Бесплатный фрагмент - Вечорница. Часть 2

Луша и ведьмы

— Бабуля, дедуля, а вот и я! — дверь в избу распахнулась, и на пороге, в клубах белого пара, громко топая, отряхивая от снега сапожки, и радостно смеясь, возникла Катюшка.

— Ба-а-атюшки мои! — всплеснула руками баба Уля, — Да никак Катюша? А мы вас завтра ждём.

— Да родители завтра уже должны вылетать, бабуль, вот они меня сегодня и привезли к вам! — Катя весело запрыгала возле бабушки на одной ножке, на ходу скидывая с себя шубку и варежки, а потом подбежала к деду и расцеловала его в обе щёки.

— Уж шестнадцать годов стукнуло девке, а всё как малая скачешь, — притворно заворчал дед, пряча улыбку.

— Это всё от радости, дедуль! — запела Катюшка.

— Родители-то где? — забеспокоилась баба Уля.

— Да там они, там, — махнула Катюшка, — Пакеты достают из машины, привезли вам кой-чего.

— Чего там накупили? На что тратитесь, всё есть у нас, — покачала головой бабушка.

Но Катюшка уже не слышала, она убежала в свой закуток за печкой, что был отгорожен цветастой занавеской, разбирать вещи. Там, за печкой, была её девичья светёлка, где стояла кровать со взбитой высокой периной и подушками, накрытыми ажурной накидкой, маленький столик у окошка, да полосатый половичок на полу. Сердце ликовало от радости, вот она снова у любимых бабы с дедом на целых две недели зимних каникул! Какое же это счастье!

Через полчаса все уже пили чай с привезёнными из города гостинцами и обсуждали новости. Родители не засиживались, торопились в обратный путь. Завтра улетали они в отпуск на море.

— И чего ты не захотела тоже в тёплых краях побывать на каникулах? — посетовала бабушка, — Нешто у нас в деревне лучше, сюда-то всегда успеется.

— А вот и лучше, бабуль! — возразила Катюшка, — На море я была уже. И ещё сто раз успею съездить, куда оно денется, и вообще мне у вас в сто раз лучше, чем на этом море с медузами, фу.

— Ладно-ладно, не фукай, — отозвался дед, — Правильно, пусть у нас гостит. Завтра вон дрова будешь колоть на баню, а то у меня как раз спину прихватило, да снег разгрести надо, да…

— Ишь разошёлся, старый, — осекла деда Семёна баба Уля, — Ещё девка дрова ему колоть будет.

— А что? Я могу! — подбоченилась Катюшка.

— Ты-то можешь, — засмеялась баба Уля, — Ты у нас настоящая, деревенская, несмотря на то, что в городе живёшь.

— Ваша работа, — с любовью посмотрела Катюшка на своих стариков.

— Ну, нам пора, — засобирались родители, поднимаясь из-за стола.

Все пошли их провожать. Катюшка нацепила дедовы старые валенки, что были на три размера больше её ноги. Мороз крепчал к ночи, и снег скрипел под валенками на всю улицу. Огромная полная луна повисла над избой в чистом бездонном небе, и казалось, что стоишь ты на дне гигантского колодца, полного мягкой синевы, и глядишься наверх, где далёко-далёко ярким диском светится выход-луна. Яркие звёзды мерцали и переливались самоцветами, кружась хороводом по небосводу. Здесь, вдали от города, были они куда ближе к земле — вот только стоит протянуть руку и сами лягут в твою ладонь. Пахло берёзовым дымом, который поднимался из печных труб ровными ручейками вверх.

— Ух, морозище-то какой! — поёжились родители, и, расцеловав бабу Улю, деда Семёна и Катюшку, сели в машину и тронулись в путь. Когда огоньки скрылись за пригорком, дедушка, бабушка и внучка, стряхнув с валенок снег, пошли в избу. Попутно Катюшка успела найти на небе Большую и Малую Медведицу, и яркую Полярную Звезду на кончике медвежьего хвоста.

Убрав со стола, Катюшка пристроилась на диване рядом с бабушкой, а дед уселся на своём любимом месте у печи. В такое время заводили они обычно разговоры про былое, про старину, да про страшное. Вот и сегодня начала баба Уля присказку:

— Вот уже тебе, Катюшка, шестнадцать годков исполнилось нынче. Совсем ты взрослая стала. Время-то как летит. Мы стареем, вы растёте. А ведь раньше-то в эти годы девки уже замуж выходили, хозяйство вели.

— А вон Лукерью и вовсе отдали в пятнадцать, — отозвался дед Семён.

— Это которую? — спросила баба Уля, — Ту, что с ведьмой повстречалась?

— Ой, расскажи, бабуля! — приластилась к бабушке Катюшка. За долгую осень и половину зимы она уже успела затосковать по их вечерним посиделкам и удивительным быличкам, которых баба Уля с дедом знали бесчисленное множество.

— Давно это было, — задумалась баба Уля, припоминая и будто примеряясь с чего начать рассказ, — Лукерья-то, Луша по нашему, была бабкой той Валентины, что у реки живёт.

— Бабы Вали?

— Её самой. О ту пору бабке её, Луше, пятнадцать годов стукнуло. Жили они бедно, Луша старшая была, а за ней мал мала меньше ребятишек. И вот посватался к ней вдовец из соседнего села, мужик хороший, видный из себя, не богатый, но в достатке жил, жена у него родами умерла, с тех пор один вековал. Звали его Наумом. Годов ему было под сорок, точно не скажу. Лет на двадцать старше Лукерьи он был.

И вот родители, поговорили промеж себя, да и согласились дочку за него отдать. Ну и что, мол, что немолод жених, зато жить будет дочка в сытости. Сыграли свадьбу. Наум за невесту привёл Лушиным родителям корову, барана да жеребёнка. А у неё из приданого только два полотенчишка вышитых да подушка, куриным пером набитая. Она на эту подушку-то сколь лет перья собирала.

— А как же она согласилась пойти за старого, а бабуль? — спросила Катюшка.

— Дык, кто ж раньше спрашивал-то? Раз тятя с мамой велели, значит так тому и быть. Да и понимала она умом-то, что родителям полегче жить теперь будет, одним ртом меньше, да и она станет им помогать помаленьку. Вот и пошла. Плакала, конечно, ведь ещё и жить теперь придётся в чужом селе. Да воля родительская, против неё нельзя.

Вот уехали молодые к себе. Потекла у их жизнь семейная. Да и то диво, Наум-то, видать, и правда крепко Лушу полюбил, даже не приставал к ней с мужским делом до поры до времени, ждал. Хотел, вишь, чтобы полюбовно она к нему пришла. Ну кто бы так стал вошкаться, вот скажи. А он терпелив был.

А Луша за хозяйство взялась. Девка она была ладная да шустрая, быстро в дело вошла, всё в порядок привела. Без женской-то руки всё не то было у Наума. Уютно стало в избе, светло, пирогами запахло. Радуется Наум, подарки из города молодой жене возит — то платок баской, то отрез на платье, то сахару, то бусы цветные. Да только сторонится его Луша, как чужая совсем. Глаза опустит да в свою светёлку убежит.

И вот, в одно время стала Луша замечать, что дела-то у неё плохо пошли. И молоко не доится, корова не удойная стала, и дома неладно, то крынку расколотит, то руку порежет, то щи пересолит. В огороде тоже нехорошо, все посевы в одну ночь почернели. Кошка их серая в избу нейдёт, встанет на крыльце, выгнет спину дугой и шипит, шерсть дыбом подымет. Уж Луша её и так и эдак уговаривает, та ни в какую. Но самое главное, муж её, Наум, как с цепи сорвался. Злой стал, на жену покрикивает, вина в рот сроду не брал, а тут прикладываться начал к бутылке, что ни день. Ох, и горе!

Что такое? Что случилось? Луша не знает, что и думать, и как быть. А в один вечер Наум напился, да и руки распустил, ударил Лушу несколько раз, да сильно ударил. Выбежала она в чём была на крылечко, платочек лишь схватить успела с сундука. А ночи уже холодные были, августовские. Спряталась она в хлеву, забилась в угол и плачет навзрыд. А Наум по двору ходит, ищет её, кричит «Убью». Страшно девке!

— Убегу я, — думает, — Вернусь к отцу-матери, пусть позор, чем так жить. Да и не было у нас ничего. Не муж он мне вовсе.

А у самой в сердце-то ёкнуло что-то, вроде как жалко ей Наума. Ведь был он раньше ласковым, хорошим мужем.

И вот, задками да огородами выбралась Луша со двора и побежала в родную деревню. А дорога-то через лесок шла. И место там, прямо скажу, нехорошее было. Поляна там есть, Лысая называется. Трава там не растёт вовсе. Поговаривали, что на той поляне ведьмы собираются на свои шабаши. Вот как дошла Луша до того места, так всё, кружить начала. Видит глазами-то, что по кругу ходит, а сойти не может, водит и водит её по одному и тому же пути.

Испугалась она крепко, да что делать, решила под лапами ели пристроиться и ночь скоротать, а утром бежать к мамке с тятей. Так и сделала. И вот, сидит она под елью и слышит, заухало что-то. Будто филин. А ему в ответ отвечает кто-то. И вдруг зашумело, захохотало, завертелось кругом. Ведьмы летят! Глядит тихонько Луша из-под ели, голые девки на мётлах на ту поляну опускаются. Ни жива ни мертва она со страху. И не думала, что бывает такое, за сказки считала, а оно вон как.

Девки на поляну опустились, да давай костёр разводить, хороводы водить, то бормочут что-то, то песню поют на странный мотив, неслыханный, то хохотать примутся. Тут одна из них на ель, под которой Луша пряталась, указала и говорит:

— А ведь у нас гости нынче!

Замолкли ведьмы, а после со свистом да смехом подбежали и выволокли Лушу из её укрытия.

— Тётушки, отпустите вы меня, — взмолилась та, — Никому я не расскажу про то, что видела.

— Отпустим, — говорят те, — Коль принесёшь нам травку одну, которая нам для дел разных очень надобная, да нам в руки не даётся. Оттого, мол, что мы, ведьмы, грешные. А ты девка непорченая, вот такая нам и нужна, только тебе в руки трава эта дастся.

— Что за трава-то? — спрашивает Луша.

— А нечуй-ветер.

— А как же я узнаю-то её?

— А за это не бойся, ты её сразу узнаешь.

И отправили они Лушу на берег реки, сами же следом пошли. Ночь выдалась лунная, ясная, так, что видать было всё, как днём. Долго бродила Луша по высокой траве, меж осоки да камыша, не видать ничего. И вдруг мелькнуло синим огоньком у самой воды. Бросилась туда Луша и видит — травка махонькая, а на ней цветочки крохотные, да синим огоньком светятся.

— Она! — поняла Луша. Наклонилась она и сорвала нечуй-ветер. Загоготали ведьмы за её спиной, обрадовались, Лушу с земли подняли, в вихре закружили, да понеслись по воздуху. От страха она и сознание потеряла, и что дальше было не помнит.

Очнулась она, а кругом уж светло. Лежит она на лугу, рядом коровы бродят, вдалеке пастух лошадей поит.

— Да ведь это ж родная деревня её! — обрадовалась Луша.

Подскочила она, и только было собралась бежать к дому родимому, как вдруг голос услыхала:

— Погоди, успеешь бежать-то. Послушай, что скажу я тебе.

Вздрогнула Луша от неожиданности, и видит — бабка старая рядом стоит, на неё глядит.

— Вижу я девка ты добрая, хорошая, — сказала старуха, — Да и за добро надо добром платить, так что слушай. Ты вот на долю свою жалуешься, а промеж тем, и на твою долю завистники нашлись. Баба одна есть в вашем селе, она уж давно на Наума твоего глаз положила, да он не женился на ней, не люба она ему. А как он тебя в дом свой привёл, так и вовсе та карга взъелась. Решила она тебя со свету извести. А после приворот на Наума сделать да женить на себе. А я тебя, девка, научу как быть.

— А я никак не хочу, — ответила Луша со слезами, — Я к мамке с тятей хочу! К ним вернусь!

— Ой, врёшь, девка! Это обида в тебе говорит, оно и понятно, крепко он тебя обидел вчера. Да только ведь любишь ты его, Луша!

Зарделась Луша, вспыхнула вся, и словно огнём её обожгло — ведь правду говорит старуха, любит она своего Наума, давно любит. И как же она сама того не понимала?

А старуха продолжает:

— Кабы не та карга, давно бы вы мужем и женой стали, понимаешь ты, о чём я толкую? Это она вам подарочков понатыкала вкруг избы. Ты как домой вернёшься, обойди всю избу кругом. В семи местах найдёшь ты предметы. Какие не скажу, сама обо всём догадаешься. Их ни с чем не спутаешь. Как всё найдёшь, так собери всё да неси на Лысую Поляну. Всё сложи на землю да сожги.

А как домой придёшь, зажги нечуй-ветер да обойди по кругу три раза избу. Всё плохое сгинет. А что дальше будет, увидишь. А сейчас к родителям сходи, навести, коль уж пришла, — усмехнулась старуха.

Смутилась Луша:

— Да как я пойду, я в одной сорочке.

— Где это? — отвечает старуха.

Глянула Луша, а на ней её лучшее платье надето. Подивилась она. А старуха продолжает:

— И корзину возьми, там родителям твоим угощеньице, неча им знать, что у вас неладно, ничего про вчерашнее им не сказывай, не расстраивай, а на самом дне корзины нечуй-ветер лежит, который ты сама своими руками сорвала ночью.

— Спасибо, бабуш… — хотела было поблагодарить старуху Луша, обернулась, а той и след простыл.

Тут захохотало что-то сверху. Подняла Луша голову, а там девка голая на метле, махнула девка Луше рукой, да унеслась в сторону леса.

Пошла Луша в родную деревню. День у родителей погостила, другой, да домой к мужу засобиралась. Пришла, а Наума нет дома, по делам своим уехал, наверное. Пошла Луша в обход вокруг избы, принялась те предметы искать, о которых ей ведьма поведала. И нашла. Под порогом, да у калитки, под стеной, да под окном, над дверью, да у хлева, и последнее на чердаке, дольше всего она это искала. Какого только «богатства» тут не было: и гвозди ржавые с землёй, и тряпица гнилая, и яйцо тухлое, и комок волос спутанных, а на чердаке и вовсе куколку нашла тряпичную, всю нитками чёрными обмотанную.

Всё сделала Луша, как ей ведьма велела. А после в избу пошла, щи сварила да пирогов напекла, тут и кошка их пришла, у ног трётся — вошла в избу! К вечеру Наум приехал. Увидел он Лушу и слёзы потекли из его глаз, думал он, что сделала она с собою что-то после того дня, не знал, где и искать её, а к родителям ехать с такой вестью боялся.

— Прости ты меня, — говорит, — Сам не знаю, что на меня нашло, это всё вино проклятое! Никогда больше руку на тебя не подниму.

— И ты меня прости, — ответила Луша. А про то, что было, ни слова она мужу не рассказала.

В ту ночь спать они вместе легли. А вскоре народила Луша сына-богатыря своему Науму. Зажили они в любви да согласии. Наум с жены пылинки сдувал. После ещё доченька у их народилась.

— Ой, как хорошо, бабушка! — умилилась Катюшка.

— Да погоди, это ведь ещё не всё, — ответила баба Уля, — И месяца не прошло, как Луша с Наумом помирились, как слух по селу прошёл. Авдотья обезножила. Жила эта Авдотья на краю села. Старая дева была. Злая как собака. Оттого и замуж-то никто не взял её. Одним днём слегла, а спустя неделю и померла она. Да перед смертью всё просила Лушу к ней привести, всё звала её. Да та не пошла. Хватит и того зла, что они от неё уже увидели. Так то, Катюшка, бывает ещё на свете.

— Спать уж пора, болтушки, — позёвывая встал дед, — Всё бы вам только сказки травить.

— Никакие это не сказки, — рассердилась баба Уля, — Мне эту историю сама Валюшка сказывала, а ей её мать, дочка той самой Луши.

— Ой, а время-то и вправду уж позднее, — спохватилась баба Уля, глянув на ходики, — Давайте-ка спать ложиться, утро вечера мудренее.

Босоркун

— Ты гляди, как нынче разметелилось-то! Ишь, чего вьюжит. А я думал, было, сегодня снег разгрести. Да куда там! И носа не высунешь, — озабоченно глядел в окно, облепленное мокрыми хлопьями снега, дед Семён.

— Ладно уж, дед, тебе будто куды надо. Пущай заносит, нам не страшно. Посидим дома денёк, — ответила баба Уля, — Я вон пирогов затеяла.

Бабушка возилась у печи. Катюшка крутилась рядом. На все зимние каникулы она приехала погостить в родную деревню, оттого душа её радовалась и пела, и даже вьюга не могла испортить её настроения.

— А я люблю вьюгу! — сказала она бабе с дедом, — И дождь, ну просто обожаю! Мир становится словно серый холст, на котором можно нарисовать всё, что угодно, на что только воображения хватит. И дома так уютно в непогоду. В солнечные дни не то.

— Ишь чо, — проворчал дед Семён, — Любит она. А баню ты любишь?

— А то!

— А вот как станем воды носить через весь огород, когда тропки не видать? Да и щепы надо наколоть.

— Ай, дед, — махнула на него полотенцем баба Уля, — Ты чего-то и сам нынче, как метель, чего бубнишь всё?

Баба Уля заглянула в шкаф, потом вышла в сенцы, приподняла крышку сундука, в котором хранилась мука, и всплеснула руками:

— Ба-а-т-тюшки! Вот я ворона старая… Муки-то больше нет! А я пироги затеяла. Ведь тесто уже поднимается.

— Дак я сбегаю до магазина, — обрадовался дед.

— Сбегает он, знаю я чего ты засиял, как медный таз.

Дед покашлял:

— Ну, а чего? Делать всё равно нынче нечего, можно и чекушечку взять. Под пироги-то…

— Ладно уж, старый. Будь по-твоему, сходи.

Дед засиял.

— А я, деда, с тобой, — подпрыгнула Катюшка, — Сейчас только валенки надену.

Метель кидалась со всех сторон на одиноких путников, пробирающихся сквозь непроглядную пелену снега. Шли собачьими тропами, как выражался дед. Дорогу замело окончательно. Вьюга залепляла глаза и рот мокрым снегом, так, что тяжело было дышать. Вдруг где-то рядом хлопнуло что-то с силой, захохотало злобно, тёмная тень отделилась от сугроба, метнулась в сторону, скрылась за кустами.

— Ой, деда, — укрываясь от порывов ветра поднятым воротником, ойкнула Катюшка, — А это кто был? Мне страшно!

— Босоркун это, — ответил дед, — Ветряником ещё кличут. В лесу да в горах он живёт. А в такое-то вот ненастье, как нынче, к человеческому жилью осмеливается подойти. Людей попугать. А ты не бойся, не тронет он нас.

— Деда, а расскажи про него, — попросила Катюшка.

— Дома уж. Метёт тут больно. Рта не раскрыть.

Вечером, когда напились чаю с пирогами, а кто-то принял и чего погорячее для сугреву, уселись на диванчик баять. Дед у печки пристроился, фуфайку свою латать взял, чтобы руки занять. Баба Уля с Катюшкой перебирали старые подшивки журналов «Сад и огород».

— Деда, — напомнила Катюшка, — А про Босоркуна-то расскажи. Перепугалась я сегодня, ну просто ух как! Ничего не разглядела толком, только ком чёрный да хохот.

— Отчего не рассказать, слушайте, — прокашлялся дед и завёл рассказ.

— Случилось это, когда дед мой молодой был, тогда ведь тот мир людям больше был открыт. Много чего видели люди и знали. Сейчас-то уж не то совсем. Так, краем глаза только где чего увидим, да и всё на том.

Ну дак вот, жила в отцовской деревне знахарка. Женщина ещё молодая, но одинокая. Годов может тридцать ей было всего. Ну, а тогда ведь такие уже в перестарках ходили. Да и сказать прямо, она и сама не больно замуж рвалась. Сватались, говорят, к ней женихи. Да она всем от ворот поворот давала. Отчего так, не скажу, сам не знаю. Но так было. Бабы, те болтали, что есть у ей муж, только не человек он вовсе. И даже, мол, была знахарка на сносях, только разродилась она не дитём, а чёрным дымом. Вот чего только бабы не придумают, а!

— А ты прям и знаешь всё, — вставила слово баба Уля, — Может и правду баяли? Такие вещи случались на свете, что летун к одиноким женщинам летал, да змеем огненным в трубу печную залетал. А после бабы тяжёлые становились, да только вместо дитяти, дымом разрождались.

— Ну ладно-ладно, — примирительно согласился дед Семён, — Может и было, спорить не стану с вами, себе дороже. Вы дальше слушайте. Вот знахарка эта Босоркуна не только видела, но и могла ему приказывать даже. Когда нужно бывало ветер сильный поднять, выходила она в поле за деревню, кликала громко, да слова заветные говорила, какие — никто не знал, она не позволяла близко подходить.

И вот как кликнет она, так над лесом-то сразу облако чёрное поднималось, многие люди это видели. По полю пробегал сначала лёгонький, едва заметный ветерок. Лишь слегка колосья колыхал. После всё сильнее да сильнее, и через несколько минут такой ли ветрище поднимался, что люди по домам прятались.

— Деда, а зачем такой ветер?

— Дак для мельницы, знамо дело! Раньше-то муку мололи на мельницах, в нашей деревне ветряная была, реки-то поблизости не было. На большом озере наша деревня стояла. Вот и случался простой, коли ветра нет. Как муку смолоть? Тогда и обращались люди к знахарке той. А она никогда не отказывала.

А однажды вот какое дело было, — продолжал дед, — Жила в нашей деревне Параня, муж у ней помер, одна она четверых детей поднимала, и были у них лошадь да корова. Берегли они свою животинку пуще золота. Холили, лелеяли своих кормилиц. И вдруг — беда! Пропали обе сразу! И лошадь и коровка. Параня слёзы льёт, убивается, как жить, мол, теперича станем?

Пошла она к знахарке той, так, мол, и так, помоги, иначе с голоду пропадём с детьми. Выслушала её знахарка и говорит:

— Не горюй, я твоей беде помогу. Ступай домой да возьми сбрую от лошадки своей, да тряпицу, которой вымя коровье обтираешь, когда доишь, и назад возвращайся.

Сбегала Параня до дому, принесла всё, что знахарка велела. И пошли они в поле. Положила знахарка сбрую да тряпицу на землю около себя. После начертила круг и велела Паране встать в него, да ни в коем случае не выходить, чего бы она не увидела. Встала Параня. А знахарка руки к небу подняла, закричала что-то непонятное, после забормотала, глаза закрыла, шепчет что-то.

И вдруг над лесом облако чёрное появилось. Колосья зашелестели, травы погнулись, ветер пробежал. Скрылось солнце за тучами, птицы смолкли. А облако чёрное приближаться стало. Ближе да ближе оно. И видит Параня, что не облако это, а будто человек огромный, в лохмотья тёмные обряженный, на голове то ли колпак, то ли шапка высокая, борода свисает серая, брови густые, глаза как у кошки светятся, а из груды лохмотьев шесть рук выглядывают, по три с каждой стороны, как паук какой будто, а не человек.

Жутко стало Паране, вся сжалась она от страха. А знахарка и говорит чёрному, мол, вот тебе тряпица да сбруя, найди, что взяли, да домой верни. Закивала нежить, взметнулась вихрем в небо и пропала в миг. Тут Параня-то и сознание потеряла.

Очнулась — солнце на небе. Знахарка усмехается:

— Что, страшно было?

— Страшно, — призналась Параня.

— А ты не бойся, будет тебе и лошадка и коровка, иди домой.

Ушла Параня, а к вечеру привела знахарка их животинку. Вот радости-то было!

— Где же были они? — спрашивает.

— Цыгане их увели, что за соседним селом на берегу реки стояли. Спрашивает теперича Босоркун, что делать с ними? Что прикажешь? Твоя воля.

— Да ничего не надо, нехай с ними, — отвечает Параня.

— Ох, добрая ты душа, — усмехнулась знахарка, — Ну что ж, как скажешь.

И шепнула в сторонку:

— Забирай себе.

Параня и спрашивать побоялась, с кем это знахарка говорит-то. Слава Богу животинка дома, остальное неважно.

А спустя несколько дней бабы, что в лес по ягоды ходили, перепуганные прибежали. Рассказали, что ходили они ходили, и не заметили, как забрели в самую чащу, и вдруг видят, к одному дереву вроде как коконы какие-то привязаны, два веретена больших, серых. Любопытно им стало, что такое. Поближе подошли поглядеть. Потыкали веточкой в них, пальцем тихонько тронули, и тут видят, что из одного кокона лицо проглядывает человеческое — рот перекошен в немом крике, глаза вытаращены, неживое лицо…

Закричали бабы в голос, да рванули оттуда, что есть духу. Как до деревни добежали, не заметили. От их воплей вся деревня на улицу высыпала. И знахарка та пришла. Послушала она, что бабы говорят, улыбнулась, да домой пошла. А люди за ней, ты, мол, знаешь, поди, что это такое? А знахарка им и ответила:

— Коль чужое кто решил взять, пусть помнит, что и ответ держать придётся.

— Так-то вот, девоньки, было, — закончил дед Семён, — А вьюга-то, гляди, вроде утихла к ночи. Завтра баню будем топить.

Листин

Наутро метель улеглась, на дворе стоял ясный морозный день, и снег сиял под солнцем белоснежными холмами. Троица дружно махала лопатами, расчищая двор и тропку до бани от снежных заносов. Дед Семён отпускал свои шуточки, и работа спорилась весело и скоро. К обеду затопили баньку, задорный дымок побежал серой прозрачной струйкой в небо, всё быстрее и быстрее, всё гуще и гуще. Как же замечательно пахнет дым на морозе! Банный дымок он особый, душистый.

К вечеру пошли париться да мыться, веничек запарили берёзовый, на пол пахучих еловых лап со смолкой настелили. Катюшка блаженно растянулась на полке:

— Хорошо-то как, бабуля! А ты говоришь — море, море. Да у нас тут такая красота, просто рай!

— Да я с тобой согласная, я бы и сама нашу деревеньку ни за что на город не променяла. Всю жизнь мы с дедом тут прожили. Кормила нас эта земля.

— Ой, бабуль, погляди-ка, — приподнялась на локте Катюшка, — А что это тут?

— Где?

— Да вот же, на еловой лапе, на коре, будто написано что-то, вот, видишь, закорючки какие-то.

— А ну, дай, гляну.

Баба Уля взяла еловую ветку, пригляделась к ней, и вдруг улыбнулась:

— Так это Листин деревьям счёт ведёт, его работа.

— Ой, бабушка, а что за Листин? — глазки Катюши разгорелись от любопытства и предвкушения новой истории.