Бесплатный фрагмент - В поисках шестого океана

1. В тюрьме

Стены камеры были выкрашены желтой краской. Я люблю желтый цвет, но теперь он меня не радовал. Утешало только, что я сижу в одиночке. Одиночную камеру мне обеспечил Алек. Не знаю, как он это осуществил, но сиделось мне в тюрьме очень сносно. Гораздо лучше, чем в приюте. Алек приходил каждый день, чаще адвоката. По сути, Алек и был моим адвокатом, но официально — только помощником мистера Спилета.

Мистер Спилет мне не нравился. Может быть потому, что ему было все равно, убивала я Тома или нет. Он искренне хотел помочь и делал все для этого возможное, но такое пренебрежение к истине пугало. Он уговаривал пойти на сделку. Признать, что я убила Тома. По неосторожности. В этом случае можно отделаться условным сроком. А если линию защиты выстроить так, словно бы Том хотел меня изнасиловать — можно было и вовсе добиться оправдания. Тем более, что труп был полуголым. И столько девочек подвергаются насилию в приемной семье…

— Но ведь это неправда! — горячилась я. — Том был хороший человек. Он не насиловал меня, никогда не трогал. И я не убивала его!

Мистер Спилет разводил руками и обращался к Алеку.

— Мистер Макалистер, я не знаю, на чем базировать защиту в этом случае. Мисс Бертон сама строит себе виселицу.

По моей спине пробежал холодок. Я обратилась к Алеку.

— Алек, меня правда повесят?

За него ответил мистер Спилет.

— В штате Орегон казнят с помощью смертельной инъекции. Усыпляют, как бешеных собак. И в данный момент мораторий на смертную казнь приостановлен.

— Не пугай ее, Клайв, — устало сказал Алек. — В штате Орегон уже давно никого не казнят. Это во-первых. В самом худшем варианте — двадцать лет. Но этого не будет, Софи. Мы вытащим тебя! Давайте снова разберем, какие есть улики.

И они начинали заново.

Первое: Миссис Джонсон видела, как я захожу в дом Харди.

Второе: мой мобильный телефон в руке Тома, мои джинсы, залитые его кровью, отпечатки моих кроссовок в коридоре.

Третье: кисточка, которой убили Тома, была моя! Следы моей слюны на ее кончике перемешались с кровью Тома в ране. Это понятно: я раньше любила покусывать кончик кисточки, когда рисую.

Четвертое: показания Вика, что в декабре прошлого года я угрожала ему и приставляла острый предмет к его горлу, грозясь убить.

Пятое: два рисунка, оба коричневым цветом. На одном — Вики с черепом под мышкой, на другом — Том со шприцем в шее. То, что это Том, обнаружили эксперты, восстановив стертую надпись под изображением. Это был не мой рисунок, но я не могла это доказать.

Меня словно запутывали в этих уликах!

И самая главная улика: носовой платок с кровью Тома был обнаружен во время обыска в доме доктора Келли. Он лежал под ванной.

По всему выходило, что Тома убила я.

Я сидела в своей камере и лихорадочно соображала, кто мог подставить меня? В том, что это было сделано намеренно, я не сомневалась. Ну, почти не сомневалась. Все-таки в этой истории было много совпадений.

Я вновь и вновь рассказывала Алеку все обстоятельства того злополучного дня, избегая подробностей на берегу. Мне казалось, что в моем рассказе все было логично. Я упала в воду, попросила Тома дать мне переодеться и пошла в сторону Астории.

Почему я не села на автобус на ближайшей остановке, а шла некоторое время под дождем? Я думала.

Мне надо было привести в порядок свои чувства.

Какие? Я поссорилась со своим парнем на берегу океана.

Причина ссоры? Тут я впадала в ступор и не могла внятно объяснить. Теперь ссора с Джо выглядела глупой. Я не хотела посвящать Алека в такие интимные подробности. Но он все равно узнал. От самого Джо.

С Харпером мы виделись всего один раз, и мне не понравились его бегающие глаза и неуверенный голос. Словно совесть его нечиста.

И еще он сказал:

— Все могло быть иначе. Зря ты не дала мне тогда на берегу.

Эти слова показались мне гвоздями строящегося эшафота. Почему, чтобы избежать обвинения в убийстве, я должна была переспать с Джо? Чтобы не оставаться в тот вечер одной и у меня было бы алиби?

— А где был в это время ты, Джозеф Харпер?

— У меня алиби. — Поспешно сказал Джо, и эта поспешность мне тоже не понравилась. — Я был в Портленде. В кампусе университета.

Под залог меня не выпустили, хотя доктор Келли была готова предоставить любую сумму. С ней мы виделись тоже лишь однажды. Эта железная леди схватила меня за руку и только плакала, не в силах сказать ни слова. После поездки в Солт-Лейк-Сити она вообще сделалась нервная и много плакала.

Оказывается, ее отец умер в тюрьме. У него было пожизненное.

Иногда в своих самых бредовых мыслях я думала: а вдруг это Джейн убила Тома? Осуществился перенос ее бессознательного на моего отчима или как там у них бывает? Нет, конечно. Это бред. Этого не может быть. Где она могла взять кисточку? Что ее может связывать с Томом? Впрочем, Том и Джейн почти одного возраста, несколько лет назад он был даже ничего, хорош собой, особенно в летной форме… Доктор Келли вполне могла консультировать его по вопросам опеки…

Я так много думала об этом, что у меня заболела голова. Я легла и моментально уснула.

Проснулась я от присутствия в моей камере кого-то или чего-то. Это была Лора. Я узнала ее сразу, такое красивое лицо невозможно забыть. Лора погладила меня по руке и улыбнулась. Там, где она коснулась руки кожа покрылась мурашками.

Лора взяла у меня из руки кисточку и подалась к стене, освещенной лунным светом. Стена светилась серебром. Лора тоже светилась в лунных лучах. Она макнула кисточку в тень и стала быстро-быстро водить по стене. Я увидела часть залива и силуэт моста. Я хотела спросить, но не могла произнести ни звука. Лора грустно посмотрела на меня, взмахнула рукой, все исчезло. А я стала тонуть. Вместо воздуха в мои легкие хлынула вода, раздирая их. Я закричала и проснулась. Моя кожа была липкая от пота, горло раздирало от кашля, но я схватила блокнот и мелок и быстро-быстро набросала исчезающий из памяти рисунок Лоры.

Оставшуюся ночь сновидения не мучили меня.

Утром на обороте рисунка я написала:

«Мне кажется, смерть Лоры, смерть Тома и этот рисунок чем-то связаны».

А сама задумалась: что это может быть? Лора упала с моста в этом месте? Хотя нет. Я много раз ездила по мосту, он прямой и безопасный, и выпасть с него почти невозможно.

И вдруг до меня дошло. Она ведь упала в залив Янгс. Почему же изображен Орегон Кост Хайуэй? Да еще с противоположного от Астории берега? Откуда ехали Лора и Том? Почему она была за рулем? Все эти мысли теснились в моей голове и не давали покоя. Теперь и спросить не у кого. Лора утонула, Том тоже мертв. Кто убил его?

Я распотрошила свой блокнот и стала методично записывать имена.

Том Харди.

Около его имени я расположила четыре бумажки с именами: Вики, Вик, Стейси, Софи. Потом я убрала «Софи», переправив его на Салли. Глупо писать себя, я же не убивала его. А Салли пропала, и, возможно, у нее была причина мстить своему отчиму. Я ненавидела Викторию. Точно так же Салли могла ненавидеть Тома. Не просто же так она покупала «травку»? Если бы у нее было все в порядке в приемной семье, как, например, у Стейси, ей не пришлось бы убегать от всех в иллюзорный мир наркотиков.

Я нарвала еще бумажек, написала на них имена и расположила дальше от первого круга. Марианна, Брайн, Алек, Джо, Хизер, мама Лоры, родители Салли (у нее же есть родители), папа Стейси (был же у нее когда-то папа).

Набиралось много. Слишком много, чтобы из этого вышло что-то путевое. Есть ведь часть жизни Тома, которую я совсем не знаю. Может, какие-то тайные дела? Коллеги? Том работал охранником. Или бывшие коллеги? Любовницы? Я почти не сомневалась, что у Тома могла быть любовница. Костлявая Вики, с ее показным альтруизмом и набожностью, могла вызывать только отвращение.

Ведь в тот день он явно кого-то ждал, поэтому и хотел выставить меня поскорее за дверь. Прямо в мокрых штанах. А может… Я прямо вся похолодела от этой мысли. Может, убийца уже был у него? Сидел в кладовке и ждал, пока я уйду?

Я не могла ни пить, ни есть, все думала и думала. Потом перемешала все бумажки и вытащила одну. На ней было написано «Стейси». Этого еще не хватало, подозревать мою маленькую сестричку! Тем более у нее алиби: одноклассники утверждали, что Стейси была весь вечер на школьных танцах.

Я скомкала бумажки и выкинула. Все равно от них никакой пользы.

Потом приходил Алек, и все начиналось заново.

— Я не виновата, Алек! Я его не убивала!

— Я верю тебе, — Алек взял меня за руку. — Давай поторопимся. У нас очень мало времени. Надо разработать стратегию защиты.

И я рассказывала снова и снова про Тома, про отношения с ним, про все, что было в этот дурацкий вечер.

— Знаешь, Софи, хоть это и не в моих правилах, я стал бы защищать тебя, даже если бы знал, что ты виновна. Я очень люблю тебя.

Тут голос его дрогнул, он быстро отвернулся и вышел за дверь.

2. Сделка

Перед самым судом Алек сказал, что к моему делу подключилось ФБР. Он вообще не хотел мне рассказывать об этом, но я потребовала объяснений, когда случайно увидела мистера Спилета вместе с Дэном, федеральным агентом. Я не знала его фамилии, но лицо запомнила очень хорошо еще в Пуэрто-Рико. Потом я видела его на Аляске, и он всякий раз говорил с моим отцом о какой-то программе. Только теперь я понимала, что это была программа защиты свидетелей.

Теперь же он о чем-то разговаривал с моим адвокатом в здании тюрьмы, и это не могло быть простым совпадением.

Алек нехотя признался мне, что ранее ФБР подозревало Томаса Харди в связях с наркокартелем. Тогда, когда он еще летал. Предполагалось, что он — их курьер. Но доказательств не хватило, а потом — авария и Том ушел из авиации.

— Алек, ты же знаешь, что именно наркокартель преследовал нас! Из– за него пропали мои родители. Дядя Чак рассказывал, что они следят. Что они контролируют каждый шаг…

Меня словно окатило ледяной водой. Я все поняла.

— Это они, Алек! Это наркокартель! Они убили Тома и подставили меня. Я не знаю, зачем это им нужно, но, наверное, есть причина. Зачем бы они стали гоняться за нами по всему миру? А на Аляске, в Датч-Харборе и вовсе пошли ва-банк. Они хотели убить нас всех. А теперь им не добраться до моих родителей и они могут отыграться только на мне.

— Это тоже проверяют, Софи, — сказал Алек, — но все это маловероятно. Точнее — бездоказательно.

Я поняла, что лечу в какую-то пропасть. Следствие закончилось. Завтра должны были состояться слушания. Несмотря на то что мне не было восемнадцати, судили меня как взрослую. Потому что убийство. С особой жестокостью.

Совсем недавно я читала, что в одном из штатов десятилетнего мальчишку судили за убийство беременной мачехи. Точнее еще не мачехи, а подружки отца. Он застрелил ее из охотничьего ружья. Не помогло ни признание, ни раскаяние. Его приговорили к пожизненному сроку. Пожизненному!

Меня тоже могут приговорить. Двадцать лет! Без права подать апелляцию. Без права на условно-досрочное. Когда я выйду из тюрьмы, мне будет тридцать семь лет! Я буду такой же старой, как доктор Келли.

Если бы меня судили за убийство того парня, которого я ударила кисточкой и чье окровавленное горло часто снилось мне в кошмарах, это было бы, по крайней мере, справедливо. Но здесь… Я ведь не убивала Тома! В отличие от Вики или Вика, которых я ненавидела, я даже никогда не желала ему зла! Это было так несправедливо и обидно, что на глазах у меня выступили слезы.

— Может быть, все-таки сделка? Софи, подумай. Это единственный шанс, — проговорил Алек, отводя от меня глаза. — Мистер Спилет уже все подготовил.

— Ты мне не веришь? — я задохнулась, вцепившись Алеку в рукав. Он схватил меня за руки и заговорил вдруг так взволнованно и горячо, что на него это было совсем непохоже.

— Я верю тебе, Софи. Я никогда не заключал сделки, это гнусно, но я так боюсь тебя потерять! Позиция защиты шаткая, алиби нет. Сделка… Да я не только совесть, но и душу готов продать, лишь бы тебя выпустили. И мне не важна истина. Сейчас не важна.

«VE… RI… TAS» — вспомнила я девиз Гарварда.

— Ты готов поступиться истиной? Это же самое важное. Ради чего?

— Ради любви. Ради тебя, Софи, — голос его дрожал. — Я не вижу другого пути.

— Я никого не убивала, — сказала я твердо. — Совесть моя чиста. И эта истина мне дороже свободы. Смертная казнь мне ведь не грозит, так ведь? Что скажешь?

Алек молчал. Только на его бледных щеках играли желваки и костяшки пальцев побелели.

3. Слушания

Джо Харпера вызвали в суд как свидетеля почему-то со стороны обвинения. Сразу возник вопрос, где он был во время убийства. Оказалось, что он ехал по дороге в Портленд.

— Это могут подтвердить?

— Да, ваша честь. В семь тритдцать пять после полудня возле Хиллсборо полицейский мне выписал штраф за превышение скорости.

— Куда вы направлялись?

— В Бивертон, ваша честь.

— Что вы делали в Бивертоне?

Джо медлил так долго, что пришлось повторить вопрос.

— Я встречался с… Кристин… — голос Джо дрогнул.

— Фамилия?

— Я не знаю ее фамилии! — огрызнулся Джо. — Только адрес.

Джо назвал адрес, мне он был незнаком.

— Сколько вы пробыли там?

— Я уехал утром, сразу в университет.

— Как вы проводили время?

Я уже знала ответ, но не хотела слышать его. До этой минуты я не допускала даже мысли, что Джо может быть с кем-то еще. Я не верила в это ни единой секунды. И тут он сказал обо всем. Сам. Это было самое гнусное алиби, какое только может быть. Я вспомнила слова Брайна, дружка Джо:

«Ничего серьезного. Просто секс»

У Джо просто секс. С какой-то Кристин. С кем-то в резервации. С одноклассницами…

Я еще не успела осознать это в полной мере, как в дело вмешалось обвинение. Вопросы на Джо посыпались как горох. Темп увеличился. Это что-то должно было означать, Алек предупреждал, но я не запомнила, что именно…

— Чем вы занимались с подсудимой на берегу?

— Петтингом, ваша честь.

— У вас был секс?

— Нет.

— Вы хотите сказать, у вас с подсудимой не было сексуальных отношений?

— Нет, Софи не допускала…

— Вы жаловались своим друзьям, что подсудимая только дразнит и распаляет вас?

Джо покраснел.

— Я не жаловался!

— Протестую! — прозвучал голос моего адвоката. — Какое это имеет отношение к делу?

— Это помогает установить мотив.

— Протест отклоняется.

Машина правосудия заработала. Джо задавали такие откровенные вопросы о наших интимных отношениях, что казалось, еще чуть-чуть, и меня вывернет наизнанку. О том, какие ласки я предпочитаю, какие следы на моем теле остались после нашей последней встречи. Я взглянула на Алека. Он был предельно сосредоточен, о чем-то шептался со своим шефом и, казалось, слова Джо ничуть его не цепляют.

Протест.

Отклонен.

Протест.

Отклонен.

Я вдруг поняла, что своими показаниями Джо просто топит меня. Точнее не топит, а отталкивает, чтобы не утонуть самому.

Свидетелем вызвали Виктора Харди. Он поведал о том, что произошло в канун Рождества, только соврал, что я сама позвала его, затащила на постель и была под халатом совсем голой. Как я могла опровергнуть это? Только тем, что у меня вовсе нет халата.

Внезапно я поняла, куда клонит обвинение. Все выходило так, что я предпочитаю «заводить» мужчин, провоцирую их, довожу до «кипения», а после — расправляюсь с помощью острых предметов.

И тут вызвали нового свидетеля обвинения.

— Сойер, Остин Сойер!

Это имя мне было незнакомо. В зал ввели мужчину в костюме, но в наручниках. После положенных процедур наручники так и не сняли.

Когда он заговорил, в глазах у меня потемнело. Я узнала этот чуть хриплый голос.

«Ниче… Сочтемся», — сказал он тогда своему приятелю и порвал на мне рубашку…

В горле у меня пересохло, я хотела налить себе воды, но расплескала ее по столу.

Остин Сойер рассказал суду о том вечере, когда я ранила его. Довольно подробно и нелицеприятно для меня. Он сказал, что я сама позвала его, а потом, когда он «приступил к делу», начала драться и чуть не убила.

Зачем он давал показания против меня? Может быть, ему пообещали, что за содействие суду сбавят его личный срок?

— Мистер Сойер, почему вы решили дать показания только сейчас?

— Стремался, что меня уделала мокрощелка, — отвечал Сойер нагло, но поспешно добавил, — ваша честь.

Я не могу вспомнить, как и в какой последовательности вызывали свидетелей, какие вопросы мне задавали и что я отвечала. Больше всего это было похоже на шторм. Тот страшный шторм в Тихом океане, когда глаза моих родителей были безумными, а смерть наваливалась на нас с каждой волной. И это продолжалось так долго, что временами я впадала в какое-то оцепенение, а то и вовсе — забытье. Сознание, чтобы сохранить ресурсы, просто отключалось. И меня болтало внутри «Ники», как горошину в погремушке. А потом надо было откачивать воду, и я делала это. Однообразно и долго. До сведенных судорогой мышц.

Но там, на «Нике», спасение или гибель зависели от меня, от моих действий или бездействия. Теперь же гибельный шторм переместился внутрь: в мое сознание, в мою душу, и никакими действиями я уже не могла себе помочь. Старались другие: мой адвокат мистер Спилет, Алек Макалистер, доктор Келли, мои друзья и учителя из школы в Астории. Даже Нил Найколайски прилетел с Аляски и порывался дать какие-нибудь показания в мою защиту. Но все было зря. Я безнадежно пыталась выплыть, но только все глубже и глубже погружалась в пучину обвинений и улик.

Еще когда я узнала, что Джо Харпер изменял мне, моя душа словно дала трещину, как корпус «Ники» в шторм, и теперь в нее заползала темнота. А я только смотрела внутрь себя, как мрак затопляет меня, и ничего не могла сделать. Некому было откачивать эту тьму из меня.

Пробоина в моей душе стала шире, когда в суде выступила Марианна. Она надела изумрудно-зеленое платье с открытой спиной, которое подошло бы скорее для театральной ложи где-нибудь в Ла Скала или классическом оперном театре Портленда, но не в суде.

Но тут я подумала, что на самом деле Марианна верно оделась: здесь театр. И какой-то умный, но неизвестный мне режиссер разыгрывает постановку под названием «спрячь Софи в тюрьму», а Марианна Дюпон играет одну из важнейших ролей, хоть роль ее сводилась к репликам:

«Я, конечно, не могу поверить, но такие выходки в характере Софи. Она часто выходила из себя и впадала в ярость…»

«Она и раньше пугала меня своей внезапной жестокостью… А ведь мы были лучшими подругами».

«Я всегда предполагала, что ее отношения с мужчинами закончатся чем-то подобным…»

«Она увела у меня парня, но я не держу на нее зла…»

И Марианна улыбалась, очаровательно и чуть снисходительно, повернув голову в нашу с Алеком сторону. Я поняла, что уже не выплыву, и мне было так мучительно больно, что уже скорее хотелось приговора. И лучше со смертной казнью.

Но все то, что делали со мной на этом процессе, выворачивая наизнанку мою душу, разрывая ее на кусочки, оказалось просто легким волнением по сравнению с тем штормом, что ожидал меня впереди. Над головой стали полыхать молнии: обвинение зачитало справку о моих родителях. И страшная ночь в Карибском море выплыла из моей памяти ядовитой глубоководной медузой. Она обволакивала меня и тянула на дно.

«Поворот!» — кричал тогда папа, мы перекладывали парус и уходили, каждый раз уходили от погони.

«Поворот!» — слышался мне папин голос, и мои руки, сложенные на груди, подрагивали, тоскуя по тяжелым, но таким привычным действиям.

Я настолько погрузилась в воспоминания той ночи, что даже не сразу поняла, что представитель прокурора зачитывает обвинения, которые были предъявлены моей маме — Гленне Бертон, урожденной Малан. В ту ночь на палубе «Ники» мама взяла в руки оружие. Итогом стало ранение в живот одного из бандитов. Ракетницей. Но это было всего лишь ранение. Второго бандита моя мама убила. Она выстрелила из подводного ружья и попала в шею, пробив сонную артерию. Пострадавший скончался на месте, залив кровью палубу «Ники». Обвинители вели параллель между убийством бандита и убийством Тома. Характер повреждений до странности совпадал. Мой адвокат опротестовал это предположение, и суд принял протест, но темнота уже потекла в меня тяжелым плотным потоком.

Казалось, я уже наполнена этой темнотой до краев, в глазах у меня постепенно темнело. И тут свидетелем вызвали Викторию Харди. Я примерно представляла, что она может сказать обо мне, и не следила за словами.

Виктория Харди была в глубоком трауре, и даже платок, который она прижимала к глазам, был черным.

Несмотря на всю ту ненависть, которую обрушила на меня Виктория, мне было жалко ее. Она потеряла мужа, человека беззлобного и довольно дружелюбного. Я не убивала Тома, но Вики-то этого не знала. И я ей прощала все те обидные слова, что она вываливала на меня.

Но она переступила черту.

Она назвала мою мамочку убийцей-маньячкой, которая передала свою дурную кровь мне в наследство, а моего папу Вики и вовсе назвала бандитом и контрабандистом. Это были последние слова, которые я услышала.

Словно что-то заскрежетало, как тогда, во время грозы, в голове вспыхнуло и померкло. И в этой темноте я на ощупь схватила графин и запустила его в голову Вики. И сразу, легко отшвырнув в сторону дубовый стол, я прыгнула через весь зал. А когда почувствовала под собой щуплое тело Вики, вцепилась зубами с одной только мыслью: вырвать ее сердце и разорвать его на части. Я оглохла от собственного дикого животного рыка.

Что было дальше, я не знаю. Темнота укутала меня так плотно и больно, что у меня заболело тело, а на губах я чувствовала ее сладко-соленый вкус. Темнота сменилась болью в суставах, а запястья почувствовали холод железа. По телу прокатились судороги, а лицо прижималось к чему-то плоскому и прохладному.

Потом я почувствовала довольно болезненный укол. И провалилась еще глубже…

4. Психушка

Пока я пребывала в невменяемом состоянии, суд отложили, а меня поместили в психиатрическую клинику для освидетельствования и экстренной помощи. Штат Орегон очень гуманный по отношению к психически нездоровым людям.

Доктор Кейн, главный врач клиники, показался мне приятным человеком. Это был высокий мужчина средних лет с лохматой головой и аккуратной бородкой. Его волосы и бородка уже были тронуты сединой, а глаза оставались совсем молодыми, и они смотрели на меня внимательно сквозь очки. Мы расположились в креслах в его кабинете. Это называлось «собеседование».

— Итак, — обратился он ко мне. — Мисс Софи Бертон. Что вы здесь делаете?

— Прохожу освидетельствование для суда.

— Приятно слышать разумный ответ, мисс Бертон. Можно мне вас называть Софи?

Я кивнула.

— Итак, почему вы здесь, Софи? — он глянул в бумаги в синей папке.

Я уловила разницу в вопросах. Вздохнула.

— Я неадекватно повела себя в зале суда.

— Вы это признаете?

— Да.

Доктор Кейн поднял глаза от папки.

— Здесь говорится о случаях агрессии по отношению к приемным родителям и одноклассникам, о пререканиях с учителями и дисциплинарных взысканиях…

Я вздохнула, пожала плечами:

— Я ведь подросток, Доктор Кейн. Подросткам свойственно бунтарство.

— Вопрос не в этом, Софи. Можете ли вы контролировать свою агрессию?

— Доктор Келли, моя мачеха учила меня этому.

— И у вас получается?

Я задумалась. Я ведь редко выхожу из себя. Но уж если вышла… Может, я действительно псих? Я вздохнула:

— Не всегда.

Доктор Кейн что-то пометил в своих записях.

— Вы считаете, что я нормальная? Или псих?

— И в том и в другом случае нужны доказательства, — улыбнулся доктор Кейн. — Вы побудете здесь, отдохнете, а мы вас обследуем.

«Собеседование» было закончено.

В больнице было странно. Чисто и доброжелательно, но меня напрягали замки, решетки и сетки в самых неожиданных местах. Решетки были выкрашены в белый цвет и не бросались в глаза, но само наличие их не давало мне покоя. Что же будет, если меня посадят в тюрьму? Или уже надо говорить «когда посадят»? В этом я перестала сомневаться. Клиника для душевнобольных и мое обследование — лишь отсрочка.

Меня угнетала не только сама атмосфера несвободы и постоянного надзора, но и окружение, в которое я попала. В клинике я оказалась самая юная. Были здесь и старухи на каталках и женщины без возраста. Одна женщина с синдромом Дауна, очень толстая, с красным лицом и экземой на руках. Другая — анорексичка с запавшими глазами, похожая на скелет. Две девушки с попытками суицида, несколько толстух в депрессии, одна актриса, очень красивая женщина, у которой была ложная беременность. Она ходила и гладила свой живот, разговаривала с ним. Было несколько свихнувшихся алкоголичек и еще одна женщина, которая обварила кипятком собственного мужа. Вот как раз она показалась мне разумнее всех. Ее тоже должны были освидетельствовать для суда. Она утверждала, что сделала это в состоянии аффекта, когда застала своего мужа с любовницей. Это было бы правдоподобно, если бы чайник с кипятком стоял в комнате, возле кровати. Но ведь она пошла на кухню, вскипятила чайник, потом поднялась в спальню и вылила кипяток мужу прямо между ног. И пострадавший, и его любовница в один голос утверждают, что состояния аффекта не было. Женщина была спокойна и разумна. Теперь врачам предстояло выяснить: судить эту женщину или оказывать психологическую помощь в реабилитационном центре.

К этой женщине часто ходил адвокат, и мне порой казалось, что их связывают не только деловые отношения.

Ко мне тоже ходил адвокат. Только не мистер Спилет, а Алек Макалистер. Он еще больше похудел, и даже его усики казались тоньше. Я расспрашивала его о новостях, а потом заваливала своими версиями.

Новые мысли появились у меня еще в суде, до того как я потеряла самообладание. И главная версия — Марианна. Как там у детективов? «Ищите мотив». Мотив есть — месть. Возможность — тоже. Она же во всех подробностях знала о попытке изнасилования! Она ведь была на том месте и могла найти ту самую кисточку. И оставить себе. Это как раз в духе Марианны.

Я взахлеб рассказала об этой версии Алеку, но он только покачал головой.

— Этого не может быть. У Марианны алиби.

— Алиби липовое! — горячилась я. — Кто его может подтвердить?

— К сожалению, я, — ответил Алек. — Мы встречались с Марианной. Она приезжала ко мне в офис.

— Зачем? — удивилась я.

— Официально — вернуть подарки. Но я думаю, она хотела помириться.

— Вернуть тебя, — кивнула я. — Ну, и как? Удалось?

Алек поморщился.

— Я не доверяю Марианне, но убить Тома она не могла.

— Она могла кого-нибудь нанять! — горячилась я.

— Зачем ей это?

— Подставить меня!

Алек лишь качал головой.

— Слишком сложно.

— Просто ты относишься к ней предвзято, потому что у вас были отношения.

— Нет, Софи. Я верю только фактам.

— Алиби Джо проверяли?

— Да. — Тон Алека снова стал деловым. — Кроме того, что полицейская камера зафиксировала превышение скорости, Джо видели в Бивертоне, у квартиры этой девушки. Соседи жаловались, что он шумел. Прости, — вдруг спохватился Алек. — Тебе это неприятно слышать.

— Мне теперь все равно. Я словно бы умерла.

Алек испугался, схватил меня за руку.

— Софи, ты о чем? Не думай об этом!

Я убрала руку и печально покачала головой.

— Нет, Алек, я не о суициде. Просто часть моей души умерла вместе…

Я хотела добавить «с моей любовью», но не смогла. Слишком больно мне было.

— Ты переживешь это, Софи. Я же пережил.

Я посмотрела Алеку в глаза. В них светилась надежда. И теперь я не хотела убивать ее.

— Помоги мне, Алек. Пожалуйста. Найди, кто убил Тома. Я же не сумасшедшая, и через пару месяцев меня снова вернут в суд. И посадят на тысячу лет! У меня только один выход — если найдут настоящего убийцу.

— Я устрою тебе побег, — вдруг тихо и решительно сказал Алек.

Я посмотрела на него с любопытством. Вот вам и законник!

— Ты готов пойти на это?

— Это последний вариант. Если ничего не выйдет с расследованием.

— Так ты поможешь мне?

— Ты — моя богиня! Я все сделаю для тебя, Софи.

Алек осторожно взял меня за руки, и я вспомнила, как он в горах целовал кончики моих пальцев.

После того как Алек ушел, я задумалась о том, что же есть любовь. И почему она такая разная у Джо и у Алека? Ведь оба говорили, что любят меня, но как по-разному проявлялась их любовь! Джо хотел только брать, Алек — отдавать. А кого люблю я? Сейчас — никого. Но когда полюблю кого-нибудь, что принесет моя любовь?

Через пару дней к нам на отделение привезли еще одну женщину. Все сторонились ее, словно боялись заразиться ее безумием. Эта женщина была спокойна и даже улыбалась. Говорят, она так же улыбалась, когда убивала своих детей. Как Медея, когда ее бросил Ясон. Но то были мифы, а эту женщину я видела собственными глазами.

— Ты попадешь в ад! — говорила ей старуха на каталке, у которой случались просветления.

— Я уже в аду, — отвечала женщина и улыбалась. — А мои дети — ангелы.

Я смотрела на эту безумную и думала: и это все любовь? В соседнем помещении, в буйном отделении, лежала женщина с девятью попытками суицида, ее тоже бросил возлюбленный, и она не хотела жить. Когда ей становилось лучше, ее переводили к нам, но сейчас она отказывалась есть и пить, наверное, решила уморить себя голодом и на «буйном» ее кормили и поили принудительно, через зонд.

Я не хочу такой любви. Лучше вообще прожить без любви, чем получить такое безумие, несущее только смерть.

5. Кошки

Когда была хорошая погода, нас выпускали погулять во дворе. Двор был затянут по периметру сеткой, с колючей проволокой наверху и камерами слежения. Когда же шел дождь, мы проводили время в общем зале. Мне нравилось сидеть у окна и просто смотреть. Под окном постепенно образовывалась лужа, и я любила смотреть на отражение в ней. Как в Зазеркалье. Я придумала сказку о том, что я прыгнула в лужу и оказалась в зеркальном мире, где все наоборот. И представления сумасшедших — правда, а те, кто считаются нормальными, на самом деле вовсе не существуют. И правда, как определить, нормальный человек или нет? Относительно чего? Относительно общества? А если само общество ненормальное?

Так можно было додуматься до любой ереси, как говорила моя мама, поэтому я переставала думать и просто наблюдала.

Во дворе жила кошка. Внутрь ее не пускали, но больных она очень радовала, поэтому ей разрешали жить при больнице. Официально она считалась кошкой доктора Кейна, но за ней следил весь персонал. Звали ее Джазз. Она была почти котенком: черная, тонкая, с аристократической белой грудкой, белыми лапками и дикими зелеными глазами. Может быть, сказывалось место, где выросла Джазз, но она тоже была несколько сумасшедшей. Она была любопытной, игривой, умненькой и до невозможности пугливой. От крика или резкого звука шерсть на ней поднималась дыбом, хвост становился в два раза толще и торчал трубой, она округляла спину, выпускала когти и начинала скакать как-то боком.

В спокойные времена она вела себя так, как будто у нее в роду были Каролинги. Ей ставили миску — она даже не поворачивала голову, словно созерцание и погружение в себя гораздо важнее еды. То есть Джазз, конечно, была кошкой, но, может быть, и не вполне животным. Она любила устраивать представления, бегая за солнечным зайчиком, которого пускал кто-нибудь из сестер или больных, но иногда, игнорируя всех, она лежала горделиво, как Клеопатра, и только по напряженным чутким ушкам и нетерпеливому кончику хвоста было видно, что она настороже. Говорили, что ей всего 9 месяцев, значит, по человеческим меркам — 16—18 лет, моя ровесница. И этим Джазз нравилась мне еще больше.

Однажды в больничном дворе появился чужой кот. Это был полудикий матерый котяра, рыжий и наглый, с разорванным ухом и повадками отпетого хулигана. Охранник прогнал его. На следующий день кот пришел снова. Он сидел на почтительном расстоянии и смотрел на отдыхающую Джазз. Сначала она просто лежала, потом стала подергивать хвостом, наконец вскочила, ощетинилась и боком ускакала под лестницу. Кот встал и с достоинством удалился.

С того дня началось их противостояние. Кот приходил, садился и просто смотрел. Иногда подходил ближе, словно пробовал расстояние. Ближе, чем на три-четыре метра, Джазз не подпускала его — она улепетывала, сверкая своими зелеными глазами. Кот, которого все в больнице окрестили Прохиндей, уходил.

Однажды он сел на привычное расстояние, потом встал и начал отходить. Снова сел. Джазз, как завороженная, пошла за ним, потом, словно опомнившись, опять ощетинилась и в два прыжка убежала.

То же самое произошло на следующий день. Уже вся больница была прикована к этому шоу. Если Прохиндей приближался — Джазз отпрыгивала, если отходил — она следовала за ним.

— Куда идешь, дура?! — волновались старушки, выпрыгнув из Альцгеймера. — Он заманивает тебя!

— А может, это любовь? — спрашивала актриса, поглаживая свой живот.

— Любовь?! — фыркала женщина, обварившая мужа. — Сначала подманит, потом использует и бросит. Да еще обрюхатит.

Дальше вопрос заходил, что делать с котятами, то есть с беременностью, и надо ли в таком юном возрасте делать аборт. Все говорили одновременно, забывая, что речь идет о кошке, каждая вспоминала свою историю. Так я узнала, что в 60-е в Америке была эпоха хиппи и тема секса перестала быть запретной. Вообще, я много чего узнала о сексе. В приюте, да и школе, это были разговоры сексуально озабоченных подростков. Здесь же я услышала воспоминания зрелых женщин.

Разница была. Они мало задумывались о партнере, концентрируясь на собственных ощущениях, я не могла их понять. По разговорам выходило, что любовь и секс — совершенно разные вещи и те, у кого они совпадают, просто счастливицы.

«Нет, — думала я. — Заниматься сексом без любви я не буду никогда!»

Все были так увлечены разговорами, что никто не заметил, как наша любимица Джазз исчезла. Не появилась она и на следующий день. Заплаканная санитарка, молоденькая девушка, рассказала, что облепила объявлениями несколько кварталов, что доктор Кейн обращался в приют потерявшихся животных и даже объявил награду. Но все безрезультатно. Джазз пропала. Она ушла с рыжим Прохиндеем, и у нее теперь другая жизнь. А мы остались. В той же атмосфере и с теми же диагнозами. Только теперь без Джазз.

Вся эта кошачья эпопея заняла всего неделю, но она переполошила всю больницу. Разговоры не умолкали, и я тоже думала: а что, если бы на месте Джазз была я? Чем меня можно соблазнить, чтобы я покинула родной дом и ушла с незнакомцем неизвестно куда? Нет, это невозможно. Я еще не сошла с ума. У меня есть свой дом и доктор Келли, то есть Джейн. Зачем мне куда-то уходить? Я со стыдом вспоминала теперь, что когда-то хотела уехать к Джо и жить с ним в резервации, в индейском племени. Может быть, я бы и смогла жить там, но не с Джо. Он слишком амбициозен, чтобы ограничиться лесом. Ему нужен весь мир. Любил ли он меня? Или я была для него очередным рубежом по завоеванию? Оставил бы он меня, если бы добился желаемого, или нет? Теперь я не узнаю об этом никогда. Я ведь любила Джо и всегда верила ему.

Нельзя верить. Никому.

Я вспомнила легенду про двух птиц и через Алека передала Джо записку.

«Не в этой жизни.

Пташка.»

6. Психи

Поначалу я сторонилась «психических» и не вступала с ними в контакты. Но меня уговорили посетить сеанс групповой терапии, и мне это даже понравилось. Все сидели за длинным столом и рисовали пальцами, поочередно макая их в баночки с красками. Кто– то выводил каракули, кто-то прикладывал поочередно руки. Задача была нарисовать свое настроение. Я взяла темно-синюю краску и несколькими штрихами изобразила куст со множеством переплетающихся веточек. На каждой ветке у меня были и листья, и цветы, и бабочки, и божьи коровки, и даже паучок с сеточкой паутины. И весь этот огромный куст рос из маленького семечка, похожего на орех.

— Что это? — спросили у меня.

— Мозги, — ответила я, старательно, насколько это было возможно пальцами, прорисовывая извилины.

— Почему твой мозг такой маленький?

— Это по сравнению с остальным. С мыслями. Потому что мыслей так много, все даже не помещаются на листе.

— Это все в твоей голове? — покачала головой ложнобеременная актриса.

— Безумие заразно, — вздохнула женщина, обварившая своего мужа.

— Надо держаться от нее подальше, правда, малыш? — актриса погладила свой живот.

Я расстроилась и начала новый рисунок. Мне достаточно было и пальцев. Я нарисовала две мишени. На одной в центре был Том, на другой — я. Ближний круг, у Тома: Вики, Вик, Стейси, Салли. У меня: Джейн, Джо, Алек, Стейси, Брайн.

Общий множитель — Стейси. И здесь ерунда какая-то выходит. Что общего может быть у Тома и у меня, теперь, когда я живу у Джейн?

Я рисовала линии и точки, отбрасывала и снова рисовала. А если попробовать мотив? Здесь рисунки не помогали и нужна была таблица. По вертикали я перечислила всех, кого я знаю, и первым шел Том, Вики, Вик, Стейси и далее. По горизонтали я написала все возможные мотивы. Ничего не выходило. Таблица была полупустая.

А если убийство Тома — это не цель, а только средство для какой-то другой цели? Теперь таблица начинала заполняться. Так, Вики — ревность. К кому — не важно, разберусь потом. Вик — наследство. Может, Том был застрахован и Виктор хотел получить денег? Дальше, Стейси — ну, например, она не любила его и хотела остаться только с Вики. Дальше Марианна. Тут все просто — месть. Меня сажают в тюрьму, она — отомщена. Кто там дальше? Брайн. Он расследовал дело о девочках Харди, нашел окровавленную кисточку, забрал ее себе, пошел поговорить с Томом… О чем? О чем они могли говорить?

Моя голова просто разрывалась от распирающих мыслей. К тому же постоянно болела. Стоило мне сказать об этом сестре, и она тут же доложила об этом доктору Кейну. Мне назначили обследование. Я расстроилась: теперь точно будут думать, что я псих. Но сестра уверила меня, что головные боли и душевное состояние мало связаны, и я чуть успокоилась.

Мне сделали томографию мозга. Он был в норме, и все сосуды работали идеально. Дальше произвели ЭКГ. Меня вертели, как космонавта, слепили светом и оглушали разными звуками. Потом погрузили в сон. Это должен был быть технический сон, специально, чтобы запечатлеть работу мозга в покое. Но покоя не получилось. Мне приснилось настоящее сновидение.

Я увидела двух девочек: Лору и Салли. Они стояли передо мной в ночных рубашках. Салли пыталась что-то говорить, но ее рот был залеплен скотчем, а руки связаны за спиной. Рот Лоры был свободен, но она только грустно улыбалась, растерянно разводила руками и не говорила ничего.

Как только я получила возможность, я сразу записала этот сон, а заодно записку Алеку. Я просила разыскать Салли и связаться с Брайном. Смерть Тома наверняка связана с этими девочками.

Когда доктор Кейн увидел рулон с показаниями приборов, глаза его оживленно сверкнули и мне вдруг стало нехорошо. Словно что-то оборвалось, и я полетела в пропасть. Я еще не чувствовала падения, но уже слабый ветерок начал шевелить мои волосы. От каких-то дурных предчувствий. И мне вдруг сделалось зябко, словно кто-то открыл дверь в морг.

Доктор Кейн привел меня в свою лабораторию. Он объяснил мне, что у меня в голове какие-то необычные альфа-волны, которые он изучает. То есть, есть-то они у всех, но у меня они очень сильные. Необычно сильные. И мне нужно будет поучаствовать в эксперименте. Все участие заключалось в том, что я должна была рассказывать, что я чувствую и ощущаю. Ничего более. К тому же весь эксперимент записывался на камеру. Это меня успокаивало. Ведь поначалу мне представилось, что доктор Кейн проводит какие-то незаконные опыты на психических людях. Как доктор Менгеле в Освенциме. Мне об этом рассказывал папа, когда еще на Аляске я готовила доклад о Второй мировой войне и фашизме. Но доктор Кейн не был похож на фашиста.

Сначала мне прикрепили на виски и всю голову какие-то датчики. Две пластины дали в руки. И включили прибор. Когда доктор Кейн щелкнул тумблером, я почему-то испугалась так, что чуть не выплюнула собственное сердце. Доктор был за стеклянной перегородкой и говорил в микрофон.

— Успокойся, Софи! Пока ты будешь так волноваться, мы ничего не можем начинать. Это же просто сканер, он считывает твои биотоки. И он включил прибор. Я задышала, как меня учила Джейн, приводя себя в порядок. Через некоторое время, когда я уже совсем успокоилась, доктор Кейн снова включил свой прибор, и опять меня охватил ужас. Сердце стало колотиться — это снова произошел выброс адреналина.

— Ничего не понимаю, — доктор Кейн вошел в комнату и осмотрел прибор. — Этого не может быть, она не должна этого чувствовать, — бормотал он, и мне это не понравилось. Доктор перестал видеть во мне личность и воспринимал меня только как объект эксперимента.

Несколько раз он снижал мощность, но даже при минимальном воздействии я чувствовала его. Доктор Кейн весь вечер пребывал в глубокой задумчивости и со мной не разговаривал.

На следующий день он приготовил шприц.

— Что это? — испугалась я.

— Это легкое успокоительное, чтобы ты не боялась. У тебя слишком сильные реакции, это не вполне укладывается в норму.

— Так я все-таки ненормальная? — спросила я.

— Не укладывается в норму, — повторил доктор Кейн, — я уверен, что если бы сейчас обследовали мозг Да Винчи или Лавуазье, он бы тоже не уложился в норму. Я не занимаюсь нормой, меня интересуют сверхспособности, сверхвозможности человека. Ты знаешь, что с человека можно снять ментальную матрицу и спроецировать ее в пространстве? Можно менять полярность и вектор.

Я замотала головой. Доктор Кейн вроде бы говорил по-английски, но в его речи не было понятных мне слов.

— Вы просто скажите, что мне надо делать.

— Разумно. Твоя задача, говорить все, что чувствуешь.

— Но я не всегда могу выразить это словами. У меня — образы.

— Ассоциации, образы, рисунки, все что угодно, — доктор Кейн, похоже, входил в раж. — Мне нужен материал. Исходник, который можно обрабатывать.

Глаза его лихорадочно заблестели.

— А укол обязательно? — спросила я умоляюще.

— Хорошо, можно микстуру, — смирился доктор, — только она подействует через полчаса, а укол сразу.

— Давайте подождем полчаса. Вы пока свои приборы настроите. А то прошлый раз было не очень приятно.

— Наука не всегда приятна. Цель — вот ради чего мы работаем.

— А какая ваша цель? — спросила я, выпив микстуру, она была приторная и отдавала ментолом.

— Жидкая жвачка? — пробовала пошутить я.

— Что? — не понял доктор Кейн. Он изучал свои записи.

— Какая у вас цель?

— Я уже говорил тебе, что цель эксперимента…

— Нет. Док, с экспериментом все понятно. Какие цели у вас лично: прославиться? Оставить свой след в науке? Найти Бога? Или доказать, что его нет, а есть только физиологические процессы?

— Ты всегда такая любопытная? Хочешь стать психологом?

— Нет. Я хочу стать художником. Но человеческие мотивы мне тоже интересны. Почему человек поступает так или иначе.

— Иногда поведение человека непредсказуемо и его нельзя объяснить логически.

— Когда такое бывает?

— Когда включаются чувства: страх, гнев, любовь. С последним особенно тяжело. Никакой логики.

— Так вы любовь изучаете? — спросила я с любопытством.

— Скорее наоборот. Как можно без нее обойтись, — сказал доктор Кейн и включил свой прибор с излучателем.

7. Доктор Кейн

Доктора Кейна все считали гением. У него были хорошие результаты работы, с ним считались. Я видела одну из его пациенток, Анну Смит. Довольно долго, еще в другой больнице, она лежала в коме после травмы, и улучшений не наступало. Спустя полгода, зафиксировав смерть мозга, ее уже хотели отключать от аппаратов, но доктор Кейн, с разрешения родственников, взял ее к себе и облучил своим прибором. Через несколько сеансов пациентка очнулась! Заново научилась ходить, есть, говорить. Сейчас она лежала вместе с нами, потому что страдала амнезией, и вела себя немного странно, но ведь она жила! И была вполне вменяемой. Я разговаривала с ней. Анна совсем ничего не помнила из своей жизни, даже своих детей. И, говорили, ее поведение тоже кардинально изменилось. Из забитой, сутулой, вечно суетливой домохозяйки она превратилась в невозмутимого человека с величественной осанкой. Среди остальных пациентов клиники она очень выделялась. Она казалась камнем, несокрушимым валуном в потоке вод.

Однажды к ней привели ее детей. Она смотрела на них с любопытством, как на забавных зверушек, потом сказала:

— Уведите детей, они утомляют меня.

Это все не очень нравилось ее родственникам, и они держали Анну в клинике. Вот уже полгода. Доктор Кейн хотел еще экспериментов, чтобы вернуть Анне память, но она отказывалась сотрудничать с ним.

Как-то услышав, как я молюсь, Анна попросила что-нибудь сказать на латыни. Я повторила молитву и сказала пару расхожих выражений типа: «Cogito, ergo sum» — («Я мыслю, следовательно, я существую»).

Женщина глубоко задумалась, после чего выдала:

— Cogitations poenam nemo patitur — («Никто не несет наказания за мысли»).

У меня вдруг похолодела спина.

— Кто ты? Ты ведь не Анна Смит?

— Я не чувствую себя Анной, следовательно, я — другое.

— Как мне называть тебя?

— Называй homo ratus.

— Но это же не имя?

— У меня теперь нет имени.

— Откуда ты знаешь латынь?

— Я думаю на ней.

— Ты учила ее в школе?

— Я не помню школу, а мои мысли были всегда.

— И о чем ты думаешь?

Женщина раскинула руки, словно демонстрируя наш зал, наполненный такими же чокнутыми, как и мы:

— Ecce spectaculum dignum, ad quod respiciat intentus operi suo deus!

По спине у меня пробежал холодок.

Из всего я поняла только «зрелище» и «Бог».

Я осознала, что на самом деле совсем не знаю латыни, хотя молитвы на ней запоминались без труда и после легко текли с языка.

Мы много разговаривали с Анной, но не нашли общего языка. Она больше молчала, погруженная в свои мысли, и растормошить ее не удавалось даже на групповой терапии. Однажды, когда мы обсуждали случай девушки, которую бросил возлюбленный, доктор, ведущая групповой сеанс, спросила у Анны:

— А что вы думаете по этому поводу? Можно ли излечиться от любви?

Анна покачала головой:

— Amor non est medicabilis herbis…

Мне пришлось переводить:

— Она сказала: «Любовь не заживляют травы»

— От любви нет лекарства, — поправила меня доктор и улыбнулась. — А что считаете вы, Софи?

— Я не знаю, что такое любовь.

— Любовь — это секс! — вмешалась одна из старушек. Видимо, старческое слабоумие ее чуть отпустило, и она вспомнила.

— Спасибо за комментарий, миссис Грей, но я спрашивала Софи! — улыбнулась доктор.

— Я не знаю, — повторила я. — Каждый раз то, что я принимаю за любовь, оказывается только моими фантазиями. Все переживания и чувства — только мои, внутри моей головы. Я думаю: что подумал он, какие у него мотивы, что он чувствует… Живу в этих фантазиях. А потом оказывается, что он и вовсе не думал. Ему хотелось секса — он говорил стандартные слова. Мне хотелось внимания и ласки — я принимала эти слова за правду. Вот и все. И на самом деле никакой любви нет. Она не существует. Есть только потребности. Если они совпадают — это называют любовью, если не совпадают, мы оказываемся здесь. Или там.

Я оттопырила большой палец и повернула его вниз. Одна из женщин тихонько заплакала. Ей стала вторить вторая.

Я не знаю, чем закончилась эта группа, меня вызвали к доктору Кейну. Когда Анна услышала имя доктора Кейна, она очнулась, подняла на меня горящие безумием глаза и прошептала одними губами:

— Memento! Est dementia! Abyssus dementia abyssum! Memente anime!

Холодок пробежал по моей спине. Анна предупреждает меня о каком-то глубоком безумии и просит помнить о душе. Но ведь я не безумна! Что мне может сделать доктор Кейн? Я здесь ненадолго. Составят заключение, что я здорова, и вернут в тюрьму.

Мне не нравились эксперименты доктора Кейна, я хотела отказаться от участия в них и накануне сказала об этом медсестре. Доктор ожидал меня в своем кабинете.

— Почему, Софи? — сразу начал он.

— Вы про эксперимент? — переспросила я. — Просто не хочу.

— Это неразумно, Софи. Подумайте логически!

Доктор Кейн явно нервничал. Его напор смущал меня. Я покачала головой.

— Я не буду ничего объяснять. Вы не втянете меня в эту игру, док. Я просто отказываюсь. Имею право. Ведь так?

Доктор Кейн улыбнулся. Но улыбался только его рот. Глаза были напряжены.

— Софи, вы помните, в чем вас обвиняют?

— В убийстве, но…

Дальше я не стала говорить. Это же клиника, а не суд, и здесь всем безразлично, убивала я Тома или нет. Для этих людей важно только, насколько я вменяема.

— Но вы не убивали, — продолжил за меня доктор. — Так?

— Я не убивала, — эхом повторила я и вдруг почувствовала, что мысли в голове стали вязнуть. На вытянутой руке доктор Кейн держал блестящие карманные часы на серебряной цепочке. Часы крутились. Время начало замирать. Краски поблекли. Кресло стало невыносимо мягким, и я проваливалась все глубже…

Я встряхнула головой, отгоняя наваждение, вылезла из кресла и подошла к окну. Там светило яркое солнце, играя на зелени деревьев, и краски постепенно вернулись.

— Вы хотите меня загипнотизировать? — спросила я, не отрывая взгляда от окна.

— Ты что-то об этом знаешь?

Я не спешила поворачиваться.

— Читала. У доктора Келли много книжек на эту тему.

Я все-таки повернулась к доктору Кейну, но отходить от окна не спешила. Только теперь я заметила, что и здесь окно забрано решеткой, как в тюрьме.

— И там было написано, как можно избежать суггесивного воздействия.

— Суггестивного, — поправил меня доктор Кейн и тут же похвалил: — Разумно. А ты знаешь, что вся твоя дальнейшая судьба зависит от меня? От того, какое заключение я о тебе напишу.

— Я надеюсь, что честное, — сказала я.

— Без вариантов, — развел руками доктор Кейн. — Но ты должна мне помочь.

— И когда я попала к вам в должники?

Я вспомнила, чему меня учила доктор Келли, и говорила спокойно и уверенно.

Тон доктора Кейна вдруг переменился.

— Когда попала сюда, девочка. А отсюда только две дороги: в тюрьму или в клинику. И в клинике тоже два варианта, — голос доктора Кейна стал вкрадчивым, — или ты сотрудничаешь со мной или всю оставшуюся жизнь проведешь в смирительной рубашке. Видишь, я даю тебе выбор!

Доктор Кейн убрал часы в карман.

— Тогда я хочу в тюрьму, — сказала я. — Посижу, подумаю над своим поведением, заслужу условно-досрочное…

Тут я блефовала. На условно-досрочное надежды не было.

Доктор Кейн откинулся в кресле.

— Ты не выйдешь отсюда никогда.

В этом противостоянии доктор Кейн победил. Договоренность с ним была такая: Он воздействует на меня своими лучами или вибрациями (я так и не разобралась в этой физике), а я рассказываю ему все свои ощущения. Все, вплоть до самых незначительных. Мы договорились, что будет всего 5 сеансов и если мне не понравится, я всегда смогу сказать «хватит». Доктор Кейн гарантировал, что мне не будет ни больно, ни страшно.

Доктор Кейн прикрепил меня к прибору. Точнее прибор ко мне. Потом набрал что-то на своем компьютере и повернул ручку.

Я чувствовала сначала просто легкое беспокойство. А потом я поняла, что это за беспокойство. Но ничего не могла сказать доктору Кейну. Мне было стыдно говорить о таком. Мне было совестно даже самой себе признаться, что чувствую сексуальное желание без поцелуев и объятий, даже без объекта влечения.

Доктор Кейн смотрел на меня с любопытством. Я только тяжело дышала и краснела. Он увеличил мощность. Мое тело выгнулось дугой, руки, привязанные к поручням кровати, напряглись.

— Не надо, — прошептала я, задыхаясь. — Я не могу это выдержать. Хватит!

— Что? — беспристрастно спросил меня доктор Кейн, но по его лицу было видно, что он знает ответ.

— Перестаньте! Я… буду… кричать! — отрывисто вскрикивала я. Я пыталась крикнуть, но из меня вырывались только стоны. Глубокие, тягучие, хриплые стоны, словно в порнофильмах. А желание все нарастало. Сердце билось так, что казалось, еще мгновение, и оно лопнет. У меня застучало в висках и все заволокло каким-то красным туманом. А потом вдруг мое тело взорвалось на мельчайшую пыль и воспарило к звездному небу.

Когда я очнулась, была глубокая ночь. Я лежала на все той же каталке, и руки у меня были привязаны. Где доктор Кейн? Он забыл обо мне? Я заметила, что к моей груди на липучке все еще прикреплены проводки. Я повернула голову. Проводки уходили в этот прибор доктора Кейна. Страшный прибор. Я вспомнила, что он сделал со мной, и меня обуял гнев. Как доктор Кейн мог допустить такое?! Мы же договаривались, что он остановится! И что это будет безопасно. Для тела, может быть, и было безопасно, но для души? Внезапно я вспомнила безумную Анну Смит. «Помни о душе!» — говорила она. И еще что-то о безумии. И о бездне. Я пошевелилась. Ремни на руках прилегали плотно, но не травмировали меня, как бы я ни выворачивалась.

Вошел доктор Кейн.

— Я вколол такую дозу, что она должна была спать до утра. Странно, — сказал он, казалось, сам себе. — Как чувствуешь себя? Ничего не болит? — теперь он обращался ко мне.

— Это у вас должна болеть. Совесть. Зачем вы меня мучили?

— Но ты же получила удовольствие. Я видел. Да и приборы зафиксировали. 45 секунд чистого оргазма.

— Зачем все это?

— На этих частотах можно лечить сексуальную дисфункцию и управлять поведением. Это только если использовать по прямому назначению, а ведь можно сделать так…

Доктор Кейн с головой ушел в работу, не обращая на меня внимания.

— Доктор Кейн, а я? Развяжите уже меня. Я хочу к себе в палату.

Доктор Кейн не обращал на меня внимания.

— И писать хочу, — добавила я совсем тихо и заплакала от унижения.

8. Бездна

Доктор Кейн больше не отпустил меня. Меня перевели на «буйное» отделение, в отдельную палату. Со мной никто не общался. Я могла кричать, биться головой о стены (они были мягкими), но на мои крики никто не реагировал. Была только одна надежда: ко мне придет Алек и я расскажу ему все. Как доктор Кейн фальсифицирует записи в моей карте, какие эксперименты он ставит надо мной. С тех пор как он поместил меня на «буйное», он словно бы перешел невидимую границу, свой собственный Рубикон. Обратной дороги для него не было. Его обращение со мной в один момент стало совсем иным. Он уже не видел во мне личность, только объект воздействия. И я не получала больше успокоительного. Точнее получала, но от этих таблеток или уколов (выходило по-разному) я чувствовала либо помутнение рассудка и заторможенность, либо и вовсе начинала видеть галлюцинации. Похоже, что это были наркотики. А он все увеличивал и увеличивал дозу.

Наступил день посещений, но Алек не пришел. Я спросила об этом доктора Кейна. Он ничего не ответил мне и снова стал готовить свой аппарат. Теперь он погружал меня в различные состояния, по сравнению с которыми то первое, которого я стеснялась, было самым невинным.

После этих опытов я долго не могла прийти в себя, определить, что реально, а что только плод моего воображения. Я начала слышать голоса и чувствовать прикосновения, которых не было. Однажды мне показалось, что я стою на яхте и ветер, свежий и соленый на вкус, путает мои волосы. Яхта была похожа на «Нику». Я так захотела увидеть родителей, что не хотела выходить из этого состояния грез и меня еле откачали. Тогда я впервые подумала, что, возможно, сладкие грезы лучше безнадежной правды. Доктор Кейн хорошо изучил мои документы. Из них было ясно, что я — сирота и у меня нет никаких, совсем никаких родственников. Со мной можно было делать что угодно, и никто не стал бы докапываться до правды. Никто, кроме Алека. Но он тоже пропал и долгое время не появлялся в клинике.

И все же, когда я потеряла всякую надежду снова увидеть Алека, он пришел ко мне в больницу. Мы должны были встретиться с ним в кабинете главврача. Доктор Кейн очень нервничал и сам пришел ко мне в палату. Двое санитаров надевали на меня смирительную рубашку. Я не сопротивлялась и только сказала доктору Кейну со злостью:

— Вот и все, доктор. Вы думаете, я не расскажу Алеку про все ваши истязания? Он сам — адвокат, а его мама работает в правительстве. Меня освободят, а вас упекут в тюрьму на сто тысяч лет!

— Ты никому не расскажешь, — мягко сказал доктор, подойдя ко мне вплотную.

Я только набрала воздуха, чтобы спросить «почему?», но тут почувствовала, как мне в ногу воткнулась иголка. Я вскрикнула, и это оказался последний звук, который я смогла издать. Через три минуты меня медленно вели по коридорам буйного отделения в сторону административного крыла. Ноги еле передвигались. Язык отяжелел и не помещался во рту, словно отек. Глаза с трудом удавалось фокусировать на чем-то одном. Их как будто раздвигали в стороны. Мой взгляд обшаривал пространство, но кругом мелькали только больничные цвета. И тут я увидела Алека.

Едва он узнал меня, лицо его изменилось, уверенность и деловитость исчезли, он был растерян и смят. Я торопливо шагнула в его сторону, но тут действие лекарства усилилось. Ноги у меня подкосились, я обмякла в руках санитаров. Голова запрокидывалась назад, словно ее притягивали к пяткам невидимые нити. От ужаса я мгновенно вспотела, а от смирительной рубахи было еще жарче. Я пыталась что-то сказать, но изо рта у меня вылетела лишь пена. Я хотела смотреть на Алека, искала глазами его взгляд, но мои глаза самопроизвольно закатывались, я не могла их даже закрыть.

— Что с ней? — испуганно спросил Алек.

— У мисс Бертон снова припадок. Вы же сами видите, в каком она состоянии, мистер Макалистер. Поэтому я и не рекомендовал вам встречаться.

Я действительно дергалась в конвульсиях на полу, не в состоянии контролировать свое тело.

— Вам плохо, мистер Макалистер? — долетел до меня голос доктора Кейна.

— Пожалуйста, сделайте что-нибудь! — голос Алека был далеким и умоляющим.

Меня укололи, и мышцы расслабились. Все. Я лежала в луже собственной мочи. Глаза медленно возвращались на место, но Алека я так и не увидела. Я стремительно погружалась в темноту.

В этом мраке я больше всего боялась потерять рассудок. Заблудиться навсегда.

С тех пор доктор Кейн постоянно что-то колол мне. От этих уколов у меня начинались видения, и я уже не понимала, где реальные люди, а где вымышленные. Ко мне приходила Лора, молча сидела на краешке моей кровати. И она была реальнее доктора Кейна, который все время говорил и говорил о своем изобретении, но был полупрозрачным, и я видела все его мысли. И эти мысли были страшными. Они извивались в его голове, словно змеи, шипели и глядели на меня остекленевшими глазами.

Из этих мыслей я узнала, что меня передали под опеку государству. Я спросила у доктора Кейна, правда ли это? Он удивился моей осведомленности, но подтвердил это, добавив, что я смогу увидеть Джейн Келли, если буду вести себя хорошо. Но я знала, я чувствовала, что это неправда. Доктор Кейн уже решил внутри своей головы, что из его психиатрической клиники я не выйду никогда.

Его мысли плохо пахли. Даже воняли. И я вдруг уловила их направление. Они пахли смертью. Моей смертью.

Доктор Кейн боялся. Боялся, что кто-то узнает обо мне и его эксперименте, зашедшем так далеко. Он не успевал обрабатывать данные, которые получал, но вместе с тем ему уже было не остановиться. Он вплотную подошел к разгадке какой-то только ему ведомой тайны и очень спешил.

— Пожалуйста, не убивайте меня! — попросила я его однажды. Он посмотрел на меня ошалелыми глазами и сменил лекарство.

Я вовсе перестала говорить. Лекарства что-то сделали со мной. Я хотела сказать, но не могла. Это было на руку доктору Кейну, потому что Алек не отказался от встреч со мной. Пару раз ему показали меня привязанной к постели. Потом он настоял на врачебной комиссии, и мое состояние «стабилизировалось». Меня привезли в комнату свиданий на кресле– каталке. Алек вскочил мне навстречу, чуть не опрокинув стол, а я не могла двигаться. Совсем не могла. Я не чувствовала своего тела, а при малейшей попытке произвольного движения по мне прокатывалась болезненная судорога.

Мне хотелось кричать Алеку, как страшно мне здесь, как я боюсь потеряться в лабиринтах сознания:

«Пусть я буду твоей, но я останусь собой! Я буду для тебя кем ты захочешь: женой, любовницей, служанкой, рабыней. Я буду ползать на коленях, целовать следы твоих ног, только не здесь! Пожалуйста, забери меня отсюда!»

Мысли проносились в моей голове стремительным потоком, но я ничего не могла произнести, язык не повиновался мне. Я даже не могла дать знать Алеку, что слышу его, что понимаю.

Алек долго вглядывался в мои глаза и просил:

— Ответь мне, милая. Хотя бы закрой глаза.

Но даже веки не слушались меня.

Отчаянье нахлынуло новой волной, и я почувствовала, как из моих глаз по щекам потекли потоки горячих слез. Алек взял мое лицо в свои ладони и приблизил к себе вплотную. Сквозь пелену слез я видела его глаза: золотистую радужку с темными пятнышками. Видела, как «дышат» его зрачки. Несмотря на слезы, а может благодаря им, зрение сделалось таким острым, что мне казалось, еще немного, и я разгляжу хрусталики его глаз. И тут у меня получилось:

— Про… шшуу… — прошелестела я на выдохе, и сама не узнала свой голос. Вторая попытка заговорить полоснула по горлу горячей судорогой, из меня вырвалось горячее шипение.

— Спа… сси…

Алек, внимательно смотревший в мои глаза, неожиданно едва заметно кивнул и прошептал:

— Я понял, моя богиня!

Сейчас я прощала ему все: и «богиню», и целование пальцев, и свое лицо в его ладонях. Он понял! Он вытащит меня отсюда!

Я не могла закрыть глаза и видела то стены, то потолок. Два санитара опять привезли меня на каталке в комнату с черным потолком. Может быть, он не был черным, а темно было в моих глазах.

Один из санитаров наклонился ко мне.

— Смотри-ка, таращится! — воскликнул он и помахал ладонью перед моим лицом. Изображение смазалось.

— Как думаешь, они что-то понимают? — снова заговорил он.

— «Понимают», «не понимают» — нам-то что? — бубнил второй. — Знай себе, катай.

— С такой я и сам бы не прочь покататься, — размышлял первый. — Смотри какая. Свеженькая.

Рубашка была откинута, незнакомые руки принялись торопливо трогать и ощупывать мое тело. Они бесцеремонно и беспорядочно двигались по моим бедрам, животу, груди. Заскорузлые пальцы теребили соски.

Я чувствовала их прикосновение, но не испытывала стыда.

— Ух, какая! Прямо сейчас кончу!

— Брось ты это дело, — с сомнением в голосе сказал второй. — У этой куклы жених вроде как из федералов. Снасильничаешь ее — самого вот так катать будут.

— Да ну, — в голосе первого слышался азарт. — Кто же узнает? Ты, что ли, болтанешь?

— Дурень ты, — голос второго стал удаляться. — Здесь камеры стоят, пишут все. В угол, вон, посмотри!

Из первого санитара посыпалась отборная брань, но мое тело оставили в покое, его вновь прикрывала рубашка. В комнате осталась только я.

Камеры, конечно, стояли. И одна из них была направлена прямо на меня. Но красный огонек сейчас не светился, и значит, камера не записывала. Второй санитар не мог этого не знать, но почему-то соврал.

И я была благодарна ему за это.

9. Рай

Я не знала, когда и куда меня перевезли. Некоторое время было трудно дышать и сознание уплывало. Я чувствовала тряску, ускорение, давление, толчок. Словно я находилась в кузове грузового автомобиля и болталась там, как мешок.

В новом помещении санитаров не было, только доктор Кейн. Он почти постоянно сидел рядом со мной и что-то записывал в своем ноутбуке. Светил мне в глаза острым лучом фонарика, следил за приборами и все стучал и стучал по клавиатуре.

Скоро мое сознание очистилось настолько, что я могла говорить. Могла, но уже не хотела. В клинике я плакала от невозможности задать вопросы, а здесь я была в ужасе от приходивших из ниоткуда ответов. Ответов, которые я не хотела знать. В моей голове теснились голоса. И даже не голоса, а словно чужие разумы. И они думали вместе со мной. Я знала все намерения доктора Кейна. Они мелькали в моем сознании образами, и во всех этих образах он видел меня мертвой. Он боялся меня. Я знала, как он хочет избавиться от трупа. Через два здания отсюда котельная, где можно сжечь тело. А можно отвезти в крематорий по документам из больницы. А можно прикрепить бирку с другого трупа и отправить на кладбище для бродяг. Вариантов было много, не было подходящего момента.

Но вот пора наступила. В один из дней доктор Кейн пришел ко мне в последний раз. Это я знала, что последний.

Тот заключительный эксперимент не причинил мне ни боли, ни душевных страданий, не принес новых видений. Меня словно кто-то выдернул из тела, и стало легко-легко. Исчез страх, и время перестало течь. Точнее оно стало плоским, и я могла свободно перемещаться в нем, как в пространстве. Мне было доступно все. Мое тело, скованное кожаными ремнями, оставалось на кушетке и коченело от укола, а я парила над потолком в состоянии эйфории. Я — свободна! Я умерла! Меня убил доктор Кейн, и теперь я полечу прямиком в рай!

Доктор потрогал пульс, проверил зрачки, отвязал мое тело и, ругая себя за забывчивость, пошел в морг за пластиковым пакетом. Мне было жалко оставлять свое тело, я подняла его и понесла. Прочь из этого места. Сначала были какие-то коридоры с прозрачными стенами, потом я стала подниматься выше. К небу. К Богу.

Я поднималась по облакам все выше и, наконец, оказалась на самом верхнем облаке. «Я, наверное, в раю», — подумала я и сразу почувствовала запах роз. А может быть, было наоборот: я уловила аромат и подумала? Тело, которое я несла, вдруг стало прозрачным и исчезло. Растворилось в этом запахе роз.

Все, что было со мной, потеряло значение. Время замкнулось в кольцо. Я уже помнила будущее так же хорошо, как представляла прошлое. Осталось только неопределенное состояние настоящего. Быть. Сидеть. Дышать. Жить. И в этой неопределенности была своя прелесть. Я прошлась по облаку, глянула вниз.

Лететь.

Нет. Еще не стерлись понятия «вверх» и «вниз». Вниз — это падать. Лететь — это вверх. Я отошла от края облака и подняла руки вверх. Лететь. Ветер раздувал рубаху вокруг меня, и ее складки начали превращаться в крылья. Я взмахнула своими новыми белыми крыльями, оторвалась от облака, взлетела вверх, но, не удержавшись в воздухе, рухнула на твердую поверхность. Облако перестало быть мягким. Крылья уже не держат меня. Или еще? Летала я на них потом? В будущем. Или полечу в прошлом? Я сидела на облаке свесив ноги. Внизу расстилались горы, струились и гудели реки. Я находилась одна в этом прекрасном месте, и мне было очень хорошо. Меня наполняла радость. Я в раю. Мамы и папы здесь нет, а значит, они живы.

Жить. Дышать. Летать. Пить…

Это было что-то новое. Я же ангел, зачем мне пить? И словно в ответ на мое желание с неба упали капли. Я ловила их ртом и смеялась. Те капли, что попадали на кожу, скользили по ней, оставляя влажный серебряный след. И я вся стала серебряной и звонкой, как струна. И прозрачной. Как капля, стекающая по стеклу…

Пить. Быть. Жить…

Мои крылья намокли и прилипли к телу.

Я полечу когда-нибудь вчера.

Внезапно мое облако начало расползаться и в мою райскую жизнь проникла большая блестящая тыква. Потом показались руки, тыква раскрылась. Я узнала лицо.

— Брайн! Ты теперь в раю! Ты тоже умер?

Брайн что-то говорил, но я не понимала ни слова. Он залез ко мне на облако, потоптался на узком пятачке.

— Располагайся здесь, — я развела руками. — Это будет твой дом. А я найду себе другое облако. Летать!

Я подняла руки и шагнула в сторону заката. Солнце погружалось в облака, я хотела бы полететь за ним, побегать по золотистым грядкам.

Брайн удержал меня, снова что-то сказал.

— Я не понимаю, Брайн, — смеялась я. — Ты говоришь на каком-то чудном языке.

И тут Брайн достал из себя какие-то серебряные нити и стал крепить их к облаку.

— Ты человек-паук? — догадалась я. — И значит рай один на всех. И для людей, и для супергероев, и для оборотней… Почему же тогда я здесь одна?

Брайн поговорил сам с собой, смешно наклоняя голову и отвечая хриплым, трескающимся голосом. Потом обнял меня так крепко, и что-то щелкнуло у меня за спиной. Потом мы подошли к краю облака и стали падать вниз. Мне казалось, что я просто растворилась в невесомости. Это было похоже на любовь…

После полета с Брайном я оказалась среди огромных красных драконов, полыхающих синим огнем. Они тянули ко мне свои шеи. Брайн держал меня на руках, и мне было так спокойно и хорошо в его объятиях, что я даже обняла его за шею и ни за что не хотела отпускать от себя. Я не понимала ни слова из того, что он мне говорил, но он так трогательно заботился обо мне: нес на руках, укрыл своим пылающим плащом. Словно ангел Милосердия.

Только потом я узнала, что нашли меня на куполе высоченного здания медицинского института, где у доктора Кейна была своя лаборатория. Жители Портленда несколько часов наблюдали, как я балансирую на крыше. Спасатели боялись, что любой порыв ветра сметет меня, поэтому вертолет не подлетал близко. А когда на снимках, сделанных с этого вертолета, опознали меня, Брайн вызвался участвовать в спасательной операции. К тому времени он уже служил в команде пожарных Портленда и был на хорошем счету.

Но тогда я об этом не знала. Я прижималась к Брайну всем телом и была так счастлива, словно действительно нахожусь в раю. И я, как маленькая Стейси, любила весь мир!

А потом эйфория полета и любви закончилась, и я внезапно погрузилась в ад. Теперь меня преследовали кошмары. Отовсюду вылезали маленькие черные змеи. Их чешуя блестела на солнце. Они были словно из головы доктора. Доктор Кейн*! Меня теперь пугало его имя. Это же он! Он убил своего брата Авеля! Он — сам дьявол!

Я вскрикивала и пугалась собственного голоса. Небо тоже потемнело и стало совсем черным, и только солнце, как дыра, топорщилось на нем. И оно жгло меня своими черными лучами. Боль во всем теле была такая, что я кричала и глохла от собственного крика. Мои мышцы рвались от напряжения, мои суставы словно выворачивали и ломали. Кровь превратилась в кислоту и жгла меня изнутри.

И это все продолжалось бесконечно. Я бегала, летала и падала в лабиринтах собственного мозга и не могла найти выход.

10. Возвращение

Сначала вернулось осознание времени. Мир вдруг опять поделился на прошлое и будущее. И я была в нем отправной точкой. Я была! Я вдруг осознала, что я есть, и застонала.

— Она приходит в себя! — сказал кто-то в темноте, и это была речь, а не набор бессмысленных звуков, как раньше.

Я открыла глаза. И стал свет.

Солнце освещало комнату спокойными теплыми лучами, словно они уже потеряли свою силу. Откуда-то издали ко мне подплыли лица. Они были смазанными, но я напряглась и узнала.

— Алек, — сказал кто-то в моей голове, и я вдруг поняла, что это говорю я.

— Вот видите, узнает, — сказал кто-то вдали. — Шансы есть. Если бы мы только знали, что он ей колол… Но все записи доктора Кейна пропали.

Услышав это имя, я задрожала так, словно по мне снова пропускали электрический ток.

— Не… надо, про… шу, — шипела я и снова не узнавала своих звуков.

Алек взял меня за руку.

— Не бойся, его нет. Я с тобой. Все будет хорошо…

Алек говорил шепотом и гладил меня по руке. Там, где из меня не торчали иголки.

Я увидела, что руки и ноги у меня привязаны к кровати. Алек заметил мой взгляд и попросил кого-то.

— Ее уже можно отвязать? Она ведь не опасна?

— Только для самой себя. Если вы не отойдете от нее ни на шаг, тогда можно.

Голос уплыл куда-то в сторону и продолжил уже тише:

— У нее повреждены участки коры правого полушария. Последствия могут быть непредсказуемы. Есть надежда, что возможна компенсация за счет…

Дальше я не слышала.

Меня отвязали, оставив привязанной только руку с капельницей, но это были не путы, а только лишь фиксатор положения.

И Алек не отходил от меня ни на шаг. Даже когда сиделка мыла меня или меняла белье. Но мне почему-то не было стыдно ни своей наготы, ни физиологических проявлений. Все это: стыд, застенчивость, восторг, обиды, смущение, любовь, ненависть — все чувства и эмоции остались в моей прежней, исчезнувшей жизни. Мне не хотелось ни есть, ни пить. Алек кормил меня с ложечки какой-то мягкой пищей, вкус которой я не понимала. Для меня все было словно вата. И вкус, и запах.

Иногда Алек засыпал рядом со мной в кресле, но спал чутко, мгновенно просыпаясь от каждого моего движения. Иногда он куда-то уходил, но на это время вызывал сиделку.

«Она опасна только для самой себя», — сказал доктор. Алек боялся, что я что-то сделаю с собой. Но это была неправда. Я ничего не хотела делать. Потому что все было бессмысленным. И еда, и сон, и эмоции, и даже смерть. В голове словно бы растекся студень.

Через некоторое время я начала задумываться: где я оказалась? Это определенно была клиника. Сиделки и медсестры были в одинаковых форменных халатах, только разноцветных, и это вносило разнообразие в одинаковость дней и лиц.

Я могла только смотреть и слушать. И Алек рассказывал.

Он поведал мне, что за несколько дней до того, как меня обнаружили на крыше небоскреба, в полицию поступили сведения, что я сбежала из клиники. А потом обнаружили труп девушки, прыгнувшей с моста. И оплакивали меня. В тот день, когда я гуляла по крыше медицинского центра, ее как раз хоронили.

Что произошло со мной в тот день, вполне можно было бы объяснить логически, не хватало только нескольких деталей, но я не могла восполнить их. Под воздействием коктейля из препаратов, большинство из которых были незаконными, я была настолько погружена в галлюцинации, что даже спустя много лет, вспоминая охватившую меня эйфорию и то, как бегала по облакам, думала, что и правда побывала в раю.

Кроме того, Алек рассказал, что мое исчезновение из клиники и последующие похороны похожей девушки сдвинули расследование с мертвой точки. Убийцу Тома установили. Меня оправдали. Все это прошло мимо меня, пока я лежала с киселем в голове, не узнавая никого и слабо реагируя на свет и звуки. Алек не упоминал, сколько времени я пребывала в таком состоянии, а я не уточняла. Мне было все равно.

Алек рассказывал мне о событиях, дозируя информацию, чтобы не поразить мой и без того воспаленный мозг, но я была на удивление спокойна и без эмоций воспринимала новости, которые теперь потеряли для меня всякое значение. Даже о Стейси.

До самой последней минуты Стейси не верила, что меня могут осудить. Когда я попала в психиатрическую клинику, Стейси стала невменяемой и перестала разговаривать. А когда меня «хоронили», моя маленькая сестренка пошла на мост Орегон Кост Хайуэй и тоже прыгнула вниз.

Ее спасли, но от удара о воду у Стейси произошел выкидыш. В больнице, куда ее привезли, все и открылось. Генетический анализ подтвердил, что отцом ребенка являлся Том.

Потянув за эту ниточку, следователи вытащили на свет много грязного белья. Том развращал не только Стейси. При обыске в гараже Тома обнаружились диски с фильмами, где главные роли исполняли он и Салли. По сути, это были учебные пособия по развращению малолетних. Диски были однотипные, вероятно приготовленные для распространения. Были фильмы и со Стейси. Там ей было не больше семи лет. Когда эксперты изучали эти материалы, у одного из них произошел сердечный приступ. Остальные оказались покрепче, но после этого им захотелось отменить мораторий на смертную казнь в штате Орегон.

Стейси никому не рассказывала про Тома. Она понимала: то, что он делает с ней, неправильно и стыдно, но Стейси ужасно боялась потерять Вики, к которой очень привязалась. Поэтому и терпела все действия Тома. Ведь так мужчины поступали с ней и раньше, когда она была еще крошкой.

Оказалось, когда я беседовала с Томом в прихожей и переодевалась в его брюки, Стейси была наверху. Том запретил ей спускаться, и она сидела тихо, как мышка. Уже пять лет он держал ее в своем подчинении. Стейси терпела. Она не видела в своей жизни других отношений.

Стейси не слышала наш с Томом разговор, но, спустившись, поняла, что я была в доме. Тихая и послушная Стейси впервые ощетинилась.

— Почему ты не позвал меня? — возмутилась она.

— Потому что ты еще не заслужила встречаться с ней, детка.

После того как я ушла, Том решил продолжить развлечения со Стейси. Она не хотела. Тогда Том стал шантажировать ее тем, что будет делать все эти вещи со мной.

Тут Том перешел грань. Стейси любила меня сильнее, чем боялась Тома. Она впервые дала отпор и ударила его кисточкой. Моей кисточкой, которую я забыла в доме Харди, а Стейси все время носила ее с собой, как талисман.

Том умер почти сразу. Дико испугавшись, Стейси убежала из дома и недалеко от школы с ней случился припадок. Там ее и нашли одноклассники, но подумали, что она пьяная и была вместе с ними на танцах. Так что алиби у Стейси появилось даже без ее ведома.

Судебное заседание было закрытым. Стейси оправдали, сразу после этого Доктор Келли оформила опекунство и увезла Стейси из штата. Так было лучше для самой Стейси. Джейн Келли понимала Стейси лучше всех остальных, ведь ее собственный отец получил пожизненное за изнасилование несовершеннолетней. Своей восьмилетней дочери.

Всех мучил только один вопрос: как Тому удавалось скрывать свои действия? Там же, в гараже, следователи нашли несколько вещей Салли с пятнами крови. Удалось ли ей сбежать или Том убил ее, боясь огласки, — осталось неизвестным. Из дисков становилось ясно только, что Том умело шантажировал Салли, а она находила успокоение в наркотиках.

Что происходило с Лорой и почему она погибла, я узнала гораздо позже.

11. Реабилитация

Слабость прошла, я уже могла подниматься. Только мне не хотелось. Ни двигаться, ни разговаривать. Я даже думала медленно. Мысли словно увязали в моей голове. Когда меня о чем-то спрашивали, я собиралась с силами, чтобы ответить так долго, что любой собеседник терял ко мне интерес. Только не Алек. Он терпеливо ждал моих ответов, подстраиваясь под мой черепаший темп.

— Пойдем гулять? — спрашивал он за завтраком, и ответ возникал у меня где-то между обедом и послеобеденным отдыхом.

— Пойдем, — шелестела я, и Алек воодушевлялся, разыскивал для меня удобную коляску, укутывал пледом, возил весь вечер среди цветов и деревьев.

Я не знала, сколько находилась в этой клинике. Я уже чувствовала различие между прошлым и будущим, но еще неадекватно воспринимала промежутки времени. Это происходило потому, что некоторые моменты я проживала не один раз. Я видела события, которые только должны были произойти, и меня это путало. Потом они происходили в действительности и мне начинало казаться, что это все — нереально и я все еще нахожусь в плену «психических» лекарств. От этих «видений» моя кожа покрывалась мурашками, словно на меня дули ледяным воздухом.

В один из дней меня полностью одели и повезли на коляске к выходу. Там пересадили в такси, и Алек повез меня куда-то. Почему я с ним? Может быть, я теперь принадлежу ему? Но эта мысль была настолько большая, что не помещалась в моей голове. Сейчас я не представляла, что могу быть самостоятельной. Я обязательно должна быть чья-то.

Сколько-то я прожила у Алека. Он делал все то же самое, что и сиделка в клинике: одевал, мыл, кормил, водил в туалет, причесывал. Потом он поговорил с кем-то по телефону и, мгновенно собравшись, увез меня в горы. Снег еще не лег на трассы, и около гостиницы зеленела трава. Коляску Алек доставать не стал, везде водил меня за руку, пешком. Это выходило медленно, но Алек был терпелив.

У нас было два номера, хотя номер Алека пустовал. Все время он проводил со мной. Иногда посреди ночи я вздрагивала и просыпалась. Алек, спавший на диване, тоже просыпался.

— Что с тобой, Софи? — беспокоился он.

Тикали часы, проходили минуты.

— Ничего, — говорила я и снова засыпала.

Проходило время. Я научилась самостоятельно двигаться, одеваться, есть и ходить в туалет. Без напоминаний и сопровождения. Но больше ничего не менялось. Алека пугала моя безэмоциональность и заторможенность. Он говорил с кем-то об этом по телефону. В один из дней, когда выпал первый снег и пустая гостиница стала наполняться туристами, Алек собрал наши вещи и повез меня обратно в Портленд.

И тут моей размеренной и заторможенной жизни пришел конец. Несмотря на то что двигалась я медленно, мы успевали посетить выставки, концерты, аттракционы, театры. Алек водил меня на разные представления каждый день, сидел рядом и смотрел на меня, на мою реакцию. Это мог быть любительский спектакль с самодельными декорациями или серьезная постановка с симфоническим оркестром и оперными певцами. От обилия впечатлений, которые капельками опускались на мою непромокаемую душу, внутри меня что-то начинало дрожать. Я чувствовала, что начинаю дышать в такт музыке.

Однажды мы были на опере. Я не слишком хорошо разбираюсь в музыке, но пели на итальянском языке и, я могла бы поклясться, что именно эту оперу мы с родителями слышали в Италии, в Ла Скала. Это была «Травиата».

Итальянский язык напоминал детство, проведенное в Средиземноморье, а музыка… Она, словно океан, разливалась внутри меня, заполняя темные уголки души и разума, вымывая из них все… Внутри меня натянутые струны сначала начали мелко дрожать, а потом оглушительно лопнули, изнутри разрывая оболочку, сковавшую мою душу.

Я рыдала в голос. Я выла и причитала. Меня увели из зала, отпаивали водой. Принесли успокоительное, которое Алек не разрешил мне дать. Потом мы ехали домой, и всю дорогу я плакала у Алека на груди. А он целовал мои волосы и тихо-тихо что-то говорил. Но я не слышала, погруженная в рыдания. Дома Алек терпеливо умыл меня, переодел и уложил спать, а я продолжала плакать. Я плакала весь вечер и почти всю ночь. А проснувшись днем, вдруг почувствовала, что ватная пелена, укутывавшая меня последнее время, исчезла. Голова стала наполняться мыслями. Я огляделась и увидела, что лежу в постели почти голая: в сорочке и маленьких кружевных трусиках, а рядом со мной поверх покрывала спит совершенно одетый Алек! Я растолкала его.

— Что ты здесь делаешь?

Теперь Алек впал в ступор. Он смотрел на меня во все глаза.

— Софи! Ты опять говоришь!

Я натянула одеяло до подбородка.

— Да я сейчас кричать начну! Слушай, иди-ка ты отсюда.

Алек послушно поднялся и пошел к выходу.

— И не подсматривай! — крикнула я ему, когда он обернулся на пороге.

— А еще я хочу есть! — крикнула я ему вдогонку.

Я разыскала одежду, быстро оделась и вышла на кухню. Алек сиял. Я командовала. Не знаю, как в танце, но ему явно нравилось подчиняться.

У меня почему-то подрагивали руки, но я все же приготовила омлет с помидорами и зеленью. Алек накрыл на стол, и мы сели завтракать, хотя время на часах приближалось к полудню.

— Это твоя квартира? — спросила я, оглядывая столовую.

Алек смутился.

— Она небольшая, мне одному вполне хватало. Но теперь, конечно…

Я жестом прервала его.

— С чего ты решил, что я останусь здесь?

Я сказала это чересчур резко, в наступившей тишине было слышно, как сердце Алека на мгновение перестало стучать. Я пожалела о своей резкости и поправилась.

— Это совершенно неприемлемо. По крайней мере с точки зрения морали.

Алек оттаял и закивал.

— Конечно, Софи, как скажешь. Можно для тебя снять квартиру по соседству.

— У меня есть деньги? — спросила я, потому, что не помнила. Алек мне говорил что-то, но через тот слой ваты, которым тогда был наполнен мой мозг, информация не просачивалась.

Алек оживился.