Бесплатный фрагмент - В тихом омуте. Книга 1

Александр Миронов

Трилогия «Республика Татарково»

Первая Книга.

«В Тихом Омуте».

Мелодрама.

Между двумя берегами

Угра протекает веками:

Летом спокойная, тихая;

Зимою льдами покрытая;

Весной, берега подмывая,

Бунтует, шумит, озорная.

МАЛ.

Республика, о которой в романе пойдёт речь, могла быть, а может быть существует и по сию пору, не имеет чётких границ, рамок, поскольку она или они могут быть всюду. Такие республики можно обнаружить как на периферии страны, так и в столице, у Кремля под боком. Конечно, они разного профиля, уровня, занимаемых площадей и народонаселения. Особенно там, где располагались и располагаются ведомства с неограниченной и ограниченной ответственностью. И где не всегда работают общегосударственные законы, уставы, а свои, местные кодексы, где свой устав, микроклимат.

В таких закрытых анклавах микроклимат, несомненно, создаётся вокруг руководящего органа, деятельность которого накладывает свой отпечаток на коллектив в моральном и психологическом плане.

Если это объединение, ячейку возглавляет грамотная и порядочная личность, то складывается один морально-психологический климат и, следовательно, отношение к труду и отдыху. Но в таком сообществе может показаться жизнь скучной, неинтересной.

Если анклав возглавляет неординарная личность, то и жизнь в нём бурная, амплитуда которой колеблется от крайности до крайности. Но зато тут жизнь веселей, эмоциональней.

В данном романе не будет вестись речь о конкретной личности и о конкретном сообществе. В нём взято место методом научного тыка. Извините, метод научного попадания, при закрытых глазах, не очень далёкий от центра, но и не в самой столице нашей Родины. Небольшой анклав, величину которого можно было бы найти на карте района, но как точку или едва заметный кружочек. Однако мы привяжем его к определённому району и области, чтобы ориентироваться на местности. И назовём его по фамилии руководителя этого удела, — как говáривали в старину. И правильно. Ибо любой анклав, отгороженный какими-либо условными границами, являлся ранее удельным княжеством.

Ну, а поскольку есть определённый объект нашего исследования, то в нём могут быть и лица вам, читатель, чем-то знакомые. Однако, прошу вас ни с кем их не отождествлять. Совпадения, схожесть в поступках и характеры — чистая случайность. И в большинстве своём — собирательные образы. Ибо в данном изложении основная идея — это исследование самой жизни в отдельно взятом мирке, или уделе, и народность его населяющий.

Чтобы не теряться во времени, начнём наше исследование с прошлого столетия, близкое к его пику, когда одна социально политическая система подходила к краху своего существования и вскоре свалилась в бездну нового удивительного, никем не предсказуемого государственного устройства, которое большинство населения обновлённой страны назовут и обзовут непотребными словами. Хотя по содержанию чем-то схожее с вышеназванными средами. Но исследование данного положения в романе тоже не будет являться самоцелью. Наша цель — жизнеописание людей небольшого анклава, который мы и назовём — Республикой Татаркова. Почему мы присвоили ему именно такое название, будет понятно из повествования первой книги и в одной ближайшей главы.

И начнём с любви… Поскольку это явление неотъемлемая часть любого сообщества.

1.

Без Шилина Маша Константинова затосковала, работа стала в тягость. Павел Павлович для неё на смене был и как старший товарищ, который всегда поможет в работе, и для той же моральной поддержки. И теперь она как будто бы осиротела. Даже Нина стала чужой, отстранённой. А о Васе Васильеве и говорить нечего — сонная сова, или панда. Хоть этот кошмар начался ещё при Шилине, однако, рядом с ним она чувствовала себя всё же более уверенной, защищённой. Но с первого апреля Павел Павлович ушёл на пенсию.

…За неделю до его увольнения, в устоявшиеся тёплые весенние деньки Маша пришла с транспортёрных галерей в пультовую. В ней находился и мастер смены. Маша обрадовалась ему.

— Филипп, отпусти меня на часик раньше, — попросила она.

— Куда это намылилась?

Молодая женщина двадцати двух лет, невысокая, миниатюрная. Её фигуру даже рабочая спецовка не искажала. Глаза голубые, задорные, ещё с полудетской искренностью. Волосы русые прямые. От вопроса мастера смутилась.

— Ребёнок приболел, дома один будет. Саша во вторую смену уходит.

— Ну, так пусть Сашка и отпрашивается на этот час. Он у тебя, где работает?

— Так на «Кирпиче», на фасовочной машине машинистом.

— Ну вот, у своего мастера пусть и отпрашивается.

— Его заменить некому.

— А тебя, значит, есть кому? — усмехнулся Филипп. — Ты это какой раз отпрашиваешься? И каждый месяц по два-три раза.

— У нас с ним так смены совпадают…

В пультовой третьего цеха они находились втроём: оператор пульта, она же и кочегар газовой печи Нина Притворина, мастер и Маша. Чувствуя, что Филипп серьёзно настроен, отказать ей, Маша посмотрела на Нину, ожидая от неё поддержку. Раньше она даже заступалась за неё. Но та помалкивала.

— Не-е, Машенька не могу. Каково вон Нинке, за себя и за тебя работать, — отрицательно покрутил он головой с упругой короткой причёской, доставая очередную сигаретку.

— Да Нине и не надо будет ничего там делать. Я уберусь, подмету в галереях.

Мастер дёрнул тёмной бровью, словно подмигнул, и ответил:

— Нет, Машенька, не могу. Я и так тебя часто отпускаю с риском для себя. Надо работать.

Филипп, прикуривая, встал и направился из пультовой к уличному выходу.

Маша растерянно посмотрела на Нину. Та пожала плечами.

— Не в духе чего-то… Может к обеду отойдёт? Потерпи.

Время было десять часов. Может, действительно, у мастера изменится настроение после обеда?

Вторую половину смены Маша посвятила тщательной уборке. Вооружившись лопатой и метлой, начала убираться в помещении бункеров, площадка которой была, по её прикидкам, квадратов пятьдесят. Здесь более-менее следили за порядком, хотя и подметали не каждую смену. Пыль на полу оседала постоянно от отсева, ссыпающегося с концевого транспортёра. Даже если произведена уборка за час до окончания работы, при сдаче смены на полу снова оседала пыльца. Только по её толщине можно судить, как давно она сметалась. Машенька и сама порой придавалась ленце, не всякий раз убиралась в бункерной. И не только она, все транспортёрщицы, и это расхолаживало их, невзирая на возраст.

Но сегодня Маша старалась. Везде убиралась с удвоенной тщательностью. Под транспортёрами лопатой убрала просыпи, и кучки на пересыпном узле, забрасывая их на ленту. Подмела в обеих галереях. Всё проделал так, чтобы и комар носа не подточил, то есть мастер. А с Ниной она договорится. Или с Палычем, в него она верила, не подведёт.

Притомившись, она вернулась на бункерную площадку, придирчиво осмотрела её. Потом зашла в будку транспортёршиц передохнуть. Посмотрела на маленькие часики на руке — 14.45. Надо опять звонить Филиппу… Ведь отпускает Нину. Сам даже за неё остаётся. Никогда ей в упрёк ничего не говорит. А тут… Так, вроде бы мужик не вредный, но как порой упрётся, как бык, ничем не своротишь и не уговоришь.

Маша, не торопясь, сняла с головы платок, выставила его за двери будки и несколько раз встряхнула. При уборке пыль оседала на одежду, попадала и в рот, и в нос, лицо слегка бурело от серой пудры, о респираторах никто не задумывался, и потому после уборки женщины откашливались, высмаркивались, освобождая органы дыхания. Глядясь в маленькое зеркальце на стенке возле двери будки, Маша платком стряхивала с лица пыльцу. Единственное, что ей нравилось после уборки, это ресницы. Реснички становились бархатными, объёмными, и глаза выразительными. И заметнее становились усики. Но это уже явный перебор. Если до уборки их не было, даже пушок не заметен, то тут он как будто бы отрастал, улавливая пыльцу на себя.

Маша пришла в пультовую. В ней находились Нина и Павел Павлович, машинист молотковой мельницы. Отработав на шаровых мельницах более двадцати лет, потом на молотковых мельницах, от их шума и гула он стал слегка глуховат и от этого немного забавным. Всегда выглядел серым от въевшейся пыли в его одежду, как, впрочем, все работники ДСЗ. Но у него эта особенность ещё подчёркивалась и головным убором, белой хлопчатобумажной кепкой давно ставшей серой. Он никогда не снимал кепочку ни на работе, ни за её пределами. Казалось, она приросла к нему, как и его лысина, которую он заботливо ею прикрывал.

Кепка так же служила и рушником, и платком. От частого пользования ею, особенно в горячие часы работы, она, намокая от пота, становилась ещё темнее, потом твердела, улавливая пыль в машинном зале, в приямке пневмонасосов, где приходилось молотком или кувалдочкой обстукивать трубы пневмолиний, чтобы встряхнут в них, случайно застрявшую пробку из муки. Приходилось подниматься и на бункера, особенно в ненастную сырую погоду. Часто по весне и осенью. Отсев шёл сырым, налипал на стенки бункеров, иногда виброустройства не помогали, не стряхивали, и тогда тоже не обходилось без универсального прибора — кувалдочки. При обстукивании стенок бункера, пыль плавно слетала со всех внешних уступов, уголков и швеллеров. Естественно, не пролетая мимо этого головного убора.

Бывал Павел Павлович и на транспортёрных галереях. Если стояла сухая погода, то воздух, проходя снизу-вверх, как по тоннелям, поднимал и пыль, кружил её, пусть не всегда приметную глазу, но хорошо улавливаемую материалом.

Если через неделю-другую Шилин не стирал кепочку, то она становилась жёсткой и цветом под стать той породе, что дробила и молола его мельница. После стирки, которую он производил во время купания в душевой, головной убор, высыхая на его же голове, белел, приобретал естественный цвет, хотя внешний вид её при этом не улучшался. Она старела быстрее хозяина. Слишком сложные задачи выпадали на её долю.

И ещё одна особенность наблюдалась за хозяином этого головного убора. Когда кепочка была на голове, Павел Павлович был спокойным и рассудительным. Когда же она по какой-то причине отсутствовала, Шилин впадал или в меланхолию, или в возбуждение. Словно, вместе с ней, с него снимали и череп. Единственное время, когда он с ней ненадолго расставался — это зима. На два-три месяца её место занимала старая солдатская шапка, которая от многолетней службы от пыли и пота, стала напоминать каску, если не внешне, то по содержанию и по весу.

Шилин был простоват и наивен, хотя всегда хотел казаться серьёзным, разумным. Бывал он вспыльчивым, но отходчивым. Через час-другой, это уже прежний человек — если кепочка была на месте. Ему шёл пятьдесят шестой год, и он с тоской поговаривал о пенсии. Раньше надеялся, что в пятьдесят пять лет уйдёт, по льготному списку. Как два или три года назад ушёл его товарищ Федя Борисов, машинист шаровых мельниц. И Шилин хотел переквалифицироваться в пастухи к своим козочкам. На даче держал ярку, овцу и двух ягнят. И уж когда выйдет на пенсию — развернётся, увеличит поголовье. Сельскохозяйственную программу будет выполнять за себя и за тех, кому она по барабану. Но… не получалось. Администрация что-то тянет, не отпускает его на заслуженный отдых.

Павел Павлович сам не курил, и неодобрительно относился к курящим, особенно к женщинам. Принимал это за их распущенность.

— Не бабы пошли — шалашовки.

В смене хоть и держался особнячком, но Пал Палычу всегда были рады, и чтобы не создавать ему дискомфорт, старались при нём не курить. Опять же — женщины.

Мария не курила, и уж по одному этому Шилин к ней благоговел, и при необходимости всегда шёл ей на помощь, иногда и подменял её, если Машу отпускал мастер с работы раньше.

У Маши как раз выдался тот самый случай — нужно было обязательно уйти с работы. И тут помощь Палыча, выручка его, опять была очень кстати. Она ещё до обеда с ним на эту тему разговор заводила. И он с той же готовностью согласился.

— Но, — предупредил, — без разрешения Филиппа, я не могу тебя отпустить. Я хоть и хороший начальник, но, как видишь, маленький.

Застав в пультовой Нину и Шилина, Маша им обрадовалась. Присутствие единомышленников всегда окрыляет.

Маша спросила:

— Филипп не приходил?

— Нет ещё, — ответила Нина. — Через полчасика нарисуется.

— Вы-то, Нина, Палыч, меня отпустите?

— Беги хоть счаз. Но сама понимаешь… — развёл Шилин в стороны ладони, лежащие на столе.

— А если к Хлопотушкину подойти, отпустит?

— Михалыч отпустит. Это человек. Он завсегда идёт людя́м навстречу. Только он, это, опять же без мастера не сможет решить этот вопрос. Опять всё сомкнётся на Филе. Так что, Филька на смене и начальник, и добрый деятель.

— Добродетель, — поправила Нина, хмыкнув в усмешке.

— Вот-вот. Иногда добрый, иногда одиозный, — (слышал где-то это словцо — одиозный — и понял его как ругательное или порицательное, но культурное.) — Так что, как расположишь его к себе. Вон, у Нинки спроси, как енто делается? — с усмешкой кивнул он на женщину.

Нина вскинула на него настороженный взгляд.

— Чего ты мелешь, мельник?

— Чего? Знам чего, не проболтамся.

— Вот и помалкивай.

— Маш, я чё-нить сказал?

Маша, улавливая намёк, усмехнулась. Дёрнула плечиком, дескать, о чём вы?

Нина достала из нагрудного кармана куртки-спецовки припрятанную сигаретку, сунула её между губ, а из бокового кармана — спички.

— Ты ладно тут, курить. Иди вон, на улицу, — кивнув на уличный выход, сказал Шилин с едва уловимой виноватинкой.

— А у меня как раз здесь курилка. Видишь, и пепельница на столе, — она взяла с небольшого окошечка, с подоконника со стороны мельницы пепельницу из жестяной консервной банки и выставила на середину стола. В ней было несколько окурков и пепел.

Чувствовалось, Нина завелась.

— Ну ладно. Коли так, пошёл я.

— Иди. Там шнек стонет, смажь. Не то оба скрипите, чего непоподя.

Пал Павлович поправил на голове кепочку, и чему-то добродушно усмехаясь, вышел. Выходов из пультовой было два. Первый — в цех, к печи, и состоял из тамбура с двумя дверями. Тамбур был построен тоже недавно, в целях гашения шума от мельницы и печи. Второй выход — через пультовую на улицу — аварийный, уже пробитый в стене после ввода цеха в эксплуатацию.

2

Нина Притворина пришла на дробильно-сортировочный завод (ДСЗ) почти сразу после школы. Лето «поошивалась» в областном городе, в попытках куда-нибудь поступить, даже сдавала экзамены. Но баллов не добрала. И не то, чтобы хуже всех сдавала вступительные экзамены, а вот одного балла не хватило. И что удивляло, вместе с ней поступали абитуриентки и с худшей подготовкой. Не заглядывая в аттестат, видишь, какая зафиксирована в нём зрелость. Однако ж, вот. Не она, а эти подружки как-то умудрялись проходить и учиться. Если, конечно, учатся.

Раздосадованная, Нина вернулась обратно домой, с упрямым намерением попытать счастье на следующий год. Но, увы, вместо зубрёшки увлеклась другими занятиями, в результате которых пришлось выходить замуж. Гришка оказался парнем заводным и покладистым. Вернулся в посёлок после горного техникума, и на ДСЗ уже год отработал мастером. К нему она и попала транспортёрщицей в смену. Когда дружили, влюблялись, встречались, казалось, была влюблена. Оттого и не устояла перед ним. Буквально через две недели он сломил её сопротивление, правда, вялого при первых же атаках, и горячих при ответных порывах. А там и беременность.

На вид Нину красавицей не назовёшь, но в ней с годами развился женский шарм, который проступал в улыбке, во взгляде. После родов она округлилась, но не до явной полноты, а в формах, которые сглаживали угловатость. И ещё она почувствовала в себе острую сексуальную потребность. Эта чувственность заводила её даже при кормлении ребёнка. Когда он брал сосок в ротик, сосал молоко — это были адовы муки, особенно мучительны, когда не было дома Григория. Порой ей становилось жалко мужа при гашении этих приступов. И даже после кормления ребёнка, груди оставались самым чувствительным эрогенным зонами.

И однажды, уезжая со второй смены раньше, но поздно по времени суток, не ожидая даже от себя такого, вдруг согласилась прокатиться с водителем автобуса на берег Угры. Вечер, перетекающий в ночь, был тёплым, ласковым и как будто бы наэлектризованным какими-то молекулами, атомами ли, которые будоражили сознание, щекотали тело, особенно груди, растекаясь чувственностью по телу. До возвращения мужа со смены оставалось больше двух часов, и почему бы за это время не искупаться. О цели, ради которой отпустил её муж с работы домой, забылось. А причина — приезд её матери, та вернулась из Жиздры от старшей дочери, у которой провела остаток отпуска. Она позвонила зятю на работу под вечер и попросила отпустить дочь пораньше.

После этого купания тот парень ещё не раз вывозил её на природу, и пружина, которая когда-то притянула её к мужу, понемногу ослабла, стала податливой и к другим.

Перешла работать в цех «Муки», где работала её мама. И тут нашла дополнительный допинг. Тут её слабость совпадала с наклонностями Филиппа. Научились проделывать эти мероприятия незаметно, по-тихому и на удовольствие. Позже Филипп увлекался и другими, но про неё не забывал. И это тоже совпадало с её интересами и запросами. И хоть проводились эти мероприятия скрытно, однако Шилин каким-то образом их всё-таки вычислил…

Вениамин Филиппов хоть и не считал себя большим специалистом в той области, в которой отработал уже пять лет, однако кое-какие специфические тонкости усвоил. Придя в цех слесарем в механическую бригаду, он вскоре перевёлся машинистом помольного оборудования. В то время ввели такую должность. До этого в смене было шесть рабочих должностей: машинист шаровых мельниц, машинист помольного оборудования, кочегар газовых печей, транспортёрщик (ца), сменный слесарь и мастер смены. Конечно, самих рабочих было втрое больше, в каждой смене по шесть человек.

О том, что означает новая должность (машинист помольного оборудования) никто никому не объяснял, и что она за собой влечёт, относительно вредности, и что даёт такая должность рабочему при выходе на пенсию. Главное, оклады сохранены. А тем более, на предприятии, относящееся к Среднему машиностроению, то есть полузакрытому, а в отдельных регионах — секретному, тут не больно-то станешь проявлять интерес. Ведь любопытство не порок, но если его будет слишком много, то такому человеку помогут охладить его в местах прохладных, или подсушить в местах слишком жарких. И потому с давних времён люди полагались на образованность и компетентность соответствующих органов, в том числе и на инспекторов отдела кадров.

На подобного рода предприятиях, ОК имел при себе Особый отдел, где велась своя картотека на каждого работника — от уборщицы до Генерального директора. И если последний и пара-тройка ответственных лиц имели к ней доступ, то для всех прочих — это был ларчик за семью печатями, и за белой металлической, как сейф, дверью. И как представлялось, здесь могли работать только компетентные, только серьёзные люди, как и все работники Отдела кадров. Поэтому все кадровые и должностные изменения рабочими принимались за чистую монету.

Вениамин Филиппов, имя почему-то не прижилось в коллективе, и о нём как будто даже забыли, то есть Филипп — из слесарей перешёл в машинисты помольного оборудования по двум причинам. Первая — относительно спокойная работа и на одном месте. А с введением в строй второй очереди цеха «муки» и вовсе показалась комфортной. Следи за подачей масла на вал молотковой мельницы, за температурой на выходе из мельницы, кочегару печи делай указание — повысить или понизить температуру. В принципе, на смене машинист, что бригадир. И тут хоть маленькая, но власть, и работа полегче, чем у слесарей. Тем более в механической бригаде перспектив роста нет. А со среднетехническим образование, пусть даже не по родственной специальности, болты крутить как-то…

Это была вторая причина. Филиппов два года назад закончил заочно техникум по специальности — электрооборудование сельскохозяйственных предприятий. Диплом получил, а вот знания… И потому не слишком-то рвался на данную профессию, в это электрооборудование. Даже преддипломную практику проходил, не покидая цех, и дипломную работу ему написали за две сотни рублей. Но честолюбие диплом повысил. Тем более что двое выпускников из этого заведения, и почти одногодки, окончившие его ранее, работают механиком цеха и мастером смены — Ананьин и Холодцов. А слух прошёл, что с введением в строй третьей очереди цеха «муки», будет введены ещё три штатные единицы мастеров. Однако ввели лишь одну, старшего мастера, и та какое-то время была вакантной. Позже её занял Дончак, переведённый из начальников Горного цеха, потом Авдеев.

И будучи ещё машинистом, а позже мастером Филипп уловил ещё одну возможность, которой можно пользоваться по-тихому и себе на удовольствие…

3

Спускаясь по металлическому трапу вниз на первый этаж, Шилин увидел мастера. Тот подходил к лестнице. Но, заметив машиниста, Филипп подождал, когда тот спустится.

Сойдя с трапа, Шилин сказал мастеру:

— Ты, это, отпусти девку-то. Я присмотрю за транспортёрами и бункерами.

— Посмотрим, — неопределённо ответил Филипп и спросил: — Как тут дела?

— В порядке.

В пультовую Филипп вошёл не торопливо, с деловым видом оглядел пульты.

На двух ящиках напротив входа, стоявшие большими тумбами под широким окнами помещения, на крышках, служащие панелями и пультами управления, горели зелёные огоньки. На них же находились во включённом положении чёрные рычаги-переключатели и пара тумблеров. Что указывало на то, что процесс подачи отсева в бункера идёт нормально и транспортёры включены. Затем оглядел вертикальный щит, стоящий во всю стену от уличного окна и до окна печи, возвышающийся от пола почти до потолка. На нём вмонтированы приборы, отслеживающие работу мельницы, печи, бункеров. На диаграмме ровной синей ленточкой ложилась запись температуры в камере сгорания печи. Ровной чертой шла запись на другом приборе — температура на выходе из мельницы. Загрузку на неё показывал ещё один прибор, напоминающий циферблат часов, только значительно больше, и стрелка на нём колебалась с большой амплитудой. Приборы меньших размеров, казавшиеся не основными, его не интересовали.

Все приборы указывали на спокойный процесс работы. Собственно, когда постоянно есть сырьё и нормальная загрузка, то и цех работает стабильно. Но ДСЗ и его второй поток вот-вот остановится — кончился камень. Машин нет.

Автобаза работает на пределе, и стоит одному БЕЛазу выйти из строя начинаются проблемы. Вначале на заводе, затем и в цехах «Муки». А если два БЕЛаза встали — туши печь. И оставшиеся на линии машины поворачивают на первый поток. Хотя бы его обеспечить работой, менее производительный. Да и с запуском старых цехов больше мороки. Поэтому из двух зол приходится выбирать наименьший, хоть и малопродуктивный — останавливать второй поток ДСЗ и третий цех муки, но его мельница будет крутиться вхолостую в ожидании пуска второго потока.

Иногда останавливали и мельницу, поскольку в цехе какая никакая, а автоматика. И её легче запускать.

С этим известием мастер и пришёл, — предупредить об остановке цеха. Но не успел выложить эту новость первым.

Защелкал селектор и из него послышался голос Дуни Кузякиной.

— Нин! Нина-а!

Нина нажала на чёрную кнопку переговорного устройства, представляющий собой небольшой ящичек, прикреплённый к столу металлическими уголками, как ножками. В селекторе щёлкнуло, и Нина ответила:

— Толкуй!

— Шабаш девонька, приехали.

— Ну, у вас вечно — то приплываете, то приезжаете.

— Так организма такая, — хохотнула Дуняша. — Машин нет, ни везут, ни едут.

— И надолго?

Из круглого зарешеченного динамика отвечали:

— Похоже, до конца смены.

— Спасибо, обрадовала.

Нина отпустила кнопку и посмотрела на мастера.

— Ты с этим пришёл?

Тот кивнул и сел за стол.

— Эх, господя-а… — вздохнула она и достала из ящика стола дежурный журнал. Записала в нём изменения по режиму.

Маша выжидающе смотрела на мастера. Тот курил, не отводя от пепельницы взгляда. Поскольку цех останавливался, она была уверена, что нет особых причин удерживать её на работе. Можно уйти не в ущерб производству.

Но Филипп молчал.

— О, господя-а, — вновь произнесла Нина, отодвигая от себя журнал. — Вот и поработали. Ты не звонил в гараж?

— Звонил, — ответил Филипп. — У одного БЕЛаза ступица колёс полетала. Другой — на дороге разулся, баллон лопнул. Пока притащат в гараж, пока отремонтируют…

— А время-то… уж три часа доходит.

Упоминание о времени Машу подстегнуло. Она не выдержала молчание мастера.

— Филипп, ну как, отпустишь меня? Цех-то всё равно стоит.

— Я сейчас был на галереях. На первом наклонном, почему просыпи не убраны?

— Как не убраны? — удивилась Маша. — Я всё там убирала.

— Пойдём, покажу.

Филипп поднялся. Маша, недоумённо пожала плечиками, поднялась вслед за ним.

Нина дёрнула бровью, провожая обоих. Её интриговала развязка. Сюжет этот ей был знаком, уже проходили такую сценку… Она хорошо понимала поведение Филиппа, его куражливость, задумчивую молчаливость.

Они спустились по уличному трапу, обогнув здание цеха, пошли по дорожке, выложенной под окнами, как парапет, из тротуарных плит. Она заканчивалась на углу здания, далее тропка, на которой в дождь — грязь по щиколотку. В вёдра — рассохшаяся из отсева и пыли почва, как на солончаках.

Сейчас перед ними лежала натоптанная дорожка к первому транспортёру, который поднимался от пересыпного узла галереи ДСЗ.

Маша беспокоилась. Ведь и часа ещё не прошло, как она прошла везде с метлой и лопатой. Что он мог там найти?.. Может лента соскользнула с роликов?.. Как некстати!

Зайдя за здание цеха, где было тише, не так шумно, от доносившегося монотонного гула мельницы и воздушного приточного вентилятора, что стоит на входе в цех, Филипп приостановился.

— Маша, у меня к тебе… просьба…

— Какая? — приостановилась и Мария, глянув в ожидании на него.

Вместо ответа, мастер секунду-другую помедлил.

— Ладно, пойдём. Там скажу, — и вновь пошёл по тротуарной плитке.

Но повёл не к наклонной галереи, а в цех, к его парадному входу, где стоял приточный вентилятор с большим диффузором. Он громко шумел, нагнетая по воздуховодам воздух с улицы в газовую печь.

Филипп первым вошёл в дверь, придержал её, и, как только Маша вошла, отпустил, — дверь под действием упругой резиновой накладки от транспортёрной ленты со стуком захлопнулась.

Они оказались в полутёмном коридоре, который слева освещался днём лишь одним окном со стороны маршевой лестницы ведущей на второй этаж, далее сумрак метров тридцать вглубь коридора до самой стены. Эта административная часть здания почти всегда пустовала. Изредка сюда заселялись временные рабочие из смежных организаций, киповец, который большей частью рабочее время проводил в своей каморке-мастерской. Но в целом — необжитое, пустующие строение на два этажа.

Мария поначалу, когда пришла работать в цех, боялась этого коридора, этого шумного входа. Заходила в цех через широкие открытые ворота машинного зала, или через их калитку. Но если и входила в этот коридор, то с кем-нибудь из работников. И то для того, чтобы под лестницей под краном обмыть обувь от грязи, особенно в межсезонную распутицу и дожди, при переходе территории ДСЗ. А ночью вообще боялась этого необжитого помещения, пристроенного к производственному цеху.

Поскольку коридор был бесхозным, в нём набирались пыль, тополиный пух, окурки. Войдя в него, Маша поняла: мастер прикажет прибраться здесь. Уже в мыслях она собиралась бежать наверх к бункерам за инструментом. Чем быстрее уберётся, тем быстрей сможет освободиться. И на автобус она успеет.

И она на него успела…

Филипп, пройдя по коридору вглубь, стукнул по предпоследней двери рукой с левой стороны коридора, по одной из пяти, та открылась. Кивком головы показал — входи. Правая сторона коридора была глухой.

Маша вошла в комнату, небольшую, квадратную, некогда бывшая бытовкой для смежных строителей, после которых остались старые фуфайки, кирзовые сапоги с обрезанными на треть голенищами. Тут же на полу валялись ветки от березовых мётел, окурки. И подумала: придётся и тут заняться уборкой…

В комнате было тускло. Свет, падающий от окна, загораживали серая плотная бумага на нём и вторая наклонная галерея транспортёра, восходящая наверх на здание.

Ещё секундой ранее в Машиной голове шевельнулось что-то тревожное, и будь рядом с ней кто-то другой, а не мастер, она поддалась бы инстинкту самосохранения, и была бы уже где-нибудь в машинном зале возле Палыча, или в пультовой у Нины. А то и на третьем этаже за бункерами с черенком от метлы или лопаты. Тут же был непосредственный начальник, и любая дикая мысль могла стать абсурдной, так как мастер имел право работницу приставить к любой работе на территории цеха.

Филиппу было тридцать пять лет, среднего роста, силен от природы и от упражнений, полученных в слесарной бригаде. И недурён собой. Брови густые, почти сходящиеся к переносице, из-под которых глаза срезали в душе женщин тонкий стебелёк устойчивости, и хоть не очень говорлив, однако же, в голосе звучали обволакивающие нотки. И Маша незаметно с интересом наблюдала за ним все эти месяцы. Но это был не более чем, подростковый интерес, или развивающееся бабье любопытство. Тем более тайное, никому неведомое.

Но Машенька ошибалась. Эти взгляды заметили. Нина вначале заревновала Филиппа. Но зная его не зависимый характер, смирилась. И даже стала подыгрывать ему, с интересом наблюдая за развитием событий.

— Чё, Филя, не девочку зуб загорел? — с язвительной усмешкой подначивала она. — Ишь, как напыжился.

— А тебе-то что, ревнуешь?

— Конечно. Боясь, мне не достанется, — натужно засмеялась.

— Ничего с муженьком доберёшь.

— Ну, муж-то само собой, а любовник тоже человек родной и в энтом деле не лишний.

— Не волнуйся, и тебе хватит.

— Только ничего у тебя не выйдет. Она Сашу любит.

— Ну и пусть любит. Я что, его отнимаю? Ты тоже своего Гришку любишь.

— Люблю.

— И меня?

— И тебя.

— Ох, и сучка ты.

— А ты кто? Кобель! За каждой юбкой вьёшься.

— Не за каждой, а какую хочу. А раз хочу, значит добьюсь.

— А потом что?

— А потом… как и с тобой. Буду помаленьку окучивать вас, по очереди.

— Э-э… Бессердечный ты болван. Сломаешь девчонке жизнь.

— Она у неё уже сломана, не я первый. И отстань, не доставай.

Нина отстала, глуша обиду и досаду. Но с того дня не спускала глаз с обоих. Скорее из спортивного интереса, притапливая ревность и надеясь, что Маша ему не поддастся, или побоится её мужа Саши.

Филипп не спешил. Поджидал. Надо создать предпосылки. И он знал, на чём молодых мамочек можно подловить — дети, их хвори, простуды. И Машенька не исключение. Через это прошла когда-то Нинка, тогда ещё работая в старом цехе, а он бригадиром на смене. Затем ещё одна, тоже Нина. Но та быстро уволилась. И лишь одной молодке удалось увернуться, а потом и уволиться, но по другому поводу, семейным обстоятельствам.

Бабёнка казалась разбитной, и, казалось, доступной. Любила покурить, побалагурить. Фривольных тем не избегала. И материлась на уровне слесарей. В перемúгушки играла. Позволяла иной раз прижимать. А на деле… как дала по физиономии — думал, челюсть вышибла. Хорошо, что не оцарапала.

— Ещё раз полезешь ко мне в штаны — на тебя сверху с площадки бункеров ключ какой-нибудь упадёт, или била от мельницы. Паскудник.

Филипп от неё тут же отстал, но уж спуску не давал, и когда бригадиром был, и когда мастером смены стал. Нашла коса на камень. И она уволилась.

С тех пор он был расчётлив, терпеливым. Теперь он приручал Машеньку. Давал ей послабления и в работе, и в отгулах, в преждевременных уходах с работы. Оставался сам за неё на смене или Палыча «пристёгивал», слагаясь на срочные административные или организационные мероприятия в старых цехах. Уходил. И Палыч, добрая душа, всегда шёл навстречу Машеньке.

Надо девушку психологически привязать к себе, да так, чтобы она и опомниться не успела. Как в той сказке, где кто-то там и опомниться не успел, как на него или на неё медведь насел. А когда подойдёт тот момент, когда нужда, необходимость ли сильно прижмёт, и девочка будет отпрашиваться, тут он её и сломает. И пока же всё шло хорошо. Он ей потакал, и она его не раз благодарила, правда, устно. Но пора и меру знать. Спасибо не булькает и не шевелится.

Он как-то в шутку сказал ей на её благодарность:

— Спасибом не отбудешь, пока натурой не отслужишь.

Машенька зарделась, глазки округлились, но как будто бы не испугалась, приняла за шутку. А он подмигнул ей. Она ещё больше смутилась.

Но пора переходить и к действиям.

…Филипп, закрывая за ними двери в комнатку, ещё раз выглянул в коридор, — на всякий случай. Вдруг кого поднесёт не в урочный час.

Маша, оглядываясь и прикидывая примерное время, что потребуется для приборки в комнатке, успела спросить:

— А что тут надо делать, убраться?..

Но слова её потонули не то в испуге, не то в удивлении, и возглас застрял в жёстком поцелуе. А тело, грудь, казалось, сдавило с такой силой, что спёрло дыхание. Она задохнулась. И если бы он не ослабил губы, то она, наверное, действительно потеряла сознание. Бурная, горячая волна окатила её и оглушила. Но это был первый приступ на грани возмущения, при котором, возможно, она бы и могла справиться с собой, возможно, нашла бы силы оттолкнуть Филиппа. Но вторая, на грани возбуждения намного мощнее, отняла у неё силы, парализовало тело до постыдной слабости, при которой его руки были уже полновластными хозяевами на её теле.

Левая рука, лежавшая на её спине, зашла под подол курточки и почти без усилий спустила с бёдер свободные и широкие рабочие брюки на резинке. Она горячим телом ощутила, как они беспрепятственно сползли по голым ногам. Но падения их не расслышала, так как правая рука, проникшая в плавки, оглушила её. Маша уже не осознавала реальности, словно в неё ввели сумасшедшую долю транквилизатора. А любое её движение упреждала левая рука, прижимая, казалось, с неимоверной силой к груди Филиппа. И поцелуи… но даже они были не так страшны, как рука, её пальцы… они разбойничали в её гениталиях. Маша безвольно оседала в его объятьях.

— Да будь ты проклят…

Но она уже не могла понять — откуда этот голос?

4

Филипп пришёл в пультовую, как ни в чём не было. Показатели приборов уже стояли в крайнем правом положении, кроме температурного от печи — его кривая медленно съезжала к наименьшим значениям.

На ящиках у окон горели красные лампочки, и рычаги были повёрнуты в обратную сторону — транспортёры остановлены. Всё это он охватил привычным взглядом.

Еще, будучи в «комнате свиданий», как он про себя называл этот запущенный до крайности раёк, слышал, как остановились транспортеры, как затихала печь, шум подачи газа в неё. И как Нинка прикрывала жалюзи на приточном вентиляторе, проходя через коридор. Этот момент его немного напряг, ведь могла заглянуть и к ним, местечко для неё «прикормленное». Ему-то её появление не опасно, а вот Машеньку могла вспугнуть. Но всё обошлось.

За столом сидела Нина и от нечего делать, болтала по телефону.

Вскинула на Филиппа взгляд и усмехнулась. Положила трубку.

— Что, крепость пала?

— А то.

Нина осуждающе покачала головой.

— Не сносить тебе головы.

— Почему? — спросил Филипп вроде со свойственным ему спокойствием, но Нина уловила вибрацию в его голосе.

— Сашка тебе её сшибьёт.

— Хм. Гришка сшиб?

— Я промолчала. И потом, ты мне давно нравился. Но я не знала, что ты такой бесбашенный. Думала, тебе нас двоих хватит.

— Кого это?

— Ну, жены и меня. Или что, мы все разные?

— Ничего вы не разные. Разные только до первого раза, а там все едины.

Их разговор прервал звонок телефона. Нина подняла трубку.

— Нина, Филипп там? Дай ему трубку, — услышала она голос с небольшой скороговоркой начальника цеха Хлопотушкина.

Нина, сказав: — Тут, — протянула мастеру трубку.

— Слушай, Филя, завтра дай кого-нибудь в бригаду Миши Холодцова на картошку.

— Так кого ж я дам? У меня и так в каждом цехе по одному человеку снято, кто на картошку, кто на пахоту, кто на ремонт скотных дворов, — проговорил Филиппов не довольный таким решением начальника цеха.

— Ну не знаю. Не могу же последних слесарей отдать в колхоз. Третий стоит?

— Только что остановили.

— Вот и пошли кого-нибудь из него.

— А завтра как? Не, ну Михалыч, это ж грабёж!

— Слушай, Филиппов, ещё слово скажешь, я тебя знаешь, куда направлю?

— Догадываюсь…

— Вот-вот, к нему на собеседование, на осознание насущного момента. Партия сказала, Родион Саныч ответил — есть! Если никого не найдёшь, поедешь сам. Понял?

Разговор уже приобретал серьёзный оборот, и последние слова надо понимать, как приказ. Тут уж не о производстве должна душа болеть, а о колхозе. И Хлопотушкин его выразил жёстко. Сельхоз работы генеральный директор держал под своим непосредственным контролем. Не увильнёшь.

— Понял, Виктор Михайлович. Сейчас подумаю.

— Ну, думай. Чтоб завтра к восьми ноль-ноль человек был на площади перед Поссоветом. Там найдёт Холодцова и пускай вливается в его бригаду. С собой пусть не забудет «тормозок», а то голодным останется, и ведро.

— Понял.

— Я бы так не настаивал и сам ни за что не отдал бы человека, но заболела Валентина Козловская. Сердце прихватило. Подгузин звонит, говорит: с твоёго цеха, вот и ищи замену. Так что выручай. Пусть кто-то из твоей смены постоит за честь цеха, — мрачно пошутил Хлопотушкин и отключился.

— Понял… — произнёс Филипп и передал трубку Нине.

— Что, в колхоз? — спросила она, кладя её на аппарат.

Мастер вскинул на неё взгляд. Спросил:

— Поедешь?

— Да хоть счаззз!

Он дёрнул в усмешке головой.

— Ты у меня, как пожарная машина — на любой пожар готова.

— А почему бы нет. Вольный воздух, погода, как на Черноморском курорте… Перебирай картошечку в буртах, сортируй, нарезай… милое дело. Мечта. Может там, какого колхозничка на часок найду…

Филипп опять усмехнулся.

— Не-ет. Ты мне тут нужна. Печь без тебя скучать будет, я.

— Ну, раз так, я остаюсь. Мне без тебя тоже скучно будет.

— Тогда после работы, сходишь к Маше домой и передашь ей распоряжение начальника цеха. В бригаду Холодца. И чтоб с собой прихватила что-нибудь покушать. Кормёшка там за свой счёт.

— А почему я? — с деланным удивлением спросила Нина.

— А кто? Я?

— А почему бы нет? По горячим-то следам, пока муженька дома нет, и заглянул бы.

Филипп, глядя продолжительно на женщину, покачал головой.

— Э, нет. Зачем рисковать и девушку в неловкость вводить? Мы ж с понятием, — подмигнул собеседнице.

— Ладно, схожу, — пообещала Нина, и спросила: — Что мне за это будет?..

Филипп, закинув руки за голову, потянулся. Позевнул с ленцой.

— А что будет? Плата одна: у вас со мной — у меня с вами. Пошли.

И, выходя из пультовой, он сказал ей:

— Когда будешь убираться у печи, уберись в той комнате. А то как-то неуютно в ней с дамой встречаться.

— Ага, счаззз… У тебя теперь есть, кому там прибираться.

— Её не будет и не известно сколько. Неужто тебе самой-то не противно?

— Ланна, уговорил. Ох, умеешь ты нашего брата уговаривать.

Он поправил:

— Сестёр, — и направился к уличному выходу. Она к печному.

Так было безопаснее и менее подозрительно. Вышли порознь, и сбежались за глазами. Тем более в цехе никого, кроме Палыча, да и тот стучал кувалдочкой где-то в приямке, проверяя пустоту трубопроводов. Опорожнились ли они после остановки цеха?..

5

Маша с работы не шла — бежала. Казалось, её ноги уносили не от грязи и от цеховой и заводской пыли, а от скверны. На территории ДСЗ после дождей даже грязь непролазная безобиднее, поскольку в ней измазывались лишь ноги, и даже не они сами, а обувь, резиновые сапожки. Каким бы слоем она не налипала и как бы глубоко она не засасывала, её тут же смоешь при входе в цех под той же лестницей мрачного коридора, под краном с водой. А пыль, какой бы въедливой и удушливой не была, она стряхивалась, откашливалась. Тут же всё тело, казалось, измазано, оплёвано, поругано. Словно на него накинули вторую кожу в коростах со струпными язвами.

Тело хоть и не чесалось, но его хотелось мыть и мыть, с мылом, с мочалкой, и хоть с порошком. В душевой она уже проделала это, и тщательно. Но та процедура помогла лишь на какие-то минуты. Стоило выйти из душевой, Машу вновь охватывало состояния омерзения. Словно в воздухе витали неосязаемые пылинки и подтравливали сознание. Казалось, вокруг неё создалась обволакивающая плотная аура, и она преследовала, удушала, угнетала. Маше хотелось бежать из этого цеха, завода. Вынырнуть как можно скорее из этой удушающей атмосферы. Но куда убежишь от самой себя? От стыда и унижения? Сознание этого не даст, память…

Она едва успела на служебный автобус. И это к лучшему. Не пришлось болтать с работницами, перетирать чьи-то косточки, когда свои, кажутся, обнажены и торчат сквозь одежду. И было не до смеха, не до разговоров. Было вообще не до чего, ни до самой жизни. Если бы не дочь, она бы, наверное, умерла, оставшись в той комнатке одна.

Филипп, проявляя приливы нежности, чувственности, целуя её, на прощание сказал:

— Приводи себя в порядок и чеши домой. В пультовую не заходи.

Она осталась одна, среди старых фуфаек на широкой лавке. Среди всей этой мерзости запустения. Среди разбросанных березовых прутьев от мётел на полу. Их привозили в цех для уборки помещения и территории, складировали сюда.

Кроме спавшего в ней жара возбуждения, наступил такой прилив презрения к себе, что, казалось, из такой грязной ямы есть лишь один выход — нырнуть в бункер головой и лететь вместе с отсевом в мельницу под била на измол. Никто не найдёт, и никто не узнает, где она и о тех чувствах, какие переживает её душа и поруганное тело.

И она, охваченная тем чувством, была готова на этот шаг. Но в ней толкнулась… любовь к маленькому существу, толкнулась смехом. Почему-то дочка именно смехом, заливистым, звонким предстала перед ней. И он отозвался в душе малиновым звоном, как поётся в песне. Он и удержал, приклеил к лавке.

Среди сумбура и хаоса мыслей и чувств одна лишь мысль теперь ею владела — бежать! Бежать из этого кошмара.

Этот порыв и двигал. Но слишком след явственный, слишком вязкий. Не-ет, больше она сюда ни ногой…

Автобус был, как всегда переполнен. Машу, когда она протискивалась в него, протолкнули почти в середину салона, где она нашла поручень и ухватилась за него. Встала возле сидения. Но тут же ей захотелось от него отдалиться и ввернуться в толпу — у окна на спаренном сидении увидела свекровь! Та смотрела в окно и не заметила Машу.

И Маша тоже поспешила её не заметить. Откуда она? Ведь должна быть на работе, сама же Сашу предупредила, что не сможет с внучкой посидеть до прихода Маши, а тут сидит в автобусе и едет в посёлок. Тут такое из-за этого пришлось пережить, а она сидит себе преспокойненько, в окошечко поглядывает. Ведь не иначе как к ним едет. Неужто нельзя было позвонить, сообщить! Ни ей, так Саше на работу…

В Маше волной поднялось возмущение, смешанное с обидой.

Отошла она от этого сидения и из-за внутреннего испуга. Побоялась, что Галина Васильевна может по её состоянию, узнать приключившееся с ней несчастье. Казалось, стыд и позор на ней отпечатаны и красной и белой краской. Её, то окатывало горячей волной, то бросало в холод. Поэтому постаралась быть подальше от свекрови, пытаясь затеряться в толпе.

6

Отношения с матерью Саши как-то сразу не заладились. Галина Васильевна работала на базе ОРСа старшим товароведом. Место работы и должность сильно подняло её над обывателями республики Татаркова, как называли остряки посёлка. Она вела весь товар базы, и, следовательно, любителей дефицитов.

Свекровь всегда одевалась хорошо и выглядела модно. Одевала и мужа, он работал на стройке прорабом, двух сыновей и дочку в вещи, которые не всегда были доступные даже в областном городе. За такими товарами в республику приезжали отовсюду. Конечно же, из тех, из нужных людей предприятию и личных приятелей, заранее предупреждённых о новинках и дефицитах. Невестка выпадала из зоны её заботы, но, однако же, не упускала случая бросить неодобрительный взгляд на её вид.

Маша, выйдя из автобуса, тут же нырнула в парковую зону и, скрываясь за рядом акации, тянувшейся вдоль улицы, и деревьев, создающие тень в парке, поспешила по аллейке параллельно с улицей Ленина. Ей хотелось быть первой дома, и выйти навстречу к бабушке, как ни в чём не бывало. Дескать, и без вашей помощи обходимся…

Всё так и получилось. Бабушку они встретили вдвоём с дочкой.

Галина Васильевна с внучкой была всегда ласкова, баловала её сладостями, игрушками. Но при этом с таким видом, как будто мамы девочки нет и бабушка с ней вдвоём. Она могла даже не отреагировать на вопросы невестки.

Саша, придя из армии, должен был жениться на подобранной ему девушке. Родители невесты тоже принадлежали к местной элите. Но дети не всегда могут достойно оценить заботу родителей, и, Саша, проявляя характер, уехал в Калугу, где устроился на «Турбинку». Возвращаться в Бауманский институт не захотел. Всё делал как будто бы им назло. И женился вскоре — по их представлениям — тоже им назло на первой подвернувшейся девушке. Молодые и на самом деле познакомились в общежитии, ранее не зная, и не ведая о существовании друг друга.

Маша полюбила мужа искренне, всем своим юношеским порывом, и была очень счастлива. Но возникла жилищная проблема. В городе от завода перспектива получения квартиры светила далёкой призрачной надеждой — дай-то Бог к пенсии. А в ближайшем недалёком — предстояло рождение ребёнка. И поэтому Саша решил возвращаться в Татарково. Там хоть через год-другой, но какое-то жильё получат — дома строятся интенсивно, и бывает, говорят, так, что жилплощадь выделяется даже больше положенной нормы на человека. И к тому же мама с папой, смирившись со своеволием дитя, обещали приютить у себя молодых и поспособствовать в получении временного жилья из обменного фонда.

До получения заветных квадратов разместились в предоставленной им комнате в четырёхкомнатной квартире, предварительно выселив из неё младшую сестру Саши Мариночку. Конечно, первое время хоть и временные неудобства, но молодые создали. Но, не возьмёт лихота, не возьмёт теснота… Младший сын ещё служил в армии.

Маша не работала, и по столь благоприятному совпадению незаметно перешла на роль домработницы. Сама, будучи не обделённой житейской мудростью, хорошо поняла свои обязанности на время проживания в данном сообществе. В течение дня следила за чистотой и порядком в квартире, и на кухне руки находили себе занятия. К возвращению взрослых с работы, на столе был готов ужин, состоящий из борща с мясом, супа ли с вермишелью или гороха, или уха. Из холодных закусок — винегрет, салат. В годы дефицита на мясную и молочную продукцию, холодильник и маленький морозильник «Морозко» не знали пустоты. Маша не была искусницей в поварском деле, но чему обучилась, живя с мамой, и то, что при беззаботной жизни, казалось, проходило мимо её внимания, теперь восстанавливалось в памяти и находило себе место на обеденном столе.

И, как ей казалось, аппетит её блюда не понижали. Особенно свёкор, Николай Иванович, часто нахваливал Машу, выходя из-за стола.

— Спасибо, Машенька, всё было очень вкусно. Замечательно.

Но вскоре ей стал мешать токсикоз. С трудом приготовив еду, она пряталась у себя в комнате. А за месяц до родов просто боялась кухни. Боялась, что вместе с желудком из неё вывернет и плод. Старалась больше бывать на улице, выходить на балкон. И хоть зима была суровой, она на воздухе чувствовала себя лучше.

Но, когда пусто в желудке, тогда становится тесно мыслям в голове, особенно претенциозным. К тому времени Галина Васильевна уже призабыла о сопровождающих беременность недугах, или их тяжесть, и на бездеятельность невестки поглядывала с осуждением. Иногда и высказываясь в её адрес:

— У девочки, похоже, лень вперёд её народилась. — Или: — Да какой там токсикоз?.. Знаем, что это такое, переживали и не раз. Да, Шурик, хлебнёшь ты ещё с ней ушицы по самые ноздри. Не послушал нас, вот и попал, как кур в ощип.

Умонастроения мамы живо отпечатывались на промокашке, и она, Маринка, без стеснения высказывала свои претензии и недовольство по содержанию квартиры, особенно за неприготовленную пищу. Придя со школы и не найдя на кухне обеда, она входила бесцеремонно в комнату к молодым, навалясь плечиком на косяк двери и, сложив руки на груди, спрашивала:

— Ну и чем ты тут занималась, что жрачки не приготовила?

Маша вначале пускалась в объяснения, при этом иной раз, преодолевая приступы тошноты даже при упоминании о еде.

— Не могу, Мариша. Всю, до кишок выворачивает… Прости. Посмотри там, в холодильнике что-нибудь сама. Поджарь себе яичницу, колбаску.

Девочка презрительно фыркала и уходила.

Потом Маша отвечала уже с вызовом:

— Читала. Во, смотри — повесть «О настоящем человек»! — бросая на стол томик «граф Монте Кристо».

Но девочка всё равно не понимала, и Маша уже более откровенно, едва ли не со злостью, выражалась.

— Рыгала! А если будешь со жрачкой приставать, то прямо здесь, перед твоими ногами рыгалет устрою. Облюю, как верблюд Хмыря…

Маше нравился кинофильм «Джентльмены удачи», и с досады она ввернула эпизод из фильма, где верблюд оплевал Савелия Крамарова в роли Хмыря.

Маринка делилась своими впечатлениями с мамой. Обе оставались при своём мнении. Мама доводила его до слуха сына, а тот, интересуясь состоянием Маши, делал ей замечания, хотя и не грубые, но для болезного болезненные.

— Они не понимают, ты-то должен меня понять! Я сама давно не ем нормально, почти голодаю. За мной бы кто поухаживал, а тут им разносолы подавай. Не обижайся, не могу. Или они хотят, и ты тоже, чтобы я вместе с рыгалетом и ребёнка стошнила?..

Саша понимал. Но те, что за дверью, сочувствия не проявляли.

Маша старалась из комнаты не выходить, не видится с домочадцами, особенно в часы, когда муж находился на работе. За полугодовое совместное проживание новые родственники, особенно из родственного пола, стали первыми же недоброжелателями. И свекровь всё проделала, чтобы побыстрее выселить молодых из своих апартаментов, не бедных по местным меркам.

Проделать выселение молодых опять-таки удалось, благодаря отношениям с начальницей ЖКХа. Предприятие выделило им однокомнатную квартиру в старом доме из обменного фонда.

— Через год-два получат в новом доме, — сказала Стародубова. — Дома строятся, посёлок расширяется. Того гляди, скоро статус города получит, население уже за пятнадцать тыщ перевалило. Да и получил бы уже статус, да Родион Саныч не хочет.

— Почему?

— Так пока мы — посёлок, налоги как с сельского поселения. А станем городом?.. Лучше лишнюю тысячу, а то и десятки тысяч пустить на новый дом.

В действительности, в действиях начальника ЖКХа ничего предосудительного не было. Подменный фонд, собственно, для этого и существовал. Его, то расселяли, то вновь заселяли. Для вновь прибывших специалистов из других городов, молодых специалистов по направлению из ВУЗов, из техникумов, которых и по обще Союзному Положению предприятия обязано в течение двух лет обеспечить жильём. Только кто-то чуть раньше в него вселится, кто-то чуть позже… А тут человек на предприятии проработал полгода, как ему не предоставить жилье?

Рождение дочки и это жильё — как не подарок судьбы! То есть свекрови. Но эти тонкости молодые не знали, да и не положено им знать.

При переезде на новое место жительство, в вещах, быть может, в какой-то из коробок или коробочке, шкатулочке, а, может, за пазухой, перевезли и тень недоброжелательности друг к другу: у Маши к свекрови, у свекрови к невестке. Она незримо присутствовала где-то рядом, и нет-нет, да и накладывалась на взаимоотношения Саши и Маши. Муж, он же любящий сын, несмотря на их тонкие отношения, заходил к родителям, а по возращении впадал в задумчивость. Был угрюмым. И Маша, понимая причину его состояния, спрашивала с участием:

— Саша, всё ли у родителей в порядке? Как учится Маришка?

Он отвечал бесцветным голосом:

— Ничего, всё нормально. Тебе привет передают.

Хм, уж на привет мы никак не рассчитывали…

7

Галина Васильевна, одарив внучку лаской и плиткой шоколада, потрепав её светлую головёнку, украшенную большими бантами и слегка подтолкнув девочку к маме, сказала:

— Ну, раз ты с матерью, то я побежала. Пока, моя хорошая.

Не кивнув на прощание невестке, ушла торопливой походкой. Внучка очень походила на папу. Это и умиляло, привязывало к ней бабушку.

Маша взяла дочь за ручку, и они вернулись домой.

Когда видимые неприятности удалились, Маша облегчённо вздохнула. Но тут вновь стали накатывать внутренние переживания, пережитые ею двадцать-тридцать минут назад.

Однако, после встречи с матерью Саши, эти переживания как будто бы приослабли. Словно, она оказалась между двух зол, которые как бы уравновесили её состояние, и первое зло казалось не таким уж трагичными. А присутствие дочки, как её недавней спасительницы от летальной мысли, приободрило. Да и вечер был хороший. Гулял лёгкий ветерок, играл в вершинах тополей, подгонял на улице прохожих, опахивал свежестью и в квартире. И солнышко тёплое, ясное, на небе — ни облачка.

Как бы не были мысли тяжелы, но на первом месте всё же оставались забота о дочери и о муже — надо готовить что-то на завтрак, Саша в полночь придёт с работы.

Но за делами нет-нет, да и обжигали мысли о произошедшем. Особенно обжигающими были два вопроса: что делать? как сказать мужу?.. Из рук едва не выпадали продукты, посуда. Ноги подкашивались, и она торопливо приседала. И ещё потому, что всё чаще стали накатывать тактильные ощущения. Если раньше их глушили эмоции, то теперь уже просыпалась чувственность и к стыду своему они становились не столь омерзительными, в сравнении с прежним состоянием. И Филипп стал проявляться в сознании не столь грубым и отвратительным. И даже начали прокрадываться мысли, что эту подлость он сотворил не из похоти и из низменных страстей, а по любви, или хотя бы из сердечных чувств.

Невольно анализируя произошедшее от начала и до конца, наполнялась физическими ощущениями и переживаниями. Испытывала возбуждение, но уже более приятное. Если вначале, растерявшаяся, ошеломлённая и, находившаяся на грани обморока, она не могла ощутить все грани физического наслаждения, то теперь с запозданием они стали наплывать, размягчая организм.

Теперь она не могла избавиться от чувственности, преодолеть её и от этого злилась. Ею начали одолевать желания, страсть, и волна за волной. Уж очень сильным был порыв в то роковое мгновение, приведший её в экстаз. Он и преследовал сейчас. И надо Филиппу отдать должное: он умеет, может возбуждать… «Ох, негодяй!.. Ох, животное!..» И проклятие уже исходило больше от досады. Теперь насилие не представлялось столь унизительным и постыдным. Наоборот — даже желанным. Которому она, наверное, предалась бы сейчас страстно, упоительно. О-о, скорее бы дождаться Сашу!..

Но как быть? Как быть?.. Или не быть?.. Вот в чём вопрос. Рассказать мужу об измене? Ведь насилие — тоже измена. Хотя есть и оправдательный аргумент — близость не пожеланию, но что это принесёт? Какие последствия?..

Маша представила вначале — поножовщину. Филипп, парень здоровый, Саше его не одолеть. Поэтому он может его или зарезать, или пристрелить. У Николая Ивановича есть охотничье ружьё. Этот ужас будет пострашней того, что она сегодня пережила.

А скандалы, пересуды чего стоят… От взглядов одной только свекрови можно повеситься. Кто поймёт: кто прав, кто виноват? Но виновата всегда женщина. Её Бог наградил слабостями, ей перед ним и людьми страдать. Или скрывать…

Перед Богом только и молиться, замаливать тот грех. Может и простит, если он есть. А нет, так лучше жить с этой отметиной до скончания дней своих и помалкивать. Не заведено в нашем общественном сознании разбираться в этих вопросах, а вот судить и рядить — такое событие становиться притчей во языцех.

«Ладно, не ножом же тебя распороли… заштопается», — успокоила она себя с сарказмом.

Чтобы сбить жар чувственности, греховных желаний и тяжёлые думы, Маша старалась загрузить себя делами. Приготовила еду, накормила Светланку, сама поела. Поставила в кастрюле мясо вариться. Для будущих щей или супа, — решит по ходу дела. И занялась уборкой в квартире.

Дом состоял из двух этажей, деревянный, построенный тридцать лет назад, а может быть и старше, и на вид запущенный, к которому давно не притрагивалась рука маляра. Зелёная краска на вагонке, которой обит дом, почти отшелушилась, побурела и побледнела. Из-под низа от фундамента на него начала наползать плесень. А на крыше шифер посерел, почернел, и кое-где края обкрошились. Через некоторое время Маша узнает и ещё об одном его качестве.

Поскольку республика Татарково быстро развивалась, застраивалась пятиэтажными кирпичными домами и уже приобретала очертания солидного промышленного городка, то всё внимание было сосредоточенно на его новом фонде. И эти три дома, стоящие с левой стороны Пионерской улицы, потеряли свою привлекательность. На их месте в перспективе планируется поставить такие же дома, как и в новом массиве или такие, как дома-колонки четырёх этажные, напротив, через улицу. С правой стороны улицы уже стояли такие дома — Набережный микрорайон. За его корпусами крутой спуск к Угре. Прекрасное, можно сказать, место отдыха — курортный вид из окон.

А в тех домах, в частности в том, в котором они живут, полы были деревянными, «музыкальными», скрипели летом, зимой немного меняли тон с мажора на минор. И двери имели свойства, то разбухать, то ссыхаться. Фрамуги на окнах тоже хоть привязывай. Если открыл, то того гляди отделяться от оконных переплётов. Открывались они по старинке — наружу, и очень даже могло статься — что унесёт их однажды ветром, как крылья бабочки.

Но всё равно квартира радовала, поскольку отдельная, поскольку своя. Живи она сейчас с родителями мужа, как бы она переживала эти муки в их окружении? А так одна, где со слезами, где со стонами.

— Мамочка, тебе боля, да? — спрашивала из сочувствия дочка, подходя к ней и стараясь обхватить маму своим ручонками. Или: — Тебе что, чикотно, да? — уже смеясь.

Маша, как в том, так и в другом случае, обнимала её, прижимала к себе, и они вместе качались из стороны в сторону, переживая каждая своё со смехом или плачем.

В девять часов вечера пришла Нина Притворина. Она не позвонила, а постучала, видимо, помня из прошлых посещений, что звонок не работает. Маша открыла дверь и с удивлением, и отчего-то с тайным испугом, уставилась на неё, отступая в сторону.

По первому же взгляду поняла — в курсе! «Ну, Филипп! — одиозная ты личность», — вспомнила присказку Шилина.

— Привет!

— Привет. Давно не виделись…

Нина почти по-хозяйски вошла в маленькую прихожую. Сняла у порога туфли-лодочки и ступила босыми ногами на вымытые половицы. Ступни ног приятно обожгло прохладцей.

Светланка стояла возле матери, смотрела на тётю с интересом, та изредка бывала у них в гостях, приносила с собой конфетку, а то и две. В чём она и на этот раз не ошиблась. Погладив девочку по голове, поиграв её бантиками, вынула из кармана платья, больше похожее на сарафан, пару карамелек в цветной обёртке и подала девочке.

— Нá-ка, зайка тебе прислал.

Девочка приняла конфетки. И сказала:

— А моей бабушке зайка передаёт мне всегда соколадные конфетки.

— Ух ты! — засмеялась Нина: — Так у него, наверное, сегодня шоколадные конфетки закончились, — и пощекотала ребёнку бочок.

Светланка довольная заверещала.

Выполнив обязанности внимательной гостьи, Нина, не глядя на взрослую хозяйку, пошла по квартире.

— Ну, что у вас новенького? — спрашивала она, проходя в комнату. Оглядела её. — Что ж вы, без мебели до сих пор? Свекровь могла бы и поспособствовать.

— Обойдёмся.

В комнате стояли диван, разложенный тахтой и застеленный покрывалом. Детская кроватка и старый двух тумбовый шкаф. Перед окном у балконной двери обеденный стол с четырьмя стульями. На потолке матовый плафон, а на стене какие-то картинки.

Кухня тоже не произвела впечатление. Маленькая, квадратов пяти-шести, как определила гостья. Посудный шкафчик на стене, холодильничек «Бирюза», столик с тремя табуретками, мойка и газовая двух комфорная печь, на огне которой стояла кастрюля с чем-то булькающим.

В кухоньке, да и во всей однокомнатной квартире прибрано, чисто и уютно, что несколько скрадывало скудость обстановки.

— Можно присесть? — спросила Нина, выдвигая из-под столика табурет.

— Садись. Чай будешь?

— Нет, я дома только что нахлебалась. Да я на две минуточки. Тебе завтра в колхоз. Хлопотушкин приказал. С собой брать прежний набор — ведро, харчи и энтузиазм. Помогать надо вечно отстающему сельскому хозяйству. — И усмехнулась: — Мы ж ему всегда должны, как земля колхозу. Филя просил дойти до тебя.

Маша кивнула, выражая этим не то согласие с поездкой в колхоз, не то благодарность за предупреждение.

Нина была в ситцевом лёгком платьице с глубоким декольте, приоткрывающим впадинку между упругими полушариями. Платье чётко облегало и обрисовывало её фигуру.

Похоже, Нина ещё хотела что-то сказать, по глазам видно было, но медлила. Однако, уже по молчанию Маша понимала тему разговора, его смысл.

А смысл этот она поняла ещё в пультовой, его озвучил Шилин. Они — соперницы. Только она в этой связке, скорее, жертва.

— Ну, ладно. Это я сказала, об этом предупредила… — проговорила гостья, — пойду, однако.

Маша незаметно с облегчением вздохнула.

— Спасибо.

— Не за шта. Да, завтра к восьми часам будь на площади у поссовета. Найдёшь там Холодца, Фросю Разину и, кажется, Зина там, Угарова.

— Ладно, найду. Вот с ведром хуже — нет.

— Да и без него примут. Припаришься к кому-нибудь.

Нина побарабанила по крышке стола коготками и поднялась. На прощание она ещё раз потрепала за бантики девочку и, глянув искоса на мать её, вдруг подмигнула.

— Не переживай. На то мы, бабы, и созданы, — и решительно прошла к выходу.

Маша закрыла за ней дверь и так, как будто бы спряталась за нею. Прижалась спиной.

8

Утро выдалось солнечное, тёплое.

Над лиственным парком шум грачей, ворон, галок.

Перед Поссоветом и управлением предприятия, стоящие рядом, толпа народа. Люди стоят и сидят по периметру парка под деревьями, образуя большой круг. Одеты по-походному, с «тормозками», — то есть с сумками, в которых обеды, термоса. И с вёдрами, как и полагается перед поездкой в подшефный колхоз на переборку картофеля в буртах. Каждый цех своей группой, поджидают автобусы. Слышны разговоры, смех.

На площадь от здания Управления комбината выходит Генеральный директор предприятия Татарков Родион Александрович. Такое явление случается нечасто, и потому появление директора настораживает и вдохновляет одновременно.

Площадь притихла.

Татарков высок, грузноват, в шляпе, в коричневом повседневном костюме, в сорочке и галстуке. Идёт не спеша.

За ним сопровождающие — Подгузин и Тишкин. На период сельхоз работ они ответственные за проведение этих работ, на производстве же: Подгузин — зам генерального директора по кадрам и быту, Тишкин — парторг предприятия.

Изредка вполоборота директор делает своим помощникам указания. Те по-птичьи кивают. На голове одного — короткополая шляпа, другой — в трикотажной шапочке с красным высоким «гребешком» на макушке.

Вот Татарков останавливается у одной из групп рабочих. Кто сидел — встаёт. Директор о чём-то спрашивает. Получает, как видно, нужный ответ, кивает одобрительно и идёт дальше.

Останавливается у другой группы. Спрашивает. Ему отвечают.

Шествие продолжается под любопытные взгляды.

Говорит Татарков по-хозяйски громко, и его голос доносится во все уголки площади.

Вот Татарков останавливается у небольшой группы, состоящей из одного мужчины средних лет, Холодцов — мастер цеха «муки», директор узнал его, — трёх женщин: средних лет и двух молодых. Пожилую тоже директор хорошо знал, давно работает на комбинате, на ДСЗ в цехе «Муки».

Не здороваясь, Родион Александрович, взявшись за борта расстёгнутого костюма, спрашивает, ни к кому не обращаясь:

— Вы, почему вчера не работали?

Рабочие молчат, как бы соображая: о чём речь идёт?..

— Не поняли, о чём я спрашиваю?

Молодые женщины и мужчина растерянно переминаются.

С перевернутого ведра поднимается женщина средних лет, она в пестром платке и в зелёной фуфайке, похожая на черепаху.

— Где не работали, Родион Саныч? — переспрашивает женщина с заметной елейностью в голосе. Видимо, в этом маленьком коллективе она за старшую, но не по приказу, а по возрасту и по сознанию: ум, честь и совесть бригады.

— Ты что, Разина, дурочкой прикидываешься или русского языка не понимаешь? О чём я спрашиваю?

— Поди, про колхоз, Родион Саныч? Так как не работали? Работали, Родион Саныч…

— Х-ма!.. — усмехается Родион Саныч. — Она мне что тут, театры устраивает? Дурочку разыгрывает?..

Все: и сопровождающие директора лица, и площадь, — с интересом смотрят на женщину. Кроме Татаркова. Его тяжёлый взгляд застыл где-то поверх Разиной, словно выжидая момент, чтобы упасть с ветвей деревьев на голову собеседнице, как кирпич с крыши.

Маша, как загипнотизированная, наблюдает за директором и за его взглядами. Её охватывает внутренний испуг за тётю Фросю.

— Да-а работали мы, Родион Саныч! — настаивает женщина вполне искренне.

— Ты что?!. Теперь из меня дурака делаешь?

Разина простодушно хохотнула.

— Ой! Да что вы, Родион Саныч. Да разве ж я позволю?..

Взгляд Татаркова спрыгнул с дерев на Разину, и, как показалось, под его тяжестью женщина втянула в воротник голову, словно в панцирь.

— Родион Саныч, я и говорю… Родион Саныч, правду говорю, — забеспокоилась женщина, поняв неуместность своего смешка и, стараясь, как видно, и своей говорливостью, и мимикой, смягчить директорское раздражение. — Работали мы. Работали, истинный крест…

— Ха! — восклицает Татарков вновь, и оборачивается к своим замам по сельхозработам. — Ха! Они работали! Вы слышали?..

Сопровождающие его лица слышали и издали неопределённое: мха…

У Маши Константиновой горели мочки ушей. Генерального она видела. Был он на собрании в цехе в предмайские праздники. С трибуны поздравлял рабочих, как победителей в социалистическом соревновании среди цехов комбината. Энергично выступал. Порой даже с шутками. Его голос гремел по актовому залу, как грохот на ЦПД — за версту, поди, был слышан. И сейчас, наверное, не ближе. Вон, даже вороны, галки притихли.

Маша смотрела на большого человека и так же от неловкости, как тётя Фрося внутренне горбилась.

— Ра-бо-та-ли, — передразнил Татарков. — А сколько ведер нарезала картошки?

— Я не считала, Родион Саныч. Некогда было. Работали мы…

На круглом лице Родиона Саныча вдруг обозначилось страдание.

— Фроська, брось врать, а?

— Да ей Богу! Зачем мне врать-то?..

— Нет, вы только посмотрите, что за баба? — вдруг восторгается Татарков, хлопая себя по бедру. — Я ей — стрижено, а она мне — брито! Фроська, у тебя совесть есть? Вы мне что тут, а?.. Ну и ну… Вот народ пошёл, а? Раньше: виноват, Родион Саныч, прости, Родион Саныч — и дело с концом, а теперь?.. Ты ей слово, она тебе десять. — Руки Родиона Саныча по бортам костюма зашли за спину под полы его, оголив живот, обтянутый белой сорочкой. — Та-ак. Ты с кем разговариваешь? Нет, ты с кем говоришь, я тебя спрашиваю?! Ты что думаешь, что ты находишься там, — кивает в бок в сторону колхоза, — у Кульманова? Это вы с ним там можете… — растопыренной пятерней прокрутил возле головы по спирали вверх. — А мне не надо. Поняла? Поняла, я тебя спрашиваю?..

— П-поняла, — Разина беспокойно поправляет без всякой нужды волосы под платком. — Вы нам не верите?

— Кому это вам? — теперь Татарков удивляется вполне искренне. — Тебе, что ли? Ну, ты, Фроська, даёшь! Ха!.. Вы поглядите на неё!.. Да ты кто такая? Нет, ты кто такая, чтоб я тебе верил?..

Оторопелое молчание. Рабочие подавлены, отводят взгляды в стороны. Им совестно перед людьми за этот уличный скандал. Татарков же наоборот, твёрд и напорист, слегка покачивается вперёд-назад.

Маша смотрела на него и на Разину, и ей показалась, что тёте Фросе хочется провалиться сквозь землю. А ей самой — расплакаться.

— Вот им я верю, — кивает директор на своих помощников. — И тому парню верю, — ткнул большим пальцем в сторону колхоза. — А тебе… Ишь ты! — вскидывает бровь в снисходительной усмешке.

— Нет, ты поняла, о чём я говорю?.. — вновь наседает директор, но уже слабее. — Ты понимаешь, что ты и твои забастовщики мне посадку сорвали?

Разина горбится и убито кивает головой: поняла, дескать… Похоже, такое обвинение её шокирует. Она не находит слов.

— Ну так, отвечай. Почему вчера в три часа картошку бросили резать?

Тут в мозгу женщины происходит какое-то переключение. Она оживляется. На её лице, только что унылом и униженном сверкнула улыбка. Её товарищи тоже несколько приоживились, кроме Маши. Она вчера не было на переборке, и потому не знала сути дела. Но по оживлению коллег поняла, что что-то положительное повернулось в их сторону, оправдывающее.

— Так мы, почему бросили в три-то часа, Родион Саныч? Кульманов зажал наряды, вот люди и осерчали, — приободрёно заговорила Разина. — Кто ж ему задарма картошку перебирать будет, в гнилье копаться? И так копейки платит. На рубле экономит, а буртами добро гноит. Гнать такого председателя надо, а мы ему сколькой год подряд помогаем, время убиваем. В цеху что, работы нет? Вон, свой завод на ладан дышит… — и осеклась, глянув на округлившиеся глаза директора.

Родион Саныч покраснел, наполнился воздухом. Бородавка, чёрной горошиной вызревшая почти симметрично меж щетинистых бровей, поползла на лоб вместе с бровями. Шляпа, словно оживя, сдвинулась на затылок.

Ты посмотри-ка, что делается!.. Она ещё критикует!..

За спиной директора Тишкин подавал незаметно знаки Разиной. Вначале он раза-два мотнул головой, дескать, не то говоришь, женщина. Потом страдальчески сморщился; мол, кто тебя за язык тянет. Помолчи, и он успокоится… Теперь же закатил глаза: дура баба!.. «Красный гребешок», так горделиво и нарядно красовавшийся на его голове, упал на бок.

Маша, не смотря на напряжённую ситуацию, едва не рассмеялась над парторгом, отвернулась.

— Та-ак, — выдохнул Татарков. — Та-ак. Подгузин, ты понял, о чём тут речь?

Подгузин конечно же понял. Кивнул, едва не сронив шляпу.

— А ты, Тишкин, понимаешь, что тут происходит? — повернулся к парторгу.

Тишкин тоже дёрнул головой. «Красный гребешок», так горделиво и нарядно красовавшийся на его голове, упал на бок.

Маша, не смотря на напряжённую ситуацию, едва не рассмеялась над парторгом, отвернулась.

Парторг развёл руками; дескать, он-то понимает, да вот ведь какой народ бестолковый!

— Та-ак, понятно, — резюмирует итоги опроса Родион Саныч, и толстым указательным пальцем, выдернув его из-за борта костюма, как стволом пистолета, гневно затряс перед женщиной, что в равной степени относилось ко всем рабочим и не только перед ним стоящим. — Но я вас научу! — сделал паузу, подбирая, как видно строгое наказание.

Площадь затихла, казалось, даже птицы на лету замерли.

Скомандовал:

— Вон отсюда! Я вас до колхоза не допускаю! И чтобы духу вашего здесь не было!

И грозный, с закинутыми руками за спину, последовал дальше. Подгузин за ним. Тишкин виновато пожал плечами, видимо, его партийное сознание всё же было на их стороне, сочувствует, но…

Рабочие, которых только что осчастливил своим вниманием директор, какое-то время стоят, обалдело провожают взглядами его и сопровождающих его лиц.

Но вот Холодцов оживился.

— Бабы, чего стоим? — придушено воскликнул он. — Бежим!

И он, вдохновлённый строгим распоряжением директора, подхватив свой «тормозок», ведро, запетлял среди деревьев старого парка, заросшего бурьяном и кустарником — воздушные лёгкие рабочего посёлка..

За ним поспешили и женщины. Отойдя немного от «прикольного» места, Маша оглянулась.

Тётя Фрося, подняв ведро, горбясь, в коротких чёрных сапожках семенила за ними. И вскоре её согбенная зелёная спина скрылась за кустами акации от обзора «колхозников».

Выйдя к поселковой достопримечательности, стоящей одиноко на широкой асфальтированной площадке, напротив спорткомплекса, как мавзолей на Красной площади, к кирпичному красному зданию — к туалету, к которому с самой постройки нет доступа, — Холодцов остановился.

— Фу-у… Вот это врезал, так врезал — весь дрожу! Вот это наказание. Ха-ха-ха! — его простоватое лицо удлинилось от смеха. На глазах проступила влага.

Женщины тоже засмеялись, в том числе и Разина. Константинова смотрела на неё с недоумением — только что едва не плакала, тут смеётся.

— В общем так, бабоньки, — заговорил мастер, переждав смех коллег, — поскольку всё так не удачно сложилось, идите каждая по своим сменам. Ты, Маша, иди на перевоспитание к Филиппу. (Машу передёрнуло.) Ты, Зина, во вторую смену — к Авдееву. А мы с тобой, Ефросинья Степановна, в ночную. Хватит, будем сельскому хозяйству помогать минеральными удобрениями.

На площадь въезжали автобусы. Тем, кому ещё не было отказано в доверии, потянулись к ним, с ленцой, нехотя. Они с завистью смотрели провинившимся вслед.

А над площадью раздавались команды, вдохновляющие «колхозников». Их слышно было за версту, поскольку даже у «мавзолея» отлучённые от колхоза работники, слышали голос гендиректора отчетливо.

— Вы чего тянетесь?! Чего тянетесь? Живей! Подгузин, Тишкин, смотрите за ними там. За каждым смотрите. Не-ет, так дело не пойдёт! Но я научу!..

А время и впрямь было хлопотное. В колхозе «Мир» опять беда с посадочным материалом — в который раз картошка погнила. И зима в этот год была вроде бы не морозная. Беда, напасть прямо-таки какая-то…

Провинившаяся бригада расходилась по заданным мастером направлениям: кто — домой, кто — в цех.

Константинова и Разина некоторое время шли вместе, им было по пути. Маша не могла отделаться от мысли, только что удивившая её: как Ефросинье Степановне так быстро удается перестраиваться? То едва не плакала, то смеётся?..

— Э-э, девонька, — проговорила Разина, сплёвывая с губ невесть что, — это ещё цветики. Бывало так отстирает, что на неделю, а то и на месяц его внушения хватает. Гребёт и старого и малого. Привыкай. Тут они сплошь да рядом такие, крикливые и бедовые, на него, видимо, глядя. Кроме парторга. Но тому, видать, положение не позволяет нашего брата окучивать. Так что, привыкай, если думаешь тут жить и работать.

На Машу, нашла оторопь.

«Буду увольняться! Посоветуемся с Сашей, и бежать отсюда! Или?..»

Когда она приехала сюда, ей посёлок очень понравился. Чистый, по сравнению с областным центром, раскинувшийся на живописнейших просторах среднерусской равнины, на легендарных местах российской истории, знававшая и половцев, и татар, и поляков, и фашистов. Овеянные славой и доблестью предков и в сочетании с современными постройками, лесопарковой зоной, расположенной внутри населённого пункта, превзошли все её ожидания.

До приезда, она представляла посёлок ничуть не лучше её колхоза, где улицы в жидком асфальте, особенно после дождей. И где самым красивым домом был — одноэтажный деревянный местный клуб, с утоптанной возле него не одним поколением молодежи земляной танцплощадкой, да школа, тоже приземистая, широкая, тихая из-за всё редеющих учащихся.

Посёлок же распахнулся перед ней сказочным краем. О чём она не раз говорила Саше и благодарила его, что он привёз её именно сюда. И Крыма не надо — Угра под боком и дикий пляж кругом, где хочу, там и лежу, загораю.

Но ко всему хорошему быстро привыкаешь, будни приземляют. А тут отношения со свекровью не заладились. Но и они не столь подавляли. Всё выравнивалось, или почти всё, с получением отдельной квартиры, пусть не в одном из кирпичных, красивых и светлых домов посёлка, но жильё несколько смягчило напряжение, и скрасила молодым существование. И душа успокоилась.

И вдруг! — вчерашний кошмар, который надломил душевный баланс.

А сегодня — дурость. Что-то об этом слышала. Мол, у директора на всё ума хватает: и на самодурство, и на благоразумие. И вот она убедилась в одном из этих качеств, и напугалась…

«Или смириться?..» — и этот вопрос отозвался в сознании набатом, предвещающий что-то мрачное и захватывающее дух. И название посёлка — Республика Татаркова — начало ассоциироваться с древним монголо-татарским нашествием, которое осталось в истории Руси, как «великое противостояние». А может и не только в истории. Корни явно где-то здесь прорастают.

В цех идти не хотелось. И стыдно, и страшно.

Вина в нём начала проявляться на следующий день, когда Маша вместо колхоза неожиданно появилась в цеху. Нина позвонила ему из третьего цеха и сообщила о её появлении. Он тут же, едва ли не бежал по территории завода из второго цеха. Но Маши в пультовой не оказалось.

— Где она? — спросил Нину. — Почему не в колхозе?

— А я почем знаю? У неё и спроси, — не очень любезно ответила та.

— Ладно тебе фыркать. Где она?

— Да не знаю. Убирается, может?

Филипп по печному маршу сбежал вниз в машинный зал, к мельнице, и увидел Машу возле Палыча. Тот что-то делал у верстака и она, как маленькая, с любопытством смотрела на его занятие.

Чтобы успокоиться, волнение при её виде охватило ещё сильнее, он достал сигаретку и с силой во все легкие затянулся её дымом. Постоял немного, сделал ещё несколько затяжек и, напустив на себя вид делового и озадаченного руководителя, подошёл к верстаку. Из-за шума мельницы и печи его присутствие и приближение они не сразу услышали. Лишь когда он встал по другую сторону Шилина, она вскинула на него испуганный взгляд, и лицо её побледнело, потом начало розоветь, а глаза наполняться влагой.

Он не вынес её беспомощного взгляда, сам опустил глаза. И, глядя на обгоревший кончик сигаретки, поздоровался:

— Привет, Маша. — И спросил: — Ты почему не в колхозе?

Она кивнула на приветствие и дёрнула плечиком, выразив этим замешательство.

Ответил Шилин:

— Татарков их прогнал. Наказал злостных раздолбаев. Так им и надо!

Филипп вновь поднял глаза на Машу.

— Как это? За что?

Та вновь пожала плечиком, дескать, не знаю…

— Так за картошку Кульманов платить не схотел, — продолжил Палыч. — Хоть и платит с гулькин нос, но при наших-то заработках и то — давай сюда. Вот Фрося и вся бригада Холодцова перестали перебирать картошку и резать после обеда. Родион Саныч их сёдня, на площади у поссовета, и оттянул. А потом и наказал самым страшным наказанием — прогнал с колхоза. Они все с рыданиями так и бросились врассыпную по цехам. Вот несчастье, — вздохнул мельник. — И как они теперь без колхоза жить будут? Ить, не переживут. Ха! — усмехнувшись, покрутил он головой, прикрытой серой кепочкой. — Как генеральным стал, так чё-нидь да учудит… Хотя и до етого бывало развеселил.

Филиппу такое объяснение показалось неправдоподобным, но настаивать на деталях происшествия не стал. Видел, что Маша не в состоянии с ним разговаривать. И он ушёл.

И в этот день, и в следующий, и на протяжении недели, когда бы он не появлялся, Маша тут же убегала к Шилину и не отходила от него, пока Филипп не покидал цех. С этого момента в нём стало вселяться чувство похожее на вину, но не сожаления. Наоборот, теперь им начали одолевать желания ещё сильнее, страсть. И чувство ущемлённого самолюбия — его призирают, его ненавидят. Но он, наученный прошлыми опытами, не спешил. Надо ждать. И ждал.

9

Перед праздниками Крючков преподнёс сюрприз — фельетон в областной газете под рубрикой «Фельетон наших читателей». И назван он был «С шоколадным отливом». Народ анклава он развеселил, порадовал и обнадёжил.

А в сознании Татаркова Родиона Александровича как будто бы что-то стронулось. Как понял Хлопотушкин из беседы с ним.

Одной строчки в газете было достаточно, чтобы сдвинуть с мёртвой точки едва ли не трёхлетнюю проблему. И вообще (быть может?), в этом году этот вопрос закроется. Если получится, то всем жителям Республики надо Крючкову поклониться. И сам Татарков как будто приосёкся, насторожился. Ведь о его анклаве писать никто не осмеливался, ни районные, ни областные газеты. Даже появление их сотрудников задолго оговаривалось, и обсуждалась тема или темы их посещения заранее. Это же касалось и представителей центральной прессы. И если вдруг в заявке упоминалось нечто предосудительное, критическое, то тут же подключались отделы по контролю за информацией по закрытым ведомствам. Поэтому журналисты с неохотой брались за подобные материалы. Но изредка приезжали всё же, и уезжали, душевно удовлетворёнными и затаренными под крышку багажника автомобиля дефицитами до и особенно во времена перестройки и после неё.

В последние годы в стране Советов стала наблюдаться нехватка продовольствия, а также в хорошей одежде и обуви, да и в книгах тоже. Республика Татаркова, благодаря централизованным поставкам из складов Средмаша, на обеспечение пожаловаться не могла. Да и в собственных складах, на базе ОРСа, на всякий случай, генеральный директор придерживал что-нибудь из остродефицитных товаров. А такие случаи время от времени набегали. Особенно дефициты сослýживали хорошую службу, если такие наезды оказывались всё же неожиданными. Из центральной прессы, газет, журналов, или из каких-нибудь органов по расследованию жалоб.

Разбор жалобы начинался с кабинета генерального, а через час-другой с выездом на территорию посёлка, комбината и с непременным заездом на базу ОРСа. Там уже происходил другой разбор, в результате которого, всё что, мог вместить в себя багажник «Волги», погружалось в него, и обе стороны оставались удовлетворёнными. Гости уезжали с уверенностью, что сигнал будет рассмотрен со всех сторон, и будут по ним приняты самые серьёзные меры. Хозяин — с самыми искренними уверениями, что так оно и произойдёт.

Так, или почти так и происходило. Статья о секретном анклаве не появлялась, а жалобщик, и даже коллектив таковых, если не увольнялся с предприятия, то ущемлялся в каких-либо льготах, негласно. Или же находились у них, помимо этих жалоб (а жалоба, одна из тяжких грехов) какие-нибудь ещё грешки, за которые его (или их) можно было наказать, обделив материальными благами, и тем самым осадить, подчинить, приручить.

Каким образом в областной газете оказался фельетон Крючкова, было не понятно. И поэтому, можно было предположить, что у него, видимо, есть некто в областных структурах власти, кто помог прошить заградительную полосу, и опубликовать этот материал. Конечно, о художественных достоинствах тут речи не могло идти, но с тактической точки зрения — ход смелый и важный.

Вначале стали поджидать «громы и молнии». Увольнение Крючкова или какое-либо наказание. Какого-то воздействия на него за его своевольный поступок. Но время шло, проходило и напряжение, и постепенно укрепились во мнении, что Родиона Александровича не всякая критика приводит в негодование, он тоже один из тех, кто понимает её, и принимает. Ему также присущи элементы демократии, разливающейся по стране пенистой волной.

Но Родион Александрович не такой уж и шёлковистый, кто знал его ближе. Однако вопрос с водоочисткой назрел давно, и тут хочешь, не хочешь, а «телись», — как он сам выражался, — то есть принимай меры. А эта статейка ему в некотором смысле даже помогла протолкнуть вопрос с финансированием.

В Главке, прочитав её, посмеялись и дополнительно выделили необходимую сумму. Как же, пресса — четвёртая власть. А раз эту стряпню пропустили в области, значит, обком партии этот вопрос будут держать на контроле. И тут будет не до шуток. И может так статься, что и Средмаш не поможет. К самому прилипнет шоколадный загар.

Крючков, сочиняя статью, опирался на действительный факт — вода из кранов на кухни, в ванные текла крайне непригодной. Для приготовления пищи и питья жители её фильтровали через вату, через активированный уголь, через всякие хитромудрые устройства, такие как керамические насадки, появившиеся в продаже в магазинах Калуги. Словом, выходили из положения каждый по-своему, и для приёма в пищу «шоколадную» воду старались очищать. Но для ванн — таких приспособлений по очистке воды отыскать было сложно. А те, что применялись на кухнях, явно не справлялись. Тут на стирку, на купание детей и взрослых она шла напрямую без очистки. Порой на балкон вывешивалось бельё, на котором просматривались следы напоминающие узоры «детской неожиданности». Ещё, знающие люди, называли такую воду в ваннах — грязелечебницей. И в том заложен был ироничный подтекст, поскольку от лечения в этих ваннах почему-то наступала весёлая жизнь, нападал зуд, и люди проводили на теле массаж, а у некоторых жителей появлялась и аллергия.

Летом люди выходили из положения: отмывались от бытовой воды в водах Угры. Зимой — в банях у себя на даче, у кого столь завидные сооружение имелось, или ездили за пять километров в соседний посёлок — в общественную баню.

За зиму Крючковы и другие жители намучились с грязелечением.

10

Поселковая котельная находилась за три километра, на производственной площадке, в окружении ДСЗ и его цехов. И вода из неё поступала равно как на бытовые нужды жителей республики Татаркова, так и на производственные цеха комбината.

На Керамическом заводе, при приготовлении раствора «шликер», применялась обычная холодная вода из подземной скважины, как летом, так и зимой.

В чаны-ванны из трёхсоткилограммовых мешков засыпался серо-голубой порошок. После определённого процесса подготовки, — нагрева до высоких температур, с выдержкой по времени, — глиняная масса через магнитно-электронные сита перегружалась в ёмкость — пропеллерную глинобалтушку. Туда же добавлялось стекловидное тело, обычный силикатный (канцелярский) клей в достаточном количестве и подавалась вода.

Зимой холодную воду из скважины, находящуюся за несколько сот метров от завода, перехватило морозом, и мало того — разморозило трубопровод, — он не был заизолирован, утеплён пароводяными змеевиками.

Процесс приготовления шликера стал на грани остановки. Но на этот случай на заводе нашлась в запасе «палочка-выручалочка» в виде изворотливости и изобретательности.

А всё гениальное решается просто.

По предложению технолога завода Плохина, к штуцеру трубопровода горячей воды, идущей на отопление цехов Керамического завода, был присоединён резиновый шланг, а другой его конец — к штуцеру глинобалтушки. И — процесс пошёл. Сменный оператор подходил к вентилю, открывал его, и вода на полное сечение патрубка устремлялась в аппарат.

О том, что на керамике разморозили трубу на подаче воды в глинобалтушку, знали все, от рядового оператора, до генерального директора, за что директор завода Керамики попал Генеральному на крючок — тому на стол легла смета на проведение ремонтных работ. И как всегда не вовремя — тут каждый рубль экономишь на строительство домов, а они с какой-то там трубой… Время шло, смета не подписывалась, а потом и вовсе махнули рукой на этот вопрос: ему не надо, а нам и подавно, пусть думает…

Обратный клапан (запорный механизм) в этой технологической схеме не предусматривался. Но если бы был, то он не позволил бы продукту, шликеру, обратным ходом из ёмкости попасть в трубопровод горячей воды — клапан перекрыл бы патрубок. Да и схема эта, предполагалась быть временной, на день-два, на сутки, трое. Но прошли трое суток, неделя, месяц, а там уже дотянули бы и до весны… По теплу удобнее заниматься размороженным трубопроводом и достать глубинный насос.

Но всякую идею может погубить непредвиденный случай, поскольку «абы как» и «как-нибудь» не всегда срабатывает, на практике они всегда голые, беспомощные пред непредвиденными обстоятельствами. На «авось» и «как-нибудь» всегда приходит неожиданно «аллес капут». И если НИИ, создававшее это производство, всё учло, потому и начертила чёрным по белому данный прибор на трубе в схеме проектной документации, а строители поставили его на этот трубопровод. То местному рационализатору было невдомёк, что время от времени отопительная система может внезапно останавливаться, как и всякое хронически больное производство.

Что и произошло — котельная вдруг аварийно остановилась в конце зимы. И для ремонта потребовалось опорожнить трубопровод от воды из-за опасения его размораживания. Вода из системы водоснабжения завода пошла обратным ходом на котельную, в дренажную систему, отчего в самой трубе горячего водоснабжения создался вакуум. А в таком состоянии всякий аппарат старается его заполнить, всосать в себя всё, что легко всасывается — от воздуха до шликера.

Разумеется, остановка котельной проводилась в глубокой тайне, как и всякий стратегический маневр местного значения — на час, на полдня, на сутки народ и производства оповещать не обязательно.

И потому, когда операторы «керамики» спохватились, что в глинобалтушке шликер удивительным образом куда-то исчез и почти весь из ёмкости, то были крайне удивлены. Как, куда и почему?.. Стали искать в днище дырочку. Но она оказалась в другом месте.

На котельной, проведя соответствующие мероприятия по ремонту оборудования, запустили котлы и подали в магистрали воду. И вода привычными маршрутами из бойлеров и резервуаров пошла по периметрам, по двум направлениям — на промышленную зону и на жилой комплекс.

Долго люди не могли понять: как и откуда из их кранов на кухнях и в ваннах появилась вначале с голубым оттенком водица, которой страшно умыться? Позже, тёмная с неприятным болотным запахом и — напоминающий туалетное амбре.

Раствор, попавший в систему отопления, можно было бы ещё вымыть из трубопроводов, но на тот момент не последовало общей авральной команды — открыть кингстоны! — то есть краны. Промыть, продуть системы водой! Да и кто мог предположить, что шликер, разведённый сотнями тонн воды, пойдёт не по назначению?..

И в данный момент не все жители были в своих квартирах. Кто-то на работе, кто-то в отпуске, кто-то смиренно спал после ночной смены. И потому раствор растёкся по всей системе и отопления и на бытовые нужды, и производственные объекты, оседая на стенках труб, закоксовывая их, и так плотно, что сквозь него в отдельных трубах едва прошла бы швейная иголка. Отчего в квартирах снизилась температура, почти до ноля градусов, поскольку зима ещё продолжалась и, как назло, с крепкими морозами.

Конечно, это не была блокада в прямом смысле, как в Ленинграде в годы Великой Отечественной войны, до смерти никто не околел, кроме цветов. Однако время и средства положены такие и столько на замену трубопроводов и батарей в квартирах, кабинетах того же управления предприятия и заводов, что на эти затраты можно было бы изготовить два-три бойлера на котельной и отремонтировать на керамическом заводе не один десяток трубопроводов с обратными клапанами и глубинными насосами вкупе.

Даже заменив в жилом массиве часть труб и трубочек в квартирах, это не помогало — вода была ржавой, с примесями и запахом, по-прежнему напоминающий туалетное амбре. Очистные сооружения и бойлеры оказались тоже забитыми шликером. В них вода застаивалась, не очищалась, тухла, отчего на самой котельной распространился не совсем приятный туалетный дух. И заменив стояки горячей воды в одном-двух подъездах жилого дома, они через месяц-полтора вновь забивались той же дрянью, поскольку в других подъездах и домах она продолжала циркулировать по трубам тонкой струйкой. Силикатный клей, находящийся в шликере и известняковые взвеси в воде, создавали плотные отложения на стенках труб и трубочек — они просто закоксовывали их.

С промплощадкой поступили проще — её отрезали от отопительной системы совсем. Отчего в цехах и заводах увеличился расход электроэнергии, так как во всех кабинетах, мастерских и складах были включены электрообогреватели, и большей частью — собственного изготовления. Что привело ещё к дополнительным финансовым расходам по замене проводки в помещениях и оборудования в электрощитовых, и на подстанциях — они сгорали из-за перегрузки электроэнергии.

Для того чтобы заменить оборудование на котельной, нужны были средства во много раз превышающие те, что уже потрачены. А накапливать их не было возможности — надо строить новые дома, производственные объекты. И вопрос с восстановлением отопления жилого массива и нормального водоснабжения завис на годы.

Таким образом, рационализаторство, разгильдяйство и экономия на малом привели к колоссальным убыткам в большом.

Но Средмаш выручил, правда, несколько поздновато, после статьи в газете.

11

О всех перипетиях данного происшествия Геннадий Крючков не знал. И не вник в сложность «насущного момента», и потому, прожив в посёлке год, натерпевшись, помёрзнув сам и дети, помывшись в воде, от которой день-другой чешешься, как «шелудивый поросёнок», он сел за статью.

В какую из газет её послать? — он долго раздумывал. Но наполненный до предела возмущением, и сочувствием к посельчанам писал её не без доли иронии и сарказма. И отвёз в областную газету «Знамя». Почему-то решил, что именно в неё следует, в партийную и главную газету области. Видимо, предполагал, что Татарков является членом бюро райкома, поэтому в районке её не пропустят.

И ему повезло. В субботу дежурным по редакции был Шапкин Василий Иванович. Как потом выяснил — заведующий общим и литературным отделами.

Василий Иванович, читая статейку, вначале хмурился, потом не выдержал и рассмеялся.

Гена, украдкой следивший за редактором, встревожено напрягся — сейчас просмеёт и выгонит! Это же его первый опыт, и, наверное, корявый. Почему бы и не посмеяться? И он насупился, опустил голову.

Однако нет, редактор дочитал до конца его три тетрадных листочка. Платком вытер глаза и обратился к писателю:

— Геннадий Миронович, вы где-нибудь обучались письменному ремеслу, или это у вас экспромт? — голос Шапкина был спокойный, глаза, хоть и поблескивали, но были внимательными.

— Да нет… Так, стишками баловался иногда в школе да в армии в стенгазетах. Да иногда жалобы людям помогаю составлять…

Василий Иванович покачал головой с чёрной седеющей шевелюрой.

— Да… Ну что же. Давайте так поступим. Первое — вы распишитесь под своим опусом. И второе — я предлагаю юмореску переименовать. У вас она «С африканским загаром». А это, знаете ли, никак не вяжется с нашими климатическими условиями. Если озаглавить, скажем, «С шоколадным отливом»?

Гена несколько приободрился — неужто примут? И с готовностью тряхнул головой.

— Поясню. Шоколад всё-таки более доступен, во всех магазинах. И вы пишите, вода у вас с кранов течёт и цветом напоминает жидкий шоколад, кофе. Или вам не нравиться?

— Да нет, почему же?.. По-моему, тоже хорошо.

— Так будет более приземлено.

Василий Иванович ещё раз внимательно посмотрел на собеседника.

— А попробуйте написать рассказ. На любую тему и любой жанр. Можете мне прислать по почте, или вот так привести, как сейчас, когда поедите в Калугу.

Крючков пожал плечом.

— Не знаю, получится ли?

— Ну, если захотите, то должно. Тут же у вас получилось, и неплохо.

— А что, эта статья… она годится?

— Годится. Небольшие правки, конечно, требует, но это уже наша забота. Грамматику подтянем, препинаки проставим.

И опытный журналист Шапкин потратил на беседу с писателем ещё полчаса, стараясь выяснить подробности проживания в процветающей республике Татаркова. Хоть и секретный объект, скрытый, но слухи о нём широкие.

Геннадий отвечал:

— Посёлок неплохой, в смысле его расположения. Дома растут быстро, думаю, через год-другой я тоже получу квартиру.

— А сейчас, где живёте?

— В однокомнатной подменного фонда. Нас четверо, я, жена, мальчик и девочка. Стою на расширении. Боюсь только, вот за эту вот статейку не лишили бы. Но и жить в таких грязных условиях уже невмоготу. Две конференции было, одна в прошлом году, профсоюзная и вот, по весне, колдоговорная, — люди спрашивают:

— Родион Саныч, когда же у нас вода нормальная из кранов пойдёт? Не выносимо так жить!

Он отвечает:

— Вы об этом Плохина спросите. Он знает, — шутит Татарков так. — А если серьёзно, то — думаем. Дело серьёзное, я понимаю, и с кондачка его не возьмёшь. Вот поднакопим деньжат, возьмёмся и за воду. Слово даю — решим вопрос.

— …А на деле — всё по-прежнему. Вот и не выдержал, написал крамолу.

Шапкин улыбнулся.

— Тут на фельетон похоже. С юморком, остро. Вы не возражаете, если мы его фельетоном пропустим?

— Да нет, почему же. Хоть как, лишь бы помогло. А точно пойдёт в газету?

— Пойдёт, не сомневайтесь. К нам на вашего директора ещё немало писем поступает. В том числе и по шоколадной воде. И ваша статья как раз вовремя. Ждите, может быть, в субботний номер и вставим.

И, уже прощаясь, редактор вновь вернулся к предложению:

— Так что, Геннадий Миронович, попробуете себя в литературном жанре, в рассказах, в юморесках, в стихах?

Крючков смутился.

— Да какой из меня писатель.

— Ну не скромничайте, не скромничайте. Мне виднее — есть в человеке данные или нет. А в вас они скрыты. Развивать надо. Жили бы в Калуге, походили бы к нам, у нас при редакции есть литобъединение «Вега». Его ведёт Валя Волков, писатель и поэт.

— Хорошо бы, конечно. Да живу далековато, не наездишься. Это уж тут подпёрло — настрочил.

Василий Иванович засмеялся.

— Тогда надо, чтобы почаще вас подпирало.

Крючков только дёрнул плечами, выражая не согласие.

12

Геннадий ездил в редакцию в субботу, и потому с волнением пережидал дни до следующей субботы. И вдруг, в четверг после обеда, ему позвонил начальник цеха Хлопотушкин.

— Гена, это твой фельетон в «Знамёнке»? «С шоколадным отливом»? — голос был с задоринкой, которая, видимо, осталась ещё от прочитанного текста.

Крючков от неожиданности даже подрастерялся.

— Что молчишь? Или статус писателя не позволяет вступать в разговоры с нами, грешными.

— Скажите тоже… А газета у вас?

— Да, вот передо мной.

— Я сейчас подойду.

— Давай.

Крючков не шёл, он бежал, и, наверное, так, как бегут на первое свидание влюбленные. Взволновано и быстро, перепрыгивая лужицы грязи на территории ДСЗ. По-молодецки вскарабкавшись на сцепку вагонов, стоящих под погрузкой щебня, спрыгнул, попав на край лужи кирзовым сапогом. Поскользнулся, но чудом устоял и продолжил свой путь.

Каждый, кто начинает заниматься литературным творчеством, испытывает благоговейное чувство перед своим напечатанным первым произведением. И по-своему проявляют эмоции: одни улыбаются едва ли не идиотской улыбкой; другие улыбаются, но со скромностью невесты на выданье; третьи улыбаются со значимостью народившегося гения; четвёртые… Словом, тут можно приводить с десяток типичных и не типичных образов, поскольку как бы там не судить, а дело не ординарное. Складно писать, а тем более для областной газеты, не всякому дано. Избранным. Тут гордость по неволи охватит. И Крючков не исключение. Он улыбался, обозначим так — вторым и третьим способами, застенчиво-значимо.

— Слушай, как тебе удалось её опубликовать? — был задан первый вопрос начальником цеха.

— Да как? Как и всем, наверное, — и слукавил, — через чёрный ход.

— Это ж удивительное рядом!

— А что, не по делу?

— Да почему же! По делу. Я думаю, не найдётся в республике ни одного человека, кто не оценил бы её по достоинству. Великое дело, ничего не скажешь. Только одному товарищу, мне кажется, она будет не по нраву.

— Родиону Санычу?

— Да. И, полагаю, тебя могут ждать кое-какие неприятности.

— Какие?

Виктор Михайлович пожал плечами.

— Тут товарищ Татарков не предсказуем. А рычагов у него столько, как у клоуна, играющим с Арлекино.

— Ну что ж… Будем считать, что пострадал за народное дело, — криво усмехнулся Геннадий.

— Ну, ты раньше времени не паникуй. Татарков тоже не без понятия. Есть в нём дурь, но до определённых пределов. С областной газетой он в конфликт вступать не станет. Если бы из неё корреспондент приехал, то тут бы он заиграл его, свозил бы на базу ОРСа — и весь инцидент исчерпан. И статьи бы никакой не появилось. А тут… не увернёшься. Словом, будь повнимательней и только.

— Хорошо, Виктор Михайлович, приму к сведению. И вопрос можно?

— Какой, давай.

— Газету не подарите?

— Э, нет. Пусть побудет она в цеховой подшивке. Это же для нас — знамя, — засмеялся. — А ты, когда поедешь домой, зайди на почту и купи. Она до семи работает, успеешь.

— Ладно. Могу идти?

— Давай.

Но не удалось Крючкову купить газету на почте — до него все экземпляры были распроданы, и «на удивление», как подчеркнули работницы почты, посмеиваясь.

Пришлось через соседей доставать, у тех, у кого была подписка на областную газету, и кто успел её прочитать.

А через час Хлопотушкина нашёл звонок Нина Михайловна. Начальник цеха находился в пультовой второго цеха, где проходило обсуждение фельетона.

Трубку взяла Антонина Серёгина.

— Да… — и тут же передала её Хлопотушкину.

— Михалыч, тебя Родион Саныч кличет, — услышал он голос секретаря генерального директора. — Будь ласка.

— Когда?

— Да в любой час, кроме ночи. Но чем быстрее, тем лучше.

— Понял. Еду.

«Из-за статьи Крючкова», — подумал Хлопотушкин, готовясь к выговору.

У начальника цеха была личная машина «ВАЗ-2101» — «Копейка», у единственного человека в цеху, которую он получил досрочно за выдающиеся производственные показатели цеха. Все остальные работники — стояли на автомобили в очередях: цеха, завода и комбината. Хлопотушкин использовал машину и по служебным и по домашним делам. На ней он и выехал в управление комбината.

Но, к удивлению Хлопотушкина, директор не был раздражен. Даже как будто бы снисходительно добродушным, и за своевольный поступок Крючкова не высказал недовольство. Единственное, похожее на упрёк, прозвучало замечание:

— Ну что, говоришь, таланты у себя взращиваешь? Похвально. Похвально, ничего не скажешь.

А дальше повёл разговор в деловом тоне.

— Как, Витя, если я тебя назначу директором Керамического завода, — потянешь?

— !?..

— Что, удивил? — усмехнулся генеральный.

— А… а куда же Быхана, директора керамики?

— Выгоню к чёртовой матери. Мне такой руководитель не нужен. Это благодаря его творческому руководству, мы дожили до весёлой жизни. Вон как весело о нас пишут.

— Так тут, как я слышал, Плохин руку приложил…

— Плохин?.. Плохин кто? — исполнитель, а Быхан — руководитель. Завод совсем завалил, да ещё это… — Татарков потряс газетой. — Пусть убирается в своё Подмосковье, там устраивает грязелечение. Словом, Витя, готовься.

Хлопотушкин был в смятении. Он хорошо знал о делах на Керамике, в которую входили два цеха — Кирпичный и Керамический по производству облицовочной плитки. Самые трудоёмкие производства, где мало того, что всё построено на мышечной силе, так ещё и всякие ущемления, как финансовые (как, впрочем, и на всех производствах), так немало и моральных. На каждой планёрке язык Татаркова не забывал поддеть Быхана.

— Где кирпич, где плитка, я тебя спрашиваю?

— Воруют, Родион Саныч, — отвечал директор завода с партийной прямотой.

— А ты у меня там на кой?.. Организуй охрану.

— Давайте штатное расписание и фонды под неё — и хоть сегодня.

— Вы поглядите, какой он умный, а! Сам выкручивайся, сам сторожи. Начальников цехов и мастеров заставляй. Добровольные дружины создавай.

— Создавал.

— И что?

Быхан усмехнулся.

— Так почему-то не хотят они бесплатно сторожить.

— Вот вам и ответ, — резюмировал генеральный. И обращался к аудитории: — Вы что-нибудь понимаете? Нет, вы понимаете, что это за руководитель? Организовать у себя не может элементарных вещей. Не-ет, так дальше жить нельзя. Но я тебя научу. Помогу решить этот вопрос. Вот, при всех обещаю.

И, похоже, угроза теперь воплощается в дела. Видимо, последней каплей терпения Татаркова стала вот эта статья в газете «Знамя».

Виктор Михайлович призадумался. Это куда же он попадает?.. Прощай спокойная жизнь. Цех «Муки» ему будет сниться благодатью .

— Что, Витёк, призадумался? — спросил по-отечески генеральный. — Не печалься, всё будет у нас с тобой там нормально. Ты молодой ещё мужик, справишься, я в тебя верю. Вон, цех какой у тебя — всем на зависть. И тут людей подтянешь, воспитаешь из них передовиков и энтузиастов.

«Чтобы быть энтузиастом, руки не надо этим энтузиастам оббивать!» — пронеслось в голове новоявленного директора. Но сказал о другом:

— Честно говоря, я это производство слабо представляю. Да и образование среднетехническое, не высшее.

— А у меня что, высшее специальное? Высшая парт школа да автодорожный техникум. А ничего — управляюсь. Главное в нашем деле настрой, энтузиазм, напор. Программа Партии под рукой на ближайшую пятилетку? — под рукой. В ней все направления. Да мои коррективы к ним — по ним и рули. Так что справишься. Я верю. Ты ж партийный человек. А партия сказала, ты, что должен ответить?..

Виктор Михайлович покачал головой.

— Так что — вперёд! И с той же деловой хваткой, как и в цехе.

— И потом, с охраной, как-то вопрос решать надо? — задумчиво проговорил Хлопотушкин.

— Решим эту проблему, Витя. Я тебе помогу.

Хотел спросить: «Как Быхану?..» А спросил о приемнике:

— Кого вместо меня на цех?

— Хм, найдём кого, не переживай, — усмехнулся Татарков. — Есть у меня тут один кадр на примете, тебе он понравится.

Уходил Хлопотушкин от генерального директора в расстроенных чувствах. Отказаться от столь завидной перспективы было невозможно. Или увольняться. И он начал проигрывать варианты увольнения и варианты трудоустройства. Можно устроиться где-нибудь на соседних родственных предприятиях. Многих из руководителей он знал, ездил не раз к ним по производственным делам. Но вот так вот, сразу, от налаженного производства, спокойной работы уходить… было обидно и досадно. Какая-то роковая несправедливость как будто бы нависла над ним.

Эх, ай-я-яй, что же ты натворил наш писатель, Крючков Геннадий Миронович…

13

Павлу Павловичу Шилину на дом пришло письмо из райсобеса.

Он только что вернулся с дачи, где почти сутками проживал и по хозяйственной необходимости и по охране своих животных. Чем глубже углублялась Перестройка в стране, тем беднее становилось в магазинах, а отсюда, как следствие, воровство, грабежи на дачах.

Ещё не распечатывая письмо, он запотирал ладонями. Ага, сработало!

Павел Павлович, растягивая удовольствие и в предвкушении доброго известия, расположился за кухонным столом, где жена ему готовила ужин. Приладив к глазам тяжёлые очки в роговой оправе, стал вскрывать конверт с красным ведомственным штемпелем.

На листе писчей бумаги скреплённой печатью были всего лишь три строчки.

«Уважаемый Шилин Павел Павлович, просим вас прибыть в райсобес к 14.00 часам, в кабинет №13.

При себе иметь документы: паспорт, трудовую книжку.

Дата. Подпись».

— Та-ак, ёлки-моталки, — заулыбался довольный этим сообщением Шилин.

— Что там, Паш? — спросила жена.

— Та-ак. Ишь, змеи. Не на того нарвались. — Последнее относилось к администрации комбината, к сотрудникам отдела кадров и лично к его начальнику Подгузину. — Думаете на вас нельзя найти управу?.. Найдё-ом.

И передал содержание письма жене.

— Прибыть тринадцатого — это, значит, на следующей недели. То есть во вторник, — подытожила жена.

— Поеду!

Конечно, поедет. Всё оставит, хозяйство, своих коз, и поедет.

— Тебе придётся пасти коз, пока я буду ездить в собес.

— Надо подсчитать, как я буду работать. Не то подменяться придётся.

— Подменисся.

Выйдя на пенсию месяц назад, Шилин взялся за подсобное хозяйство, за личное подворье. Пенсия была небольшая, жёстко установленная правительством — сто двадцать рублей, и потому, пока есть силы, решил увеличить её за счёт прибыли на личном подворье. Решил разводить коз и овец — себе на жизнь и детям-внукам на гостинцы.

У Шилиных были три дочери: старшая была замужем, родили уже двух внуков-погодки, и жили в Подмосковье; средняя — после железнодорожного училища работала проводницей поездов; младшая — в Туле, учится на кондитершу, на пряности потянуло.

В свои пятьдесят шесть лет Павел Павлович не чувствовал себя выболевшим. К косе, к топору ещё смолоду обучен, от молотка руки тоже не отвыкли, — работа на шаровых и молотковых мельницах ловко их приладила к этому инструменту. На таких аппаратах без универсальных инструментов просто нельзя обойтись. Гаечки на них такие, что ударный ключик на «тридцать шесть» и «сорок один», игрушкой кажутся. Кувалдочкой, бывало, так их обзвонишь, что руки по самые плечи радуются. Особенно, в ремонт.

А ремонтировать приходилось частенько, особенно на шаровых мельницах, поскольку оборудование, наверное, старее его самого, и запчастей нет. И хоть руки постанывают по ночам, но по гвоздику и сейчас бьют, не промахиваются. На даче перестроил сарай, огородил загон досками и горбылём — выписал на комбинате, то, что «подешевше», — и в итоге сарай (все это на дачном участке в пять соток) был удобный, помещение тёплым, и от нынешних обитателей жалоб не поступало.

Ноги тоже ещё не истоптал, пасти коз годятся. По буеракам старого карьера, оставшегося от разработок известнякового камня, заросшего буйной молодой зеленью, ещё могут попрыгать. Так что не во вред своему здоровью поработать даже нужно. В труде и заботе на старости лет жизнь не так ломотной покажется. Некоторые, выходя на пенсию, глядишь, через год-два в больницы и аптеки дорожки набивают едва ли не через день. Да разве ж это жизнь на заслуженном отдыхе? Надо прилаживать себя к делу, к чему-то полезному. А так…

Павел Павлович, по его мнению, поздно ушёл на пенсию. В пятьдесят бы пять, как и положено ему было по вредности — в самый раз. А в пятьдесят шесть-семь — поздновато. Это бы что он мог за этот год поделать? Как бы мог жить?.. Так нет, отдел кадров комбината протянул. А проще сказать — украл этот годочек с хвостиком.

Вначале, за год до пенсии, сходил к начальнику Отдела Кадров, к Подгузнику. Доказывал ему, что, мол, есть у него вредность. Но Подгузин (в народе — Подгузник) ни в какую.

— Нет у тебя вредности. Не идёт цех Муки по второму списку.

— Как не идёт? Федя Борисов пошёл в пятьдесят пять? — пошёл. А на соседнем карьере по выработке известняка идут? — идут. А я чё, из другого замеса?

Андрей Андронович глянул на него с усмешкой. Хотел ответить: «Из дерьмового!» Не любил он работать с жалобами, особенно если они связанны с упущениями в его работе, в его отделе. А «прокол» отдела он понял, но поздно уже его исправлять — на глазах обнажать свою некомпетентность. Обойдётся.

— Вот и иди туда работать.

— Ага, спасибо. Вовремя, однако, подсказали.

— Ладно. Иди. Думать будем.

Это было первое посещение. Потом, когда до пенсии оставалось полгода, ещё зашёл — думают. Потом за месяц до пятидесяти пяти.

— Ну, как? Придумали что-нибудь, Андрей Андроныч?

— Нет ещё. Что думаешь, так просто что ли? — ответил вопросом на вопрос Подгузин.

В канун юбилея зашёл — тот же ответ. Вся голова в думах, как в ракушках. Опять доказывать принялся, а тому хоть кол на голове теши. Словом: словом по слову, ладонями по столу — и послал он Шилина из ОКа по накатанной дорожке.

Обиделся Павел Павлович на Подгузника. Очень осерчал. И решил сходить к Татаркову.

Генерального директора Шилин знал давно, как и тот его. Татарков ещё механиком в автогараже бегал. Потом парторгом стал — вначале гаража, потом — Карьера. Не раз на ДСЗ партийные и профсоюзные собрания организовывал. Тогда свой голосище отрабатывал. Проводил в массы политику партии и правительства. Ну и, естественно, особо говорливых примечал. Вроде бы спрашиваешь о наболевшем, о зарплате, что-нибудь по улучшению условий труда, о быте, о жилье, а в ответ — ответ с партийной прямотой:

— Ты, Шилин, в каком веке живёшь? Ты посмотри, чем страна живёт, что нового в ней происходит? Какие цели, какие планы! А ты, только и знаешь — зарплата, переработки… Не по-советски, не сознательно. Работай лучше, планы делай, муку на удобрение, чтобы в колхозах и совхозах поля обеззараживать было чем, от проволочника избавляться. А когда урожаи поднимутся, тогда страна богаче будет, вот тогда и тебе жить веселее будет. И нам всем. Работай, Пашка! От всех и каждого наше благосостояние зависит. Понял? Вот так-то. Думать надо… Работай лучше.

Тогда и заприметил он Шилина. И вроде бы без обид и зла.

14

Татарков приём по личным вопросам граждан проводил скопом. В коридоре второго этажа и приёмной, в отведённый день, обычно субботний, народа всегда собиралось много — предприятие развивающееся, строящееся, — и генеральный директор вызывал по десять-пятнадцать человек сразу.

Директор жал на кнопку у себя под столом — в приёмной оживлялась Нина Михайловна.

Она выходила из-за секретарского стола, становилась возле двери кабинета и отсчитывала группу, как животных, по головам. Запускала отобранный коллектив, закрывала за ними двери и тут же садилась за свой рабочий пульт со стрекочущей пишущей машинкой «Ятрань». Иногда она включалась в собеседования, отвечая на предварительные вопросы. И эти минуты становились облегчением для ушей, находящихся в замкнутом пространстве, то есть от трескотни пишущей механической машинки с электрическим приводом.

Шилин бывал не раз на приёме у Татаркова. Когда квартиру получал, когда получал дачный участок, когда хлопотал стиральную машинку, когда выписывал навоз с подсобного хозяйства. Если по первым трём бессчётное количество, то по последнему вопросу — только дважды.

— Пашка, я не готов тебе сейчас ответить. Зайди где-нибудь через недельку-другую. Договорились?

Такое панибратское обращение, вызвало у Павла Павловича горделивое чувство. А директора в глазах присутствующих делало демократичнее, и вызывало к нему уважение.

В следующее посещение:

— Паша, думаем. Ты задал мне хорошую задачу. Ведь дерьма у нас там, озера. А почему бы и не на огороды, а? Жди.

От этой встречи Павел Павлович даже возгордился, — как же, стал невольным генератором идей.

Через неделю, боясь упустить весеннюю подкормку земли перед вспашкой, Павел Павлович съездил на велосипеде на подсобное хозяйство, и решил вопрос без всяких головоломок. Без большой зауми и заявлений. Переложил из своей сумки в сумку тракториста две бутылки самогонки, «жидкая валюта», и в тот же день навоз был доставлен ему на дачный участок.

То, что Татарков к Шилину имел некоторую слабость, это прослеживалось. Видимо, их встречи на собраниях не прошли бесследно. Установилось между ними: со стороны директора — снисходительно покровительственное отношение; со стороны Шилина — товарищеское, подчинённое. И поэтому была надежда, что и на сей раз, эти отношения помогут ему в разрешении вопроса с пенсией.

В один из субботних дней, кстати, не рабочий, что на комбинате явление крайне редкое, Шилин, пройдя пересчёт, был пропущен Ниной Михайловной в кабинет директора.

В кабинете Павел Павлович вышел первым на линию огня, и сразу же попал в поле зрения старого товарища.

Оказывается, Татарков был осведомлён о его хлопотах и, едва толпа ввалилась в кабинет, он заговорил первым.

— Пашка, я в курсе. Работаем по твоему вопросу. Не скажу, что скоро решу его. Но для тебя всё сделаю, что смогу. Думаем. Потерпи. Ты меня знаешь.

— Знаю, Родион Саныч.

— Вот и договорились. Вот перед всеми обещаю — решим твой вопрос, Пашка, — показал Татарков пальцем на присутствующих людей, просителей и соискателей. — Пойдёшь на пенсию. Пойдёшь на заслуженный отдых, Паша.

— Спасибо, Родион Саныч.

— Пока ещё не за что. Я думаю, а ты работай.

Через три месяца заглянул в Отдел Кадров. Но не к Подгузнику, а к заместителю его. С этой одиозной личностью встречаться не хотелось. («Одиозный» — какое красивое слово, даже материться не надо.)

Но не всё ведомо и уважаемым людям. В обход, видимо, её решается его вопрос.

Пытался что-нибудь выяснить у Нины Михайловны. Но и она была столько же информирована и на всякий случай предупредила:

— Потерпи, Паша. Раз директор сказал, значит, думает, как это дело лучше обстряпать. — И посоветовала: — Ты к нему лишний раз-то не суйся, не зли. А то схлопочешь себе по лысине.

Совет секретарши он принял к сведению и лысину не подставлял.

15

В конце года всё же решил сходить на приём. Сколько можно ждать? Попытался затеряться в толпе посетителей и пройти в кабинет. Но при пересчёте голов, Нина Михайловна его обнаружила. Видимо, лысина выдала, блеснула ярко.

— Ну, я же тебе говорила — подожди, — недовольно проговорила она, едва не прикрыв перед ним двери кабинета.

— Нина Михайловна, я только на два слова. Я — ему, он — мне. И всё!

— Ох, Пашка! Влетит и тебе и мне.

— Я только спрошу — и сразу в сторону.

Секретарша строго покачала головой и смилостивилась.

— Только тихо.

— Да вот, ей-богу!

Это ещё надо подумать, кто там будет шуметь?..

Татарков вышел из-за стола, оглядев посетителей, тут же в уме отсортировал: на тех, кто пришёл трудоустраиваться, а кто из местных, по мелочным вопросам. Кому уже знал, что ответить, а кого поманежить. И старался перемежевать разговоры между своими и чужими.

Женщины обычно топтались позади мужчин, видимо, надеясь на конфиденциальность и поговорить с директором после того, как он отпустит мужчин. Но тот их быстро выстраивал.

— Чего там прячетесь за мужиков? Давайте, давайте выходите. Не на смотрины пришли, наверно, а по делу.

Женщины, что побойчее, выходили. И он спрашивал, вначале без имен.

— Ты чего пришла?

Вопрос на пару секунд зависал в воздухе, и женщины, переглядываясь друг с другом, оторопело молчали.

— Я тебя, Светка, спрашиваю. Что там у тебя?

— Да я, Родион Саныч… — Светка, женщина лет сорока, подаётся вперёд, — да вот, по квартире.

— А сейчас, где живёшь?

— Вы ж знаете, на подселении. Нас четверо в одной комнате. Два парня, муж и сын, и мы, две… с дочерью.

— Ну, так и что?

— Так неудобно, знаете ли…

— А что тут неудобного? Мешаете друг другу? Так вы вон, какие две кобылы. Можете по утрянке, по зорьке, по травке пробежаться, росою подмыться. Оно даже полезнее будет. Ха! — густо хохотнул Татарков.

— Ай, ну и шуточки у вас, Родион Саныч, — елейно возмущенно отмахивается Светка, краснея от смущения перед присутствующими.

— Ладно, Светка, — снисходительно отвечал Родион Саныч. — Я действительно пошутил. Помогу. Тут в конце квартала распределение будет, постараюсь для тебя так и быть. Только ты своему начальнику цеха скажи, чтоб зашёл ко мне.

— Хорошо, Родион Саныч. Передам, Родион Саныч.

— Ну, иди.

Светка пунцовая и радостная выскакивает из кабинета.

— А ты, кто такой? — тычет Родион Саныч в мужчину средних лет. — Тебя, тебя спрашиваю.

Двое мужчин, стоявшие сбоку, переглянувшись, обращают взоры на директора.

— Ну, ты, ты, который в галстуке. Ты кто такой?

— Вообще-то я инженер. Специалист по металлообработке. Слышал — у вас механический завод открывается?

— Да, но уже не открывается, а работает.

— Вот, хотел бы пойти на него работать.

— До этого, где работал или работаешь?

— В Калуге, на машзаводе.

— Квартира нужна?

— Да.

— Ну, что же… Трудный вопрос ты мне задал… Но подумать можно… Мастером пойдёшь?

Мужчина свёл к переносице брови и почесал кончик носа. И, то ли этот жест не понравился Родиону Александровичу, то ли нерешительность инженера, директор вдруг резко переменил разговор.

— Нет, ты мне не подходишь. У меня своих таких специалистов — хоть всех выгоняй. Иди.

Инженер покраснел, надул желваки и вышел.

— А ты кто? — спросил Родион Саныч молодого человека в серой спортивной курточке.

По наведенному пальцу и по взгляду, парень понял, что дошла очередь до него.

— Я водитель.

— Ага, водитель! Водители мне нужны. У тебя какой класс?

— Третий.

— На чём ездил?

— На легковых, на грузовых до пяти тонн.

— Ну, ничего, ты у меня и на двадцати, и на сорока тонных научишься. На КрАЗах, БЕЛАЗах ездил?

— Нет.

— Научим. Петь, плясать, играть на чём-нибудь умеешь?

— Нет.

— Квартира нужна?

— Да. У меня семья, жена и ребёнок.

— Ну, раз квартира нужна, ты у меня и петь и плясать будешь. Давай заявление. И завтра чтоб завклубу показался. Скажешь, что я прислал. Ему сейчас нужны плясуны, танцоры, певцы. Умеешь петь?

Молодой человек, подходя к столу, оторопело молчал. Подал листочек. Татарков, почти не глядя, подмахнул его и сказал:

— Не дрейфь! Не так всё страшно, как может казаться. Соловей тоже без тренировки не поёт. Иди в ОКа, оформляйся.

Парень не успел ещё принять заявление, как новый вопрос повис в кабинете.

— А ты чего пришёл? Тебе чего не понятно?

За все время пребывания на приёме, Шилин дважды заметил на себе взгляд Татаркова. И оба взгляда были как будто бы резкими. Павел Павлович несколько поостыл, и в первый ряд не высовывался.

— Ты что, не слышишь, Пашка? К тебе обращаюсь.

— Кхе, слышу, Родион Саныч, — ответил сипло Павел Павлович и подкашлял в кулак. Перед ним расступилась шеренга.

— Ну, так что там прячёшься? За пенсией? — Шилин дернул головой. — Рано ещё.

— Так уж год прошёл.

— Надо было раньше шум поднимать.

— Так я к Подгузину ходил…

— Он ходил. Ха! Нашёл к кому обращаться.

— Так он же, это, начальник кадров и, это, ваш заместитель по общим вопросам.

— Вот то-то, по общим. Сейчас разбирайся и за него, и за вас тут. Иди, Пашка. Как что-то прояснится, я тебя сам вызову. Понял?

— Понял.

— Вот и иди, работай.

Ушёл со смятением в душе. И с обидой. Вроде бы явно не обидел Татарков, хоть и грубо начал, но ведь не выгнал. А у него не заржавеет, дури хватит. И не мог понять, что же администрацию сдерживает, почему не отправляют его на пенсию? И что ему самому делать?..

Ну, что-что? — елки-моталки, — ждать!

Проходили недели, месяц, о пенсии никто не напоминал. Только начальник цеха Хлопотушкин спросил как-то:

— Ну, что там у тебя с пенсией, Палыч?

Палыч спросил сам:

— А я думал, ты мне што-нидь скажешь?

— Да что я?.. Спрашивал как-то у Подгузина. Он на Татаркова кивает. Ты бы ещё сходил к нему на приём, сам.

— Так он же пообещал вызвать?

— Ну… вызовет — не вызовет, а напомнить не помешает.

— Ещё пошлёт по бездорожью…

— Не пошлёт. На рабочих он сильно пасть не разевает. Это нашего брата отлает, как отстирает. Так что, сходи.

Шилин пожал плечами, дескать, может быть…

И сходил.

16

И в отличие от прежних встреч, эта оказалась теплее, даже душевнее. Что было несколько неожиданно и обнадеживающе. Но за прошедшие посещения, пройдя все стадии настроения директора и обещания с ним, эта милость уже не воодушевляла. Наоборот, вызывала иронию и недоверие.

— Ты, Павлик, заходи. Напоминай почаще. Хоть и решается твой вопрос, и я его держу на контроле, но под лежачий камень… сам понимаешь.

— Да как-то неудобно…

— Ты мне брось. Неудобно. Напоминай. А там, думать будем.

— Так зайду. Только когда?

— Где-нибудь через месяц. И без всяких очередей. Тут этих, — кивнул на присутствующих в кабинете посетителей, — не переждёшь. Договорились? А теперь иди, работай.

Шилин с новым настроением ушёл из кабинета.

И, действительно, Татарков на его появление реагировал спокойно.

— Ты, Паша не обижайся. Дело не простое. Но для тебя что-нибудь придумаю, постараюсь, — говорил директор в следующий раз.

— …Пашка, мне перед тобой стыдно, честное слово, — говорил он в очередной раз. — Но поверь, было б всё так легко, давно бы я тебя выгнал, и дня бы не задержал. Отдыхал бы ты. Но подожди ещё. Подожди, Паша. — И даже похлопал по плечу.

И точно, выгнал на пенсию в пятьдесят шесть лет и два месяца.

Вначале Подгузин позвонил Хлопотушкину. Тот — во второй цех. В итоге, Шилин ушёл с предприятия на пенсию. И с тяжёлым сердцем.

И вот сначала апреля он на заслуженном отдыхе. Занимается хозяйством, строит планы. А в подсознании нет-нет да что-то подточит, и словно огонёк подпалит сердце обида. Ведь Федю Борисова отпустили в пятьдесят пять, а он чем хуже?.. В последнее время, даже начала довлеть навязчивая идея, — чтобы такое-этакое ядрёное придумать, чтобы как-то наказать администрацию предприятия. И хотелось найти такое, что могло бы компенсировать ему не только душевные переживания, но и материальные потери.

И однажды, после долгих раздумий, кажется, нашёл такой способ. То ли с неба эта подсказка упала, то ль козёл подсказал? Больше-то на пастбище не с кем посоветоваться.

Охваченный этой идеей Шилин побежал к Гене Крючкову. С ним и составили письмо в райсобес. И, чтобы оно не попало какими-либо путями на стол Подгузину или же к Татаркову (с той же почты, где у них явно свои люди), Павел Павлович сам свёз его в райсобес, отдал под роспись секретарше, настоял.

— Я те што передаю? Документ, и особой важности. Так и выдай мне на него расписку и с печатью. Ты што думаешь, я дурака валяю? Делать мне неча…

Девочка пыталась объяснить гражданину:

— Такие письма должны пересылаться почтой.

— Ага, знаем мы, куда они пересылаются. Примай, дочка, и давай расписку. И запомни: етот документ, — ткнул в конверт пальцем, — в обязательном порядке должон лежать на столе начальника собеса. Я прослежу, — уже погрозил пальцем.

Секретарша пожала плечами. Выдала гражданину бумажку с подписью и приложила к ней печать.

Удовлетворённый и успокоенный, Шилин продолжил свою частную сельскохозяйственную деятельность, поджидая ответ из Собеса.

17

Утром, едва ли не с первым автобусом, Шилин уехал в районный центр Кондырёво.

Ради такого случая прилично приоделся: в пиджак десятого года носки; в брюки, на которых жена утюгом с трудом восстановили старые «стрелки»; в облупившиеся полуботинки, тщательно замазанные гуталином; в сорочку, на которой ворот был распущен на две верхних пуговицы; и в белую матерчатую кепочку, прикрывающую лысину. Во внутренний карман пиджака вложил документы.

День был тёплый, добрый, и даже птички чирикают, — посмеивался он, глядя на птиц и прислушиваясь уже к соловьиным трелям. И все эти приметы наполняли его ещё бόльшим оптимизмом и создавали приподнятое настроение.

Шилин, по причине раннего прибытия в районный центр, ходил по нему, по знакомым улочкам, примечал: что нового в нём появилось; что где построилось или, наоборот, обветшало и порушилось. Встречал изредка знакомых, здоровался, делился впечатлениями, новостями из своей жизни, а также из жизни общих знакомых.

На горе возле универмага встретил бывшего односельчанина, Егория Кислицина, у которого лет тридцать пять назад был прицепщиков в посевную и копнителем на комбайне на уборке зерновых. Тогда — это был парень на три года старше, окончивший СПТУ по специальности «тракторист-машинист широкого профиля», на деревне уважаемый кадр, да и сам по себе он был человеком дельным, не балованным. Завидным женихом. Но по старой традиции — если армию не отслужил, ещё не мужчина, не мог жениться, да и девки скептически относились к таким женихам, как к недорослям. И поэтому два года до призыва он дергал рычаги трактора или крутил штурвал комбайна, то есть — полевого корабля, как называла пресса.

Егорий, как его уважительно называли односельчане, не злоупотреблял алкоголем и к работе относился серьезно. За что его ценили в колхозе и абы кого ему в помощники не направляли. С ним работать было легко, да и трудодни были немалые. Кислицын почти всегда ходил в передовиках. Потом этого «капитана» призвали на три года в армию, и опять на сухопутную технику — механиком-водителем танка.

Пока Егорий дослуживал, подошёл срок службы Шилина. За время службы первого и второго хлебороба, колхоз стал хиреть, народ разъезжаться, уехал и Егор. Павел тоже в деревню не вернулся. Оба осели в прилегающих в «перспективных» хозяйствах. Встречались, но очень редко. А встретившись, всегда были друг другу рады. Делились и радостными и горестными событиями, подбадривали друг друга, советовались. И Павел Павлович всегда высоко ценил мнения своего старшего товарища, коллеги. И теперь был рад поделиться своим новым житьём-бытьём на пенсии и тем, что привело его в райцентр.

— Ты представляешь, — рассказывал Павел Павлович, — год с лишним мурыжили с пенсией. Федьку Борисова отпустили, а меня — нет, и всё тут, ёлки-моталки. Как прокажённый. Так полтора года почти украли.

Егор кивал поседевшей головой, сочувствовал и приговаривал:

— Этак-этак… Бюрократическая машина — это брат, тяжелее танка будет. Её гранатой не возьмёшь. Да и не всякий под неё пойдёт. Тут с умом надо.

— Вот-вот… Я и взялся за них. Такую им гранатку наладил.

— Не знаю, Паша, поможет ли, но действовать как-то надо.

— Вот-вот, ёлки-моталки, — горячился Шилин. — Нет на них никакого сладу, совсем распоясались. Что хотят, то и воротят. Но… не на того напоролись. Я им покажу!

Егорий с пониманием отнёсся к его затее. Но и предупредил.

— Будь осторожен. Не подгребла бы эта бюрократия тебя под свои гусеницы? Хитрющая эта вражина, ох хитра…

— Ничё, и мы не лыком шиты!

Время ещё было достаточно, и до приёма в райсобесе Павел Павлович успел немало с кем повидаться и где побывать. Едва ли не весь городок обежать. И с кем он делился своим отважным поступком, подбадривали:

— Правильно! Пусть знают наших!.. Не перевелись на земле Русской ещё такие люди, что способны всяким там бюрократам по мозгам проехать. Правильно, Паша.

К назначенному часу, ещё за полчаса до окончания обеда, Шилин сидел в райсобесе на деревянном диване с откидными сидениями. Был он наполнен важностью и значимостью пребывания здесь и смотрел на сотрудников с уважением.

Это были в основном женщины, и Павел Павлович провожал их тёплыми взглядами, как коллег, сотоварищей по духу и делу. Он вообще любил хозяйственных женщин, а тут такие… да ещё умницы.

Они выходили из кабинетов: кто по своим надобностям в туалет — и он (мысленно) желал им облегченьица; кто-то со сковородками, с подносами, на которых стояла посуда, бывшая в употреблении — и он желал им приятного аппетита.

В большом и прохладном коридоре стоял домашний дух, со знакомым приятным запахом, который содержал в себе ароматы жареной картошки, лучка, душистого хлеба и мягкие ароматы духов.

Домашний компот! — смеялся он про себя. У него, когда дочери жили с ними, каждый день в квартире стоял такой запах.

Ему не тяжко было сидеть остаток обеденного перерыва в прохладном коридоре. Правда, немного подсасывало у самого в желудке, неплохо бы перекусить, и было волнительно. И волнение это он понимал отчего, поэтому с душой наполненной благородного порыва, ласково поглядывал на людей, перемещающихся по коридору.

Стали подходить посетители, и Павел Павлович на всякий случай сказался первым. Хотя и предполагал, что его вызовут без всякой очереди. С важными вопросами людей не задерживают в коридорах. А раз его вызвали, чуть ли не повесткой, а про себя он это письмо так и представлял, то ему тут засидеться не дадут. Но на всякий случай «застолбился». Скорее, подсознательно, поскольку у нас без очередей нигде не обходится.

Очередь, действительно, не понадобилась. Его первым выкликнула какая-то пигалица, девочка. Едва приоткрыв двустворчатую дверь, спросила тонким голоском, как чирикнула:

— Шилин здесь?

Павел Павлович подскочил.

— Я тут!

— Зайдите.

Кабинет оказался большим, столы в нём были по всему периметру — штук шесть, и в центре — свободная площадка. Лобное место. На него и выкатился Павел Павлович, переминая в руке белую хлопчатобумажную кепочку, стянутую с головы.

Не зная к кому обратиться, девочка села сразу же за дверью, он растерянно обвёл глазами столы. Сидевшие за ними женщины были погружены в работу, шелестели бумажками и, казалось, не замечали посетителя.

— Я, это, Шилин… Вот, это, повестка… — Павел Павлович показал листочек, слегка приподняв его и поводя им из стороны в сторону.

— Мы так и поняли, — сказала женщина, сидевшая слева, и голос её примагнитил посетителя к месту. Отчего-то он показался уж больно строгим. — Давайте документы.

Павел Павлович выдернул из внутреннего кармана пиджака паспорт и трудовую книжку, подал женщине. Лицо женщины было с тонкими чертами, стрижка «карэ», как у его старшей дочери. Пальчики длинные, ноколочки покрашенные малиновой краской. Привлекательная бабёнка, отметил он.

— Так вот, гражданин Шилин, — заговорила женщина, просматривая документы и сравнивая их данные с записями на листе в подшивке. — Мы вас вызвали, чтобы сообщить вам, что с первого числа текущего месяца, решением комиссии при исполкоме районного совета, вам прекращена выплата пенсионного обеспечения.

— К… как это?..

— Вот справка, — ткнула пальцем, как указкой, в лист с печатями, — выданная отделом кадров вашего предприятия, в которой указывается, что Шилин Павел Павлович был направлен на пенсию ошибочно.

Шилину показалось, что грудь его, до этого широкая и гордая, вдруг сузилась, и её как будто бы притянуло к лопаткам, дышать стало нечем. В голове зазвенели колокольчики, и невольно захотелось перекреститься.

О, Господи Иисусе!

— Да вы что? Тттоваррищистка!.. То есть э-э, товарищ женщина. Я же не для этого вам пис-сал, елки-моталки. Вы, наверное, не поняли моё письмо?

Женщина улыбнулась, то ли на его заикание, то ли на бестолковость посетителя.

— Да, у нас есть ваше письмо. Мы с ним ознакомились и обратились на ваше предприятие, и получили обстоятельный ответ. На основании которого, собес не можем продолжать вам выплату пенсии.

«Подгузник! Он крутил год! Он и тут достал! Ох, одиозная скотина!» — пронеслось в голове Шилина.

— А за то, что предприятие вас раньше срока направило на пенсию, ему будет произведён начёт, и все выплаты, что государство в результате этой ошибки вынуждено было вам начислять, предприятие будет погашать в установленном порядке.

«Вот ни себе хрена!.. Это ж… Нет, я ж не об этом просил! Нет, они, чем тут занимаются?!.» — Павел Павлович приходил в себя от растерянности.

— Гражданочка, вы же ни хрена не поняли! Я об чём вам писал? Чтоб вы мне помогли разобраться, чтоб они над людями не издевались. А вы?..

Гражданочка была лет тридцати и, по мнению Павла Павловича, молода, и потому, наверное, не могла понять сути вопроса. И, ища как бы понимания со стороны, он стал оглядываться на женщин, на него смотрящих. Но взгляды их тоже были какими-то не такими, не сочувствующими, а скорее, наоборот, насмешливыми, ироничными, ему даже показались хитрыми, и от этих взглядов стало даже неудобно стоять на «лобном» месте.

«Да они, однако, все здесь спелись! — догадался Павел Павлович. — Татарков и здесь всех охмурил!»

— Нет, бабоньки, так дело не пойдёт! — елки-моталки.

Он затоптался, словно ему стало припекать пятки. И твердо заявил:

— Я это так не оставлю!

— Видите ли, муж-чина… мы не занимаемся выяснением ваших отношений, ваших претензий к предприятию.

— А на кой вы тогда тута? — накинул на лысину кепочку и приобрёл как будто бы решительность.

— А на той, чтобы подобные нарушения выявлять.

— Ха! Выявили, ёлки-моталки. У меня, за мои почти пятьдесят семь лет, только общего стажа почти сорок пять. В войну ещё начал работать, пацаном. В цехе «муки» двадцать пять лет. И всё на шаровых мельницах. Чё, думаете, шутка что ли?

— Да, но у вас нет этого в трудовой книжке, — красотка приподняла от бумаг его трудовую книжку и стала перелистывать странички. — У вас записано, что вы являлись — в начале — мельником-кочегаром. А потом — машинистом помольного оборудования. А эти специальности не подпадают под вредности списка номер два. Вы не относитесь и к агломерации и обогащению.

Павел Павлович никогда не слышал о подобных производствах (агломерация и обогащение), и отнёс замечание женщины на свой счёт, обидный. «Нагломерация и Обогащение!» — закружилось в голове.

— Был я, барышня, машинистом шаровых мельниц, и только. И нагломерацией и обогащением никогда не занимался. Честно работал и сейчас не наглею, своё требую.

— Но мы же не можем верить вам на слово. Выясняйте, почему вам в трудовой книжке такую запись сделали? Вас что, не вызывают в отдел кадров для сверки записей в трудовых книжках?

— Что вы! У нас же, секретное предприятие?.. Да ни в жизть! — ёлки-моталки.

— Хм, — усмехнулась женщина, губки слегка подкрашенные дёрнулись в кривой усмешке. («Нет, она точно с Татарковым кадрит!») — Если ваше предприятие относится к среднему машиностроению, это не значит, что отдел кадров под строгим запретом. Разъяснительную работу он обязан проводить. Поэтому обратитесь в него за разъяснениями.

— У ково? У Подгузника! У этой одиозной личности?.. Да я… Но, я узнаю!

— Ну, вот и, пожалуйста.

Шилин почти выхватил из рук женщины документы и энергично запихнул их в карман пиджака. Волна возмущения его переполнила настолько, что будь перед ним сейчас мужик, он, наверное, заехал бы ему в лоб кулаком. Тут же от возмущения прорычал:

— Такие красивые… Вы как сюда попали?.. По блату! Через што?..

И выскочил из кабинета.

Заряжённый на действие, полный энтузиазма, Павел Павлович не шёл, а почти бежал по райцентру на автостанцию. И всё время, пока ожидал рейсовый автобус, и пока ехал домой, в Республику, не находил себе места.

«Ну, нет! Не-ет! Это вам не пройдёт! — ёлки-моталки. Сейчас с Крючком обмозгуем это дело. Он парень… Он парень с головой, он умеет. Он!..» — Павел Павлович сотрясал кулаком. Содрал с головы кепку, обтёр ею лицо, лысину, и вновь надел на голову.

18

Приехав в республику Татаркова, Павел Павлович прямо с автобуса поспешил в управление комбината.

Посёлок, местным населением в шутку, был когда-то переименован в Республику. В его создании и становлении было некогда грозное полувоенное ведомство — Министерство Среднего машиностроения. Следовательно, предприятие являлось градообразующим, и всё, что находилось на его территории, становилось собственностью ведомства и засекреченным — документы, производства, деятельность всех и каждого. И даже, наверное, на известняковую пыль налагалось табу, если бы её частички можно было выловить из воздуха. Нет, аппараты пылеуловители имелись, но их улавливающая способность была не столь избирательной, нежели способность Особого Отдела в структуре Отдела Кадров предприятия.

И, находясь под крышей Средмаша, данный производственный объект оказывался неподконтрольным местным органам власти, Советам районного и областного значения, а то и Союза. И тут многое чего оставалось сокрыто мраком, то есть тайной. И порой некомпетентность одного сказывалась на другом, а то и на десятках людей. Как пример — заполнение трудовых книжек инспекторами ОК (Отдела Кадров).

Подгузник был на месте. И, увидев Шилина у себя в кабинете, ехидно усмехнулся.

Шилин пока ехал в автобусе, пока шёл в Управление комбината кипел от негодования. Тут ухмылка Подгузина, как меткий выстрел, вдруг сбила с него спесь, и надломил упругий стержень, что нагрелся в нём, как дамасская сталь в горне. И что-то противное завибрировало под горлом. Вместо того чтобы, как хотелось, обрушить на начальника ОК громы и молнии, а может и въехать ему по одиозной физиономии, вдруг проговорил, едва не мямля:

— Здрасте… Андрей Андроныч, вы, это, как это?.. Вы ж меня, это, без ножа зарезали…

— Дурак ты, Шилин. Обнаглел, вот и одурел. А такими дураками, только в карьере бут долбить. Вот туда и отправляйся. Ты что же думаешь, тебе пенсию просто так дали?

— Да она мне по вредности положена!

— Кем это положена?.. И с положенными ты знаешь что делают? Нет у тебя вредности, понял? И не было.

— А как же у Федьки Борисова?

— У него была. А у тебя нет.

Шилин почувствовал, что к нему начало приходить самообладание, стал выравниваться голос.

— Это вы тут чего-то наколбасили, — заявил он, — не то в трудовую книжку мне вписали. У вас, где очки были, еслив глаза не видят? Почему нас на сверку в кадры не вызывали?

— Хм! Много чести будет. Ты забыл, к какому мы ведомству относимся? — Подгузин многозначительно возвёл пальцем к потолку. — Вот то-то.

— То-то… — передразнил Шилин. — Засекретились, а теперь за вас страдай.

— От дурости ты страдаешь, своей дурости. Понял? Директор на свой риск тебя уважил, чем-то ты его достал. Отправил его на пенсию. А он? Захотел немножко поднажиться, да? — за счёт предприятия? Обогатиться? Не вышло!

— Справедливости я хотел добиться, а не обогатиться. Мне чужого не надо, но и моё верните.

— Добился? Вернул? Вот и бегай. Тебе сейчас делать не хрен.

На Шилина вновь накатила волна возмущения.

— И добьюсь! Восстановите меня на пенсии.

— Давай, давай. Скорее крякнешь, чем добьёшься.

— Да-а! Вот даже как? Ну… Ну, Андрей Андроныч …Ох… — хотел сказать: «»…Ну, Подгузник, одиозная же ты личность!» — но сдержался из последних сил, а что-либо ещё добавить, не нашёлся.

Резко развернулся и выбежал из кабинета.

На улице дважды набрасывал на голову кепочку, и дважды та отчего-то не угадывала на лысину, соскальзывала.

— Я вам покажу — нагломерацию и обогащение! Я вам… Вы ещё пожалеете, что со мной связались…

Шилин был твердо убеждён, что, как рабочий шаровых мельниц и как рабочий дробильно-сортировочного завода, он должен идти на пенсию по вредности. На подобных производствах, такие работники уходят на пенсию по второму списку. Но почему с ним такая не справедливость? — никак не мог понять.

Путь его лежал к Геннадию Крючкову. На счастье, застал того дома.

19

Гена внимательно выслушал Шилина, и как человек сострадательный и понимающий, нашёл в действиях ОК предприятия беспечность и несправедливость: вначале человека отправить на пенсию, а потом отказать в ней?..

Злость пробирала Павла Павловича до самых мозгов костей, заставляла действовать, суетиться. И в то же время он испытывал позднее раскаяние — ну, вот кто его дёрнул писать ходатайство? Какого рожна? Ха! Нашёл управу! — на самого себя…

— Что мне теперь делать? — садясь в домашнее кресло напротив Гены через журнальный столик, спрашивал он, злясь и на него, но ещё не выражая этого открыто. — Опять к Татаркову проситься на работу?

— Может и к нему. Он же тебя не по тридцать третей статье уволил.

— Но я же им там такую бучу отчебучил!

— Ну и что? — пожал плечами Гена. — Может и простит. Ты же не со зла, по глупости. Скажешь, что погорячился, мол. А мы, тем временем, обратимся в Министерство Социального обеспечения за разъяснениями.

— Но ты, когда писали первое заявление в собес, говорил, что они должны были мне компенсировать задержку за пенсию.

— Говорил, — несколько смутившись, признался Гена.

— А чё на деле?

— Но я ж не думал, что так получится. Да и ты сам заставлял.

— Я! Так ты-то об чём думал?

— Я?.. Как тебе помочь.

— Помочь? Спасибо! Помог он! Думать надо было, что делаешь, а не меня слушать. Мало ли что я напридумываю. Ты-то должен был сразу сообразить, раз такой грамотный.

— Ха! Я что, пророк?

— А какого хрена берёшься писать? Ничего не понимает, а чего-то писать берётся, пис-сака?

Геннадий Крючков онемел.

— Тоже мне, писарь! — продолжал срывать своё негодование Павел Павлович на Крючкове. — Писарь, олух царя небесного, ха! Бери бумагу и пиши новую жалобу. Да такую, чтобы она сработала.

Гена начал краснеть от возмущения.

— Писать?..

— Писать! Пиши, куда хочешь! Но, чтобы меня вернули на пенсию. Не то сам мне платить будешь пенсионную ставку.

— Я? Вот ничего себе! — удивился ещё больше Гена, и заерзал в кресле. — Ему хочешь помочь, ему сочиняешь письма, а он — моим же салом и мне по мусалам.

Крючков приподнялся и надвинулся на Шилина.

— А вот этого не хочешь? — Крючков выставил перед ходатаем кулак, сквозь пальцы которого шевелилась фига.

Павел Павлович отдёрнулся назад от неожиданности, и вспотел, то ли от схлынувшего тотчас с него возбуждения, то ли от Гениного сюрприза, который ещё немного и может вышибить из глаз искры.

Шилин опомнился, осел, моргая глазами и тряся подбородком.

Затем заговорил незлобиво, вытирая лысину кепочкой.

— Ладно, Гена, ладно. За первое письмо я тебя, так и быть, прощаю. Давай другое писать.

Но Гена хмуро ответил:

— Не буду!

— Как не будешь? Я что теперь по твоей милости пропадать должен?

— Сказал, не буду, и баста!

— Нет, ты что, не понимаешь в каком я положении? Меня же мои овечки засмеют.

— Какой баран, такие и овечки.

Вид Шилина был растерянный, подавленный. А резкие переходы его из одного состояния — от воинственного до уничижительного, — обезоруживали своей простотой вариаций.

У Гены злость отхлынула. Он усмехнулся, отводя от собеседника взгляд.

Почувствовав перемену в Гене, Павел Павлович приоживился.

— Ну, ладно, Гена. Погорячился я. Ты ж должен меня понять, али как? — должен. Ты ведь человек с понятием, иначе бы я к тебе не пришёл. Нашёл бы кого другого. Но я к тебе пришёл. Ты душа человек, и писарь хороший. Давай писать новую жалобу, а?

— Чтоб ты меня потом ещё раз отлаял?

— Но ведь не изодрал в клочья, живой.

Гена покряхтел, повздыхал, поводил белёсыми бровями вверх-вниз и откинулся на спинку кресла. Несмотря на злость, ему всё-таки жалко было Шилина.

— Ладно, только, чур, без наездов. Сам с собой потом матерись, или со своими козлами, а я не причём. Договорились?

— Договорились, — облегченно вздохнул Павел Павлович, обтирая лицо и лысину кепкой. И с досадой произнес: — И почему со мной такие заморочки? Федя Борисов ушёл, а меня в рожки взяли.

Крючков невольно глянул на его худую шею, как бы прикидывая её размер и размер рожкового ключа, под какой она подошла бы.

Гена подумал и ответил:

— По двум причинам. — Шилин поднял на него глаза. — Первая — оттого, что наш цех «муки» не входит в структуру ДСЗ.

— Как не входит? Мы ж на одной площадке с ним… и я с него начинал работать.

— Это на деле, а по документам? В трудовой книжке этого нет. Смотри что записано: ТПКа — тире — цех «муки». Как это понять? Может это мукомольный цех, по помолу пшеничной муки? А должно так быть: ТПК — ДСЗ — ц. Муки. То есть Татарковский производственный комбинат, тире, дробильно-сортировочный завод, тире, цех известняковой Муки. Что означает одну технологическую цепочку по одному ископаемому минералу, или известняковому камню. Это — раз. И далее — машинист помольного оборудования. Что это? То есть — у тебя стоит неверная запись в трудовой книжке относительно твоей профессии. Должно быть — машинист шаровых мельниц. Это — два. И агломерация, и обогащение тут не причём. Они от другой статьи. Ну и третья…

— Какая третья?

— А третью тебе Подгузник объяснил, — усмехнулся Гена.

Павел Павлович взбросил на Крючкова взгляд, в котором промелькнули искры, но заводиться не стал. В нём уже злость и негодование как будто обволокло чем-то эластичным и тугим, как нарыв, как чирей кожею, в которую только ткни, брызнет дурью.

И Шилин мысленно удрученно согласился: «Дурак! Конечно, дурак. Эх, забодай меня козёл, ёлки-моталки!..»

Гена спросил:

— Фёдор Борисов, где работал до перехода к нам на «муку»?

— На Пятовском карьере. У нас только четыре или пять лет отработал до пенсии.

— Так, видимо, там он эту вредность и отработал на шаровых мельницах. Там отдел кадров книжку ему заполнил правильно. И проблем не стало. Подошёл срок, и, пожалуйста, — заслуженный отдых по второму списку. А наш ОКа засекретился до того, что забыл или знать не знает о прописных истинах. Ему такие тонкости ни к чему.

— Ну, Подгузник! Ему не в кадрах сидеть, а бут в карьере долбить. Одиозная скотина. Вот что теперь делать? — Евгений Павлович закачал головой из стороны в сторону.

Помолчали.

— Ну что, куда писать? — спросил Гена, переходя к делу.

— Да в облсовпроф, наверное…

Гена хмыкнул.

— Да ни хрена он тут не поможет. Он не нашего ведомства.

— А куда тогда?

Гена пожал плечами.

— Не знаю. Подумать надо…

«Думать, думать… как эти думки достали, — с досадой накинул на лысину кепочку Павел Павлович. — Нашёл управу… Егорий как чувствовал. Вот тебе и подарочек к Первому Мая!».

20

За две недели до Первого мая в Горный цех приехал на «Уазике» генеральный директор комбината Татарков Родион Александрович. Выдернул из управления цеха начальника Горного.

Машина остановилась у недостроенного перешейка дороги, где директор ещё за неделю до этого сам приказал остановить работы по отсыпке дороги.

В тот день Татарков, выйдя из машины и заведя руки за спину, под полы коричневого костюма, стал прохаживаться вдоль машины, вперив взгляд перед собой. Глубокие мысли буравили его чело, и они отражались извилистыми морщинами на лбу. Молчал.

Подняв глаза и глядя куда-то за плечо Дончака вдаль, вдруг спросил:

— Слушай, Дончак, у тебя ум есть?

— …? — Дончак не нашёлся что ответить, дёрнул плечом.

— Я тебя спрашиваю: у тебя ум есть? — назидательно повторил свой вопрос Татарков.

— Да как вам сказать? Порой, кажется, есть. А порой — нет. Смотря по обстоятельствам.

— Ну-ну. Оно и видно. От вас никакой инициативы. Всё им преподнеси, разжуй, растолкуй. Никакого понятия у самих. Раздолбаи. — Вздохнул.

— Ты когда дорогу отсыпать будешь? — спросил Татарков, измерив начальника цеха взглядом.

— Дык!.. Так вы же запретили!..

— Нет, он меня не понял. Я что тебе запретил?.. Я тебя спрашиваю: я тебе, что запретил?.. — сам же ответил. — Са-мо-де-я-тель-ность. Ты понял? — Дончак тряхнул головой. — Так я тебя спрашиваю: ты, когда будешь отсыпать дорогу?

— Когда прикажите!

— Ха, понял. Так вот, приказываю: отсыпать дорогу! И каждый день мне докладывать, минуя Пьянцова (директора ДСЗ). Понял?

— Так точно, Родион Саныч!

— И чтоб дорога мне была к праздникам!

Родин Саныч, не прощаясь, сел в машину, и машина ушла, заметая за собой след пылью.

…После весенней распутицы и дождей наконец-то установилось погожая погода. В карьере подсохло.

Радуясь погожим дням, начальник горного цеха Дончак Николай Митрофанович приступил к осуществлению задуманного проекта: прокинуть от третьего уступа дорогу, сокращающую путь БЕЛАЗам втрое. Здесь уменьшались бы энергозатраты, расход горюче-смазочных материалов, время и, что самое главное, — сбережение техники, машин, которые и без того давно отмотали свой моторесурс и работают, можно сказать, на чистом энтузиазме водителей и слесарей. И подарок к Первому Мая.

Забьем в соцобязательства отдельным пунктом — чем не подарок к Празднику!

Дорога, перешеек, всего-то сто двадцать метров. Его начальник горного цеха задумал прокинуть ещё зимой, но зима — не лето. А сейчас самое время, в карьере подсохло. А то машины все баллоны поободрали о бут, которым умащивали в карьере дороги. Генеральный директор постоянно тычет в глаза на планерках.

— Раздолбаи, на вас колёс не напасёшься, как на огне. Ни хрена не думаете! Думать надо…

Теперь, когда дорога будет, начальника цеха не в чем будет упрекнуть. Наоборот, за инициативу и бережливость отметит. Дончак наполнился воздухом, словно готовился принять на свою гордую грудь орден. Все мы не без тщеславия…

С первых дней апреля начали отсыпать перешеек. Из отходов от буровзрывных работ и немного от ЦПД — цеха первичного дробления камня. Вбухали не один десяток БЕЛАЗов-самосвалов и прогнали не раз бульдозер. Ещё недельку, и дорога будет готова. Тогда уменьшатся простои ДСЗ — дробильно-сортировочного завода, которому горный цех добывает известняковый камень.

В семь утра Николай Митрофанович уже был в цеху, приехал вместе с рабочими с первым автобусом. Принял доклад мастера ночной смены, ознакомился с рапортами предыдущих смен, принял двоих рабочих по личным вопросам и, переговорив по телефону с директором автопредприятия Амбиковым, направился в карьер пешком, — сменные «БЕЛАЗы» ещё не подошли, на которых можно было бы съехать в разработки. Да и пешком лучше, всё осмотришь, всё приметишь.

Кстати, Амбиков кричит, ругается:

— Машины уже без резины остались. Дороги, — кричит по телефону и на планерках, — делай!..

Делаем, за один день что ли? Подожди недельку, да даже дня три-четыре и будет тебе дорога. И так на свой страх и риск затеял прокладку. Дело нужное. Но, как говорится, у нас, как и везде, всякая благая инициатива наказуема.

«За ночь ещё на дорогу отсева от ЦПД подсыпали, бута, — Николай Митрофанович подсчитывал кучи, спускаясь по основному съезду дороги вниз. — Сейчас бульдозерист сменится и разровняет, спланирует дорогу. За день ещё подсыплем. И будет к празднику подарок», — размышлял он.

В основном дорога отсыпается во время простоев завода, когда тот останавливается по каким-либо своим техническим причинам, чаще из-за поломок — завод на ладан дышит, тоже нет денег на его реконструкцию. Или из-за отсутствия БЕЛАЗов, КрАЗов, — тоже сыпятся. Да мало ли что у них там не так?

Загудели электрические экскаваторы. В карьер въехали два «КраЗа» самосвала. За этими машинами подойдут два «БЕЛАЗа», ещё пара тройка «КраЗов», опять «БЕЛАЗы» — и процесс начнётся. Первые полтора-два часа бесперебойные перевозки — работа на задел, на обеспечение полуфабрикатом ЦПД и ДСЗ.

В девять тридцать возле управления цеха (одноэтажного кирпичного красного здания, где находились и бытовые помещения горняков) остановилась машина Генерального директора Татаркова. Он вышел из «УАЗика» и направился по дорожке из бетонных плит, по краям окаймленной ажурной вязью из толстого металлического прута. Вошёл в управление.

Кабинет начальника цеха был закрыт. Никого. Все, видимо, на рабочих местах: кто в карьере, кто в мехмастерских, кто на ЦПД. Директор вышел из здания и как будто бы был недоволен.

Где этого носит?..

Родион Александрович задумчивым взглядом обвёл панораму прилегающей территории. Из ЦПД доносился грохот, хруст камня, стук грохотов. У мастерских сверкала электросварка.

— Поехали в карьер, — приказал водителю, садясь в машину.

Из всех производств, цехов и заводов, карьер всегда был для Генерального директора объектом повышенного внимания. Судьбоносное подразделение. От него зависит работа ДСЗ, выпуск щебня, прибыля́. А они-то как раз и начали снижаться. Нужны были какие-то мероприятия, чтобы поправить положение.

«Вот именно какие-то? Тут думать надо. Поэтому надо определяться на месте… — размышлял Татарков. — Не то эти раздолбаи (директора заводов, начальники цехов и иже с ними) не мычат, не телятся…»

С этой целью он и приехал: осмотреться, принять решение.

Навстречу из карьера поднимался груженный «БЕЛАЗ». Он шёл тяжело, меланхолично покачиваясь на неровностях. Маленький «Уазик» прибился к обочине, и они разошлись, как черепаха и муравей.

С высоты контура карьер представился огромной пригоршней. Внизу работали, как игрушечные, экскаваторы, бульдозеры, самосвалы. По мере спуска, ладонь, казалось, сжималась, её борта поднимались, отчетливее прорисовывались уступы, дороги и отводы, как морщины.

Ещё издали Татарков заметил работающий на отводе бульдозер, который равнял недостроенный участок дороги. Прокладывают новую! Кажется, Дончак не такой уж и раздолбай. Только это, как же это? Э-э, нет, у нас так дела не делаются…

Дончак сам руководил работами по планировке. Снимать людей не откуда, сейчас в колхозах люди нужнее.

Завидев спускающуюся в карьер легковую машину, начальника цеха окрикнул электрик. Хотел предупредить того о приближающейся опасности, но за гулом дизелей бульдозера Дончак не расслышал окрика. Пришлось электрику расстояние между ними сокращать скачками.

— Митрофаныч, генеральный нарисовался! — запыхавшись, сообщил он.

Дончак обернулся.

Генеральный директор остановился на основной дороге. Выйдя из машины и заложив руки за спину, разглядывал карьер. Примечал всё, что появилось в нём нового или чего не появилось, но желательно было бы, чтобы появилось. А появился новый участок дороги. Это, хорошо.

Вниз, навстречу начальнику цеха, спускаться не стал. До конца перешейка было метров сто. Начальник сам спешил к нему по камням и осыпям.

— Здравствуйте, Родион Александрович! — запыхавшись, но с некоторым подъёмом, выдохнул Дончак,

Татарков про себя заметил: эко, как разгорячился!..

Спросил, кивнув на приветствие:

— Ты чем тут занимаешься?

— Дорогу отсыпаем, Родион Саныч.

— Нет, я тебя спрашиваю: ты чем занимаешься?

— Так это… дорогу. Это же втрое короче. Экономия и выгода очевидны.

— Не-ет, он меня не понял. Я тебя спрашиваю: ты, чем тут занимаешься? — у Родиона Александровича брови сошлись у переносицы и, казалось, что они вот-вот выщелкнут бородавку между ними.

В глазах Дончака погас свет вдохновения, и промелькнула растерянность: что тут не понятного?.. Гордая грудь его опала.

— Дорогой занимаюсь, Родион Александрович… — сказал он, отводя тоскливый взгляд в сторону недостроенного участка. На его сухощавом лице набухли желваки.

— Кто приказал?

— Да никто… сам вижу, что надо делать.

Родион Александрович прошёл вниз по дороге метров пять. Остановился. Остановился и, шедший за ним, начальник цеха.

— Прекратить!

— Не понял, Родион Саныч…

— Поймёшь, когда я тебя выгоню! — Родион Саныч решительно дернул головой и вернулся к машине. Сел в неё, и уехал.

Дончак в смятении долго, до полного исчезновения «УАЗика» за контур карьера, смотрел машине вслед. Потом потоптался на одном месте, словно отдирал от дороги прилипшие подошвы резиновых сапог, и вяло стал спускаться с насыпи.

Выходя на новую дорогу, показал бульдозеристу руками крест: шабаш! Отстроились…

Бульдозерист приглушил дизели.

— Что, Митрофаныч? — спросил он, высунувшись из кабины. Парень лет тридцати, мощный комплекции, отчего казалось, что только такой силе подвластен этот огромный механизм.

— Гони на вскрышу! Хватит, отработали! — потёр шею Дончак.

Бульдозерист, не веря услышанному, заморгал от удивления голубыми глазами, потом сплюнул, выругался, перекрыв гул дизелей матом, и задвигал рычагами. Вначале поднялась лопата, затем бульдозер резко развернулся на одном месте и, рявкнув, словно повторил негодование своего хозяина, загрохотал по только что спланированной им дороге прочь.

Николай Митрофанович какое-то время ещё потоптался на каменном аппендиците, попожимал плечами, покряхтел и тоже пошёл вслед за трактором.

Потом зачастили дожди. Потом стояли прекрасные дни, погода выдалась, словно в насмешку. На торчащий каменный выступ смотрели вначале с сожалением, но смирились: плетью обуха не перешибешь, — посмеивались, но никто не проявлял инициативы по его достройки. Ни сам Митрофанович, ни его заместитель, ни сменные мастера. На кой нужно, пистон получать?..

Лишь директор АТПр Амбиков не унимался, матерился, дороги требовал, и обещал, что, мол, будите сами, на своём горбу, породу из карьера вытаскивать…

«Шуми, шуми. Татаркова на тебя натравим, живо матюгальник запаяет». — Дончак скептически усмехался, и уходил от разговора с Амбиковым.

Вспомнил генерального, и он, тут как тут, явился через неделю, и даже не запылился, по утренней зорьке, вслед за первым рабочим автобусом.

«Прибыл», — проворчал Дончак.

На этот раз Татарков застал его в кабинете, тот сидел, перебирал какие-то бумажки.

Поднял начальника цеха горного вопросом. И, как видно, опять был чем-то недоволен.

— Дончак, ты, почему здесь?

— Здрасте… А где мне быть?

— Где?.. А ну пошли!

Татарков повернулся и скрылся за дверью.

Начальник цеха засуетился, наскоро закрыл на ключ кабинет и догнал генерального возле «УАЗика».

— Садись! — приказал Родион Александрович, кивнув на заднее сидение, и сел сам. — В карьер!

Машина знакомой дорогой побежала к месту разработок известнякового камня…

Остановились вновь у не достроенного участка дороги — у прикольного места. Вышли из машины. Татарков оглядывая территорию, спросил:

— Почему дорогу не отсыпаешь?

Дончак вздёрнул плечами.

— Так вы же запретили!

— Я?

— Да.

— Ты меня так и не понял. Я тебе что запретил? — сам же ответил с назидательностью: — Само-де-ятель-ность. Понял?

— Понял…

— Так, когда начнёшь отсыпать дорогу?

— Когда прикажете!

— Наконец-то. Приказываю: с сегодняшнего для, с этого самого часа! И чтоб дорога была к Майским праздникам. Докладывать лично мне, минуя Пьянцова. Я должен знать всё, что творится у меня на комбинате. От затеи до воплощения.

Генеральный развернулся, сел в машину. Уехал.

…Ну вот, теперь самодеятельность закончилась! — можно приступать к отсыпке дороги. Вздохнул с иронией Дончак.

21

Татарков был не в духе. Даже нет, не верно. Когда генеральный бывал не в духе, он выражал это так и с такой энергией, что стены кабинета тряслись. Но это его состояние всё же входило в какое-то понимание его реакции на что-то из ряда вон выходящее. А тут…

Когда в кабинет вошёл начальник горного цеха, генеральный директор не поднял головы, не кивнул на приветствие, а сосредоточенно продолжал что-то читать и писать. И Николай Митрофанович принужден был выстоять минут пять у двери кабинета, как школьник в учительской.

После некоторого томления Дончак прошёл к стульям, в длинном ряду у правой стены, и присел на первый.

На дворе стояло весеннее долгожданное тепло. Слабый ветерок пошевеливал тяжёлые шторы на открытых окнах. Татарков сидел за столом в рубашке с распущенным галстуком, с расстёгнутыми до груди пуговицами. Коричневый костюм висел сзади на спинке мягкого стула. Его молчание, казалось, ещё выше поднимало градус температуры в помещении.

Причину вызова Дончак знал, и догадывался, чем закончится их собеседование. Видимо — увольнением. По телефону ещё утром Татарков гаркнул:

— Ты начальником больше не работаешь!

А зная крутой и своенравный характер генерального директора, можно было не сомневаться в его угрозе. И уже остаток дня работал с таким настроением, как, наверное, приговорённый к каторге: знаешь, что приговорен, но не знаешь, когда будешь отправлен по этапу. До вечера его никто больше не донимал. Даже начала закрадываться надежда на помилование. Хотя бы частичное: выговор, лишение квартальной премии, которую, впрочем, давно уже никто не видели…

Но нет, не пронесло.

Звонок Нины Михайловны нагнал его уже на выходе их кабинета в конце дня.

— Николай Митрофанович, Родион Саныч тебя к себе кличет. К семнадцати сорока пяти. Прибытие обязательно.

— Понял.

В 17.45! А почему не в 18.00? За пятнадцать минут до производственного совещания? На которое, собственно, он и собирался отбыть. Интересно…

В 18.00 по понедельникам всегда проходили производственные совещания, — иногда их называли «трепаловками» или ППР — посидели, потрепались, разошлись. В прямом и переносном смысле. Там и нервы потреплют и языки почешут. Есть на нём зачинатели, и есть последователи. Знали, что больше ложится на душу генерального. На этих заседаниях хозяин вёл себя демократично.