонию избытка — примерно так она ощущалась. Хотя любые слова, которые я способен подобрать, окажутся неточными.

Любопытно, кто сегодня живёт во всех тех палаццо, которые ещё не успели превратить в гостиницы? Ведь наверняка теплится какая-то жизнь: обедневшие наследники былой венецианской знати, современные чудаковатые нувориши со своими жёнами и любовницами, мрачные морские бродяги, искавшие остров Буян и по ошибке приплывшие к берегам совсем другой сказки, ихтиандры, выползающие тихими южными ночами из парадных прямо в воду, чтобы смочить пересохшие жабры в мутной воде канала… Здесь можно далеко зайти, если дать волю фантазии; этот полуэфемерный водный мир предоставляет ей свободу во всех направлениях. А как там обстоит на самом деле — в сущности, не имеет значения, ибо правдой являются исключительно те жизненные сюжеты, в которые мы позволяем себе поверить.

***

От избытка впечатлений и всего остального я выходил из вапоретто на причал слегка пошатываясь. А перед моим мысленным взором продолжали плыть шедевры барочной и готической архитектуры: резные фасады, колонны, башенки, стрельчатые окна… Они сменяли друг друга и утрачивали свои имена, все эти нескончаемые дворцы, дворцы, дворцы — неодномерные и полуиллюзорные, являвшие собой воплощение невозможного. Непохожие один на другой, акварельно отражались они в зеркально неподвижной глади канала, срастаясь с ней и с гумилёвскими строками:

Город, как голос наяды,

В призрачно-светлом былом,

Кружев узорных аркады,

Воды застыли стеклом…

Более века миновало с тех пор, как Николай Гумилёв выходил на эту набережную вместе с Анной Ахматовой. В начале мая 1912 года они — через Болонью и Падую — приехали сюда из Флоренции. Очарованные городом на воде, Николай и Анна катались по каналам, плавали на острова и фланировали по венецианским набережным. Трещина, наметившаяся в браке двух своенравных поэтов, казалось, вот-вот зарастёт: Анна ждала ребёнка, и Николай был с ней ласков и предупредителен.

— Трудно вообразить, что во времена Сфорца и Медичи всё здесь выглядело так же, как теперь, — говорила она, устремив взор вдоль уходящей в перспективу шеренги старинных палаццо.

Гумилёв развивал её мысль:

— Полагаю, даже Марко Поло, вернись он из своего путешествия сегодня, без труда узнал бы родной город.

После этого они пускались в рассуждения о делах глубокой старины, о превратностях судеб разных народов и, конечно же, о дальних странствиях, продолжая неспешную прогулку среди других парочек, совершавших променад по набережной.

Исполненные иллюзий относительно своей будущности, Николай и Анна провели в Венеции десять безмятежный дней. Он написал здесь несколько стихотворений; а из-под её пера — спустя два месяца — тоже родятся известные строки об этом городе:

Золотая голубятня у воды,

Ласковой и млеюще-зелёной;

Заметает ветерок солёный

Чёрных лодок узкие следы.

Сколько нежных, странных лиц в толпе.

В каждой лавке яркие игрушки:

С книгой лев на вышитой подушке,

С книгой лев на мраморном столбе.

Как на древнем, выцветшем холсте,

Стынет небо тускло-голубое…

Но не тесно в этой тесноте

И не душно в сырости и зное.

Увы, время надежд истекало. Через пять месяцев Анна Ахматова родит сына, однако ребёнок не спасёт увядших чувств. Супруги станут стремительно отдаляться друг от друга, и у обоих появятся сердечные увлечения на стороне. Официальный развод случится в 1918 году, но акмеистско-символистская сказка развеется гораздо раньше. «Николай Степанович всегда был холост, — будет вспоминать Ахматова в сердцах. — Я не представляю себе его женатым. Скоро после рождения Лёвы мы молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга».

…Впрочем, я изрядно отклонился от избранного маршрута; пора возвращаться из несиюминутности в достоверность — в близкорасположенный март две тысячи двадцатого.

Что ж, мы впятером, покинув борт вапоретто, отнюдь не помышляли заглядывать в своё будущее далее того, что нам предстояло через несколько минут. День знакомства с Венецией продолжался; нас ждала пьяцца Сан-Марко, до неё от причала было рукой подать, и мы, не мешкая, направили свои стопы в сторону упомянутой площади.

***

Кто бывал на Сан-Марко, тот может себе представить обширную площадь с непрестанным густонародным присутствием, разноязыким шелестом туристического тростника и зомбовато лыбящимися селфоманами на каждом шагу. Ещё голуби, разумеется, куда ж от них денешься.

Однако совсем не такую картину довелось нам увидеть. Туристов на пьяцца Сан-Марко было не более двух десятков (оказалось, это ещё не предел: явившись сюда через несколько дней, мы вообще могли по пальцам пересчитать своих собратьев по пофигизму, да и тех вежливо выгоняли полицейские).

Собор Святого Марка соседствует с Дворцом дожей, а напротив дворца расположена библиотека Сан-Марко. Вкупе с отдельно стоящей высоченной кампанилой эти строения обрамляют главную городскую площадь и весьма впечатляют — собственно, для того и построены, чтобы приводить в восторг разную приблудную деревенщину наподобие нас, грешных.

С собором связана история двух весёлых и находчивых венецианских купцов Буоно и Рустико, кои в начале девятого века приплыли в Египет и узнали, что сарацины повсеместно разрушают христианские церкви. Вознамерившись спасти от поругания мощи евангелиста Марка, хранившиеся в одном из александрийских храмов, ретивые купцы выкрали их и перенесли на свой корабль в большой корзине со свининой. При таможенном досмотре сарацины брезгливо поморщились: «Харам, харам!» — и не решились прикоснуться к свиным тушам, под которыми лежали останки апостола. Так святой Марк отправился в своё последнее морское путешествие и — долго ли коротко — достиг берегов Венеции. Здесь построили храм Святого Марка и перенесли в него мощи евангелиста, который с тех пор считается небесным покровителем города.

Какую ещё историю можно назвать более свинской, нежели эту? В хорошем смысле слова, конечно. Хотя сарацины вряд ли со мной согласились бы…

Увы, в связи с пандемией нынче в собор не пускали, потому нам не удалось увидеть ни его золотой алтарь, ни квадригу из позолоченной бронзы (единственную сохранившуюся скульптуру греческого мастера Лисиппа), ни сокровищницу со всеми теми предметами, кои венецианцы привезли сюда, разграбив Константинополь, ни Саломею с головой Иоанна Крестителя — мозаику в баптистерии Сан-Марко, вдохновившую Александра Блока на стихотворение — вот это:

Холодный ветер от лагуны.

Гондол безмолвные гроба.

Я в эту ночь — больной и юный —

Простёрт у львиного столба.

На башне, с песнию чугунной,

Гиганты бьют полночный час.

Марк утопил в лагуне лунной

Узорный свой иконостас.

В тени дворцовой галереи,

Чуть озарённая луной,

Таясь, проходит Саломея

С моей кровавой головой.

Всё спит — дворцы, каналы, люди,

Лишь призрака скользящий шаг,

Лишь голова на чёрном блюде

Глядит с тоской в окрестный мрак.

«Львиный столб», подле которого «простёрт» лирический герой поэта, слава богу, закрыть от моего взора не смог никакой коронавирус («Блоку путешествие по Италии навеяло большой стихотворный цикл, — думалось мне. — Так, может, Венеция и в мои мозги надует что-нибудь стоящее?»). Да и копию квадриги Лисиппа, возвышавшуюся над главным порталом собора, я наверняка не сумел бы отличить от укрытого под его сводами оригинала… А вот Дворец Дожей и обзорная площадка на кампаниле тоже оказались закрытыми. Впрочем, возможно, это и к лучшему. Потому что объём полученных впечатлений приближался к критическому, и мой мозг был близок к тому, чтобы потребовать если не апгрейда, то как минимум перезагрузки.

И всё же удивительно, насколько несходным бывает восприятие разными людьми одних и тех же культурных объектов. Ни похожий на огромную каменную шкатулку Дворец дожей, ни по-византийски затейливый собор Святого Марка не пробудили во мне ассоциаций с эпохой «архитектурно элементарной», «грубой» и «варварской», как это произошло с Василием Розановым — после чего он написал:

«Palazzo Ducale и св. Марк строились в эпоху столь архитектурно элементарную, во всех отношениях грубую, варварскую (как и готические соборы в такую же пору строились), что строителям едва ли и в голову приходило: „построить красиво“ или: „вещь, которую мы строим, будет красива“. У Пушкина стихи выходили не те красивы, какие он хотел, чтобы были красивы, а которые просто так вышли. Поэт иногда поёт вельможу — и скверно, а запоёт жаворонка — и выйдет отлично. Хотя о вельможе он старается больше, чем о жаворонке. И в архитектуре закон этот действует: хотят великолепное построить — выйдет претенциозное, холодное, деланное, нравственно убогое. Но дикарь-архитектор строит дикарю-герцогу: вдруг выходит тепло, осмысленно, воздушно — выходит единственная вещь в свете!».

Allora, осмотреть изнутри помещения дворца и собора нам не удалось, однако ничто не могло омрачить нашего настроения. Мы бродили по площади, обозревая окрестное великолепие, да изредка восклицали нечто восхищённое — типа:

— Эхма!

Или:

— Лепота, ёхер-мохер!

Или примерно такое:

— Вот же ж тудыть-раскудрить, чтоб мне провалиться!

Затем Сержио вспомнил:

— Где-то здесь должно быть кафе «Флориан». Пойдёмте выпьем по чашке кофе.

— Не надо, — сказала Анхен. — Кто его знает, как там моют чашки. Сейчас в общепите можно запросто вирус подцепить.

— Да какой вирус, какой вирус! — не согласился Сержио. — Это же знаменитое кафе, самое старое в Европе! Там хорошо моют чашки!

— Раз самое старое в Европе, значит, там всё должно быть очень дорого, — предположила Элен.

— Дорого, само собой, — подтвердил Сержио. — Это же экономика впечатлений! Зато во «Флориане» бывали Байрон, Руссо, Гёте.

— И Бродский, — добавил Валериан.

— И Диккенс, и Пруст, — продолжил Сержио, кивая головой. — И Хемингуэй, и Достоевский.

— А у меня в рюкзаке ещё есть бутерброды и апельсины, — сообщил я. И протянул своим спутникам фляжку с граппой. Валериан взял её и, отвинтив крышку, сделал глоток. А потом мотнул головой:

— В самом деле, ну его, этот кофе. Всё-таки надо соблюдать меры предосторожности.

— Да ерунда этот вирус, обычная простуда, — упёрся Сержио. — Вы как хотите, а я посещу «Флориан». Подпитаюсь культурным духом великих.

Сказав так, он удалился. Решительным и авторитетным шагом. А мы ещё несколько минут созерцали барельефы и мозаики над порталами собора Святого Марка, о котором написано столько восторженных строк. Впрочем, иронически-пренебрежительных и даже обличительных — тоже написано предостаточно. Таких, например, как поэтическая инвектива Николая Заболоцкого:

Когда-то, ограбив полмира,

Свозили сюда корабли

Из золота, перла, порфира

Различные дива земли.

Покинув собор Соломона,

Египет и пышный Царьград,

С тех пор за колонной колонна

На цоколях этих стоят…

Что ж, со времён Николая Заболоцкого здесь, по сути, ничто не изменилось. И вместе с тем в рамках сложившегося хронотопа я не ощущал ни малейшей потребности проникаться осуждающим пафосом. В конце концов, множество музеев в европейских столицах полны награбленными древностями, а на художественных и антикварных рынках провенанс иных объектов коллекционного интереса ничуть не менее прискорбен — терзаться по сему поводу поздновато. История такова, какова она есть, она жестока и несправедлива, неисправима задним числом и чертовски интересна.

В общем, пятого марта 2020 года у нас было превосходное настроение; денёк стоял погожий, голуби разгуливали по площади Сан-Марко, и все архитектурные достопримечательности стояли на своих местах. Ничего большего мы от жизни не требовали. Сержио покинул нас в поисках самостоятельных культурных ощущений, а мы вчетвером отправились бродить по Венеции — без руля и без ветрил.

***

За время продолжительного блуждания по выложенным неровной брусчаткой и до крайности запутанным венецианским улочкам содержимое наших фляжек истощилось, и мы купили в небольшом продмаге две четвертьлитровые бутылки граппы. Два чекмарика, если по-простому. Бутерброды тоже закончились, и каждый из нас с вожделением посматривал на открытые двери ресторанов и таверн, а также на стеклянные витрины многообразных мимоходных забегаловок, в которых лежали свежеприготовленные — с пылу с жару — пирожкообразные кальцоне, а также панини, брускетты, лазаньи и всякие пиццы-шмиццы. Рестораны и таверны пустовали, поскольку туристы приказали долго ждать, а русских и молдаван на все заведения не хватало (из-за этого нас усиленно зазывали почти в каждую едальню, однако мы строго напоминали друг другу: «В общепите еду брать нельзя: вирус!»).

Не могу сказать, что прохожие отсутствовали совершенно: нет, улицы не пустовали, однако во всех встречных угадывались местные обитатели, деловито направлявшиеся по своим житейским надобностям. Туристы ходят совсем по-иному, они никуда не торопятся, вертят головами, глазея по сторонам, регулярно склоняются над витринами, словно выбирают сувениры по запаху, порой тычут пальцами в направлении того или иного объекта, желая привлечь внимание спутников то к подворотне, густо изрисованной граффити, то к аварийной колокольне, угрожающе накренившейся над их головами, то ещё к какому-нибудь особенно живописно дышащему на ладан строению, время от времени принимаются обсуждать предполагаемое направление своего дальнейшего движения, при этом каждый убеждает сотоварищей в том, что только он способен правильно ориентироваться на местности, или, остановившись на мосту, свешивают любопытные мордочки над каналом — разглядывают проплывающие мимо грузовые и прогулочные катера, привязанные к причальным столбам пустые гондолы, обросшие водорослями ступени набережных и покрытые плесенью стены палаццо. Словом, выказывают повадки, несвойственные гуманоидам, находящимся в привычной среде обитания. Не скрою, примерно такие повадки выказывали мы вчетвером.

Трудно представить, до какой степени непривычно было венецианцам видеть улицы родного города столь жидко заполненными приезжим людом. Ведь ещё их прапрапрадедушки и прапрапрабабушки привыкли к разноязыкому гомону туристических толп, это началось много веков назад — так давно, что вряд ли кто-либо возьмётся утверждать с достоверностью, когда именно. Во всяком случае, царский стольник Пётр Толстой в конце семнадцатого века уже застал здесь форменный муравейный человейник, вавилон языков и нравов, о чём не преминул сделать запись в своём дневнике:

«Народов всяких приезжих людей в Венецы всегда множество: гишпанов, французов, немецк, италиянцов, агличан, галанцов, сваян, шходов, армян, персов и иных всяких, которые приезжают не столко для торговых промыслов или для учения, сколко для гуляния и для всяких забав. Толко нынешнее лета турков не бывает, для того что у них с ними война; а прежде, сказывают, и турков в Венецы бывало много, и дом для турецких торговых людей в Венецы построен великой, каменной, и полат на нем множество, а ныне тот двор стоит пуст. А греков в Венецы, которые живут домами и промышляют торгами, болши пяти или шти тысяч человек; также много арапов, венгров, индейцов, герватов».

Разумеется, кое-что изменилось с описываемой поры. Однако не так уж много. Разве что одеваться люди стали иначе, ассортимент торговых лавок пополнился новыми товарами, и водные средства передвижения, обзаведясь моторами, теперь намного резвее, чем прежде, снуют по каналам. Да, ещё во времена оны зеваки не делали селфи на каждом шагу и не пользовались навигаторами, то и дело вынимая для этого из карманов свои смартфоны. Зато достопочтенным гражданам минувших времён позволялось иметь при себе оружие (правда, только венецианцам, приезжим это было запрещено). Касательно данного предмета Пётр Толстой писал следующее:

«А все венецыяне, дворяне и купцы, которые ходят в венецком обыкновенном платье, шпаг и никакого ружия при себе не носят, толко имеют при себе под одеждами тайно невеликие штылеты, подобны ножам остроколым; а которые носят платье француское, те имеют при себе шпаги; а когда кому из венецыян, имеющему при себе шпагу, потребно будет иттить до своего князя, или до канцеляри, или до сенату, тот повинен шпагу свою оставить в сенях».

По средневековым городам расхаживать без оружия было небезопасно, и Венеция не составляла исключения. Ограбить могли даже в церкви, а гоп-стоп в тёмных переулках и вовсе являлся делом обыкновенным и нередко сопровождался убийствами. Дозорные, которых здесь называли «повелителями ночи», регулярно устраивали облавы на местных татей. Изловленных злоумышленников — если тем удавалось избежать более суровой кары — подвергали публичной порке кнутом… Ну что ж, за прошедшие столетия положение дел в этом отношении заметно переменилось в лучшую сторону. То ли возымел благотворное действие кропотливый труд палачей, то ли идеи просвещения мало-помалу смягчили нравы веницейского населения — к обоим вариантам вполне подходит итальянская пословица: a goccia a goccia, si scava la roccia — капля за каплей пройдёт сквозь скалу (вода камень точит, если перефразировать по-нашему).

Таким образом, в марте 2020 года оружие нам стало без надобности, поскольку человеческого фактора опасаться не приходилось, а против коронавируса шпаги и стилеты бессильны. Зато у нас было достаточно дезинфицирующей жидкости; и мы не забывали воздавать ей должное, двигаясь по веницейским улицам и обрастая бесчисленными топонимами, нередко поименованными, но куда чаще остававшимися для нас безымянными. Что касается самих венецианцев, то ничего водянистого в них я не обнаружил, хотя видел их здесь немного: преобладали гастарбайтеры — черноглазые и скуластые, смуглые и желтолицые…

Спокойно, никуда не торопясь, прогуливаться по незнакомому городу — мой излюбленный способ времяпрепровождения. Особенно если он из тех городов, о которых правда и вымысел копились в голове с младых ногтей — и накопились в столь невообразимом количестве, что ими впору мостить дороги.

На площади Санто-Стефано нас нагнал Сержио (этот неутомимый воин светотени вообще обладает удивительной способностью регулярно теряться, а затем внезапно материализовываться в самых неожиданных местах, когда ни у кого уже не осталось сомнений в том, что он растворился в безвозвратных пространствах).

— «Флориан» закрыт, — сообщил он.

— Ну и слава богу, — сказал Валериан. — А то я уж обзавидовался.

— Обзавидовался мне — из-за чашки кофе?

— Нет, я завидовал Евгению: думал, что во «Флориане» ты подцепишь коронавирус, и ему через неделю-другую достанется твоя кепка.

Мы уселись на скамейку. Я достал из рюкзака два последних апельсина, и мы разделили их на пятерых (один цитрус достался Сержио, и по четвертинке другого — мне, Анхен, Элен и Валериану). Симанович, свинтив крышку с бутылки, пустил граппу по кругу.

Кампо Санто-Стефано в дословном переводе означает «поле Санто-Стефано». Дело в том, что настоящей площадью в Венеции некогда считалась только Сан-Марко, она и имела соответствующее название — пьяцца. На месте всех прочих кампо в стародавние времена возделывали овощи или пасли лошадей, коз и прочую домашнюю живность. Позже вокруг них выросли городские кварталы, но прежние названия сохранились. Язык порой бывает удивительно консервативен.

Когда-то на кампо Санто-Стефано проводили бои быков, но в 1802 году этот обычай отменили (после обрушения зрительской трибуны, повлёкшего многочисленные жертвы). Ну и правильно отменили. Лично мне смотреть на бой быков было бы неинтересно. Наверняка подобное действо счёл бы безынтересным и писатель Никколо Томмазео, памятник которому возвышается в центре площади (впрочем, ему не довелось наблюдать бычьи баталии на кампо Санто-Стефано, поскольку он родился аккурат в том году, когда сей обычай исключили из местного обихода).

Никколо Томмазео, да. По-моему, серб по происхождению. Родился в Далмации, но переселился в Италию и стал журналистом, а затем — писателем. После провозглашения венецианской республики в 1848 году был членом её временного правительства. В зрелые годы он ослеп, однако продолжал надиктовывать свои сочинения — мемуарные, филологические, политические, философские, а главное — исторические романы и стихи. Кроме того, Томмазео собирал и публиковал «искрице» — сербские народные стихотворения в прозе.

Валериан возгорелся было встать подле памятника и продекламировать стихи знаменитого сербоитальянца, однако не сумел обнаружить оных в своей памяти. Потому продекламировал что-то свободолюбивое из Савелия Немцева.

После этого мы возобновили прогулку, рассуждая об итальянской стилистической энтропии в кривом зеркале кубанской поэзии, о неожиданной синергии младописьменных суржиков и о причудливых путях мировой литературы вообще. Наш путь также был отнюдь не прямолинеен. Я в изгибы маршрута вникать не пытался, всецело положившись на своих спутников: шёл-шёл-шёл туда, не зная куда, и не грузился ни названиями улиц и переулков, ни даже попытками определения сторон света. Безоблачное синее небо над головой, постепенно наливавшееся закатными отсветами, да в меру неровная каменная брусчатка под ногами, верх и низ вещественного мира оставались неизменными, этого было вполне достаточно.

Прежде я полагал, что Карел Чапек, как и подобает завзятому фантасту, сильно гиперболизировал свои впечатления о Венеции, когда писал о ней: «Улочки до того запутаны, что до сих пор не все подверглись изучению; в некоторые из них, вероятно, ещё не ступала нога человека. Лучшие из них насчитывают целый метр в ширину и настолько длинны, что в них свободно помещается кошка, и даже с хвостом. Это — лабиринт, в котором само прошлое заблудилось и никак не может выбраться».

Теперь мне стало понятно: Чапек с юмором, но предельно точно зафиксировал в своих «Путевых очерках» чувства, которые испытывает человек, блуждающий по венецианским кварталам… Мы намеревались выйти к мосту Академии, дабы по нему перебраться в район Дорсодуро, но, сбившись с курса, направились совершенно в другую сторону — и уже в сумерках обнаружили себя перед мостом Риальто.

***

После площади Сан-Марко этот мост — пожалуй, самое растиражированное место в городе, можно сказать, один из его культурных мемов. Не счесть живописцев, изображавших изогнуто-надломленный силуэт Риальто на своих полотнах, а уж на сувенирных поделках он запечатлён миллионократно. Каждый турист считает священным долгом оцифровать свой неповторимый фэйс над каменной балюстрадой знаменитого сооружения, на фоне канала и выстроившихся вдоль воды старинных палаццо, растворяющихся в глубине кадра (ваш покорный слуга не составил исключения, тоже сподобился).

Некогда здесь стоял деревянный арочный мост, который в центральной части мог размыкаться, когда требовалось пропускать высокие суда. Пересечение моста было платным. За многовековое своё существование он и горел, и дважды обрушивался под тяжестью толпившегося на нём народа (это место исстари являлось очень оживлённым, ведь рядом расположен рынок Риальто, да и на самом мосту — по всей длине, от одного берега до другого — разрослись ряды торговых лавок).

В шестнадцатом веке — после очередного обрушения деревянного моста — дож Паскуале Чиконья решил не пожалеть золотых дукатов, дабы возвести наконец каменный мост через Гранд-канал. Был объявлен конкурс на лучший проект — в нём приняли участие многие известные архитекторы, в том числе Якопо Сансовино, Микеланджело Буонаротти, Андреа Палладио, Джакомо да Виньола. Победил же, как ни странно, архитектор с весьма символической фамилией: Мост (таково её значение, если переводить на русский язык, а по-итальянски это звучит как «Понте»).

По проекту Антонио де Понте в конце шестнадцатого века мост Риальто построили в том виде, в каком он существует поныне. В рядах лавок, расположенных вдоль него, теперь торгуют всевозможными сувенирами. Невзирая на отсутствие туристической саранчи, некоторые из этих лавок оставались открытыми, когда наша компания шествовала по мосту — мы заглянули в одну-другую-третью, полюбопытствовали, но обнаружили то же, что и повсюду в городе: брелоки, открытки, магнитики, майки, флаги, крылатых львов из силумина и бронзы, путеводители на английском языке, вазы и бижутерию из муранского стекла, незамысловатые керамические поделки, маски из папье-маше китайского производства, наборы игральных карт, чашки и рюмки надписью «Venezia», миниатюрные бутылочки с граппой, разнокалиберные тарелки с аляповатыми изображениями городских достопримечательностей, апофеоз шопоголика выездного, малокритичного, блуждающего под небогатой звездой… Сей простецкий ассортимент нас не заинтересовал, и мы, оставив сувенирные лавочки в покое, продолжили свой путь вдоль каменного парапета моста, созерцая теснившиеся вдоль канала палаццо.

Я уже видел все эти дворцы, проплывая мимо них утром на вапоретто, однако отсюда, с высоты, это было ещё более впечатляющее зрелище. После такого впору самодовольствоваться по-кушнеровски:

Живущий где-нибудь в Чите,

Прости меня за хвастовство,

За этот город на воде —

Мою любовь и баловство…

Разумеется, Александр Кушнер слегка иронизировал по собственному адресу, когда писал вышеприведённые строки. Тем более что и родным Петербургом он гордится, и посильным образом пытается совместить его с Венецией в другом своём стихотворении — «Под мостами»:

Мы проплыли, наверное, под двадцатью мостами,

Может быть, тридцатью, почему бы не сорока?

Мы проплыли такими блистательными местами,

Что в Венеции их оценили б наверняка…

Мне понятна биполярная модальность, иной раз (не только в упомянутых стихотворениях) сквозящая в поэтическом голосе Александра Кушнера, я и сам люблю Питер, он величественнее и шире Венеции, это полномерно-имперский город — холодный, а всё же ухитрившийся не мутировать в живой памятник. Серениссима же, напротив, дышит таким упадочным уютом, такой болезненной, я бы даже сказал призрачной красотой, что даже не знаю, какими сторонами можно приложить друг к другу Питер и Венецию, чтоб отыскать области сходства; разве только набережными да каналами, да тем, что оба города возведены на зыбкой почве болотистых островов. Впрочем, это уже немало.

Не счесть российских служителей муз, сравнивавших нашу северную столицу со Светлейшей и находивших в них несомненное сходство. Но это — взгляд с севера. А если посмотреть с противоположной стороны? Вот как, например, оценивал Петербург посетивший его в 1764 году Джакомо Казанова (изрядный враль, но славный малый; тоже, между прочим, не чуравшийся писательства в самых разнообразных жанрах):

«Петербург поразил меня своим странным видом. Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди европейского города. Улицы длинны и широки, площади громадны, дома — обширны; всё ново и грязно. Известно, что этот город построен Петром Великим. Его архитекторы подражали европейским городам. Тем не менее в этом городе чувствуется близость пустыни и Ледовитого океана. Нева, спокойные волны которой омывают стены множества строящихся дворцов и недоконченных церквей, — не столько река, сколько озеро…»

Таков был взгляд венецианца на Питер два с половиной века тому назад. Сравнивать город с Венецией тогда, конечно же, никому в голову прийти не могло. Любопытно, каким оказалось бы суждение старика Казановы на сей счёт, доживи он до наших дней.

Впрочем, через семьдесят четыре года после посещения Казановой нашей северной столицы нашёлся путешественник, решившийся на подобное сравнение. Да не простой путешественник, а человек, которому сам Бальзак предрекал великую славу на поприще описания различных стран и народов. Этим человеком оказался маркиз Астольф де Кюстин, выразившийся следующим образом:

«Я мысленно сравнивал Петербург с Венецией. Он менее прекрасен, но вызывает большее удивление. Оба колосса возникли благодаря страху. Но в то время как Венеция обязана своим происхождением страху, так сказать в чистом виде, ибо последние римляне бегство предпочитали смерти, и плодом их ужаса явилось одно из чудес нашего времени, Петербург был воздвигнут под влиянием страха, одетого в ризы благочестия, ибо русское правительство сумело превратить послушание в догмат. Русский народ считается очень религиозным. Допустим, но что это за религия, в которой запрещено наставлять народ? В русских церквах нет проповедей. Крестные знамения — плохое доказательство благочестия. И мне кажется, что, вопреки земным поклонам и прочим проявлениям набожности, русские в своих молитвах думают больше о царе, чем о боге…» И далее в подобном духе. В общем, гора родила мышь.

Даже немного обидно за маркиза, что он с такой уверенностью попал пальцем в небо. Подобным манером расплываясь мыслью по древу, можно ведь и до первородного греха добраться или ещё куда похуже. Ну да бог с ним, не стану по примеру нашего поэта Василия Жуковского называть де Кюстина собакой. Всё-таки жизненные невзгоды крепко подкосили маркиза — может, потому мозги у него и свернулись набекрень. За шестнадцать лет до поездки в Россию он потерял жену и сына, а затем случился грандиозный скандал: на дороге в Сен-Дени обнаружили де Кюстина в чём мать родила, без сознания; рассказывали, будто он назначил в парижском предместье любовное свидание молодому солдату, но в условленный час тот явился с друзьями, которые избили и ограбили несчастного. После этого маркиза перестали принимать во многих домах, а в обществе он сделался предметом постоянных насмешек. Неудивительно, что ко времени написания «России в 1839 году» Астольф де Кюстин был готов видеть весь мир в чёрном свете. Но каковой бы ни оказалась причина того, что его пером водил злохулительный Момос, факт остаётся фактом: ни о реальной Венеции, ни тем более о Петербурге имярек ничего толком не сказал — лишь попытался по-школярски ретранслировать фоновые шумы истории. Незачёт.

Зачем же я упомянул здесь об этом человеке, если его мнение не представляется мне авторитетным? Да, пожалуй, ради собственного оправдания в глазах читателя: ведь если столь признанный прости-господи травеложец может зайти столь далеко в своих умопостроениях, то какой с меня спрос? Что вижу — то пою.

***

Миновав мост Риальто, мы спустились в район Сан-Поло и углубились в переплетения улочек. Никаких целей для себя не намечали, просто шли куда глаза глядят, слегка одурев от густой импрессии и, вероятно, со стороны изрядно смахивали на завзятых экстатиков, напрочь утративших смычку с действительностью текущего момента. А призраки без цвета и запаха витали в воздухе и терпеливо ждали случая напомнить о том, что каждый из нас является лишь перифразом кого-то уже бывшего — да и он далеко не первый в этой цепи, начало коей теряется во тьме времён… Мне не требовалось напоминать, я помнил.

Для разнообразия можно было представить Венецию гигантской паутиной, улицы и каналы которой связаны в неразрывное целое, а нашу компашку — группой чужеродных пауков, внедрившихся сюда с разведывательной миссией и сторожко крадущихся вдоль туго натянутых паутинных нитей навстречу неведомому. Я так и сделал, представил ненадолго. И решил, что разведка — это всего лишь средство для достижения иной, более сложной и масштабной цели. Настолько сложной и масштабной, что сформулировать её в удобоваримой конфигурации вряд ли возможно, потому с моей стороны будет куда благоразумнее достать из рюкзака бутылку, дабы отметить сей непредвиденный сюжет глотком граппы…

Между тем на нашем пути попадалось немало весьма ветхих зданий. Да что там зданий — иные улицы всем своим трудноразъёмным нутром взывали к жилищно-коммунальным службам, безмолвно вопия о незамедлительном капремонте. Солёные воды лагуны подмывают остров, сырость разъедает штукатурку домов, трещины идут по стенам… Нет, разумеется, для заезжих поглазельщиков окружающая архитектурная изветшалость — это редкостная экзотика и бальзам на сердце: нынче в Европе мало где можно встретить подобное нагромождение урбанистических раритетов. Но каково аборигенам обитать в столь реликтовых каменных конструктах? Не зря в Венеции то там, то тут периодически разваливаются на части какие-нибудь строения. Впрочем, похоже, местные жители давным-давно притерпелись и не ждут подарков от новой истории. Так уж повелось испокон веков. В самом деле, у городских хронистов не счесть упоминаний о рухнувших зданиях. Например, Пьетро Градениго, подробно летописавший обо всех местных событиях с 1747 по 1773 годы, поведал потомкам в сентябре 1748 года о крушении театра Сан-Джованни-э-Паоло, располагавшегося на стыке районов Кастелло и Канареджо; и об аналогичном обрушении, произошедшем при реставрации «наполовину развалившегося» Арсенала в 1753 году. А вот описанное им происшествие августа 1762 года:

«Року было угодно, чтобы двое мужчин встретились на мосту Сан-Патерниано, что возле Сант-Анджело, и принялись обсуждать свои дела, а так как улица была узкой, то они встали рядом с дверью богатого дома, что стоял на правой стороне. И когда они разговаривали, сверху на них неожиданно упал каменный водосточный жёлоб, давно уже плохо державшийся и наполовину развалившийся; жёлоб попал одному из собеседников по затылку, и тот сразу умер, прямо здесь, а не в Кьодже, откуда он был родом»…

Венецианский взгляд на устройство вещей фаталистичен; этот город чужд стремлению к новизне и чурается любых преобразований. Но чтобы до такой степени! Даже русский пофигизм бледнеет на этом фоне.

По счастью, на нас не обрушивались водосточные желоба, не осыпались кирпичные стены, даже окурки никто не выбрасывал из окон нам на головы — сплошные везение и культура европейского образца; а больше ничего и не требовалось для беспрепятственной двигательной активности пятерых понаехавших искателей впечатлений. Всё остальное было в наших руках и ногах; мы шагали куда глаза глядят — и довольно скоро выбрались к мосту Сисек.

Если на то пошло, не только у творений человеческих рук, но и у самих творцов случаются имена презабавные, даже матерные. Особенно у китайцев. Полагаю, мосты ничем не хуже людей: тоже имеют право на индивидуальность. А то, что она может оказаться курьёзной — это уже дело случая.

***

По правде сказать, не предполагал, что окажусь на нём, тем более с архитектурной точки зрения это не бог весть какая достопримечательность. А вот поди ж ты, судьба привела, и я величественно взошёл на мост, поименованный в честь вторичных половых признаков.

Как говорится, из песни слова не выкинешь, именно так переводится на русский язык название понте-делле-Тетте: не мост грудей, а именно — сисек. В средние века вокруг него располагался квартал красных фонарей, и труженицы древнейшего сервиса вполне процветали до тех пор, пока по Венеции вдруг не стал распространяться вирус гомосексуализма. Поначалу, как водится, эта мода завелась у знати, а затем и среди черни форменная пандемия началась: молодые венецианские парубки переодевались в женское платье и, накрасившись-нарумянившись, выходили на панель торговать собой в пышных дамских париках. Надо сказать, в Серениссиме женская проституция была разрешена, а вот содомия — это смертный грех, его власти позволить не могли. Уличённых в однополом любострастии сажали в тюрьму, штрафовали и подвергали бичеванию. Иногда им отрезали уши или носы, рубили головы; случалось, содомитов даже сжигали на кострах как закоренелых еретиков. Но всё было тщетно; казалось этот порок невозможно искоренить во веки веков.

Долго судили да рядили на Большом Совете во Дворце дожей, пытаясь измыслить надёжное средство для борьбы с богопротивным соблазном. Наконец в одну умную голову пришло решение.

— Эврика! — крикнул автор свежесозревшей идеи.

Или нет — скорее так:

— Благодарение господу!

Впрочем, не исключено, что каким-нибудь иным возгласом изъявил радость. После чего изложил суть беспроигрышного метода:

— Надобно всем блудницам позволить обнажать своё женское естество, дабы страждущие плотских утех могли убедиться, кто находится перед ними.

Затем в ходе конструктивных дебатов пришли к решению: издавать специальный указ по сему поводу — много чести; однако до всех путан следует довести незамедлительным образом, что отныне те обязаны в часы промысла непременно обнажать груди перед клиентами. А проституткам только того и надо: это ведь какой рекламный ход — показывать товар не только лицом, но и грудью! Возблагодарили они мудрые власти и всех святых, да и отправились креативить вокруг моста, на котором с тех пор поклонникам гомосекса было ну никак не замаскироваться, и где спустя много сотен лет я буду иметь нечаянный случай остановиться и, достав бутылку из рюкзака, выпить глоток доброй граппы, купленной в мимоходном продмаге на безвестной венецианской улочке.

Разумеется, представительницы древнейшей профессии трудились не только в районе понте-делле-Тетте, слишком уж много их наличествовало в городе; просто здесь концентрация была погуще.

Шарль-Луи Монтескьё в «Записках путешественника» сетовал на то, что в Венеции ему на каждом шагу предлагали альковные услуги: «Через две недели я уеду из Венеции; признаюсь вам, что гондольеры довели меня до белого каления: несомненно, введённые в заблуждение моим здоровым видом, они останавливаются у каждой двери, где вас поджидают куртизанки, а когда я приказываю им плыть дальше, неодобрительно качают головами, словно я в чём-то провинился».

В бытность свою секретарём у французского посланника в Венеции не миновал посещения девиц лёгкого поведения Жан-Жак Руссо. «Я всегда испытывал отвращение к публичным женщинам, а в Венеции только они были мне доступны, так как вход в большинство семейных домов мне был закрыт ввиду моей должности», — признался он в «Исповеди»… Руссо прожил в Венеции полтора года, «сблизившись с другим полом только дважды». Вот как он описал свой первый визит к путане:

«…Падуанка, к которой мы отправились, была довольно хороша собой, даже красива, но не той красотой, какая нравится мне. Доминик оставил меня у неё. Я велел подать шербет, попросил её спеть и через полчаса решил уйти, оставив на столе дукат; но на неё напала странная щепетильность, не позволявшая взять деньги, не „заработав“ их, а на меня — странная глупость устранить повод для этой щепетильности. Я вернулся во дворец до такой степени уверенный в беде, что первым моим шагом было послать за врачом, чтобы попросить у него лекарства. Ничто не может сравниться с нравственным мученьем, которое я испытывал в течение трёх недель, хотя никакой действительный недуг, ни один видимый признак не оправдывал моих опасений. Я не мог себе представить, чтобы можно было выйти из объятий падуанки безнаказанно».

Да, Венеция славилась на всю Европу не только своими легкодоступными прелестницами, но и венерическими заболеваниями, потому Жан-Жаку было чего опасаться. К счастью, его пронесло мимо нежелательной микрофлоры, всё окончилось благополучно.

Что же касается вируса продажной любви, то, широко распространившись по городу, он проник даже за монастырские стены. В декабре 1497 года монах Тимотео из Лукки на проповеди в базилике Сан-Марко обличал: «Когда какой-нибудь синьор приезжает в эти земли, показывайте и ему женские монастыри — они не монастыри, а публичные бордели с проститутками!». В самом деле, многие венецианские монахини оказывали платные услуги на амурном поприще. Дело в том, что девушки из знатных семейств не могли выбирать свою судьбу: среди них было немало таких, кого постригали против их желания. Оттого продажную любовь монашек можно посчитать своего рода протестом с их стороны, посильным саботажем монастырских правил. Этот процесс, начавшись снизу, добрался до самых верхов. Так Джакомо Казанова писал, что аббатиса монастыря Девственниц была готова услаждать его за сто цехинов. А дож Джироламо Приули в своём дневнике называл женские монастыри Венеции борделями и лупанариями, утверждая, что «для здоровья государства нет другого способа, как только сжечь монастыри вместе с монахинями».

Впрочем, монастырские разгуляй-люли — дело всё-таки незаконное. Зато обычная проституция здесь была занятием вполне легальным. У венецианских куртизанок имелась своя гильдия, и они платили налоги в государственную казну. А святой Николай считался небесным заступником не только моряков, но — по совместительству — покровительствовал и девицам лёгкого поведения. Последние, к слову, по своим профессиональным качествам делились на «благородных» и «свечных», коим полагалось обихаживать клиента «до тех пор, пока не погаснет свеча».

Царский стольник Пётр Толстой о местных жрицах любви и об условиях их работы живописал следующим образом:

«Народ женской в Венецы убираются зело изрядно и к уборам охочи, а к делу никакому не прилежны, всегда любят гулять и быть в забавах, и ко греху телесному зело слабы ни для чего иного, токмо для богатства, что тем богатятся, а иного никакого промыслу не имеют. И многие девки живут особыми домами, тех есть в Венецы болши 10 000, и в грех и в стыд себе того не вменяют, ставят себе то вместо торговаго промыслу. А другие, у которых своих домов нет, те живут в особых улицах в поземных малых полатах, и из каждой полаты поделаны на улицу двери. И когда увидят человека, приходящаго к ним, того с великим прилежанием каждая к себе перезывает; и на которой день у которой будет приходящих болши, та себе того дни вменяет за великое щастие; и от того сами страждут францоватыми болезнми, также и приходящих к ним тем своим богатством наделяют доволно и скоро. А духовные особы им в том и возбраняют поучениями, а не принуждением. А болезней францоватых в Венецы лечить зело горазда: когда которой человек, вскоре послышае, скажет дохтуру, тогда у тех те болезни вырезывают и в малые дни вылечат, так что нималой болезни не послышит; а которой человек в той болезни без лекарства продлитца, тот и в лекарстве бывает продолжително, однако ж вылечивают совершенно».

…А теперь — спустя тьму столетий — мы впятером стояли на мосту Сисек, дезинфицировались граппой и не боялись, что нас здесь примут за проституток обоего пола, поскольку вокруг не было ни души. Да и вечерняя темнота успела сгуститься над городом.

***

Allora, над городом сгустилась темнота, и настала пора искать дорогу домой: насколько мы успели убедиться, в кривоколенных переулочках Венеции это дело непростое.

Долго ли коротко — наша компания оставила позади Сан-Поло и по зигзагообразному маршруту — с яростными спорами и обвинениями друг друга в неумении пользоваться навигаторами — стала углубляться в район Санта-Кроче.

Не заблудиться, прогуливаясь по Венеции, просто невозможно, это своего рода туристический бонус, бесплатное приложение ко всем прочим развлечениям. А заодно и упражнение на смекалку, если угодно. Разумеется, оно подходит только тем, у кого нервы в порядке и достаточно времени в запасе. Примерно как обстояло у нас. Хотя время — штука трудноуловимая, о нём всегда можно сказать, как Винни-Пух выразился о мёде: если оно есть, то его сразу нет. Однако мы в описываемую пору едва приступили к знакомству с городом, впереди предполагалось море впечатлений, и чрезмерно париться по поводу витиеватости нашего хождения по закоулкам Сан-Поло и Санта-Кроче никому не приходило в голову. Лично я расслабился и получал удовольствие. А мои компаньоны спорили и переругивались между собой — скорее в порядке юмора, чем ради скорейшего достижения финиша.

Это время оказалось благоприятным, чтобы соотнести свои ощущения с высказанным Марком Твеном в «Простаках за границей…»:

«В ярком блеске дня Венеция не кажется поэтичной, но под милосердными лучами луны её грязные дворцы снова становятся белоснежными, потрескавшиеся барельефы скрываются во мраке, и старый город словно вновь обретает величие, которым гордился пятьсот лет тому назад. И тогда воображение с лёгкостью населяет тихие каналы кавалерами в шляпах с перьями, их прекрасными возлюбленными, Шейлоками в лапсердаках и туфлях, дающими ссуды венецианским купцам под залог богатых галер, венецианскими маврами и нежными Дездемонами, коварными Яго и легкомысленными Родриго, победоносными армадами и доблестными армиями, возвращающимися с войны. В предательском солнечном свете Венеция лежит перед нами одряхлевшая, заброшенная, обнищавшая, лишившаяся своей торговли, забытая и никому не нужная. Но в лунном свете четырнадцать веков былого величия одевают её славой, и снова она — горделивейшее из государств земли».

Так оно и есть, хотя лишь наполовину. Поскольку дневной Венеции — при всём искушении присоединиться к заокеанскому классику — я тоже не могу отказать в поэтичности. А может, просто-напросто во мне выколупнулось больше точек соприкосновения с этим городом, нежели у Марка Твена? Вот ведь крамола какая, фу ты ну ты.

Однако же, в самом деле, под покровом темноты город воспринимается по-иному, чем днём. Это я успел в должной мере прочувствовать, разнонаправленно реминисцируя и конфабулируя, и всеми фибрами впитывая сложносочинённую метафизику материального мира, помноженного на сумрак времени, пока наша компания блуждала по Сан-Поло и Санта-Кроче. Венеция не проявляла к нам ни малейшего интереса, а слова и образы, воспоминания и мифы, страсти и фобии многих поколений приезжего люда (вкупе с ещё большим числом поколений автохтонов) перекатывались над нами, точно волны лагуны, бегущие к берегу над свежими утопленниками. Они перекатывались над нами, не зная остановки, отражаясь от стен, друг от друга, и превращались в преувеличенные проекции самих себя. А город возвышался над нами тёмной громадой, невозмутимо продолжая осуществляться здесь и сейчас — неразъёмно-многоликий, всеобъемлющий и… ускользающий от цельного восприятия. Впрочем, ничего удивительного, сокровенная природа рукотворных объектов неотделима от человеческого духа, она синкретична и слишком зависит от угла интерпретации, чтобы поддаваться строгому определению и вообще вмещаться в какие бы то ни было рамки. Это можно уподобить беспредельности космоса: сколь далеко ни проникай в любом направлении — всё равно впереди останется непреодолимая бездна.

Да, это было многокилометрово, средневеково и замечательно. Правда, ноги мои гудели от усталости к тому часу, когда удалось добраться до трамвайной остановки на пьяццале Рома и наконец отправиться домой.

…А вскоре мы уже сидели за столом в квартире на виа Франческо Баракка и ни в чём себе не отказывали.

***

Нет, это было не дежа вю, ибо на сей раз мы патриотично решили пить не граппу, а родные коньяк и самогон. Не зря ведь привезли их в такую даль. Дамам, впрочем, купили ламбруско и фраголино.

Ночь оказалась длинной и не лишённой приятности; мы никуда не торопились и просидели за столом почти до рассвета, изредка прерывая застолье, чтобы выйти на балкон покурить.

С балкона, как и вчера, открывался живописный вид на секс-шоп и тюрьму.

Касательно последней, правда, возникли разногласия.

— Никакая это не тюрьма, — сказала Анхен.

— А что же тогда? — удивился я.

— Наверное, стадион, — предположила она.

— Нет, тюрьма, — настаивал я. — Для стадиона площадь маловата. К тому же никто не стал бы огораживать стадион решётками со всех сторон, даже сверху. Так могли огородить только прогулочный дворик для зеков.

— Скорее всего, это полицейский участок, — высказал мнение Валериан.

— Я тоже думаю, что полицейский участок, — присоединилась к нему Элен.

— А я думаю, что стадион, — не отступала от своей позиции Анхен.

Я решил не продолжать спор:

— Ну и ладно. Можете считать как угодно, а мне больше нравится представлять, что это тюрьма. Символично жить возле венецианской тюряги, пусть и в Местре.

— Мало ли что символично, — возразил Валериан, выпустив дым в наваристую густоту адриатической ночи. — Но представлять подобное неуместно.

— Почему же?

— Во-первых, потому что не соответствует духу времени. А во-вторых, символизм — это путь в никуда, если он зиждется на самообмане, причём недостаточно убедительном.

После таких его слов между нами разгорелся спор, очень скоро перешедший на личности. Валериан обвинил меня в архаизме и склонности к декадентству, а я обвинил его в чрезмерной лапидарности. Затем он обвинил меня в алкоголизме и паранойе, а я его — в булимии, начётничестве, ригоризме и, как следствие, в неумении эксплицировать объекты, явления и себя самого в дихотомической реальности. Впрочем, обошлось без рукопашных единоборств, всё-таки настроение у обоих было превосходное. Оттого мы сотрясали воздух инвективами не слишком завзято, без смещений стилистического регистра, и ни в малой мере не сердились друг на друга. А минут через пять, утомившись словопрениями, вернулись к столу и продолжили пиршество.

Что до коронавируса, то ему в эту ночь было явно не выжить в наших организмах. Коньяк нам удалось допить, а самогон осилили не весь: слишком уж основательно запаслись в дорогу.

…Выйдя на балкон, чтобы покурить на сон грядущий, Валериан долго всматривался в робко занимавшуюся вдали заряницу. А затем вспомнил:

— Надо посетить могилу Бродского. Если мы не пойдём… если не поплывём на кладбище — это будет неправильно.

— Надо посетить могилу Бродского, — согласился я. — Только не сегодня.

— Ясное дело, — согласился он. — Сегодня — спать…

Post factum

Пока набираю эти строки, в моей комнате продолжает балабонить телевизор. Впрочем, иногда я его переключаю на радио. Так что между делом на запасных полках сознания у меня откладываются новости текущего момента. А они в общих чертах таковы:

…Коронавирус обнаружен у принца уэльского Чарльза. Известно, что он принимал участие в конференции, где сидел рядом с князем Монако, от которого мог заразиться.

…В Италии закрыты все предприятия, которые не производят жизненно важные товары. Страна бьёт рекорды по смертям от covid-19.

…Коронавирус обнаружен у вице-премьера Испании, а также у двух испанских министров. Ледовый дворец в Мадриде переоборудован в морг, чтобы свозить туда трупы. Военные, обеззараживающие дома престарелых, находят стариков, умерших от коронавируса прямо в своих постелях, рассказала министр обороны Испании Маргарита Роблес.

…Владимир Путин объявил неделю выходных в России из-за пандемии.

…Чехия прикарманила партию медицинских масок и респираторов, которые направлялись в Италию из Китая.

…Кубанские аграрии собираются выйти на поля в масках. Митрополит Екатеринодарский и Кубанский Исидор совершил воздушный крестный ход над Краснодаром и окропил город святой водой с вертолёта. «Никто не останется без духовного попечения, — заявил он. — В некоторых храмах Кубани уже организованы онлайн-трансляции богослужений».

…Тесты на covid-19 дали положительные результаты у премьер-министра Великобритании Бориса Джонсона и у главы минздрава страны Мэттью Хэнкока.

…Россия предоставила Италии помощь, направив в страну военных вирусологов. Польша пыталась этому помешать, не пустив российские военно-транспортные самолеты в своё воздушное пространство, и тем пришлось лететь, сделав крюк через Средиземное море. Глобалистские СМИ обвинили Россию в том, что она «воспользовалась ситуацией», а Италию — в «неразборчивости в вопросах помощи».

…Во Франции число умерших достигло тысячи трёхсот тридцати человек. В домах престарелых здесь сложилась катастрофическая ситуация: их обитатели умирают десятками.

…Премьер-министр Нарендра Моди ввёл в Индии карантин. Общественный транспорт остановлен, границы городов заблокированы. Посольство России в Индии сообщает, что там находится до десяти тысяч россиян, большая часть из них — в курортном штате Гоа. Туристам не позволяют выходить на улицу: полицейские бьют палками всех: и местных, и приезжих — требуют, чтобы расходились по домам. Вместе с тем многих туристов выгоняют из отелей. Они ночуют под открытым небом, им негде купить еды и воды, поскольку магазины закрыты. МИД РФ попросил индийские власти разрешить россиянам беспрепятственно добираться до аэропортов.

…Сербские военные установили три тысячи коек в помещении Белградской ярмарки: там планируют размещать больных covid-19.

…Когда Владимир Путин объявил о нерабочей неделе, многие решили использовать это время для каникул у моря, а не для самоизоляции, и народ массово ринулся бронировать гостиницы в Сочи. Местные жители, протестуя, вышли в город с плакатами: «Сочи не резиновый». Возможно, это подтолкнуло власти запретить заселение туристов в отели. А тех, кто уже прибыл на Черноморское побережье, попросили скорее выехать: до отъезда им предписано оставаться в своих номерах, и все шведские линии в ресторанах закрыты — питание отдыхающим доставляют в номера.

…Польская таможня заблокировала партию из двадцати трёх тысяч медицинских масок, предназначенных для врачей итальянского региона Лацио. Власти Лацио не скрывают эмоций и называют происшедшее кражей.

…Более тридцати тысяч россиян, находящихся за рубежом, застряли в аэропортах из-за пандемии. Компания «Аэрофлот», пользуясь ситуацией, значительно подняла цены на билеты.

…Выявлено двадцать пять военнослужащих, заражённых covid-19, на американском авианосце «Теодор Рузвельт», который находится на боевом дежурстве в море.

…Россияне пересылают друг другу фейковое сообщение о штрафах и аресте до пятнадцати суток за шутки про коронавирус.

…В Кишинёве медсестру выгнали из съёмной квартиры из-за боязни заразиться коронавирусом.

…За шутки о коронавирусе, публикуемые в соцсетях, наказывать никого не будут, сообщил глава Комитета Госдумы по информационной политике, информационным технологиям и связи Александр Хинштейн.

Слушая это, я подумал: вот ведь какая благодатная пора настала для властей всех мастей, этак завтра уже никто не удивится, если возбранят любые митинги и демонстрации, чтобы люди не заражали друг друга. А там дойдёт и до уголовной ответственности за группенсекс: тоже, как ни крути, эпидемиологически небезопасное мероприятие.

В самом деле, неожиданные времена, давно такого не было, с советской поры — чтобы столько запретов. Но, в сущности, к этому шло, мировую экономику трясёт уже несколько лет, пандемия лишь ускорила развязку. Сейчас под эту сурдинку правительства всех стран попытаются сбить свои народы в дружные стада — зачем, не хочу гадать, им виднее, тем, кто считает себя на шажок-другой ближе к господу богу: уж как минимум для вящей покорности. А пока что — получите пробный шар, не лишённый многогранного рацио: посидите-ка по домам, граждане потребленцы, пришибленные информационной эпидемией — можете бухать, трахаться или просто чесать задницы, кому что больше по душе, но избегайте контактов, пересудов и ненужных умозаключений, да заодно привыкайте мало-помалу умерять свои аппетиты и урезать расходы.

Ну спасибо хоть Александру Хинштейну за разъяснение, а то я до сегодняшнего дня старался воздерживаться от шуток. Нет, помаленьку шутил, конечно, да всё как-то не того, с оглядкой на собственную тень, без полнокровного куража. Теперь, может, запущу разок-другой от души какую-нибудь развесистую барамбасину. Тем более что мне и придумывать-то ничего не надо, ибо каждый из моих спутников по венецианскому вояжу — ходячий генератор всякоразных юмористических кандибоберов, знай себе успевай вспоминать да записывать, пока память ещё не пропита окончательно. Один Валериан чего стоит. Я уж молчу о Сержио.

К слову о последнем. Нынче он звонил. Его анализы вопреки ожиданиям окружающих оказались благоприятными, и Сержио выпущен из карантина. О таких, как он, в Италии говорят: assai bene balla, a cui fortuna suona — хорошо танцует тот, кому фортуна подыгрывает… Повезло человеку. Ну разумеется, у них же там, в станице Северской, продвинутая медицина: анализы берут у всех прибывших из-за границы, проверяют людей на вирус. А у меня здесь, в Краснодаре, ни грамма анализов не взяли. Я и дал бы, не жалко, однако — не взяли: велели ждать симптомов. Так что мне, вероятно, придётся мотать карантин от звонка до звонка.

Да и ладно, отмотаю, не проблема. Всё-таки мой бочонок с агуарденте ещё наполовину полон.

С другой стороны, он уже наполовину пуст — потому надо продолжать свои мемуары, не то могу не успеть до конца самоизоляции. Деваться некуда. Как говорится, если назвался груздем и взялся за гуж — ну и так далее…

6 марта, 2020.
Каннареджо

«Дорогая Мальвида, будьте уверены, что Венеция — прекраснейшая из нелепостей, созданных человечеством, — она величественна в силу своей нелепости и служит лучшим объяснением, почему моллюски образуют чудесные раковины с жемчугом и перламутровыми створками; когда землёю служит только вода, а точкою опоры — утёсы, нужно строить, строить, украшать, вновь украшать. Город, принимающий летом и зимой ножные ванны, должен быть отменно причёсан. Ни за что на свете я не желал бы жить здесь. Но приезжать иногда на недельку — было бы большим удовольствием…»

Это писал из Венеции Александр Герцен немецкой писательнице Мальвиде фон Мейзенбург.

Нечто в подобном наклоне думал и я об этом городе, когда бродил по еврейскому гетто в Каннареджо. Впрочем, не столько гетто навеяло на меня подобные мысли, сколько воспоминания об увиденном вчера великолепии. Которое всё продолжало и продолжало перевариваться в моём сознании — продолжало и продолжало, и по сей день толком не переварилось… Однако слишком тесно взгляду в жилых кварталах и чересчур много воды. Наверное, мало кому придёт в голову обосноваться здесь надолго, по-хозяйски. Да, жить здесь прекрасно, если это временно, а потом неизбежно захочется домой.

Allora, в Венеции имеется еврейское гетто. Первое в человеческой истории, если не врут путеводители (хотя с чего бы им врать); так что именно здесь должны были обитать Шейлок и Тубал, и шут Ланчелот, и Старый Гоббо, иного места для иудеев во времена шекспировского «Венецианского купца» на берегах Серениссимы не предполагалось.

Слово «гетто» означало на староитальянском «литейная» или «плавильня»: в том месте, где венецианские власти выделили евреям землю, ранее находился литейный заводишко — и словцо, что называется, прилипло, как нередко к человеку прилипает прозвище, ни в малой мере его не характеризующее. Прежде иудеи расселялись в Венеции где попало, хотя в большинстве своём жили на острове Джудекка. Но в 1516 году по требованию папы их согнали в район Каннареджо, на окружённый каналами участок земли. С остальными частями города этот островок соединяли три моста с воротами, непременно закрывавшимися на ночь (всем обитателям гетто, за исключением лекарей, возбранялось выходить в город по ночам, а также во время христианских праздников); ворота и окружающие каналы охраняли стражники-католики. В дневное же время евреям было позволено покидать стены гетто, имея на себе специальные знаки отличия: каждому мужчине полагалось носить жёлтый или алый круг, нашитый на левое плечо (позднее — жёлтую или алую шляпу), а женщине — соответствующего цвета шарф. Помимо медицины, жители гетто имели право заниматься ростовщичеством и торговать подержанными вещами, но им запрещалось совершать коммерческие сделки, а также зарабатывать себе на жизнь земледелием и ремёслами. Под строжайшим запретом были и любовные отношения между иудеями и христианами: еврею за связь с женщиной-христианкой грозила кастрация.

В дни карнавалов традиционным развлечением венецианского плебса были так называемые «еврейские бега»: среди иудеев отбирали самых тучных и заставляли их бежать наперегонки в полуобнажённом виде. При этом — под хохот толпы — бегунов подбадривали, бросая в них гнилыми помидорами, а подчас и тухлыми яйцами.

Гетто представляло собой параллельную вселенную, которая могла бы послужить образцом исторического релятивизма. Даже карнавалы здесь устраивали отдельные, не совпадавшие с венецианскими — в дни праздника Пурим: с масками, карнавальными костюмами и прочими атрибутами весёлого разгула. По большому счёту здешние обитатели чувствовали себя гораздо защищённее, чем в других странах средневековой Европы, где нередко устраивали гонения на иудеев, сопровождавшиеся грабежами и погромами. Да и кровожадная инквизиция не дремала. Венецианские же власти не допускали проявлений религиозного фанатизма и произвола толпы, не покушались на свободу вероисповедания местного населения. Словом, жизнь в гетто по тем временам считалась вполне вольготной; в его границах евреи были предоставлены сами себе — все важные вопросы решались органами самоуправления, и городские власти предпочитали ни во что не вмешиваться.

Здесь имелись музыкальные и танцевальные школы, театр и консерватория, местные любомудры занимались книгопечатанием и переводами древних манускриптов, а искусных еврейских музыкантов приглашали в дома многих знатных особ на Риальто. Венецианское гетто являлось одним из крупнейших центров иудейской культуры и довольно спокойным островком среди бурных волн средневековой истории. Неудивительно, что сюда на протяжении веков переселялись сефарды и ашкенази, и левантийские евреи; здесь жили по законам Торы и строили синагоги, рождались и уходили в мир иной, женились и размножались. С годами численность иудейского населения росла, а территория гетто была ограничена высокой каменной стеной и каналами, это привело к постройке здесь высоких зданий — своеобразных средневековых небоскрёбов, насчитывавших до восьми этажей.

Более всего мне представлялось любопытным взглянуть именно на эти венецианские небоскрёбы. И я таки добрался до них — однако не сразу…

Выдвинувшись от вокзала Санта-Лючия по улице Rio Terra Lista di Spagna, мы через некоторое время свернули с неё и стали бестолково блуждать по запутанным улочкам Каннареджо…

***

Да, так оно и случается по закону подлости, когда кажется, что цель уже близка. Мы бестолково кружили по сумрачно-маловразумительным улочкам и переулкам, и скоро поняли, что сбились с намеченного маршрута. И не захочешь, а вспомнишь поговорку: надо было запасти терпения не один воз, а целый обоз… Навигатор вёл нас то туда, то сюда, то ещё чёрт знает куда, а гетто оставалось недостижимым.

Вдобавок Анхен и Элен — как это порой случается с женщинами — ни с того ни с сего принялись выговаривать нам за вчерашнее.

— Ещё один такой перфоманс, и я от вас уйду, — говорила Анхен. — Буду гулять по Венеции сама.

— Нашли место, где выпендриваться, — вторила Элен подруге. — А ещё деятелями культуры себя считаете. Вот забрали бы вас в полицию! Я даже представить не могу, какой штраф с нас могли потребовать за ваше представление!

— Да не оштрафовали бы нас, — пытался я их успокоить. — Мы ведь, по сути, никаких законов не нарушили.

— А если бы даже и штрафанули — ничего страшного! — радовался свежим воспоминаниям Сержио. — За такое не жалко. Я бы заплатил с дорогой душой, у меня денег-то много! Зато это был звёздный час Валериана!

Впрочем, читатель не в курсе, я ведь об этом пока не рассказывал.

Пожалуй, пора.

…Вчера, когда мы плутали по центру города, и в наших фляжках закончилось дезинфицирующее средство (а купить граппу в местном продмаге мы ещё не успели), Элен и Анхен в районе площади Сан-Маурицио увидели очередную достопримечательность: сильно наклонившуюся над каналом «падающую» колокольню церкви Санто-Стефано. И убежали фотографироваться возле неё. Надо сказать, очень кстати убежали, поскольку я решил извлечь из рюкзака неприкосновенный запас — двухсотграммовую пластиковую бутылочку из-под газировки, в которую был налит самогон Василия Вялого. Так-то на прогулках мы его не употребляли из-за чрезмерной крепости. Но теперь я решил, что пора.

А пока я доставал самогон, Сержио прочёл над массивными дверями здания, под которым мы стояли, вывеску: «Museo della Musica Venezia» — и, бросив нам: «Да ну вас, надоело пить!» — зашёл в помещение. Мы с Валерианом поддались стадному инстинкту и последовали за ним.

Позже, прогулявшись по интернету, я выяснил, что здание, в котором размещён музей музыки, — это церковь Сан-Маурицио (Святого Маврикия, если по-нашему). В ней проходит постоянная выставка музыкальных инструментов, причём экспонаты периодически меняются. Но в пору нашего посещения сего заведения мне это было невдомёк, да и по фигу, если честно. Попав туда наобум, я, что называется, плыл по течению, не стараясь ничему соответствовать.

В просторном музейном зале не было ни души. А на стендах и на специальных подставках, повсюду — мать честная! — струнные инструменты с многовековой родословной. Некоторые под стеклянными колпаками. Мы медленно пошли по кругу, читая надписи с фамилиями мастеров на табличках: Амати, Страдивари, Гварнери… Нечто напоминавшее гусли (правда, они имели своё, венецианское название: Salterio) … Инструмент наподобие небольшой арфы… Несколько подобий гитар с причудливыми корпусами и тремя дополнительными струнами… И — скрипки, альты, виолы да гамба, мандолины итальянских мастеров, начиная с пятнадцатого века. С ума сойти.

Невесть сколько мы могли глазеть, разинув рты, на все эти музыкальные сокровища, но тут из подсобных музейных недр появился человек. Одетый в тёмный ремесленный лапсердак, невысокий сутулый дядька с лицом печального пацука бодро прошаркал мимо нас — и, деловито подхватив со стенда один из гитароподобных инструментов, вознамерился отправиться восвояси. Однако Сержио не был бы самим собой, если б не пожелал с ним пообщаться.

— А можно хотя бы одним пальцем прикоснуться к инструменту? — спросил наш неугомонный друг с благоговением в голосе.

Итальянец, разумеется, не понимал по-русски, однако протянутый палец, по всей видимости, натолкнул его на догадку. И он сердито мотнул головой:

— Но, но! — далее последовала фраза из доброго десятка слов, среди которых я понял только «restauratore».

— Это реставратор, — сказал я Сержио. И на ходу сочинил перевод:

— Он говорит, что ты своим пальцем потрогаешь — и хана будет инструменту.

А потом меня осенило. Я двумя быстрыми движениями свинтил крышку с бутылки и протянул её дядьке с лицом печального пацука:

— Вирус, дезинфесьёне.

Затем пояснил убедительным голосом:

— Руссо граппа!

По всему, реставратору следовало возмутиться и погнать нас поганой метлой. Или некондиционной мандолиной. Однако вопреки моим ожиданиям он принял подношение и — я обалдел — выхлестал за один присест всё двухсотграммовое содержимое бутылки. Вот она, международная любовь к халяве, все мы люди, все мы человеки слабые. Правда, теперь настала очередь обалдеть потомку латинян, ведь шестидесятиградусный самогон Василия Вялого — это вам не тирамису кушать. Реставратор замер на месте, как прошитый колом, одна его рука судорожно сжалась (в ней предсмертно захрустел сминаемый бутылочный пластик), а другая, наоборот, стала медленно разжиматься. Я подхватил готовый рухнуть на пол раритетный инструмент и сунул его Симановичу:

— Давай, лабай что-нибудь, быстро!

— Не-е-ет, я на этом не могу, — протянул он. — Если б нормальную гитару…

— Не капризничай, играй через не могу! — присоединился к моему требованию Сержио. — Это твой единственный шанс!

И Валериан оценил неповторимость момента.

И ударил по струнам.

Не возьму на себя смелость высказываться о качестве музыки, я ведь не специалист. Однако пел он зажигательно, хоть и недолго. Что-то из матерного репертуара кубанских рокеров — примерно в таком духе:

Приезжайте к нам на хутор,

Все мы парни холосты!

Как увидим девку тута —

Волокём ея в кусты!

Не Вивальди, конечно. А всё равно слуху было приятно это смешение отечественного ворованного воздуха с веницейской атмосферой. Я даже позавидовал Валериану (увы, писатель обречён завидовать выразительному инструментарию музыкантов и живописцев) … К сожалению, реставратор быстро вернулся в чувство и осознал, сколь бесцеремонный кунштюк с ним совершили. Его реакция на перемену смысловой доминанты оказалась закономерной: сердитым движением он выхватил у Симановича драгоценный инструмент и, пошатываясь, направился прочь. Между прочим, вдрызг смятую бутылочку из-под самогона тоже унёс с собой, как если бы та прикипела намертво к его пальцам.

Естественно, мы тоже не стали задерживаться в «Museo della Musica Venezia».

***

Обидным было, что вчера-то Элен и Анхен не терзали нас нравоучениями: то ли радовались, что дело обошлось без административно-денежных или — упаси бог — пенитенциарных последствий, то ли просто сочли выдумкой наш рассказ о встрече с искусством, когда мы покинули музейные стены и нашли своих спутниц подле «падающей» кампанилы Санто-Стефано. Скорее второе. А сегодня, выходит, поверили задним числом. Подумали-посовещались и решили поверить — оттого теперь ворчали всю дорогу.

А тут ещё нам еврейское гетто никак не удавалось найти. Мы блуждали в районе канала Каннареджо, несколько раз возвращались к перекинутому через него Понте-делле-Гулье — мосту с обелисками, — словно кружили по заколдованному лабиринту, ревностно охранявшему от чужаков прошедшие времена. Подле моста стояли два колоритно разодетых гондольера, похожих фэйсами на Дон Кихота и Санчо Пансу: оба — в подобиях полосатых тельняшек с длинными рукавами и в соломенных шляпах с неширокими полями и невысокими тульями, перевязанными синей и оранжевой ленточками. Зычными голосами они зазывали на романтическую прогулку всякий раз, когда мы проходили мимо, но с каждым разом надежда на их лицах заметно притухала.

— Экие сердяги, — посочувствовал я Кихоту и Пансе. — У них руки чешутся поработать вёслами, а клиент в сети не идёт.

— Сердяги, да не сермяги, — заметил Валериан.

— Понятное дело, что не сермяги, с их-то заработками, — согласился я.

Некогда считавшиеся бедняками, ныне гондольеры в Венеции — довольно привилегированная каста, и заработки у них вполне приличные: около полутора сотен тысяч евро в год. В гильдию гондольеров нельзя попасть со стороны, как, например, в таксисты или в водители автобусов-трамваев-поездов-самолётов. Гондола передаётся по наследству от отца к сыну и стоит как неплохая однокомнатная квартира, а число гондоловожатых строго ограничено и составляет немногим более четырёхсот человек. Соответственно — ни конкуренции, ни демпинга, ни дуэлей на вёслах из-за уведённого туриста; стоянки для отлова клиентов и маршруты плавания распределены городскими властями, всё чинно, мирно и денежно. Словом, до недавнего времени венецианским лодочникам можно было только позавидовать. Но не теперь, в пору разносторонней индукции вирусных ожиданий, высосавших из города всю золотоносную туристическую породу… С другой стороны, кому сейчас легко? Разве только нам, коронаотрицателям из далёкой Русколани, коим нет никакого дела до болезненных европейских перетыков. Органический функционал Венеции, давно превращённой в полутеатральный паноптикум для развлечения заезжего люда, засбоил, застопорился — быть может, приказал долго жить, а нам-то что, нам прикольно: меньше народа — больше кислорода. Мы не сомневались: что угодно может здесь случиться с кем угодно, только не с нашей компанией, Парки ещё не скоро устанут прясть для нас пятижильную (или, может быть, пятихвостую, это под каким углом посмотреть) путеводную нить.

…Чтобы задобрить сердитых дам, в баре возле моста мы купили им по коктейлю с медицинским названием «шприц» (вообще-то везде пишут «спритц», но такое словцо сумеет выговорить без искажений разве только немец) … Затем, вернувшись сюда в очередной раз, — снова купили. И это возымело благотворное действие.

Между блужданиями порой мы непроизвольным образом рассредотачивались по сувенирным магазинчикам. Сразу чувствовалось, что покупатели в них давно не появлялись, ибо нас везде встречали как родных. Продавщицы выбегали из-за прилавков с радостными возгласами:

— О! Туристи! Туристи!

И предлагали умопомрачительные скидки. А может, ещё что-нибудь: я не уверен по причине слабого владения итальянским. Как бы то ни было, в этих магазинчиках мы тоже ни в чём себе не отказывали: грех было не извлечь пользу из обстоятельств, случайно сложившихся для нас столь благоприятным образом. Хорошо, что дело ещё не успело дойти до полноценного карантина, и мы имели возможность беспрепятственно бродить по улицам притихшего города.

Между прочим, слово «карантин» пришло в мир из Венеции. Это производная от «quarantа» (куаранта), что в переводе с итальянского означает «сорок». Именно столько дней во время эпидемий чумы должно было простоять на якоре каждое судно, прибывшее из других земель, прежде чем ему позволяли подойти к берегу — разумеется, если к тому времени среди экипажа не обнаруживалось заболевших. В противном случае зачумлённую команду высаживали на крохотный островок Лазаретто, расположенный здесь же, в лагуне. На нём затем и хоронили умерших. Таким образом, все медицинские лазареты последующих эпох — этимологические прапраправнуки упомянутого «чумного острова», от которого до площади Святого Марка рукой подать: что-то около четырёх километров.

…Allora, мы шарахались по городу, периодически выходя к каналу, и мало-помалу утрачивали надежду отыскать гетто. А потом Валериан над одной сумрачной подворотней вдруг узрел табличку с непонятной надписью.

— Похоже на иврит, — сказал он.

— Похоже, — согласилась Анхен.

И мы направились туда.

И попали наконец в еврейское гетто, словно кто-то незримой рукой сорвал перед нами завесу времени, дабы позволить настырным пришлецам заглянуть в глубины прошлого.

***

Вот они, венецианские «небоскрёбы». Давно не крашеные, плотно прижавшиеся друг к другу, насчитывающие не одну сотню лет своего существования и не имеющие ни малейшего сходства с великолепными дворцами, поныне украшающими берега Большого канала. Бедностью дышат их стены, бездолье выглядывает из бессчётных окон. Здесь многодетные иудейские семьи веками ютились в тесных комнатах-клетушках с низкими потолками. Да, именно ощущение тесноты и неуюта в первую очередь возникает у того, кто стоит подле этих строений, задрав голову, дабы представить, каково это: фланировать по здешним улочкам вечерней порой под руку с дамой в ожидании, что вот-вот кто-нибудь из окна шестого или седьмого, или восьмого этажа выльет тебе на голову ночной горшок или ведро с помоями. Полагаю, не зря Теофиль Готье обозвал венецианское гетто зловонным подлым местом. Да и не только он — многие не скупились на эпитеты сходного толка.

— Представляю, какое амбре стояло тут, если долго не было дождей, — говорю безадресно.

— Ну да, — соглашается Анхен. — Канализации тут, наверное, не было.

— Конечно, не было, — подтверждаю я.

— Ничего, канализация в жизни не главное, — авторитетным тоном заявляет Сержио. — Зато иммунитет у них был отменный. Наверняка лучше нашего.

— Разумеется, ведь выживали только люди с крепким иммунитетом, — соглашается с ним Валериан. И, приняв позу горниста, делает несколько глотков из фляжки. Которую у него тотчас отбирает Элен:

— Симанович, ещё не вечер. Ты почему пьяный?

— Так я ведь бухнул, — отвечает он.

Мы все смеёмся, и Элен тоже делает глоток из фляжки. После чего, скривившись, восклицает:

— Фу, это же совсем не граппа!

— Совсем не граппа, — подтверждает Валериан. — Это самогон Василия Вялого. Мы решили сегодня его допить: не везти же домой, в самом деле.

— Эгоисты, — сердится она. — А нам что пить?

— Да я не хочу, — говорит Анхен.

— А я хочу «шприца»! — заявляет Элен.

— Ладно, я тебе куплю, — обещает Валериан.

И мы снова трогаемся в путь…

Похоже, мне следует сделать небольшую ремарку по поводу пресловутого коктейля, раз уж он столь понравился женскому составу нашей экспедиции в землю незнаемую. «Спритц» придумали австрийские военные в середине XIX века, когда Венеция входила в состав Австро-Венгрии (отсюда и столь языколомное название). Он состоит из игристого вина просекко, аперитива апероль или кампари и содовой. Плюс ломтик апельсина и лёд.

…На кампо Гетто Нуово с обшарпанно-разноцветными зданиями и чахлыми деревцами по периметру наша компания надолго не задержалась. Анхен, правда, пыталась мимоходом отыскать на стенах домов старую каменную плиту, на которой разъясняется наказание, причитающееся каждому еврею-выкресту, если тот продолжает тайно соблюдать иудейские обряды, — пыталась, да не нашла (позже выяснилось, что плита осталась позади, невдалеке от Фондамента ди Каннареджо). За этим последовали новые блуждания: смурные кварталы, пустые кафе, таверны и сувенирные лавки, самогон Василия Вялого, снова смурные кварталы вперемешку с разговорами о том, сколь унылым было существование в затхлых каморках еврейского гетто, «шприц» на вынос из очередной местной забегаловки, магазинчик карнавальных масок, джелатерия, в которой Элен и Анхен купили себе по стаканчику мороженого, каналы, впадавшие в тёмное море минувших веков, и узкие изломанные улочки, по одной из которых мы наконец вышли к причалу Сант’Альвизе.

Здесь была небольшая уютная набережная Giurati, с двух сторон зажатая стенами зданий, на ней стояли деревянные скамейки, а главное — оттуда открывался великолепный вид на Венецианскую лагуну. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: мы не смогли отказать себе в удовольствии остановиться здесь на полчаса. Сидели на скамейке среди абсолютного безлюдья, как последние люди на вымершей от пандемии планете, подкреплялись прихваченными из дома бутербродами с пармской ветчиной, моцареллой и боккончини, изредка отпивали из фляжек; дышали пряным, пропитанным влагой воздухом и наслаждались видом заката над лагуной.

— Вчерашнее будущее наступило сегодня, — торжественно провозгласил Валериан, стряхнув с джинсов хлебные крошки.

— И позавчерашнее, — добавила Элен.

— И позапозавчерашнее, — продолжила этот ряд Анхен.

— В общем, всё сошлось в одной точке, — подытожил я. — Мы находимся на вершине… нет — на острие времени, и все путешественники минувших веков обрели своё воплощение в наших персонах.

Само собой, по такому случаю Валериан не преминул встать и продекламировать нечто лирически-философское, соответствовавшее пейзажу и настроению. Это было стихотворение Олега Виговского:

Прибой накатывает упорно

На берег моря. Устало, хмуро

Камни считают волны — как зёрна

Чёток мулла, читающий суры.

Волны смеются, греховную тяжесть —

Земную тяжесть! — с камней смывая.

Лёгкой, причудливой белой пряжей

Взлетает к небу пена морская,

И падает вниз, и бесследно тает,

И ветер летит быстрее птицы

Над морем, над берегом — и не знает,

Придётся ль, удастся ль остановиться,

Забыв движения окаянство

И времени злобу, что дни и ночи

Вселенной окостеневший панцирь

Резцом веков и мгновений точит,

Предавая забвению всё постепенно,

И оставляя итогом конечным

Только слова о том, что бренно.

Только догадки о том, что вечно.

***

Allora, Валериан декламировал стихотворение Олега Виговского, простирая над береговой чертой то десницу, то шуйцу, а я смотрел вдаль, и мысли мои были не здесь и не там, за горизонтом, нигде конкретно и всюду сразу… А затем я представил себе, как без малого шестнадцать столетий тому назад, весной 452 года, на этом берегу стояли люди и тревожно вглядывались в воды лагуны, усеянные парусами рыбачьих судёнышек. На парусах, на воде и в небесах плясали багровые отсветы пожарищ, а отплывшие от материка судёнышки были битком набиты латинянами и потомками венетов, которые, в страхе побросав пожитки, бежали от Бича Божьего.

Так прозвали Аттилу жители Гесперии. В прошлом году он уже вторгался в имперские пределы, но это было в далёкой Галлии. Полчища свирепых гуннов, ведомые Бичом Божьим, сметали всё на своём пути; они опустошили половину провинции и предали смерти тьму народа, пока их не встретил на Каталаунских полях магистр Флавий Аэций во главе римских легионов и союзников-федератов. Там, в туманной Галлии, свершилась Битва народов — последнее великое сражение, в котором Рим сумел дать отпор варварам. И Аттила был вынужден убраться восвояси.

Но вот он пришёл снова. На исходе зимы перевёл орды гуннов через Альпы и объявился под стенами Аквилеи, одной из неприступнейших крепостей Гесперии, которую не удалось покорить ни Алариху, ни Радагайсу. После трёхмесячной осады гунны взяли город штурмом, а затем разрушили до основания, не оставив в живых ни одного из его жителей. За Аквилеей последовали Алтинум и Конкордия, а теперь настала очередь Патавии (Падуи): это она полыхала вдали. А конные разъезды гуннов рыскали повсюду, добираясь до самых берегов лагуны: они грабили и убивали, и сгоняли людей в стада, чтобы увести их в рабство, и поджигали окрестные селения.

…Те, кто стояли здесь, на месте нынешней набережной Giurati, тревожно вглядываясь в приближавшиеся паруса, были потомками людей, которые полвека тому назад переселились на острова лагуны, чтобы спастись от нашествия вестготов Алариха. Простые рыбаки и добытчики соли, они жили скудно и понимали, что с прибытием сюда большого количества людей борьба за существование станет ещё труднее. И вместе с тем разве возможно не протянуть руку помощи тем, чьи жизни повисли на волоске над бездной? Тем, кому осталось уповать лишь на милость господа?

А по берегу лагуны проезжал отряд варваров. Завидев удалявшиеся паруса рыбачьих судёнышек, подобные лепесткам диковинных водных растений, они принялись насмехаться:

— От нас убегают.

— Не убегают, а уплывают. Ничего, когда-нибудь им всё равно придётся пристать к берегу. Выйдут из своих лодок — а мы уже там их поджидаем: то-то будет радостная встреча! Никуда не денутся.

— Конечно, никуда не денутся. От нас не спастись.

— Отчего же. Могут и спастись: пусть превратятся в рыб и живут в море, ха-ха-ха!

— Да-да, это верно, только в море они и смогут почувствовать себя в безопасности, ха-ха-ха!

Нет, беглецы, конечно же, не превратились в рыб. Но кое в чём гунны оказались правы. Несчастные переселенцы оказались хваткими и приживчивыми; год за годом они осушали озерца, гатили заросшие камышом болота, насыпали дамбы, мало-помалу отвоёвывая у лагуны участки суши, и строили, строили, строили. Миновали столетия, и островитяне сумели воздвигнуть город, прекрасный и величественный. Город, который иногда сравнивают рыбой. Вероятно, потому что при взгляде с высоты (я сам в этом убедился, когда увидел Венецию в иллюминатор самолёта) он в самом деле изрядно смахивает на гигантскую рыбину, вынырнувшую из тёмных вод и мирно греющую бока на солнце…

***

На причале Сант’Альвизе — остановка вапоретто. Но мы не воспользовались речным трамвайчиком: решили вернуться домой пешком, только не прежним, а каким-нибудь другим маршрутом. Так сказать, для полноты погружения в коллективную сопринадлежность к местной архаике.

И снова потянулись спонтанно-изгибистые улицы с тесно сдвинутыми стенами, каналы с перекинутыми через них горбатыми мостиками, набережные с пустыми остериями и сувенирными лавками, неожиданные повороты в тупиковые дворики, пропитанные атмосферой чужой замшелой повседневности, остатки самогона Василия Вялого, низкие арочные проходы между кварталами, приплюснутыми друг к другу наподобие собранных в кучу обрывков каббалистических инкунабул, «шприц» на вынос из очередной забегаловки, ощущение нереальности и строки Петра Вяземского из стихотворения «Венеция», всплывающие на поверхность моего сознания сквозь сумерки ушедших времён:

Город чудный, чресполосный —

Суша, море по клочкам, —

Безлошадный, бесколёсный,

Город — рознь всем городам!

Пешеходу для прогулки

Сотни мостиков сочтёшь;

Переулки, закоулки, —

В их мытарствах пропадёшь…

Интересно, случалось ли князю Вяземскому посещать этот район города. Думаю, вероятность невелика. Хотя Наполеон — ещё в бытность свою генералом — ликвидировал ворота гетто, однако после прихода австрийцев они были восстановлены, и окончательно их демонтировали только в 1866 году. Да и все окрестные кварталы считались едва ли не трущобами. А между тем Пётр Андреевич страдал депрессивным расстройством; его угнетали густолюдье и суета, смешение богатства и нищеты, туристы-англичане и хриплоголосые певцы-попрошайки, «побродяги, промышляющие гроши» и «разной дряни торгаши» — всё это он увидел в Серениссиме, посетив её при австрийцах. Нет уж, при таком душевном настрое поэт вряд ли пожелал бы сюда наведаться. С годами он вообще воспринимал мир во всё более безотрадном свете. Лишь «при ночном светиле» старый князь был готов полюбить Венецию, а её дневное обличье Вяземский описал следующим образом:

Экипажи — точно гробы,

Кучера — одни гребцы.

Рядом — грязные трущобы

И роскошные дворцы.

Нищеты, великолепья

Изумительная смесь;

Злато, мрамор и отрепья:

Падшей славы скорбь и спесь…

Да, я оказался везунчиком по сравнению с Петром Вяземским и миллионами других гостей Светлейшей. Мне не грозило столкнуться здесь с избыточным человеческим фактором — ни в трущобах, ни подле роскошных дворцов. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье улыбнулось.

Впрочем, сама по себе Венеция уже давно не существует, ибо она густо населена призраками великих. Настолько густо, что любой приезжий волен выбирать себе на просторах минувшего компанию по вкусу.

***

О жизни венецианских евреев Пётр Толстой записал в дневник следующее:

«А паче всех народов много жидов, которые в Венецы имеют особое свое место, окруженно их еврейскими домами подобно городу, и двои в то место ворота; в том их месте построены у них две их божницы каменные; и домы их зело богатые, строение все каменное, пребезмерно высокое, в высоту в восемь и в девять житей. И будет всех жидов в Венецы без мала аж десять тысеч. И зело там евреи богати, торги имеют великие; у многих жидов ходят по морю свои карабли, у одного жида караблей по семи и по осми есть собинных; а болши всего торгуют те евреи таварами дорогими: алмазами, яхонтами, изумрудами, лалами, зернами бурмицкими и жемчугом, золотом, серебром и иными, подобными тому ж вещми. Ходят те жиды в черном платье, строй платья их таков, как купцы венецкие носят, и волосы накладныя носят изрядные, бороды и усы бреют. Толко для признаку носят шляпы алые суконные, чтоб были знатны, что они еврейской породы; а которые жиды не похотят носить алых шляп, те повинны заплатить в казну всей Речи Посполитой с человека пять дукатов на год венецкой манеты (то будет два червонных золотых), и тем будет волно носить черные шляпы. Многие жиды в Венецы убираются по-француски, а жены их и дочери-жидовки убираются изрядно и зело богато по-венецки и по-француски, множество носят на себе алмазов и зерен бурмицких и иных каменей изрядных и запан дорогих. Народ жидовской в Венецы, мужеск и женск пол, изрядно благообразен, а ружья иметь при себе евреем в Венецы никакого не позволено…»

По правде говоря, не увязывается у меня картинка обилия богатых евреев с многоэтажными тесными жилищами, в которых они обитали. Нет, богачи, разумеется были: ростовщики, ювелиры и прочая… Или только их и довелось встречать Петру Андреевичу — в торговых лавках, на променаде, ещё где-нибудь в городе (опознавал, само собой, по «алым шляпам»). Вернее всего, в гетто он просто не заходил, зачем туда православному: посмотрел снаружи — и достаточно.

Да, пожалуй, именно так оно и было.

…Весь этот день выпластовывается сегодня из моей памяти тяжеловесно, подобно вытаскиваемому из воды спруту: многочисленные щупальца непрестанно шевелятся туда-сюда, отчего трудно сосредоточиться на каждом в отдельности… Мы блуждали по тёмным улочкам, похожим на узкие щели, нескончаемо, самозабвенно, апокрифически. Беспредельная теснота царила во всех направлениях, куда бы ни сворачивал наш необязательный отряд под звёздами перенасыщения. Ноги гудели от усталости, но неугомонное воображение, продолжая версифицировать, множило сущности в геометрической прогрессии. Едва начавший вырабатываться стереотип восприятия города ломался, рушился и осыпался вавилонской башней, погребая под своими обломками утренние надежды на легковесное времяпрепровождение, разбавленное умеренной исторической нагрузкой да посильной лирической метафористикой. Пространство обрастало тенями, постепенно уплотняясь, однако свою безнадзорность из-за этого мы не ощущали увеличившейся, ибо она изначально подразумевалась практически абсолютной…

Я утратил счёт времени; казалось, запутанным торричелевым лабиринтам Каннареджо не будет конца. И даже представилось несколько удивительным, когда нам удалось наконец выбраться к вокзалу Санта-Лючия.

На набережной перед вокзалом Элен от избытка чувств принялась танцевать тарантеллу. Это, вероятно, коктейль «шприц» возымел своё действие. Натурально, она выплясывала на площади, а Анхен хлопала в ладоши, пританцовывая на месте: похоже, ей тоже хотелось выдать какого-нибудь зажигательного трепака или гопака, однако она не решалась присоединиться к дивертисменту. Да и зрителей на набережной было маловато: лишь единичные прохожие иногда появлялись на фоне воды и камня. Впрочем, сегодня уже не берусь утверждать, что все они имели место в реальности: возможно, некоторых из них моё воображение материализовало задним числом, из любви к порядку и постепенности, ведь когда человейное поголовье испаряется скачкообразно — это не совсем комильфо для сознания, ибо подобное не согласуется с привычным жизненным обиходом. Как бы то ни было, мы присутствовали здесь в гораздо большей пропорции, чем ожидали изначально. Притом число прохожих на улицах с каждым днём неуклонно сокращалось — как если бы материя бытия прохудилась где-то рядом, и большинство венецианцев провалилось в образовавшуюся прореху; а кто не успел провалиться, тем это предстояло в ближайшей перспективе.

Ну и что же, малолюдность города нас не смущала. Лично мне было вполне достаточно нашей суматошной гетерогенной компании во всём её многосоставном единстве, и никого более не требовалось. Разве только ещё хотелось услышать песню группы «Ундервуд», которая называется «Смерть в Венеции» — я полагал, что она очень подошла бы к этому вечеру над заляпанной светом фонарей, но сохранявшей непроницаемость водой Большого канала:

Девочка видит, как снова и снова сползает по крыше старик Казанова

И с первой звездой превращается в рыбу-пилу.

Время мечет икру по дну мироздания, отравленный город теряет сознанье

И камнем уходит под воду в янтарную мглу…

Разумеется, песне было неоткуда взяться… Возможно, я просто слегка перебрал граппы. Хотя это вряд ли.

***

Чтобы добраться до конечной остановки трамвая, надо было всего лишь перейти от вокзала до площади Рима по мосту Конституции, дугой изогнувшемуся над Гранд-каналом.

Железный, со стеклянными парапетами, заканчивающимися бронзовыми поручнями, со скрытым освещением, этот мост был построен в новом тысячелетии, оттого моё воображение по отношению к нему, скорее всего, осталось бы индифферентным, если б не одна важная деталь: это очень скандальный мост, все двенадцать лет своего существования он не переставал возбуждать шумиху в прессе, народные волнения и даже послужил причиной судебной тяжбы, продлившейся шесть лет.

Иногда венецианцы иронически называют его мостом Калатравы — по фамилии испанского архитектора, спроектировавшего это сооружение. Многие местные жители были недовольны модернистским стилем моста, который диссонировал с окрестной архитектурой, неудачным выбором места его возведения, да мало ли чем ещё, не суть важно (в этом консервативном городе вообще любые новые проекты воспринимают в лучшем случае с недоверием). Строительство сопровождалось критикой в прессе, непрестанными протестными митингами; в конце концов брожение в массах достигло столь высокого градуса, что власти даже отменили торжественное открытие моста: просто пустили по нему пешеходов без помпы и церемониального официоза.

А спустя несколько лет мэрия Венеции подала в суд на Сантьяго Калатраву. Претензий к архитектору было много. Во-первых, мост Конституции обошёлся городу на четыре с половиной миллиона евро дороже, чем предусматривалось проектом; во-вторых, строительство продолжалось на четыре года дольше запланированного срока; в-третьих, ступени, покрытые плитами из закалённого стекла, оказались непрочными, и часть из них пришлось заменить; в-четвёртых, мост не приспособлен для инвалидов (дабы исправить это упущение, соорудили фуникулёр, но тоже неудачно: в кабине, верхняя часть которой изготовлена из стекла, летом температура поднималась до семидесяти градусов по Цельсию — в итоге его пришлось демонтировать). В прошлом году суд Венеции признал Калатраву виновным в том, что при проектировании моста он допустил небрежность, и обязал архитектора выплатить городу штраф в размере семидесяти восьми тысяч евро.

К слову, скандалы и перерасход средств для Сантьяго Калатравы — дело привычное. Так, вдвое против сметной выросла стоимость возведения моста по его проекту в Иерусалиме; а непомерно вздорожавшее строительство небоскрёба «Turning Torso» в Мальмё вообще привело к политическим отставкам в Швеции. Штрафы этому архитектору тоже не в диковинку. Например, за огрехи при проектировании Дворца конгрессов в Овьедо суд взыскал с него два миллиона девятьсот тысяч евро.

В Валенсии, на родине Калатравы, левая парламентская коалиция создала посвящённый его ляпсусам интернет-сайт под названием «Calatrava te la clava» (Калатрава обдерёт тебя до нитки). Правда, оскорблённый зодчий обратился в суд, и вскоре сайт закрыли.

Ну что же, мост Конституции всё-таки стоит на своём месте, соединяя берега Большого канала; не обрушился пока, и слава богу.

В этот и последующие дни у нас была возможность хорошенько рассмотреть его со всех сторон. Ничего себе так, вполне современно выглядит. Если дать волю воображению, можно представить его похожим на гигантского базилозавра, изогнувшегося в прыжке над водой.

Впрочем, если на мой вкус, то действительно несколько диссонирует с обликом Венеции. Выглядит этаким заезжим гостем в средневековом интерьере.

Зато от вокзала Санта Лючия до пьяццале Рома по мосту Конституции несколько минут ходу.

Житейское удобство, помноженное на эстетическую дисгармонию. Амбивалентная шаткость бытия.

…На сей раз, вернувшись домой, мы сравнительно недолго сидели за столом, поскольку на завтрашний день наметили плаванье к островам Венецианской лагуны и договорились утром пораньше встать. К тому же ноги у всех гудели от усталости.

Да уж… Как там у Мандельштама в «Веницейской жизни»:

Тяжелы твои, Венеция, уборы,

В кипарисных рамах зеркала.

Воздух твой гранёный. В спальне тают горы

Голубого дряхлого стекла…

«Вот именно: стекла. Штампованно, а всё же верно, — так думал я, медленно уплывая в снотворную темноту. — Возможно, всё штампованное именно потому и проштамповано, что оно — верно…». Это казалось забавным и нескончаемым, поскольку моему следующему дню предстояло начаться под знаком стекла. Первым из трёх, намеченных к посещению, должен был стать Мурано — остров стеклоделов.

Нет, сразу уснуть мне не удалось. Потому что Элен осталась в компании с двухлитровой бутылкой кьянти, вознамерившись непременно допить вино. В первой половине ночи она несколько раз заглядывала в нашу с Анхен спальню, игриво вопрошая:

— Вы что тут, сексом занимаетесь?

Потом и Элен затихла. Но сон от меня ушёл, и я ещё не менее получаса ворочался, прежде чем изловчился натянуть на своё сознание долгожданную темноту.

…А наутро мы обнаружили на столе пустую бутылку из-под кьянти.

Русские женщины — они такие.

Post factum

Сегодня утром позвонил Василий Вялый:

— Привет, дядька!

— Привет.

— Долго тебе ещё карантинить?

— Два дня осталось.

— Не зачах от тоски? В четырёх стенах сидеть — это не мёд, я понимаю. У тебя там хоть самогонка-то есть? А то могу подвезти на своей лайбе.

— Нет, спасибо. У меня агуарденте ещё почти полбочонка.

— Красиво жить не запретишь, да-а-а… Космополит безродный ты, Женя, от корней отрываешься. Ничего здоровее самогонки в мире нет, тем более против вируса. А ты: агюар-р-рдэ-э-энте, тьфу!

— Чем богаты, тем и рады. Хотя, по правде сказать, приелось каждый день пить одно и то же. Хочу на денёк перерыв сделать. Знаешь что, Василий: ты не мог бы купить мне пива?

— Могу, конечно. Сколько?

— Ну, два… Или три полуторалитровых флакона. Только я с тобой контачить не должен: карантин как-никак. Ты мне пиво под ворота подсунь: там щель большая, должно пройти. Или перебрось. А я во двор выйду, заберу.

— Ладно, понял. Ну, давай тогда, пока. Пойду в магазин.

— Ну, давай…

Через час я вышел из дома и обнаружил у себя во дворе пиво: три полуторалитровых флакона. Да ещё переброшенный через ворота треснувший магнитовский пакет, в котором были две таранки, шмат сала и кирпичик белого хлеба. Быстро Василий управился. Впрочем, он ведь, как обычно, на велосипеде, да и живёт недалеко. Спасибо ему.

И вот я сижу у окна в своём кабинете, смотрю на серебристую рябь озера Карасун — и, потягивая пивко, слушаю телевизор. Мировые новости сыплются мне в мозг и густо струятся по извилинам:

…Власти Нью-Йорка, где зафиксировано большое количество жертв коронавируса, развернули возле больниц мобильные морги. Каждый такой морг представляет собой рефрижераторный трейлер, способный вместить сорок четыре трупа. Также для борьбы с пандемией задействовали военно-морские силы: два плавучих госпиталя направлены к Нью-Йорку и Лос-Анджелесу.

…На авианосце «Теодор Рузвельт» катастрофически растёт число заражённых covid-19. Капитан авианосца Бретт Крозье обратился к командованию ВМС США с четырёхстраничным меморандумом, в котором попросил разрешить сойти на берег части экипажа. «Мы не находимся в состоянии войны. Моряки не должны умирать», — написал Крозье. Министр обороны США Марк Эспер отказал ему, заявив, что происходящее не следует расценивать как нечто из ряда вон выходящее. Капитан Крозье отстранён от командования кораблём.

…Правительство Сербии попросило помощи у России в борьбе с коронавирусом

…Больницы Испании переполнены пациентами, которые умирают в коридорах, нередко прямо на полу. Отныне в стране запрещены публичные церемонии прощания с усопшими; эта мера касается не только жертв covid-19, но и всех других покойников.

…В московских СИЗО приостановлен приём новых арестантов: всех новичков доставляют в одно СИЗО №7 в Капотне. Также прекращён допуск адвокатов и следователей в изоляторы. Арестантов больше не вывозят на следственные действия и судебные заседания.

…Юная блогерша из США разместила в соцсети видео, на котором лизнула ободок унитаза в самолёте, заявив, что она не боится коронавируса. Вскоре по интернету стал распространяться новый флешмоб: многие облизывают туалетные сиденья, демонстрируя, что они тоже не боятся заразы.

…Посещения домов престарелых во Франции запрещены. Правительство заявило, что старики должны быть изолированы в своих комнатах.

…Генсек ООН Антониу Гутерриш заявил, что в условиях карантина, который ввели во многих странах, значительно увеличилось количество случаев домашнего насилия.

…Ведущие дома моды Франции запустили производство защитных масок для лица.

…Шведские власти предупредили граждан, что подростки бегают по улицам, намеренно кашляя и чихая рядом с пожилыми людьми в так называемом «коронавирусном вызове».

…В Греции на круизном лайнере «Элефтериос Венизелос» у двадцати человек обнаружен коронавирус. На борту судна находятся люди из тринадцати стран мира, в том числе тридцать украинских моряков.

…В Индии родившемуся во время пандемии ребёнку решили дали имя в честь антисептического средства: Санитайзер.

…Российские военврачи, борющиеся с инфекцией в Ломбардии, зафиксировали несколько случаев, когда инфицированные люди без серьёзных признаков болезни просто засыпали и не просыпались.

…Шесть человек сходили на похороны и умерли от коронавируса в США. Все шестеро были афроамериканцами и заразились — предположительно — от одного человека, который тоже пришёл на похороны.

…Президент Франции Эммануэль Макрон посоветовал итальянцам «не опьянеть» от гуманитарной помощи России и Китая и отнестись к ней с осторожностью. «Мы сталкиваемся с риском смерти Шенгена», — заявил он.

…Британские власти попросили помощи в борьбе с пандемией у вышедших на пенсию медработников.

…Из-за пандемии многие гиганты мировой индустрии остановили производство. Уровень безработицы в США перекрывает исторические максимумы. Нефть на мировых биржах продолжает дешеветь. Эксперты делают мрачные прогнозы по устойчивости экономик США и Евросоюза.

…В Швеции начали переподготовку стюардесс, чтобы они могли в экстренных случаях оказывать помощь медикам.

…Не оценили юмора московские полицейские, задержавшие водителя, на машине которого было написано: «отдел по борьбе с коронавирусом». Выяснилось, что автовладелец допустил целый ряд нарушений, за которые теперь ему придётся ответить.

…Прорицательница Ванга предсказывала: «Будет лютовать на планете ужасная хворь. Она явится к нам с Востока, больше всего станут страдать люди, которые узко смотрят на мир, но это затронет и Европу. Попытки создать лекарство не принесут результата».

«Похоже, слепенькая Ванга успела предсказать все планетарные пердимонокли на тысячу лет вперёд, — язвительно думается мне. — Этот мир погубит не коронавирус, а человеческая глупость, помноженная на легковерие».

Болгарская старушка умерла, но её дело живёт и процветает. Сегодня провидцы, колдуны и знахари ушли в онлайн, чтобы бабачить пророчества и проводить ритуалы по защите от коронавируса, находясь на безопасном расстоянии от своих клиентов. А бесстрашные персы, наоборот, запустили флешмоб в сети: они лижут ограды и двери мечетей, желая доказать, что всё предопределено Аллахом, а истинная вера сильнее любой пандемии; иранская полиция сбилась с ног, отлавливая и штрафуя фанатиков. А во Франции, Польше и США теперь можно исповедоваться, не выходя из автомобиля: пока храмы закрыты из-за карантина, исповедальни обустраивают на автопарковках. Ловцы душ человейных и объекты ловли в мутной воде коронакризиса, подобно разноимённо заряженным магнитам, спешат устремиться друг к другу, сочленяются неисчислимыми отростками и копулируют, а затем щедро осеменяют спорами легковозбудимые страты населённого мира.

Как верно заметил Шопенгауэр, у толпы есть глаза и уши, но крайне мало рассудка и столько же памяти. Всё закономерно. Свободные мысли не посещают тех, кто со школьной скамьи приучен лишь переставлять местами обкатанные мемы. Мракобесие никогда не покидало общество, но с особенной силой оно расцветает в смутные времена. Кризис расползся по планете, а тут ещё пандемия подоспела. Ошалевшие от потери привычного уровня доходов, люди не знают, что предпринять, дабы вернуть себе уверенность в завтрашнем дне. Все растеряны и напуганы, социальная ткань становится всё более хрупкой. Обжитой универсум идёт трещинами, облик мира в сознании обывателей, перекорёженный внезапно сузившимися горизонтами, превращается в зловещий оскал, в трансцендентную харю чего-то такого засасывающего, хтонического, всепожирающего… Такого, от чего им хочется поскорее откреститься, отчураться, отбрыкаться.

Пока есть спрос — всегда будут находиться пророки и поводыри. Этаким манером скоро дойдёт и до охоты на ведьм (или на рептилоидов, или ещё на каких-нибудь антигуманоидов). В подобные времена — оно самое то.

Нет уж, угодившим в болото лучше не дёргаться. Хоть я и неверующий, но в этом отношении мне близка позиция одного знакомого батюшки, говаривавшего то ли вполушутку, то ли полувсерьёз: «Любую хворобу надо принимать как испытание, ниспосланное господом: если помрёшь — значит, он покарал, а выживешь — значит, упас всевышний. Но руки-то всё равно перед едой надобно мыть».

Ладно, мировые проблемы обойдутся без меня. Нынче немало желающих пластать вокруг них мозговые извилины. А мне надо о своих мемуарах не забывать, не то ведь этак можно никогда их не закончить… Что там у меня на очереди?

Да, Венецианская лагуна. Острова.

7 марта, 2020.
Мурано

От пьяццале Рома несколько минут ходьбы до остановки вапоретто «Ferrovia». Там — в автомате возле пристани — мы купили проездные билеты на весь день, затем погрузились на речной трамвайчик и тронулись с богом. Погода выдалась превосходная, солнечная и безветренная, в самый раз для прогулки по лагуне. «Il buon giorno si vede dal mattino», — говорят здесь, что в переводе означает: хороший день виден с утра. Так оно и было. Впрочем, мне трудно даже представить, какому катаклизму следовало случиться, чтобы я не посчитал упомянутое утро благоприятным во всех отношениях.

Когда проплывали мимо острова Сан-Микеле, я указал в его сторону:

— Здесь кладбище, на котором похоронен Бродский.

Валериан встрепенулся:

— Мы обязательно должны туда попасть.

— Сегодня, — уточнил Сержио.

Анхен, которая ещё вчера скрупулёзно спланировала маршрут, отрицательно покачала головой:

— Не получится. У нас по плану три острова, на четвёртый никак не успеем.

— Давай не зарекаться, — сказал я. — Постараемся успеть: может, получится. А если нет — что ж, перенесём на завтра.

— Завтра мы едем в Виченцу, — напомнила Элен.

— Тогда на послезавтра, — согласился я.

Не стали спорить и Сержио с Валерианом. Всё равно пока наш путь лежал мимо острова мёртвых; а после уж будет видно, каким боком повернётся к нам купнозаединая планида неунывающих варваров, с бухты-барахты втемяшившихся сюда с берегов далёкого Понта Эвксинского.

Вскоре Сан-Микеле остался позади. Наше судёнышко бодрым водяным жуком скользило по синей глади лагуны, и встречное движение воздуха создавало иллюзию лёгкого ветерка, овевавшего наши лица. Иллюзия, в сущности, ничем не отличается от действительности, она тоже даётся нам в ощущениях. А я был близок к тому, чтобы ощутить себя на краю античной ойкумены, на пути в неведомое, эпическое, достойное стихотворения Николая Агафонова:

Божественный круг возвращенья. И ты, Одиссей,

стремишься в Итаку. Распущены ветром власы.

И время-плотина бросает корабль со всей

безудержной страстью в провалы трагедии. (Сын,

сияющий Гелиос, тронул мольбами, смутил

отцовское сердце). Смятение на кораблях.

Потеряны снасти. Гребцы, выбиваясь из сил,

ломают последние вёсла. Пощады моля,

кидаются в толщу пространства из ветра и вод.

И гаснут в пучине нестройные крики. Кружит

и давит на плечи тяжёлый литой небосвод.

Плыви, многомудрый страдалец. Хватайся за жизнь.

Расщепленной мачтой, осколком утраченных лет

ты будешь, безмолвный, скитаться меж бурей и сном.

Но море однажды смирится. И ты на земле,

затерянном острове, вспомнишь оставленный дом.

Но это не вскоре. Тебя ожидают года

и ночи с Калипсо, меняющей старость на страсть.

Богиня приветна, пленительна и молода.

И дарит бессмертье. Но память не может украсть.

Несомненно, присутствовало в этом нечто реликтовое, тягуче зовущее. До тех пор, пока значительную часть горизонта не заслонил собой остров, который поначалу казался смазанным пятном на поверхности лагуны, но быстро надвигался и вскоре явил взору неказистую набережную с большой железной будкой-причалом, за ней — густое скопление невнятных кирпичных строений, напоминавших нечто полускладское-полуконторское, а слева, почти на краю береговой черты — одинокое дерево, топырившее навстречу небу полуголые ветви. Всё это моё сознание слепило в одно слово: Мурано.

***

Ни малейшей своей вины не усматриваю в том, что поначалу Мурано обрёл у меня ассоциацию с мурой, фигнёй, хренью на постном масле — из-за неказистого фасада этого острова, одноимённого с расположенным на нём старинным городком.

По счастью, фасад оказался обманчивым. Когда мы сошли с пристани и завернули за угол одного из упомянутых мною непрезентабельных строений, то обнаружили канал, устремлённый в перспективу, а вдоль него тянулась набережная Стеклодувов в обрамлении двух-, трёх– и четырёхэтажных зданий. Эти аккуратные старинные дома теснились над водой, отражались в ней среди россыпей солнечных бликов и порой раздвигались, чтобы уступить немного пространства ответвлявшимся в разные стороны чистым уютным улочкам и арочным входам во внутренние дворы-патио, в каждом из которых можно было увидеть по нескольку дверей: они вели в квартиры местных жителей.

Мурано дышал окраинностью, патриархальностью и бережно сохраняемой обособленностью; это была лишь маломерная аллюзия Серениссимы, её почти случайный отросток, и вместе с тем в нём чувствовалась нерасторжимая связь со Светлейшей столицей моря.

Вообще-то Мурано — это не один остров, а целых семь небольших островков, разделённых каналами и сшитых мостами. Здесь издавна существовало небольшое поселение, но расцвет Мурано начался в тринадцатом веке. Случилось это после того, как сюда переселили из Венеции всех стеклоделов и стеклодувные мастерские, поскольку они угрожали пожарами деревянным постройкам города. В те времена стеклоделы имели очень высокий статус, им даже разрешалось заключать браки с аристократками, и если мастер-стеклодел выдавал свою дочь за родовитого венецианца, такой брак считался равным. Зато ни один из мастеров не мог покинуть остров: это расценивалось как предательство и каралось смертью — столь строго оберегалась монополия на производства муранского стекла (в других странах его обычно называли венецианским, поскольку о маленьком островке Мурано мало кто знал). Между прочим, в средние века люди верили, что если в такое стекло капнуть яда — оно разобьётся.

Невзирая на стремление Венеции сохранить за собой секрет производства муранского стекла, его всё же удалось выведать Кольберу, министру французского короля Людовика XIV. Подкупив трёх местных мастеров, Кольбер спрятал их в трюме корабля и вывез во Францию. Позже были и другие случаи побега стеклоделов из Мурано, благодаря чему стеклодувные мастерские стали появляться в разных городах Северной Италии, Франции и Германии. Венецианская республика вела охоту на беглецов: нередко стеклоделов выслеживали и убивали. Что поделать, глобализация по сей день далеко не всем нравится.

Allora, мы впятером поднимались от пристани по набережной Стеклодувов, на которой первые этажи большинства зданий занимали магазины. В их витринах красовались изделия из разноцветного муранского стекла: бусы, кулоны, серьги, зеркала, рюмки, фужеры, стаканы, кубки, вазы, кувшины, чаши, фляги, бутыли, тарелки, блюда, фигурки арлекинов и зверей, и птиц, и рыб, и морских гадов, и разных фантастических созданий, земных и небесных. Это было буйство красок и форм, торжество пестроты и многообразия. Витрины сияли отражёнными лучами раздухарившегося дневного светила; они искрились и слепили глаза, и переливались всеми красками муранской принады, особенно завораживающее действие оказывая на женщин. Элен и Анхен то и дело ныряли в магазинные недра и щебетали, ровно две сороки, без устали перебирая, примеряя, разглядывая на просвет, показывая друг дружке и придирчиво оценивая неисчислимые сокровища сувенирной голконды. Из-за них движение нашей компании по набережной чрезвычайно замедлилось.

Царский стольник Пётр Толстой тоже дивовался разноцветным стекляшкам, расхаживая по этим магазинам и лавчонкам. А если не по этим конкретно, то по таким же в точности. Ещё наверняка стеклодувную мастерскую посетил. После чего добросовестно занёс на бумагу впечатления очередного дня своего веницейского житья-бытья:

«Июля в 8 день. Ездил я из Венецы в место, которое называется Муран, от Венецы с полверсты. В том месте видел, где делают стекла зеркалные великие, и суды склянишные всякие предивные, и всякие фигурные вещи стеколчетые».

А день вокруг раскочегаривался не по-мартовски жаркий (вспоминаю — и даже сейчас бросает в пот); весна затопила остров и плавила нас, плавила в себе. Между тем на нашем пути часто встречались бары, кафе и траттории, подле одной из которых Сержио наконец остановился:

— Всё, я уже взмок, пора отдохнуть. Хочу попробовать местного вина.

— У нас есть граппа, — напомнил я. И протянул ему фляжку.

— Да не хочу я пить в такую жару ничего крепкого. Пойдёмте лучше в это заведение: закажем по бокалу сухого, посидим в прохладе.

— Нет, я лучше граппу, — сказал Симанович. — Дезинфицироваться надо крепкими напитками.

И протянул руку к фляжке.

Я тоже отказался идти в тратторию. И Сержио отправился туда сам. А мы с Валерианом уселись на берегу канала, свесив ноги над водой. И стали ждать, беседуя о разных разностях. Два бывалых странника всегда найдут, чем скрасить свой досуг на бивуаке.