Бесплатный фрагмент - Вахтёр пограничного поста

ВАХТЕР ПОГРАНИЧНОГО ПОСТА

(Фантастическая юмореска)

Многие считают, что моя работа очень простая и легкая. В их представлении: сидит вахтер на Контрольно-пропускном пункте хронопорта, проверяет документы и визы, смотрит в лица, шлёп — штемпель на паспорт — и пропускает гостя в страну. Мол, почти лежачая работа, остается только кофеек одновременно пить. Такое видение зачастую навязывают наши СМИ, хотя никто из журналистов к нам так и не наведался и правду видеть не хочет. Они рисуют картину, где всё просто, ровно и красиво, а на самом деле работа вахтера — это не только проверка документов, но и постоянная концентрация, анализ угроз, взаимодействие с существами, которые по определению не должны быть похожи на тебя. Каждый день здесь непредсказуем, а каждая ошибка может стоить нам целого потока временных туристов… и не только их.

Хронопорт — это не просто ворота или проход. Это огромный массив технически сложных и архитектурно многообразных сооружений, словно город внутри города, где каждая линия, каждый портал, каждый сегмент маршрута тщательно рассчитан. Огромные металлические арки, мерцающие и переливающиеся странными цветами, уходят в бесконечность, соединяя эпохи, как нити паутины. Стены покрыты голографическими панелями, показывающими текущие потоки временных туров, а в потолке — массивные кристаллические концентраторы энергии, питающие порталы. Между арками — контрольные залы с датчиками, которые сканируют не только документы, но и биологические, психические и временные подписи гостей. Здесь даже воздух другой: слегка ионизированный, с легким запахом озона и смолы, будто сам поток времени прохаживается сквозь помещение.

Порталы хронопорта — это шлюзы времени, по которым двигаются в двустороннем направлении материальные объекты. То бишь туристы. Поясню проще: к нам из всех эпох прибывают люди, чтобы увидеть, как живем мы в настоящем, чем дышим, что носим, что едим, что слушаем, чем занимаемся. Они приезжают, фотографируют, записывают, иногда пытаются что-то утащить — а потом возвращаются к себе, чтобы рассказать соотечественникам всякую небылицу, пересказывая наш мир в собственной интерпретации, слегка приукрашивая или наоборот драматизируя. И каждый раз я должен убедиться, что этот гость не принесет с собой вирусов, опасных привычек или, хуже того, идеи, способной нарушить ход истории.

И я, как вахтер, проверяю их документы — право посетить моё время. Но это не просто бумажки: я анализирую, способен ли человек причинить вред нам и самим себе, понять, что его эпоха не слишком разрушительна, и что он не станет таскать с собой болезни, артефакты или знания, способные изменить настоящее. Иногда это требует секундной реакции, иногда — долгого наблюдения, почти психологического допроса, чтобы понять, кто перед тобой и чего от него ожидать.

Гости бывают самые разные. Вот, к примеру, прибыл из 32 шлюза рыцарь средневековья. На нём доспехи, латы, меч и щит, огромное копье, плащ за спиной. Металл гремит при каждом шаге, щиты стучат, кольчуга скрипит, а тяжелый шлем с рогами скрывает почти всё лицо, оставляя лишь маленькие, подозрительные глазки, сверкающие из щелей. Он медленно и тяжело продвигается вперёд, словно каждое движение дается ему через силу.

— О, презренный чужеземец! — гремит он, ударяя железной перчаткой по щиту. — Впусти меня в свою страну!

И тут же он бросает на стол свитки пергамента — это его документы с печатями эпохи, мрачной, болезнеобильной, малокультурной. Реформация, Ренессанс наступят значительно позже, а сейчас это просто быдло, считающее себя аристократией. Свитки пахнут плесенью и воском, буквы на пергаменте написаны кривыми чернилами, которые от времени слегка расплылись.

От него несет тухлятиной и едкой затхлостью, что приходится вставлять фитльтпры в нос. Судя по всему, жрали в средние века какое-то пойло: мутная жижа из забродившего молока и злаков, сгоревшего на костре, иногда с добавлением остатков тухлой рыбы — аромат настолько специфический, что сразу отличает средневекового туриста от всех остальных.

— Цель вашего визита? — спрашиваю я, рассматривая фамильные документы, свидетельствующие, что податель сего является Дерэйем де Юнкерсом Вторым, бароном в шестом колене, берущем начало от некого Бартоламея Теодоре де Юнкерса, сподвижнике местного короля из какого-то захолустного королевства. То ли тринадцатый, то ли одиннадцатый век нашей эры — на свитках цифры едва различимы, чернила местами съехали, печати расплылись от влаги. Бумага пахнет старой кожей и смолой; герб выдавлен небрежно, словно воин и впрямь считал клеймо делом чести, а не аккуратности. По-моему — эпоха то ли холеры, то ли бубонной чумы, то ли сифилиса; во всяком случае, время, где санитария — слово чуждое, где медицина сводилась к молитвам и кровопусканию. Надо бы его проверить на наличие там бацилл, вирусов и микроорганизмов — зачем нам болезни из прошлого? Я мысленно отмечаю пункт в планшете: полный биологический скриннинг, карантин три смены, протокол деактивации артефактов.

— О, презренный чужеземец, что за странные вопросы мне изволишь задавать? — негодует он, расправляя плащ и выпячивая грудь. — Я прибыл посмотреть, как живут мои потомки? Продолжают ли дело они своего славного предка, то есть меня? Сохранился ли мой замок? Умножили ли они мои богатства?

Его голос — металлический, его фраза — китч из романтических легенд: рыцарь верит в собственную легенду, в образ себя, каким его учили на балах и в баладах. Я знаю слишком много о таких «славных» предках: в реальности эти господа распоряжались людьми, как вещами; их пиры заканчивались оргиями из мяса и вина, где умственная голодовка заменялась блеском драгоценностей и затмением совести. Они грабили крестьян, обложив данью не хуже рекрутов; насиловали тех, кто попался под руку; в их подвалах варилось не только варево, но и горе для тех, кто осмеливался перечить. Всё это — правда, которую нельзя поправлять вмешательством: мы держим дистанцию, несем ответственность перед временным континуумом.

— А чем вы занимаетесь, сэр? — продолжаю задавать я стандартные вопросы, прописанные в пограничной службе, — кем были в вашем времени, каким был ваш социальный статус, имели ли вы доступ к эпидемиологическим методам, орудиям массового уничтожения, редким знаниям?

Рыцарь дрожит от негодования, так что кольчуга мелодично создает нервный фон:

— Я сражаюсь с драконами, изволяю из плена принцесс, спасаю народ от мерзких существ! — и опять стучит перчаткой по щиту, отчего металлический звук отдается эхом в зале и несколько приборов на стойке мигнули. — Да я герой!

Я морщусь. За словами рыцаря — обычный трёп, украшенная броня громче правды. Эти типчики грабят своих же подданных, насилуют, в своих замках пируют так, что валятся порой замертво от обжорства, когда простые люди умирают от голода, болезней и антисанитарии. Их замки — это не музеи добродетели, а склады власти и безответственности; в очагах горит не только огонь камина, но и забытое человечество. Мы не станем вмешиваться в их эпоху: развитие должно идти естественным путем, иначе временная линия даст трещину. Поэтому даже антибиотики передать не могу, не говоря о микроволновках или лампочках на солнечных батареях, чтобы освещать деревушки — такие поступки нарушат причинно-следственные связи и сделают из средневековой деревни плацдарм технологической революции задолго до её времени.

— Ясно, — зеваю я. — А средства для проживания в нашем времени у вас имеются?

Злой и красный от унижения, Дерэй де Юнкерс рывком опускает голову, как будто желая показать, что оскорбление вахтера — унижение для всей фамилии. Он извлекает из недр своих доспех мешочек, туго набитый чем-то, развязывает и высыпает мне на стол золотые монеты. Они осыпаются, звонят, преломляют свет арочной лампы — монеты с отпечатками корон, с двуглавыми орлами, с витиеватыми латинскими надписями; на их реверсах виднеются сцены охоты и священные символы. Опаньки — это раритетные монеты, настоящие, антиквариат. Края у них стёрты, на одной виден след удара молотом чеканщика; патина такая, что её не пришьёшь к фальши. В нашем банке такие активы охотно принимают: мы применим нумизматическую оценку, занесём код в систему, проведём процедуру легализации — и деньги будут эквивалентны курсу времени на текущую неделю. Я отмечаю сумму, прикидываю, сколько смен охраны и койкомест в карантине можно оплатить.

— Ясно, денег хватит, — соглашаюсь я, не отнимая взгляда от сводов монет. — Только есть одно условие.

— Ты изволишь мне, барону и рыцарю ставить какие-то условия? — взрывается в негодовании Дерэй де Юнкерс, пытаясь извлечь из ножен огромный меч. — Да я разрублю тебя на части, мерзавец и презренный чужеземец!

Я с насмешкой смотрю на него. Этот чувак не знает, что стоит мне нажать на кнопку, как мощные магниты в потолке активируют удерживающие поля: за секунду их сила прижмёт его доспехи, припавит к металлическим балкам и аккуратно притянет тушку вверх — не для того, чтобы калечить, а чтобы вернуть пассажира в шлюз прежней эпохи, откуда он и пришёл. Мы не любим грубости и оскорбления, но такие туристы приносят доход, и поэтому приходится выслушивать всякие гадости. Я сдержанно объясняю регламент: в нашем пространстве есть правила — уважать их недостаточно; нужно ещё и соблюдать. Если он начнёт буянить, его ждёт аккуратная отправка домой и трёхдневный запрет на посещения. Деньги, конечно, важны — но спокойствие нашего времени важнее.

— Извините, Ваше величество, — говорю я, явно преувеличивая аристократический статус визитера. Словно признаю его героическую сущность и титулы, будто он действительно носит корону и знаки высшей власти. Но это делаю сознательно: рыцарь расслабляется, сквозь щели шлема я чувствую, как его тщеславие расправляется, как будто каждая моя фраза — маленькая венценосная корона, надетая на его собственное эго. Его плечи распрямляются, он чуть поворачивает голову, будто смиренно принимает почести, которые я ему дарю словами.

— Просто у нас не принято ходить с таким оружием. Нужно будет оставить на хранение меч, копье и щит, — продолжаю я с важной интонацией.

Слышу негодование, гремящее сквозь металл:

— Рыцарь без оружия смешон!

— Согласен, — отвечаю я, невозмутимо, — но наши жители вас и так будут уважать, чтить и — самое главное! — бояться, так как вы настоящий рыцарь, который побеждает драконов! А мы слышали, как тяжело сражаться с этими летучими и огнедышащими гадами! Поэтому одной вашей перчатки и шлема будет достаточно, чтобы все перед вами трепетали…

Похоже, я убедил его. Дерэй де Юнкерс, лиловый от тщеславия и чванства, медленно сдаёт оружие на хранение: меч в металлический шкаф, копье на стенд, щит аккуратно подвешен на крюк. Железо гремит, стучит, отдается эхом в зале, а сам рыцарь словно с облегчением разомкнул кольчугу напряжения, шагая к выходу, но не забыв взять с собой документы и мешочек с золотом — ценность привезённого им настоящая, как драгоценность эпохи.

Я вытираю руки и поворачиваюсь к следующему прибывшему туристу. На этот раз из тридцать пятого века. Прямо через портал выходит существо с двумя головами, причем одна — женская, с мягкими чертами, внимательными глазами и игривой улыбкой, вторая — мужская, строгая, с квадратной челюстью и холодным, деловым взглядом. На них накинуты костюмы, что-то вроде доспехов, только явно технологически продвинутых: скафандры из блестящих, почти живых материалов, которые адаптируются к телу, держат температуру, отслеживают биологические показатели и светятся мягкой подсветкой по швам.

— Привет, мужик! — весело кричит женская голова. — Я — Юлиноса! Актриса, поэтесса, путешественница на Альфа Цефея и Бету Гомункулуса. Меня смотрят на квантовом телевидении трех звездных систем!

— А я — Бурмагир! — говорит мужская голова мрачным, ровным голосом. — Я инженер-механик звездолетов класса «Балтикус». Обычный человек, без всяких придуростей и наклонностей. Трудоголик!

— И алкаш! — фыркает напарница… или сожительница? Трудно сказать, кто кем приходится, если они в одном теле: в одной голове веселье, в другой — строгость; одна говорит, шутит, флиртует, вторая планирует ремонт двигателей, считает компоненты и ведет таблицы. Тело живет двойной жизнью, одновременно актриса на сцене и инженер на верфи.

Я понимаю, что ни созвездие Гомункулуса, ни корабли класса «Балтикус» мне неведомы — в моем времени их просто нет. И интерес к будущему сдерживаю намеренно: нам нельзя знать будущее, чтобы не нарушить временную линию, не раскрывать знания несвоевременно. Но глазами скользит любопытство: как можно жить и работать в разных сферах одновременно? Как разделяются головы на задачи и вновь соединяются в одно тело? Вопросы рвутся наружу, но я их глушу: полный запрет на будущее. Здесь нельзя, нельзя — только наблюдать, проверять документы, фиксировать их присутствие и отпускать в наше настоящее.

Бурмагир что-то бормочет под нос, но с женской башкой не спорит. Я хлопаю по столу несколько сердито:

— Документы?

Сердитость — чтобы заглушить собственное любопытство. Меня буквально точит изнутри: как червь в яблоке, словно в груди завелась маленькая грызущая мысль, которую я никак не вправе удовлетворить. Мне хочется спросить обо всём — как они делят жизнь в одном теле, как устроены их скафандры, как вообще два сознания уживаются и работают, но я сдерживаюсь: правила — как клятва, и я её храню. Оставаться равнодушным мне трудно; это чувство пожирает, гложет, но я прикидываю его к ногтю и не даю прорваться.

Тем временем левая рука большого тела извлекает из внутреннего кармана некую энергетическо-пульсирующую субстанцию голубого цвета. Она мерцает мягко, будто в ней бьется маленькое небо. Сквозь этот полупрозрачный гибкий экран я вижу лицо Бурмагира — контур его биометрии, подпись сознания, подтверждение личности. Ясно: это паспорт мужской головы, голографическая карта, навеяная нейросетью и квантовой криптографией. Правая рука хлопает по карманам скафандра — Юлиноса выражает растерянность и неудовольствие.

— Ах, я потеряла свой паспорт! — вскрикивает она, и в голосе слышится кокетство, будто это не беда, а приключение. — Наверное, вчера в баре…

Мужская голова мгновенно оборачивается к ней, глаза как две лампы меняют тон на суровый:

— Дура! Это уже пятый паспорт за этот месяц! Как ты умудрилась его потерять?

— Ну, бывает, — разводит руками Юлиноса, легкомысленно, — ты чего так негативно реагируешь?

— Потому что за твои потери плачу я! — орет Бурмагир. И справедливо: они в одном теле, а расходы и последствия — общие.

Дама сердито отвечает:

— У нас с тобой одна кредитка!

— Но разные счета!

— Мог бы объединить! — сердится Юлиноса.

У нас на КПП начинается словесная стычка, и мне это не нравится. Мониторы за моей спиной показывают очередь: световые маркеры мигают, портальные линии заняты, в следующей секции собираются новые посетители, но мне нестерпимо хочется решить эту дрязгу прежде, чем поток пустит кого-нибудь дальше. Я машинально нажимаю панель — красный индикатор гасит зелёную стрелку, и коридоры за стеклом замерли. Никто не пройдет, пока я не разберусь с этой парочкой.

— Я что, дурак что ли? Чтобы ты растранжирила все мои доходы? — воет Бурмагир, пальцы в тонких биоперчатках нервно тарабанят по моему столу, и от этого дрожит целая колонка сенсоров. Юлиноса фыркает, но не отвечает — она разглядывает себя в служебном зеркале и устраивает себе мини-шоу, поправляя невидимые кудри. В зеркале отражаются не только их лица, но и два разных настроения, два мира в одном силуэте.

Я вдыхаю тяжело и решаю вмешаться официально: дело не в их личной драме, а в протоколе.

— Эй, подождите-ка! Так дело не годится! Я вас не могу пропустить по одному паспорту! — холодно заявляю я.

— Это почему? — краснеет уже от злости Юлиноса. — Я хочу посмотреть на ваш мир, когда вы еще так примитивны и глупы! Когда у вас радиоволны и обычное пещерное телевидение! Я интересуюсь прошлым! Хочу посмотреть, что носили женщины вашей эпохи…

— Женскую одежду я не буду носить! — прерывает её Бурмагир, и в его голосе слышна железная решимость мужской личностью: для него это не шутки и не фривольности — это вопрос чести и собственного самосознания. Он правдоумен в своей суровости; мне понятно, почему он не хочет, чтобы с ним обращались как с примерочкой для исторической выставки.

Юлиноса пищит:

— Так и не носи! — её лицо зеленеет от гнева, губы дрожат, глаза сверкают острой искоркой возмущения. Она уже подбирает язвительный ответ, но глотает его, потому что ситуация на грани абсурда.

— У нас с тобой одно тело! — возмущенно восклицает мужская голова. В его словах — паника и раздражение, потому что разделение — не трюк, а технологическая процедура, требующая оборудования, которого у них нет в нашем времени.

Я прерываю их скандал коротко и официально:

— Две головы — две личности! Мы не рассматриваем вас как одну персону. Значит, мне нужны два паспорта. Либо пройдет лишь один — господин Бурмагир. А вы, мадам, — я обращаюсь к Юлиносе с абсолютно ледяным спокойствием, — останетесь в камере ожидания до возвращения вашего… э-э-э… сожителя.

Бурмагир морщится, в нём слышится растерянность и жалость одновременно:

— Но мы не можем разделиться, — говорит он озадаченно. — То есть можем в какой-то мере, но без соответствующего оборудования, которое есть в тридцать пятом веке, это сделать невозможно. А в вашей эпохе мы скреплены намертво.

Юлиноса начинает всхлипывать; у неё на глазах подвисает театральная драма, слёзы собираются и стекают, но она не теряет грации — рыдания у неё поэтичны. Бурмагир нервно кусает губы: кончик зуба впивается в кожу, зажимающаяся челюсть выдаёт, как ему жалко женщину; в его взгляде — искра защиты и вина одновременно. Он почти умоляюще смотрит на меня, надеясь на милость человеческого бюрократа.

— Но… есть какие-то исключения? — спрашивает он тихо, с надеждой, которая дрожит в голосе. — Ведь всякое бывает. Нам этот полет итак обошёлся недешево. Знаете, как трудно из будущего в ваше настоящее прилететь? А тут возвращаться… И Юлиноса потом мне все мозги сожрёт…

Я понимаю его — как мужчина, как служащий — и поэтому пытаюсь помочь, но только в рамках регламента.

— Да, исключение есть, — киваю я серьёзно. — Вы должны оформить документ, что ваша… сожительница — это домашний питомец.

Юлиноса широко раскрывает глаза — в них целая буря возмущения:

— Кто? — шипит она, в голосе — абсолютное возмущение и обида. — Как вы смеете?

Бурмагир в недоумении смотрит на меня: в его лице читается вопрос — шутка это, оскорбление или действительно выход из пикантной ситуации? Он наклоняется вперёд, будто хочет расслышать тон моей интонации, надеясь, что я сейчас рассмеюсь и скажу: «Разумеется, шутка». Но моё лицо остаётся гладким, бюрократическим и непроницаемым — в этом и есть мой ответ.

— У нас разрешено без паспорта провозить одно домашнее животное, — поясняю я сухо. — Вы можете подписать декларацию и оформить временный гостевой тэг для питомца. Тогда одно сознание проходит как владелец, другое — как сопровождающее животное.

— Я — собачка? То есть сука? — вопит от возмущения женская голова, и в её словах слышится полный скандал. — Да что вы себе позволяете?!

Её возмущение — искреннее, почти фурия. Возникает момент культурного клинча: даже из тридцать пятого века к нам прибывают несогласные, борцы за личные права и достоинство.

— Ну, — говорю я, мягче, чтобы не доводить дело до межзвёздного дипломатического инцидента, — кошка подойдёт лучше. Или попугай. Или вообще… никак. Без оформления — вы не пересечёте границу.

Юлиноса оторопела: представить себя «кошкой» — это новый уровень унижения, и её возмущённая блёстящая улыбка превращается в насмешку. Бурмагир же, видя, что альтернатива — отправка домой с потерей времени и денег — реальна, тяжело вздыхает и скребёт ладонью по лбу. Его глаза говорят одно: «Придётся играть в абсурд ради нашего общего блага».

В зале воцаряется тягостная пауза — смесь комедии и бюрократического фарса. Я подаю бланк, сканер готов принять отпечатки, и, глядя им в глаза, добавляю строго:

— Подпишите — пройдёте. Откажетесь — возврат в точку отправления. Правила есть правила.

На стене зажигается вторая предупредительная лампочка — красная, как уличный фонарь в дурном квартале. Это сигнал мне: «Эй, дружище, ты опять тормозишь поток!» Значит, на КПП скопилась очередь из межвременных туристов, и еще пару минут — сюда ввалится мой начальник, пузатый майор Гриффин.

Майор — типаж из разряда тех, кого вселенная создаёт для раздражения окружающих. Коротконогий, с лицом, постоянно лоснящимся от пота и власти, он похож на ходячий самовар в форме. Усы — как два кривых шлагбаума, живот — отдельная планета, вращающаяся по своей орбите. И характер соответствующий: брюзгливый, дотошный, цепкий, как клещ, если уцепится за ошибку в протоколе. С ним никто не хочет связываться — его громогласное «Кто тут саботирует пропуск?!» слышно через три шлюза.

Бурмагир, заметив моё хмурое лицо и вспыхнувшую лампу, быстро оборачивается к Юлиносе:

— Соглашайся! Пока вахтёр добрый. А то он может депортировать нас обратно!

— Да, могу, — улыбаюсь я с ледяной вежливостью и для убедительности поднимаю палец над кнопкой. Конечно, она никакая не «депортация», а просто включение вентиляции. Но Юлиноса, видя грозную надпись EMERGENCY CONTROL, бледнеет. Её воображение явно дорисовывает страшную картину мгновенного распыления в пространственно-временной пыли.

Она начинает хныкать тоненьким, почти актёрским плачем:

— Но меня потом засмеют… Все подружки будут издеваться, что я была кошкой!

— Я никому не скажу! — торопливо обещает мужская голова, и, клянусь, в его голосе слышно искреннее отчаяние.

— И я не скажу, — добавляю я, стараясь ускорить финал сцены. — Даже отметку ему, — киваю на Бурмагира, — не поставлю, что он провозил кошку.

Юлиноса морщит нос, тяжело вздыхает и, наконец, с величественным жестом обречённой звезды соглашается.

Я оформляю пропуск, шлёпаю печать — и шлюз мягко открывается.

Они проходят в город: скафандр переливается фиолетово-золотыми искрами, словно на нём играют северные сияния, а за ними в воздухе остаётся слабое мерцание — след их хроноэнергии. И, конечно же, даже удаляясь, они не перестают переругиваться из-за злополучного паспорта.

Я смотрю им вслед и на мгновение ловлю себя на мысли: чёрт возьми, какие же фантастические технологии ждут человечество в будущем!

Стоп. Нельзя. Запрещено думать о будущем. Я лишь охранник времени — не пророк.

За смену я проверил сотню гостей — и чувствовал себя выжатым, как лимон в баре межвременных эпох. Глаза слипались, спина ныла, кофе остыл ещё на рассвете, но поток не иссякал. Последним на сегодня оказался неандерталец.

Появился он внезапно, будто из клубка тумана и древнего холода. Ростом под два метра, широкоплечий, с мощной грудной клеткой и лбом, будто выточенным из гранита. Волосы спутаны, борода клочьями, глаза умные, хоть и настороженные, серо-зелёные, как ледниковая вода. На нём висела шкура мамонта — старая, вытертая, но добротная, застёгнутая на кость. В руках — дубина, размером с хороший столб, и, судя по уверенности, он знал, как ею пользоваться.

Говорил он тяжело, с утробными звуками, будто камнями гремел в горле. Мне пришлось напрячь мозги и включить автоматический синтезатор речи, чтобы уловить смысл. Чтобы вы понимали, я передаю его слова в современном варианте.

— Я хочу к вам! — заявил неандерталец, поигрывая дубинкой, как я обычно ручкой или мячом, когда скучно. В его взгляде было то самое первобытное упрямство, из которого потом вырос весь человеческий род.

— Зачем? — спрашиваю я, уже предчувствуя странный ответ.

— Мяса набрать, — честно сказал он. — У нас ледниковый период. Мамонты вымирают. Жрать нечего.

Я глянул на него с сочувствием. Говорят, в каждом из нас живёт пара процентов неандертальских генов. Вот, наверное, из-за этого я вдруг ощутил к нему некую родственную теплоту — как к дальнему, очень древнему родственнику, что пришёл занять у тебя немного хлеба.

— А чем расплачиваться будете за мясо? — уточняю. Ну да, профессиональная деформация. У него, понятно, в карманах кроме блох и костяного ножа ничего нет.

Но парень оказался с ответом наготове:

— Я в Музее древней жизни экспонатом поработаю. Люди на меня смотреть будут, фоткаться. Как накоплю — куплю мяса и домой. Меня племя ждёт. Им нужны подарки: мясо, шкуры, железо… огонь.

— Та-ак, гастарбайтер, значит, — протянул я, чешуя затылок. В принципе, не запрещено. Главное — оформить прививки, чтобы не подхватил чего от современности и не занёс заразу обратно в каменный век.

Я заполнил формы, поставил отметки, зарегистрировал его дубину как музейный экспонат — теперь она официально проходила по графе «культурное наследие». Неандерталец, представившийся Ыых-У-м, довольно кивнул, как человек, получивший долгожданный пропуск в цивилизацию.

Он ушёл, гордо неся свою дубину, и, когда портал за ним закрылся, я впервые за день позволил себе вздохнуть спокойно.

На стене моргнули индикаторы, свет потух, смена закончилась. Я налил себе остатки холодного кофе, посмотрел на пустой зал КПП — и подумал:

Вот она, хронология человечества. От дубины до звездолёта. А я — между ними, просто сторож у ворот времени.

И пусть журналисты считают мою работу лёгкой — они бы попробовали хотя бы день постоять на посту между прошлым и будущим.

Я выключил терминал, снял бейдж и усмехнулся:

— Обычная работа рядового вахтёра. Только время — мой проходной двор.

(27 марта 2024 года, Винтертур)

ШУМНЫЙ ВАНКУВЕР

(Фантастическая юмореска)

Посвящаю своему другу Улугбеку Хайдарову, узбекскому и канадскому блогеру

В Ванкувере я был впервые. Канада — всё-таки другой континент, и десять часов полёта — не шутка. Швейцарские авиалинии, как всегда, на высоте: уютный салон, ровный гул двигателей «Боинга-747», белые облака медленно плывут под крылом, а за ними — безбрежный голубой океан, похожий на живое стекло. В иллюминаторе мелькает солнце, отражаясь от блестящих закрылков.

Стюардессы работают с отточенной улыбкой и механической грацией — разносят подносы, блестящие алюминиевые баночки, шуршат упаковкой. Я, как обычно, выбираю курицу с картофелем и пиво. Курица — горячая, с лёгким запахом розмарина и масла, картошка — золотистая, с хрустящей корочкой, а холодное пиво приятно шипит, когда я открываю банку. Сидеть в небе и обедать — это вообще одна из редких ситуаций, когда человек чувствует себя одновременно и богом, и пленником металла.

Перед самой посадкой стюардессы снова проходят по салону — но теперь не с едой, а с баллончиками. Бело-красные цилиндры с надписью «SWISS-ANTIZOMBIE™». Одна из них останавливается рядом и говорит мягким голосом:

— Это обязательный дезодорант. Одной струи хватает на два часа — зомби вас игнорируют. Но помните, этот баллончик всего 200 миллилитров. Если вы задержитесь в Ванкувере, покупайте альтернативные спреи только в сертифицированных магазинах. Не берите с рук — слишком много подделок.

Я беру свой баллончик и верчу в пальцах. На корпусе — рисунок: зомби с выбитыми глазами получает струю в голову. Только картинка — ерунда. В реальности этот спрей вовсе не убивает и не парализует мертвяков. Он просто маскирует запах человеческой плоти, сбивает их нюх. Нанёс аэрозоль — и в течение пары часов ты для них словно невидимка, просто пустое место. Ни запаха крови, ни пота, ни дыхания. Только вот эффект временный.

— Сертифицированных? — переспрашиваю я, больше ради вежливости.

Симпатичная стюардесса улыбается — молодая, лет двадцать пять, с ровной кожей, собранными в гладкий пучок каштановыми волосами и внимательными серыми глазами. На её щеках — лёгкий румянец, а форма сидит так идеально, будто её шили по ней. Голос у неё мягкий, с акцентом, может, польским или чешским.

— Именно, — говорит она. — Потому что «левые» спреи не гарантируют безопасность. Было несколько случаев, когда заражённые пассажиры садились на борт, а потом… умирали уже во время полёта.

Она запинается. В глазах появляется тень, и я понимаю — это не просто слухи.

— И? — осторожно спрашиваю я.

— А потом оживали, — выдыхает она. — Мы едва успели закрыть дверь кабины пилотов. Один пассажир превратился прямо в проходе между рядами. Он укусил женщину, а та… — голос дрогнул. — Она кричала, звала сына. Мы не успели. Мы выкинули обоих за борт, прямо в Атлантику.

Я вижу, как у неё по спине пробегает дрожь, будто та сцена навсегда отпечаталась в памяти. Она быстро вытирает ладонью слёзы и натягивает дежурную улыбку.

— Поэтому, пожалуйста, — тихо добавляет она, — используйте только оригинальные спреи.

Я киваю.

— Ясно. Спасибо.

Берусь за баллончик — в нём словно вес всей эпохи. Эпохи, когда человек боится не катастроф, а самого себя.

В Ванкувере меня встречает Улугбек Хайдаров. Он машет рукой у выхода из терминала — высокий, крепкий, в ярком оранжевом шарфе, который он, видимо, привёз из родного Джизака. Седина уже пробивается в его густых волосах, но глаза всё такие же тёплые и лукавые. Настоящий восточный человек — с открытой душой и заразительным смехом.

— Ассалому алейкум, брат! — смеётся он, обнимая меня крепко, будто хочет убедиться, что я живой и не укусил никого по пути.

Улугбек уже много лет живёт в Канаде. Когда-то был журналистом в Ташкенте, потом перебрался за океан, начал с нуля. Теперь пишет репортажи для местных СМИ о жизни переселенцев, о выживании во время зомби-пандемии, о тех, кто не сдался.

Как и все, он пережил ужасы 2031 года, когда вирус впервые прорвался сквозь границы. Тогда Канада выжила чудом — север спасал холод, а местные учёные быстро создали первые формулы для антизомби-дезодорантов.

Мы стоим у выхода, а над городом висит серое канадское небо. Машины движутся спокойно, на улицах — редкие люди в масках и бронежилетах. И всё равно чувствуешь — мир изменился. Навсегда.

В аэропорту было много зомби. Они бродили между стойками регистрации, у турникетов, возле витрин Duty Free, как тени — вяло, без цели, издавая низкое рычание, похожее на скрип старых дверей. Пахло дезинфекцией, кофе и мертвечиной.

Вот идёт старый дед-зомби, белый, весь в струпьях и грязи, с впалыми глазами, из которых сочится мутная жидкость. На нём — широкие потертые штаны, некогда, видимо, модные, теперь разорванные и запятнанные бурым. Рубашка с простреленной грудью болтается, открывая ребра, меж которых болтается клочок засохшего легкого. Он воет — протяжно, жалобно, как больная собака. Проходит мимо охранника с автоматом, тот пинает его в задницу. Дед отлетает, теряет равновесие, встает, озирается, воет снова, и опять идёт куда-то — без смысла, без цели. Никто не обращает внимания. Привыкли.

В другом углу зала ползёт женщина-китаянка, судя по всему — бывшая продавщица. На ней синий рабочий халат, бейдж с оборванным именем и чёрные кеды, стянутые верёвкой. Лицо серое, как пепел. Она принюхивается, поворачивает голову, и вдруг замечает крысу, что пробежала среди пластиковых пальм в зоне ожидания. Вдруг её движения оживают — она кидается, хватает добычу и начинает грызть. Крыса пищит, царапается, бьётся, но у неё нет шансов. Женщина-зомби впивается зубами, рвёт плоть, крошки кожи и шерсти разлетаются. Кто-то из пассажиров брезгливо отворачивается. Никто не вмешивается.

А у стоянки такси — целая толпа зомби. Разношерстных, из разных эпох и профессий. Вот бездомный в рваном пальто, вот женщина в костюме офисного клерка, вот парень с наушниками, в которых всё ещё тихо играет музыка. Они нюхают воздух, пытаются понять, где живые. Но не видят. Не чувствуют. Спрей-антизомби делает своё дело. Они стоят, будто толпа безмозглых манекенов, глядят на машины, но не могут связать их движение с людьми.

— Ну, как долетел? — спрашивает Улугбек, перехватывая мой чемодан.

— Спасибо, нормально. Полёт прошёл незаметно, — улыбаюсь я.

Он осматривает зал, словно проверяя, не подкрался ли кто.

— Ты спрей не забыл? — беспокоится. — А то, сам понимаешь, зомби только и ждут, чтобы кого-нибудь потрапезничать.

Я достаю баллончик «SWISS-ANTIZOMBIE™», демонстративно трясу им перед лицом.

Улугбек уважительно кивает:

— Хорошая марка. Швейцарцы всегда были впереди в фармакологии. Этот дезодорант — самый эффективный. И… самый дорогой. Двести баксов за баллон.

— Хочешь жить — не экономь, — философски замечаю я.

Мы выходим из аэропорта. Воздух прохладный, прозрачный, пахнет морем и хвоей. Такси не берём — у Улугбека своя машина: тёмно-синий Ford Bronco 2045, обновлённая версия классического внедорожника. Угловатый, массивный кузов, высокий клиренс, лебёдка на переднем бампере и сетка от зомби на лобовом стекле. Салон просторный, с тёплыми сиденьями и неоновыми полосками на панели — типичный канадский стиль: практично, надёжно и с долей техно-ностальгии.

— Ко мне домой? — спрашивает Улугбек. — Или сразу в ресторан, отметим приезд?

— Если ты за рулём, то тебе алкоголь нельзя, — говорю я с улыбкой.

Он хитро прищуривается, усмехается:

— Я буду ехать так, что ни один полицейский не заподозрит. А если собьём зомби — это даже приветствуется.

— Уговорил, — смеюсь я.

Мотор рычит, машина мягко трогается с места.

Мы выезжаем на шоссе. Вдоль дороги — зелёные клены и пальмы, пересаженные из южных районов, а за ними — стеклянные фасады бизнес-центров, сверкающих на солнце. Где-то впереди — линия горизонта, где сливаются море и горы. Над городом — стальные облака, редкие, как мысли у зомби.

Дороги чистые, но пустынные. Иногда попадаются патрульные дроны с прожекторами и надписями «Stay Safe — Stay Human». На перекрёстках — редкие прохожие. Некоторые несут пакеты, некоторые — оружие на перевес. И между ними, как будто принадлежа к другой реальности, шатаются зомби. Они не нападают — просто идут, бормочут, ищут. Живые обходят их стороной, как обходят мусорные баки или лужи. Никто их не убивает, но и не помогает. Просто сосуществуют. Мир принял мертвецов, как когда-то привык к интернету или налогам.

Стояла прекрасная погода — лёгкий ветер с океана, солнце пробивается сквозь облака, асфальт сухой, а воздух пахнет солью и бензином. Маяки, небоскрёбы, отражающие свет, снежные вершины на горизонте — всё это делало Ванкувер похожим на город из фантастического сна. Только в этом сне есть место зловещим силуэтам, бредущим по набережной.

Ванкувер поразил меня своей красотой и контрастами. Город живых и мёртвых. Здесь можно увидеть зомби в парке Стэнли, сидящих на лавочках у океана. Можно пройти мимо кафе, где официанты с автоматами отпугивают нежелательных гостей.

Но ведь это теперь везде. Зомби есть в Лувре — стоят между «Мона Лизой» и «Свободой, ведущей народ». Они бродят в Третьяковке, среди Репина и Шишкина.

Они сидят на ступенях пирамиды Хеопса, медленно разлагаясь под солнцем.

Они шагают по Великой китайской стене, глядя на пустыню. И даже, говорят, входят в Овальный кабинет Белого дома. Один журналист писал, что президент США однажды выступал с речью, а в углу стоял мертвец в костюме, гнилой, но с бейджем «Press». И никто не обратил внимания.

Таков теперь наш мир — цивилизация, поделившаяся пополам: живые — и неживые.

Крутя баранку, Улугбек говорил негромко, но с той усталой уверенностью человека, который видел слишком многое:

— Знаешь, Алишер, зомби-эпидемия… это ведь было прогнозируемо. После свиного гриппа, ковида-19, Эболы-Зэт — стоило ожидать, что рано или поздно какая-нибудь новая дрянь вырвется наружу. И вот — дождались. Говорят, что вирус создали в лаборатории. Боевой штамм, который случайно ушёл за пределы военной базы.

— Какой базы? — уточняю я, стараясь не отвлекать его от дороги.

Мой друг пожимает плечами, не отрывая взгляда от лобового стекла, по которому мелькают серые отблески уличных фонарей.

— Кто сейчас больше всех возится с военными технологиями? США, Россия, Китай… кто-то из них. Но доказательств нет. Хотя, — он усмехается, — есть и другая версия. Мол, вирус занес на Землю корабль «Starship» Илона Маска, что вернулся с Марса. Подцепил там заразу.

— Да, я слышал, — киваю я. — Говорили, что на борту нашли мёртвого астронавта с укусами.

Улугбек фыркает:

— Мёртвого — это мягко сказано. Он потом ожил в карантинной зоне в Хьюстоне. После этого весь проект закрыли.

Мы выезжаем на East Pender Street, потом сворачиваем на Main Street — типичные ванкуверские улицы с китайскими вывесками, красными фонарями и витринами, заваленными сушёными кальмарами, соусами и золотыми драконами.

— Ого, — удивляюсь я. — Это я в Чайна-тауне или всё ещё в Ванкувере?

— А ты не различишь, — усмехается Улугбек. — Много мигрантов. И ещё больше денег. Китайцы скупают всё: дома, землю, рестораны, даже кладбища. Ну и своих зомби, конечно, тоже привезли.

Мы сворачиваем к подземной стоянке огромного торгово-развлекательного центра «Pacific Galleria» — бетонный гигант на шесть этажей, с зеркальными лифтами и мерцающими вывесками. Внизу, под землёй, прохладно, воздух густой от бензина и пыли. Лампы тускло моргают, а по стенам бегут тени от машин.

Улугбек ловко ставит свой Ford Bronco 2045 на место, глушит двигатель.

— Ну что, пошли? — говорит он.

Я достаю из кармана баллончик SWISS-ANTIZOMBIE™, пару раз распыляю на лицо, шею, руки. Запах свежей мяты с металлическим оттенком. Улугбек делает то же самое, аккуратно распыляя вокруг головы.

Мы направляемся к лифту. Вдруг из-за колонны выскакивает чернокожая старушка — вся в цветастом платке, с сумкой в руке. Она визжит, дико, отчаянно:

— Помогите! Они чуют! Они чуют!

И тут же из полумрака выходят трое зомби. Один — в форме почтальона, с обрывками сумки на ремне; второй — подросток в худи, с выбитым глазом; третий — женщина, вся в крови, босая. Они идут прямо на старушку, рыча.

Женщина пытается отбиваться сумкой, но без толку. Первый хватает её за плечо, валит на бетонный пол. Второй вгрызается в шею. Слышен хруст костей, визг, потом бульканье. Третий уже роется в её вещах, как будто ищет еду.

Мы стоим неподвижно, дышать страшно. Я чувствую, как дрожат руки. Запах крови и тухлого мяса заполняет стоянку.

Через минуту всё стихает. Старушка мертва. Её тело дергается в посмертных конвульсиях. Зомби уходят, не обращая на нас внимания. Видимо, спрей сработал.

— Нас предупреждали о подделках, — тихо говорю я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Улугбек качает головой, не глядя на тело.

— Да, индусы этим занимаются. Настоящие мошенники. С карточек деньги тянут, продают фальшивые дезодоранты. Научились подделывать даже антизомби-спреи. Только эффективность у них двадцать процентов. Кому-то повезёт — не заметят, а кого-то вот так… — он кивает на окровавленный бетон. — Сразу чуют живое мясо.

Я сглатываю, чувствуя металлический привкус страха.

— Бр-р… — выдыхаю. — Только что на наших глазах старушку сожрали заживо.

— Привыкай, — мрачно отвечает Улугбек. — Это теперь у нас называется «естественный отбор».

И мы идём дальше, стараясь не смотреть в ту сторону, где осталась растерзанная женщина, пока лифт поднимает нас к верхним этажам центра, где всё ещё горит неон и звучит музыка — будто в другом мире.

Ванкувер — город культур и запахов. Когда мы поднимаемся на третий этаж торгового центра, я чувствую, как в воздухе смешиваются ароматы специй, жареного мяса, кукурузных лепёшек и свежесваренного кофе.

Слева — мексиканский ресторан «El Diablo Verde». Оттуда несёт дымком, чили и жареным луком. Сквозь полупрозрачные стены видно, как повар в сомбреро бросает на решётку куски мяса для фахитас, а в баре крутится блендер — готовят маргариту. На входе — фигура скелета в пончо, приветствующего гостей.

Чуть дальше — китайский «Golden Lotus». Изнутри доносится тихая музыка на гучжэне, а над дверью мерцают красные фонарики. Витрина украшена утками по-пекински, висящими на крюках, и мисками с лапшой, от которых поднимается пар. Запах соевого соуса, имбиря и жареного кунжута такой густой, что хочется остаться там навсегда.

Напротив — африканский «Safari Taste». Тёплый свет, стены расписаны силуэтами баобабов и львов. Из кухни слышно шкворчание масла, запах копчёного мяса, арахисового соуса и карри. На кассе стоит чернокожая женщина в пёстром тюрбане, поющая негромко какую-то грустную мелодию на суахили.

И вдруг — словно привет из дома — табличка с надписью на голубом фоне: «Узбекские блюда. Ресторан Самарканд». На вывеске изображён золотой купол Регистана, а под ним — список блюд: плов, чучвара, самса, манты, норын, шурпа, шашлык, казан-кабоб, тандыр-гушт и многое другое. Сердце ёкает — запах риса, мяса и зиры мгновенно возвращает меня в детство.

Нас встречает Санджар Умурзаков, молодой мужчина лет тридцати, в синем чапане с золотой оторочкой и чёрной тюбетейке. Лицо смуглое, улыбчивое, с лёгкой бородкой. От него веет теплом, будто он только что вышел из ташкентского базара.

— Ассалому алейкум, дустлар! — приветствует он нас, прикладывая руку к сердцу и чуть кланяясь. — Рад вас видеть, Улугбек-ака! С вами друг?

— Это Алишер-ака, живёт в Швейцарии, — улыбается Улугбек. — Коллега и давний товарищ. Давно не ел наших блюд. Покажи ему, что даже в Канаде узбеки — лучшие кулинары!

— Будет сделано, ака, — с сияющей улыбкой отвечает Санджар и спешит на кухню.

Через десять минут к нам несут плов — золотистый, рассыпчатый, с морковью цвета янтаря и мягкими кусками баранины. Сверху — долька чеснока, барбарис, перчик чили. Запах — сногсшибательный: зира, курдючное сало, чуть сладковатый аромат жареного лука. Плов подан в расписной керамической пиале, как дома.

Я только собираюсь взять ложку, как за спиной раздаётся странный шорох.

Оборачиваюсь — и вижу зомби. Судя по форме — бывший полицейский: на нём всё ещё висит жилет с эмблемой Vancouver Police Department, а на поясе болтается старая кобура с револьвером. Грудь прострелена, шея с синюшными пятнами, глаза мутные, но он живо водит носом, словно пёс.

Он кружит вокруг меня, наклоняет голову, втягивает воздух.

Запах плова, похоже, сбивает его — мозг не может различить, где живое, а где просто аромат жареного мяса.

Улугбек резко оборачивается и ругается по-английски:

— Back off, you rotten bastard! Stay the hell away from my friend!

Он быстро тянется к кобуре зомби, выдёргивает револьвер, щёлкает барабаном и — бах!

Грохот такой, что уши закладывает. В зале крики, кто-то роняет посуду. Зомби валится назад прямо на соседний столик, роняя на пол блюда с лагманом. Из его головы вытекает чёрная, густая, как нефть, жидкость. Пуля попала точно в мозг — единственное место, убивающее мертвеца наверняка.

Санджар подбегает, бледный, но собранный:

— Хоп! Быстро! Унести его вниз!

Два официанта в резиновых перчатках хватают тело за руки и ноги, тащат в служебный коридор. Там, внизу, в подвале, стоит утилизационный контейнер — железный бак с эмблемой City Crematorium Service. Вечером приедет машина, загрузит тела и отвезёт их в крематорий. Там, говорят, мертвецов сжигают в промышленных печах вместе с мусором.

В зале повисает тишина. Только пахнет пловом, дымом от выстрела и чем-то гнилым.

— Приятного аппетита, — устало говорит Улугбек, откладывая револьвер. —

— Да, — киваю я, глядя на рассыпчатый плов, — аппетит теперь будет… особенный.

В ресторане «Самарканд» уже стало уютно и почти спокойно. После перестрелки с зомби официанты вымыли пол, принесли свежий чай, и, будто ничего не случилось, зазвучала музыка.

Санджар включил колонку у стойки, и над нашими головами мягко поплыл знакомый голос — Севара Назархан, певица с шелковым тембром, где тоска и надежда звучат вместе. Песня — «Йолингда» — об ожидании и любви, но здесь, среди запаха плова и далёкого воя зомби за стенами, она звучала особенно трогательно.

Я закрыл глаза. Голос Севары будто пробирался сквозь гул времени, заставляя забыть, что за окном — полуживой мир.

— Севара, — тихо произнёс я, узнавая знакомую мелодию.

— Она, — кивнул Улугбек, отпивая чай. — Слышал, как она отстреливалась в Ташкенте от зомби?

— Нет, — удивился я. — Что случилось?

Улугбек, как всегда, не заставил себя ждать с рассказом:

— Был концерт. Большой. В здании «Туркистон». Там собрали весь цвет страны — министры, дипломаты, артисты, даже иностранные гости. Оркестр на сцене, камеры, прямой эфир. По протоколу, весь зал перед концертом должны были обработать спреем-антизомби. Но один придурок — то ли по неосторожности, то ли за взятку — залил фальшивку, обычный освежитель воздуха с ароматом лимона.

Он сделал паузу и продолжил:

— Всё началось с того, что во время второго куплета Севары вдруг вырвались зомби. Сначала из заднего входа, потом — из технических помещений. Толпа ещё не понимала, что происходит: думали, это шоу, спецэффекты. А потом одна из тварей прыгнула на барабанщика. Вцепилась в шею. Кровь, крики… оркестр бросает инструменты. Люди давят друг друга, ломятся к выходам.

Я представил: огромный зал, прожектора, суета, визг. На сцене — Севара в белом платье, волосы растрепаны, глаза расширены от ужаса. Кто-то кидает ей автомат — АК-47, старый, советский. И она, стоя среди упавших микрофонов, стреляет. Каждая очередь — отточенная, ритмичная, как будто бьёт под аккомпанемент своей же музыки.

— Все её музыканты тогда погибли, — сказал Улугбек, хмурясь. — А потом воскресли. Прямо на сцене. И пошли на зрителей. Один играл на саксофоне, когда его укусили. Через пять минут он уже рвал зубами глотку скрипачу.

Я вздрогнул. Перед глазами вспыхнула жуткая картина: оркестр, залитый кровью, трупы в вечерних платьях, упавший штатив камеры, на экране — дрожащая картинка и лицо Севары, искажённое болью и отчаянием.

— Она спаслась, — сказал Улугбек. — Вырвалась через гримёрку, забралась в полицейскую машину и уехала в сторону Янгийуля. Но с тех пор не поёт на публике. Только в студии — да и то редко.

Он достал смартфон, включил видео на YouTube. На экране — запись, сделанная кем-то из зрителей. Дрожащие кадры: зал, вспышки, крики, автоматные очереди. В кадре мелькает Севара, вся в крови, с автоматом в руках. Позади неё — мертвец в костюме дипломата, ползущий по сцене. Она стреляет в него почти в упор. Камера падает, потом экран темнеет, остаётся только звук — вой, крики и эхо музыки, которую оркестр не успел доиграть.

Я опустил взгляд.

— Да-а… дела, — тихо произнёс я.

Мы сидим молча. За окном — вечерний Ванкувер, огни отражаются в стеклянных фасадах.

И вдруг Улугбек, не поднимая глаз, сказал:

— Было ужасно. Семьдесят процентов города погибло в первый месяц. Улицы горели, полиция стреляла в толпу. Потом изобрели спрей. Мы спаслись — я, жена, дети. Теперь живём… как можем. Зомби — как бродячие собаки. Мы их не трогаем — они нас не трогают. Если повезёт.

Я вздохнул:

— У нас по-другому. В Швейцарии зачистили всех. Жёстко, но эффективно. Построили бетонные стены, по периметру — колючка под высоким напряжением. Любой зомби, что сунется, жарится на месте.

Я открыл YouTube и включил своё видео. На экране — заснеженные горы, тихая граница. И вдруг — приближается зомби, серый, обледенелый. Он натыкается на колючую проволоку, раздаётся треск, вспышка, и тело вспыхивает, как сухая бумага. Через несколько секунд остаётся только дымящийся силуэт.

Улугбек тихо произнёс:

— Красиво… и страшно.

— Да, — ответил я. — Цивилизованная смерть.

Музыка Севары всё ещё звучала — тихо, печально, будто она пела не нам, а миру, который сам себя уничтожил.

— В Узбекистане приняли закон о зомби, слыхал? — спросил меня Улугбек, облокотившись на стол и понижая голос, будто говорил о чем-то постыдном.

Я удивлённо поднял брови:

— Что ещё за закон?

— Вах, ты не знаешь? — искренне изумился мой друг. — Инициатором была какая-то пожилая активистка из Ташкента, Саодат Абдураззакова, бывшая паспортистка. Седая, в очках, лет под семьдесят. Она, понимаешь, выдвинула идею, что зомби — это тоже часть природы. Мол, у каждого существа есть право на существование, даже если оно тянется к твоему горлу. И протащила закон через своих сторонников в Олий Мажлис.

Он покачал головой и добавил, уже с усмешкой:

— Теперь в Узбекистане зомби — граждане с полными правами. Только… мясоеды.

Я долго молчал, переваривая услышанное, потом выдавил:

— Ахренеть…

Глотнул чай. — Надо же, как поворачивает история…

В зале, между столами, действительно бродили зомби — мирно, лениво, словно заплутавшие туристы. Один стоял у телевизора и бессмысленно смотрел на бегущую строку новостей. Другой пытался отодрать кусок мяса от обглоданной куриной ножки на пустом столике.

Я на всякий случай снова прыснул на себя «Swiss-Antizombie™», Улугбек последовал примеру. В носу защипало, но запах эвкалипта и спирта вернул чувство уверенности.

К нашему столику подошёл Санджар, улыбаясь своей неизменной ресторанной улыбкой:

— Выпить закажете, дустлар?

— А что есть? — поинтересовался Улугбек.

Санджар начал перечислять с гордостью, будто хвалился коллекцией антиквариата:

— Водка «Ислам Каримов», 65 градусов…

Улугбек нахмурился.

— Отвергаем, — резко сказал он.

Я его понял: пить что-то с именем покойного диктатора — все равно что пить яд. Лицо у друга стало каменным, даже брови сдвинулись, как у человека, которому напомнили о плохом сне.

Санджар не заметил перемены настроения и продолжил:

— Пиво «В стенах УМЭДа»…

— Чего? — не понял я.

— Так называется. Варят выпускники Университета мировой экономики и дипломатии. Специальный сорт, «академический лагер».

Улугбек фыркнул:

— Пропускаем. Что дальше?

— Коньяк «В гостях у Закира Алматова».

— Ох, тьфу ты… — Улугбек поморщился. — Именем главного мента назвали коньяк? Нет уж, увольте.

Санджар всё ещё бодро держался:

— Есть вино «Слёзы Гугуши», ликёр «Абу-Сахий»…

Тут я не выдержал и рассмеялся:

— Братишка, а текила у вас есть?

— Есть! — радостно ответил Санджар, будто услышал родное слово.

— Тогда давай текилу, лимон и соль.

— Поддерживаю! — сразу сказал Улугбек, хлопнув ладонью по столу.

Через пару минут Санджар принёс поднос: три рюмки из толcтого стекла, тарелка с ломтиками ярко-жёлтого лимона, кучка соли и маленький нож с деревянной ручкой. Всё выглядело почти священно — в этом мире, где зомби за окном, а плов пахнет, как память о детстве.

Мы разлили прозрачную жидкость. Сначала я облизал кожу на руке, посыпал солью, потом коротко шепнул:

— За живых.

— За живых, — эхом повторил Улугбек.

Мы выпили залпом. Жгучая волна прошла по горлу, ударила в грудь, дыхание перехватило. Лимон — кислый, живой, будто возвращал в реальность.

Санджар смотрел на нас с довольной улыбкой:

— Вот теперь по-узбекски!

Я кивнул, чувствуя, как в голове проясняется, а за окном мир казался чуть менее мрачным — даже зомби на улице шатались как-то мирно, будто и они хотели выпить по рюмочке за спокойную жизнь.

За окном торгового центра уже густела темнота. Небо над Ванкувером заволокло прозрачной дымкой — где-то на горизонте еще тлели дома, подожжённые недавними стычками между живыми и мёртвыми. Из-за горных вершин поднималась Луна — огромная, медная, будто вылитая из расплавленного металла. Её отражение дрожало в мокром асфальте парковки, а вокруг светились вывески ресторанов, переливаясь китайскими иероглифами и латинскими буквами. Ветер доносил запах моря, соли и чего-то сладко-гнилого, как напоминание о том, что мир уже никогда не станет прежним.

Мы закончили трапезу, расплатились и вышли из здания. Санджар и его сотрудники проводили нас до лифта — с поклонами, добрыми словами и пожеланиями «безопасного вечера». Их улыбки были искренние, но в глазах светился страх: все знали, что ночью зомби становятся активнее.

На улице стоял жутковатый гул — стон, вой, хрипы, словно тысячи горловых звуков слились в единую ноту безумия. По асфальту брели зомби: одни тянули руки к небу, другие шарили по урнам, а третьи, завидев нас, поворачивали головы, но тут же теряли интерес — запах свежего «Swiss-Antizombie™» надёжно держал дистанцию.

Вдруг сбоку, у мусорных контейнеров, взвизгнул человек — маленький китаец в грязной униформе доставки. Он, видно, пользовался поддельным спреем: пузырёк блестел в его руке, с выцветшей наклейкой и иероглифом «安死». В следующую секунду трое зомби набросились на него, сбили с ног и начали рвать на части. Тело дергалось, кости трещали, а воздух наполнился запахом крови и железа. Никто не вмешивался. Люди, проходившие мимо, просто ускоряли шаг — такова жизнь теперь, привычная, как раньше — пробки и реклама.

Я вздрогнул и тихо сказал:

— Шумно у вас в Ванкувере. Даже ночью — шумно.

Улугбек пожал плечами, будто говорил о погоде:

— Обычный день, Алишер-ака. Здесь всегда так.

Он обернулся, усмехнулся и добавил по-английски, с лёгким восточным акцентом:

— Welcome to Canada, my friend.

Мы подошли к его старенькому «Форду», сели в салон, и он завёл двигатель. В свете фар по дороге тянулись силуэты зомби — как древние странники, утратившие цель.

Я посмотрел на небо, где Луна теперь стояла в зените — большая, рыжая, будто глаз уставшего Бога, наблюдающего за сумасшедшей Землёй.

— Мир меняется, — тихо сказал я.

Улугбек кивнул, выруливая на трассу:

— Главное — не дать ему сожрать нас.

И машина медленно уехала в темноту, растворяясь в городских огнях, где живые и мёртвые делили одно небо, один воздух и одну судьбу.

(5 августа 2025 года, Ванкувер, 28 октября 2025 года, Винтертур)

О ЗВЕЗДАХ ЗАБУДЬ!

(Фантастическая юмореска)

Мой обычный разговор с соседом, живущим на Луне:

— Читал, Исмоил, что в рейтинге Паспортов Галактики наш землянский оказался на полтора миллиардном месте, сразу после звезды-супергиганта Караптукас и оранжевого карлика Хэккуранс?

Я мысленно представил себе этот рейтинг — толстый светящийся каталог, парящий в межзвёздной сети данных. В нём — миллиарды паспортов, и каждый по-своему уникален. Одни — прозрачные, как кварц, с переливающимися символами, видимыми только под определённым углом; другие — живые, биометрические, шевелятся и дышат, реагируя на владельца; а третьи — вовсе нематериальные, записанные в квантовом коде, который можно активировать лишь при совпадении сознательных волн.

Паспорт Земли, конечно, выглядел по-старинке — синий, бумажный, с гербом, слегка потрёпанный временем, и когда смотришь на него среди этих чудес, кажется, будто держишь древний пергамент рядом с фотонным чипом.

— А что так нас опустили в этом тысячелетии? — отвечаю я раздражённо. — Караптукас — это же полный отстой! Там туземцы из каменного века ещё не вышли! И мы на одном уровне с ними?!

Действительно, Караптукас не стоит никакого интереса. Ни для туризма, ни для инвестиций, ни даже для нормальной экспедиции. Это планета, затерянная где-то в тьмутараканьской части Вселенной, где свет от ближайшей звезды доходит только через три галактических цикла. Там нет ни атмосферы, пригодной для дыхания, ни океанов, ни инфраструктуры. Только суровые пустоши, каменные города, и племена полуголых существ, поклоняющихся метеоритам и глотателям солнца. И всё же они почему-то в рейтинге стоят выше нас!

Мой сосед, Исмоил, усмехнулся и, прищурившись, уточнил:

— Просто выяснилось, что не все правительства разных звёздных систем открыли нам безвизовые режимы! Мы, оказывается, не долетели ещё до многих звёзд, и поэтому о нашем паспорте Земли там и не знают!

Это чистая правда. Наши звездолёты тихоходные, древние, как мопеды двадцатого века. Летают максимум до Пояса Ориона и то при попутных магнитных ветрах. Позор земной науке, позор инженерам, которые вечерами спорят о квантовых двигателях, но дальше орбиты Марса ничего не построили.

А политики? Те и вовсе бездельники — всё финансирование космоса уходит на военные спутники и праздники «Дня Космонавта». И в результате — наш паспорт, наш голубой земной документ, никому не нужен даже на задворках Галактики.

Я вздохнул, глядя в сторону Земли, чья голубая сфера отражалась в стекле купола Лунного поселения, и сказал:

— Да, плохо наши звёздные дипломаты работают… Плохо! Лентяи! Дармоеды!

Исмоил кивнул, глотнул лунного кофе из тюбика и мрачно добавил:

— А ведь нас даже на Венерианский фестиваль без визы не пустят…

Я хмыкнул, открыл бутылочку юпитерианского сока — густого, почти вязкого напитка цвета расплавленного янтаря. От него шёл мягкий пар, потому что сок подогревался прямо внутри упаковки — так требовала структура его микрокристаллов. Он пах странно — чем-то между карамелью, серой и свежевыжатой рудой, но вкус у него был неожиданно приятный: прохладно-сладкий, с металлической нотой на языке и лёгким ударом гелиевой свежести. Сделав глоток, я почувствовал, как где-то в горле зазвенело, будто микрофон поймал волну радиошума.

— Венера — это клозет нашей солнечной системы, — произнёс я с видом эксперта. — Вот бы Хэккуранс посетить… Видел сюжеты об этой системе по Интрапланет.

Увы, нет только там нашего представительства.

Мой сосед, Исмоил, издал звук, похожий на удивлённый писк термодрона: