Бесплатный фрагмент - Вчера была у Димы

«Не надо заводить архива, над рукописями трястись», — учил нас поэт. Сам он, наверное, так и жил. Но после него, кроме книг, остались письма, записные книжки, дневники — собственные и современников, фотоальбомы с пожелтевшими карточками. Вот уже и набралось на архив.

Наши письма — электронные. Наши дневники — сетевые. Наши записные книжки — в мобильных телефонах. Наши фотографии — набор пикселей. Кто разыщет свидетельства современников о наших днях спустя 10 лет? А через 50? Какой сервис будет вечно хранить терабайты информации? А если и будет, то кому будет её открывать? Как исследователь узнает, что объект его интереса вёл записи на такой-то платформе, а для переписки использовал такой-то электронный адрес?

Мы, создавшие здесь и сейчас больше свидетельств о деталях своей жизни, чем многие предыдущие поколения, рискуем потерять их навсегда через совсем небольшой промежуток времени. Хочу сохранить хоть что-нибудь.

Предисловие

Ветки комментариев приносили богатый урожай. В прежнем («нонеча не то что давеча, кхе-кхе») Живом Журнале люди дружили, ссорились, писали книги, влюблялись, становились знаменитыми. Мне ЖЖ принёс, пожалуй, лучшую дружбу в моей жизни.

Не могу найти в электронном теле мира начало переписки, поста или комментария, в котором Дима искал нового секретаря. Даже своего письма, в котором я, смутно припоминаю, извинялась за настойчивость и говорила, что, наверное, Дима шутит и как же, как же — давать ключи от квартиры незнакомой мне, даже этого письма я не нахожу в своём архиве. А Димин ответ, от 20 августа 2008 года, тут как тут, не затерялся (счастье!).

«Нет, я как раз серьезно. И я могу доверять так (действительно) незнакомому человеку. Все что я делал в жизни правильного, я делал, доверяя интуитивно. И никогда не жалел впоследствии.
Если вернуться к вашему возможному решению, то это, разумеется, речь идет о 12 часах в месяц, и это, конечно, такой просто приработок.
А. я плачу 10 тысяч. Рублей. Но он действительно сейчас почти всегда не может. Да и договаривались мы с ним на лето только. Точнее он сам предложил. Я ему очень за все благодарен. Он прекрасный.
Я насколько понял, у вас есть маленькие дети. И вы работаете в офисе. Так что я понимаю, если, допустим, что-то получится, то это ваше время, уделенное мне и Чуне, может быть строго ограниченным. Но мне и не нужно много. Более того — мне как раз удобнее, чтоб все происходило без меня (физически), по преимуществу. Я привык быть один.
Давайте так.
Если вам все это мое предложение про „полусекретарство“ не скучно, и если вы что-то на 40 процентов взвесите — давайте мы с вами пересечёмся и просто поговорим.
На всякий случай мой телефон — 8………9.
Я с 12 до 18 на записи. Если вы решитесь поговорить, мы можем где-то пересечься и выпить кофе. Можете просто послать мне смс, и я вам перезвоню.
Спасибо вам в любом случае».

Когда я его читала, у меня в прямом смысле слова кружилась голова. Поверить в то, что Дмитрий Воденников, Король поэтов, любимый автор, сногсшибательный красавец, дерзкий собеседник, капризный нарцисс, может вот так запросто дать свой телефон и предложить выпить кофе мне было трудно. Ну что вы хотите, я же простая деревенская девочка (наросшие на мне к тому моменту тридцать с лишним лет ничего не меняли).

И мы встретились, и пили кофе, и на первой же встрече я практически расплакалась, когда Дима расспрашивал меня о предыдущем, на тот момент недавно распавшемся по моей инициативе браке. Как я говорила о жалости к тем, оставленным нами, и Дима эту тему подхватил — он ведь тоже из любителей расставаться, обрывать отношения, ускользать, оставаться в одиночестве.

Спустя неделю кофе мы пили уже на Диминой кухне. Он показывал мне, что и как устроено в его доме. Например, в блестящем металлическом пузатом чайнике нельзя было греть воду. Он был для красоты. «Я серьёзно», — уточнил Дима, видимо, уловив в моих глазах тень недоверия. Бутафорской оказалась и вытяжка на над плитой — труба от неё просто упиралась в стену, Дима пользовался ею как светильником — на ней было несколько мягких лампочек.

Обговорили детали моих еженедельных визитов, время, обязанности. Дима попросил меня покупать для дома цветы. На мой вкус, только не длинные крупные розы, в которых почти нет никакой жизни. По сезону что-нибудь: весной тюльпаны, осенью хризантемы. И эта просьба окончательно утвердила меня в моём решении. Потому что в моих смутных мыслях о «секретарстве» присутствовала картинка, как я ставлю на залитый солнцем стол букет в простой вазе. Такое совпадение образа и действительности сильно на меня подействовало тогда.

Раз в две недели Дима отправлялся «в ночное». Выпуск номера «Русской жизни», где он был литредактором всегда доделывался в ночи. Я приходила в эти дни побыть с Чуней, выгулять, развлечь, немного убрать в квартире, принести газет для чуниного лотка. Между этими визитами были субботы или воскресенья — по договорённости. Мы действительно мало пересекались в первое время. И почти не общались. Постепенно ситуация менялась. В конце концов мы подружились, и в иные мои визиты квартира оставалась в запустении. Зато было много разговоров, музыки, книг.

Некоторые разговоры я записывала по свежим следам. Так и получился этот рваный дневничок за год.

28.02.2009

Дима валялся на кровати, капризничал в шутку, как обычно говорил, что никто его не любит и все его предали. Показывал мне новые очки (предыдущие поломались), примерял, жаловался, что они выглядят слишком тёмными. Лукаво глядя на меня, протирающую шкаф от пыли, стоящую в ногах его кровати, сказал: «Мне кажется, что вы относитесь ко мне как к дедушке. Да, Таня, вы же относитесь ко мне как к дедушке?» Отрицая это, я рассказала о своём дедушке — высоченном суровом старике, инвалиде войны, у которого периодически случались припадки наподобие эпилептических: последствия ранения в голову.

Дима тоже стал вспоминать детство. Рассказал такой эпизод. У его бабушки Таты было ситцевое платье в мелкий цветочек. Оно считалось выходным — в нём совершались походы «в люди». Однажды она его куда-то положила и не могла найти. В тот период Дима ходил заниматься в студию при театре (не поняла в потоке речи — при каком), и бабушка, пытаясь найти платье и не находя его, приговаривала: «Знаю, знаю, его Димка в театр снёс». Смеясь, Дима вспомнил о периоде, когда у него жил Р. Р., хотя только что приехал в Москву и даже ещё не снял квартиры, успел обзавестись пассией. Как-то Дима рылся в тумбочке в ванной, искал стиральный порошок. И никак не мог найти — на самом деле на полке стоит много разных моющих средств, Дима мог просто не замечать стоящей там пачки. Но он в сердцах воскликнул: «Знаю, знаю, его Р. Ульянке снёс». По его словам, когда он это произносил — интонация была ровно такая же, как у бабушки.

07.03.2009

Когда я пришла, Димы не было — мы прогулялись с Чуней, я помыла ей лапы, открыла дверь в кухню и комнату (оставляя её одну, Дима закрывает её в прихожей, чтобы она не учудила чего-нибудь в других помещениях — в прихожей же кроме её мисок, лежачка и игрушек ничего нет). Зайдя в комнату, заметила на комодике новую книжку — мемуары о Пастернаке. Присела тут же и стала листать, увлеклась. Минут через 20 зазвонил мой телефон — Дима интересовался, пришла ли я, погуляла ли с Чуней и чем занимаюсь. Отчитавшись, я поняла, что чем-то я не тем занимаюсь.

Стала убирать. Дима вернулся минут через 40. Пообедал, сидел за компьютером, пел песни Пугачёвой, пока я протирала пыль. Потом я помыла пол в кухне, он перебрался туда, чтобы я сделала то же самое в комнате, но не дошла — мы заговорили о Мандельштаме (Дима настаивал на том, что я обязательно должна прочитать мемуары Эммы Герштейн, в конце концов даже дал мне их — поначалу не хотел, боялся, что я её не верну, были случаи, у кого ж не было таких случаев?!). Дима говорил очень хорошо о том, что Мандельштам умеет передавать состояние весны, мая. Цитировал. А вот Пастернак, по его словам, был не весенний, у Пастернака был совершенно иной талант — передавать движение воздуха, атмосферу (весь разговор начался собственно с того, что Дима напевал: «никого не будет в доме, кроме сумерек»). Тут я призналась, что мне Пастернак значительно ближе и понятнее, чем Мандельштам. Ровно как мне значительно ближе и внятнее Ахматова, чем Цветаева. Тут Дима спросил, как я отношусь к Ахматовой. Я призналась, что с неё для меня началась поэзия как таковая. Поэтому я люблю Ахматову. Дима рассказал мне, что в среде интеллектуалов её принято ругать. И есть за что. Есть. Но и ему она очень близка.

Говорил о том, что во многих её стихах встречается поразительная поэтическая глухота. Как он выразился «глухота табуретки». Приводил в пример строки из «Поэмы без героя»:

Все вы мной любоваться могли бы,

Когда в брюхе летучей рыбы,

Я от злой погони спаслась

И над Ладогой и над лесом,

Словно та одержимая бесом,

Как на Брокен ночной неслась.

«Кто бы мог любоваться», — вопрошал Дима, — «Чем? И это брюхо рыбы и погоня. Какая погоня?» Впрочем, о погоне оговаривался, что нужно уточнить факты, может быть там было какое-то преследование истребителями. Но если не было… — просто смешно. И Брокен этот… Какая в этой строфе выспренность, нелепость.

Но читал и другие куски из поэмы, которыми восхищался. Их, по его определению, не хрустальностью даже, а стеклянностью, пронзительной пластикой. Отмечал вот эту строфу:

Мой редактор был недоволен,

Клялся мне, что занят и болен,

Засекретил свой телефон…

Как же можно! три темы сразу!

Прочитав последнюю фразу,

Не понять, кто в кого влюблен.

И далее:

Но была для меня та тема,

Как раздавленная хризантема

На полу, когда гроб несут.

\комментарий Димы: отличная картинка; при его любви к цветам — очень понятный комментарий\

Между помнить и вспомнить, други,

Расстояние, как от Луги

До страны атласных баут.

Бес попутал в укладке рыться…

Ну, а все же может случиться,

Что во всем виновата я.

Я — тишайшая, я — простая, —

«Подорожник», «Белая Стая».

\Дима: гениально — вплести названия сборников!\

Оправдаться? Но как, друзья!?

Так и знай: обвинят в плагиате…

Разве я других виноватей?..

Правда, это в последний раз…

Я согласна на неудачу

И смущенье свое не прячу

Под укромный противогаз.

Это Дима читал уже по книжке, за которой стремительно метнулся из кухни в комнату. Пили чай. Дима зачитывал стихи разных лет. Жаловался, что у него нет хорошего сборника стихов Ахматовой, чтобы там были поздние стихи. Отмечал такую особенность в стихах Анны Андреевны: первая строфа или несколько строк во многих стихотворениях очень сильные, видно, что они «приходили», а остальная часть стиха дописывалась и вымучивалась. «Лучше бы она их составляла из этих сильных строф. Ну и что, что они были бы о разном?»

Рассказывал о чувстве своего глубинного родства с Ахматовой. Об одном своём телефонном разговоре с питерским другом, в котором Дима полушутя высказал мысль о том, что в него переселилась душа Анны Андреевны, ведь он родился уже после её смерти. Спустя два года всего лишь.

Уже в шутку говорил о том, что поскандалить, видно, Анна Андреевна умела. Запятая в стихотворении «А, ты думал я тоже такая» придаёт совершенно иную интонацию. Раньше не замечал ни он, ни я такой интонации, этой запятой. Но получается, действительно, очень скандально по тону, если читать это отдельное торжествующе-презрительное «Ааааааааа».

Порадовал Диму финал стихотворения, строка: «А что теперь». Сюда же мы припомнили «Он любил три вещи на свете», которые заканчиваются тоже таким многозначительно-недобрым замечанием «А я была его женой».

Также строгость интонации, некоторый даже грубый обрыв предыдущей речи собеседника в стихотворении «Не в лесу мы, довольно аукать».

Впрочем, это было уже скорее веселье и фанфаронство, а не глубокий анализ. Но у Димы, конечно, потрясающее чувство интонации стиха, его строения. И мне было интересно послушать, как он читает Ахматову — он же отлично умеет читать стихи. Я бы сказала, гениально.

25.06.2009

На прошлой неделе в пятницу ездили к Диме вместе с Аристархом. У Димы поломался компьютер, а Арик же у нас компьютерный гений — без всякой иронии, так и есть. Ехали после работы, поскольку откладывать до субботы было невозможно, компьютер у нас у всех — рабочий инструмент, а у Димы его не было уже два дня. За тестированием проблем, переустановкой операционной системы, переноса всех данных со старого винта, в котором нагнулась файловая система, провозились до утра. Ужасно все устали, были уже нездорово весёлые. И в пять часов, на рассвете, перед нашим уходом Дима сказал: «Считайте, что это была новогодняя ночь». И впрямь было в этой ночи и особенно в последующем дне, когда мы-таки проснулись часам к 12, что-то праздничное и радостное.

Меня во всём этом порадовало, что Дима и Арик познакомились, в целом понравились друг другу, хотя оба люди непредсказуемые и сложные. Я всё боялась, когда мы ехали, что в каком-нибудь месте у кого-то из них откажет чувство юмора иль ещё чего. К счастью, оба они были в хороших своих периодах. Много говорили, Арик просвещал нас «тупых гуманитариев», как мы сами же себя и рекомендовали.

Гоняли чаи (на самом деле Дима и Арик — кофе), съели все воденниковские котлеты (впрочем, специально купленные к нашими приезду, хотя я и не ем котлет, поэтому на мою долю достались помидоры, персики и полбанки сгущёнки).

Кстати, о сгущёнке. О ней надо рассказать отдельно. Дима старается не есть после шести часов вечера. Говорит — диета. Когда я в первый раз это услышала, то, конечно же, спросила, что за диета, зачем. То он томно и капризно, и именно тем тоном, какой нельзя воспринимать серьёзно, сказал: «Танечка, но я же звезда». В общем, не ест человек и не ест, кто я такая, чтобы быть против этого. Но есть у Димы слабость к сгущёнке. И съесть он её может много. Чтобы хоть как-то избегать этого, Дима подгадывает покупку соблазнительной баночки к моему приходу. Мы съедаем банку сгущёнки пополам и всегда дружно выражаем недоумение по поводу людей, которые не едят сгущёнки, едят её с чем-то (хлебом там или кладут в чай). Более того, Дима рассказывал о своих знакомых, которые удивлялись, что он вот так поглощает сгущённое молоко. Их мы тоже подвергаем всяческим словесным гонениям и так слегка утешаем свою совесть, которая с каким-то беспокойством относится к этим пиршествам. Видать, шевелятся какие-то библейские предания про то, что обжорство — это тоже грех. Иначе с чего мы так дружно уговариваем друг друга, выбирая из креманок ложками свои полбанки, что нет в этом ничего ни странного, ни предосудительного, ни вредного.