Бесплатный фрагмент - Вдохновенная душа Башкирии

ВДОхнОВЕННАЯ ДУША БАШКИРИИ

Очерки и интервью с писателями, артистами, художниками, музыкантами
ПРедисловие

Как-то раз меня спросили, что я считаю самым интересным, выдающимся, неповторимым, что отличает то место, где я живу от сотни других, что я могу показать заезжему гостю, чем похвастаться. Я могла бы показать сотни мест, которые, к счастью, еще сохранились, хотя та старинная Уфа, например, прелестная очарованием деревянных резных домиков, заросших задумчивых парков, свободных площадей, где гуляет ветер и не втыкается в мозг очередная игла безликого небоскреба, та Уфа стремительно исчезает безвозвратно.

Но — отстаются люди, безмерно талантливые, «поющие в терновнике» нередко не благодаря, а вопреки. Увлеченные изысканной симфонией красок, вечным торжеством божественных классических мелодий. Очарованные миром, на который они смотрят через глазок кинокамеры. Каждый день выходящие на сцену, как римские гладиаторы — на арену, чтобы отдать вам не жизнь, но душу.

Эта книга — скромное объяснение в любви, бесконечном уважении, восхищении их вдохновенной работой, которя не дает им покоя ни днем, ни ночью.

Я намеренно пишу небольшое предисловие, ибо главные слова предоставляю им — моим героям. Мне говорили как-то, что, похоже, я не делаю ни одного интервью, не влюбившись в собеседника. И это так и есть. И если вы тоже почувствуете эту любовь, значит, у меня все получилось.

Айсыуак Юмагулов: «У каждого зрителя свой лес»

2005 год

Вот уже пятнадцатый раз День российского кинематографа отмечается показом фильмов киностудии «Башкортостан». Среди разноплановых лент, продемонстрированных в этом году, особое место занимает кинокартина молодого режиссера Айсыуака Юмагулова «Ночью можно».

Короткометражная лента принадлежит к разряду тех фильмов, которые принято называть «трудными» — она об одиночестве, равнодушии, нежелании из трусости или лени замечать то, что происходит у нас под носом, о боязни жить и страхе любить. Картина была отмечена рядом серьезных наград на престижных российских и международных форумах. На ежегодном фестивале во ВГИКе получила призы сразу по двум номинациям: за лучший сценарий (Анастасия Истомина) и лучшую работу режиссера. Затем последовал приз за лучший короткометражный фильм на X Международном фестивале фильмов о правах человека «Сталкер» — среди 113 картин из России, Белоруссии, Великобритании, Италии, Канады, Казахстана, Нидерландов, Франции, Финляндии и США. Добавим к этому специальный приз Союза кинематографистов Российской Федерации за следование традициям отечественного киноискусства (на фестивале «Св. Анна»), приз ХV Международного фестиваля «Пролог» в Киеве в 2005 году за лучшую режиссерскую работу. Картина была отмечена и на престижном «Кинотавре». Последний триумф ожидал ленту на I Международном фестивале мусульманского кино «Золотой Минбар», который состоялся не так давно в столице Татарстана. Конкуренция на этом представительном форуме была достаточно жесткой.

И, тем не менее, статуэтку, представляющую собой моток пленки, концы которой превращаются в волны с плывущим ковчегом, откуда ведет проповедь имам, за лучший короткометражный фильм увез именно Айсыуак Юмагулов.

— Айсыуак Ильшатович, ваши фильмы уже на слуху у патриотов отечественного кинематографа, но о личности режиссера, так громко заявившего о себе, известно мало. Расскажите, пожалуйста, немного о своей семье.

— Папа, Ильшат Юмагулов, драматург и о специфике театральной жизни знает не понаслышке — ранее он был ведущим актером Башкирского государственного академического театра драмы. Мама, Рамзия Хисамова, моя младшая сестра, Айсылу Юмагулова, и ее муж, Ильнур Рашитов, также артисты этого театра.

— Получается, у вас типичная театральная семья, и проблема выбора профессии перед вами не стояла? Или хотелось, как многим детям артистов, уйти прямо в противоположную сторону?

— С годовалого возраста я — кочевое дитя. Мама возила меня на гастроли. Дети артистов в большей или меньшей степени, я думаю, отравлены сценой и так или иначе связаны с творчеством. Правда, не скажу, что с детства спал и видел себя именно режиссером. В пятом классе мама отвела меня в уфимскую художественную школу №2, «чтобы не болтался, а поучился чему-нибудь». После восьмого класса поступил на художественно-оформительское отделение училища искусств, потом армия, затем — актерский факультет Академии искусств. Отец, правда, выступал против такого выбора, может быть, не был уверен в моих лицедейских способностях. А ведь в любой работе человек обязан достичь высокого профессионализма.

— А как во ВГИКе вы оказались?

— После окончания Академии искусств два года работал в театре, моя актерская карьера складывалась достаточно успешно. Проблема заключалась в том, что в театре не было своего режиссера. Ну, приедут приглашенные мэтры, что-то поставят, уедут. Актеры чувствовали себя сиротами, варились в собственном соку и не видели никаких перспектив роста, развития. А тут Министерство культуры объявило о наборе целевого курса на режиссерский факультет РАТИ (ГИТИС). Я и многие молодые актеры были окрылены такой возможностью. Но набор перенесли на следующий год, а потом еще на следующий. Мои нервы не выдержали такого ожидания, и я рванул в Москву сам. За год до этого снялся в дипломной работе Булата Юсупова «Стеклянный пассажир», что тоже повлияло на мой выбор — поступил на режиссерский факультет ВГИКа, в мастерскую К. Г. Шахназарова и А. А. Эшпая.

— Расскажите, пожалуйста, о Международном фестивале ВГИКа, где вы столь успешно дебютировали. В нынешнем году фестиваль отмечает 25-летие, а между тем он малоизвестен.

— Фестиваль очень интересный и полезный в смысле обмена опытом и традициями. Во ВГИК съезжаются представители разных кинематографических школ мира, учатся сами, учат других. Очень хорошо показывают себя израильская, немецкая школы. Для молодого начинающего режиссера такой фестиваль — хорошая возможность довольно громко, даже, можно сказать, на мировом уровне заявить о себе. После вгиковской победы мой фильм, например, был небезуспешно показан на «Кинотавре», «Сталкере».

— Наверное, отправной точкой, творческим импульсом для режиссера является все-таки сценарий. Как вы нашли друг друга с Анастасией Истоминой, также получившей приз ВГИКа, на ярмарке сценаристов или как-то иначе?

— Настя училась со мной. Сейчас вместе с мужем в Москве пишет сценарии и ждет финансирования дебютного полнометражного фильма «Бессонница», съемки которого планируются следующим летом на Белом море. Вообще, найти подходящий сценарий очень тяжело. Будущие режиссеры перелопачивают горы литературы в поисках чего-то своего, и ярмарки сценариев, честно говоря, помогают мало. В Настином сценарии мне, прежде всего, понравилась атмосфера, там был воздух, воздух правды. Считаю, что хороший сценарий — 80 процентов успеха. Мне повезло — нашлась литературная основа будущего фильма, прекрасно справился со сложной ролью главный герой — хотя и непрофессиональный актер, но сыгравший на удивление достойно. Маулитбай Ямалетдинов очень чутко реагировал на все мои замечания, и результат получился, по-моему, прекрасный.

— Многие зрители с нетерпением ждут довольно широко разрекламированного «Ловца ветра». В каком состоянии фильм?

— Честно говоря, в довольно печальном. Все это было затеяно аж в 2002 году. Свою поддержку, заключающуюся в 50-процентном финансировании, обещало Федеральное агентство по культуре и кинематографии. На треть картина должна быть профинансирована из бюджета республики, остальнoе обязана изыскать сама киностудия «Башкортостан». Но сложность-то в том, что жизнь у нас, чем дальше, тем непредсказуемей и плохо поддается расчетам, а смета не менялась с 2002 года. Картина снята на четверть и заморожена до весны или лета следующего года — мы надеемся найти средства. Рискуем очень сильно, так как в картине снимаются старик и мальчик — время работает не на нас.

— Вернемся к ленте «Ночью можно». Она, безусловно, производит впечатление сильного и оригинального фильма, но все-таки не лишена некоторой узнаваемости — угадываются мотивы Андрея Тарковского и Алексея Германа. Есть ли у вас примеры не для подражания, конечно, но для уважения?

— Мне очень нравится французский режиссер Жан-Пьер Жене (вспомним его самый знаменитый фильм «Деликатесы»), американец Терри Гиллиам («Бразилия»), голландец Йос Стеллинг («Летучий голландец», «Иллюзионист»). Предпочитаю фильмы, где присутствует, можно сказать, материальная культура, продуманная до мелочей среда, в которой существуют герои, свой, ни на что не похожий мир. Я не отрицаю влияния Тарковского и Германа. Их фильмы смотрят с первого курса — все равно все откладывается в голове, и, если нравится какой-либо ход, хочется использовать его в своей работе. Ведь за первое десятилетие, как было придумано кино, были разработаны почти все его приемы. Существует всего 36 возможных сюжетов, как подсчитал один из киноведов, и почти нереально изобрести что-либо новое.

— Каким вы видите будущее киностудии «Башкортостан», способно ли наше кино достойно представлять республику на российском кинорынке?

— Вот мы и подошли к главному и волнующему меня вопросу. В ближайшем будущем я пока таких перспектив не вижу. Нет материальной базы, нет современной аппаратуры — вся съемочная группа на моем фильме была из Москвы, и вся техника оттуда же, а работать москвичи привыкли, сами понимаете, по московским ценам.

— А если заняться подготовкой своих кадров?

— Ребята уезжают учиться и уже не возвращаются. А кто возвращается, в скором времени все равно уезжает в Москву или старается наладить собственный бизнес. Студенты со второго курса начинают подрабатывать на телевидении, где-то еще и получают за это приличные деньги. Имея там в среднем 1000 долларов, трудно согласиться на здешние две тысячи рублей. Можно, конечно, решиться и на небольшие деньги, если есть простор для самореализации, но и здесь все упирается в финансирование. Поэтому, считаю, необходимо решение вопроса на государственном уровне.

— Вы работаете и в театре (премьера трагедии «Сэсэны» состоялась в феврале этого года), и в кино. В чем для вас заключается специфика театральной и кинематографической режиссуры?

— Чем мне нравится кино: один раз выложился полностью, со всей напряженностью душевных и физических сил и получил соответствующий результат, а театр все время держит в напряжении, ход спектакля связан с постоянной необходимостью что-то корректировать, подправлять. В театре, безусловно, своя прелесть — это магическое пространство сцены, где режиссер, актеры создают свой абстрактный мир, свою волшебную реальность. Условность театра притягательна, здесь работает фантазия зрителя, которому покажут веточку, а он, зачарованный, видит за ней целый лес, и у каждого он свой. Так что в любом случае дело это благодарное — лишь бы работать.

Живая планета Романа Сайфуллина
2005 год

Графика — дело мужское. Женщина по природе своей существо более эмоциональное и мягкое, и если причастна к творчеству, то мир в ее работах сияет красками, созвучными гармонии ее души. А графика предпочитает суровую монохромность — скупое сочетание черного и белого цветов, это искусство уверенной и терпеливой мужской руки, ведь недаром в переводе с греческого hrafo значит пишу, черчу, рисую. Но, рассматривая работы Романа Сайфуллина, я изменила мнение о графике как о виде искусства, доступном достаточно ограниченному числу любителей лаконичных форм самовыражения. Графика Романа нежна, глубока, философски многозначна и, возможно, дает ту глубину чувств, которую не может дать живопись, — часто сдержанно выраженные эмоции трогают больше, чем бурные проявления радости или горя.

Интерес к графике Романа Сайфуллина возник не случайно. В январе прошлого года издательской группой «Махаон» и Международным благотворительным фондом Владимира Спивакова при поддержке «Книжного обозрения» было принято решение о проведении ежегодного Всероссийского конкурса молодых художников-иллюстраторов «Золотой Махаон».

Задачами конкурса были выявление и поддержка молодых художников (от 13 до 25 лет) в их профессиональном развитии на всей территории Российской Федерации, независимо от места жительства и полученного образования. На конкурс было прислано более 1500 самых разноплановых работ. В мае нынешнего года состоялось заседание жюри во главе с заслуженным художником Российской Федерации Б. А. Алимовым. Обладателем приза в номинации «Иллюстрации к произведениям о природе и животных» был объявлен Роман Сайфуллин — 21-летний житель Уфы. Он выбрал своей темой иллюстрации к повести Рамиля Зиганшина «Скитник». Его победа — не просто удача, а результат терпения, труда и таланта.

Трогательная в своей свирепости тигрица, защищающая малыша от благ цивилизации в виде дымящихся заводских труб, мятых консервных банок, бумажного мусора; юные женщины с удлиненными глазами, похожие на кошек, и кошки, похожие на мудрых женщин; нестрашная в своей материнской нежности львица, вылизывающая детенышей с изумленными глазами. Графика Романа — искусство, оказывается, мистическое. Плавная линия или резкий штрих как гипнотизерская палочка ведет за собой в сложный мир символов, образов, тайного смысла. Не зря, наверное, в нескольких работах Сайфуллина древние кельтские руны свиваются в тугую спираль, возносящую к глубоким тайнам космического разума, и кажется, что художник зашифровал в них свою душу и известные лишь ему одному ответы на наши бесконечные вопросы.

Работы Романа Сайфуллина, без сомнения, профессиональны и по-взрослому серьезны, хотя сам он еще совсем молод — студент 2-го курса Академии искусств. Всю жизнь, сколько себя помнит, рисовал.

Хорошо, что родители не протестовали против этого увлечения, пренебрегая сложившимся стереотипом художника как человека, ведущего богемный, нездоровый и нищий образ жизни. Мама привела начинающее дарование в кружок рисования во Дворец пионеров, затем, в 9-м классе — в Республиканскую художественную гимназию-интернат имени К. Давлеткильдеева. Из всех видов изобразительного искусства Роман выбрал графику. Недавно он делал доклад по истории искусств и увлекся монографиями о средневековом рыцарстве. Эскизы его рыцарской темы по-будничному правдоподобны и вместе с тем завораживающе сюрреалистичны: средних лет усталый человек в латах и шлеме едет в троллейбусе, смотрит задумчиво в окно, бредет по широкой площади среди спешащих людей, опираясь на меч, размышляет, не замечая суетной толпы.

Такая сосредоточенность на одной ведущей теме в жизни, безусловно, вызывает уважение, но неужели нет соблазна — свернуть в сторону, испробовать что-то новое? Он вообще тяготеет к классикам, чей талант проверен веками. А современные художники (в чем, по-моему, обоснованно уверен Роман) часто за абстракционизмом, символизмом и прочими якобы новыми формами и техниками скрывают просто неумение рисовать. Его кумир — Сальвадор Дали: изумительная техника рисования плюс глубокая философия, заключенная в картинах, до конца еще не понятых и не расшифрованных.

Графика Романа рождается как музыка, в ней есть свои паузы, свой минор, свой мажор, она не загромождает пространство, а создает живой, дышащий мир. «Я верю, но не в Бога, — говорит Роман. — Я верю в высшую справедливость, в то, что наша планета живая и все в ней взаимосвязано: горы, реки, сухая веточка старого дерева, облако, застывшее в спокойной голубизне летнего неба».

Истина далеко не нова, и лишь внимательный, неравнодушный взгляд различит, как в трепете листьев на ветру, стремительном полете птицы в глубоком океане неба, мудром взгляде неподвижно сидящей кошки поет и дышит живая планета Романа Сайфуллина.

Радик Шахмаев: каскадёр, которого приглашают побыть актёром

2006 год

Радик Шахмаев уже неоднократно являлся героем наших публикаций. Фильмы, снятые режиссерами Башкортостана, занимают в последнее время заметные места в российской кинопродукции, но кино в нашей республике — искусство молодое, а потому профессия Радика — каскадер — все еще остается довольно необычной. Мы с удовольствием продолжаем следить за кинокарьерой нашего героя, тем более что имена режиссеров, приглашающих его в свои картины, все известнее, а участие в съемках приобретает уже совсем другой, не трюковый оттенок.

«Публика ждёт, будь смелей…»

Хотя, по правде говоря, не Радик пришел в кино, а, как он говорит: «Кино само нашло меня». Ведь с детства будущий специалист по кинотрюкам мечтал только об одном: стать цирковым артистом. Говорят, если чего-то очень хотеть — желание сбудется, даже когда конкурс на место 100 человек. К концу четвертого курса осталось всего 20 таких — настырных, с мечтою в сердце и упорством в крови. Мастерство и профессионализм, заработанные годами упорной учебы, привели Радика на арену московского цирка, а затем и за океан, на гастроли в Америку.

Теперь уфимский акробат может с полным основанием и небрежным равнодушием упоминать о знакомстве с Чаком Норрисом («совершенно нормальный дядька, никакой звездности») и Стивеном Спилбергом («интеллигент»). Правда, неизвестно, что больше запомнилось молодому артисту: знакомство с голливудскими знаменитостями или оглушительно успешные гастроли по 35 городам, с аншлагами, терпеливыми очередями, стреляющими лишние билетики и двадцатью тысячами зрителей в битком набитом Дворце спорта.

Чем занимаются молодые пенсионеры

Цирковой век короток — 15 лет, Радик отработал 19 и в звании заслуженного артиста российского цирка вышел на пенсию. Но кино к тому времени уже коварно проникло в жизнь молодого пенсионера. Еще будучи демобилизованным из армии, герой наш три месяца «отдыхал» на съемках фильма «Приходи свободным» о народном герое Чечни генерале Шамиле и дублировал там Дмитрия Золотухина, выполняя все трюки с лошадьми. С тех пор у Радика и завязался роман с двумя музами: кино и цирком. Но любовь к цирку все-таки перевешивала все — акробат становился трюкачом только в свободное от арены время. У каскадеров в отличие от актеров никаких портфолио нет, их знают наперечет все режиссеры. И у Радика, снимающегося с 1983 года, недостатка в предложениях нет. Только что отказался от четырех картин, чтобы приехать домой, погостить у мамы в Стерлитамаке.

Так трудно ли быть богом?

Имена режиссеров, с которыми в последнее время сотрудничает теперь уже артист Шахмаев, вызывают благоговейный трепет у киноманов, предпочитающих как интеллектуальное кино, так и зрелищные блокбастеры, в производстве которых наш кинематограф тщится переплюнуть проклятый Голливуд.

Два года Радик работал с Алексеем Германом в давно ожидаемом фильме «Трудно быть богом». Зная нашего земляка еще по картине «Хрусталев, машину!», Герман дал каскадеру и небольшую роль, не освобождая, однако, и от выполнения трюков. Их много, и в силу сюжета они достаточно специфичны, с оттенком средневековой эффектности: бои на мечах, стрельба из лука, работа с лошадьми. «Алексей Юрьевич действительно большой мастер, — считает Радик, — каждый кадр он скрупулезно вымеряет, долго репетирует, добиваясь наибольшего правдоподобия, натуралистичности. Он не занимается штамповкой, он действительно творит, прислушиваясь к мнению буквально каждого члена съемочной группы. Алексей Юрьевич и каскадеров берет в соавторы. Если мне кажется, что какой-то трюк я могу сделать лучше, я его показываю ему (как правило, он любит, чтобы это делалось три раза), и когда режиссер конкретно уверен во мне, говорит: „Да, мне это нравится“. Очень дотошный человек».

Любовный треугольник уголовного мира

«Я каскадер, которого приглашают побыть актером», — смеется Радик. «Побыть актером» ему посчастливилось в последнем фильме Виктора Мережко «Сонька — золотая ручка». У Радика внешность артиста с отрицательным, как сейчас говорят, обаянием, и роль ему досталась соответствующая — Улюкая, друга, преданного телохранителя главной героини, «злого костолома», как характеризует своего героя Радик, — личность, кстати, историческую, достоверную. Правда, начинающий актер и бывалый каскадер не любит делить мир на черное и белое и по своему разумению и с молчаливого согласия режиссера слегка облагородил роль безнадежно влюбленного в легендарную воровку разбойника. Сам Мережко выступает в этой картине сразу в трех ипостасях: как режиссер, как сценарист, как актер. Радик-Улюкай — одна из сторон любовного треугольника, причем сторона страдательная, потому и вызывающая сочувствие и жалость.

Чингисхан из Японии

Не знаю, как насчет хлеба, а зрелищ сейчас хватает и нашим, и зарубежным кинозрителям. Наш кинематограф не отстает от Голливуда в старании развлечь народ, тем более что заимствовать сюжеты из чужой истории нам не надо. У нас своих на любой вкус всегда хватало. Правда, когда за дело берется профессионал, возможно, блокбастер как жанр можно будет назвать не этим занесенным из-за океана лязгающим словом, а просто хорошим фильмом.

Сергей Владимирович Бодров собрал целый интернационал в своей новой ленте «Монгол» — о юности, взрослении и превращении в неординарную личность, пожалуй, самого известного монгольского правителя Чингисхана. Самого воителя играет актер из Японии, его друга — кинозвезда из Китая Сун-Хун-ли, а в войске хана дружно, плечом к плечу сражаются монголы, казахи, китайцы, японцы и русские. В этой ленте одного из соратников Чингисхана играет Радик. Герой его, правда, до конца фильма не дожил — погиб, защищая своего повелителя. Но трудностей во время съемок актеру хватило. Быть натуральным монгольским воином — дело тяжелое в буквальном смысле слова: оружие использовалось настоящее, костюмы — настоящие и — воевать так воевать — приходилось по восемь часов не слезать с седла. Зато когда Сергей Бодров-старший, закончив работу с уфимским актером, собрал всю съемочную группу и сказал: «Давайте поблагодарим Радика за хорошую работу», все дружно зааплодировали.

Понемногу о разном

Большинство зарубежных фильмов сейчас держится на спецэффектах, поэтому западная школа кинотрюков, конечно, должна быть сильной. Уступают ли наши каскадеры в мастерстве своим заокеанским коллегам? «Конечно, нет», — считает Радик, а в чем-то мы даже выше их на две головы, например, в исполнении особо опасных элементов: мы более рискованные, но и головой работаем больше. У Радика есть и фирменные трюки: являясь мастером спорта СССР по спортивной акробатике, он больше всего любит эпизоды, где надо демонстрировать свой талант в этой области. А еще давняя любовь, из детства — это лошади. В этой привязанности «виноваты» дедушка, державший в деревне жеребца, за которым летом ухаживал маленький Радик, и Гойко Митич — незаменимый индеец из старых вестернов.

А еще суровый монгольский воин, жестокий разбойник из дореволюционных времен любит заниматься благотворительностью: со своими рассказами о кино, о сложностях профессии, с видеороликами он объездил более 30 российских детских домов, превращаясь на время в доброго Деда Мороза, дарящего детям лыжи и сладости. Вот такие они, разные роли Радика Шахмаева, про которого уже можно вполне уверенно сказать: «актер, которого приглашают побыть каскадером».

Гюлли Мубарякова: «На сцене лепишь другого человека, но со своей душой»

2006 год

Гюлли Арслановна Мубарякова. Это как раз тот случай, когда мнение чиновников, решающих, кого одарить, а кого обойти званиями и наградами, полностью совпадает с мнением простых зрителей, любителей театрального искусства, собственно тех, для кого любит, страдает и умирает актер на сцене. Народная артистка СССР, профессор кафедры режиссуры и мастерства актера Уфимской академии искусств, лауреат Республиканской премии имени Салавата Юлаева, почетный гражданин Уфы, для театралов и почитателей она — Медея из одноименной трагедии Еврипида. Шафак, а затем Танкабика из трагедии Мустая Карима «В ночь лунного затмения», Хафаса из спектакля «Матери ждут сыновей» А. Мирзагитова.

Осенью этого года Гюлли Арслановна отметила свой юбилей. Газета присоединяется к многочисленным поздравлениям поклонников и друзей актрисы, годы жизни которой текут своей чередой, не умаляя ни ее таланта, ни обаяния.

— Гюлли Арслановна, расскажите, пожалуйста, о своих учителях: Ольге Пыжовой и Борисе Бибикове.

— Это ученики Константина Станиславского, непосредственно с ним работавшие, выпускавшие с ним спектакли. А Пыжова была еще и супругой Василия Качалова, играла с Леонидовым, Москвиным. Пыжова и Бибиков воспитали целую плеяду великолепных актеров. Например, их выпускники составили труппу Алма-атинского академического театра, был у них замечательный курс татарских актеров, да и наша башкирская студия славилась на весь институт. Параллельно Пыжова и Бибиков работали во ВГИКе. Руфина Нифонтова, Вячеслав Тихонов — это тоже их выпускники. А что лучше скажет об учителе, чем громкое имя ученика, ставшего ведущим актером какого-либо театра, достойно себя показавшего, заслужившего любовь и признательность зрителей, критиков и продолжившего дело старшего поколения.

— Трудно избежать, наверное, надоевшего вам вопроса: как повлияли ваши знаменитые родители на выбор профессии?

— Я выросла буквально в театре. Дети актеров — «закулисные» дети. Вообще-то родители были против, очень против. Мама, правда, относилась к выбору более лояльно: «Ну, попробуй, может быть, получится».

— Сейчас, конечно, можно сказать, что вы уже давно состоялись как актриса. Но, думаю, было очень трудно работать в театре первые годы. С такой фамилией не избежать сравнений, пересудов, сплетен.

— Действительно, очень было непросто. Ответственно и трудно найти именно свой голос, свою дорогу. Успех родителей обязывал ко многому. Я старалась и старалась слишком. А излишнее старание не приводит ни к чему хорошему. Защиты у меня не имелось — отец (народный артист СССР Арслан Мубаряков — авт.) был очень суров, профессиональным советом не помогал. Тогда, по молодости лет, — было обидно. Он даже не смотрел спектакли с моим участием. Принципиально, видимо. И не скоро у него как-то вырвалось: «Смотри-ка, доченька, тебя же хвалят». Сейчас, думаю, так и надо было: я занималась, верила только в свои силы, падала, вставала, снова падала и снова вставала.

— Сейчас вы уже сами передаете свой театральный опыт студентам, преподаете актерское мастерство. Какие они — нынешние кандидаты в актеры?

— Преподавание — это очень интересная работа. Я сама заряжаюсь от ребят какой-то особой энергетикой. Конечно, с каждым годом молодые люди приходят немножко другие. Они прячут свою душу, свою натуру за десять, двадцать замков, и каждый нужно открывать. А сверху все наносное: развязность, ложная, неестественная свобода. Раньше мы «расковывали» своих студентов, учили тому, чтобы руки, ноги не были деревянными. А сейчас, наоборот, их нужно «собирать». Молодежь у нас хорошая, талантливая, но не потеряла бы она свое естество, свою натуральность. Ведь самое интересное пополнение идет из глубинок, из деревень. И московские театральные вузы, кстати, не исключение. Насколько же сильны наши корни — время покажет.

— В энциклопедиях вас называют актрисой трагического амплуа. Вы согласны с таким определением, и вообще, должно ли быть у актера амплуа или его мастерство может быть универсальным?

— Принадлежность актера к какому-либо амплуа идет издавна: инженю, травести, лирическая героиня, герой-любовник, социальный герой. Думаю, если увидели и полюбили меня в трагических ролях, наверное, так оно и есть. Да и мне ближе именно такие роли. Трагическая героиня отличается масштабностью образа. Конечно, постоянно рвать душу очень тяжело, да и не всегда такие роли бывают. Хотя я ими обделена не была: у меня действительно целый ряд таких крупных ролей. Но я с удовольствием вспоминаю участие в спектаклях иного плана: например, «Башмачки» — сначала я играла роль Сарвар, этакой неженки, а потом сыграла ее мать, за что получила журналистскую премию как лучшая исполнительница роли второго плана. И таких ролей у меня немало. Гибкость должна быть, а как же? Ведь и в жизни бывают, к счастью, самые разные моменты.

— Грех жаловаться, играли и играете вы много, и все же, есть что-то недосказанное, несыгранное?

— Для актеров, а особенно для женщин-актрис важно, чтобы тебя вовремя увидели в какой-то роли и предложили ее сыграть. Актеры — люди очень зависимые: от режиссеров, от авторов, от настроения. Я очень хотела сыграть Анну Каренину, хотелось бы сыграть в чеховских спектаклях, как-то не получилось. Правда, сейчас наш молодой и талантливый режиссер Айрат Абушахманов хочет поставить «Вишневый сад», и я надеюсь, что роль Раневской достанется мне. Вообще, у нас с самого начала театр был психологический, и мы очень рады, что наш молодой режиссер работает именно в этом направлении. А признанием того, что работает он в правильном направлении и делает это талантливо, стала замечательная победа на недавно прошедшем фестивале «Туганлык». Его несомненный дар как режиссера признали и искушенные московские критики — это многого стоит.

— Какая же роль из сыгранных любимая?

— В каждую вкладываешь столько души, столько своего, что сказать, что какой-то образ я люблю больше, какой-то меньше, невозможно. Моя героиня — уже я, я — это она. Очень люблю свою Танкабику из спектакля по трагедии Мустая Карима «В ночь лунного затмения». К ней отношение особое. Я, еще учась в Москве, любила ходить в зоопарк, увидела там орлицу: она сидела одна, прикованная цепью к какому-то пеньку, и когда мы встретились с ней глазами, такую ненависть я увидела в ее взгляде, такую обиду и боль — она прикована, а должна парить в небе. Я даже отшатнулась. А когда пришла во второй раз, орлица вдруг расправила крылья, огромные, двухметровые, хотела взлететь и, конечно, не смогла. Вот это как-то запало в душу. Мне доверили роль Танкабики после гениальной игры народной артистки СССР Зайтуны Бикбулатовой. Приступить к роли после нее было страшно: с какого же боку подойти? Как вдруг мне вспомнилась эта орлица, ее взгляд. От этого впечатления я и отталкивалась в работе над ролью.

Очень хотелось сыграть Медею. Я играла ее, но, может быть, не до конца раскрыла образ: спектакль шел мало, я только облизнулась.

Мне посчастливилось исполнить почти все женские роли в спектаклях, поставленных по пьесам Мустая Карима. Это было для меня не только счастьем, но и уроком жизни. Так не хватает добрых глаз, улыбки нашего любимого поэта и писателя. Он как никто понимал актеров. Если бывал с чем-то не согласен, то говорил об этом осторожно, интеллигентно, боясь обидеть, ранить исполнителя, но всегда настаивал на своем. Каждый свой поступок я и сейчас выверяю по нему: одобрил бы или нет. Когда он молчал — это было хуже всего.

— А помните, как вы первый раз вышли на сцену? Какие ощущения у вас при этом были?

— Первый раз на сцену я вышла, когда мне было семь лет. Мне поручили роль Сары в пьесе «Тукай», автора я не помню. Мы тогда работали в оперном театре. Огромная сцена, огромный зал, а я такая маленькая. И вот приближается момент, когда я должна выйти, а меня всю колотит. Это надо же с ребенком так поступить! И вот меня вытолкнули на сцену, и как только вытолкнули, все вдруг прошло, я стала действовать так, как мы репетировали.

— Скажите, что для вас профессия актера: вечный праздник — ведь проживаешь множество жизней, встречаешься с авторами, людьми, как правило, интересными, гастролируете — или душевная каторга? Я ведь даже представить не могу, сколько сил нужно потратить, чтобы умереть на сцене…

— Конечно, не каторга, актерство — потребность души. Создаешь, лепишь из себя, из своего «я» другого человека, но со своей душой, и этот процесс, когда складывается все хорошо, доставляет мне большое удовольствие, духовную радость. Самый приятный момент, когда уже состоялся эмоциональный контакт с энергетикой зрительного зала. Вот после спектакля остается опустошенная душа, и отхожу я долго, все переживаю какие-то сценки заново, что-то переставляю: где я сфальшивила, что-то недоиграла, не так сказала — такая вот жизнь. У меня она была удачная еще и потому, что я работала с хорошими режиссерами. Это, в моем понимании, такие режиссеры, которые видят то, что ты сама не видишь: где лжешь, где искренна.

— Проживая множество жизней на сцене и одну в реальности, вы для себя определили, что для вас главное, в чем суть и смысл существования?

— По-простому, очень, очень просто — чтобы дети мои были здоровы, да и себе я здоровья желаю, а если по большому счету: театр — дело моей жизни, дело жизни моих родителей, и очень хочется, чтобы после нас этот театр набрал новые обороты и жил. Я отдала ему свою душу и нервы и не хочу, чтобы все это куда-то ушло.

Тимур Гарипов: «Я говорю людям правду, какой бы она ни была»

2006 год

Актеру Тимуру Гарипову трудно подобрать амплуа — тот тип роли, который зависит от возраста, внешности, стиля его игры: в любом спектакле он естествен и органичен. Внутреннее чутье и деликатность, внешность и утонченная пластика позволяют ему как примерить маску душевно надломленного героя, колеблющегося между трагедией и комедией, так и убедительно выглядеть в роли самого знаменитого благородного борца за справедливость и торжество добра: наш герой засветился на сцене Башкирского государственного театра оперы и балета в роли Дон Кихота. Театр как жизнь, актеры — тоже люди. Что скрывается за гримом Тимура Гарипова, какие сомнения, надежды, мечты?

— Почему, выбирая профессию, вы сначала поступили в мединститут?

— Ближе к окончанию школы нужно было решать — кем быть, и профессия медика пришлась мне как-то по душе. В моем понимании врач — не просто специальность, а особый склад ума, особый склад человека, делающего нужную, полезную работу.

— В конечном итоге вы недалеко ушли от школьной мечты: врач лечит тело, актер врачует душу…

— У меня такое впечатление на данный момент, что актерство, наоборот, засоряет душу, если говорить о попсе, современной эстраде, халтурных гастролях столичных звезд по наивной провинции.

— Для чего, по-вашему, зритель приходит в театр: отвлечься от повседневной, иногда безрадостной жизни, развлечься, дать работу уму и сердцу?

— Думаю, во многом эти походы в театр — отголосок еще старого времени, когда у людей было впечатление, что театр — это место, где происходит «нечто», нечто возвышенное, важное.

— Ну, а вы со своей стороны, что стараетесь дать зрителю?

— Правду. Правду, какая бы она ни была. Если играю отрицательного персонажа, я не стремлюсь его оправдать: вот тут он плохой, а вот тут хороший, стараюсь, чтобы явно прослеживались причинно-следственные связи, в результате которых мой герой приходит к разбитому корыту. Зрителю важно дать понять: почему это случилось. Герой спектакля так жил и вот к этому пришел, все логично.

— Запомнилась ваша роль Георга IV в спектакле «Приглашаю в вечность, Ваше Величество!». Острый конфликт художника, творца и власти в этой пьесе — разрешим ли он?

— Для меня смысл пьесы во внутреннем конфликте человека с самим собой, человека, облеченного властью. Есть люди, обладающие властью, но при этом воспринимающие себя адекватно как человека, а есть люди в том же положении, но ставящие себя при этом над людьми. Мой же персонаж поднялся надо всем человечеством, он сам так себя ощущает. Идет борьба человеческого начала и того положения, которое занимает персонаж. Поэтому он пытается прогнуть Кина под себя. Заигрывает с ним, но заигрывает так, чтобы тот признал его величие. В результате — унизительный конец.

— Говорят, плох актер, который не мечтает играть Гамлета. Какая роль для вас стала бы равнозначной этому образу, о чем вы мечтаете?

— Каждая роль несет какую-то идею, сыграть в спектакле — это не значит сыграть конкретного персонажа, а значит выразить определенную мысль. Что ты хочешь сказать людям своей игрой — это и означает для меня та или иная роль. Я не представляю конкретно, что именно, но хотел бы сыграть роль, воплощающую добро в противовес злу, торжествующему сейчас. Есть в русской литературе примеры таких героев: Нехлюдов в «Воскресении» Льва Толстого, Мышкин у Достоевского — это все архитипы людей, их можно поставить в любую обстановку, они везде уместны. Тот же Мышкин, как его зачастую играют, кажется сумасшедшим, но его можно так интерпретировать, что все остальные на его фоне будут выглядеть ненормальными, а сам он вполне обыкновенный хороший человек, как это, собственно, и есть. Он живет в гармонии с самой жизнью.

— Когда вы начинаете работать над ролью, от чего отталкиваетесь: от замыслов режиссера, от своего собственного жизненного опыта, от переживаний, раздумий по поводу роли?

— Конечно, прочитав текст, начинаешь размышлять о сути, которую необходимо сыграть, но только сам режиссер знает, чего хочет. Это он как бы заказывает музыку и представляет, в каком направлении все должно развиваться, иначе каждый будет играть по-своему: получится «Лебедь, Рак и Щука».

— Скажите, а вы в работе над пьесой соавтор или полностью подчиняетесь тому, что скажет режиссер?

— Будучи начинающим актером, я был полностью ведомым и требовал от режиссера, чтобы тот внятно объяснял мне рисунок роли. Теперь пытаюсь первым делом осмыслить: что зрители унесут с собой, какую трактовку роли, заложенную в нее энергию? Я хочу быть честным перед ними. Так приходит необходимость соавторства.

— Слышала, что вы человек верующий. Как мне кажется, по-настоящему верующих людей сейчас меньше, чем раньше, когда религия была под запретом.

— В 14 лет я окрестился в православной церкви. Это не было сделано под влиянием осознанного религиозного чувства. Все произошло как-то случайно, заодно с друзьями, просто возникла потребность в некоей защите. Мое первое отношение к Богу было скорее чисто потребительским.

— Родные спокойно восприняли ваш выбор?

— Папа у меня башкир, мама — русская, так что в семье к этому отнеслись нормально. Затем случился период увлечения восточными религиями. Я был в Адлере, смертельно скучал, было мне в ту пору 16 лет, в руки попалась литература по буддизму. Через эти книги дошло: у человека должны быть какие-то духовные рамки, ограничения. Так что домой вернулся уже кришнаитом, но родители перетерпели и это. Третий этап начался на первом курсе института. Прибежали друзья: «На вертолетной площадке стоят палатки. Там бесплатно раздают книжки». Миссионеры действительно раздавали духовную литературу. Они говорили о понятии греха, что за него существует наказание — вечные муки. Привели очень образный пример.

На Севере существует такой своеобразный обычай борьбы с волками. Берут нож и обмакивают его в кровь. Втыкают ручкой в землю. Волк чует запах крови, подкрадывается к ножу и начинает его облизывать, постепенно запах крови вводит его в полное исступление. Не помня себя, он облизывает и облизывает его, доходит до лезвия и режет уже сам себя. Грех также опьяняет человека и доводит до самоуничтожения. Я с тех пор стал более внимательно читать духовную литературу, и осознал не только любовь Бога ко мне, но и мои обязанности перед ним и людьми. Последний этап в моем становлении — это осознание того, что если я добиваюсь счастья для себя, то иду к полному краху. В один прекрасный момент посмотрел вокруг другими глазами. В мире все не само по себе, все разумно. Единственный выход — стать частью этого мира.

— А не идет ли ваша вера в разрез с вашей профессией? Ведь раньше церковь, например, жестоко преследовала скоморохов. Актриса Екатерина Васильева испрашивает благословения на каждую роль у своего сына — священнослужителя.

— Я говорил уже, что несу правду, а дело это, думаю, нужное и правильное. Работаю не для того, чтобы получить славу, почет, удовольствие от аплодисментов. Моя задача — играть для зрителей. Если эта правда дойдет, понятны будут переживания моего героя — то я свою работу выполнил.

— Известно, что вы пишете песни. Как появилась у вас эта потребность?

— Сначала я перекладывал на музыку псалмы, затем песни служили средством выражения моих личных переживаний, чувств.

— Раз уж вы так музыкальны, не появилось ли у вас желание написать музыку к какому-нибудь спектаклю?

— Чего-то мне для этого не хватает. Я реально оцениваю пьесу, представляю, как должен звучать тот или иной персонаж, но я не профессиональный музыкант. Я пишу, когда есть вдохновение, есть переживания. Чем отличается профессионал от любителя? Любитель пишет, когда есть вдохновение, профессионалу нужно сдать работу к сроку.

— В репертуаре театра, где вы играете, сейчас много музыкальных спектаклей с использованием пластики, танцев. Нет ли в планах постановки мюзикла, столь популярного нынче жанра?

— Труппа у нас молодая, и дело только в технических возможностях. Начинается ремонт театра, он продлится довольно долго, и вопрос о дальнейшем репертуарном выборе будет решаться не скоро.

— Избитое выражение: «Весь мир — театр, люди в нем — актеры». А в жизни вы тоже играете?

— Если я играю спектакль и начинаю ощущать себя суперактером, звездой, которую любит публика, то это ощущение ослепляет меня. И если я заканчиваю спектакль с таким вот чувством, выхожу из театра, то все окружающие меня — зрители, и вот пошел мой персонаж гулять по жизни. Но бывает (так и нужно), когда я помню, что я человек, который пришел сделать свою работу и должен сделать ее качественно. Я работаю не для того, чтобы меня похвалили, а для того, чтобы был счастлив зритель. Тогда выхожу из театра, и люди, которых я встречаю, — такие же люди, как и я, мои коллеги по жизни.

— Есть роли, которых боятся актеры, роль Ивана Грозного, например, Макбета. Нет ли у вас такого суеверия, не считаете ли вы, что исполнение роли накладывает на человека свой отпечаток?

— Нет, я бы не испугался сыграть Грозного, я бы испугался быть им по жизни, испытывая эйфорию от удачно сыгранной роли, чувствуя себя суперактером. Но это процесс контролируемый. Если играть Ивана Грозного и забывать, что ты человек, то все может случиться. Качества героя прилипают к человеку, и с таким характером он идет по жизни. Человек — воспитываемое существо, обучаемое. Он может привить себе любое отношение к жизни, может примерить самые разные роли и таким выйти в мир. Тогда это страшно.

К слову

Тимур служит в Республиканском академическом русском театре драмы с 1996 года — нынче у него юбилей. Время подводить итоги, подсчитывать победы, осмысливать поражения (хотя мне, как рядовому зрителю, они что-то не припоминаются). Время новых надежд и воплощения сокровенных замыслов. Жизнь еще только начинается…

Николай Куприянов: «В Уфе пейзаж стал совершенно компьютерным»

2006 год

Никто не спорит с тем, что возможности компьютерной техники безграничны. Вопрос в том, насколько машинные технологии имеют право вторгаться в столь тонкую материю, как изобразительное искусство. Вмешательство набора микросхем в область личностного самовыражения вызывает у многих негодующее фырканье, высокомерное презрение и бурные споры, подобные давним спорам физиков и лириков, материалистов и идеалистов, атеистов и верующих. Но Николай Иванович Куприянов, уфимский художник и педагог, похоже, успешно сочетает в своей работе потенциал компьютерной техники и вдохновение творческой личности. Поводом для нашей беседы послужил учебник Николая Ивановича «Рисуем на компьютере», вышедший в издательстве «Питер» в серии «Самое главное о…»

— Николай Иванович, литературы по работе с компьютером очень много, в том числе и по компьютерной графике. Почему возникла необходимость в новом учебнике, и чем он отличается от других учебников по этой теме?

— Я веду со студентами занятия по рисунку, а поскольку студенты — народ молодой, с множеством интересных мыслей, то захотелось на своих уроках заняться чем-то нестандартным, что и вылилось в идею рисования комиксов. Комиксы эти позднее были изданы в виде университетского сборника, устраивалась выставка нескольких авторов, и даже состоялась персональная выставка студента Бориса Котельникова. Идея настолько увлекла ребят, что последовали и дипломные работы в том же направлении, но уже более серьезные, в жанре мультипликационного кино.

Из семи сделанных фильмов, по меньшей мере, три заслуживают серьезного внимания. Процесс это сложный, у нас тут не студия Уолта Диснея, где трудится целая команда. Поэтому студент, взявшийся за выпуск собственного фильма, помимо умения рисовать, должен обладать задатками режиссера, сценариста, а самое нелегкое — заниматься озвучиванием, к которому привлекаются в основном сочувствующие сокурсники. Тем не менее, находятся энтузиасты, которые трудностей не боятся, и смело берутся за дело. Сам я пока создавал только короткие ролики, да и в комиксах не считаю себя мастером. Моя задача — создавать условия для развития способностей студентов.

— Получается, компьютерная графика выделилась в самостоятельную дисциплину?

— Да, есть такой предмет в учебной программе. Я преподаю его уже пятый год, и, конечно, в процессе обучения возникла нужда в хорошей, внятной методической литературе. Особенность моего учебника видна уже на обложке — использование программы WORD. Многие считают, что текстовый редактор для рисования совершенно непригоден. Но это далеко не так. В учебнике есть рекомендации по работе еще в трех программах, предназначенных для создания графики и анимации. Читатели оценили такой подход: в нынешнем году выпущен дополнительный тираж книги «Рисуем на компьютере».

— На кого рассчитан ваш учебник, если рассматривать его с точки зрения рынка?

— Конечно, написан он для студентов, и не просто студентов, а для студентов-художников, и не просто художников, а художников — будущих педагогов. Существует, на мой взгляд, проблема нерационального использования компьютеров в школе. Ведь в основном здесь ведется преподавание информатики, да и то в ряде случаев в ограниченном объеме. Многие издания для детей грешат обилием «сказочно-игрового» текста, вроде бы призванного облегчить понимание, а это отнимает место, время и просто отвлекает от сути дела. Мне кажется, что игра и сказка должны быть в самой графике, а не в инструкции по использованию графических инструментов.

— Имеет ли компьютерная графика будущее как самостоятельный вид искусства или это прикладной вид творчества? Когда-то ведь и фотографию держали в Золушках.

— Вся полиграфия держится на компьютерной графике, реклама, архитектура. В Уфе я вижу: пейзаж стал совершенно компьютерным. Все строящиеся объекты проектировались на компьютере, и на всех объемах, формах, цветовых оттенках это отразилось. Мы живем уже совсем в другом мире. Оформительские некомпьютерные элементы в архитектуре фактически исчезли. Хорошо ли это, плохо ли — не знаю. Некоторые, так сказать, натуралисты говорят: все кругом жесткое, нечеловеческое, механическое, не те цвета. А какие нужны цвета, когда в компьютерных программах их 16 миллионов оттенков — больше, чем различает человеческий глаз? Качество цвета зависит от вкуса и уровня способностей живописца. В этом году у нас готовится дипломная работа в жанре компьютерной живописи на холсте. Есть возможность создать полную имитацию масляной живописи, но надо ли это делать? Компьютерная живопись должна отличаться от традиционной. И она отличается. Эта «непохожесть» вызывает недоумение традиционалистов: не пейзаж, не портрет, неизвестно что. Вот это «неизвестно что» чаще всего можно назвать стилем «фэнтези».

— Почему вам так близок этот жанр?

— Фэнтези — это свобода для художника. Это реальность, которая зависит только от него самого. Хотя и здесь, конечно, есть свои границы.

— Думается, фэнтези во многом отталкивается от мифологии. У вас есть какие-либо предпочтения и любимые художники, творящие в этом жанре?

— Мне ближе всего сказки. Есть прекрасные вещи в этом ответвлении жанра, например, у братьев Хильдебрандт. Это чаще всего делается по конкретному тексту для книг, но техника исполнения — классическая живопись маслом. Тот же популярный Вальехо рисует в очень реальной манере, используя фотографии натурщиков. Фактически это самый академичный способ работы, только ускоренный за счет технологии. Сегодня даже реалисты рисуют не так, как в XVII — XVIII веке. Художники, творящие в жанре фэнтези, как раз и возвращаются к тем временам, на несколько столетий назад. Их абсолютно не волнует, что происходит сейчас. Из русских компьютерных «живописцев» мне запомнились работы художника, засветившегося в интернете под псевдонимом Анри. Из советских художников можно упомянуть Константина Васильева. Сам я начал писать картины маслом в жанре фэнтези еще в 80-е годы прошлого века.

— Не кажется ли вам, что чувство прекрасного — врожденное, и в каждом человеке живет художник. Просто система воспитания, окружение истребляют в нас это чувство. Как сохранить его, вырастив незлобного взрослого человека, ведь «гений и злодейство — две вещи несовместные»?

— Вопрос сложный. Конечно, процесс художественного развития ребенка поставлен неправильно. С детей требуют навыков реалистического рисования, а начинать надо в той последовательности, в какой развивалась вся история изобразительных искусств, то есть с пещерного времени. Ребенок сразу попадает не в ту культурную стадию, которая соответствует его возможностям, а в самую последнюю. Все настроено на то, чтобы побыстрее втолкать в детей все новейшие и последние достижения науки, техники и культуры. Ведь были времена, когда человечество не знало ни перспективы, ни анатомии, ни светотени, но художники уже рисовали и даже довольно здорово.

Обучение сейчас, условно говоря, идет по двум путям. Одни говорят: «Следует изучать технику рисунка, ту же перспективу». Другие: «Ничего этого не нужно, мы будем самовыражаться». Но даже в простейшем рисунке лица присутствуют элементы анатомии, и детям нужно приложить немало усилий, чтобы в этом разобраться. Как менялись правила изображения человеческих лиц в истории, кажется, вообще мало кого волнует. Самое поразительное что я прочитал за последнее время по искусству, это то, что существуют сомнения: когда же на самом деле жили и творили так называемые «древние греки и римляне» — до нашей эры или они вообще современники Леонардо да Винчи.

— Но есть же какие-то анализы, позволяющие определить возраст скульптуры, например.

— Но те, кто делают анализ — физики и химики, не разбираются ни в истории, ни в искусстве. Возможно, они стараются оправдать ожидания историков и ориентируются на заранее определенные даты. А что касается хронологии: накопившиеся исторические документы впервые были приведены в порядок (распределены по линии времени) лишь в XVII веке. Когда более достоверную хронологию пытаются обосновать математическим, астрономическим или иным каким-либо «объективным» путем, это не вызывает доверия. А если поговорить с художниками: голова Нефертити (XIV век до н. э.) по сложности исполнения сравнима с техникой скульптуры времен Леонардо да Винчи. Или взять творческую манеру Альбрехта Дюрера — такое впечатление, что он был знаком с компьютерной графикой.

— А может, он и сейчас бродит среди нас?

— Не исключено!

…Я вышла в мир, завораживающий компьютерными очертаниями зданий, столкнувшись при выходе с мудрым взглядом остробородого прохожего, похожего на Дюрера…

Амплуа Светланы Аргинбаевой — сильная женщина

2007 год

Увертюра

Говорят, путь каждого человека давно прочерчен незримым топографом. Если свернешь не туда, куда ведет тебя звездная судьба, подбрасывая на пути тайные вехи и указатели, то всю жизнь, как слепой котенок, будешь мыкаться в пыльном тупике сомнений, так и не понимая, зачем пришел в этот мир и откуда уйдешь с печалью в сердце. Рано или поздно постигаешь нехитрую истину: что-то делаешь лучше всех, принося радость другим, а своей душе покой. Так появляются на свет дети, которые начинают петь раньше, чем говорить, рисовать раньше, чем держать в руке ложку, танцевать раньше, чем ходить. И неважно, что мама у тебя врач и хочет, чтобы поющая дочка тоже лечила людей, а папа работает в горной промышленности и над головой — не голубое вдохновенное небо Италии, а за окном — медно-серный комбинат и карьеры Сибая.

Итак, сколько себя помнит, девочка поет, а в музыкальной школе тоже люди, и им свойственно ошибаться, и девочке объясняют, что желание учиться музыке — еще не все, нужны данные, а их-то как раз нет. Тут мама (надо отдать ей должное) не вдохновилась мнением учителей и не стала злорадно констатировать: «Я же тебе говорила!», а, попрощавшись с мечтой увидеть дочку в белом халате, наскребла денег на фортепиано и частные уроки. Правда, это были уроки не пения, а игры на упомянутом инструменте, но ведь и там даются основы музыкальной грамоты, что совсем нелишне для будущей певицы.

Кроме фортепиано, в доме прочно обосновались и другие четвероногие друзья: несчастные уличные кошки, голодные брошенные собаки. В квартире они появлялись стараниями детей, и по прошествии многих лет Светлана не жалеет добрых слов в адрес мамы. Ведь мы сто раз подумаем, расчетливо взвесим и, пожалуй, откажемся принять на себя хлопоты и ответственность за одного-единственного слепого и беспомощного котенка, а Светланина мама лечила, бинтовала, накладывала гипс сразу нескольким хвостатым пациентам, становящимся затем членами семьи, и ни одного слова не говорила против сердобольным своим детям, стараясь не задушить в них нежный росток сострадания и сочувствия.

Музыкальным же родителем стала для Светланы сначала Аэлита Хайрулловна Чембарисова, заслуженный деятель искусств РБ, а затем Раиса Галеевна Галимуллина, профессор тогда еще Уфимского государственного института искусств. Собственно, детей у Раисы Галеевны было много — все те, кто учился у нее вокалу в то время. Ее собственная дочь даже немного ревновала маму к целой куче подкармливаемых и пригреваемых приемышей.

Любовь учителя и учеников была взаимной, а кроме любви, считает Светлана, в процессе учебы нужна вовсе не строгость, а прежде всего доверие. Если считаешь, что учитель прав, его школа — это то, что тебе нужно, тогда и замечания принимаешь адекватно. Без доверия и веры что-либо дать или получить невозможно.

Первый бал «Наташи Ростовой»

Четырнадцать лет назад в Твери состоялся первый международный конкурс Светланы — имени С. Лемешева. Голосистая делегация из Башкортостана была одной из самых многочисленных, и юной дебютантке, наверное, было не так уж и страшно. Причем наша делегация отличалась не только количеством, но и качеством, да так, что в Твери заговорили об особенной вокальной башкирской школе. Первое выступление с большим оркестром, импозантный дирижер-прибалтиец — и Светлана в числе дипломантов.

Вокальный же конкурс имени Ф. Виньеса состоялся несколько позднее — в 1993 году, и немного подальше — в Испании, в Барселоне, да и престиж у этого музыкального форума был неизмеримо выше: конкурс имени Ф. Виньеса был, есть и остается одним из самых значимых, и съезжаются туда сливки, элита мирового вокального сообщества. Для кого-то Барселона — дом родной, для Светланы это была чужая планета: впервые — заграница, такое же синее, как в России, но не свое море и совершенно не наши люди кругом. Ну и какая же Испания без таинственных страстных незнакомцев? За кулисы к Светлане геройски прорвался настойчивый молодой человек, но к удивлению артистки из уст симпатичного мачо полилась татаро-башкирская речь. Любезный кавалер пригласил растерявшуюся даму пообщаться вечером в ресторане. Но, видимо, остатки совкового воспитания услужливо нарисовали в Светланином воображении яркие картины тех неожиданных подвохов и соблазнов, что могут ожидать заблудшую овечку, забывшую о социалистической морали и нравственности в самом центре коварного капиталистического общепита. Светлана не пошла, о чем жалеет до сих пор. Загадочный испанец под знойным барселонским небом и поныне будоражит ее воображение.

Конкурсы, конечно, вещь хорошая: других посмотреть, в смысле — послушать, себя показать, но как справедливо заметил один известный музыкант, сократить бы их количество раз в пять, а то пальцем ткнешь — попадешь в лауреата. С ним согласна и Светлана. В Европе, особенно в Италии или Германии, буквально каждая деревня или маленький городок устраивает свой крошечный, но фестиваль. Однако лишь победы на престижных форумах могут принести артисту признание, помочь реально оценить себя, разобраться в тенденциях развития мирового оперного искусства.

Пожалуй, главным призом для Светланы стала трехгодичная стажировка в Оперной академии итальянского города Озимо. Чести было много, а страха еще больше: язык незнаком, друзей нет, дом далеко. Дорогу до академии помогла осилить старая добрая валерьянка да еще, думаю, безрассудство молодости. А по приезде в Озимо Светлану ждал приятный сюрприз: академия была битком набита прилежными учениками из СНГ — таджики, киргизы, грузины, азербайджанцы, украинцы — маленький союз нерушимый. Все уже бойко щебетали по-итальянски и поначалу помогали Светлане, а проживание под одной крышей с уроженкой Апеннин и вовсе позволило артистке быстро овладеть этим языком на бытовом уровне.

Романтик из Сибая

Люди грамотные пишут о том, что Светлана Аргинбаева — певица многоплановая. Ее репертуар составляют оперная классика, культовая музыка и камерно-вокальная лирика. Но, несмотря на то, что Аргинбаева хороша во всех этих жанрах, самой себе она нравится в оперных спектаклях, это певица, которая любит играть. Другое дело, что сейчас так много музыки самых разных стилей и направлений, что человеку жадному до творчества не попробовать себя в них просто невозможно. Итальянские же знатоки считают, что мягкий, обволакивающий голос певицы хорош именно для исполнения церковной, духовной музыки.

Солнечный Моцарт, жизнерадостный Россини, меланхоличный Сен-Санс — их произведения так или иначе задевают нежные струны наших глубоко запрятанных чувств. Значит ли это, что для певицы важно, благодаря им, выплеснуть наружу романтические чувства, таящиеся в душе? «Я знаю возможности своего голоса, знаю, что должна петь партии, в которых он звучит наиболее выгодно. Потому и не гонюсь за количеством исполненных ролей. Мои роли — Далила в опере Сен-Санса «Самсон и Далила» или Шарлотта в «Вертере» Массне. Уникальность исполнения певицей этой партии признавали сами итальянцы: «Аргинбаева рождена, чтобы петь Шарлотту».

А вообще Светлана больше тяготеет к сильным, красивым женским образам, героиням, способным не пасовать перед трудностями, а уверенно идти по жизни, не сомневаясь и не оборачиваясь — тоже, можно сказать, своего рода героический романтизм. И это уже от характера актрисы.

Так кого же любил Онегин?

Но жить людям творческим совсем непросто. Приезжает певец с Запада, чтобы сделать приятное родному городу — дать концерт для любителей классической музыки. А также навестить родных, да просто, не напрягаясь, пообщаться на языке, знакомом с детства. И тут же работает сарафанное радио, злорадно разнося кухонные сплетни: «Все, голубок, отпелся, вышел в тираж, а теперь домой, нас развлекать, убогих и сирых». Но ведь у каждого свои приоритеты в жизни. Сейчас для Светланы важнее всего — учеба сына, возможность пообщаться с ним. И в этом видит она главный смысл и необходимость жить дома, на родине.

Некоторым исполнителям не по душе немыслимый авангардизм отдельных западных постановок, порой призванных развлечь скучающую, пресыщенную публику. А как принять нашему певцу, например, совсем не братскую привязанность Онегина к Ленскому и смерть последнего на дуэли по причине ревности, но вовсе не к Ольге? «Да, есть такие постановки, — соглашается Светлана. — Но ведь на Западе нет стационарных театров. Вся команда собирается всего лишь на несколько представлений. Существует много постановок, сделанных специально к какому-либо фестивалю. Публика видит, к примеру, пятнадцать — двадцать по-разному интерпретированных представлений «Балов-маскарадов» и имеет возможность выбрать, какой вариант ей нравится больше.

В наших стационарных театрах, где спектакли не сходят со сцены годами, выбирать стиль режиссуры нужно очень осторожно. Многое может просто не пройти. Да и роль провинциальных театров прежде всего воспитательная, приходящая на представления молодежь должна прочувствовать и понять, что хотели сказать создатели оперы или балета. Так что с авантюризмом лучше не спешить, а если уж использовать авангард, то не искажая сути произведения».

Тем не менее, выступая на западных сценических площадках, приходится вести себя как примерная ученица: контракт — это те рамки, которые ограничивают творческие вольности и режиссера, и актрисы. А чтобы сделать хорошую оперную карьеру, считает Светлана, кроме, конечно же, природных данных и хорошей школы, нужна гипертрофированная уверенность и ненормальная любовь к себе. Всех в большей или меньшей степени волнует вопрос: «А что думают о нас другие?», и артистов, как людей с тонкой душевной организацией, это тревожит, пожалуй, больше всего. Но ведь объективность, особенно в сфере искусства, вещь очень и очень неопределенная. Да и критики — такие же люди. Потому, чтобы не пасть духом при первом же сказанном искусствоведом «фи!» в твой адрес, необходима непробиваемость: ты делаешь все правильно и все спела хорошо! Критика, конечно, нужна, но это должна быть критика близких людей, которым ты доверяешь.

К сожалению, Раисы Галеевны, того самого человека, которому безоглядно верила Светлана, уже нет на свете, но есть места, куда певица всегда возвращается отдохнуть душой, почувствовать себя уютно, как в детстве под теплым одеялом в ветреную ночь. Это Париж — когда-то исхоженный вдоль и поперек пешком (из экономии), Италия — второй родной дом. И Уфа, ночная бархатная Уфа, встречающая с гастролей таинственным мраком длинной ленты аэропортовской дороги, в конце которой ее холмы, сияющие веселыми огнями, кажутся горой искристых самоцветов.

«Всегда будь со мной!»

Плохое настроение Светлана лечит проверенным чисто женским способом — шопингом. Дайте даме возможность пройтись по магазинам и купить одежду, которую, возможно, она никогда не наденет, — и со скукой и осенью в душе покончено. Но, думаю, плохое настроение у Светланы бывает нечасто, ведь это человек, занятый любимым делом. Хотя, если бы не пение, юридический мир получил бы неплохого специалиста. Труды Кони, Плевако оставлены в покое, а Светланин идеал — Елена Образцова — женщина с сильной активной энергетикой, Тебальди, а также Ширли Веррет, замечательная певица, которую, к сожалению, знают далеко не все. Знаменитая Мария Каллас не относится к числу авторитетов. Для Светланы Каллас — это прежде всего личность, этим она и брала. По ее мнению, прожившая бурную жизнь гречанка была первой ласточкой тех времен, когда раскручивались через скандалы и громкие романы.

У самой Светланы случались в жизни драматические ситуации с налетом мистики. Существует у итальянских театралов нехорошая примета, связанная с фиолетовым цветом. И для певицы на сцене, и для зрителя в зале этот сочный насыщенный цвет под строжайшим запретом. Не зная его нехороших свойств, Светлана надела на концерт, который должен был состояться на открытом воздухе, роскошное фиолетовое платье. Остолбеневший от такого невежества организатор концерта в панике отшатнулся от согрешившей певицы, но было уже поздно что-либо менять. Начался концерт замечательно, но как только Светлана появилась на сцене: хотите верьте, хотите нет — хлынул проливной дождь. Сцену и рояль заливали потоки воды, зрители метались в поисках сухого места. В конце концов рояль утащили в ближайшую церковь, публика и артисты перекочевали туда же, и концерт с грехом пополам был закончен. Но фиолетовое платье запомнилось Светлане надолго.

У самой певицы особых суеверий, связанных со сценой, нет. Встанет за кулисами: «Бисмилла рахман иррахим!» — и вперед. «Никогда не прошу помощи у Аллаха, а говорю: «Я сделаю и добьюсь всего сама, просто всегда будь со мной».

Салават Низаметдинов: «Зло имеет свойства бумеранга»

2007 год

Пять опер, две симфонии, многочисленные хоровые, вокальные и инструментальные сочинения, песни и музыка к драматическим спектаклям — и это все о нем, заслуженном деятеле искусств РБ и РФ, председателе Союза композиторов РБ Салавате Низаметдинове. Еще будучи студентом Уфимского государственного института искусств, начинающий музыкант стал лауреатом Международного конкурса в Праге, а по окончании института был принят в члены Союза композиторов СССР.

Вокальную симфонию «Разговор с Салаватом» отметили на Международном конкурсе в Чехословакии и Золотой медалью ВДНХ в Москве.

Еще больший интерес вызвала опера «Memento», принесшая композитору звание лауреата I премии престижного Международного конкурса «Филантроп».

Сейчас Салават Низаметдинов работает над своей шестой оперой «Накий» и мечтает воплотить в музыке одно из своих самых любимых произведений — повесть Александра Куприна «Гранатовый браслет». А вообще насыщенная, разнообразная, творческая жизнь музыканта вместилась всего лишь в полвека, во что трудно поверить, если бы не завершающийся в Уфе юбилейный фестиваль Салавата Низаметдинова, носящий название «Маэстро-50». И давший меломанам возможность оценить различные грани таланта композитора, а журналистам — повод пообщаться с интересным собеседником.

— Салават Ахмадеевич, кем был для вас Загир Исмагилов — учителем, наставником, другом, авторитетом в области музыки?

— Я не был непосредственно учеником Загира Гариповича, но безусловно признаю его авторитет как родоначальника башкирской оперы. Его «Салават Юлаев» — начало расцвета этого жанра в театральном искусстве республики. Он очень многое сделал и как общественный деятель. Правда, мое мироощущение, выражающееся в творчестве, совершенно иное. Его жизнь, его работа — это уже история, причем хорошие страницы истории. И я тоже теперь часть этой истории, потому что написано много и в этом смысле я, конечно, продолжатель дела Загира Гариповича Исмагилова. Состояние всех музыкальных «ниш»: опера, балет, симфонии, оратории — определяет, насколько развита культура в той или иной области, стране. В нашей республике эти «ниши», к счастью, заняты: традиции создания башкирского балета продолжает Лейла Исмагилова, симфоний — Рафаэль Касимов, Рустэм Сабитов, Данил Хасаншин-старший, кантат и ораторий — Нур Даутов. Словом, в Башкортостане — одна из мощнейших композиторских организаций в России. Москва, Питер, Казань — и мы. Всего в стране 42 союза композиторов, и, думаю, числиться в первой четверке — очень неплохо.

— Меня приятно удивил ваш выбор авторов при создании камерно-вокальных произведений: Блок, Лермонтов, Ника Турбина.

— В области камерной музыки, романсов для меня непререкаемый авторитет — Модест Петрович Мусоргский. Его творчество — это то, на что я равняюсь. Он умел правдиво отобразить слово посредством музыки. Боготворю Лермонтова. Для меня он не только великий поэт, его мироощущение, отношение к людям, любовь к жизни — это все мое. Пушкин, конечно, гений, но все-таки именно Лермонтов с его космическим мировосприятием мне роднее. Его я перечитываю с жадностью. Дошел и до отрывков, первых юношеских опытов, набросков, пьес, задумок. А после них взялся за любимых мною Лескова и Куприна. Никак не идет из головы «Гранатовый браслет», я перечитывал Куприна четыре раза, думаю, что-то выйдет из этой увлеченности.

Что касается других авторов, то цикл на стихи Ники Турбиной был написан в 1985 году. Тогда ее стихи попались мне случайно. То, что писала одиннадцатилетняя девочка, привело в состояние эмоционального шока:

«Жизнь моя — черновик,

На котором все буквы — созвездья,

Сочтены наперед все ненастные дни…»

Или:

«Слепой ребенок на куче хлама

Играл осколками стекла…»

Меня пробрала дрожь. Уже потом, остыв немного, составил цикл под названием «Черновик». Я пишу музыку на те стихи, которые сразу чем-то цепляют, изумляют, где я вижу какое-то важное для меня зернышко.

— Что вас радует и что огорчает?

— Радуют элементарные вещи: когда утром мы встаем и улыбаемся, вместе с нами поднимается солнце. Иду с работы — дочь несется навстречу, прыгает на руки с воплем: «Папа!». Сын у меня степенный, подходит не спеша с докладом о прожитом дне, об успехах, говорит сдержанно, как настоящий мужчина. Я в этом смысле обычный человек, не разучился радоваться самым разным вещам, и простым, и важным. Причем за себя и за других. Я думаю, это потому, что я человек не слабый, и это помогает мне чувствовать себя среди коллег-композиторов спокойно и несуетливо. Мне с ними делить нечего так же, как и им со мной. Если разобраться, мы часто размениваемся на мелочи, завидуем, а на самом деле всем ведь хватает места под солнцем, не стоит толкать кого-то лишний раз, чтобы получить от этого удовольствие.

А самая ненавистная для меня черта в людях — склонность к предательству, еще не люблю людей равнодушных. Все, чем ты задел человека (или обманул, не сдержал слово, прошел мимо), обязательно возвращается к тебе же самому. Вот этого нужно бояться и избегать.

— Творческие люди чувствуют, ощущают окружающих как-то особенно. Художник может заметить во взгляде и чертах человека фальшь, злобу или, наоборот, доброту и нежность, невидимую остальным. А как ощущают других людей музыканты?

— Я прежде всего вслушиваюсь в голос, тембр, речь собеседника, подмечаю, как эта речь складывается. Для меня важно, как человек выстраивает фразу, как он обращается ко мне. Совершенно очевидно, что есть какое-то сотое чувство, которое позволяет определить, что за человек перед тобой. Ну и, конечно, с годами приходит опыт. Хотя все равно иногда ошибаешься… Но мне везет на хороших людей. Взять хотя бы фестиваль «Маэстро-50» — я благодарен всем друзьям, коллегам, музыкантам, которые приняли в нем живейшее участие. Чувствуешь, что живешь и работаешь не зря. Вот, например, из Франции прилетел мой друг Ринат Лутфуллин, бросив работу, контракты, чтобы спеть в моем мюзикле буквально одну арию. Когда Флюра Кильдиярова не смогла выступить в симфоническом концерте, у меня выстроилась очередь из трех солистов, выучили все за два дня и все сделали. Это счастье!

— Скажите, из чего складывается для вас сочинительство музыки и в каких пропорциях: талант, ремесло, потребность души?

— У меня был замечательный преподаватель — Евгений Николаевич Земцов. Лозунг у него был такой: «Я — не все». И меня просил: «Никогда не делай того, что делают другие». Это ведь и в жизни так. Люди оправдывают свои неблаговидные поступки словами: «Все такие». Так вот, я — не все. Где толпа — меня там нет. Если толпа пишет конъюнктуру, зарабатывает на песнях, меня там нет.

Во-вторых, мною движет почтение к моей профессии. Заниматься надо каждый день, так же, как люди ходят на работу. Получается, не получается — ты садишься и пишешь, не выходит что-то — слушай музыку, разбирайся, как работали другие: Бетховен, Чайковский, Мусоргский.

В-третьих, нужно непрестанно искать и открывать что-то новое. Кажется, все уже написано: все симфонии, романсы, но ведь постоянно появляется что-то необычное.

А самое главное: ты встаешь утром, часов в десять садишься за фортепьяно или за рабочий стол. И должен нутром понять: сколько бы миллионов лет ни существовало человечество, никто еще до тебя не делал того, что сейчас будешь делать ты. Вот это состояние, когда ты просишь у Господа вдохновения, ощущаешь свою связь со Вселенной, мне очень нравится, именно оно заставляет меня работать, из этого состояния я стараюсь не выходить, как бы эмоционально сложно это ни было. В 1997 — 2000 годах писал оперу «Memento». Там шесть героев, и все они погибают. Я умирал вместе с ними. Зато в столичных газетах по поводу этой работы писали: «Уфимский оперный театр сделал то, чего не сделал театр, находящийся в пределах Садового кольца».

— Самый счастливый день в вашей жизни?

— Наверное, это 1979 год, вроде бы февраль, когда, будучи еще студентом, я получил уведомление о том, что стал лауреатом Международного конкурса в Праге. Это определило все в моей жизни, поставило ту планку, ниже которой я уже не имею права опускаться. Но это не единственный самый счастливый день. Был ведь еще день, когда родилась дочка Лейсан, ей сейчас три годика, ходит на все концерты, пока, конечно, еще не все выдерживает.

— А есть у вас в Уфе любимое место?

— Оперный театр, конечно. Я обожаю по нему ходить, я его знаю как свои пять пальцев. Еще люблю свой рабочий кабинет в общежитии Академии искусств, там хорошая светлая аура, легко работается.

— В списке ваших произведений — оперы, кантаты и романсы, симфонии, сюжетная основа которых — трагедия и любовь. «Гранатовый браслет», о котором вы говорили, — там тоже тесно переплетены страдания и нежность.

— Действительно, оба эти состояния души тесно связаны друг с другом. По Ивану Бунину, «любовь бывает всегда скоротечна и всегда драматична. Когда женишься — это уже совсем другое чувство». Я, конечно, не столь драматично смотрю на мир, но к своим произведениям на эту тему отношусь как к своеобразным детективам: взять человека, провести его через все душевные терзания и потом прикинуть — каким образом все это разрешить: так или эдак.

— Музыка должна развлекать, заставить задуматься, испытать какие-то эмоции, как по-вашему?

— Музыка в нашей жизни — все, а когда это — все, люди, как правило, ее не замечают, как не замечают, что дышат. Она везде — в машине, дома, на улице. Исчезнет — будет пустота. Без нее мир, возможно, провалился бы в тартарары. Ведь, смотрите, Союз развалился, а мы, композиторы, этого и не заметили, мы по-прежнему дружим друг с другом. Нас связывает не политика, не страны и континенты, нас связывает музыка. Мы не можем, допустим, прочитать какую-то литературу на незнакомом языке, а вот мелодия — это то, что понятно, близко и доступно каждому. Музыка объединяет, скрепляет и защищает нас, всю Вселенную.

— А как вы почувствовали, что вы музыкант?

— Да все как-то пришло само собой. Я с детства любил петь, пела вся семья, мама, папа, в основном народные песни. По соседству жила тоже очень музыкальная семья, мы их русскими считали, оказалось — мордва, замечательные люди. Я потом съездил в Саранск, познакомился с этой нацией поближе — какие же они добрые, красивые, открытые.

Так вот, жили дружно, любили петь, веселиться, маленький сосед играл на баяне. Я мечтал научиться играть, как он. Потом была уфимская школа-интернат №28. Детство, таким образом, было музыкальное, база — крепкая.

— Салават Ахмадеевич, вы композитор разноплановый, и все-таки есть жанр, который вам ближе всего?

— Конечно, это опера. Безусловно, работа над ней требует большого труда, времени, сил, но я по натуре — ремесленник, в хорошем смысле слова, я привык трудиться, потому что родом из интернатских крепких ребят, которые считают: ни одна секунда не должна пропасть даром. Нынешний молодняк идет какой-то физически слабый, разбросанный, устает быстро. Я работаю столько, сколько надо. Тем более в техническом плане работа упростилась благодаря компьютеру. В опере «В ночь лунного затмения» клавир насчитывает семьсот с лишним страниц, партитура — 900 страниц. Нормальный человек не выдержит такой работы. Я поменял пять секретарей. Так что компьютер для меня — очень удобный карандаш.

Наталья Мошина: «Не все творческие люди готовы экспериментировать»

2007 год

Писать пьесы — занятие сложное и, думается, часто неблагодарное. Роман, рассказ, очерк, эссе найдут своего читателя, и два человека — автор и тот, для кого он пишет, — заведут откровенный разговор. Любителей читать пьесы немного. Драматургу, наверное, как и художнику, необходимы не только душа и сердце публики. При воплощении пьесы на сцене появляется множество соучастников процесса: режиссер, композитор, артист. Именно они способны расставить акценты, может быть, незамеченные самим автором, и придать тексту новый смысл. А также исказить задуманное.

Однако как существовал бы пленительный обман театра, не будь столь эфемерного и чуткого искусства — драматургии. Создающие его люди способны расцветить холст своего воображения ясными и свежими красками придуманного или подсмотренного мира. А уже наше право — любить его или ненавидеть.

Молодому уфимскому драматургу Наталье Мошиной повезло. Первую ее пьесу «Треугольник», представленную на фестивале молодой драматургии «Любимовка» в Москве в 2004 году, отметили, а занявшая третье место на международном конкурсе «Свободный театр» в 2005 году «Техника дыхания в безвоздушном пространстве» была почти сразу поставлена на сцене двух заграничных театров — в Минске и Лондоне.

О себе и своих пьесах, о проблемах и сложностях современной драматургии размышляет молодой уфимский автор Наталья МОШИНА.

— Наташа, расскажите, пожалуйста, немного о себе.

— Родилась в Уфе. Когда была еще маленькой, папа всю семью увез на Север. Там, в Западной Сибири, мы прожили 19 лет, а с 2001 года я окончательно переселилась в Уфу, здесь живу и работаю. Мама всю жизнь трудилась в школе, учительницей немецкого языка, папа — механик, бульдозерист. Правда, вот уже двадцать лет, как его нет в живых. По образованию я психолог — профессия востребованная и нелишняя в любой области, хотя непосредственно по специальности не работала.

Первые свои «опусы» начала создавать очень рано. Конечно, это были какие-то незаконченные в большинстве своем и несохранившиеся вещи. В общем, я обычный домашний ребенок, читала, фильмы смотрела, что-то там писала. Какого-то мегахобби у меня не было, спортом не занималась, коллекционированием утюгов или фарфоровых собачек не увлекалась.

— Наташа, а сколько пьес сейчас в вашем творческом багаже? И почему увлекла именно драматургия — на мой взгляд, жанр очень сложный для творческого самовыражения. Прозаик, романист может создать определенную атмосферу, передать чувства через описание. Драматург же — только через диалоги.

— Сейчас у меня опубликованы или просто представлены на какие-либо конкурсы четыре пьесы. Первый мой опыт в этой области состоялся лет в 13. Это, конечно, были драмы исключительно из старинной жизни, под Чехова, Островского. Дело в том, что мне всегда нравилось читать «про ту жизнь». Когда было лет восемь, мамин девятый класс ставил миниатюру Чехова «Предложение» для какого-то школьного вечера. Это и была первая из прочитанных мною пьес. Вот с тех самых пор, наряду с подростковыми романами, рассказами и эпическими произведениями, я стала пробовать писать какие-то вещи для театра. Но дебютировала только в 2004 году, достаточно поздно. Первую пьесу «Треугольник», которая показалась мне неплохой, отправила на фестиваль современной драматургии «Любимовка» в Москву, узнав о нем по интернету на сайте «Новая драма». Затем ее опубликовал журнал «Современная драматургия», а в феврале этого года под названием «Завтрак. Обед. Ужин» поставил театр имени Николы Вапцарова в городе Благоевграде (Болгария).

Вообще-то, в серьезных литературоведческих трудах многие пишут о том, что драматургия — это самый сложный жанр. Хотя есть и такая поговорка, скорее шутливая, чем реально отражающая суть процесса: «Пьесы создаются легко: слева пишешь, кто говорит, справа — что говорят». И часто, читая какую-нибудь пьесу, видишь — именно этой поговорке автор и следовал.

Думаю, мне как драматургу надо учиться и учиться. Для этого в России существуют серьезные семинары, фестивали, конкурсы, где любой неленивый автор может почерпнуть для себя много полезного, научиться каким-то тонкостям, секретам мастерства. Это уже упомянутая «Любимовка», Свободный театр в Минске, семинар, проводимый в Москве лондонским театром «Royal Court», организованный при поддержке Британского совета. «Royal Court» — передовой театр, разрабатывающий просветительские программы и внедряющий их по всему театральному миру, открывающий имена новых талантливых молодых авторов. Этот пятидневный семинар, куда меня пригласили наряду с шестью молодыми авторами, очень много дал с точки зрения понимания драматургической кухни. Писательство — это ведь не только вдохновение, полет фантазии, это и ремесло.

— Ваша пьеса «Техника дыхания в безвоздушном пространстве» была поставлена в одном из лондонских театров, наверное, как раз на сцене «Royal Court»?

— Нет, это был другой театр. «Техника дыхания» была написана после семинара и заняла третье место на конкурсе «Свободный театр» в Белоруссии. Английский режиссер Ноа Беркстед-Брин, который поставил пьесу в Лондоне, долго жил в России, хорошо знает русский язык. Поэтому, предвосхищая вопрос, могу сказать: перевод он сделал очень адекватный. Я немного знаю английский, мы общались постоянно в процессе перевода, и в результате месяц «Техника дыхания» шла на сцене лондонского театра «Спутник». Сама я спектакль, к сожалению, не видела, но Ноа присылал мне рецензии. Все они были доброжелательными, положительными. В английской столице есть одна очень компетентная газета, буквально все лондонские театры на следующий день после премьеры торопятся узнать мнение ее критиков о своих спектаклях. Авторитет газеты, словом, непререкаем. Если газета сказала: «Фу!», значит, спектакль — фу! Постановки оценивают по пятибалльной шкале. Ноа после премьеры прислал мне восторженное письмо: «Наталия, мы тут все прыгаем от радости». Газета поставила им за пьесу 4 из 5 баллов, и это был для них настоящий праздник души.

— Некоторые наши известные и заслуженные артисты жалуются на отсутствие хороших современных произведений о простых людях, обычной будничной жизни и убедительно это обосновывают: Россия привыкла болеть за все человечество и мыслит глобальными масштабами, а задумываться о судьбе маленького человека, как это делал Чехов, например, для нас неактуально, неинтересно.

— С этим я абсолютно не согласна. Видимо, те, кто так говорит, не очень-то следит за современной драматургией. Надо еще разобраться, что понимать под «простым человеком». А герои Чехова, вообще-то, не такие уж «маленькие». Проблема, мне кажется, в том, что далеко не все мэтры готовы воспринимать новую драматургию. Если взять, например, чеховские коллизии, конфликты и поместить в современную квартиру, а не в поместье профессора Серебрякова, человек, «заточенный» под Чехова, это не воспримет. А таких пьес современных авторов, с житейскими страстями, душевными терзаниями, очень много. Так пишут уважаемые мной молодые авторы Вячеслав Дурненков, Юрий Клавдиев. Но эксперименты в искусстве не каждому по душе. Существует нашумевшая пьеса Василия Сигарева «Пластилин». Во время первой читки на фестивале «Любимовка» несколько лет назад автор получил экземпляр пьесы с чьим-то плевком на обложке. Вот такие страсти бушуют в среде творческих людей, где, казалось бы, все новое и необычное должно восприниматься, если не с пониманием, то хотя бы с уважением.

Однако ситуация в современной драме потихоньку меняется. Доказательством этому фильмы, снятые молодыми режиссерами: «Эйфория» — Ивана Вырыпаева, с множеством призов «Кинотавра», «Изображая жертву» — Кирилла Серебренникова, по пьесе братьев Пресняковых.

— Наташа, а какие темы волнуют вас, что служит поводом к написанию пьесы?

— Сложно ответить. Тема возникает как-то вдруг. Возможно, в процессе работы она видоизменится, повернется другой стороной. Безусловно, человеческие отношения — это то, что составляет предмет искусства. Все искусство — об этом, как все песни — о любви. Для меня интересны человеческие отношения, находящиеся на каком-то сломе, кризис, критический момент в чьей-то судьбе, отчаянная быстротечность жизни, те же простые люди, простая жизнь. В «Технике дыхания» у меня есть персонаж — актриса, обыкновенная женщина, живущая в маленьком городе, играющая в провинциальном театре, человек тяжелой, неудавшейся жизнью.

— Иногда складывается впечатление, что, если женщина берется за перо, снимает фильм, ставит спектакль, получаются вещи, как правило, если не отчаянно жестокие, то уж наверняка неординарные. Взять хотя бы фильм Лилианы Кавани «Ночной портье», пьесы Людмилы Петрушевской, да и ваша «Техника дыхания» уже самим содержанием к оптимизму не располагает — ведь это пьеса о жителях хосписа, онкологических больных.

— Когда я училась еще в университете и читала литературу по психологии, обратила внимание на интересную мысль. Суть ее сводится к тому, что женщины гораздо более жестоки, чем мужчины. В силу того, что дают жизнь, они подсознательно чувствуют себя вправе и уничтожать жизнь. Ведь о чем мы любим плакаться? Ах, бедные, несчастные женщины: и это нам, и то нам — рожать, и стирать, и убирать, а мужчинам — только летать по жизни. Возможно, отсюда и берут начало корни женской жестокости, по крайней мере, по отношению к противоположному полу. Опять же мужчины — это рационализм, а женщины живут чувствами, не рассудком, а сердцем. За счет этого в какие-то моменты они гораздо глубже и трагичнее осознают жизнь. В ситуации, которую они оценят как несправедливую и жестокую, могут создать что-то вроде «Ночного портье».

— Вы предпочитаете, чтобы режиссеры послушно следовали тексту или проявляли свое творческое «я», были соавторами?

— «Техника дыхания» шла в Минске, и с режиссером мы почти не общались, но постановка мне очень понравилась. Я уважаю режиссерское прочтение пьесы, когда тебе предлагают совершенно неожиданное решение. Некоторые испытывают разочарование, а мне это нравится, это интересно. Это заставляет меня по-другому посмотреть на текст, увидеть то, что я, возможно, подсознательно подразумевала, но объективно не видела.

Гали Алтынбаев: «Это я, аккомпаниатор!»

2007 год

Если уж начинать с самого начала, то родился я в Стерлитамакском районе в селе Аллагуват. Село было богатое, большое. Ну, что говорить, средняя школа насчитывала 1400 учеников! Первое, что о себе помню, — у меня была гармошка. Наверное, она появилась сразу же после пустышки. Папа, мама были люди разные по сути, по пониманию жизни. Мама — лирическая домохозяйка, папа — настоящий мужик, добытчик. Добывал пропитание, одежду, добыл телевизор и вот ее, маленькую гармошку. Некоторые, вспомнив старое, обзывали его кулаком. А что такое кулак — папа вкалывал день и ночь. Мамина же натура проявлялась в любви к чтению: читала она буквально все, что попадало под руку, вырезала какие-то заметки, а потом подкрадывалась ко мне: «Сынок, вот я тут интересное нашла, почитай, пожалуйста. Здесь все, что нужно мальчику: как правильно кушать, как спортом заниматься». Мягкая такая по характеру, чуть что — слезки мелкие из глаз. Я тоже получился ужасный лирик, только творческие эмоции, импульсы спокойно жить не дают.

Дальше вот что. Я пиликаю на своей гармонике, папа — на саратовской. Хотя был он человек абсолютно без слуха, но старался так, что когда возникал какой-то звук, он непременно с натугой подпевал голосом — все у него пело: и душа, и сердце.

Сам я стараюсь играть нестандартно — потому меня и узнают. Некоторые говорят, что исполнение у меня сложное или непонятное, просят сыграть попроще. Попроще-то я могу, но мне нужно выплеснуть то, что накопилось внутри — потому так и играю. Можно сказать, что я исполняю джазовые импровизации, хотя джазом не увлекался никогда. Но джаз — это состояние души, и это как раз то, что определяет мою манеру игры.

Ну, так вернемся к маленькой гармошке. Хотя ее уже не было — была двухрядка, хромка, затем саратовская гармонь. В шестом классе я играл на баяне, а баян в то время — это уже как оркестр русских народных инструментов сейчас. Деревня наша была между Салаватом, Стерлитамаком, Ишимбаем, и я — как витязь на распутье. Учиться в музыкальную школу поехал в Салават, имея в запасе всего несколько самых необходимых русских слов: «папа», «мама», «хлеб», «соль». Вот учительница попалась замечательная. Меня она понимала без слов, с одного взгляда. Поднимет, спросит, посмотрит, послушает: «Так, садись. Молодец, все знаешь». А в музыкальной школе учитель был диктатор такой, Альберт Ибрагимович. Воспитывал нотами по башке. Четыре класса отучил, потом сказал: «Ты уже взрослый парень, годы идут, ты должен поступать в музыкальное училище, учиться будешь хорошо».

В училище был свой музыкальный бог: Гредин Николай Александрович, великолепный человек и баянист. Учил меня совершенно непедагогично, но эффективно. Говорил басом: «Молодой человек, вы же талант, не в меня!» Но если я не оправдывал в чем-то его надежд, брал все те же многострадальные ноты и медленно басил: «Та-а-а-ак!» И со свистом опускал их чуть-чуть мимо моей грешной головы. А потом: «Вон отсюда!» Вот так и учил. Русский язык я уже выучил хорошо и наизусть знал все интонации моего дорогого учителя. Тут ведь фокус в чем: сыграть можно по-разному, когда слабее, когда сильнее, а Николай Александрович учил меня, как подать, преподнести свою музыку слушателю, донести ее как драгоценный дар. Сейчас-то, в общем, и подавать нечего. На сцене никто толком не играет, не поет, музыкантов-народников — баянистов, домбристов, балалаечников — все меньше и меньше.

Ну, так вот, добрался я и до государственного экзамена: играл, помню, Бетховена, целые вариации на тему русских народных песен, например: «То не ветер ветку клонит». Вообще, готовили меня как солиста-баяниста, но я — аккомпаниатор и тем счастлив. Я аккомпаниатор-профессионал. Мы должны воспитывать и удивлять своего зрителя. А чем — великолепным диапазоном голоса, тембром, высоким эмоциональным состоянием артиста на сцене. А сейчас что видим? Все блестит, горит, девочки бегают, никто и не вспомнит, о чем спел человек. Пусть зритель придет в зал и услышит Музыку, пусть уйдет притихший, пусть унесет что-то в душе.

Так вот, вышел я из училища и поехал в Мелеуз, в музыкальную школу, сам стал учить детей. Мелеуз как раз в те годы из большой деревни превращался в цветущий город: вовсю строились заводы, а какой город без своих спортсменов и артистов? Вызвал меня к себе тогдашний заведующий отделом культуры: «Сынок, зайди-ка в управление. У нас уже есть ансамбль народного танца, а аккомпаниатора нет». Совмещать и школу, и ансамбль было, конечно, тяжело, поэтому в ансамбль я и ушел с концами: играл по восемь часов до крови на руках. Игра на баяне — кровавое дело! Мне еще доставалось за то, что бинты с собой не приносил. Но это было хорошее время. Знаете, интересно у меня в жизни получается, я стараюсь сделать как можно больше, хватаюсь за все и при этом всегда успеваю на подножку именно последнего вагона. Но успеваю!

Я ушел служить в армию в 26 лет — опять «закон последнего вагона»! Попал в Германию, да и там тоже играл — но в духовом оркестре, на тромбоне. Очень люблю духовой оркестр, сразу вспоминаю парки, летние вечера, кружащиеся пары. Духовой оркестр — наверное, от слова «душа».

Ну, а после армии наступило время исполнения моей мечты. А мечта была — играть в филармонии. Я еще очень хорошо помню, какой праздник был на селе, когда в наш огромный двухэтажный дом культуры приезжали артисты из Уфы. В зал набивалось по 500 — 600 человек и слушали, не смея выдохнуть лишний раз.

А из Мелеуза после армии меня друзья просто выгнали в Уфу пинками: «Если сейчас не уедешь, засядешь здесь навсегда». Я, правда, упирался немного, вопил, что уже старый, но все-таки вскочил в последний вагон и уехал.

Знаете, настоящие артисты — народ особый: их не возьмешь деньгами. Мы всегда любили грамоты, звания, как дети игрушки. Мы идем работать всегда! Медики, врачи, учителя, мои любимые ветераны, старики — перед ними мы готовы выступать и без денег. А мне? Мне вообще везет. Вы только послушайте, с кем я работаю: Назифа Кадырова, Идрис Газиев, с Радиком Гареевым работал, Белов Владимир, Геннадий Родионов, Вахит Хызыров, Флюра Кильдиярова.

Аккомпаниатор — это потрясающая профессия, такая же, как композитор или певец. Когда я выхожу на сцену, я должен почувствовать характер солиста, ведь каждый певец поет по-разному, ну и я играю по-разному. Мы должны создать единый ансамбль с певцом, иначе нельзя. Я — аккомпаниатор!

Любимое чудовище профессора Суханова

2007 год

Некоторым людям свойственна определенная стереотипность мышления. При слове «баянист» или «гармонист» перед их мысленным взором обязательно возникает курносый кудрявый парень — первый ухажер на деревне, в фуражке и с завлекательным ярким цветком в волосах. За ним в трансе бродят до утра зачарованные толпы девушек, в экстазе внимающие горьким страданиям несчастной любви.

Однако инструмент этот весьма почтенный, хотя гармоника — прародительница баяна — и появилась относительно недавно. Принцип звукообразования — свободный металлический язычок, колеблющийся под действием струи воздуха, — был известен за две-три тысячи лет до нашей эры и вовсю использовался в Юго-Восточной Азии. Начав путешествие из Китая через Россию в виде шэна — губной гармошки из бамбука, — инструмент эдак в ХVII веке завоевал популярность в Германии, Франции, Австрии, Англии, а позднее в Италии и Америке.

В России гармошка, незатейливая, дешевая, прочная, с сильным, громким звуком, легко воспроизводящая мелодии песен, осела в городе умельцев — Туле. Мастерская при самоварном заводе превратилась в процветающую гармонную фабрику, и вскоре на полюбившемся инструменте играла вся Россия. Играла до тех пор, пока виртуозный музыкант Орланский-Титаренко не пожелал улучшить звучание гармоники, а мастер Петр Стерлигов — большой профессионал и любитель музыки — не исполнил его желания. О том, что изобретается что-то новое, речи не шло. Не мудрствуя лукаво, назвали четырехрядную хроматическую гармонь в честь знаменитого сказителя-музыканта Древней Руси Баяна. Было это в 1907 году, и с тех пор русский баян уже столетие триумфально шествует по свету. Так что же он такое: инструмент, созданный для развлечения праздной толпы, или достойный собрат в семье классиков — скрипки, фортепиано, виолончели?

Об этом мы и ведем разговор с Владимиром Павловичем СУХАНОВЫМ — деканом факультета инструментального исполнительства УГАИ, заслуженным артистом РФ и РБ, профессором, дипломантом международного конкурса в Клингентале.

— Баян традиционно относится к группе народных инструментов. И потому часто определенная группа людей ассоциирует баянистов с объявлениями типа «Играю на свадьбах и юбилеях», нежели, допустим, с международными конкурсами или академическими концертами. Почему вы выбрали, казалось бы, столь несерьезный инструмент?

— Выбор был, конечно, не случайным. В те годы, когда я рос, пошел в школу, без баяна жизнь, во всяком случае, культурная, была просто немыслима. Только на той улице, где я жил (это Демский район Уфы), я знал четырех баянистов, которые просто выходили по вечерам, играли, и вокруг них собирались соседи, дети. Кто подпевал, кто просто слушал. А играли на слух, никто нотной грамоты не знал: музыка лилась из души, и песни были самые популярные — шлягеры, как бы сейчас сказали. Это все и запало в сердце.

Первоначально-то поступал я учиться игре на скрипке, но что-то не сложился у нас с ней роман, и нас передали в руки педагога детской музыкальной школы №3 Владимира Константиновича Власова. С него и началась моя творческая биография, которая продолжается до сегодняшнего дня. Он сумел терпеливо дождаться, когда я, обычный непоседливый сорванец, наконец-то начну осознанно относиться к музыке.

В семье музыкантов у нас не было, но и мать, и отец имели замечательный слух и всячески поощряли мое стремление серьезно заниматься музыкой. Купили проигрыватель, отец все время пополнял домашнюю фонотеку новыми пластинками, а я часами сидел и слушал. Затем поступил в Уфимское училище искусств (класс Луизы Касимовны Ахтямовой — великолепного педагога и душевного человека. Везло мне на таких людей). Она тогда только окончила Гнесинку, была полна идей и энергии, постоянно водила нас на концерты, разыскивала новые ноты.

Училище я окончил как раз к тому времени, когда открывался наш институт (ныне академия) искусств, и попал в первый набор — в класс Вячеслава Филипповича Белякова. Это легендарное имя — с ним связаны наши первые успехи на международных фестивалях и конкурсах.

По окончании стажировался в Москве, тоже у достаточно известного педагога — Анатолия Алексеевича Суркова — в Гнесинке. Вот эти четверо мастеров своего дела и дали мне все, что знаю и умею в искусстве игры на баяне.

Затем отслужил в армии, а вернулся в Уфу, чтобы уже преподавать. Хотя работал практически со всеми певцами филармонии, да и оперного театра: это и Радик Гареев (я принимал участие в его последнем концерте), Идрис Газиев, Вахит Хызыров, Геннадий Родионов, Флюра Кильдиярова. Вообще, я концертирующий педагог. Общаться с артистами — одно удовольствие, ведь это живой звук, живая музыка, выступают настоящие мастера своего дела.

— Профессор Дальневосточной академии искусств заслуженный артист РФ Александр Капитан считает: «золотой век» баяна еще не наступил, ведь русский баян так молод. А каково ваше мнение по этому поводу?

— Возникали, конечно, тревожные мысли, особенно, когда пошел поток фонограмм, синтезаторов. Баян тогда практически исчез с экранов телевидения, из эфира. С уходом руководителя ансамбля «Россия» Виктора Гридина, умевшего еще как-то сочетать фольклор вперемешку с современным взглядом на народную музыку, приостановилась деликатная популяризация инструмента. Классический баян тоже не прижился, его нет. И только сейчас появились некоторые попытки обнародовать инструмент.

9 мая в Москве я увидел в сборном концерте выступление Сергея Войтенко, под фонограмму — но хоть что-то. В ансамбле «Золотое кольцо» есть баянист — тоже хорошо. Я уже думаю сейчас: что теперь о классике переживать, был бы баян — хоть где, хоть в каком-то виде. Но что отрадно для меня: у нас в Уфе, в Башкортостане, баяну — свободная дорога. В программу практически всех концертов, правительственных, обычных, входят народные песни, которые исполняют под самый разнообразный аккомпанемент: баян с кураем, например. Недавно был в Янауле, куда съехались 400 человек — никто не гнал, не заставлял: приоделись, вышли на сцену и такое вытворяли, сразу видно — старались от души, не для галочки. За пределами республики всего этого уже нет, к сожалению.

— Считается, что каждый инструмент имел свой пик популярности, орган — в эпоху развития классицизма, фортепиано — романтики. А есть ли такое время у баяна? Может быть, оно еще впереди?

— У баяна, как у любого инструмента, есть свои направления игры. Допустим, исполняются фольклор, народные песни-обработки, плясовые наигрыши и так далее. Есть классическое направление — это Бах, Моцарт, Гайдн, Шопен, Лист. Эстрадное направление, джазовое. И во всех областях баян сейчас как бы ищет себя. И каждый исполнитель, как и слушатель, выбирает, что ему ближе, интереснее.

Пожалуй, неверно говорить о временном спаде интереса к баяну. Ну не звучит он по радио, телевидению. А знаете, сколько конкурсов именно по баяну, аккордеону и в России, и за рубежом? Во Франции, Италии их по нескольку. И участвовать может каждый, чувствующий в себе силу для этого. Правда, были бы деньги. Раньше в России существовал строгий отбор: из 70, допустим, человек выбирали четверых, они и защищали честь страны. Сейчас же нашел информацию в интернете, заплатил взнос — и в дорогу. Можно сказать, наступил расцвет исполнительского искусства, даже бум. Наверняка это даст какие-то плоды.

— Насколько я знаю, в последнее время считается перспективной игра дуэтов: баян плюс виолончель или скрипка, или духовые инструменты. А то и более привычное: баян плюс фортепиано. Что больше привлекает вас: игра в дуэте, соло, аккомпанемент?

— По моему складу мне больше нравится аккомпанемент. Это сложно, ведь нужно и солиста не заглушить, и самому не затеряться. Потому мы сейчас на кафедре стараемся уделять этому виду исполнительского мастерства больше внимания. Раньше умели слушать, прислушиваться, а значит, соучаствовать в исполнении, профессионально аккомпанировать. Баян очень органичен в этом плане, он просто создан для аккомпанемента, приспособлен к нему.

Возможности инструмента безграничны: это и соло, и популярный сейчас дуэт с ударными инструментами — звучит здорово. Баян — оркестровый инструмент: входит в состав всех оркестров народных инструментов, и на эстраде он свой.

— Альфред Шнитке, великий композитор, оказывается, по образованию был баянистом, но для баяна никогда ничего не писал, считал, что он просто имитирует звуки других инструментов, и называл его, простите, чудовищем.

— Один из академиков, по-моему, Ландау, ненавидел скрипку. Ну и что? Или клавесина практически нет, а клавирная музыка есть — играем ее, чтобы развиваться, и подбираем тембр, который создает иллюзию, будто играют на клавесине. Тот же Лист делал переложение органных сочинений Баха для фортепиано, искал свои краски, имитировал на фортепиано «Кампанеллу» Паганини. Это естественная потребность любого музыканта — воспроизвести на своем инструменте понравившуюся мелодию.

— Современные композиторы не торопились творить для баяна. И первой рискнула, помнится, Софья Губайдуллина, написав «7 слов Иисуса Христа перед распятием». Сопроводила свое сочинение высказыванием об инструменте: «Оказывается, это чудовище умеет дышать». Как обстоят дела сегодня? Пишут ли для баяна современные серьезные композиторы?

— Та же Губайдуллина в соавторстве с Фридрихом Липсом, для которого она написала еще ряд серьезных произведений. Плодотворно работают Анатолий Кусяков, Подгайц, Леденев, Владимир Зубицкий — сам великолепный баянист. В Башкирии — это Анатолий Кукубаев. Николай Инякин написал замечательный концерт для баяна с симфоническим оркестром. Владислав Золотарев — автор сонаты, которую я считаю вершиной сочинений, написанных для баяна.

— Международный конкурс баянистов в Клингентале считается самым авторитетным в мире. Ваше впечатление от него?

— Во-первых, это вообще был чуть ли не первый выезд за границу. Там находится знаменитая фабрика аккордеонов «Вальтмейстер», они и проводят с 8 по 15 мая традиционный праздник, в рамках которого проходит конкурс. Конкурс солидный, условия серьезные. Я туда попал сразу после армии, молодой, отчаянный, в общем-то, волновался, но немного. Занял четвертое место, и это очень неплохо, так как разница между первым и четвертым местами там всего в один балл.

— Говорят, корни у нашего баяна отчасти китайские, были аналогичные чешские, немецкие инструменты. Вы бываете на разных конкурсах. Ну, и кто же все-таки лидирует в группе народных инструментов, к которой принадлежит баян?

— Россия всегда была абсолютным лидером в искусстве игры на баяне, но тут сложилась ситуация, как в хоккее: все к нам ездили, ездили, учились, учились, а теперь нас бьют.

Правда, такой крайности у баянистов нет, но ученики-соперники подбираются довольно близко. Наши педагоги ездят по миру, дают мастер-классы, и появились уже определенные конкуренты. Но это, в общем-то, нормально. Едут и в Уфу. Лет семь назад приезжала на стажировку девочка из Германии, сейчас учатся две кореянки.

— Не упускает ли что-то в процессе обучения концертирующий педагог, такой, как вы?

— Скорее, наоборот, приобретает. С годами приходит мудрость опыта, замечаешь то, мимо чего проходил раньше, больше моментов улавливаешь, идет постоянное совершенствование. Возраст плюс постоянный контакт с инструментом дают возможность лучше слышать своего ученика.

…Есть в интернете забавный сайт, на котором вовсю резвятся студенты, высказывая все, что накипело на душе против того или иного преподавателя. Думается, некоторым из педагогов следовало бы заглядывать туда почаще. Вот что я прочитала там о Суханове: «Хорошо, что Владимир Павлович возглавил факультет: деканат стал настоящим деканатом, а не камерой пыток. Туда теперь действительно можно обратиться. Владимир Павлович — самый лучший преподаватель. Так держать, крепкого здоровья вам и удачи во всем. Мы вас любим». Противоположных мнений не обнаружилось.

Сергей Краснов: «Художник в одиночку пробивает тоннель в будущее»

2008 год

Творческие люди лукавы по сути, не по характеру: с одной стороны, все, что хотел сказать живописец, чем хотел поделиться с внимательной толпой, он выплескивает немеркнущей радугой красок или четко строит геометрически выверенную графику линий на полотне. И не надо слов. С другой стороны, не скрывает ли художник за тихим, умиротворяющим пейзажем мятущуюся душу, пытаясь успокоить ноющее сердце, и не для себя ли, на самом деле, писал гениальный «Реквием» солнечный, искрящийся Моцарт, обреченно чувствуя безысходность последних дней земного бытия. Так куда, в какую бездонную глубину светлого от неясной тоски неба летят острова Сергея Краснова, быть может, унося за собой несбывшиеся мечты его далекого детства или неспящей в душе юности.

Сергей Краснов — действительный член Российской академии художеств, заслуженный художник РБ, лауреат премий и участник выставок разных уровней в самых разных странах. Но никакие звания, медали и награды не помогут понять, какие же сны видит лениво потягивающаяся Ева, изумленно открывшая длинные колдовские глаза в седьмой день творения, ошеломленно ощутившая ароматы райского сада, где непуганые звери еще без имени и страха бродят среди цветущих кустов. Это знает только мастер, чья генетическая память сохранила воспоминания о юном утре человечества, об утраченном рае.

Сегодня Сергей Краснов первый и пока единственный художник из Башкортостана, чья выставка дважды с большим успехом прошла в стенах Академии художеств России. Правда, приуроченная к предстоящему юбилею живописца, получилась весьма нестандартной. К удовольствию зрителей, кроме пятидесяти работ самого мастера, на ней были представлены полотна еще девяти художников: из Уфы и Ханты-Мансийска, Челябинска, Москвы и Санкт-Петербурга.

— Мастер парадоксов и афоризмов Оскар Уайльд как-то выразился по поводу искусства: «Это медленное и прекрасное самоубийство». Сергей Борисович, а что вы думаете по этому поводу?

— Сказано, конечно, красиво, но времена меняются, меняется и отношение ко всем аспектам жизни, в том числе и к искусству. Это именно та точка отсчета, которая отделяет человека мыслящего от потребителя. Начиная с 50 — 60-х годов прошлого века то, что делал художник, литератор, артист, действительно вкладывая в свое творение душу и сердце, превратилось в предмет роскоши, признак престижа, повышенного спроса, с точки зрения создания имиджа, а значит, и в предмет потребления. Потому появились и стали пользоваться большим успехом такие художники, как, например, Уорхолл. Это было искусство для стен, для интерьера. А отсюда вполне закономерно выросло, еще никак себя не позиционируя, искусство эпатажа.

И случилось это именно потому, что его чаще всего нельзя было купить, похвалиться перед гостями, допустим, рассыпанной кучкой песка, в которой бегает, например, кошка. Это направление в творчестве, возникшее как протест против обывателя, заставило человека задуматься о смысле жизни, о своем месте в мире, частью которого он является. Ведь, несмотря на наши усилия, мы, по большому счету, мало что можем изменить в жизни. Ну, высадить необыкновенной красоты сад, ну, вывести новую породу зверей — это как укус комара для окружающего мира.

К счастью, в нынешнее время этот круговорот отношений творца, мира, толпы изменился. Художнику, по сути, безразлично, как относятся другие к его работе. Может быть, такой путь и ведет к тому, чтобы люди задумались над вопросом: «А что такое искусство? Для чего оно существует? Что оно мне дает?». Это напоминает один диалог: «Не понимаю искусство Пикассо». «А вы понимаете китайский язык?» «Нет». «Ну, так учите».

А касательно терзаемой вдохновением души, трудно предугадать, что будет через двадцать-тридцать лет. Были художники, взлетевшие на волну славы, в том числе и коммерческой, в период перестройки, их покупали — их забыли. Поэтому, я считаю, существует только одно — расстояние в метр между головой и рукой. На кончиках пальцев все и окончится.

— Многие художники в течение жизни меняли свои творческие пристрастия, взгляды, иногда посвящая новым увлечениям целые периоды своей жизни. Например, голубой период Пикассо. А вы изменяли себе как художнику?

— Этим грешат буквально все. Не ошибусь, если скажу, что каждый рисующий в свое время испытывает трепет перед периодом Возрождения — это чарующая вещь. Человечество вдруг взглянуло на мир другими глазами и обнаружило, что донна, проживающая по соседству, вызывает не меньше вдохновения, чем лики святых в церквях. Да Винчи, Ботичелли первыми осознали, что такое внутренняя свобода человека. А вообще, чтобы понять душу художника, нужно прежде всего прочувствовать, что он один, он бесконечно, вселенски одинок. Он в одиночку прорубает тоннель в будущее, и единственное, что остается у него, — это надежда.

Что касается меня, то в крайности я как-то не бросался. Кроме того, существует еще такая вещь, как развившийся в XX веке постмодернизм — идея противопоставления искусства модернизму, при этом подразумевающая ориентацию на взгляды и настроения массового зрителя. Сюда можно подключить любое направление в живописи. Мы перешагнули этот барьер постмодернизма и сказали себе: будь собой! Поэтому я не понимаю людей, которые с чувством превосходства говорят: «Мы учились у великого такого-то!». Идите дальше! Если ученик не выше учителя, он уже ничего не стоит. Двадцать пять Репиных, сто Шишкиных никому не нужны.

Радует, что сейчас, мне кажется, мы идем к равновесию между природой и человеком, к уважению окружающего мира. Давайте сначала научимся всему, что можно делать руками, а потом уже будем портить воздух выхлопными газами.

— Как бы вы определили жанр ваших картин?

— Есть направление — фантастический реализм. Это не взаимоисключающие понятия, просто в существующую действительность художник дает что-то еще: свое видение, свое мироощущение, зачастую очень неожиданное. Эта парадоксальность — тот акцент, который необходим и который отличает мои работы от работ других авторов. Я не стремлюсь ошарашить зрителя, мне хочется дать понять ему, что мир гораздо шире, чем он себе его представляет.

— Судя по вашим работам, у вас есть дар предвидения. Свойственен ли он художникам и людям творческим вообще, как вы считаете? Этот вопрос напрашивается, если вспомнить хотя бы ваши «Идолы на Гудзоне» или «Тревожный сон рыбы».

— Наверное, все это приходит из детства, выплывает из книг Жюля Верна, замечательного фильма «Человек-амфибия», и невольно напрашивается мысль: «А ведь все, что нас окружает, может быть совсем другим, может случиться, произойти то, чего мы совсем не ждем». Ну, а дальше в дело вступает воображение.

— Вам присвоили почетное звание действительного члена Российской академии художеств, то есть академика, что в переводе означает «бессмертный», с чем мы вас и поздравляем. Как вы ощущаете себя в качестве бессмертного человека?

— Если бы все это было так на самом деле, я бы устал быть бессмертным. Собственно, практика подсказывает, что будет, если жизнь станет вечной: разразится борьба долгожителей. Если какой-нибудь гениальный мальчик выдумает дешевый способ продления существования — все кончится большой трагедией. Недаром нобелевские лауреаты предупреждают: «Не надо шутить с человечеством». Проблема-то, по сути, одна: найти взаимопонимание по глобальным вопросам, волнующим людей. Две страны — Америка и Россия — испытывают огромные связанные между собой проблемы: наши лучшие умы, гонимые революцией, ринулись в страну, никакого отношения к ним не имеющую. И теперь всех волнует совершенно детсадовский вопрос: а кто сильнее — они или мы? Очень хочу застать момент, когда все споры в этом мире тихо и спокойно разрешатся. Ну или дети мои пусть застанут период благоденствия. К сожалению, очень многие из тех, кого я знаю, уезжают в поисках лучшей доли. А жить-то хочется в родной стране. Вот мой родной дом, вот мои друзья, вот мой и только мой вид из окна.

— Вы много поездили по стране, и не только. Есть ли явное деление на искусство провинциальное и столичное?

— Считаю, что провинциальная живопись намного богаче. Возьмите любую выставку: самые яркие работы — из провинции. Московская школа — школа классическая, всех научили, нет вопросов. Но научить хорошо рисовать можно везде — таланты же едут из регионов. К сожалению, может быть, едут в Москву, потому что Москва — это деньги, это свобода, это топливо для таланта.

— В Москве вы учились у Евгения Кибрика и Ореста Верейского. Что вы можете сказать о них как об учителях?

— Более внимательных людей я не встречал: они общались с учениками только на равных, причем как в творческом, так и в человеческом плане. Если я, провинциальный ученик, жаловался Кибрику на неуверенность в себе как в художнике, то слышал в ответ от мэтра совсем неожиданное для себя: «А я до сих пор пребываю в таком состоянии». Наверное, это и есть то самое самоубийство, о котором мы говорили вначале. Самокопание — вредная вещь. Орест Георгиевич был личностью запоминающейся — этакий элегантно одетый лондонский денди. Нельзя было и заподозрить в нем творческого самоубийцу. Никогда напрямую он не давал советы своим ученикам, а просто говорил: «Сходите-ка в музей Пушкина и посмотрите там работу Рубенса, которая висит в таком-то зале, с правой стороны. Лучше самого Рубенса я вам ничего объяснить не смогу».

— В одном из интервью читала: вы никому ничего не обязаны доказывать, только себе. А что именно вы хотите себе доказать?

— Прежде всего, свое мастерство. Начинается все с того, что в голове — кучи идей, а ты не можешь их воплотить. Потом приходит умение, но отсутствуют идеи. То же самое, думаю, происходит со всеми творческими людьми. Мой друг, Мурад Ахметов, занимался в музыкальной спецшколе в Москве с самим Арамом Хачатуряном. Мурад был еще маленьким мальчиком, и тогда композитор дал ему совет, который Мурад запомнил на всю жизнь: «Записывай все, что сейчас придумал, потом эти идеи не придут тебе в голову никогда».

— Есть художники, как вы, ставящие себе планку и всю жизнь к этой планке стремящиеся. Есть конъюнктурщики, может быть, даже талантливые. А как же увязать с этим «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»?

— Это просто: Ван Гог, который никогда не продавался при жизни, и Сезанн, который продавался всегда. Это невозможно предугадать, просчитать. Был один немецкий мультимиллионер, который купил работу Пикассо за 300 франков, а потом продал ее за несколько десятков миллионов. Есть художники, чьи работы покупает Русский музей, Третьяковка, но, по большому счету, это ничего не значит, хотя творцы ставят себе крестики в счет будущих успехов. Все проверится временем. Тебя могут купить за большие деньги, но завтра ты будешь никто. У искусства нет времени — Рембрандта забывали на триста лет. Единственное, что останется навсегда и будет привлекать зрителя, — это искренность художника.

— То, что есть известная всему миру школа русского балета, это признанный факт. Есть ли столь же уважаемая школа русской живописи?

— Безусловно, так же как существует школа американской живописи, французской и так далее, и это подтверждает хотя бы тот факт, что наши художники уезжают на Запад и там, представьте, не бедствуют.

Конечно, нельзя считать, что, освоив азы рисунка, как ребенок — алфавит, ты научишься переносить на полотно свои мысли, эмоции и можешь приглашать зрителей в друзья, ждать от них сопереживания, соучастия. Я был в Нью-Йорке, там в скверике сидят художники, рисуют на заказ, и очень неплохо, можно сказать, добротно. Но главное — найти свой стиль. Вот в галерее Гугенхайма висят картины великого Поллока — это космос! Подражать ему — фиглярство, его не продублируешь. Ищи свой путь, а он лежит через любовь — это просто. Красота — она везде и во всем.

— Я слышала о том, что на последних аукционах Сотбис самым большим успехом пользовались картины Шишкина, Айвазовского и, соответственно, продавались по самой высокой цене. Не говорит ли это о возврате реализма в искусстве как основного направления в творчестве?

— Не думаю, просто Запад любит очень качественные вещи, начиная от какого-нибудь роллс-ройса ручной сборки. Для них и Айвазовский, и роллс-ройс — это прежде всего товар. Это не Россия. Поэтому на Сотбис может пользоваться бешеным успехом не только Куинджи, к примеру, это может быть Лентулов, Гончарова, не принятый нами в свое время Бакст, ныне стоящий миллионы. Скорее, Запад открывает нас заново после того, как упал железный занавес, а за ним оказалось очень много интересного.

Александр Тюлькин: жил в овраге, мечтал о Тициане…

2008 год

Выставка, приуроченная к 120-летию со дня его рождения, открылась в Художественном музее имени Михаила Нестерова. Неблагодарное дело — писать и говорить о том, о ком так много сказано и написано. Но на то и существует понятие классического произведения, будь то литература, живопись или музыка, чтобы в нелегкую житейскую минуту, когда сердце сжимается от тоски и душа не может распахнуть спутанные крылья, приникнуть, как к чистому роднику, к утешающему слову, будто обращенному только к тебе.

И, не замечая серое небо в тяжелой раме окна, затягивающее улицы в унылое безвременье, жадно впитывать безумное цветение весны, царственную роскошь глубоких синих снегов на полотнах великих живописцев. И переливы скрипки убаюкают мятущуюся душу, словно ребенка, на невесомых крыльях небесных созвучий.

Организаторы выставки из 97 полотен Александра Эрастовича, хранящихся в музее, выбрали около 30. В основном это лирические пейзажи, хотя существует немало индустриальных полотен, соответствующих духу времени и написанных так же талантливо и вдохновенно.

Возможно, жизнерадостный по натуре, оптимистичный художник и желал бы видеть на своем юбилее именно пейзажи, потому что сам любил буйное половодье уносящих зимнюю тоску весенних вод, дурманящие ароматы цветущего сада, тихие безоблачные закаты на исходе летнего дня, когда не шелохнется ни один листочек и в последнем луче пляшет прощальный танец обреченная прожить лишь день мошкара. «Берите этюдник и идите в овраг — там учитесь, а у меня не спрашивайте», — такой совет получали начинающие художники от мастера.

Ведь от этой любви на окнах старого замшелого домишки, похожего на доживающего последние дни старика, словно агонизирующий всплеск красоты, не сдерживаемый полуотвалившимися ставнями, алым, серебряным, сиреневым костром полыхают цветы, сжигая благодарное сердце на душистом костре цветения («Цветущие окна»).

И опрокидывается хрупкая золотистая ваза, не в силах вынести тяжести грациозных гроздьев сирени, затмивших своей царственной роскошью поникшие головки скромных тюльпанов («Сирень»). И, словно крестом, перечеркнут оконной рамой зимний вид из окна старенького деревянного дома с глубокими синими в тени и золотящимися на солнце сугробами. Букет кисточек в банке на подоконнике — сейчас художник протянет руку, и белый лист расцветет радостными красками. Но чуть заметна тропинка между снежными, плавно лежащими волнами — по ней так вкусно поскрипывают валенки, и тянет пройтись по замершему двору, где золотые пылинки снежинок запорошат ресницы и сверкающей опушкой лягут на плечи.

И ледяной воздух не дает вдохнуть полной грудью, заставляя нырять обратно, в уют теплого ждущего дома («Из окна мастерской»).

«Это был очень интеллигентный человек, что может быть лучше общения с таким собеседником, — вспоминает Александра Графова, бывший директор детской художественной школы №1. — Его картины создают впечатление, будто написаны молодым человеком. На всю жизнь Александр Эрастович сохранил восприятие ребенка, его свежее, не замутненное ничем видение мира».

Тюлькин постигал основы творчества у знаменитого живописца Николая Фешина, учившегося, в свою очередь, азам мастерства у Ильи Репина — так складывалась своеобразная традиция классической школы, не мешавшая, тем не менее, художнику в глубокой лиричности пейзажей выразить свое нежное философски задумчивое отношение к природе. Такая кажущаяся простота полотен, к которым возвращаешься снова и снова, словно улавливаешь ранее не услышанные ноты в знакомой мелодии, наверное, и называется талантом.

«На этой выставке я открыл для себя Александра Эрастовича как личность всероссийского масштаба. Судьба подарила ему длинный жизненный путь: он умер в 1980 году в 92 года, поэтому многим нашим художникам, которые сами впоследствии составили плеяду замечательных мастеров, посчастливилось учиться у него, рядом с ним. А что поражает лично меня как художника, — считает Владислав Пегов, — так это то, что, несмотря на время, не располагающее к экспериментам, он был очень прогрессивным мастером. В эпоху социалистического реализма в искусстве в его полотнах сильно сказывалось влияние импрессионистов, которых он очень любил, особенно Сезанна».

Но какой Сезанн сумел бы с такой неожиданной мощью изобразить погруженные в вековой сон в голубоватой дымке старые как мир горы, россыпь замшелых валунов в желтовато-сухих пятнах мха — будто былинные великаны играючи перебрасывали здесь скалы с места на место, засыпая тяжелыми обломками дорогу в дремучий нахмурившийся лес, где живет древняя тайна («Уральские россыпи»).

«Его не спутаешь ни с кем, у него своя и только своя техника. Я сам из Белорецка. Это как раз то место, куда я ходил, где вырос. Оно так узнаваемо — я будто снова дома», — делится впечатлениями студент Уфимского училища искусств Марат Валеев.

Среди путаницы сросшихся деревьев, у самого косогора, там, где внизу солнечные зайчики плещутся в водах Белой, там, где ночью серебряную дорожку вышивает на темной бездонной глади реки волшебница луна, стоит небольшой деревянный домик со скрипучей калиткой. «Маленький кусочек мирового пространства, принадлежащий мне», — говорил о нем Александр Эрастович. Принадлежащий ему, а еще тем, кто сумеет разглядеть узенькую змейку тропинки среди уснувших сугробов зимнего пейзажа, вдохнуть уносящий в свежесть раннего утра сладкий аромат сирени. И тогда ваши окна зажгутся ярким пламенем тяжелых гроздьев цветов. Даже если другие этого не увидят.

Одна улыбка Бикбулатовой — целое откровение

2008 год

Народная артистка СССР. Сейчас таких званий уже не дают, давно нет на карте мира и страны, которая награждала своих особо отличившихся, всеми любимых и узнаваемых артистов. А вот имена и неистребимое уважение к «народным» до сих пор остались. Ведь это Олег Борисов, Элина Быстрицкая, Галина Вишневская, Олег Ефремов… Такое звание предполагало безупречное классическое образование, поистине всеобщую известность, сильно отличающуюся от дешевой популярности нынешних звездочек.

И, конечно, талант, талант, позволяющий с одинаковым блеском исполнять роли любого амплуа: от нежной, женственной Дездемоны до исполненной глубокого трагизма роли Кручининой, от отчаянной Любки Шевцовой до отличающейся тонким психологизмом роли Танкабики в спектакле по пьесе Мустая Карима «В ночь лунного затмения». Все это о ней, Зайтуне Бикбулатовой, народной артистке СССР, заслуженной артистке России и Башкортостана, лауреате Государственной премии РСФСР имени Константина Станиславского и премии БАССР имени Салавата Юлаева, отмеченной орденами Трудового Красного Знамени и «Знак Почета».

Вроде бы, столь богатый перечень званий и наград предполагает счастливую актерскую судьбу: обласкана начальством, не обойдена ролями, любима зрителями. Да так, кажется, все и начиналось: многодетная семья из деревни Сафарово Чишминского района. Родители в таких семьях, не ропща на многочисленность нарождающихся детей, удивительно чутко прислушиваются к музыке души, звенящей в сердце каждого ребенка, деликатно нащупывая ту тонкую ниточку, что будет вести чадушко по дороге жизни без сомнения и оглядки. Так ни слова не сказали они против желания юной Зайтуны учиться на актрису. Остается только гадать — откуда у деревенской девушки появилось стремление посвятить себя волшебному искусству перевоплощения, почему потянулась она к не во сне ли приснившимся огням высокой сцены?

В 1922 году в столице молодой республики Уфе театру отдали Дворец — Дворец труда и искусства (ныне театр оперы и балета), где попеременно с русскими коллективами ставил свои спектакли Башкирский государственный театр. Он как никогда нуждался в тех, кто со сцены должен был повелевать умами и будоражить воображение зрителей. Потому в 1926 году в Башкирском техникуме искусств открылось театральное отделение. Туда и поступила никому еще не известная Зайтуна из деревни Сафарово. Но неизвестной она оставалась недолго.

Уже первокурсницей Зайтуна Бикбулатова выступила в роли Гульгайши в пьесе Мухаметши Бурангулова «Башкирская свадьба» и была не только замечена зрителями, но и обласкана критиками. 5 июня 1927 года в рецензии, опубликованной в газете «Башкортостан», отметили игру юной дебютантки: «Держалась на сцене очень уверенно, сумела художественно воплотить поведение, привычное для сельских детей». На третьем курсе началась уже классика, «Без вины виноватые» Александра Островского. А в 1930 году Зайтуну Бикбулатову вместе с другими выпускниками приняли в труппу Башкирского государственного театра драмы. И самой яркой звездой сцены стала именно она, деревенская девочка из многодетной семьи.

До преклонных лет Зайтуна Исламовна была, прежде всего, Женщиной. Прекрасной, полной неразгаданной прелести и достоинства. Даже в магазин она не позволяла себе выходить без прически и макияжа. Может быть, поэтому около двадцати лет башкирская сцена не знала другой Дездемоны — почти небывалый случай в жизни артиста.

Но… оборвалась счастливая полоса жизни у совсем еще молоденькой Зайтуны — ее ждала новая, совсем неожиданная горькая роль — жены врага народа. Ее муж, режиссер Макарим Магадеев, «художник-искатель», «мастер-новатор», «реформатор башкирской сцены» (на эти эпитеты не скупилась осмелевшая во время оттепели пресса), а для Зайтуны еще и нежный, безумно ревнующий Отелло, был арестован, а потом расстрелян. Тогда черной глухой стеной встало страшное, гаденькое слово — «предательство». Кто-то из бывших друзей, возможно, искренне верил в то, что Макарим втайне вынашивал злобные планы. И от этого молодой матери с маленьким сыном на руках было еще тяжелее. Ее, любимицу публики, незаменимую Аркадину, Луизу, Лауренсию, даже не пускали на порог театра.

Вернувшись на сцену, Зайтуне Бикбулатовой пришлось создавать себя заново, по кусочкам собирая рассыпавшуюся в прах мозаику счастливой жизни. В годы Великой Отечественной войны она выступала перед солдатами Башкирской кавалерийской дивизии. Может быть, поэтому так удалась ей роль отчаянной Любки Шевцовой из инсценировки по роману Александра Фадеева «Молодая гвардия» и Марьям в «Битве» Кирея Мэргена.

Есть актрисы, работающие вне какого-либо амплуа, существующие как бы над ним. Им одинаково доступны образы простых женщин, обремененных семьями и заботами, изнеженных аристократок, отравленных войной солдаток и созданных повелевать королев. Они — вне времени, пространства и обстоятельств. Такой была Зайтуна Исламовна Бикбулатова. Врожденная интеллигентность, чистая эмоциональность, сочетающаяся с глубоким психологизмом, — в ее характере, манере игры все сложилось для того, чтобы ей верили безоговорочно, без оглядки, не сомневаясь.

Зайтуна Исламовна была хороша во всех ролях, но, пожалуй, наибольший успех выпал на ее долю, когда актриса играла в спектаклях, поставленных по произведениям народного поэта республики Мустая Карима. Их творческая судьба шла рука об руку. Гульшат — «Свадьба продолжается»; Мастура — «Неспетая песня»; Туктабика — «Похищение девушки», Зульхабира — «Страна Айгуль». А за яркое воплощение на сцене образа Танкабики («В ночь лунного затмения») в 1967 году Бикбулатова была удостоена Государственной премии РСФСР имени Константина Станиславского. В 1976 году республиканская премия имени Салавата Юлаева была присуждена актрисе за роль Бибисары в пьесе Асхата Мирзагитова «Матери ждут сыновей».

Замечательная башкирская балерина Гузель Сулейманова, в силу профессии, думается, привыкшая выражать свои чувства зрительными образами, так поэтично охарактеризовала игру актрисы: «Я поражаюсь и, видимо, всегда буду восхищаться не только глубиной перевоплощения Бикбулатовой, но, пожалуй, прежде всего, ее актерской техникой, той завершенной точной формой, в которую отливается ее вдохновение.

Одна улыбка Бикбулатовой — это целое откровение…».

Только трем женщинам Башкортостана было присвоено звание народной артистки СССР: Гюлли Мубаряковой, артистке балета Зайтуне Насретдиновой и — Зайтуне Бикбулатовой.

Назар Наджми: «Пронёсся я, жизнь, по дорогам верхом на крылатом коне…»

2008 год

Дюртюли встречали нас почти весенней погодой, солнце, вдруг проснувшись, растолкало еще тоненькими лучиками-ручонками серые сугробы низких облаков. И даже маленькая деревушка Миништы с нахохлившимися под снежными козырьками домами показалась уютно-чистеньким и празднично-солнечным берендеевым заповедным царством, неожиданно выросшим за темной угрюмой стеной вставших неусыпными стражами деревьев, за разостланными небрежной скатертью полями да за дальними дорогами.

«Но есть золотая земля

И души людей золотых,

И есть золотые поля,

И золото зерен на них.

…

Здесь первый мой стих прозвучал

И робкое слово взошло…

Миништы… Начало начал…

О Царское наше село!»

А в Царском селе, как водится, свой поэт, не Пушкин — другие времена, другая жизнь, другой менталитет. Но Назар Наджми столь же жизнерадостен, жизнелюбив, легок в общении, хотя в душу к себе пускал немногих, и так же, как Пушкин, не уродился красавцем (в раннем детстве переболел оспой, которая покрыла его лицо ямками, не очень, впрочем, заметными на загорелом лице). И так же, как к царскосельскому лукавому гению, льнули к поэту, по воспоминаниям современников, кокетливые барышни всех возрастов. То ли ранняя седина его львиной гривы при молодом лице придавала ему особый шарм, то ли сказывался прирожденный дар актера — так проникновенно читал поэт свои стихи, будто жизнь свою доверительно рассказывал, и это заставляло в ошеломленном порыве трепетать слабые женские сердца. То ли романтическая душа поэта так же чутко отзывалась на малейшее к нему внимание, как тоскующие струны Эоловой арфы поют свои неясно-нежные песни под легкое дуновение ночного ветерка. Обаятельно улыбающийся, в ловко сидящем щеголеватом костюме, он всегда вызывал желание подойти поближе, заглянуть в мудрые, с лукавинкой глаза.

Но наступает синий застенчивый вечер, красавицы расходятся по домам, и поэт, вовсе еще нестарый, но уже знававший нужду (родился он в бедной крестьянской семье), прошедший всю войну (награжден орденами Отечественной войны II степени дважды, орденом Красной Звезды и медалями), сядет за письменный стол и, оставшись наедине с собой, своей вечно неудовлетворенной душой, замученной поисками удачной строчки, в рифму подобранного слова, напишет свое знаменитое:

«Все с опозданием пришло ко мне,

Как будто добиралось через силу…

…

Явилось вдохновенье не к юнцу,

Да и любовь дорогу разыскала,

Когда уже казалось — не к лицу

Такая страсть, чтоб душу потрясала…»

Есть в этих словах горькая справедливость: женился Наджми поздно, да зато спутницей его жизни стала красавица Флорида. И хотя много моложе была годами, но враз постарела, порастеряла от горя свою красоту после смерти поэта, да и прожила после него всего около года, как в красивой и печальной сказке, не вынеся сердечного одиночества.

Первая книжка его стихов «Капельки» вышла только в 1950 году, но Наджми по праву был отмечен званиями народного поэта Башкортостана, лауреата Государственных премий РСФСР и имени Салавата Юлаева, не говоря уж о всеобщем признании и искренней любви.

Как заметил заместитель председателя Союза писателей РБ Азамат Рамильевич Юлдашбаев: «На вопрос, какое место занимает в башкирской литературе Назар Наджми, можно было бы ответить очень коротко: свое и только свое. А если оценивать его творчество более углубленно, то, думаю, можно сказать о трех ипостасях его личности как литератора: прежде всего это поэт, ярко выраженный лирик, и, наверное, поэтому он стал признанным и любимым поэтом-песенником; его стихи всегда пели, звучали, в них изначально была заложена мелодия — и в словах, и в содержании. Наджми — творец и крупных эпических жанров, автор многочисленных поэм, разных по тематике, но одинаково наполненных чувством любви к людям и земле, на которой родился, которую берег и защищал. Нельзя не упомянуть о пьесах Наджми, и сегодня востребованных в наших театрах и за пределам республики, не потерявших актуальности и, думаю, способных пережить и наши дни — их темы вечны во все времена.

К 80-летию подарили поэту дом в родных Миништах, но прожил он в нем всего несколько месяцев, правда, как вспоминала его жена Флорида: «Это была самая счастливая наша пора». Все дорожки сада поэт украсил цветами, рыбаки приносили ему только что пойманную рыбу, соседи угощали свежим молоком. Прост быт поэта — нет в доме ничего лишнего: стол, шкафы с книгами и одеждой: все богатства, все золото мира хранит он в чуткой нетребовательной душе. И, может быть, потому что жил он здесь так мало, не нажился, все кажется, что вот-вот войдет Назар-агай, сядет за стол, прищурившись на алый морозный закат, на сизые столбы дыма над деревней, растворяющиеся в белесом, быстро темнеющем небе, вдохнет теплый запах дерева, положит перед собой чистый лист бумаги и задумается…

У него впереди — вся вечность, а мы торопимся дальше — в Дюртюли, где в краеведческом музее открылась выставка, приуроченная к юбилею поэта. Составлена она с глубокой любовью, тактом и выразительно проста.

В экспозиции нелишне все и все точно просчитано для того, чтобы дать понять, чем дышал, что любил и как жил недавно ушедший от нас человек. Потрепанная выцветшая плащ-палатка — свидетельница длинных осенних дождей и утомительных переходов под низким октябрьским небом, маленький будильник, привезенный с войны. С какой надеждой, наверное, торопил воин-поэт его тоненькие стрелки, отсчитывавшие с неспешностью часы и минуты немилосердного времени. Что им война — их не обманешь, не подтолкнешь. И письма, множество, около тысячи писем. Пишут однокурсники, друзья, однополчане. Пишет Мустай Карим, Кайсын Кулиев, Роберт Минуллин, Хаким Гилязев. В прицел НКВД попал Сайфи Кудаш — провинился тем, что издавал Шайхзаду Бабича — в то время безусловного националиста и врага народа, и дочь его Сююмбика Сайфиевна пишет Назару Наджми, обращаясь к поэту как к последней инстанции.

У входа на выставку-шежере, составленное по всем правилам, — до седьмого колена, но с древними отголосками языческой веры, род поэта — род змеи, олицетворяющей мудрость, глубокий ум, опирающийся на жизненный опыт, способность находить решение любых проблем. Родовое дерево — береза, и ведь неслучайно: это в песнях поется о нежной, гибкой, «белой подруге», а название-то происходит от древнейшего корня «бер», что значит «светлый, ясный, сильный»; «береза» и «беречь» — одного происхождения. Птица-покровительница — ворона: вестница хотя и не всегда хороших, но всегда правдивых новостей да еще хранительница сокровищ, птица, отражающая вещую, провидческую, колдовскую природу человеческой натуры, натуры истинного поэта.

И, словно подтверждая слова Азамата Юлдашбаева о необыкновенной певучести стихов Назара Наджми, нас провожали знакомые еще с детства песни: на ностальгически стареньком проигрывателе «Серенада» крутилась и кружила голову старая пластинка.

Завершались торжества в Дюртюлях концертом, посвященным памяти поэта. Может, оттого, что в зале полно было людей, которые хорошо знали жизнерадостного, легкого в общении земляка с лукавой улыбкой в бездонно темных глазах, программа концерта — шуточные пляски, отрывки пьес, составлена была так, что казалось, будто собрали здесь полный зал друзей не помянуть ушедшего, а вспомнить и порадоваться тому, что жил среди нас такой человек, такой поэт, такой артист. И сейчас живет, вот только вышел на минуту. Наверное, это и есть талант жить красиво и не потухнуть в памяти людской как чадящий огарочек свечи, затрещав, дымится в напрасном усилии вспыхнуть напоследок.

Анатолий Пшеничнюк: «Мы смотрим на жизнь древних людей с позиций сегодняшних дней»

2008 год

Вся его биография вместилась в несколько строчек и в одну запись в трудовой книжке. Анатолий Харитонович Пшеничнюк, кандидат исторических наук, окончил БГУ, с 1962 года работает научным сотрудником, с 1979 года — заведующим отделом археологии Института истории, языка и литературы. Свыше 30 лет ведет исследования археологических памятников на территории Южного Урала. Автор более 100 научных работ. В 1986 — 1990 годах экспедицией под руководством Пшеничнюка раскопан Филипповский курганный могильник, содержащий уникальные находки, известные ныне всему миру и удивляющие своими изяществом и красотой даже людей, далеких от археологии. А ученые, причастные к этой науке, сравнивают находки Филипповских курганов с золотом шлимановской Трои. «Я не являюсь экспертом в области изящных искусств, однако восхищен этими предметами. Они напоминают мне изделия Древнего Рима периода расцвета», — такое мнение высказал Рафаэлло Занканелла, профессор из Италии.

— Анатолий Харитонович, как к вам пришло осознание будущей профессии? Археолог — не космонавт, артист или столь востребованный нынче менеджер.

— Я окончил историко-филологический факультет БГУ. Правда, об археологии у нас, выпускников, было очень смутное понятие — курс по этому предмету читал какой-то почтенный дедушка. А увлекались мы политэкономией, философией, историей партии — это ж был 1959 год. Когда проходил практику в школе, обнаружилось, что у меня садится голос, поэтому признали меня профнепригодным для преподавания.

Нужна была работа, и в дело, как часто бывает, вмешался случай — я узнал, что в Уфе, на улице Советской есть какой-то институт, где нужны лаборанты. Дело было в июне, и я сразу попал в экспедицию. Компания у меня была подходящая — Нияз Абдулхакович Мажитов, и, в общем-то, я понял очень быстро, что такое археология. Кстати, не собирался с энтузиазмом ковыряться в земле, а хотел поступить в школу КГБ. Существовало одно «но», но очень важное — я не был членом партии. Мне посоветовали поработать где угодно, вступить в партию, а потом уже приступать к осуществлению мечты. Вот этот год и поработал, и поработал так, что махнул рукой на КГБ. Два года числился лаборантом, потом младшим научным сотрудником. Так начался мой путь в археологии.

Пробовал и лекции читать, но ведь это все одно и то же, а в каждой экспедиции делаешь хоть маленькое, но открытие.

— А как делают археологи эти самые открытия, у них что, чутье особенное: вот сейчас воткну лопату — что-то найду, или раскопкам предшествуют долгие архивные работы и исследования?

— По-разному бывает. Когда я еще работал лаборантом, Мажитов направил меня обрабатывать одну коллекцию из Гафурийского района, которая была плохо систематизирована. Возникла необходимость провести дополнительные раскопки. Тут мне очень помог известный энтузиаст из Октябрьского Анисим Павлович Шокуров. Он изучил почти всю Башкирию, много памятников пооткрывал. Вот по его следам я и ходил, особенно по северу и центру Башкирии.

А в Охлебинино слышал такую байку: в устье Сима стоит гора Акташ — «белый камень», 120 метров высотой, там и деревня Акташево есть. Стоишь над обрывом — душа поет. И вот местные рассказывают: жил там могучий хан со своими подданными. С юга стали грозить набегами кочевники, и, дабы быстрее уходить от их нападений, хан издал указ, чтобы никакая скотина приплода не приносила, чтоб женщины детей не рожали. Но была у хана любимая дочь, которая ослушалась отца, влюбившись, и родила ребенка. При очередном набеге кочевников пришлось хану спрятать внука в охлебининской пещере, а самому уйти. Кочевники нашли младенца по плачу, забрали и воспитали. Вырос джигит, назвали его Унгаром, он женился, было у него пять сыновей, потому и деревню здешнюю называют Биш-аул-Унгарово (пять деревень Унгарово). От Шокурова я как раз и узнал, что в Бишунгарово есть могильник кочевников, поехал туда — действительно, интересное оказалось место. Так вот и совершаются открытия.

Но, правда, таких богатых курганов, как на Украине и в Казахстане, я практически не находил. Это там они огромных размеров, много золотых бесценных находок. Дело, видимо, в том, что такие богатые захоронения появились в тех краях, где крепки были связи с цивилизованными странами, такими как Греция, Хорезм, Рим. А Южный Урал находился на периферии, прямых контактов не было. Я предположил, что кочевники есть кочевники, все равно должны пересекаться на торговых путях с караванами, должны быть и на Южном Урале такие курганы. И, действительно, они, 7 — 8 метров высоты, известны археологам Оренбуржья. Мы решились провести раскопки. Два года копали, результаты были скудные, а на третий год наткнулись на богатейшие находки — это и была знаменитая Филипповка.

— Не представляла себе, что все это происходит так медленно — два года!

— Да, там не только щеточками чистят, на Филипповских курганах в Оренбургской области у меня работало одновременно пять скреперов восьмикубовых — это такие землеройные машины, три бульдозера. Долго я к этому шел. Меня часто спрашивают: случайно ли повезло или рассчитал все точно? С одной стороны, в жизни все случайно: повернул бы не вправо, а влево — и нет Филипповки. Ас другой стороны, в жизни у меня все закономерно: поступал-то на математический факультет, все мои родственники — математики, но меня не приняли: в педучилище, которое окончил, этот предмет преподавали плохо, я его и завалил, хотя диплом у меня был с отличием. Так и попал на исторический, так стал археологом.

— Археолог Людвиг Борхардт, увидев головку Нефертити в первый раз, записал на бумаге всего одну фразу: «Описывать бесцельно — смотреть!» А что испытали вы, найдя бесценное сокровище?

— Нашли-то мы как: там, в центре кургана, была огромная яма. Зимой — снег, летом — дожди, туда сбрасывали ненужный хлам. Когда шли бульдозером, проваливаясь в неровном грунте, задели и вытащили один серебряный сосуд и оленя. Мы сразу и не поняли: серебряный сосуд — он темный, похожий на футбольный мяч. Я даже ногой его попробовал. Представляете, шум, скреперы ревут, голова гудит. Технику пришлось остановить. Так что, с одной стороны, радости было много, но и забот тоже. Ошалевшие слегка все были. А уже потом, когда стали все разбирать, ну, тогда — восторг.

— А вам не кажется немного забавной мысль о том, что вещи, которыми мы сейчас пользуемся, тоже станут предметами изучения археологов далекого будущего?

— Иногда такая мысль приходит в голову, но вряд ли: сейчас сохраняются хорошо всяческие архивы, чертежи, наиболее ценные вещи. Наша цель ведь в чем: восстановить образ жизни людей, которые жили раньше, и я уверен: мы не сможем достоверно все представить. Даже то, что было 50 лет назад, увидеть ясно очень трудно. Я рассказываю внукам, детям, как жили в детстве в малюсеньких домишках, крытых соломой, с земляным полом, топили часто соломой, хотя кругом лес, жили без бань, простыней, в школу бегали босиком — такой был уклад жизни. Так внуки не верят, не могут себе представить. Так и мы не можем вообразить, как жили люди даже в недавние времена: мы ведь смотрим на их жизнь с сегодняшних позиций.

— Как вы определяете главную цель археологии?

— Есть расхожее мнение: не зная прошлого, мы не будем знать настоящего и будущего. Но есть еще и другое: ведут человека любопытство, желание что-то узнать. А у меня еще и свой взгляд на историю развития человечества: мне кажется, было оно толковым и умным давным-давно, с незапамятных времен. Мы говорим: человечество движется вперед, но при этом что-то приобретаем и что-то теряем. При современном развитии науки и техники не знаем, как построены пирамиды. В Эрмитаже есть золотая кладовая — туда не всех пускают. Мне показали там сережки скифского времени, калачикообразные, IV — V век до нашей эры. Калачик этот полый, сами стенки изготовлены из шариков величиной с маковое зернышко, а маковое зернышко спаяно из четырех лепесточков и внутри тоже полое. Так в Эрмитаже мне рассказали о том, что их ювелир 20 лет не может сделать такие же, а ведь это, повторюсь, IV — V век до нашей эры. А Стоунхендж?

— Сейчас, кстати, много сторонников теории, что все это дело рук инопланетян. Как вы относитесь к такому взгляду?

— Категорически против этой теории. Когда мы изучаем палеолит, неолит, ранний железный век и так далее, то убеждаемся: все остается в земле. Человек наследил — остались кости, железки, кирпичи, керамика и так далее. Начнешь раскапывать — обязательно найдешь. Если бы инопланетяне со своей высокой технологией побывали на земле, тоже остались бы какие-нибудь следы, и мы обязательно бы их нашли. В тот факт, что могут существовать иные цивилизации, я верю, но в то, что они оказывают на нас какое-то влияние, — нет.

— Вопрос скорее правовой: считаете ли вы, что археологические находки должны принадлежать той стране, откуда были вывезены? Англичане, например, в свое время основательно растащили Парфенон, повывозили много чего из Египта. Должны ли эти ценности вернуться обратно?

— Мне кажется, как сложилось, так сложилось. Самый простой пример с той же Филипповкой: многие боялись, что ценности уйдут в Эрмитаж. В любое время любой музей может у нас их взять и выставить, соблюдая, конечно, соответствующие условия перевозки и хранения. Мне кажется, что это даже хорошо, что жители, допустим, Нью-Йорка могут ознакомиться с сокровищами египетских гробниц.

— Когда-то прочитала засевшую в памяти фразу о том, что самая большая человеческая трагедия — это трагедия нереализованной личности. То, что вы, скажем без скромности, выдающийся ученый, не вызывает сомнения. И все же не хотелось ли вам заняться чем-то другим, может быть, есть какое-то увлечение помимо археологии?

— По молодости было у меня желание как-то по-другому проявить себя: строителем хотелось быть, например, а вот с возрастом желание что-то поменять, сделать карьеру в другой области пропало.

…Я вспоминаю сияющих нежным некрикливым блеском золота стремительных оленей Филипповского кургана, в отчаянном рывке закинувших гордые головы, будто жадно вдыхающих жаркий ветер степей и навеки застывших на бегу за стеклом тихого музейного зала. Они были, есть и будут. А для нас главное их найти.

Фаиль Абсатаров: приглашение в сказку

2009 год

Возможно, лучшего места для фотовыставки Фаиля Абсатарова, члена Союза фотохудожников РБ, обладателя первой премии всероссийского фотоконкурса «Человек. Земля. Вселенная», бронзового призера всероссийского конкурса «Волжское биеннале», чем фойе Башкирской государственной филармонии, подыскать было трудно. Строгая академичность и величественная тишина выставочных залов вряд ли позволили бы расслышать негромкую музыку, что просыпается пушистым теплым комочком в сердце каждого посетителя, звуча в унисон с гармонией звуков, которыми пропитаны стены филармонии.

Вряд ли удалось бы расслышать белоснежную симфонию ромашек, теплым летним снегопадом укутавших склоны голубых далеких холмов. Ноктюрн золотистого неба, четко отделенного от сумрачной черноты засыпающего вечернего леса. Тонкий, словно лезвие бритвы, писк комариного хора над гладким зеркалом реки, разделившей застывший в неясном предчувствии покоя пейзаж на магически симметричную картину, на которой ослепительно бьет в глаза бледное солнце в пелене вечернего марева.

Пожалуй, сейчас стало вполне естественно прибавлять слово «художник» к определению сути фотографирования. А какими качествами, умениями и навыками должен обладать фотохудожник, чтобы стать настоящим мастером? «Думаю, что у фотографа все же свое особенное умение видеть — видеть кадр, то есть то, что просто необходимо запечатлеть на снимке вот сию же минуту. И все ахнут, — считает Фаиль. — Это получается чаще всего интуитивно, как у хорошего водителя, который, сидя за рулем, смотрит на дорогу, а боковым зрением видит, чувствует потенциальную опасность на пути: соседние машины, дорожные знаки. Конечно, у кого-то эта интуиция развивается в ходе обучения ремеслу, а кто-то с ней и рождается. Сам я, можно сказать, появился на свет с камерой в руке: фотографией занимался мой старший брат, он и помогал мне на первых порах, а уже с четвертого класса я уверенно держал аппарат в руках».

Многие фотографы говорят, что лучшие кадры появляются неожиданно, спонтанно. «Да так оно и есть, — соглашается Фаиль. — Тут опять-таки должна выстрелить интуиция, особое умение видеть. Если долго ходить вокруг облюбованной натуры, прикидывать так и эдак, выбирать ракурс — результат может получиться совсем нежелательным: уходит свет, меняются очертания предметов, в кадр попадает что-то совсем не то — мир не застывает на месте, он в вечном движении».

В экспозиции Абсатарова преобладают пейзажи — это «зеленый период» художника или любимый сюжет? «Вообще-то я снимаю все, лишь бы снимок получился удачным, с моей точки зрения. А удачен он в том случае, если я смотрю на него и не остаюсь равнодушным: все сложилось, как мозаика: ракурс, цвет, сюжет. И тогда медленно и легко в душу входят, как желанные гости, чувство покоя, тихая радость, нетяжелая печаль, полузабытые, как услышанная в детстве колыбельная песня, воспоминания.

А нелюбимых снимков вы у меня не увидите, я никогда к ним не возвращаюсь. Есть фотографы, которые сдувают пыль с неудачных работ и пытаются как-то их реанимировать: что-то убавить, прибавить, наколдовать. Это не для меня — о своих неудачах я забываю. А фотографировать больше всего я люблю людей: ловить случайную, словно бабочку, улыбку, тень неожиданной грусти на лице, набежавшую будто облачко в тихий летний полдень, запрятавшуюся в глазах горечь, оставившую на лице свою тайнопись — легкие морщинки и складочки. Из таких моментов складывается впечатление о человеке, и словно по буквам алфавита, читается характер».

Как не поверить убеждениям мастера, имя которого в переводе значит «являющийся доброй приметой». Добавлю, и человека, щедро распахивающего ларец не знающих границ фантазий и бесконечного воображения, гостеприимно раскрывающего для внимательного зрителя двери в сказку. Это ведущая в раннее зябкое утро мокрая дорога в просыпающемся березовом лесу, словно обрывающемся на краю света. Кто появится из белесой пелены, окутавшей березки обрывками призрачных кружев: заплутавший в бездне времени светлокудрый рыцарь в сияющих латах или недобрый хозяин леса — шурале — со складчатым, словно кора дерева, морщинистым лицом? И добрая лошадь с задумчивыми глазами, грациозно склонившая голову к золотисто-зеленой траве, будто прислушивается — не дрожит ли земля под ногами батыра, ее будущего хозяина и друга. И не выглянет ли из-за полузатопленного дерева лукавая зеленокосая русалка, сверкнув тяжелым золотом чешуи на закатном солнце?

И с застывшим от непонятного беспокойства сердцем вдруг понимаешь, что все это вечное, немеркнущее волшебство изменчивой жизни ждет тебя прямо за порогом. Открой глаза и — входи!

Расих Ахметвалиев: «Художник — как облако, которое подхватил ветервдохновения…»

2009 год

Новая экспозиция Расиха Ахметвалиева под названием «Романтические размышления», как всегда, отличается неповторимым стилем художника, его предельно чистыми, на грани сна и реальности, тонами. И той самой музыкальностью, словно зашифрованной в переплетениях тонкой паутины еле видимых следов, оставленных неторопливой кистью. Будоражат душу нервные всплески блюза, еле слышимые за деловой суетой американских улиц. И неуловимый летящий силуэт женщины, словно выхваченный из подсвеченного рекламой ущелья нью-йоркских улиц («Вдохновение по-американски»).

Чуть задыхающийся насмешливо-хрипловатый голос губной гармошки, тонущий в серебряно-сиреневых сумерках весеннего Парижа, поющий, конечно, о любви («Вдохновение по-французски»). Жаркое, иссушающее, искушающее щелканье кастаньет в ослепительном всплеске безжалостного солнца («Вдохновение по-испански»). Еле слышный хорал, в трепетном свете колоннады берез, вытянувшихся к зеленоватым небесам, как стройная шеренга хрупких свечей. И гибким движением склонившая в безграничной любви голову женщина, словно Богородица, всепрощающим и покорным жестом положившая ладонь на голову доверчиво прильнувшего к ее коленям сына («О нежности»). Все это неясный, неуловимо меняющийся с каждым взглядом мир очарования утонченных женщин, женщин без возраста, вне времени. Мир, принадлежащий тебе и только тебе, в котором за изысканной графикой полотна, словно за линиями ладони, читается твоя и только твоя судьба.

— Расих, ваш стиль неповторим, его не спутаешь ни с каким другим. Как он возник: как озарение или путем долгих поисков, проб и ошибок?

— Это результат изнурительной работы в течение долгих и долгих лет. Я начал с азбуки, необходимой для каждого художника, — с написания реалистичных картин, что-то взбудоражило воображение, когда я изучал абстракционизм, экспрессионизм. Пробовал и отвергал, смешивал, изучал и отбирал то, что как-то затронуло меня — а результат вы видите сами.

— Искусствоведы причисляют вас к последователям кубизма, правда, творчески переработанного. Это направление предполагает упрощение форм предметов, ведущее к постепенному стиранию границ между изображенными объектами и пространством, к воспроизведению картины на двумерном холсте. Между тем, ваши полотна многоплановы, объемны, в них угадывается бесконечное пространство, рожденное союзом воображения художника и зрителя.

— Это определение — на совести искусствоведов. Стиль, подобный моему, относят скорее к фигуративному искусству. Женский облик, например, на них вполне узнаваем, в отличие от того же абстракционизма, основанного больше на использовании цветовых сочетаний в картине и ориентированного на чувственное восприятие зрителя. Я бы сказал, что это переосмысленное сочетание и того, и другого стиля, их элементы присутствуют в моих полотнах, но не откровенно.

— Большую часть времени вы живете и работаете во Франции, активно выставляетесь в галереях. Как думаете, чем ваши работы так приглянулись французам?

— Галерейщики во Франции, да и в других странах — народ неглупый, обладающий особым профессиональным чутьем на художников, чье творчество, по их мнению, будет привлекать внимание ценителей. Главное, чтобы их работы отличались неповторимостью стиля, имели свое лицо.

Конечно, художник имеет свои предпочтения, есть мастера, перед которыми он преклоняется, но произведение, запавшее в душу, необходимо пропустить через себя. Быть похожим на кого-то — значит быть безликим. Хотя влияние того или иного живописца нет-нет да и проглянет в работе любого художника.

— А какое влияние на вас оказала французская живопись?

— Ею я увлекся еще до отъезда во Францию. В основном меня привлекала живопись начала прошлого века: Модильяни, Пикассо, Шагал. В разное время художники разных стран становятся лидерами в процессе творческого поиска новых форм самовыражения. В те годы такими лидерами, новаторами в живописи и были французские художники, в частности, нашедшие свой источник вдохновения в жанре кубизма. Это был очень интересный период. Хотя в это же время я интересовался и немецким экспрессионизмом, наивом, русской иконой. Душа художника должна быть открыта всему новому, всем мирам, созданным гением других творцов.

— «Романтические размышления» — почему вы назвали новую выставку именно так?

— Один из французских галерейщиков определил эту серию моих новых полотен как очень поэтическую, очень музыкальную. Именно ему я обязан таким названием. Большую часть работ объединяет общее для всех творческих людей слово — вдохновение. Не оно ли плод романтических раздумий?

— В одном из ваших интервью я прочитала: «Если душа настроена на правильную волну, то приходит ощущение покоя». На какую волну настроена ваша душа?

— Жизнь всегда вносит в наши планы какие-то свои коррективы, не считаясь с тем, расположен ты сейчас, к примеру, музыку сочинять или посуду мыть. Умение абстрагироваться — называйте его как хотите: расслаблением, медитацией, сосредоточенностью на высшей цели — и создает то самое ощущение покоя, в тиши которого рождается жажда творить. Не надо никуда бежать, не надо никому ничего объяснять, ты никому ничего не должен. Ты — как облако, которое подхватил ветер вдохновения и несет, куда ему захочется. Все, что цепляет тебя в обычной жизни, исчезает где-то там, внизу. Для меня это и есть гармония с миром и с самим собой.

— А как, по-вашему, сочетается это состояние покоя с чувством вечной неудовлетворенности, недовольством собой, присущим любому творческому человеку?

— Люди искусства — люди особой породы. Либо надо как-то переключаться с одного состояния на другое, либо взращивать в себе редкое умение балансировать на грани полного отрешения от реальности и вместе с тем умения открыть душу новым чувствам, впечатлениям и радостям мира.

— Как вы выбираете модель для своей картины: это конкретный образ поразившей воображение девушки или некая муза, мечта, навеянная воспоминаниями, снами?

— Это, конечно, не реалистичные портреты, это образы, видения, мелькнувший мгновенно и оставшийся в памяти силуэт, отпечаток чувства, вспыхнувшего когда-то и выплеснувшегося на полотно. Иногда, бродя по музеям, я останавливаюсь около какого-нибудь портрета давно ушедшей Прекрасной Дамы, и это чувство преклонения и восхищения перед женской красотой и гением мастера тоже остается на моем полотне.

— Картины из серии «Вдохновение» насыщены каждая своим цветом. Впечатление о стране и цвет для вас неотделимы?

— Безусловно. Америка ассоциируется у меня с буйством ярких красок, возможно, от множества культур, составивших одну — американскую. Испания — это охра, выжженная, опаленная земля, Россия — тусклая от времени позолота икон, Франция — это всегда свежесть, радость жизни, что-то новое и необычное.

— Что вы вложили в понятие «Вдохновение по-русски»?

— Для меня вершина русского искусства — это, конечно, иконы. Ну и российское искусство первой половины прошлого века — Малевич, Кандинский. Во всем мире Россию знают прежде всего по иконам — это самое человечное, что создано людьми. В этой своей картине я постарался, не копируя слепо, соединить и тот, и другой изобразительные жанры. Надеюсь, что зритель поймет движения моей души.

Айрат Терегулов: «Вгоняю энергетику, пока полотно не зазвучит в унисон сдушой»

2009 год

Перевод французского слова «натюрморт» как «мертвая природа» всегда казался мне несколько неверным. Ведь за подстреленной птицей, распластавшейся среди сочных, ароматных фруктов, так и чудились свежее осеннее утро, охотники в широкополых шляпах, стаи дрожащих от нетерпения собак. А к бокалу вина, отбрасывающему алые блики на накрахмаленную скатерть, чудилось, вот-вот прикоснутся изящные холеные пальчики в пене надушенных кружев. Каждый предмет несет на себе печать человека: мастера, что его изготовил.

Открывшаяся в «Мирасе» выставка своеобразна по ряду причин. Автор работ, представленных в экспозиции, известный не только в республике, но и почитаемый за ее пределами непревзойденный мастер графики Айрат Терегулов. Полотна первой персональной выставки художника в столь непривычной для нас живописной манере отмечены той же печатью уникальности и таланта, что и его графические работы. Это не академически правильные, расставленные в безупречной классической манере предметы быта и бытия. Как и в графике художника, здесь преобладают чувственность, эмоция, настроение. Если это натюрморт «При свечах», то где-то за плечами чудится крохотный подвал в теплых сполохах света, негромкая мелодия уставшего музыканта, утомившийся от бессонницы случайный посетитель…

Зеленый — цвет уюта и радости, серебристо-лиловый — цвет одиночества и безнадежности, вечерний красный — где-то есть приют отчаявшемуся сердцу и уставшей душе. На полотнах — вся палитра человеческих разочарований, потерь, надежды на тихо тлеющую слабым светом свечу людских упований.

Излишне говорить, что работы мастера высоко ценятся и у нас, и за рубежом, отмечены многочисленными наградами и призами конкурсов и выставок самых разных уровней и одинаково ценимы в Китае, Польше, Японии, Дании, Италии, Испании — там, где знают толк в поэтике чувств и эмоций. И спрашивай, и выведывай, а тайна вдохновения у каждого мастера своя и объяснить ее вряд ли кто возьмется — только заплутаешься в лабиринте снов и видений художника.

— Айрат Рауфович, если слегка помолодеть и вспомнить учебник древней истории, то может создаться впечатление, что наскальные рисунки первобытного человека были первыми опытами графики — прародительницы всех искусств?

— А это так и есть, об этом много говорили, много писали. Рисунок — это основа любого творчества. Чем, кем и как он сделан — это уже вопрос другой. Можно ведь и красным кирпичом по белой стене — это тоже будет графика. А дальше — в дело вступают одаренность, особый взгляд на мир, трудолюбие, упорство — Бог знает сколько всего.

— На ваш взгляд, должен ли живописец обязательно быть хорошим графиком, не она ли — основа любой талантливой картины? Сейчас очень много художников-абстракционистов, просто скрывающих за надуманной философией своих произведений неумение рисовать.

— Мне кажется, есть недостатки в нашем образовании: делить студентов строго на графиков и живописцев. На Западе поступили умнее, обойдясь без этого. Сальвадор Дали, например, великий живописец — и ничуть не менее одаренный график. У нас выпускник выходит с дипломом, в котором, как клеймо, стоит одна специальность. Тем не менее, стать хорошим художником-абстракционистом можно только, получив высшее образование, усвоив азбуку искусства. Очень редко, правда, встречаются такие самоучки, как Адия Ситдикова — несомненно, одаренный человек.

Но это гениальные люди. Мы же должны непрестанно трудиться, совершенствуя свое мастерство. Взгляните на мои первые студенческие работы — портреты жены и однокурсника — их ничем не отличишь от сотен таких же старательно выполненных работ. Абстракция — отдельная песня, своя философия. Чтобы дойти в ней до академизма, нужно смотреть, учиться видеть, чувствовать. Абстракция — это только чувства, там нет, кроме них, ничего. Как в музыке, которая есть ничто иное, как просто колебания воздуха. Я не говорю о песне, конечно. Музыка — высшая абстракция. Вам никто не объяснит смысл того или иного музыкального фрагмента, вы сами представляете, что должно за ним скрываться.

— Искусствоведы называют ваши ранние работы 80 — 90-х годов карикатурными, «Мужские игры» например. Чем было вызвано такое направление в творчестве? Защитной реакцией организма на бурные времена?

— Это определение на совести искусствоведов. Мои работы, скорее, можно отнести к критическому реализму. На них повлияло все: годы перестройки, молодость. Я же вышел из андеграунда, искусства неформального. Не могли мы рисовать портреты Брежнева. Впрочем, молодежи всегда свойственно некоторое отторжение от старого.

— То есть, и последующие ваши работы можно как-то классифицировать, отнести к определенному периоду жизни?

— Каждая серия моих работ отличается от предыдущей. Меняется время, меняешься сам — под воздействием того же времени. Не понимаю людей, которые десятилетиями, найдя какую-то востребованную и творческую жилу, ее эксплуатируют. Висят рядом две, пусть и неплохие, картины, а разница между ними 30 — 40 лет.

— Чем привлекло вас искусство экслибриса?

— Быстротой работы, скоростью воплощения замысла. Некоторые считают основной особенностью, сложностью экслибриса необходимость выразить в малой форме определенный смысл. Для меня разницы в работе нет никакой: только формат — большой или малый. Вот переходить от одного формата к другому — это сложно. Одно дело — перед глазами уместилась вся твоя будущая композиция, другое — развесить холст и танцевать вокруг него, размечая, присматриваясь, раздумывая.

— Говорят, любой творческий человек, независимо от того, кто он — художник, режиссер, актер, всю жизнь предан одной захватившей его теме, выражая ее самыми разными способами. Есть ли у вас такая тема?

— Все, что я делаю, — это автопортрет. Будь то натюрморт, пейзаж, чей-то портрет, — все это я. Если смотришь на работу, сделанную талантливо, обязательно чувствуешь энергетику, состояние человека, его внутреннего мира. Одно дело — разглаженное, тонко прорисованное полотно, совсем другое — резко сделанные мастихином мазки. Картина очень много говорит о своем авторе. Если она сотворена искренне. Без вмешательства коммерческих, меркантильных интересов.

— Насколько важно для вас мнение критика или зрителя?

— Смотря чье мнение. Если человека, которого я уважаю и ценю, я, конечно, к нему прислушаюсь. Если же знаю, что собеседник — дилетант в этой области, уважительно отнесусь к его мнению, но не больше. На мою работу оно не повлияет. Признаю одно: каждый имеет право на свой взгляд в искусстве.

— Я читала, что на создание серии «Габитус» повлияли блюз и джаз. Какая еще музыка и на что может вас вдохновить?

— Просто свои работы я делаю под музыку, а это джаз, блюз, рок-н-ролл. Об этом меня и спросили — о любимой музыке. А уж позже сами искусствоведы сплели вдохновение и музыку.

— Существует мнение о том, что скульптор просто отсекает от куска мрамора все лишнее, живописец заполняет полотно цветом, не оставляя белых пятен. А график?

— Я заполняю любым пачкающим материалом пространство полотна, буквально терзая его, пока не почувствую: вогнал туда всю свою энергетику, чтобы работа зазвучала в унисон с твоей душой.

— Вы музыкальный человек!

— Сказывается музыкальная школа по классу скрипки!

— Вашу нынешнюю выставку отличает богатейшая палитра красок, причем, в каждом натюрморте превалирует какой-то один цвет. При этом каждая картина создает свое настроение.

— Я считаю, если речь идет о графике — это талантливый рисунок. Живопись, прежде всего, не сюжет, а цвет. Ведь на любом полотне можно нарисовать вместо букета человека. Но та цветовая гамма, которую ты избрал, уже создает некий образ, который не изменить никакими перестановками предметов. Натюрморт я выбрал за его демократичность. Проще говоря, все работы здесь можно разделить на четыре группы: чайники, бутылки, цветы и застолья. Но везде на первом месте — цвет.

— Много ваших работ находится за рубежом, вы участвовали в ряде зарубежных выставок. Существуют ли сейчас какие-либо тенденции в современном искусстве?

— Всемирно известные аукционы, такие как Сотбис, Кристи, не задают тон каким-либо направлениям в живописи или скульптуре. Просто богатые люди вкладывают там свои средства в произведения искусства, стоимость которых проверена временем. А тенденции определяет бизнес: кого раскрутили, в кого вложили деньги, тот и продается и задает тон современной моде на творческие изыски. Галерейщики — народ умный, ушлый, они знают, кого пиарить, кто будет продаваться. А много талантливых людей остается за бортом. Время не всегда все расставляет по своим местам, что-то попросту пропадает в бездне лет. Такова жизнь…

Зоопарк художника Николаева

2009 год

Одно из полузабытых воспоминаний детства: жгучее, как крапива, после недавно прошедшего дождя солнце жалит облупленные плечи. Зато босые ноги приятно холодит еще мокрый песок. В старенькой песочнице трудится целая компания маленьких поваров: не заботясь о тщательно поглаженных мамами нарядах, малышня выпекает угощение — пирожки из песка. Если к пирожку приделать хвост и веточкой обозначить два глаза, получится рыба-кит. Уфимский художник-керамист Виталий Николаев из тех, кто вкус к творчеству почувствовал еще в детстве.

— Как правило, те, кто вырос в деревне, как я, — говорит Виталий Квинтильянович, — наверняка возились с глиной. На обрыве маленькой речки я возводил сказочные города, строил дороги в заоблачные страны. У нас в сарае вместе с курами дружно соседствовали галки и вороны. Болящих подбирал и лечил, а потом выпускал на свободу. О братьях наших меньших знаю не из учебников — жил с ними бок о бок. Поэтому и люблю их. Животные — это сама природа. Они не обижаются, не критикуют. Людей лепить — удел скульпторов, а я керамист. Мое творчество идет от декоративности, от украшательства. Когда поступал на худграф в Уфимский пединститут, узнал: есть такая вещь, как художественная керамика. Сразу понял — это по мне.

У людей, так или иначе причастных к искусству, на слуху имена многих талантливых художников-живописцев. Их работы всегда на виду. А вот полноценная выставка керамики — явление довольно редкое.

— Керамика — не только полет фантазии художника, порыв его вдохновения, это тяжелый технологический процесс, — раскрывает тайны ремесла Виталий Николаев. — До того, как начнешь творить, нужно позаботиться о печи для обжига. Даже если приобретешь ее, опять проблема: где установить в городских условиях? Приготовление глины, окраска изделий — все это связано с большими хлопотами.

Художнику нравится лепить, придавать объем фигуре: это действо, во время которого идея приобретает вполне реальные очертания. Декорирование более непредсказуемо — в дело вмешиваются высокие температуры: красишь, ставишь изделие в печку, вынимаешь — и ах!.. вышло что-то совсем другое.

Строивший города на берегу речушки мальчик вырос и стал известным керамистом. Он создал целый мир, населив его самыми разными животными. Часть из них временно прописалась в уфимской галерее «Мирас». Лохматый символ года — бык, два енота, настороженно выглядывающие из дупла: кто забрел в гости — добрый ли человек? Сумрачно-золотистая лягушка готова обернуться чудо-девицей, а растопырившая мелкие лапки черепашка — денежной кладовой: панцирь ее сложен из целой горы мелких монеток.

Великий любитель рукотворных чудес Александр Грин прекрасно знал особенность некоторых людей видеть необычное в обычном: «Когда наваливаешь углем корзину, то думаешь, что она зацветет». Так и здесь: лягушка может оказаться с приданым — она заманчиво улыбается… застежкой от кошелька. А старое, разбитое колесо жизни катится по бесконечной дороге, не замечая сменяющихся времен года.

— Я люблю вещи с историей, — рассказывает Виталий Квинтильянович. — Колесо это нашел в деревне у родителей. Спицы давно выпали, а на вид ему лет сто — много повидало и потаскало на своем веку. В войну, наверное, тоже потрудилось. В телегу тогда и коров впрягали, не только лошадей. Поэтому они у меня в колесе теперь проживают рядышком.

Удивительный мир, где животные так похожи на людей. В центре концентрической спирали — символа бесконечного перерождения — мчится гонец, словно боясь не успеть пробежать по всем кругам своей маленькой Вселенной. Диковинные светильники-рыбы, что живут в глубине океана, горят по стенам, наполняя галерею неясным светом и создавая иллюзию домашнего уюта. Художник заполняет окружающее пространство тем, что любит, что дорого ему, и хочется, чтобы всё это оценили и поняли другие.

— По национальности я чуваш, — рассказывает Виталий Николаев. — Может, от предков дано мне особенно остро чувствовать причастность ко всему, что живет, дышит, одушевлять каждую веточку, дерево, реку, горы и облака.

Сменившая несуровую зиму весна ослепила светом сияющего дня. Почудилось: за углом дальнего дома во влажном воздухе мелькнула, прощально взмахнув хвостом, тень большой рыбы. Художник загадочно улыбался вслед: то ли еще будет!

Владимир Абросимов: «Каждый человек в разумных пределах должен быть эгоистом»

2009 год

Как говорил один из героев фильма «Москва слезам не верит»: «Через сорок лет ничего не будет — ни книг, ни театров: один сплошной телевизор». Так что же заставляет нас в любую погоду, облачившись в нарядные костюмы, окунаться в миры иной реальности, наблюдать за хрупкой условностью сценического действа. И уносить потом с собой в сердце искру, вспыхнувшую от игры тех, кто расцветил будничный вечер красками яркого праздника…

Актеры — передовой отряд тех, кто каждый вечер, забывая себя, ходит по тонкой проволоке человеческих чувств и эмоций, рискуя надорвать душу и истомить собственное сердце. И все для того, чтобы услышать в ответ потрясенный вздох зрительного зала и шквал благодарных аплодисментов. «Несерьезные намерения», «Семейный портрет с посторонним», «Последний герой», «Приглашаю в вечность, Ваше Величество!», «Кавказский меловой круг», «Дачники», «Оглянись во гневе», «Шум за сценой („Театр“)», «Страсти по утрате», «Наш городок», «Без вины виноватые» — все эти совершенно разноплановые спектакли объединены участием в них народного артиста Башкортостана, заслуженного артиста Российской Федерации Владимира Абросимова. Недавно отмеченный им юбилей стал поводом для встречи. Заглянув в закулисье, мы поговорили о тонкостях ремесла, о жизни, о страстях и чувствах человеческих и актерских.

— Владимир Сергеевич, что именно вас потянуло на сцену, которой вы верно служите уже более тридцати лет?

— Честно признаюсь: в детстве не представлял себя героем Шекспира или Островского. Родился в Химках, практически в Москве, потом отца, как военного, перевели в Уфу, в пехотное училище. С четвертого класса я стал заядлым спортсменом, играл в баскетбол — сначала за детскую сборную, потом за юношескую, затем за молодежную сборную Башкирии. Спортсмены тогда, да и сейчас, были нарасхват — любой вуз стремился блеснуть не только отличными знаниями, но и спортивными успехами. Не убоявшись солидного названия открывшегося тогда в БГУ факультета — биохимфак — и при настойчивой, конечно, поддержке друзей туда и поступил. До студенчества жизнь у меня тоже была бурной и интересной: доучивался в вечерней школе, работал на телевидении — микрофонным оператором.

— Уже ближе к искусству!

— Даже во ВГИК одно время собирался поступать — на оператора учиться. Снимки посылал, был близок к зачислению. Но из штаба округа пришел на меня запрос в Куйбышевскую, ныне Самарскую спортроту. Отправили по назначению, но не доехал — перехватили по дороге. В Пензе базировалась высшая военная артиллерийская академия — там я и проиграл в баскетбол два положенных года, всю службу.

А театр вошел в мою жизнь вместе со СТЭМом Михаила Исаковича Рабиновича (студенческим театром миниатюр, существовавшим в авиационном институте в Уфе и пользовавшимся большим успехом — авт.). Я играл там немного и даже директором был. Не без проблем поступил затем в Уфимский государственный институт искусств, в мастерскую заслуженного деятеля искусств Российской Федерации, лауреата премии имени Салавата Юлаева Габдуллы Гилязева.

— Что дал вам Гилязев как педагог?

— Хорошая школа — это главное. Все остальное — судьба, способности, опыт — это уже ты сам. Габдулла Гилязев получил классическое профессиональное образование — в мастерской Марии Кнебель. И этой азбуке актерской игры научил нас. Сейчас, как мне кажется, очень слабая режиссерская школа. Приезжают молодые специалисты, с актерами работать практически не умеют. А ведь все их замыслы, как ни крути, воплощаются через актеров, которые должны уметь работать в ансамбле. Если я играю в одном тоне, кто-то в другом — на сцене получается крыловский «Квартет», настоящая какафония.

— Свой первый выход на сцену помните?

— Конечно. Первая роль была в пьесе Володарского «Долги наши». Впечатление осталось кошмарное: вышел на сцену, что-то там сделал и ушел. А вот что сделал — не помню. Правда, те, кто болел за меня, сказали: все отлично! Но я им не поверил и до сих пор не верю. Верю как актеру только себе, своим ощущениям.

— То есть внутри вас сидит внутренний цензор?

— Я всегда знаю, где я вру, где не вру, а где забываю, что вообще на сцене нахожусь. Как только начинаю сознавать, что играю на сцене, получается неискренне. А театр не может быть неискренним. Зритель приходит за переживаниями, за чувствами. И они должны быть настоящими.

— Как вы считаете, должно быть у актера свое амплуа?

— У меня нет амплуа. Наверное, это не так уж и хорошо. Нужно отчетливо представлять себе, что необходимо чувствовать человеку в рамках той или иной роли. Многое зависит от парнера. Если понимаешь, чего он хочет, что делает, сам начинаешь жить другой жизнью — ему в унисон.

— Известный артист Владимир Стеклов сказал как-то: игра на сцене — искусство женское. Вы с этим согласны?

— Это было известно еще до него. Не всегда, конечно, и в разной степени, но лицедейство влияет на характер мужчины. На сцене требуются несколько другие качества.

Если в жизни это надежность, твердость, целеустремленность, то в театре больше нужны гибкость, приспосабливаемость. Актер на сцене себя не сдерживает. Естественно, это больше присуще женщинам. Правда, я, очень хорошо зная театральную кухню изнутри, особо не заигрываюсь и иллюзий относительно высокого предназначения театра не питаю — он должен развлекать. А уж до какой степени и на кого как подействует, зависит в том числе и от того, кто смотрит. Если случается симбиоз отличного артиста и хорошего зрителя, тогда и возникает на сцене жизнь, а это главное. Как ни крути, все мы вышли из системы Станиславского.

— Как вы считаете: будущее за антрепризой или стационарным театром?

— Я только за стационарный театр. Ведь что такое антреприза? Деньги и мало искусства. Находится человек, у которого есть средства и которому захотелось вложить их в постановку спектакля. Он нанимает режиссера, актеров, выбирает города и продает произведенный товар. О творческом развитии тут речи не может быть.

— Хватает ли театру пьес о современной жизни? По крайней мере, спектаклей что-то не видать…

— Есть в театре такое понятие: предлагаемые обстоятельства, то есть то, что окружает тебя. Так вот, сам человек-то ничуть не изменился, изменились предлагаемые обстоятельства. Это очень хорошо можно проследить по старым фильмам: долгие проходы, длинные диалоги, все очень медленно, очень обстоятельно. А вот сама жизнь одна и та же. Любая пьеса, талантливо написанная и поставленная, звучит абсолютно современно.

— С возрастом некоторые роли остаются за бортом. Есть сожаление о несыгранном?

— Никакого. Я никогда не страдал от отсутствия ролей. Предложили не Гамлета, а Лаэрта — замечательно, чем он хуже? Другое дело — иногда предлагают кого-либо играть, а мне не хотелось бы. Правда, все равно не отказываюсь, нет такой привычки. Просто стараюсь пропустить роль через себя, сделать ее ближе мне, понятней. А, значит, и сыграть настолько лучше, насколько смогу.

— Люди любят приклеивать ярлыки персонажам фильмов и книг. Можно ли назвать вашего Виктора из спектакля «Последний герой», сцепившегося с коммерческой фирмой, героем нынешней эпохи?

— Конечно, нет. Он просто попал в такую ситуацию. Он любит жену, семью, его заставляют быть героем. Разве ребята, которые в Беслане шли под пули, хотели быть героями? У них задача была такая — спасти, а там как бог даст. Виктор осознает: он не выиграет, но и не сдастся. А больше делать нечего. Нет выхода, и автор пьесы не смог его найти. Мы не умеем бороться за свои права, нас не научили. Но должны уметь защищать своих любимых, слабых, себя. Каждый человек в разумных пределах должен быть эгоистом.

— Скажите, главное в драматическом актере — это…

— Слышать партнера. Только тогда можно говорить об органичности игры. Иначе вроде как ногу подменяют протезом, ты привыкаешь к нему, но это не нога. Все внимание должно быть сосредоточено на партнере. Если я буду его слышать, я буду жить его жизнью. А если еще и партнер хороший, то можно считать, что все получилось.

Назифа Кадырова: «Я не звезда. Я просто не могу не петь»

2011 год

«Красиво, изящно одетая, светящаяся обаянием, выходит она на сцену. Поет задушевно и сердечно, вовлекая слушателей в свой прекрасный мир, где торжествует радость, преодолеваются страдания, душа озаряется светлой грустью», — так говорят об одной из самых ярких артисток Башкортостана Назифе Кадыровой. Вот уже сорок лет вновь и вновь она выходит на сцену Башкирской филармонии, чтобы радовать своих поклонников.

В больших городах не разглядеть за высотками полыхающего багрянца заката, не расслышать робкое пение птиц на ранней заре. А за городом, если выйдешь в поле и запоешь, звук долго будет блуждать среди холмов, сплетаясь с длинной песней ветра. И не утихнет, а просто приляжет передохнуть где-нибудь, потом вновь вспорхнет, как птица, и, расправив крылья, затеряется в просторах Вселенной. Может быть, потому самые голосистые певцы рождаются именно в деревнях. Такие, как народная артистка Башкортостана, лауреат Государственной премии имени Салавата Юлаева Назифа Кадырова.

«Все рождается в земле, в ее теплой материнской глубине», — считает она. Отец певицы был ветеринаром. Мама — одной из самых звонких певуний на селе с красивым, серебристым голосом. Но ее, в отличие от Назифы, поддержать и понять в свое время было некому. Странники по жизни меряют дорогу шагами, улицами, тропками, а юная Назифа дорогу запоминала по холмам. За вторым холмиком, к примеру, ягод было много, весной с гор текла талая сладкая вода, от которой не болело горло. Воздух вокруг был пропитан дыханием старины: рядом с деревней Ахуново ученые обнаружили что-то вроде второго Аркаима. В шахтах во время войны добывали золото. Но золотыми были не только земли Учалинского района — золотыми были и люди, здесь жившие.

В музыкальном училище Уфы, куда поступила молоденькая Назифа, эстрадного отделения еще не было. Для нее и группы студентов, создавших свой инструментальный ансамбль, школой умения держать себя на сцене, тренировать голос стали гастроли — по два-три концерта в день. Месяцами ездили по разным городам и селам — для местных жителей приезд настоящих артистов был большим культурным событием. Селили в школах. Бывало, включишь вечером свет, а со стола в разные стороны крысы разбегаются! В клубе зимой пол перед выступлением помоют, а он тоненькой наледью покрывается — каток да и только.

Назифа Жаватовна, наверное, первая в республике поняла, что эстрадная песня — это не только свободный, сильный голос, но и зрелищность, динамичность — в умеренных, конечно, дозах. И первая попробовала совместить пение и танец — это помогло выработать хорошее дыхание, широкий диапазон. А еще никогда не позволяла себе выходить на сцену в шубе и валенках. В любую погоду — платье и туфли. Раньше были очень модными золотистые босоножки. Ух, как в них леденели ноги! Зато любимым зрителям — праздник не только для слуха, но и для глаз.

Назифе Жаватовне звезда любви всю жизнь светила ласковым светом. Только гармоничный и уверенный в себе человек мог без ущерба для сценической карьеры успешно сочетать счастливую семейную жизнь с таким известным человеком, как мотогонщик мирового класса Габдрахман Кадыров, и непреходящее внимание благодарных поклонников. За страх забвения многие звезды расплачиваются горьким одиночеством. У Назифы Жаватовны счастье — вот оно, рядом: дочка, внуки. В семье снохи до самой смерти жила мама Габдрахмана Кадырова — родной, близкий, уважаемый человек.

«Свела нас любовь к сцене, — вспоминает певица. — Габдрахман родился-то в Подмосковье, рос в Уфе, и потянуло-таки его к национальным корням — ему полюбились народные песни».

Габдрахман Файзурахманович был избалован женским вниманием — его всегда преследовали поклонницы. А вот той единственной, что сразу согрела душу, очаровала, мотогонщик поначалу совсем не понравился. Три года по-старомодному ухаживал. Когда все же начали общаться, выяснилось — он очень интересный собеседник, да еще с зелеными, необыкновенно красивыми глазами. И в спорте, и в жизни Габдрахман был настоящим мужчиной — настырным, отважно идущим к цели.

А «Назифа» в переводе с арабского не зря означает «чистая», «прямая» — свою дорогу в жизни артистка выбрала раз и навсегда, еще в школе участвуя в художественной самодеятельности. И ни разу не изменила детским мечтам. Вот экспериментировать на сцене любила всегда, лукаво удивляя поклонников, которые никогда не знают, чего ожидать от любимицы, но всегда уходят домой, неся в душе праздник музыки и маленького чуда. Будь то русские и зарубежные романсы, народные песни или мюзикл «Звезда любви». Если поешь душой, тебя поймут везде: в Польше и Монголии, Германии и Венгрии, Дании и Индии, Италии и Швеции, где с одинаковым успехом блистала башкирская звезда. После 40-летнего перерыва встала на коньки — в качестве хоккейного вратаря в новогоднем шоу.

«Дело не в репертуаре. Да и я не звезда. Я просто не могу не петь. Это же так понятно: гармония должна быть во всем — в сочетании музыки и движения, — считает Назифа Жаватовна. — Ведь песня — это спектакль, в котором за три-четыре куплета нужно прожить целую жизнь…».

Ирина Хлесткина: рукодельная революция

2011 год

…Осенний прозрачный от прохладного воздуха день еще долог, наполнен негромкой музыкой шуршащей листвы, которую собирает в золотисто-багряный хоровод ветер — старательный дворник. А на уютной тахте, небрежно прикрытой пледом, утомленный дневной беготней, поджав длинные, как у олененка, ноги в теплых вязаных носочках, спит мальчуган среди раскатившихся дурманящих ароматом яблок — последнего дара беспечально уходящего вдаль лета. Только осень эта практически бесконечна, и кудрявый мальчик вряд ли нарушит тишину и дремотный покой, бодро вскочив с мягкого обиталища длинных детских снов. Все это — вязаное и шитое творение рук двух мастериц, Ирины Хлесткиной и Рафиды Губайдуллиной, уфимских художниц, у которых дремавшее где-то глубоко в душе детство вдруг расправило затекшие крылышки и стало вполне взрослым увлечением, рождающим композиции, теплые и безмятежные.

У Ирины страсть к рукоделию началась в детстве. Бабушка Ангелина, ловко орудуя иголкой словно волшебной палочкой, создавала из разноцветных лоскутков нарядное платье для внучки, а вязальный крючок в ее руках превращал обычный моток ниток в морозные узоры салфеток, на которых расцветали сказочные цветы или хрупкие нетающие снежинки, которые ложились легким покрывалом на старенький приемник или пузатый важный комод. Не забылась и любимая пластмассовая «дочка», быстро трескающийся, ломающийся пупс. Когда от нее уже оставались одни только горестные обломки, голова от постаревшей «дочки» переселялась на новую.

— Сейчас в России начался настоящий бум на любого вида рукоделие, — уверена Ирина. — Женщины, наконец, почувствовали себя не только кухарками, прачками, кабинетными затворницами, но и творцами. Ведь, по сути, эти тряпочки — исконно женское занятие, заложенное генетически и затоптанное в те времена, когда нас стали сажать за рычаг трактора или штурвал комбайна. А людям хотелось не просто покрасить пол или наклеить обои, но и создать вокруг себя гармоничный мир, в котором жилось бы спокойно и легко.

Уфа открыла для себя искусство рукодельного творчества в 1998 году. Тогда прошли самые первые кукольные выставки, которые организовала художница Ольга Самосюк, а очень известная сейчас Стелла Маркова в соавторстве с художницей Ириной Таран стала делать первых «мягких людей».

— Было время, когда не только дети убаюкивали разнаряженную подружку, куклы являлись принадлежностью взрослой женщины, — продолжает Ирина, — это был предмет роскоши, представляющий именно ту страну, где изготовлялся, с ее национальным колоритом. А сейчас и в России кукла становится штучным товаром, говорящим о благосостоянии ее хозяина далеко не юного возраста. Есть мастера, делающие специальную форму, отливающие два-три экземпляра. Затем форму ломают, официально регистрируют, какое количество кукол сделано. Такую куклу не доверят неловким пальчикам ребенка, ею похвастаются перед гостями, словно дорогой машиной.

Но этот профессионализм, свойственный в большей мере столичным мастерам, несколько проигрывает по сравнению с дилетантизмом. Недаром в числе наших побед диплом «За новаторскую авторскую технику». Мы знаем, что нам нужно, но не знаем как. Поэтому вот это «как» вынуждены придумывать. Работы профессионалов, конечно, очень высокого класса, но чего-то в них не хватает, они все немножко похожи. В Москве живет известная кукольница Ольга Андрианова. Она издала книгу, в которой изложила основы разработанной ею техники — текстильной пластики. Она использует хорошо тянущийся трикотаж, в основном, чулки, набивает его, прошивает, сминает и получаются прелестные вещицы. Особенно удаются ей портреты известных актеров, политиков — сходство удивительное. Но! По ее книге стали заниматься бесчисленные подражательницы, и, конечно, новизна и какой-то первобытный восторг перед штучной вещью ушли.

Сейчас готовим новую экспозицию, опять-таки родом из детства — это Старая Уфа, которая потихоньку уходит. Самое же, наверное, сложное, для сотворения «мягких детишек» — глаза. Недаром они — зеркало души. Вышивая, очень трудно придать личику именно то выражение, которое было задумано изначально. Для выставки «Одеялко в зыбке» мы делали композицию «Глухой телефон»: развеселую компанию наших российских Питеров Пенов с длинными, беспокойными ножками, что сами по себе несут куда хотят по запутанным дорожкам детства, — так и не повзрослевшие Мишки, Гришки, Машки и Наташки, битком набитые наиважнейшими секретами. Глаза не сразу сделали. Боже мой, получились лупоглазые страшилища! Наши тряпочки ведь хоть и мягкие, но с характером: начинаешь сотворять очередную даму — сопротивляются, лезут из рук, не хотят водворяться в строгие рамки образа.

Поэтому дальнейшее повествование Ирины о рождении очередного шедевра или реставрации старого больше похоже на описание хирургической операции или пересказ американского триллера: у новой куклы длинноваты ноги, придется отрывать и переделывать. У старой надо вскрыть череп, где-то надрезать, где-то подбить, у кого-то отрезать руки. Домашние следят за операцией с нескрываемым юмором, а Ирина молча страдает: «Для меня кукла уже стала живой, с характером, маленькой, но своей историей».

И тогда из глубины детских боязливых воспоминаний таинственно возникает «Ночь» — загадочная леди в бездонной черноты платье, расшитом мерцающими звездами, дергает за ниточки тайных мечтаний робких даму и кавалера, нашептывает на ушко сокровенные желания, посмеиваясь исподтишка и потакая слабостям. «Весна» становится шалой светловолосой соседской девчонкой, заглядевшейся на проплывающие облака, сама словно взлетающая в теплое высокое небо в зеленом, как только что проснувшиеся листья, платье, что ласково перебирает ветер. Фантазию и мастерство уфимских рукодельниц давно уже оценили и на Международной выставке «Время кукол» в Петербурге, и на Всероссийском фестивале «Лоскутные узоры России». А на II Республиканском фестивале ремесел, проходившем в рамках ХII Межрегиональной специализированной выставки-ярмарки «УралЛегПром-весна 2011», лучшей куклой-персонажем была признана бесконечно женственная Ева — самое совершенное создание Божье, словно бесценная жемчужина сладко и безгрешно грезящая в глубине серебристого яблока в те времена, когда мир был еще совсем юным, а жизнь — беспечальной.

Ильгам Валиев: «Золотая маска» — за «Любовь к трём апельсинам»

2012 год

Весной каждого года театральная общественность России взбудораженно гудит и клокочет, перетряхивая свой репертуар и оценивая режиссерские изыски и даровитость своих актеров. «В Москву, в Москву!». Представители всех жанров театрального искусства — драмы, оперы, балета, оперетты и мюзикла, кукольного театра лелеютнадежду заполучить, пожалуй, престижнейшую национальнуютеатральную премию, учрежденную в 1994 году, — загадочно сверкающую самоцветами «Золотую маску».

В этом году «Маска» заблистала и в Уфе: ее как лауреат премии в номинации «специальная премия жюри музыкального театра» привез Ильгам Валиев, ныне, правда, солист Екатеринбургского театра оперы и балета, — капризный Принц из оперы «Любовь к трем апельсинам». «Маска» по праву приехала в Уфу, — считает певец, — здесь я сделал первые шаги на оперной сцене, Аксаковский дом радовался моим первым удачам, огорчался неудачам».

В этом году фестиваль проходил в 18-й раз, и, что особенно волновало: на обновленной сцене Большого театра. С одной стороны, было очень ответственно — вплоть до мурашек по коже от почтительного трепета, а с другой, огромная, незнакомая сцена вносила-таки дискомфорт в игру артистов. «Наши «Апельсины» созрели ровно год назад, комиссия «Золотой маски» приезжала в театр отсматривать спектакли, и по ее решению в Москву поехали «Три апельсина», номинировавшись сразу на три премии. Уже знакомый уфимскому зрителю по, скажем прямо, не совсем удачным спектаклям «Волшебная флейта» и «Бал-маскарад» Уве Шварц в этот раз потрафил искушенной публике, поставив пьесу лукавого сказочника Гоцци как спектакль в спектакле. Хор очень профессионально выполняет двойную задачу: изображая зрителей и артистов одновременно. Режиссер с первых минут действия вовлекает зрителей в пестрый круговорот событий: для солистов заранее куплены места в зале, а перед началом спектакля скорбно потупившийся конферансье объявляет об отмене спектакля. Не желает ли уважаемая публика посмотреть концерт, подготовленный лучшими силами театра? Артисты-зрители еще больше увеличивают шумиху и подначивают особо легковерных требованиями вернуть деньги за испорченный вечер. Нет! Жива-таки детская доверчивость нашего зрителя к восхитительному обману театрального волшебства! В зале — свое представление: кто-то вызывает такси, кто-то, махнув рукой, остается посмотреть на то, что ему подсунули взамен обещанного. Но ария Дон Жуана внезапно сменяется увертюрой «Любви к трем апельсинам», а довольный обманом зритель погружается в атмосферу итальянских любовных страстей.

Уве Шварц, если вспомнить его прежние постановки, остался верен своим пристрастиям к техническим эффектам: открывающимся люкам, летающим платформам и креслам. Чему очень рад зритель, и что, быть может, оправданно, когда речь идет об опере-сказке.

«Прокофьевские «Апельсины» — та редкая опера, которую достаточно трудно испортить практически любой интерпретацией. Главное, чего не должно быть на сцене в этом произведении, — это скуки. Принцип «театра в театре», использованный Прокофьевым, усилен немецким режиссером Уве Шварцем многократно: зрители охотно включаются в эту игру, смеются, что-то выкрикивают, аплодируют. Для любого классического опуса это, наверно, было бы катастрофой, но для «Апельсинов» — ровно то, что нужно. Принимая во внимание энтузиазм всей труппы, старающейся передать настроение и идеи прокофьевского комедийного произведения, нельзя не отметить отдельно яркий тенор Ильгама Валиева (Принц), культурный и ровный бас Андрея Решетникова (Король Треф), приятное сопрано Ирины Боженко (Нинетта)» — так отозвались московские критики о спектакле екатеринбуржцев. Правда, всячески обласкав наградами все же постановку знаменитого Георгия Исаакяна.

Принц Валиева начался с резкого неприятия певцом своей роли. «Исполняя романтические партии — Герцога, Рудольфа, Каварадосси, — ставишь перед собой одну задачу — сыграть любовь, страдания в разлуке, — вспоминает Ильгам. — В этой же роли мне пришлось буквально встать с ног на голову. Принц — полный антипод моему характеру, нытик, зануда и ипохондрик. Конечно, все мы любим поплакаться какое-то время. А заколдованный, Принц и вовсе превращается в придурковатого неумеху, ничего не видевшего в жизни. Комического героя столь же тяжело играть, как и пьяного. Недоиграешь — зритель расценит как актера, лишенного мастерства. Переиграешь — публика сразу почувствует фальшь. Сложна попервоначалу была и музыка Прокофьева — словно математика для мозгов. Пуччини, Чайковский, Верди — это все близко российской душе. Прокофьев — это катастрофа для новичка. И то, что мой Принц понравился, видимо, все-таки результат труда, тяжелого, шаг за шагом постижения гения».

Кстати, екатеринбургский оперный театр обязан первой в своей истории «Золотой маской» башкирскому певцу. До этого ее счастливым обладателем неоднократно становился знаменитый театр оперетты. Она пришлась как нельзя более кстати: оперный театр вскоре отмечает свое 100-летие.

К слову

Отец, Фагим Валиев, любил музыку, сам хорошо пел народные песни, с удовольствием занимался художественной самодеятельностью, приглашал для односельчан артистов из Башгосфилармонии и даже из Казани. Сына назвал в честь любимого певца — Ильгама Шакирова.

«Ильгам» — значит вдохновение.

Валиев дебютировал как певец в девять лет.

Запомнилось первое выступление в районном клубе. У Ильгама был белый костюм, а туфли он забыл дома. Пришлось выйти на сцену в резиновых сапогах. Сошло!

Будучи еще студентом третьего курса, Ильгам был приглашен на работу в оперную труппу Башкирского государственного театра оперы и балета, где дебютировал в партии Молодого цыгана в спектакле «Алеко» Рахманинова. Это была его дипломная работа.

Дочь Ильгама Зухра занимается музыкой. Сын Хайдар увлекается хоккеем, ходит в детскую студию на телевидении и снялся уже в нескольких фильмах.

Марат Шарипов: «В мире меняются только декорации — люди остаются прежними»

2012 год

Сложно поверить, что Марату Шарипову, заслуженному артисту Башкортостана, народному артисту Татарстана, лауреату международного и всероссийского конкурсов — 50. Столько энергии, задумок у этого подтянутого, обаятельного человека, что кажется, годы бегут сами собой где-то в сторонке, а он сам по себе: пожалуй, можно сказать, что и уникум. Ведь Марат Шарипов — не только успешный солист театра оперы и балета, но и не менее любимый пристрастными студентами преподаватель БашГУ, кандидат филологических наук, член Общественного совета при президенте РБ, председатель тюркского национально-просветительского центра «Рамазан». Как жить в темпе «аллегро» и все успевать — секрет знает Марат Шарипов.

— Все имеет свое начало. Своя история есть и у вас. С чего она началась?

— Папа мой — сельский учитель географии, участник Великой Отечественной войны, мама — колхозница. Пел я уже и не помню с какого возраста, писал стихи. В детском саду повара меня зазывали к себе, ставили на стул, и я пел им песни, которым научился от своих сестер. Потом «сценической площадкой» стали для меня школа, сельский дом культуры. Я был и бессменным Дедом Морозом.

После десятого класса поступил в БашГУ и был им совершенно очарован. Чего там только не было! На первом же курсе записался в десять кружков: вокальный, драматический, журналистский… Все хотелось попробовать. В результате приходил домой и начинал мучительно вспоминать: ел я сегодня или нет.

В этом мире, наверное, все неслучайно: в драмкружке я играл главную роль в пьесе знаменитого Туфана Минуллина «Старик Альмандар из деревни Альдермеш». И, представьте, писал курсовые и дипломную работы именно по творчеству этого драматурга. Окончил аспирантуру, преподавал, но в душе все время… пел. Наступили времена перестройки, и я смог получить второе высшее образование.

Поступил на дневное отделение УГИИ, захожу в группу и думаю: «Ну, тут я в „старичках“ буду» — лет-то мне 28 — 29. А в группе меня встречает Татьяна Никанорова, которая уже детишками обзавелась, Эльвира Фатыхова — дама замужняя и с ребенком. С такими вот звездами довелось учиться.

Основы концертно-камерного искусства мне преподал прекрасный педагог Радик Хабибуллин. Наверное, мы с ним стали идеальной парой «учитель — ученик», потому что результаты занятий не замедлили сказаться: я поехал в Казань, на конкурс вокалистов имени С. Сайдашева и привез Гран-при. Закончил же свое обучение в классе Райсы Галимуллиной. Этим людям я глубоко благодарен. Все, чем обязан своим педагогам, оценил приехавший тогда в Уфу дирижер Алексей Людмилин и взял работать в Башкирский театр оперы и балета, прослушав только до половины арию Кутузова из «Войны и мира».

Так вот и живу: между театром и университетом расстояние небольшое, успеваю и на лекции к студентам, и на репетиции, и на спектакли к зрителям.

— Какими же качествами должен обладать певец и преподаватель, чтобы привить студентам любовь к слову, а зрителям — к классической музыке?

— Я преподаю курс истории татарской литературы начала XX века. Попалась мне тема «Творчество Дардмэнда». Чтобы студентам было интересно, стал искать дополнительные материалы и наткнулся на настоящий клад. В Уфе и сейчас живут его родственники, хранят экспонаты того времени, когда жил и творил поэт! Дардмэнд, вообще, фигура уникальная: поэт, меценат, золотопромышленник, общественный деятель, настоящее имя которого было Закир Рамиев. Дардмэнд же в переводе с фарси означает «опечаленный». Такой и была его поэзия — грустной, философской. Рамиевы добыли на территории Башкирии 5 тонн золота — на горе Ирендык тогда существовала настоящая башкирская Аляска, но Закир не уехал в Европу, остался. Организовал выпуск газет «Шура» и «Вакыт», помогал возводить Дом Аксакова, за свой счет обучал детей башкир и татар, отправлял их учиться за границу. Закир Рамиев был удивительно добрым, порядочным человеком — настоящим интеллигентом. А свои стихи, изящество и глубину которых мы только начинаем оценивать, не принимал всерьез и не выпустил ни одной книги, кроме маленького сборника для детей. В советское время он, конечно, считался классовым врагом. Моя мечта — организовать музей Дардмэнда. Существует клуб потомков Рамиевых, руководит им Шамиль Рамиев. Ученый-химик, по своей натуре, человеческим качествам он удивительно похож на… Дардмэнда.

Что же касается любви к слову, вспомним, что в русских гимназиях до революции ученики должны были знать наизусть по крайней мере 100 классических стихов. Я начал экспериментировать: у нас к тому времени ввели курс выразительного чтения. И эксперимент удался. Мои занятия проходят на стыке литературы и актерского мастерства.

Впоследствии это пригодилось моим студентам и в жизни. Например, моя первая аспирантка Гузель Сагитова работает ведущей крупного телеканала «Татарстан — Новый век».

А музыка… Все, в том числе и любовь к ней, начинается в семье. Как-то шел по оперному театру, смотрю: мой одноклассник, зоотехник, окончивший аграрный университет, одетый во фрак, держит за руки своих детей, все им показывает, рассказывает. Просто привести детей в театр и надеяться на то, что сами дойдут до всего, нельзя. К восприятию театра надо готовить, о нем надо рассказывать — о композиторах, об опере, ее сюжете, какие голоса существуют и какие они сейчас услышат. Когда я был в Голландии на гастролях, понял, насколько правильно там подходят к воспитанию своих слушателей. Перед спектаклем на сцену выходит лектор и в течение получаса все объясняет, настраивая зрителей на то, какое потрясение они сейчас испытают.

— Расскажите, пожалуйста, об обществе «Рамазан», которое вы возглавляете.

— 90-е годы, я только окончил университет, перестройка, все двери нараспашку. И вот в это интересное время группа башкирской и татарской интеллигенции, студенты собрались и организовали тюркский национально-просветительский центр. Мы устраиваем творческие вечера, конференции, выставки. Но самый, пожалуй, уникальный проект, который удалось осуществить, — это путешествие на теплоходе в Булгар. Этому проекту уже 20 лет. Каждый год мы посвящаем наше странствие творчеству того или иного деятеля культуры и искусства. К нам добираются из Америки, из Франции, Финляндии, Швеции, Турции.

Встречают песнями, танцами, чак-чаком. В прошлом году к нам на встречу приезжал Шаймиев: ему вручили международную премию имени братьев Рамиевых №1. Ее мы учредили, чтобы отмечать людей, активно занимающихся меценатством.

— Эдит Пиаф считала, что она поет не для всех, а для каждого. Кто ваш слушатель?

— Артисты, за плечами которых многовековая история их народа, конечно, прежде всего должны посвящать себя сохранению и развитию культуры этого народа, в том числе и песенной. В то же время мы живем в мировом культурном пространстве и обязаны впитывать все, что можно извлечь из него, изучать наследие прошлого и оценивать новые тенденции в искусстве. Я пою на итальянском, немецком, башкирском, татарском — все это восхитительный сплав Востока и Запада. Классика и вправду вечна: на сцене разыгрываются страсти и интриги XVII, XIX веков, но характеры, судьбы, ситуации сравнимы с нынешними. Меняются декорации — люди остаются прежними.

— Небольшой блиц напоследок: в какой стране вам больше всего понравилась публика?

— Больше всего мне понравилось в Каире — я не думал, что там в такой чести классическая музыка. И в Португалии — там нет своего оперного театра, страна не может его содержать. На сцене постоянно выступают гастролеры. Нас было с кем сравнивать, но принимали наш театр очень хорошо.

— Что нужно, чтобы вы почувствовали себя абсолютно счастливым человеком?

— Счастье я испытываю тогда, когда что-то наметил, и это полностью осуществилось. Но уютнее всего мне дома, в семье.

— Какие-то казусы с вами случались?

— Как-то я приехал в свою деревню на юбилей поэта Мусы Гали. Как всегда перед праздником, везде навели красоту и полы покрасили. Пол, конечно, не высох. Я прошелся по нему, потом по земле, и когда приехал в Уфу, все это дело на моих подошвах превратилось в твердую корку. В общем, привез я «горсть родной земли». Так с ней и ездил — в Германию, в США, с ощущением, что подо мной — родная земля.

Биография и география Эльвиры Фатыховой

2012 год

Недавно на сцене концертного зала Уфимского училища искусств состоялось выступление обладательницы уникального лирико-колоратурного сопрано — Эльвиры Фатыховой. Не будет преувеличением сказать, что этот концерт стал одним из самых заметных событий в культурной жизни осенней столицы: ведь Эльвиру гораздо чаще, чем в Уфе, слышат в Турции, Сиднее, Гонконге.

Нередко говорят: «Он взял в руки кисть, перо раньше, чем ложку». Вот и Эльвира запела прежде, чем научилась говорить. Думается, ей повезло прежде всего на обычных учителей, которые довольно рано поняли, что для голосистой девочки обязательные азы математики, химии, географии — не самое главное. «У нее талант, — настойчиво повторял родителям учитель музыки. — Ей непременно надо учиться». И в квартире шофера Фатыхова зазвучала великая музыка Грига, Бетховена, Шопена: Эльвира слушала пластинки, взятые напрокат у учителя.

В средней школе она, конечно, поддалась соблазнам эстрады, пела в вокальном трио. Да ведь и песни были другими: они так хорошо пелись где-нибудь за столом, на задушевных посиделках, среди недомытой посуды. «Я слушаю поп-музыку, от работы надо отдыхать. Западную поп-музыку. Не хочу показаться снобом, но на российской эстраде никто меня не волнует эмоционально. Молодые певцы все друг на друга похожи так, что не отличишь. Из старшего поколения мне с детства нравилась

София Ротару. Я считаю, что Лариса Долина обладает уникальным голосом, но мне совершенно не нравится ее репертуар, поэтому я не хочу ее слушать».

А пока непременная участница школьных праздников мечтает о большой сцене, где в ярких лучах софитов даже время идет вспять. «Я, конечно, не думала, что стану оперной певицей, — признается Эльвира. — Решение приняла после 10-го класса. Хотя у меня был выбор. Я очень любила иностранные языки, и даже сходила в университет, узнала, когда там вступительные экзамены. Оказалось, в августе. А в училище искусств экзамены были в июле. Это, в общем-то, все и решило. Я пошла и поступила. С первого раза. А когда начала учиться, буквально в первые две недели поняла, что ничего другого уже не хочу». И, кстати, не хочет разменивать Богом данный и трудом заработанный — по-другому про Эльвиру и не скажешь — талант на мгновенно вспыхивающую и так же мгновенно затухающую популярность у невзыскательной публики. «Конечно, в некоторых концертах я исполняю романсы русских и зарубежных композиторов, народные песни — русские, татарские, башкирские. Но поп-музыку я не буду петь никогда, — признается Эльвира. — Я не умею ее петь. Это совсем другая манера исполнения, а мне бы не хотелось менять что-то в своем голосе. Для меня важно сохранить академический вокал».

В 1992 году Фатыхова окончила Уфимское училище искусств, в 1997 году — Уфимский государственный институт искусств (класс народной артистки РБ, профессора Райсы Галимуллиной). Стоял июнь. Судьбу певицы решал театральный триумвират: дирижер, главный режиссер и директор, постановивший: быть Фатыховой солисткой оперной труппы Башкирского государственного театра оперы и балета. За два года Эльвира «сменила» несколько стран, эпох и образов: Норина («Дон Паскуале» Г. Доницетти), Марфа («Царская невеста» Н. Римского-Корсакова), Джильда («Риголетто» Дж. Верди), Розина («Севильский цирюльник» Дж. Россини).

В июне 1999 года театр повез «Риголетто» Дж. Верди за рубеж на международный фестиваль оперного и балетного искусства «Aspendos». Такое название фестиваль получил по имени театра-арены. Ей более 1800 лет. Она построена во времена Римской империи, еще при Марке Аврелии, имеет 40 ярусов и вмещает до 15 тысяч зрителей. Актеры обрели уверенность, а вместе с ней естественность не сразу. Но постепенно «Риголетто» зазвучал, «распрямился» и, когда смолкли последние звуки, «Aspendos» взорвался аплодисментами и восторженным свистом.

Фатыхова же была в растерянности и смятении. После спектакля ее окружили восторженные солисты Анкарской оперы. В грим-уборной появился немолодой мужчина: Хуссейн Акбулут — генеральный директор корпорации оперных театров Турции. Он оставил ей свою визитку, предложил погостить. Надо сказать, все, кто служит опере, живут в Турции безбедно: у каждого — коттедж, две-три машины. Солист получает где-то 1200 долларов в месяц. Эльвира вместе со всеми вернулась в Уфу: коттеджи и «зеленая» зарплата — еще не повод сменить одну сцену на другую.

Но дома она почувствовала себя словно в стоячей, зацветшей и кисло пахнущей воде. Ее вводили в старые спектакли. Она была вынуждена работать в условиях устоявшихся актерских штампов. За два года Фатыхова пропела все партии колоратурного сопрано. Что дальше? За спиной, как всегда надежно, стояла мама, все понимающая, мудрая и не сомневающаяся: «Езжай, дочка».

В Анкаре сначалу было одиноко. По три дня не выходила из отеля: вечером появляться на улице женщине одной рискованно. Включишь телевизор — ничего не понимаешь. Пойти в кафе — пища чересчур острая. Эльвира жила в старой части города. Женщины здесь пользуются у мужчин чрезмерным вниманием. Иностранку определяют безошибочно, даже если та наденет чадру. Поэтому даже в пекло вся закрыта по самую шею: длинные рукава, никаких декольте. В театре тоже оказалось непросто. Казалось бы, пригласили: так вот она я, любите, давайте главные роли, лелейте талант. Пока же Эльвира тихо сидела на репетициях — ей мило улыбались и… не торопились вводить в спектакль. Надо было самой утверждаться в этой новой жизни. Эльвира училась на курсах турецкого языка, там познакомилась и подружилась с россиянкой из Омска. Репетировала, пела в опере и на концертах. С 1999 по 2007 год Эльвира Фатыхова — солистка Театра оперы и балета в Анкаре.

Мудрая мама, как всегда, оказалась права: Турция стала для певицы своеобразной взлетной полосой, выведшей ее на международную орбиту. Фатыхова живет теперь по расписанию, как все востребованные артисты. Кстати, несмотря на стенания околотеатральных граждан на катастрофическое неприятие молодежью классической музыки, Эльвира, которой есть с чем сравнивать, категорически с этим несогласна: «Конечно, в Москве и Петербурге публика интеллигентная и образованная. В провинциальных городах бывает, что зритель не знает элементарной этики — когда можно аплодировать, когда нельзя. Но, надо отметить, что основная публика, которая приходит на спектакли, это молодежь. А в Германии, например, я прихожу на спектакль и вижу, что вокруг одни пожилые люди — возраст ближе к 80-ти. Не то чтобы молодежи, даже людей среднего возраста нет. Может, они так заняты на работе, что начинают театры посещать, когда уже выходят на пенсию? А в России молодежь приходит на спектакли. И это радует».

Не все так гладко на оперной сцене, как представляется из зрительного зала. «Вот, например, был случай, представьте… Любовная сцена — сопрано подходит к тенору, они обнимаются, — вспоминает Эльвира. — А у него пуговицы на костюме. И вдруг ее волосы цепляются за эти пуговицы. Ей уходить, а она от него оторваться не может. В буквальном смысле!»

Земной шар большой, и на нем всегда найдется место, где можно быть просто мамой, просто дочкой, просто Эльвирой, а не Лючией, Джильдой, Марфой, как бы ни срослись эти образы с твоей душой и музыкой, звучащей в сердце. «Помимо Сиднея, это — Уфа. Дом есть дом. Там моя семья, мои родные», — считает Эльвира Фатыхова, просто уфимка.

Кстати,

Эльвира Фатыхова пела в Германии, Италии, Австрии, Австралии, Новой Зеландии, Гонконге, Хорватии, Македонии.

Поет на разных языках — итальянском, французском, немецком. В Турции выучила турецкий язык, свободно владеет английским.

Наставница Эльвиры в училище искусств Альфия Масалимова повторяла: «Пой так, чтобы доставить людям радость, чтобы из тебя изливался внутренний свет!»

Радик Гареев: сотворивший чудо

2012 год

Иногда кажется, что именно весной рождаются на свет люди, наделенные особым даром, способные слышать серебристую симфонию капели, невнятный лепет нарождающейся листвы. Внимательным взглядом видеть окружающий мир прекрасным и ярким — как в первый день творения. «Не должно быть слепых к красоте, глухих к слову и настоящей музыке, черствых к добру, беспамятных к прошлому. А для этого нужны знания, нужна интеллигентность, дающаяся культурой», — считал академик Дмитрий Лихачев. Этими качествами в полной мере обладал тот, кого называли «золотым голосом Башкортостана». Того, кто словно необыкновенная птица залетел на минуту в наш суетливый мир, чтобы успокоить забывших негромкую гармонию созвучий. Спел свою короткую песню и растворился навсегда в голубой бездне милосердного неба.

Радик Гареев «летал» уже с детства. По воспоминаниям старшего брата Рима, в марте 1956 года отец вез из родильного дома маму с новорожденным братишкой. И хотя уже первый весенний месяц шел к концу, всюду лежал снег. Под железнодорожным мостом запряженная лошадь опрокинула кошевку, и Радик из рук мамы вылетел в сугроб. Испуганные родители осмотрели младенца — он крепко спал и даже не заметил своего первого «полета».

Восьмому из девяти детей (шестеро братьев, трое сестер) посчастливилось расти в исключительно музыкальной многоголосой янаульской семье — пели все и все: популярные советские, народные башкирские, татарские, русские песни. А Радик подхватывал мелодию, легко ориентирусь в языках и интонациях, овладев даже приемами национального исполнительства — двухголосным горловым пением. Его творческий путь был прям и незатейлив, как всегда бывает с человеком, словно шестым чувством угадавшим свое предназначение не земле. Свой и только свой путь, по которому он пойдет, не сомневаясь, как бы тяжка и горька ни была его чаша. Похоже, он предчувствовал свою судьбу всегда. Будучи еще четырехлетним «начинающим» солистом, слушал Муслима Магомаева по радиоприемнику. Затем деловито оценил его исполнение: «Здорово поет. Но некоторые вещи можно и получше». Позднее у двух известных российских баритонов — Магомаева и Гареева — будет общий репертуар и сложатся приятельские отношения. Муслим Магомаев считал, что ни один русский певец не поет русские народные песни так, как они — татарин Гареев и азербайджанец Магомаев, вспоминал Рим.

Музыкальное училище, вокальный факультет Уфимского института искусств. Красивый голос, выразительная сценическая внешность, работоспособность Гареева были замечены, и еще студентом второго курса его пригласили в оперный театр, где он и работал до конца жизни. Вспоминает педагог Радика заслуженный деятель РБ и РФ Миляуша Муртазина: «Он не был гладеньким, кругленьким. В нем уживались самые парадоксальные черты. Был шероховат, резок, прямолинеен. Но его исключительная порядочность, огромное сердце… Радик сделал столько добра всем! Вот только сам не успел ни от кого ничего получить. Он был талантлив — и уважал и поддерживал таланты, был трудяга — и ценил трудолюбие в других, сам был горячим — и прощал чужую горячность. Радика было так много, что после него для тех, кто его знал и любил, будто земля опустела…». А пока Радик занимается тем, что умеет лучше всего: поет.

Его первой наградой была II премия на всероссийском конкурсе в Сочи в 1980 году. А вскоре он поехал в Днепропетровск на всесоюзный конкурс. Никто его не делегировал, Радик сам готовился, заказывал партитуры за свои деньги. Позвонили следом из нашего министерства — Гареева не посылали, пусть не поет. Тогда Радик обратился к Пахмутовой, помнившей его с сочинского конкурса. Допустили. Вернулся он из Днепропетровска лауреатом II премии. Восьмой международный фестиваль «Красная гвоздика» проходил в 1983 году в Сочи. В программе заключительного тура — исполнение тухмановской песни «День без выстрела на земле». А Радик запел «Уралым». «Когда Радик Гареев спел башкирскую народную песню „Уралы-ы-ым“, — вспоминая его выступление на сочинском конкурсе, Александра Николаевна Пахмутова красиво растягивала последний слог, — все международное жюри было в шоке». Газета «Советская культура» тогда писала: «Впервые обладателем Гран-при на международном конкурсе „Красная гвоздика“ стал молодой певец из Уфы Радик Гареев».

Начинающую звезду, настоящую, не ту однодневку, что вспыхивает на час и тухнет, как робкие светлячки на рассвете, приметили, возмечтали всячески обласкать и заполучить. Сразу же после фестиваля его пригласили работать в Сочинскую филармонию, приложив к приглашению ключи от трехкомнатной квартиры и дачи на море, что было королевским предложением — по советским меркам. Занимая с двумя детьми и женой маленькую комнатенку в общежитии, он только рассмеялся. Так было всегда, когда его приглашали в другие города и даже в Большой театр солистом. В Америке вручили открытую годовую визу для него и всей его семьи. Радик был патриотом — в том самом прямом смысле: «человек любящий свое Отечество, преданный своему народу».

В 24 года он вышел на сцену в партии Эдвина в «Королеве чардаша» — заводной, пылко влюбленный, лучистый — каким и был в жизни. Человеком, обладавшим удивительной способностью притягивать к себе людей. Его любили музыканты, обожали актеры. Николай Крючков, давая согласие на участие в концертах, спрашивал: «А сынок будет?». И совсем еще юным он привел в восторг самого дирижера эстрадно-симфонического оркестра Гостелерадио СССР Юрия Силантьева, спев арию мистера Икса, которую Юрий Васильевич признавал исключительно в исполнении Георга Отса.

Жермон и Гремин, Онегин и Эдвин… И, конечно, непревзойденный Фигаро — яркий, жизнелюбивый, отчаянный фантазер и выдумщик. В 1990 году Радика Арслановича назначили директором Башкирского государственного театра оперы и балета. Перестройка, «лихие 90-е» — как только ни называли мутные времена, в пене которых всплыли на поверхность далеко не лучшие. А враз потерявшие веру в надежное и ясное будущее в растерянности опустили руки, застыв в ошеломленном недоумении. Для многих тогда театр был единственным убежищем, позволяющим забыть хотя бы часа на два пустые полки магазинов и проблемы, еще вчера так легко разрешимые, а сегодня навалившиеся каменной глыбой. Тем не менее не на всех столь умиротворяюще действовал прельстительный обман театрального действа, и спектакли шли в полупустых залах. Порой на сцене людей было больше, чем по ту сторону рампы. Зачем нужно было известному певцу, любимому публикой и обласканному наградами, взваливать на себя заботу о театре, переживавшем не лучшие времена? Думается, Радик просто не мог спокойно созерцать с вершин своего музыкального Олимпа, как разваливается дом, который он привык считать своим и не променял ни на сочинские апартаменты, ни на заокеанские радости. И только тогда, когда театр ожил и на его блистательные спектакли потянулся зритель, а в кассах появилось ласкающее взгляд артиста лаконичное объявление «Билетов нет», все поняли — Гареев совершил чудо. Быть может, благодаря уже упомянутому умению Гареева привлекать и очаровывать людей своим обаянием, появились спонсоры, стали ставиться новые спектакли с хорошими декорациями и красивыми костюмами. На сцене театра заблистали Ирина Архипова, Юрий Григорович. Открылись фестивали оперного искусства «Шаляпинские вечера в Уфе», а потом и балетного — имени Рудольфа Нуреева. Остряки гордо шутили, что уфимская сцена стала филиалом Большого театра. Да и правда, ни один театр не мог похвастаться таким количеством постановок мастера: за два года Григорович перенес на уфимскую сцену «Тщетную предосторожность», «Дон Кихота», «Щелкунчика» и «Лебединое озеро». Говорят, редко кому удавалось столь успешно совмещать должность директора театра и оставаться по-прежнему непревзойденной звездой на его сцене. Кроме Радика Гареева. При этом он был очень требовательным к себе. Перед каждым спектаклем, задолго до общей спевки, он специально занимался, брал уроки, тщательно прорабатывал всю партию. Даже на репетициях не позволял себе петь вполсилы.

…А в 1996 году человек, «совершивший чудо», больше не был директором, носил клеймо врага народа и стойко переносил все тяготы своего положения. Случалось, что приходил к поезду, а ему говорили — вы не едете, фамилию из списка вычеркнули. Прошлое смутно, и вряд ли та или иная версия этой нелепой ситуации заслуживает доверия. Просто факт остается фактом: даже любимая музыка не смогла удержать на земле человека, который жил, дышал и существовал благодаря этому «высшему из всех искусств». По воспоминаниям Рима Гареева, за три года до ухода он сказал: «Брат, мне осталось несколько лет. Я во сне посещаю такие места, откуда не возвращаются». Совсем незадолго до смерти Радика жена Нажия услышала: «Я — артист. Похорони меня в концертном костюме…». Так погасла на земле звезда человека, чье имя переводится как «солнечный луч»…

Елена Позднова: «поющая в терновнике»

2009 год

Первая же персональная выставка Елены Поздновой, выполненная в камерной технике пастели, буквально заставила искушенную творческими изысками уфимскую публику ошалело созерцать ее полотна, необычные, прежде всего, по тематике. Посетителей встречала… самая разнообразная обувь. Будто из окошка подвала зрители выглянули наверх, растерянно открыв для себя, с какой, просто бессовестной откровенностью наши туфельки и сапожки сплетничают о наших же сокровенных чувствах, желаниях, тайных встречах, даже о наличии в кармане звонкой монеты или необходимости подсчитывать каждую копейку. Потрепанные жизнью ботинки, повернувшись друг к другу носками, будто вспоминают о лучших временах, когда их еще молодой хозяин горделиво ослеплял встречных барышень блеском наряда. Куда им до изящных туфелек «Богатой хозяйки», надменно поблескивающих стразами. Пара ног — мужских и женских: колотится сердце, так неожиданна и желанна встреча, несмелы шаги, все ближе и ближе, так, что воздух вокруг картины становится густым от остроты и нежности чувств.

«Елена будто перевернула айсберг и открыла нам тайну: а что таится там, под темной зеленью бездонной глубины», — писали слегка огорошенные посетители.

Эта тема, прямо скажем, необычная, привлекала Елену уже лет с трех. Как раз с того времени, когда девочке попался в руки карандаш. Или мелок, кисть, пастель — чем же еще могли занять ребенка загруженные взрослые, если папу зовут ни много ни мало Виктор Позднов, заслуженный художник РБ, о человеческих качествах и педагогическом таланте которого ходят легенды. Известная и уважаемая фамилия, понятно, заставляет окружающих с особым пристрастием присматриваться к тому, что там выделывает с холстом Позднова-младшая. Ей никто ничего не объяснял, не втолковывал, что папа — знаменитый художник. Но, с другой стороны, расти, вдыхая резкий запах красок, перебирая тонкие стебли пушистых кисточек, листая отцовские книги по искусству и наблюдая, как на полотне расцветает вроде бы такой знакомый, но до головокружения прекрасный мир, — наверное, так и получаются настоящие мастера.

Кто-то необдуманно сказал: «На детях великих природа отдыхает». На сей раз природа поднатужилась и создала художницу со своеобразным видением мира, окружающих человека в обыденной жизни вещей. «У меня особое отношение к миру предметов: я их очеловечиваю. Это не холодные бездушные образы. У каждого — свой характер, свое отношение к владельцу, своя, если хотите, философия», — считает Елена.

«Пожалуй, такое же трепетное чувство у меня к природе, которая так хороша на полотнах моего отца: она завораживает, не предает, она бесконфликтна по сути. Не обижай ее, и она примет и полюбит тебя любую. С людьми все не так просто.

В свое время я жила в немецкой деревне и увлеклась детским портретом, — рассказывает художница. — Дети — они сродни природе. Потом наступили иные времена. Жители деревни стали уезжать в Германию, и дети первым делом укладывали в чемоданчики эти портреты: я их делала в двух экземплярах. В деревне ведь возможности совсем другие, не городские. И портрет, написанный художником, — это событие. Я ставила с ними спектакли и танцы: одно время сама занималась балетом. Подарила одной из девочек видеокассету: она в Германии поступила в престижную школу танцев. Эта кассета была ее визитной карточкой и, видимо, произвела-таки впечатление.

Думаю, японцы правильно делают, что уделяют в первые годы жизни так много времени именно искусству: ведь через живопись, например, человек способен совершенно измениться. Даже слово, сказанное или прочитанное вовремя, может направить по пути, о котором не помышлял, но для которого ты был предназначен изначально. Найдя на этом пути себя, уже не думаешь ни о чем. И станешь «поющим в терновнике»: истекая кровью, будешь петь, и песня твоя — на весь мир — будет неповторима. Если ты живешь искусством, тут нельзя заигрываться. Либо отдаешь все, либо это — не твой путь. Этим не занимаются вполсилы. Возможно, поэтому в стихах ли, в портретах через вложенную в них душу творца проникает чувство предвидения, и через много лет грусть, мелькнувшая помимо воли художника в глазах изображенного человека, станет следствием печали его последующей жизни.

Сейчас разрешено все, и искусство — живопись, литература — во многом стало конъюнктурным. Так было всегда. Я никого не осуждаю: каждый выживает, как может. На одной из выставок, например, увидела шедевр, очевидно, очень дорогой автору: приклеенные мужские носки, с гордой подписью «В них я ходил по Москве». Всегда жили Ван Гоги и Моцарты, предпочитавшие теплу и покою шипы терновника. Время все расставляет по местам. Солнечный Моцарт признан самым «лечебным» композитором. Даже тесто, говорят хозяйки, под его музыку поднимается лучше. Известна история со знаменитым Жераром Депардье, переживавшим в свое время душевный кризис. Врач выписал рецепт: «Два часа в день слушать Моцарта».

А ночью — мистическое время — приходили стихи: о любви, конечно, о животных, о людях. Когда переехала в Уфу, они как-то неуловимо изменились, стали более динамичными, быстрыми. Может быть, подействовал суетливый ритм города. «Помню, к нам в деревню приезжал друг с домашним котом в компании. Беззаботно сказал: „Да он от меня ни на шаг“. А кот махнул хвостом — только его и видели. Вернулся через два дня: драный, голодный, в репьях — но бесконечно счастливый. Он повидал мир». Не потому ли, что стихи Елены — творения художницы, они зримо и ярко открывают читателю целую Вселенную, в которой легко дотянуться до неба, пересыпая в руках, словно речные камешки, алмазные звезды. И за каждым поворотом может нагрянуть нечаянное счастье, приходящее только к тому, кто ждет, верит и умеет понимать язык и тайные знаки природы: осеннюю тоску длиннокосой березы, негрустное одиночество беспечного гуляки-ветра, бесконечную печаль глядящей в небо желтеющей равнины.

Когда Оле Лукойе открывал свой зонтик, разноцветным дождем сыпались сказки — их у Елены уже около двадцати. «Я до сих пор живу в сказочном мире. И мне это помогает в жизни, как помогает, думаю, практически каждому — ведь у всех в душе сонным клубочком свернулся ребенок, которым ты был когда-то».

…Что ж, туфельки и ботинки — это, в какой-то мере, наша опора, движение, фундамент, стартовая площадка. А это уже целая философия, намекающая на возможность далеких и удивительных странствий. История обуви очень занимательна. В ней, например, поучаствовал и великий Леонардо да Винчи, изобретший каблук. Столь же бесконечна и дорога человека, творящего искусство. А значит, и наша. Если только нашим душам, не уставшим удивляться и радоваться первому снегу, туманным краскам радуги на сизом после грозы небе, по пути.

Владислав Муртазин: «В некотором роде я шоумен»

2010 год

Фамилия Муртазиных широко известна не только в республике, но и далеко за ее пределами. Достаточно назвать имя Миляуши Галеевны Муртазиной — талантливого педагога по вокалу и обаятельной, элегантной дамы, воспитавшей целую плеяду звезд башкирского музыкального искусства: в их числе Салават Аскаров, Радик Гареев, братья Абдразаковы.

«Цветок русской музыкальной школы, значительный и таинственный», он «приехал с Востока удивить музыкальный мир» — это, представьте, западная пресса писала о ее сыне — народном артисте РБ, лауреате всероссийских конкурсов. Владислав учился в России и Европе, концертировал в Швейцарии, Франции, работал титулярным органистом в протестантской церкви, с успехом гастролировал в Москве, Вильнюсе, Таллине, Красноярске, в европейских странах и в Японии.

Известный музыкант Даниэль Христиан Шубарт писал: «Так как орган есть первейший инструмент, то и органист — первый музыкант. Обращаться с органом исключительно трудно, и для этого нужно иметь на вооружении интеллектуальное и физическое совершенство. Я включаю в это понятие гений и работу. Тот, у кого не пылает в груди гениальная одаренность, не станет значительным органистом, никогда не создаст цельного пламенного музыкального потока…» А гармоничную личность еще в России XVII столетия уподобляли стройно звучащему музыкальному инструменту, сложив своеобразную поговорку: «Умен человек всем благ — яко орган звучит».

Так на каких струнах своей души играет Владислав Муртазин, заставляя слушателей замирать в ощущении музыкального совершенства?

— Вас с детства окружала музыка. Не было желания сбежать от нее подальше?

— На выбор моей профессии, конечно, повлияла мама. Сам я с детства увлекался техникой, моделированием, и это очень помогло мне в дальнейшем. Техника — уже от папы. Я все больше и больше похожу на него, чем горжусь. Папа у меня был геологом, в своей области тоже большой специалист. Я с детства странствовал вместе с ним по Башкирии.

Тем не менее, мама однажды взяла сына за ручку и отвела в первую музыкальную школу. Характер у меня, на радость родителям, был покладистый. Однако такого, что я, скажем, «услышал скрипку и заболел ею», со мной не случилось. В жизни пришлось испробовать всякие специальности. И все, чем увлекался, становилось любимым. Я не занимаюсь тем, что мне неинтересно. Может быть, поэтому многое удается.

— Вы талантливый пианист. Как состоялся переход к органу?

— Хлеб пианиста горек и достается труднее, чем хлеб органиста. Фортепиано — инструмент элитарный. Правда, на Западе концертирующие пианисты живут лучше, чем органисты, имеющие определенную ставку. Мне фортепиано давалось с трудом. Во многих областях я самоучка, беру отовсюду понемногу, и складывается нечто целое. По большому счету, не вижу разницы между восточными единоборствами, например, и занятиями музыкой. Главное во всем этом — увлеченность.

Игра на органе в моей жизни — это цепь закономерных случайностей. Я окончил наш институт искусств на «пять с плюсом», поступил в 1986 году в Московскую консерваторию, в аспирантуру. А в это время в Малом зале филармонии стали строить орган. Он строился, а я учился. За два года освоил программу пяти лет и получил диплом Московской консерватории как органист. Мое образование как пианиста, конечно, помогло: буквально через два-три месяца я играл соло в Малом зале Московской консерватории. А вернувшись в Уфу, стал солистом филармонии, пошли мастер-классы, курсы. Потом попал за рубеж, десять лет прожил в Швейцарии и во Франции. Орган с точки зрения духовности, конечно, богоизбранный инструмент. А по звучанию — инструмент-оркестр. Он равно замечателен в союзе со скрипкой, с голосом, с виолончелью, с кураем, с духовыми инструментами. На него, как на хороший холст, ложится любая краска. Поэтому я редко играю один, всегда беру какого-нибудь солиста. Это всегда украшение, изюминка.

— Говорят, что Владислав Муртазин способен работать по двенадцать часов в сутки: проекты, преподавание, выступления… Что помогает поддерживать такую трудоспособность?

— У меня странное ощущение, что все еще только начинается. Взять, к примеру, реализацию уникального проекта: создание первого не только в республике, но и в России органа нового типа. Это электронный виртуальный инструмент, программа которого позволяет слушать музыку конкретного инструмента из, допустим, собора Нотр-Дам-де-Мец. За этим направлением — соединением высочайшего класса технологий и творческими способностями человека — будущее. Свою жизнь я меряю проектами. Какая-либо новая идея, меня захватившая, дает огромную жизненную энергию. А иначе можно просто скиснуть.

— Одним из ваших учителей была японка Кей Който. Японцы — народ своеобразный. И манера преподавания у них, наверное, тоже отличается от нашей…

— Кей Който — профессор Лозанской консерватории. Она представляет уникальную островную культуру. У меня была знакомая японка — жена посла. Я учил ее детей. Она уже долго жила в России, прекрасно знала язык. Их семья являла собой настоящий небольшой оркестр — все играли на разных инструментах. Они чувствовали себя в нашей стране очень органично. А вот Кейто, конечно, было непросто. Надо знать чего стоит, приехав из Японии, выучиться и в такой самодостаточной стране, как Швейцария, добиться поста профессора, оставив далеко позади давно сидящих на своих местах европейцев. У нее были амбициозные планы: преодолев влияние романтизма, возродить традиционную музыку барокко. Ведь романтизм сильно исказил чистоту музыки эпохи Баха — сияние звезд искажается, пройдя сквозь атмосферу. Кей — это фантастическая хватка, упорство, какая-то азиатская хищность, неистощимая работоспособность. Она напоминала мне кошку. Я ее выдержал недолго. Кей была очень жесткой дамой. Для нее самым важным было добиться цели. На тот момент — создать класс «звезд». Но сейчас я ей просто благодарен за тот год настоящих издевательств.

— Чем вы заняты сегодня?

— Конструированием. В моем проекте «Мобильный органный зал» все соединилось весьма органично — и творчество, и техника. Без современных технологий затея эта была бы нереальной. Я ее осуществил: объехал самые разные города, отдаленные уголки республики. В Надыме, Тольятти, Уренгое смогли услышать полноценный органный концерт. Организаторам выступлений поначалу трудно было представить, что возможно привезти такой мощный инструмент. Я все делаю сам: разгружаю конструкцию — у меня есть специальный робот, я привез его из Италии, он поднимает по лестнице 600 килограммов. Веду концерт, солирую. Зрители даже в самых отдаленных районах воспринимают наши выступления замечательно: это неизменный восторг! В результате даем третье непредусмотренное программой отделение.

Органная музыка действует даже на неподготовленных слушателей. И не только музыка, но и слово: я научился работать с самой разной аудиторией, в том числе и со школьниками, причем не самыми благополучными. Это очень благодарная аудитория. К своим лекциям прибавлю видеоряд — от картин природы, портретов композиторов до внутреннего устройства органа, о котором рассказываю. Показываю Кремонский лес, из сосен которого Страдивари делал свои скрипки. Дети видят, как солнце пронзает этот лес золотым светом, как распиливают звенящую сосну на заготовки для инструментов. Ведь даже пагоды японские мастера начинали делать, когда сосна начинала звенеть. Когда это происходит — знает только мастер. Потому пагоды и стоят тысячи лет. Мне хочется, чтобы к концу нашего общения у человека изменилось сознание. Музыка обладает феноменальным зарядом. Представьте себе: звучит Бах, а на экране — наша планета, Галактика.

— Как же со всем этим сочетается ваше увлечение пчеловодством?

— Сначала я денег хотел подзаработать, а потом из аграрного университета не вылезал. Мне понравилась идея кочевого пчеловодства: я вычитал о ней в журнале «Наука и жизнь». Там была статья о некоем пчеловоде с Кубани — он изобрел платформу и назвал ее «Колосок». На ней умещалась практически вся пасека. Ульи располагались, как зерна в колосе, и всегда были освещены солнцем. Платформа спокойно подцеплялась к грузовичку, что делало ее мобильной. Меда пчеловод собирал фантастическое количество. Я, недолго думая, собрался и поехал за чертежами столь дивной конструкции. Но тогда у меня дело до нее не дошло — дошло сейчас. Только я нынче не мед собираю, а музыку на этой платформе вожу. Но ульи в ту пору я все-таки завел — их сорок было. Мед, надо сказать, очень хороший получился. Но все это тоже от меры увлеченности зависело: какова отдача — таков и результат.

— Вам посчастливилось играть на органе 1390 года. Какие ощущения испытываешь, прикасаясь к такому древнему инструменту?

— Играл я на швейцарском органе из города Сиона. Он находится в горах, в полуразрушенном горном монастыре, сейчас реставрирующемся. Этот монастырь как бы инкрустирован в горную стену. Холм незаметно переходит в серый монастырский комплекс. А внутри, как ласточкино гнездо, на огромной высоте прилепился этот органчик. Туда мало кого пускают, потому что инструмент представляет собой, естественно, огромную культурно-историческую ценность. Но мне удалось «уболтать» местного органиста. За мной увязались хвостом и другие музыканты — англичане, японцы, китайцы. И мы все там немножечко помузицировали.

У Сальвадора Дали есть картина с летающими органами. Один из них — как раз этот самый и есть: напоминает нос корабля викингов. Можно было, конечно, рассказать об этой истории с благоговейным трепетом. Но не получается — мы прикоснулись к старому маленькому инструменту, звучащему, как расстроенная фисгармония. Клавиши были продавленные — на них играли столетиями.

— Насколько я знаю, орган на Руси появился в XI веке — из Византии. Развилась ли за это время какая-то своя, русская школа игры на органе?

— Пожалуй, нет. Для этого нужны инструменты, а в России, по-моему, орган не был востребован так, как, скажем, в Западной Европе, где стоял в соборах. Скорее всего, у нас он являлся светским инструментом, «царевой потехой». В православных храмах пели певчие, в европейских — звучал орган. Само строительство органов разделено на школы, на эпохи: барочные германские органы, испанские, итальянские, романтические — это целая отдельная культура. Их старинные трубы, сделанные из металла, в состав которого входил свинец, оплывают под воздействием столетий, под собственным весом, как сталактиты.

— Вы играли в концертных залах и в соборах. Есть разница в ощущениях?

— Это как подниматься в горы. Проходишь какую-то границу, заканчивается мир дольний и начинается мир горний. Так поднимаешься на тридцатиметровую высоту, сидишь на небольшом пятачке, далеко внизу чрево готического собора, ты никого не видишь. Играешь час, затем спускаешься по винтовой лестнице, раскланиваешься. Все. А в концертном зале это совершенно другой уровень контакта с публикой. Тут люди приходят, чтобы просто послушать орган, часто из любопытства. Ведь в представлении многих — это очень странный инструмент. Приезжаешь в снегопад в какой-нибудь северный городок, Воткинск, например, на родину Чайковского, в Удмуртию. Собирается толпа, телевизионщики. Мы разгружаемся, все глазеют на диковинную технику, которая сама инструмент по лестницам тащит. Это тоже момент некого шоу. В каком-то смысле я, действительно, шоумен. Всегда говорю зрителям: «Вы пришли сюда для отдыха. Но отдыхать будем не телом, а душой». Кто-то даже вылечивается иногда. Такая вот происходит работа…

Как и кому удается определить ту тонкую грань, что отделяет прошлое от настоящего? Кто имеет настолько зоркий взгляд, что может измерить бездонную пропасть канувших в Лету времен? Найти те ниточки, что держат на этом свете нас, давно забывших голос Вселенной. И тех, когда-то живших, тихо тоскующих о погрязших в мирской суете людях…

Только провидческому воображению живописца дано оживить древние легенды и увидеть, как могучий властитель чащоб, огромный медведь, будто сошедший с корявых стен сумрачных пещер, бережно несет рыжеволосую прародительницу могучего рода — всю в сиянии лучей новорожденного солнца («Легенда о медвежьем роде»). Или цветастая рыба, чешуя которой переливается всеми красками еще не задымленного, замусоренного, затуманенного мира, держит на выгнутой, как радуга, спине добродушного быка с человеческими глазами — надежную опору сэсэна, беспечно играющего на курае долгую песню-сказку о счастье, надежде и любви («Легенда о мире»).

Молодой художнице повезло: в ней соединились восхищенная любовь к пленительным образам мира и целеустремленное желание запечатлеть, ухватить мимолетную красоту. Все это досталось ей от деда народного художника РСФСР и БАССР Мухамеда Арслани — именно так звучала его фамилия, пока в годы советской власти к ней не прибавилось стандартное окончание. Он стал основоположником не только национального театрально-декорационного искусства, но и династии одаренных продолжателей своего дела — сына Рифката Арсланова, главного художника БГТОиБ, и внучки Дианы. А вот бесконечная любовь к театру, к гармонии музыки, услышанной в сухом шорохе осенних листьев или нарастающем стаккато дождя, — это уже наследство от бабушки народной артистки РСФСР и БАССР Магафуры Салигаскаровой, одной из первых профессиональных певиц башкирской оперной сцены, непревзойденной Кармен.

Когда десятилетнюю Диану, ученицу художественной школы, спросили, кем она хочет стать, когда вырастет, девочка не задумываясь ответила: «Художником, как дедушка и папа». Любопытно, что в имени и фамилии художницы удивительным образом соединились древнеримская богиня охоты и ее царственная добыча: Арслан в переводе значит «лев». Все это не могло не отразиться на творческих поисках Дианы. Она смело берется за любой жанр, захватывающий ее, бесстрашно следуя мудрости древних: «Если сомневаешься в успехе — не делай». И все получается.

Успешно участвуя в выставках самых разных рангов, заслуженно подписывается: живописец, график, сценограф, дизайнер.

Графика Дианы, смешавшая хрупкость гелевых линий и робкую осторожность карандаша, в отличие от буйного пиршества красок на живописных полотнах, сдержанна и изысканна. В основном это портреты людей, сосредоточенное выражение лиц которых словно вплетено в деликатно приоткрытый для зрителя мир конкретного человека: букет разнокалиберных кисточек; велосипед, словно стреноженный конь, затаившийся у неоконченных картин; узорчатое сплетение резных цветов и трав… Не забыты и своеобразные сценографические работы Дианы, например, к спектаклю по Б. Брехту «Трехгрошовая опера. Нищие». Плоские фигуры сочетаются с многоплановостью декораций и создают впечатление кукольного спектакля, поставленного мачехой Жизнью под музыку мамаши Нищеты. «Я считаю, что в этой сценографии нужно всегда быть на волне, — размышляет Диана. — И приветствую здесь любой авангард, разумеется, оправданный и профессиональный, преподнесенный тактично, со знанием материала. Вопреки опасениям любителей классики, такие постановки, думаю, привлекут в театр больше молодежи».

Мечта ученицы художественной школы сбылась. Диана Арсланова стала одаренной художницей, живет и работает в Москве. Талантливый человек, не кичась успехами, всю жизнь стремится к ускользающему идеалу. В свое время уехала в столицу на стажировку в театр Гоголя. Увлеклась дизайном. «Театр все-таки, хотя чрезвычайно увлекательная, но обманчивая и выдуманная жизнь. А дизайн ближе к реальности, — считает Диана. — Тут не усыпишь человека красивой сказкой, обернувшейся картонными декорациями. Нужно помочь ему почувствовать себя в интерьере своим, комфортно и уютно. Мне больше всего нравится восточный стиль — бесконечный источник фантазии. Дом в результате становится для своего обитателя продолжением его грез, исполнением желаний».

…Жили-были Айна и Гайна, пастухи оленей. Земля же была погружена в вечную ночь. Откуда ни возьмись, прилетела старуха Убыр, много оленей полегло от ее руки, пал и пастух Айна. Сильно разгневался Гайна и, схватив старуху, убил ее. А из тела страшной Убыр вылетело солнце, и все озарилось его светом. Сама же Убыр превратилась в прекрасную девушку, которую с первого взгляда полюбил Гайна. Они поженились. Так и пошло на земле племя гайнийцев, счастливо живших на земле под золотистыми кругами солнца. От них картина Дианы «Происхождение гайнийцев» словно светится, безмятежно и умиротворенно, — так и будет до скончания времен!

Выставка скульптуры сама по себе явление достаточно редкое и уже потому относится к разряду событийных в культурной жизни города. Ее организация требует не только немалых затрат, физических и материальных, но и умения «разговорить» экспонаты. Разместить их так, чтобы свет и тени, гармонично сочетаясь, давали полное понятие о красоте, объемной соразмерности и сущности изображения. В осенних тяжелых сумерках галерея «Урал» не горела пестрым разноцветьем живописных полотен, но неясно светилась теплом резных завитков. Дружное семейство любопытных ежиков заинтересованно таращилось на посетителей. Ехидно посмеивался, должно быть, над незадачливым грибником, удалой мухомор. В густые усы улыбались лучиками морщинок бородатые аксакалы. И жертвенным пламенем жарко пылал огонь любви ко всему живому в душе пришедшего из песен, сказаний защитника земли башкирской — Урал-батыра.

Детство Владимира Алексеевича — послевоенное, скрашенное резвыми играми в войнушку. А во что во все времена играют мальчишки! Ножовка, топор и простой кухонный нож — это и были первые инструменты маленького «оружейника». А результат — устрашающий пугач. У кого-то дворовые дружелюбные стычки так и остались в далеком детстве. Только не у Владимира Алексеевича. Его завораживала гулкая тишина краеведческого музея, а точнее, старинные, дивной работы рукояти пистолетов. Первые робкие опыты переросли в увлечение — на зависть дворовому братству. Старшие, конечно, уникальное оружие прикарманивали, зато мастера не смел трогать никто. Пришло время, и в руках довелось подержать настоящее оружие, служа в армии.

После армии была Чукотка, долгие зимние вечера, злобная старуха-пурга, крутящая дырявым подолом. Время скрашивала резьба. Ледяной край, где так длинна и сурова жизнь, изучал не по книгам, знакомился с оленеводами, рисовал их портреты, пробовал пасти оленей и сам. Стать знатным оленеводом (может быть, к счастью) помешала частая ангина. «Если ангина, парень, — пропадешь», — предупредили Пономарева. А то сидеть бы Владимиру Алексеевичу где-нибудь на острове Врангеля да следить, как олени жируют. Там нет гнуса — оленьего врага. На материке рогатые красавцы мускулисты и стройны и весят 40 килограммов, а на острове — все 140.

Чукчей Пономарев иначе, как детьми природы, и не называет, причем, может быть, лучшими детьми, умеющими радоваться и ценить ее неповторимые чудеса — тепло долгожданного солнца, желтые маки, расцветшие там, где лишь слепила глаза бесконечная снежная пустыня. И бескорыстными. Разделывая оленей, одного оставляют себе, второго — в ближний спортивно-трудовой лагерь: детишкам крепнуть и здороветь. «Начинаешь рисовать забавную мордашку мальчишки, а он тут же засыпает от сытного ужина: пельмени, хлеб, обязательно с маслом, — спасение от холода, — вспоминает Владимир Алексеевич. — А еще одежда: первая — пыжик мехом вовнутрь, чтобы кожу лишний раз почистить. А верхняя мехом наружу. У оленей он трубчатый — получается меховой „термос“. В любой мороз выжить можно».

У Владимира Алексеевича появился настоящий учитель, имя которого произносится с безмерным уважением и любовью: пензенец Борис Качеровский. Его работа «Возрождение России», словно вышедшая из волн темной реки бурлящего времени, стоит в знаменитом заповедном месте — в Аркаиме. С одной стороны — лик Христа, с другой — Россия-матушка. Борис Вениаминович может целый день, работая, читать стихи Волошина, Пушкина, Лермонтова, Рильке.

В Сибай вернулись по семейным обстоятельствам. Первая книга, которую Пономарев там прочел, и стала источником вдохновения для новых работ. Это был сборник башкирских народных эпосов и сказок. А из спила дерева взросло новое — «Древо жизни». У одной из женских фигур в композиции свободной волной скатывалось полотнище, которое так и напрашивалось на нестандартное оформление. И Владимир Алексеевич опять стал частым гостем архивов, библиотек, а на полотнище древними символами силы и мудрости предков застыли тамги. «Башкирские тамги — целый космос, — считает мастер. — Созданные великими предками, они несут нам информацию о культуре — материальной и духовной. Тамгой, вырубая ее на межевом столбе, глава рода призывал сыновей беречь свою землю, вырезая на предметах быта — завещал заботиться о семье, клеймя лошадей — обязывал быть хозяйственными, украшая оружие — убеждал, что честь и достоинство превыше самой жизни». Так было положено начало проекту «Наше наследие», чтобы вернуть на земли башкирских родов их тамги. Пономарев со своим воспитанником Робертом Мадияровым начал его реализацию с изготовления столба-стелы. В нише — рельефное изображение тамг семи основных родов. По всей поверхности — тамги других родов, собранные по окружности в неразрывную цепь единения. Орнамент стелы — стремительный бег тонконогих лошадей, которые вот-вот взлетят в бездонное небо стаей невиданных птиц. Венец — узорчатое соцветие курая.

Конечно, замысел подсказывает и выбор материала. «Портреты из цикла «Защитники Отечества», посвященного российскому воинству, неплохо бы делать из дуба — дерева крепкого, кряжистого, надежного, как воины былых времен. А липа — дерево податливое, годится и для могучего Урал-батыра, и для нежной Хумай, взмахивающей точеными хрупкими крыльями. «У липы нет годовых колец, — рассказывает мастер, — текстура ровная, фигуры получаются практически живыми, будто теплыми на ощупь». Самое первое «Древо жизни» взросло из скумпии, привезенной с Кавказа. Владимира Алексеевича подкупила необыкновенно красивая текстура мундштуков, которыми торгуют сидящие на обочине дороги мужчины, — зелено-серо-коричневая.

Чукотский край, где Пономарев прожил 25 лет, не забывается: розовый отсвет неба на звенящем снегу, серебристо-металлические от стального блеска солнца застывшие реки, тяжесть клубящихся туч, низко нависших над землей, и пожар ослепляющего сине-алого заката. А весной, в мартовские сильные морозы, когда бесконечные просторы арктической пустыни покрывают мельчайшие кристаллики льда, природа дарует человеку сказочное чудо: на небе светят сразу три солнца, ослепительно одинаковые в своем золотистом блеске. Отсюда и название выставки — «Три солнца».

Но, кроме его лучей, навсегда поселившихся в глазах мастера, привез Пономарев с Чукотки умение вырезать фигурку божества тундры Пеликена, переняв эту науку у уэленских мастеров. Пеликен пришелся по душе друзьям, знакомым и самому Владимиру Алексеевичу, он много раз брался за его изготовление в непростые минуты жизни и находил в этом душевный покой. Местные жители считают, что Пеликен приносит счастье. А один раз, включив телевизор, увидел на экране тех самых, не дающих покоя ученым вот уже много лет истуканов моаи с острова Пасхи. Присмотрелся. Один в один — Пеликен. Много лет спустя, познакомившись с профессором Геннадием Здановичем, решил узнать его мнение. И услышал: «Это еще одно доказательство того, что в незапамятные времена народ был един и культура была одна».

А для тех, кто выбрал иногда до боли душевной трудный путь творчества, порой заводящий в глухие тупики отчаяния, а порой поднимающий до звездных вершин сияющего мира, совет у мастера один: трудиться, трудиться и трудиться. Каждый день вставать к верстаку, мольберту, письменному столу, чтобы в душе загорелась звезда по имени Солнце.

Бану Валеева: соловушка-хандугас

2011 год

В трескучие декабрьские морозы неподвижными сизыми столбами стоят над глубокими сугробами дымы от жарких печек, и пламенеющее солнце кубарем скатывается за синеющий горизонт. В один из таких дней в деревне Шамбулыхчи появилась на свет девочка с серебристым голосом, способным отогревать сердца и души людей, отвыкших от хрупкой нежности и забывших о том, что такое любовь. Впрочем, музыка окружала ее с детства: родители были отменными певцами, папа еще и играл на мандолине. Узун-кюй, долгая протяжная песня, является вершиной певческого искусства башкирского народа, отличаясь драматизмом и глубиной. Ей свойственны виртуозность и импровизация. И не каждый считающий себя видавшим виды певцом способен тронуть ею сердце слушателя. Уже в ранней юности Бану пела узун-кюй легко и красиво.

И словно незримая путеводная нить Ариадны, угнездившаяся в душе гармония музыкальных созвучий привела ее в Казанский музыкальный техникум, где она познакомилась с башкирским певцом и композитором Газизом Альмухаметовым. Газиз Салихович в таланте новой знакомой не сомневался. Образовался «заговор» двух настойчивых мужчин, одним из которых был упрямый композитор, а вторым — двоюродный брат Бану Фахри Насретдинов, известный певец, который впоследствии получил лестное прозвище «татарский Лемешев». А юная Бану в результате отправилась в Москву и, выдержав огромный конкурс, поступила в башкирскую оперную студию при Московской государственной консерватории имени Петра Чайковского.

В конце июня 1938 года в Уфу приехали девять новоиспеченных певцов, первых выпускников национального отделения Московской консерватории. «Кажется, совсем недавно профессор Екатерина Анатольевна Милькович спросила меня при прослушивании: „Что, деточка, споешь?“. „Татарскую народную песню“, — почти прошептала я. И вот я — певица!» — вспоминала позднее Бану Нургалеевна. Аксаковский дом — родное отныне гнездо для молоденьких, сомневающихся, неопытных птенцов — был добр к своим будущим звездам. И первым подарком стал для них бесплатный отдых в Шафраново. Для Бану Валеевой — еще и неожиданным счастливым поворотом судьбы: там она познакомилась со своим будущим мужем Александром Егоровым, с которым прожила почти сорок лет. Это была любовь с первого взгляда и на всю жизнь.

Поющая Галатея, Бану нашла, как считала, и своего Пигмалиона: из Москвы приехал Петр Славинский, дирижер от бога. Он объездил весь город, собирая под свое крыло музыкантов: с радио, из кинотеатров, где тогда публике предлагалось дополнительное развлечение перед сеансом — популярный шлягер тех далеких лет. Он шел туда, где звучала музыка. И создавал будущее нашего оперного искусства, бесконечно уважая и любя певцов, никогда не допуская, чтобы оркестр заглушал голос.

По Уфе уже были расклеены афиши на русском и башкирском языках, сообщавшие о том, что оперой итальянского композитора Паизиелло «Прекрасная мельничиха» открывается оперный театр. На премьеру рвался весь город, хотя тогда многие и не знали, что такое опера. В день своего рождения, 14 декабря, будущая примадонна, Прекрасная мельничиха, вступила в слепящий круг сценических юпитеров.

Трагичный образ Марфы из «Царской невесты», хрупкая Джульетта («Ромео и Джульетта»), покорно идущая на смерть Баттерфляй («Чио-чио-сан») — в этих партиях звезда башкирской сцены демонстрировала не только звучный голос — лирико-колоратурное сопрано, но и обаятельный артистизм, умение вживаться в образы своих героинь, соединяя дарованный ей музыкальный талант и способность передать весь драматизм роли. «Но коронной моей партией была Виолетта из «Травиаты», — рассказывала Бану Нургалеевна. — На улице меня окликали люди: «Вы Бану Валеева? Вы незабываемая наша Виолетта! Мы плакали, когда вы пели». А Магафур Хисматуллин, не очень щедрый на комплименты, говаривал: «Как ты ведешь второй акт! Так трогательно, всю душу вкладываешь. Я сам артист — и то слезы подступают».

Зал оперного театра 19 мая 1953 года был переполнен. В премьерном спектакле «Евгений Онегин» партию Ленского с блеском исполнял сам Сергей Лемешев. Он приехал в Уфу не только как исполнитель, но и как режиссер. Кроме того, что Сергей Яковлевич «вернул» уфимскому зрителю «Евгения Онегина», он внес свои поправки в постановку оперы «Травиата». Обязанности режиссера не помешали ему спеть в трех спектаклях — Ленского и в двух — Альфреда, под стать которому была нежная и обреченно-трагичная Виолетта — Бану Валеева. «Мы так подружились с ним, — улыбалась актриса. — Он называл меня Банушечкой и говорил: „Сколько было у меня Виолетт, но ты самая хорошая, так тонко все чувствуешь“. Помню, на сцене так в роль войдет — по-настоящему целует. Моего мужа даже спрашивали: „Не ревнуешь?“. Но он все правильно понимал».