18+
В поисках шестого океана

Бесплатный фрагмент - В поисках шестого океана

Часть первая. Безмятежность

Объем: 432 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

1. Разлом

Есть события, которые меняют всё, после которых ты уже не можешь быть прежней.

Меня зовут Софи. Мне было восемь лет, когда моя маленькая жизнь раскололась на «до» и «после». Я и сейчас помню тот день.

Они стояли на пристани и разговаривали. Папа и незнакомые мне мужчины. Обычно папа встречался с разными людьми, и эти встречи были довольно частыми, но эта беседа мне сразу не понравилась. Может быть то, как они стояли. Или их жесты. Я очень хотела подслушать разговор, но ветер дул с моря и до меня не долетали даже отдельные слова. Незнакомцев было трое: толстяк в белой шляпе, волосатый великан и постоянно жующий чернокожий в темных очках. Папа не пустил их на «Нику», и они переминались с ноги на ногу на берегу. Низенький, в белой шляпе, вдруг засмеялся и похлопал папу по плечу. Тот помотал головой. Волосатый положил папе руку на плечо — он сбросил её, напрягся и сжал кулаки. По его лицу было видно, что он вот-вот начнет драку.

Толстяк в шляпе отступил, а двое его помощников стали теснить папу к трапу. У меня похолодела спина. Верзила был выше папы на целую голову, второй, чернокожий — меньше, но тоже крепкий. Я вскочила из-за своего укрытия, сбежала по трапу и с разгона ударила верзилу головой в живот. В глазах у меня потемнело, а гигант даже не пошатнулся. Зато черный ловко и крепко схватил меня за шею. Я заверещала от ужаса. Черный зажал мне рот, и я, задыхаясь, стала шумно дышать носом. От черного остро пахло потом и ещё чем-то сладковато-приторным. Тогда я ещё не знала, что так пахнет марихуана.

Толстяк заговорил по-английски, с неприятным акцентом, словно скрипело дерево.

— Смотри, какая шустрая! Вот и ниточки нашлись! Ну, Ник, что ты теперь скажешь?

Папа не ответил, неприметным движением в его руке оказался нож.

— Это только одна ниточка, а вторая где? — продолжал куражиться толстяк, не обращая на нож никакого внимания. Его надежно заслонял собой верзила.

— Вторая тоже здесь, дерьмо собачье! — прозвучал знакомый голос. От ужаса я перестала дышать. Папа быстро обернулся и замер. По трапу медленно, осторожно переставляя ноги и не отводя от нас взгляда, спускалась мама. Она сжимала в руке ракетницу и направляла её на толстяка. Прямо в его огромный живот. У толстяка, и без того потного, скатились по щеке капли. Мамины пальцы так сильно сдавили рукоятку, что побелели.

— Убирайся к чертям, сучье отродье! Иначе твои вонючие потроха повиснут на нашем такелаже.

Мама говорила еще, и каждое слово было звонким и резким, как пощечина. Толстяк сделал знак, черный отпустил меня, и вся троица начала медленно пятиться назад. Я спряталась за папу, жалея, что у меня нет никакого оружия. Пока наши враги не покинули причал, мы так и стояли: папа с ножом, мама с ракетницей и я с гудящей от боли головой.

Стоял ясный полдень, ярко светило солнце, но пристань почему-то была пуста. Ни рыбаков, ни туристов, ни пронырливых детей. Только чайки кружили над нами. От их крика начинало тонко ныть в груди.


Почему папа поссорился с «большим человеком» на Ямайке, я так и не узнала. Мы отошли от пристани на моторе, «Ника» шла на пределе. К полудню задул попутный ветер и поднялась волна. Мы поставили все паруса, и «Ника» неслась прочь от Ямайки. Это было похоже на скоростной участок регаты, только сейчас в качестве приза выступали наши собственные жизни. Я была ребенком, но все понимала и взрослела с каждой минутой.

Когда село солнце, я было совсем успокоилась, но преследователи догнали нас. У них были катер и неповоротливая посудина с низкими бортами, но на хорошем моторе. В катере сидели двое, в лодку же набилось около десятка мужчин, почти все они были чернокожими.

«Откуда здесь столько черных?» — эта глупая мысль сидела у меня в голове всё время, что мы убегали от преследователей. Может быть, она была как спасательный круг, чтобы не сгинуть в водовороте ужаса. Не думать о том страшном, что приближается к нам.

Они бы не нашли нас в темноте, но, как на зло, на смену зашедшему солнцу в небо выползла огромная яркая луна. А у бандитов были прожекторы. И оружие. Прозвучали хлопки, и я не сразу поняла, что это выстрелы. Стреляли в воздух.

«Ника», словно чувствуя преследование, дрожала всем корпусом, а её паруса, наполненные ветром, звенели и гудели.

Катер и лодка, рискуя столкнуться друг с другом, шли нам наперерез. Мы меняли курс.

— Поворот! — орал папа, и мы дружно перекладывали парус и разворачивали «Нику», уходя от преследования.

— Поворот! — снова кричал он, и мачты наклонялись над волнами так сильно, что казалось, вот-вот и «Ника» перевернется.

И снова «Поворот!»

Я вспомнила последнюю регату. Папа тогда был сосредоточен, золотые искорки солнца мелькали в его глазах. Теперь же, ночью, папины глаза были словно две черные дыры, и оттуда тянуло страхом.

В одно мгновение нам повезло: лодка и катер преследователей всё же столкнулись, катер черпанул бортом волну, и трое бандитов с дикими криками оказались в воде. Преследователи остановились, чтобы подобрать своих. Мы оторвались от погони и почти ушли, но тут порыв ветра хлопнул в парусе, и мы стали терять скорость.

Бандиты оживились и снова начали стрелять. Теперь уже в сторону «Ники». Мама схватила меня, затащила в трюм, затолкав в кладовку, и заперла. Я сидела в абсолютной темноте и только слушала. Вот снова застучали выстрелы. Совсем-совсем рядом, над головой. Хлопнула ракетница. На палубе словно завыл дьявол и снова выстрелы. От страха я не могла сидеть, рухнула на пол, сжалась в комочек и всё повторяла:

— Под Твою защиту прибегаем…

Дальше я почему-то никак не могла вспомнить. Я даже плакать не могла.

Сверху доносился топот чужих ног, вся «Ника» дрожала от них. Потом, среди чужих воплей раздался мамин короткий крик, звуки ударов, папина испанская брань.

Снова и снова звуки ударов, выстрелы, чужой гогот… Мне показалось, что шум продолжался бесконечно. Наконец, я услышала ещё один звук мотора, что-то кричали в мегафон, снова выстрелы, крики.

И тут я совсем обмякла, сердце застучало в самом горле, мешая дышать, и я из полной темноты провалилась в мир вовсе без звуков и мыслей…


Меня разбудил свет. Солнечные лучи падали из люка, отражались в зеркалах и стеклянном шкафу и мягко наполняли безмятежностью всю кают-компанию. Я лежала на диване, укутанная пледом. Рядом на столе в салатной миске поблескивали на солнце пустые ампулы. Ночной шторм утих, «Ника» слегка покачивалась, и я могла поклясться — стояла у причала. Именно так она ведет себя при спущенном трапе. Я пошевелилась и села. В голове закружилось, в глазах потемнело, и я снова повалилась на диван. У меня ничего не болело, но чувствовалась такая слабость и апатия, что я лежала ещё некоторое время, равнодушная ко всему на свете.

Потом я услышала шум снаружи и села. У меня в голове не было никаких мыслей. Очень медленно, как во сне, я начала подниматься на палубу. Солнце ослепило, я вдохнула свежего ветра, и в голове чуть прояснилось. «Ника» была пришвартована у пристани, около трапа стоял полицейский. Я огляделась и тут заметила маму. Она стояла на четвереньках и ожесточенно отмывала палубу.

— Мамочка!

Она подняла голову. Я испугалась. Ее левый глаз заплыл, под ним разливался багровый кровоподтек. А всегда аккуратные ровные губы распухли, на них запеклась корочка. Я отступила назад и чуть не свалилась с лестницы.

— Софи! Солнышко! Ты уже проснулась? — бросилась ко мне мама и хотела улыбнуться, но у неё получилась только болезненная гримаса. Она отбросила тряпку и крепко обняла меня.

— Ты, наверное, проголодалась? Пойдем, я тебя накормлю.

— Где папочка?

— С ним всё хорошо, он в больнице, — подбадривала себя мама. — Ему сделали операцию.

— Мы пойдем к нему?

— Пойдем. Только надо привести в порядок «Нику».

Я оглядела палубу. Она блестела, но, приглядевшись, я заметила бурые пятна. Вот их-то и отмывала мама.

— Это кровь? — спросила я.

Мама кивнула.

— Папина?

У мамы задрожали губы, она схватила меня, крепко прижала к себе и начала беззвучно рыдать.

2. Начало

Я родилась на Таити, где-то между береговой линией и потухшим вулканом.

Мой папа — француз. У него черные кудрявые волосы, смуглая кожа, изысканный профиль и белозубая улыбка. Его родной язык — французский, но ругается он исключительно по-испански. Когда я была ещё совсем маленькой, то думала, что «карамба» — это большой страшный паук и папа зовет его на своих врагов. Папа родился на Корсике. Рано остался без родителей, его воспитывала бабушка. Учился в Париже. А когда вернулся, сам сконструировал и построил «Нику», нашу яхту. О папиной жизни и приключениях можно написать целую книгу, и когда-нибудь я обязательно это сделаю.

Моя мама — ирландка. Самая настоящая: белокожая и медноволосая, а её глаза — изумрудные, словно поля её родного острова.

Она родилась на острове и всю жизнь прожила на нем, узнавая о другой жизни только из книг, радио и рассказов взрослых. Самое большее, о чем она могла мечтать, — поехать в Дублин. Но семья жила так бедно, что о путешествиях думать не приходилось. Гленна окончила школу, но колледж оказался несбыточной мечтой. Отец Гленны был рыбаком. Однажды случилось то, чего боятся все женщины на свете: лодку с рыбаками разбило о скалы. Мать, Фланна Маллан, провела в беспамятстве три дня, а когда тела нашли — сама обмыла тело мужа, положила в гроб и в ту же ночь тихо умерла во сне. Так, в семнадцать лет Гленна осталась одна, в крошечном домике, за который ещё не выплачен долг, без денег, родственников и жизненного опыта.


В тот год зима наступила рано, часто штормило, и рыбаки, слонявшиеся без дела по острову, много пили и часто пытались навестить одинокую девушку. Первый раз Гленна так испугалась пьяной компании, что выпрыгнула из окна в одном платье, убежала на кладбище и замерзала там, пока хмельные рыбаки не разбрелась по домам. Второй раз Гленна подготовилась. Она плеснула на компанию бензина и пригрозила поджечь. «Полоумная она. Никакого с ней веселья», — решили протрезвевшие парни, и вечерние визиты к дому Гленны Маллан прекратились.

И потянулись унылые зимние вечера. Гленну развлекали только книги, радио да рукоделие. Она честно пыталась заработать кружевом, но перекупщики забирали кружева за гроши. Да и делали это скорее из жалости к девочке. Постоянной работы на острове не было. Оставалось или выходить замуж за какого-нибудь рыбака или уезжать с маленького острова на большой, в город, работать официанткой или горничной.

Много раз Гленну посещали мысли, что хорошо бы и ей упокоиться на тихом кладбище возле родителей. Но каждый раз она отбрасывала эти мысли. Самоубийц не хоронят на освященной земле. А умереть от «неизлечимой болезни», как героини популярных романов, у Гленны не получалось: здоровьем Бог наградил девушку щедро. Даже после ночных «пряток» на кладбище она ни разу не чихнула. Тогда в её голове, призрачным видением, поселился образ. Далекие берега, неизвестные города — весь мир открыт и ждет её.

«Летом я уеду отсюда навсегда, — говорила она себе, и сердце замирало в предчувствии перемен. — У меня будет новая, интересная жизнь. И я найду своё счастье!»

За зиму она написала два десятка писем в морские агентства по найму персонала. Половина из них не ответили, из семи пришел вежливый отказ, а из трех — просьба прислать фото и копию школьного диплома.

«Я буду работать горничной или официанткой на каком-нибудь большом лайнере и наконец-то увижу мир!» — думала Гленна. Она никому не говорила о своей мечте. Ей бы рассказали о плавучих борделях и прочих «работах», доступных хорошенькой девушке, не обремененной семьёй, образованием, связями и деньгами.

Все подружки мечтали лишь о том, как бы поскорее выскочить замуж, и прилагали к этому все нехитрые уловки, какими пользовались ещё их прабабушки, в те времена, когда на острове звучала гаэльская речь. Но Гленне не нравились рыбаки, пропахшие рыбой и бренди. Поэтому на танцы она ходила, но «дружка» заводить не торопилась.

И вот, отослав в агентства все нужные бумаги, Гленна собрала свои вещи и в ожидании ответа ходила к родителям на кладбище. Она сидела на траве рядом с могилами и представляла, что разговаривает с мамой и папой. И ветерок с моря, словно отец, треплет её волосы, а солнце, словно мама, горячо целует в макушку.

Тогда и появился он. Незнакомый молодой мужчина, непривычно загорелый для этих мест, в белом свитере и с приветливым лицом. Сердце Гленны на мгновение остановилось, и потом сорвалось в бешеный галоп.

— Добрый день, милая девушка! — услышала она. — Я хочу взять воду на острове. Есть колодец здесь?

Незнакомец говорил без акцента, но было явно, что английский язык для него чужой.

— Я провожу вас, мистер, — ответила Гленна и непроизвольно облизала верхнюю губу. Ей внезапно захотелось пить.

— О, нет! Я не мистер для вас. Меня зовут Ник. Я обошел на своей яхте весь мир, но нигде не встречал такой красивой девушки, кроме вас.

Далее Ник перешел на французский и выдал красивую витиеватую фразу, сопровождая её искренними жестами и поклоном. Гленна учила в школе французский, но поняла лишь, что это комплимент, и залилась краской.

— Мерси! — ответила она, опустив глаза.

— Мадмуазель говорит по-французски! Это чудо! — восхитился Ник. — У чуда этого есть имя?

Когда они не спеша подошли к колодцу, Ник уже знал о ней всё. Обычно не болтливая Гленна рассказала ему всю свою бесхитростную жизнь, свои мечты и свои планы на будущее. Они выпили воды и сидели на камнях у колодца. С тех пор как на острове провели водопровод, им мало пользовались, но вода в нем по-прежнему была чистой и вкусной.

— Быть девушкой на большом корабле не всегда хорошо. Может быть беда, — предостерег Ник. — Я знаю это. Я видел много кораблей и много девушек.

И тут вдруг он покраснел, словно сказал лишнее. Это было заметно даже через загар.

— Не надо покидать свой дом. Надо жить там, где тебя любят, — сказал Ник и взял Гленну за руку.

— Я ещё не нашла свою любовь, — отвечала Гленна, не отводя с Ника таких ярких, зеленых глаз, что Ник снова смутился.


Позже мама рассказывала мне, что уже там, у старого колодца, судьба их была решена, словно они выпили не воды, а волшебного напитка из саги о Тристане и Изольде. Они сидели у колодца до самого вечера и всё не могли расстаться.

Потом Ник ушел, но никак не мог забыть эту случайную встречу. Поняв, что он уже четвертый раз кружит на своей яхте вокруг острова, снова кинул якорь и отправился искать девушку, чьё румяное лицо и ясные глаза не давали ему покоя. Как раз в Майский праздник он появился в церкви, взял Гленну за руку и подвел к священнику.

— Обвенчайте нас, — сказал он настойчиво.

Гленна смутилась и опустила глаза, но руку не отдернула.

Не знаю, как Ник убеждал священника, но их обвенчали через три дня, по всем правилам, с органом и подружками невесты. На это действо собрался весь остров, да и с соседних островов пришли молодые рыбаки. Всем было интересно, за кого выходит медноволосая Гленна. Никто так и не понял, кто был жених и откуда он родом. Все видели великолепную яхту, стоящую у пристани среди пропахших рыбой рыбацких лодок и катеров. Она выделялась среди них, как райская птица среди воробьев.

Во время венчания на Гленне было ажурное платье из того самого кружева, которое вязала она сама, её мама, бабушка и прабабушки и которое долгое время лежало в сундуке как единственное наследство. Осталась черно-белая фотография: Гленна в роскошном, достойном королевы наряде, белокожая и почему-то испуганная, а рядом — загорелый Ник, сверкающий счастливой, белозубой улыбкой.

— Можно я буду называть тебя Гленн? — спросил у супруги Ник. — Это ярче и сильнее, чем Гленна.

— Хорошо, — пожала плечами девушка. Ник был иностранец и мог не знать, что имя Гленн считалось в Ирландии мужским. — Пусть будет Гленн.

Так началась история моей семьи. Вначале нас было трое: Ник, Гленн и «Ника» — так звалась яхта моего отца. Наша яхта. Наш дом.

Потом появилась я.

По ирландским традициям, меня должны были назвать Фланна, Огненная, по имени бабушки со стороны мамы, но папа возмутился:

— Она совсем не рыжеволосая. Пусть она будет Летиция.

Тогда возмутилась мама. Они оба были упрямыми и нещадно препирались, а я в это время орала, как иерихонская труба. Может быть, я бы до сих пор была без имени, но вдруг оба разом взглянули на календарь и выдохнули: «София!» В тот день праздновали день святой Софии. Так я получила своё имя. Точнее два имени. По одному свидетельству о рождении я — София Фланна Бертон, американка. По другому — Софи Летиция Берто, француженка, родилась на островах Французской Полинезии.

Зачем мне два свидетельства и два имени, я узнала, когда мы начали скрываться по всему миру.

3. Среди морей

Я хорошо помню своё детство. В моих воспоминаниях плеск волн, крики чаек, свежий запах моря и мирное покачивание «Ники». С тех пор как я себя помню, лет с четырех, мы жили в Средиземноморье и, словно переходя из комнаты в комнату, меняли моря: Ионическое, Адриатическое, Эгейское, Лигурийское, Тирренское, море Альборан.

Часто мы катали туристов. Они были шумными и веселыми, платили деньги и ещё дарили мне шоколад. Кроме туристов на яхте бывало много знакомых. Это были и весёлые французские моряки, и шумные итальянцы, и турки, и греки. С кем-то родители весело смеялись, с кем-то папа долго и серьезно разговаривал в кают-компании, а кого-то даже не приглашал на «Нику», и они встречались на берегу. Чаще всего это были итальянцы в костюмах и черных очках. Папа говорил, что это родственники, но никогда не пускал их на «Нику» и не знакомил ни с мамой, ни со мной.

Зато я хорошо знала и любила настоящих папиных друзей. Это были капитаны таких же яхт, как наша «Ника». Они собирались редко, но их веселые голоса и открытые лица я запомнила на всю жизнь. Я обожала слушать их рассказы. Они делились новостями и впечатлениями. Хвастались своими приключениями и повествовали занимательные истории из своей жизни. Ещё они пили вино и пели песни. И я думала, что все люди на свете делятся на тех, кто живет на земле и тех, кто обитает в море. И морские люди — совсем другие. Они честные, открытые, веселые и всегда придут на помощь. Они всегда поддерживали папу.

Так мы жили на «Нике», нашей яхте, не привязываясь к берегу. Я не знала другой жизни и была счастлива. Может быть, любой ребенок счастлив, когда рядом его родители. Даже спустя годы, вспоминая нашу жизнь в Средиземноморье, я понимаю, что именно тогда моя жизнь была безмятежной и бесконечно райской.


Однажды я подслушала папин разговор с Марселем, таможенником. Они сидели на корме и пили пиво из жестяных банок.

— Всё крутишься, Ник? Не пора ли тебе завязывать с этим делом?

Ответа папы я не слышала.

— Да знают в комиссариате про все твои делишки, — раздраженно продолжал Марсель. — Доказать не могут, это правда. Но когда-нибудь ты проколешься, Ник. Ты же под колпаком. С твоей-то семейкой.

Марсель помолчал, потом начал совсем другим тоном, в голосе его слышалось сочувствие, и уже не было осуждения.

— Когда тебя сцапают, я бы не хотел заниматься твоим делом. Ты мне очень нравишься, Ник. Тебе надо завязывать и с делишками твоими, и с кочевой жизнью. Осядь где-нибудь на побережье, хозяйство заведи. По выходным — катай в своё удовольствие туристов. Не жизнь — сказка. Девчонке твоей уже в школу пора. Мои близняшки, вот, второй год ходят, занимаются. И Гленна бы не скучала. На берегу: и магазины, и кино, и мороженое, и продукты какие хочешь. А у вас только рис да макароны. Девчонка твоя неделями других детей не видит. Вырастет дикой и неграмотной. Завязывай, Ник. Мой тебе совет.

Не знаю, что из этих советов послушал папа, только для моей жизни этот разговор оказался поворотным. На следующий день отец накупил книг, тетрадей и каждый день стал заниматься со мной. Уроки наши мне нравились. Не имея представления о школьной программе, папа по собственному плану обучал меня всему, что знал сам. История преподносилась мне как волшебные сказки, география — воспоминаниями папы о своих приключениях в разных уголках мира, а математика — как занимательные задачки о нашей повседневной жизни. С английской грамматикой дело обстояло строже — меня учила мама, а она придерживалась традиционного взгляда на образование. Поэтому заниматься с папой было весело, а у мамы приходилось зубрить правила и ряд за рядом переписывать дикие крючочки и петельки, которые назывались буквами. Впрочем, когда я стала бегло читать сама, английская грамматика пошла лучше.

Постоянно живя в созвучии языков: итальянского, французского, испанского, греческого, английского и родного маминого, ирландского, я никак не могла определиться со «своим» языком. Даже у себя на «Нике» мы говорили на франко-английском, разбавленном испанскими ругательствами и ирландскими возгласами. Только по вечерам, когда родители по очереди укладывали меня спать и рассказывали сказки, я слышала чистую, без примесей, речь.

Папины рассказы были веселыми и бесхитростными. Это были истории про отважных людей и путешественниках, о богах и героях, о великих полководцах и простых моряках. Мамины сказки были волшебными и запутанными. Некоторые из них неожиданно обрывались, и мне приходилось полночи придумывать им конец. В этих сказках непременно были короли, гномы, гоблины и ведьмы. Однажды мама заговорила о русалках и водяных, но папа оборвал её рассказ.

— Подумай, Гленн, где мы живем! Ты хочешь, чтобы Софи боялась засыпать по ночам?

Папа был прав.

Однажды я прочитала легенду об осьминоге, который обвивал щупальцами корабли, ломал их и утаскивал на дно. Я плакала и вздрагивала всю ночь, прислушиваясь, не поднимается ли из глубин морское чудище. На следующее утро папа повел нас в ближайший портовый ресторан, и мы торжественно съели спрута, образ которого так мучил меня всю ночь. С тех пор морское чудовище представляется мне бездыханным мешком, политым соусом на серебряном блюде.

Вообще, все живые существа в моём представлении делились на еду и друзей. Когда мы готовили рыбу, папа говорил: «Всё справедливо. Сейчас мы едим их, а когда-нибудь они съедят нас». С курицами тоже не было проблем. Много раз я глядела им в глаза, пытаясь понять, о чем они думают, но так и не получила ответа. Поэтому птицы были отправлены мной в разряд пищи. А вот остальные животные… Коровы смотрели добрыми и беззащитными глазами. Они давали молоко, масло, сыр, и есть говядину мне казалось просто неприличным. А когда я узнала, что такое «телятина», то рыдала, и меня тошнило целую неделю. Мне представился мягонький нежный телёночек на тонких ножках, тёплый и беззащитный. Как его можно есть? Это всё равно что есть младенчика.

Когда однажды мы побывали на ферме, я посмотрела всем животным в глаза и поняла, что никогда не смогу их есть. Даже туповатых баранов. Даже отвратительных свиней. После этого я устраивала истерику, если обнаруживала в своей тарелке мясо. Мама очень беспокоилась, не повредит ли мне отсутствие мяса, уговаривала, ругалась и даже водила к одному французскому доктору. Но доктор сам оказался приверженец вегетарианства, и мы с ним быстро нашли общий язык. С тех пор мама меня больше не донимала.

Папа относился ко мне более внимательно, чем она. Никогда не заставлял меня есть то, что я не хотела. Закупками занимался тоже он. Постепенно мясо исчезло из наших корабельных запасов и больше уже не появлялось.

Сам папа раз в месяц сходил на берег «заниматься пьянством и пожиранием животных». Мама почему-то сильно переживала в эти дни. Я утешала её чем могла:

— Мамочка, — говорила я, — не так много он и съест этих несчастных животных. Мы же всё равно будем любить его, правда?

И я каждый раз молилась и, совсем успокоенная, засыпала. Но мама всё равно до поздней ночи сидела на палубе, вглядываясь в темноту. И успокаивалась только, когда видела в темноте знакомый силуэт в белой одежде. Тогда она тихонько соскальзывала в каюту, забиралась ко мне в постель и притворялась, что давно уже спит.

4. Сказочная жизнь

Мои родители почти никогда не ссорились, хотя их темпераментные перепалки на разных языках вполне можно было принять за ссоры. Моя мама, в детстве робкая и терпеливая, впитав жар южного солнца, обрела не только бронзовый загар, но силу и темперамент жительниц юга. Она заматывала свои медные волосы платком и так горячо торговалась, что на рынках, где мы покупали свежие овощи и фрукты, её всегда принимали за свою. Папа Ник, напротив, с годами стал более осторожным и спокойным. Он открывал для себя новую грань жизни и однажды сказал маме:

— Я бы никогда не поверил, если бы мне кто-то сказал, что заниматься с ребенком будет для меня такой радостью!

И всё же однажды я видела их размолвку. Это было страшно. Казалось, мир рушится, как карточный домик. Не знаю, с чего началась перепалка, я в это время увлеченно играла с куклой, мастерила ей гамак, чтобы она, как и мы, могла спокойно спать в жару или при сильной качке. И тут началась самая страшная буря в моей жизни. Мама, вся красная, взлохмаченная, говорила что-то непривычно быстро, мешая слова и переходя на визг. Папа бросал слова сквозь зубы, отрывисто и неприязненно, и вдруг начал вытаскивать мамины вещи и швырять их на берег острова, у которого мы швартовались. Мамины сандалии приземлились рядом с кнехтами, а платья не долетели и упали в воду между причалом и яхтой. Мама босиком пробежала по трапу на берег, подхватила сандалии, но надевать не стала, а почему-то швырнула в папу. Один из них ударился о палубу, а другой упал в воду. Мама повернулась и пошла прочь от «Ники».

— Убирайся! Живи как хочешь! — крикнул ей папа, а мне вдруг совсем расхотелось жить. Такое горькое отчаянье охватило меня, что я, не понимая, что делаю, забралась на противоположный от пристани борт, прыгнула в воду и поплыла прочь из бухты в открытое море.

«Лучше я умру! Лучше я умру!» — повторяла я себе. Я уже хорошо умела плавать, но почему-то начала захлебываться. Возможно, потому что руки и ноги у меня сводило судорогой от нестерпимого горя. Я плохо держалась на поверхности, меня тянуло на дно. Но уже через мгновенье меня настиг папа. Он тоже прыгнул за борт.

— Софи, деточка, не пугай нас так!

— Я не хочу! Не хочу жить! — кричала я, пытаясь вырваться из его рук. Пока я барахталась, не заметила, как подплыла мама.

— Прости нас, Софи, пожалуйста!

Её лицо было совсем бледным и мокрым от воды. Я обмякла, закрыла глаза и заплакала. Папа плыл со мной на руках до самого пляжа, вынес на берег и долго потом баюкал, укрыв теплым пледом, который принесла мама. Я проснулась уже ночью, в своей кровати, выскользнула из каюты и подглядела, как папа и мама, взявшись за руки, как маленькие дети, сидят на палубе и тихо-тихо о чем-то разговаривают. А потом они начали целоваться, и я окончательно успокоилась. Когда люди целуются, у них всё хорошо. Я всегда считала поцелуи чем-то сказочным, волшебным. Поцелуи снимают заклятья и развеивают злые чары. Они вдохновляют и оберегают. Если бы люди больше целовались, то им бы не хотелось воевать или соперничать.

Спустя годы, вспоминая своё детство, я поняла, что отношения моих родителей были нереально прекрасными. Они очень любили друг друга, часто целовались и вообще вели себя как молодожены. Поэтому я думала, что обычно так и бывает: мужчина и женщина встречаются, сразу влюбляются, женятся и больше уже не расстаются. Никогда. И любят друг друга много-много лет так же сильно, как в первый день встречи.

Я жила в сказке. И даже не представляла, что может быть иначе.


Сколько себя помню, со мной всегда происходили чудеса. Однажды мы гуляли с родителями по греческому острову. Я бежала по горной тропинке, намного обогнав маму и папу. Вдруг словно из скалы мне навстречу вышел старик в черной одежде и в черной шапке. Это был монах. Я была девочка вежливая и прижалась к скале, пропуская его. Поравнявшись со мной, старик покачал головой и сказал громко, обращаясь к самому себе:

— Нет, нет! Эта выйдет замуж не по любви!

И его черные, развевающиеся на ходу одежды коснулись меня.

Не знаю, почему я побежала вперед. Словно меня обожгло холодом. Я рванула так стремительно, что почти сразу стала задыхаться, остановилась и с опаской оглянулась. Никакого монаха позади меня не было. Куда он мог деться? Я посмотрела вниз. Может, он свалился? Но на склоне его тоже не было. Я подождала, пока меня нагонят родители.

— Вы видели здесь монаха? Ну, такого старика в черных одеждах. У него ещё борода и длинные лохматые волосы. Куда он делся?

Родители переглянулись.

— Нет, Софи, здесь никого не было.

— Может, вы не заметили, как он прошел мимо вас?

Папа с сомнением покачал головой.

— Тут и вдвоём сложно пройти, а уж втроём…

— Софи, доченька, он напугал тебя? — тормошила меня мама.

— Он мне сказал… — начала я и осеклась. На каком языке он говорил? Я не могла вспомнить. После я думала и думала про этого монаха. Греческая вера немного другая, может, раз я католичка, его слова ко мне не относятся?

Там же, на острове, нас сфотографировал на полароид какой-то турист и подарил фотографию: мы стоим возле «Ники», папа обнимает маму за талию, а другой рукой — меня. Мама в голубом платье, ее волосы распущены, они сверкают на солнце насыщенным медным блеском. Я в шортах и голубой футболке, загорелая, кудрявая и короткостриженая, похожа на мальчика. И все мы улыбаемся. Это было очень счастливое и беззаботное время.

Там же, в Греции, со мной произошло очередное чудо.

Однажды, когда мама рассказала мне историю про Иисуса и самарянку, я села рядом с колодцем и стала ждать.

— Софи, зачем ты сидишь у колодца? — спросила меня мама.

— Жду Иисуса!

И я провела в томительном ожидании целый день. Я была упрямым ребенком, и мама не трогала меня.

Когда солнце стало клониться к закату, мимо колодца прошла молодая женщина в черной одежде. Гречанки часто ходят в темном.

— София, что ты делаешь здесь? — спросила она меня по-гречески, а я почему-то совсем не удивилась. Ни тому, что вдруг стала понимать греческий язык, ни тому, что женщина назвала меня по имени.

— Я жду Иисуса, — ответила я.

Женщина покачала головой и улыбнулась.

— А Иисус ждет тебя…

— Где? — встрепенулась я.

Гречанка указала на отмель. Я помчалась туда. Там не было никакого Иисуса, зато на берегу лежал дельфиний детеныш. Вода отступила вместе с отливом, и он оказался в ловушке. Недалеко от берега, рискуя тоже оказаться на суше, вертелись дельфины. Они жалобно скрипели и высовывали головы из воды. Дельфиненыш был маленький, как человеческий ребёночек. Я подняла его и понесла в море. Стоило мне зайти в воду всего по пояс, как меня окружили дельфины. Я отдала им маленького и долго смотрела вслед.

Мама встретила меня дома.

— Ты купалась прямо в одежде?

— Так вышло, мамочка, не сердись.

— Ты дождалась Иисуса у колодца? — улыбнулся папа.

— Да, — просто ответила я.

Я никому не рассказывала, но этот случай наполнил меня радостью. Никогда я не была близка к Богу, как в то время.


Не знаю, как и у кого из родителей возникло желание покинуть приветливое Средиземноморье и отправиться совсем в другую часть света. Помню только, что родители всё время что-то обсуждали. По-моему, папиных родственников из Италии. Папа не хотел поддерживать их дело, а мама очень волновалась и чего-то постоянно ждала. Несмотря на сомнения, однажды решение было принято.

В один прекрасный день мне купили тяжелые туфли и темное платье почти до щиколоток. Мама вырядилась так же нелепо — во всё темное, убрала свои прекрасные волосы под черную косынку, и мы поехали из порта на такси, вдоль побережья. Водитель, узнав конечный пункт нашего назначения, оживился, и всё выспрашивал папу о чем-то. Папа отвечал односложно и неохотно. Такси остановилось у каменного забора. За забором виднелось множество крыш маленьких домиков. Тогда я ещё не знала, что это были склепы — фамильные усыпальницы.

Мы пошли от входа налево, по тихой аллее. Навстречу нам попадались в основном туристы. Они бродили шумными стайками, часто фотографируя и что-то восклицая. Папе это явно не нравилось. Мы пришли к одному склепу с золотыми буквами. Буквы были все знакомые, но разобрать надпись я не смогла. Позже я узнала, что надпись была на корсиканском языке. Папочка прислонился к тяжелой решетке, закрыл глаза, и его губы что-то быстро зашептали. Может быть, это была молитва, может быть — слова прощания. Я была маленькая, но поняла, что папочка привел нас проститься с его родными. Там были похоронены его родители, которые погибли в автокатастрофе, и бабушка Летиция, воспитавшая его.

Мама стояла молча и гладила меня по голове. Обратно до порта мы шли пешком. Я натерла ноги в непривычной обуви, но не ныла и старалась не хромать. На «Нике» я немедленно разулась, спустила тяжелые башмаки за борт, и они сразу утонули.

Папа не стал поднимать паруса, запустил двигатель. А когда мы отходили от берега, он тихо прошептал по-французски:

— Прощай, Аяччо!

Когда мы покидали приветливое Средиземное море, мама плакала, а я бурно радовалась: наконец-то нас ждут настоящие путешествия и приключения! Если бы я знала тогда, насколько опасными окажутся наши приключения, я бы тоже плакала.

5. На запад

Мы шли под парусами три недели, кругом был бескрайний Атлантический океан, и я часто, стоя у штурвала, думала, что вот мы плывем, а под нами на огромной глубине лежат горы и долины, города и храмы древней Атлантиды. И может быть, её жители совсем не умерли, а превратились в человекорыб. И живут там до сих пор! Папа ведь рассказывал мне про теорию эволюции Дарвина, и я подумала, что ведь и люди немного животные. И если Бог дал возможность эволюционировать животным, то он мог разрешить и людям немного поэволюционировать. Совсем немножечко. Чтобы жить под водой. Евреев он же вывел из Египта, спас их от рабства. Ну, и жителям Атлантиды мог помочь.

Так я думала, рассекая просторы Атлантики. Но потом я вспоминала, что древние греки были язычниками, и вздыхала. Нет, не помог. Смыл всех с лица земли, потому что они поклонялись ложным богам и делали жертвоприношения…

Христианство в моей голове так сильно было перемешано со сказками, сагами, мифами и легендами разных народов, что я, наверное, и сама была язычницей. Конечно, я знала и «Отче», и «Кредо», и множество подробностей жизни первых христианских мучеников и святых. А вот в иерархии священнослужителей путалась. И догмы давались мне нелегко. Мама хотела вырастить из меня добрую католичку, но я задавала ей такие глупые вопросы, что они ставили её в тупик, а то и вовсе лишали дара речи. Папа в таких случаях смеялся:

— Устами младенца глаголет истина…

А ещё он говорил:

— Богу важнее то, что мы делаем другим людям, чем то, что мы делаем ему.

Мама обзывала папу еретиком и гневно надувала свои пухлые губы. Но она не умела сердиться долго. Вообще, вопросы веры мы не обсуждали. Мамочка рассказывала мне о Христе, о бессмертии души, но она не могла ответить точно: есть ли душа у животных? Есть ли душа у растений? И ещё многие вопросы ставили её в тупик. Папочка тоже называл себя католиком, но он никогда не просвещал меня в вопросах религии. Он считал, что это слишком личное и об этом нельзя говорить даже с друзьями.

Я никогда не перестану удивляться, как много знал и умел мой отец. Ещё до встречи с мамой он обошел весь свет на своей «Нике», иногда — с командой, иногда — в одиночестве. А с тех пор как мы с мамой стали частью «Ники», других матросов на нашем судне не появлялось. Со всем справлялись мы сами. Помню, как однажды, ещё в Средиземноморье, жесткий мокрый трос вырвался у меня из рук, сдирая кожу. Я хотела заплакать, но тут папа бросил на меня устрашающий взгляд, и я, забыв о своей беде, почувствовала другую. Страшную. Я схватила трос, перекинула через блок и потянула его, выравнивая парус. Папа выдохнул. А потом, когда «Ника» выровнялась, мы спустились в каюту, папочка мазал мне ладони мазью, бинтовал и целовал каждый пальчик. Но такие события у нас случались редко. В этот раз, пересекая океан, и небо, и ветер, и сама Атлантика благоволили нам.

Ровно через тридцать один день, как и планировал папа, мы прошли путем Колумба и увидели на горизонте землю.

Мы все стояли на палубе, папа положил руки мне на плечи.

— Ну как, юнга? Чувствуешь себя Колумбом?

Было тепло, но по моей коже бегали мурашки: Новая земля! Терра инкогнита! И пусть она уже заселена, для меня эта страна, это огромное пространство было совсем-совсем новое и неизвестное.

«Ника» повернула на север и взяла курс на Нью-Йорк.


Такого огромного и сверкающего города я не видела никогда в жизни. Даже Неаполь, Рим или Константинополь не могли сравниться с ним. Его огромные, как горы, сверкающие небоскребы, переплетение дорог, замысловатые автомобильные развязки и длинные улицы. Ко всему этому ещё бесчисленное количество машин, людей, вертолётов, и всё это непрерывно двигалось, сверкало, звучало и пахло.

Мы пришвартовались на стоянке для яхт, где-то в районе Брайтон-Бич. Папа отправился добывать нам автомобиль, потому что «без машины в Америке невозможно». Мама занялась подготовкой «приличной одежды» для нас всех, потому что нам «предстояли визиты». На «Нике» мы никогда не заморачивались с одеждой. Если было тепло, то папа работал в плавках, а мама в легкой тунике до колен. Я же чаще всего носила шорты и футболки, и меня нередко принимали за мальчика. На палубе у нас всегда было чисто, и мы шлепали по ней босиком, но обувь у нас, конечно, тоже была: сандалии для походов в город и спортивные тапки, чтобы не скользить по палубе в шторм.

Папа вернулся на белой машине и повез нас к своему старинному другу. Тот был владельцем небольшого сувенирного магазинчика возле пляжа. Мама надела лучшее своё платье, меня тоже приодели, но, увидев нас, папин приятель всплеснул руками:

— Албанские беженцы, не иначе! Ник, у тебя такая дорогая яхта и такая бедная команда! Нью-Йорк — город для богатых. Здесь неприлично быть бедным. Всё, забывай свои средиземноморские штучки. Упаковка — вот что главное!

Мне эти слова показались обидными. Я подумала, что папа сейчас даст этому старику в нос, чтобы он не дразнился, но папа почему-то смеялся.

— У меня есть деньги, Марк, — сказал он. Оставляю тебе моих девочек, приодень их. А у меня ещё дела в Сити.

— Дела, — покачал головой Марк. — У меня тоже раньше были дела в Сити.

Папа поцеловал нас с мамой, оставил ей какую-то пластиковую карточку и уехал, а мы с Марком поехали по магазинам. За тот день я устала больше, чем за всю жизнь. Марк отвел нас с мамой в парикмахерскую, и мои кудри вдруг стали послушными и гладкими, а мамина медь засияла ещё ярче. Потом мне купили туфли с маленьким каблучком, но я совсем не могла в них ходить: слишком широко расставляла ноги и теряла равновесие. Первый раз в жизни я надела колготки. Ощущения были необычными: как будто я натянула вторую кожу. А несколько платьев окончательно преобразили меня из чумазого лохматого мальчишки в опрятную девочку.

Время, проведенное в Нью-Йорке, было самым суматошным. Жили мы у Марка, в Бруклине, на Брайтон-Бич. Он жил один, его жена давно умерла, а дети выросли и разъехались по разным городам. Мы занимали две комнаты в его доме и, как мне кажется, не очень мешали ему. Папа, весь красивый, уезжал куда-то по утрам, мы с мамой оставались одни. Мама говорила, что папа хорошо зарабатывает. У нас были деньги, но тратить их было не интересно.

Восхищения красивым и большим городом очень скоро прошли, и мы предпочитали гулять по пляжу, чем любоваться небоскребами. Жить на берегу было комфортно и можно есть мороженое каждый день. Я обожала мороженое, особенно ванильное. И книг было сколько угодно. А ещё можно было кататься на велосипедах. Папа купил нам с мамой два одинаковых серебряных велосипеда, взрослых, со скоростями, и мы катались в парке.

6. Школа

Началась осень, похолодало, погода стала ещё более непредсказуемой. Мама начала помогать Марку в магазине, а меня отправили учиться в самую настоящую школу. Сначала меня долго тестировали, определяя мои знания, потом сделали выводы, что «девочка развита неравномерно», разработали целую программу по моему обучению и зачислили в третий класс. Я посещала вместе с остальными детьми основные занятия, а вот английский мне втолковывали дополнительно, расширяя мой словарный запас.

Зато остальные предметы давались мне на удивление легко. Я запоминала уроки с первого раза, мне нравилось отвечать, это радовало учителей, но почему-то именно за это одноклассники меня не любили и называли «выскочкой». А я никак не могла удержаться и выкрикивала прямо с места:

— Да, да, это Парфенон! Это в Афинах! Я была в Афинах!

Или:

— Полярная звезда всегда указывает на север!

Из-за этого меня дразнили Выскочкой. А еще Дикаркой. Я раньше мало бывала в обществе детей, поэтому держалась иначе, чем все остальные.

Анжела, белокурая отличница в розовых лакированных туфлях, однажды сказала мне:

— Попридержи свой язык, Выскочка, иначе тебе будет худо.

— Почему я должна молчать? — спросила я.

— Потому, что самая умная в классе — я!

— Ну и что? Я тоже не дура, — отзывалась я.

Анжела почему-то рассердилась и замахнулась, чтобы ударить меня. Я ловко увернулась, нагнулась и дернула её за ногу. Анжела звонко шлепнулась на попу. Все засмеялись.

В тот же день после уроков меня окружили мальчишки, вырвали из моих рук школьный рюкзак и швырнули его в грязную лужу. Рюкзак был тканевый, книги и тетради промокли.

— Дикарка, Дикарка! — кричали они. — Убирайся на острова!

Я плакала и сказала родителям, что никогда больше не пойду в школу. Мама охала и всё расспрашивала меня, что же произошло? Папа оказался понятливым. Он сходил в школу, договорился о чем-то с директором и сказал, что я буду учиться дома. В итоге я ходила в школу с мамой и только для того, чтобы писать тесты. Дома учеба продвигалась лучше.

Зима была такой холодной, что даже выпадал снег. Рождество и подарки меня не обрадовали. Я очень скучала по теплому морю, ясному небу, плеску волн и покачиванию нашей родной «Ники». «Ника» между тем стояла в доке, её чинили и красили. Я уговаривала маму навещать её, и мы ходили к ней почти каждый день.

— Когда мы вернемся домой? — спрашивала я маму.

— Куда, золотце? Мы теперь живем в Нью-Йорке. И наш дом — в Бруклине, — не понимала мама.

В Бруклине нам жилось неплохо. У меня была своя комната, большая, с розовыми обоями. Но меня тянуло обратно к нашей кочевой жизни.

— Мамочка, я хочу обратно, — просила я.

— Куда, милая?

— На «Нику» и в море, — говорила я.

— Разве тебе здесь плохо? — спрашивала мама.

— Не знаю. Здесь непонятно. Словно мы пережидаем шторм.

Я очень сильно тосковала, и когда наступила весна, папа сдался.

— Мы уезжаем из Нью-Йорка. Возвращаемся домой, на «Нику», — сказал он однажды так буднично и спокойно, что я даже не поверила своему счастью. Потом бросилась папе на шею и разревелась.

— Папочка! Миленький! Спасибо!

Больше я ничего не могла сказать.

Мы собрались очень быстро и без сожаления оставили за кормой суетливый Нью-Йорк, укутанный неожиданным апрельским снегом. На воздухе было ещё холодно, но топлива на «Нике» имелось достаточно, и мне казалось, что проложи папа курс в Северный Ледовитый океан, я бы с радостью приняла и это известие. Но мы двигались на юг, вдоль восточного побережья Америки, во Флориду. По правому борту по вечерам светились города, и казалось, что ушедшее солнце оставило в них часть своего света. Папа рассказывал мне историю Америки, которую я совсем не знала. Про первых поселенцев и уничтожение индейских племен, про работорговлю и гражданскую войну. Он называл мне штаты, мимо которых мы двигались, а я искала их на карте, сравнивая береговую линию и неожиданно находя соответствующие поселения.

Во Флориде, в порту Салерно я снова пошла в школу. От пристани, где была пришвартована «Ника», до школы и обратно около трех километров. В то время как остальных детей привозил школьный автобус или родители, мы приезжали как настоящие ковбои, на сверкающих серебристых конях. Больше я ничем среди детей не выделялась. Накрепко запомнив свой первый школьный опыт, я вела себя тихо, отвечала только, когда меня спрашивали, и вела себя со всеми любезно, поэтому ни Выскочкой, ни Дикаркой меня уже никто не дразнил.

Когда после выпускного я узнала, что мне предстоит ещё целый год учиться в начальной школе, а потом ещё бесчисленное время в средней и старшей, я сильно опечалилась. Мама была непреклонна и даже склонялась к классической католической школе для девочек (брали верх её ирландские корни). Тогда я бросилась к папе.

— Папочка, неужели я всю свою молодость должна провести в душных классах, с чужими людьми и с наставниками, которые весь свой ум вычитали в книжках? Лучше я буду каждый день вести бортовой журнал и помогать тебе в расчетах. Я прочитаю все-все книжки на свете, я буду делать всё, что ты велишь. Только, пожалуйста, не отдавай меня снова в школу!

Или я была очень убедительна, или у папы были на этот счет свои планы, но он обнял меня за плечи и сказал:

— Начинаются каникулы, деточка! Мы идем в Карибское море! Море капитана Колумба, капитана Флинта и Черной Бороды.

— В Карибское?! — подхватила я. — Как здорово! А там нет пиратов?

— Ну, если только немного, возле Ямайки, — усмехнулся папа.

К несчастью, он оказался прав.

7. Карибы

Обычно мы питались тем, что выловим, но и в каждом порту я ела мороженое. Нет ничего вкуснее в самую оголтелую жару съесть стаканчик мороженого или выпить молочного коктейля! Оно перекатывается во рту, как самое восхитительное наслаждение! Папа знал мою слабость и, если мы заходили в порт или причаливали к пристани большого шумного пляжа, я знала почти наверняка, что у нас есть деньги и мы пойдем и разыщем кафе или магазин. Папочка скажет, весело прищурившись: «Выбирай!» — и я возьму самое-самое лучшее и буду облизывать его, обжигаясь холодом, перекатывать во рту и блаженно посасывать, урча от удовольствия.

В такие моменты папочка смеялся и говорил, что меня надо было назвать Кэт, Китти — котенок. У него самого не было пристрастия в еде.

— Что у нас на обед? — спрашивал он, и что бы ни ответила мама («рыба с рисом» или «ламинария с чесноком»), неизменно отвечал:

— О! Это должно быть изумительно вкусно!

Даже когда однажды у нас иссякли запасы и пополнить их не было возможности — штормило, и мы держались подальше от берега, — мама почти неделю готовила нам лепешки, и мы ели их с консервированным тунцом. А когда тунец закончился и остались только лепешки, папа сказал:

— Какое приятное разнообразие! Надо признаться, что тунец мне изрядно надоел.

По иронии, когда шторм утих и мы направлялись к берегу, папа поймал огромного тунца.

Мы с мамой шумно радовались, а папа насмешливо изогнул рот:

— Надо будет обменять его на какую-нибудь приличную еду.

Жизнь наша была полна событиями. Однажды мы встретили в открытом море лодку с туристами. У них испортился навигатор, и четыре дня они болтались по морю, то и дело переругиваясь и меняя маршрут. Они смотрели на нас, как на спасителей: ведь и вода, и еда, и топливо в их лодке закончилось. Папа хотел дать им воды и топлива, карту и указать маршрут, но они так умоляли, что пришлось взять их на борт и отбуксировать их лодку до Коста-Рики. Папа втолковывал им, что никогда нельзя полагаться только на технику и на судне надо обязательно держать компас и карты. Но они не слушали его и, перебивая друг друга, рассказывали о своих злоключениях.

На Коста-Рике нас встретила целая толпа: родственники туристов, журналисты с камерами, полиция и спасатели. Ослепительно щелкали камеры, папу и туристов окружили журналисты, перебивая друг друга, задавали вопросы. Говорили на испанском. Я совсем не знаю этот язык, но папа отвечал так складно, как будто самый настоящий испанец. Я запряталась в трюм и не вылезала оттуда, пока журналисты не ушли. Потом в газетах появилась фотография папы и спасенных туристов. Статья была на испанском, я не смогла её прочесть. Только вырезала, разместила в рамке и повесила в кают-компании.

Другое событие было трагичным. На наших глазах одного из рыбаков покусала акула. Она была небольшая, рыбак — старый, и он остался жив. Но когда папа принял его на борт, мама обработала раны и мы во весь опор рванули к ближайшему берегу, нас настиг катер кубинской полиции. Они перерезали нам путь, приказали остановиться и ещё что-то кричали в мегафон. Потом поднялись на борт, вооруженные и злые, забрали своего рыбака и обыскали «Нику». Папа стоял на палубе, заложив руки за голову. Лицо его было бледным.

Потом полицейский катер отчалил. Я всё время вспоминала раненого моряка и акулу.

— Как же так, папочка? — спрашивала я. — Неужели в море нет спасения от этих тварей?

— От тварей нигде нет спасения, — задумчиво отвечал папа.

Карибское море жило такой же веселой жизнью, как наша. Города, в которых нам доводилось бывать, часто пестрели карнавалами, папа то и дело встречал знакомых. Две недели мы провели с дядей Чаком, папиным другом. Вместе с ним мы трижды принимали участие в скоростных регатах и один раз даже выиграли. Кубок отправился в стеклянный шкаф кают-компании, где уже стояли разные статуэтки, кубки и чаши. Когда я была совсем маленькой, играла ими как с куклами. Наряжала в тряпки и устраивала балы. А на стене возле шкафа висели в рамках разные красивые бумажки с печатями и вырезки из газет на разных языках мира. Папа в шутку называл это: «Стена Славы».

Мы много катали туристов, на «Нике» звучала разноязыкая речь и разнообразная музыка, но каждый час на несколько минут папа выключал все источники звуков и слушал эфир. Чтобы случайно не пропустить сигнал SOS. У моряков так принято, и это мне очень нравится. Это дает надежду: если стрясется беда — тебя услышат и придут на помощь.

Так и случилось однажды. Только в беде оказались мы. Это произошло как раз на Ямайке.


Та страшная ночь словно разбила моё детство на осколки воспоминаний, а в сердце с тех пор поселилась постоянная тревога, ожидание беды.

Может быть, беда витала над нами ещё в Средиземноморье, но я не чувствовала её вот так — всей кожей, всеми внутренностями. Теперь же я видела её разрушающий след. Изуродованное мамино лицо, синяки на её теле, корпус «Ники», продырявленный пулями, разорванный парус, палуба в лужах папиной крови…

В моём сознании не укладывалось: как такое вообще может быть?


Мы пошли к папе только через день после этой страшной ночи. Около его палаты дежурил полицейский. Я потянула маму за руку и зашептала ей в самое ухо:

— Папу считают преступником?

— Нет, — так же шепотом ответила мама. — Он свидетель.

— А зачем его охраняют?

Мама не ответила, только сильнее сжала мою руку.

Полицейский приветливо кивнул нам, и мы вошли в палату.

— Софи, детка, как же я рад тебя видеть! — прозвучал папин голос, но я не узнала его. На носу лежала повязка, под глазами расплывались багровые круги, он весь был утыкан проводками и трубками.

Я подошла к нему ближе и хотела взять за руку, но правая рука была замотана бинтами, а из левой торчали иголки и трубки.

— Ну, как, Софи, похож я на дикобраза?

Я прижалась к маме, мне захотелось плакать.

— Привет, Ник! — мама, как ни в чем не бывало, сняла темные очки, наклонилась и осторожно поцеловала папу в губы.

— Привет, бандитка, — с нежностью ответил папа. — Тебе в десанте надо было служить, а не палубу драить.

— Софи побудет с тобой. Мне в полицию надо.

— По тому… с гарпуном?

— И по второму, с ракетой.

— Не задержат? — в голосе папы была тревога.

— Не должны. Вроде… — после паузы произнесла мама.

Они были похожи на шпионов.

— О чем вы говорите? — заныла я.

Мне ответил папа:

— О том, что ты останешься со мной.

— А мама?

— У мамы есть дела в городе.


Мамы не было долго. Я уже успела поесть. Девушка в белом халате приносила мне бульон в кружке и бутерброды с сыром. Почитала скучную газету. К папе несколько раз приходили врачи и делали какие-то процедуры. Папа разговаривал с ними по-испански и даже, судя по голосу, шутил. Иголки из него вынули и трубки убрали. А мамы всё не было.

Потом я свернулась в кресле и задремала. То ли сквозь сон, то ли мне причудилось, но я слышала папин разговор с каким-то мужчиной. Говорили по-английски:

— Ты же знаешь, Ник, в покое вас теперь не оставят. Даже если в суде всё сложится удачно.

— Мы уйдем из этих мест.

— У картеля руки длинные. Без программы они всё равно вас найдут. Не упрямься, Ник. Впервые вижу человека, который отказывается от программы. Поселитесь где-нибудь в Техасе или Орегоне. Хороший дом, приличная работа. Что ещё человеку нужно? Ты ведь раньше вроде архитектором был?

— Инженером, — произнес папа после недолгого молчания. И добавил: — Судостроителем.


Когда папа выздоровел и смог ходить, мы почему-то никуда не ушли, жили в гостинице и ждали какой-то суд. Когда он случился, то оказался мучительно долгим. Меня приводили в огромное серое здание и оставляли в скучной комнате, где я томилась целые дни, читая, рисуя или просто разглядывая узор на ковре. Со мной вместе всегда была женщина в форме. Когда я пыталась поговорить с ней, она отвечала мне приветливо, но на испанском языке. Я не понимала ни слова и бросила все попытки общаться с ней.

Однажды вместе со мной сидел мальчишка. Лохматый, с фингалом под глазом. Он был старше меня, но я была рада любому собеседнику. Тем более что мальчишка говорил по-английски.

— Ты кто? — спросила я его.

— Я… человек, — ответил он растерянно.

— А что ты делаешь здесь? — не унималась я. — Тебя судят? Ты с кем-то подрался?

Мальчишка покраснел до самых корней волос, мне показалось, что он сейчас или заревет, или стукнет меня.

— И что ты такая любопытная? Своих дел нет?

— Совсем нет, — вздохнула я. — Мамочка и папочка целыми днями судятся. Такая тягомотина!

Мальчик вдруг обмяк и сказал уже спокойнее:

— У меня тоже. Разводятся. Уже полгода. Имущество делили. Теперь меня делят.

Я ужаснулась:

— Разве можно делить живого человека? Тебя резать будут?

— Уж лучше бы резали! — снова завелся мальчик. — Они уже столько наговорили друг другу, что мне обоих их видеть противно. Уйду от них, куда глаза глядят!

Я задохнулась от жалости к нему. Как же можно жить без семьи? Положила руку на плечо:

— Как же мне тебя жаль, мальчик!

Он сбросил мою руку, вскочил и заорал в самое лицо:

— Тоже мне, «мамочка»! Не надо мне никакой жалости! Ненавижу всех! Лучше сдохнуть под забором, чем жить с такими!

Он ещё что-то кричал, но уже на испанском, и я не поняла.

Он орал, брызгал слюной, вырвался из рук подскочившей полицейской, отшвырнул в сторону стол. Рассыпались разноцветные фломастеры, бумага разлетелась по комнате стаей белых птиц. И вдруг он упал на ковер и зарыдал. Полицейская бросилась из комнаты, а я присела рядом с мальчиком на корточки и осторожно стала гладить его по голове. Сначала он завыл сильнее, потом затих у меня под рукой и только судорожно всхлипывал.

Я запела песенку, какую мне часто пела мама:

 Солнце с красными лучами

 Убежит за небосвод,

 Успокойся, милый мальчик,

 Сладкий сон к тебе придет.

 Завтра мы пойдем на пристань,

 Только солнышко взойдет

 Корабли домой вернутся,

 Их молитва приведет.

Когда в комнату вошли полицейские, врачи, какие-то мужчины и увели мальчика с собой, он уже не буянил, а шел с ними сосредоточенный и угрюмый. Он оказался высоким, выше меня на две головы. В дверях он обернулся и посмотрел на меня долго и пристально. Глаза у него были голубые и пронзительные. В них было столько горя, что я не выдержала и отвела взгляд.

Я потом много думала об этом мальчике. Как его поделят? Как он будет жить дальше? Он сказал «убегу». Может быть, он прав? Я вспомнила тот день, когда мои родители поссорились, и я хотела уплыть от них за горизонт. Если бы мне пришлось выбирать между мамочкой и папочкой, я бы лучше умерла. Я люблю их вместе. Их нельзя делить!

Ещё я впервые задумалась о смерти. Ведь папа запросто мог умереть. И мы с мамой тоже, если бы не подошла береговая охрана с Пуэрто-Рико.

А что бы там было, после смерти? Мы были бы все вместе или каждый в отдельности? Я обязательно сказала бы Богу, что нас нельзя разлучать, потому что мы любим друг друга так сильно…


С той страшной ночи, когда мы чуть не потеряли наши жизни, у папы остался сломанный нос и белый шрам на животе. А у мамы лицо снова стало красивым и засеребрились волосы у висков. Она злилась и выдергивала их пинцетом у зеркала, а папа шутил, что если и дальше так пойдет, Гленн останется вовсе без волос и придется сделать её иудейкой. Ведь они бреются наголо и носят парики.

— Ты и сам теперь похож на еврея! — парировала мама. — С таким-то носом.

— Ну, уж нет! — смеялся папа. — У меня есть аргумент, что к иудеям я не принадлежу.

— Я сейчас как стукну по твоему аргументу! — сердилась Гленн.

— Попробуй сначала догони!

И они начинали носиться и, в конце концов, забыв, кто кого догоняет, падали на палубу, утомленные весельем. Я веселилась вместе с ними, мне было радостно видеть папочку снова здоровым, а мамочку — красивой. Все стало по-прежнему.

Вот только по ночам я внезапно просыпалась и в навалившейся со всех сторон темноте слушала бешеный стук своего сердца.

8. Роберт

Если описывать нашу жизнь дальше в подробностях, то выйдет довольно интересный и красочный путеводитель по разным странам и островам. Мы петляли, словно запутывая следы. Теперь я понимаю, что это так и было.

Я слышала, как ещё в здании суда папа говорил, что собирается пройти Панамским каналом и обосноваться в Калифорнии. Но шли мы на юго-восток, снова через Атлантический океан, приближаясь к берегам Африки. Я в это время читала «Пятнадцатилетнего капитана».

«Африка! Колониальная Африка! Страна работорговцев и невольников!» — восклицала я вслед за Диком Сэндом.

Я обожала этого героя! Меня не смущало, что он не знал навигационных приборов и прокладывал маршрут, полагаясь только на компас. Дик Сэнд был отважный, честный, мужественный и красивый. Я потребовала у папы карты, и мы с ним прокладывали маршрут «Пилигрима». Вернее, два маршрута. Как он шел по представлениям Дика и как его реально вел негодяй Негоро. Когда Дика приносили в жертву чернокожим богам, я рыдала и не хотела засыпать, пока не узнаю, что же было дальше.

Так вместе с героями книги мы совершенно незаметно для меня пересекли Атлантический океан и оказались у южной оконечности «черного» континента.

До Кейптауна на парусах мы не дошли. Кончился ветер, и пришлось запускать дизель. Когда показались огни большого города, папа предупредил:

— Сегодня стоим на рейде. Завтра — десантом в город, возьмем, что нужно, и прочь из него.

Мама вздохнула, но спорить не стала. Если в океане нам было спокойно и совсем не вспоминалось, что нас ищут, то здесь, в шумном Кейптауне, снова стало тревожно и возникло ощущение опасности.

На следующий день мы очень долго проходили таможенные процедуры, и у нас не вышло закупить продовольствие. Тогда мы наняли такси и поехали в город. Мне было поначалу непривычно: всё время казалось, что машины едут не так. Но мама мне объяснила про левостороннее движение. Мы отправились на Сигнал-Хилл. Это такая гора с обзорной площадкой наверху. С одной стороны — город, с другой — город и море. Мне было удивительно, что такой огромный город Кейп называется Таун, а не Сити.

Я очень боялась, что на африканском континенте будут только чернокожие. Огромные черные руки на моей шее и потные ладони, зажимающие рот, все еще оставались в моей памяти. Но выяснилось, что и белокожих людей в Африке тоже достаточно.

Ко всему прочему, оказалось, что недалеко от города живет папин друг, бывший моряк, с которым долгие годы они общались в радиоэфире. Забавно, но они ни разу не видели друг друга.

На «Нике» мы обогнули Кейп-Пойнт и причалили в бухте. Потом папа нанял такси, и мы отправились в горы, в городок Вустер. Дорога по красноватой пустыне показалась мне утомительной. Так долго в такси я не ездила никогда в своей жизни. Вустер оказался совсем небольшим городком, вроде деревни. Там, в маленьком красно-коричневом домике, жил Роберт.

Он оказался дивным лохматым стариком, похожим на Эйнштейна. Его голубые глаза, казалось, выцвели, но смотрели из-под седых бровей внимательно, готовые каждую минуту заискриться неподдельной радостью. Кроме того, Роберт всюду разъезжал на легкой блестящей коляске. Его белые, тонкие ноги в хлопчатобумажных шортах лежали неподвижно. Зато плечи и руки были мускулистыми и крепкими. В его гостиной вперемешку стояли какие-то приборы с проводами и сооружения для спорта, из стен на разном уровне выходили хромированные ручки и наоборот: куда-то в потолок уходила целая коса из проводов. Ни кресел, ни стульев в гостиной не было.

— Извини, Ник, — оправдывался Роберт. — Ко мне надо приходить со своей мебелью.

Дверей в его доме тоже не было, разве что входная.

Мы вышли из затруднительного положения — разместились на циновке на полу.

Роберт угощал нас вкусным чаем из каких-то африканских трав, расспрашивал папу, рассказывал сам. Казалось, они знают друг друга целую вечность.

— Дочка вот уехала. Не хочет она в Африке жить. Притеснение чувствует, белая госпожа. Хе-хе… — Роберт засмеялся.

— А ты? — папа смотрел на старика.

— А мне что? Место своё надо в жизни иметь. Людям помогать, пользу приносить — тогда и уважать будут. Вне зависимости от цвета кожи. Я вот не слышал, чтобы мать Терезу где-нибудь «притесняли».

Он снова засмеялся.

Папа с Робертом долго разговаривали, шутили и смеялись, и казались мне ровесниками, несмотря на морщинистое лицо Роберта.

Позже папа рассказал мне, что Роберт — известный спасатель. По пятнадцать часов в день он проводит в эфире, выискивая, кто подает сигнал о помощи, и на его счету много спасенных жизней. Это сейчас и портативные рации, и радиотелефоны, а Роберт занимался этим делом, когда ещё и компьютеров не было. Он спасал не только тела, но и души. Поддерживал отчаявшихся, утешал несчастных, разделял с радистами их тревоги и радости.

Пока взрослые разговаривали, я рассматривала приборы и картины на стенах.

В гостиной висели старинные карты и современные фотографии. На одной из них была молодая женщина с малышом на руках. У женщины были белые-белые волосы, ярко-красные губы и шляпа с широкими полями. Малыш, как ангел на картинах Рафаэля, смотрел куда-то вверх и сосал палец. Ещё один портрет женщины, только черно-белый, стоял в рамочке на рабочем столе. Женщина тоже была со светлыми волосами, но совсем другая, и глаза у неё были грустные. Она была гораздо старше и улыбалась как-то виновато. А ещё висела фотография самого Роберта. Он стоял на берегу океана в одних шортах, и ветер трепал его светлые волосы. Фотография была черно-белой и, наверное, очень старой, потому что Роберт на ней казался ровесником папы.

Меня поразила одна карта. Я никак не могла понять, что же изображено на ней, а потом вдруг меня озарило: карта была вверх тормашками! То есть наверху, где обычно север, располагалась Антарктида и все материки были непривычно изогнуты. Я вначале подумала, что её неправильно повесили, а потом, присмотревшись, увидела, что и все названия подписаны так же: вверх тормашками. От этой карты я не могла оторваться долгое время. Поворачивала голову, стараясь разглядеть привычные очертания материков, пока Роберт не сказал:

— Смотри, Ник, как бы твоя девчонка себе шею не свернула!

Папа одобрительно погладил меня по спине:

— Ничего, иногда очень полезно менять точку зрения и смотреть на мир другими глазами.

Рассмотрев все карты и рисунки, я решила поваляться на циновке возле мамы и, кажется, даже вздремнула, потому что то ли слышала, то ли придумала разговор папы и Роберта о каком-то картеле.

— «Ника» не иголка, Роб, её не спрячешь в стоге сена.

— Да, Ник, нажил ты себе врагов. А почему от программы-то отказался?

— Независимость, Роб. Это единственное, что у меня есть. И «Ника». От них я не могу отказаться.

— Хе-хе… — голос Роберта был тихим-тихим. — А как же девочки твои?

— Я надеюсь, что до такого выбора не дойдет, — так же тихо отвечал папа. — Ты же поможешь мне?

— Хитрец ты, Ник! Ладно. Сделаю, что смогу. Сам видишь, какой из меня помощник. Был бы я молодой, было бы мне лет пятьдесят… Хе-хе…

У меня чуть мозг не свернулся. Там же, в полудреме. Как же можно быть молодым в пятьдесят лет? По моему тогдашнему мнению, молодость — это пятнадцать лет, а где-то сразу после тридцати наступает глубокая старость.

У Роберта мы провели целый день.

— Что я могу тебе подарить на прощание, Ник? — спросил Роберт. В его голубых глазах на мгновение промелькнула тоска.

— У нас на «Нике» всегда в дефиците хорошие книги, — улыбнулся папа. — Особенно для быстро растущих организмов, — папа кивнул в мою сторону.

Роберт задумался.

— От моей дочери осталось много книг, да боюсь, что, почитав их, твоя Софи тоже надумает удрать в Мельбурн. Хе-хе…

Роберт помолчал. Потом продолжил.

— Есть у меня одна вещица. И как раз на английском. Немецкую литературу раньше трудно было достать. Это теперь: заказал по Интернету хоть с другого конца земли, и вот она уже у тебя. А эту я купил давным-давно, тоскуя по родине. Ну вот, Софи. Пусть и у тебя будет частица Германии, — сказал Роберт, взяв какую-то коробку с полки и протягивая ее мне.

Я раскрыла её. В коробке лежала старая, засаленная и много раз подклеенная книга.

— «Три товарища», — прочитала я вслух и подняла глаза на Роберта.

— Бери, детка. Читай хорошие книги и вырастай хорошим человеком.

— Спасибо, — сказала я растроганно и прижала коробку с книгой к груди.

Когда мы прощались с Робертом во дворе его дома, порыв ветра стеганул по глазам пылью и его старческие глаза заслезились…

9. Прятки

Обогнув Африку, мы миновали Мадагаскар, после которого нам встретились два острова. Сначала был остров Реюньон, потом — Маврикий. На нем мы остановились.

Я думала увидеть там настоящих островитян в юбках из пальмовых листьев, с хижинами и танцами у костров, но это оказался хоть и небольшой, но густонаселенный остров с настоящими городами, дорогами, машинами, магазинами и прочими благами цивилизации. И мороженое там было очень-очень вкусное!

На Маврикии папа встретил своих старых друзей, и они весь вечер пили пиво и балагурили у нас на палубе. А утром папе стало плохо, и его увезли в больницу. Через день он вернулся: бледный, осунувшийся, и, виновато погладив маму по щеке, с чувством произнес строчку старой моряцкой песни:

— Не пить мне больше рому

В ямайских кабаках!..

Мама всё ещё сердилась на папу и его друзей и только удивленно приподняла бровь:

— Что так? Сделал выводы?

— Так меня ещё в Пуэрто-Рико врачи предупреждали… — папа виновато развел руками. — Не поверил я им. А зря. Интересно, бывает искусственная селезенка?..

Тут мама замахнулась на него полотенцем, и папа, как нашаливший школьник, быстро юркнул в трюм.

На Маврикии родители хотели было отдать меня в школу, но оказалось, я совсем не умею читать и писать по-французски, а в школе, где уроки велись на английском языке, учителя были сплошь баптисты. Поэтому мама, вздохнув, сказала:

— Лучше ты останешься неучем, как твоя бабушка, чем пойдешь в протестантскую школу!

Я так этому обрадовалась, что даже забыла спросить у мамы: почему она так не любит баптистов, кальвинистов и прочих протестантов? Ну, конечно, они молятся по-другому, поют и чуть не танцуют в храме. И священники их почти ничем не отличаются от обычных людей.

Поэтому мы с мамой наслаждались неожиданно свалившимся на нас отдыхом: развлекались, ходили в кино и делали мелкие покупки. В то время как папа составлял списки припасов и маршрут для экспедиции, узнавал о предполагаемой погоде, течениях и ветрах. Нам предстояло пересечь Индийский океан.

Я полагала, что мы отправимся в Индию. Я много читала про эту страну и думала, что женщины там ходят в разноцветных одеждах и всё время поют и танцуют прямо на улице под звуки барабанов. Но папа сказал, что там очень грязно, бедно и множество прилипчивых болезней. И мы взяли курс на Австралию.

С погодой и ветром нам снова везло. Я наконец-то увидела летучих рыб. Они выпрыгивали из воды целыми стаями, проносились над поверхностью и снова шлепались в воду, но они — летели! И как океан светится в ночи, я тоже увидела, собственными глазами! Свечение зарождалось где-то в глубине, поднималось, становилось ярче и, наконец, вся поверхность океана начинала сиять и двигаться. И океан становился похожим на небо: огромный Космос, загадочный и бесконечный.

А ещё нас сопровождали дельфины. Они встречались нам и раньше, но именно с индийскими дельфинами мы подружились. Они загоняли нам в сеть рыбу, а потом ловили на лету тех рыбёшек, что мы выбрасывали за борт. И их сильные, красивые, мокрые тела сверкали в солнечных лучах. Я каждый раз замирала, когда они рассекали волны перед самым носом «Ники», рискуя пораниться о киль.

— Зачем они так делают? — спрашивала я.

— Рисуются, — смеялся папа. — Хочется им покрасоваться перед маленькой принцессой. У дельфинов тоже есть грех — тщеславие.

— Так они — люди!? — спрашивала я.

— Ну, уж точно не твари бессловесные. Они — другие, — серьезно отвечал папа. — С дельфинами всегда можно найти общий язык.

Я тоже хотела понимать дельфинов и выучить их язык. Что их пронзительное верещание — это речь, я не сомневалась. Но даже подражать нашим соседям у меня получалось плохо. Однажды я весь день пищала и верещала, пока не сорвала голос. А дельфины (их собралось больше дюжины, целая стая!) лишь клокотали, высунувшись из воды, и это их клокотание было похоже на смех. Я так обиделась на них, что целый день дулась и не поднялась на палубу.

— Вот и хорошо, — сказала мама. — Поможешь мне на камбузе.


Снабжать нас едой доводилось папе. Он ловил рыбу на удочку, но чаще — сетью. Потом в плотных резиновых перчатках разбирал улов. Я держалась на расстоянии. Папа мне объяснил, что многие рыбы бывают опасными. Часть улова папа сразу отправлял обратно за борт, попутно объясняя мне про ядовитые иглы или другие способы подводной защиты. Если встречался какой-нибудь редкий или нелепый экземпляр, я зарисовывала его в свою тетрадь, попутно записывая выхваченные из папиных объяснений слова: «раздувается», «жесткий», «встречается в этих широтах». Мои рисунки поначалу умиляли и забавляли моих родителей. Потом папа стал относиться к ним серьезнее и даже купил мне акварельные мелки. Рисовала обычно в одном или двух цветах. Мне до смерти хотелось, чтобы выходило похоже. Как на фото. Я даже пробовала копировать репродукцию с мадонной, что висела на стене моей каюты. Но выходило плохо, я отчаивалась.

— Не рыдай, — говорил мне папа. — Ты каждый день рисуешь всё лучше и лучше. Сравни свои первые «каляки» и что у тебя получается сейчас. Прогресс есть.

— Папочка, — возражала я ему, — у меня не получается как у Рафаэля!

Рафаэль был моим любимым художником.

— Ты можешь рисовать, как Гоген или Матисс! — вдохновлял меня папа.

— Фу! — морщилась я.

Экспрессионистов я тоже знала, в Нью-Йорке мы ходили в музей. И хотя картины были яркими, они мне совсем не нравились.

— У меня не получается как у них! — отчаивалась я.

— Тогда у тебя только один путь, — серьезно говорил мне папа.

— Какой? — отчаянье сменилось робкой надеждой.

Папа обнял меня и заглянул в глаза:

— Тебе придется придумать что-то своё. Понимаешь? Совсем другое. Отличное от всего, что рисовали раньше. Много, очень много работать. И достигнуть в этом совершенства. Тогда ты сделаешься Мастером.

— А если у меня не получится? — засомневалась я.

— Обязательно получится! — с жаром перебил меня папа. — Даже не сомневайся! Должно быть дело, в котором ты станешь Мастером. Помнишь притчу о талантах?

Я кивнула и задумалась.

Какой у меня талант? Ну, рисую рыб и раковины. Ещё скалы и пальмы. Плету вместе с мамой циновки. Легко запоминаю песенки на разных языках. И всё…

А зачем я тогда живу? Именно я? Для чего? Вот когда я умру, вызовет меня к себе Бог и спросит грозно: «Где твои таланты? Зарыла?!»

И что я ему скажу? «Нет, не зарыла. Я их даже не отыскала у себя…» И разведу руками. Нет, не руками — крыльями. Хотя, нет. Крылья — это у ангелов, а меня отправят в ад. И там оторвут никчемные руки. И никчемную голову.

Я вздохнула. И задумалась, как же я буду без головы? Я даже дорогу в ад не найду…

И тут сама собой придумалась история, про девочку, которой оторвали руки и голову и отправили в ад. Чтобы туда попасть, ей пришлось спуститься на самое дно океана. Руки и голову она несла с собой, потому что в ад надо было сдать весь комплект девочки, хоть и по частям. А на дне жили маленькие существа: наполовину рыбы — наполовину люди. У них были ноги, и руки, как у людей, а головы — дельфиньи. Только с жабрами. И жили они в зарослях водорослей. И разъезжали, оседлав морских коньков…

Я так увлеклась этой историей, что нарисовала и подводный мир человекорыб, и их дома, города и даже развлечения. Я изрисовала целый альбом синим и зеленым мелками и так подробно, что не осталось места, чтобы записать саму историю. Впрочем, очень скоро девочка с оторванными руками и головой мне разонравилась и осталась только история про человекорыб.

Пока мы пересекали Индийский океан, а я была увлечена своим подводным миром, папа переделал велосипеды, и теперь с их помощью можно было заряжать аккумуляторы, рации и освещать кают-компанию. Приходилось крутить педали, но это было даже забавно. Если закрыть глаза и не обращать внимания на качку, можно было вообразить, что несешься по дороге. А если наоборот, открыть глаза, то можно было представить, что катишься прямо по морской глади. Для меня велосипед с динамо-машиной был забавой, а родители относились к этому серьёзно.

Папа так радовался появлению независимого источника питания, что я впервые задумалась: неужели это действительно так важно? Ведь у нас всегда была солярка в больших баках. И газовые баллоны для плиты. И запасные аккумуляторы. И даже портативная печка. Мы никогда её не использовали, потому что ходили в низких широтах, поближе к экватору. Папа купил её давным-давно, когда они с мамой проводили медовый месяц, любуясь фьордами Норвегии и скалами Финляндии. Сама я имела смутное представление об этих странах. Как можно чувствовать себя в безопасности, если с неба сыпет снег и вокруг плавают айсберги! А ещё там бывает полярная ночь! Это когда всё время темно и можно ориентироваться только по звездам.

Сама я никогда не видела айсбергов, но меня пугали даже небольшие льдинки. А вдруг они пробьют обшивку «Ники»? Нет, никаких северных стран! Там же плавают белые киты и медведи, тоже белые. Несколько раз мы встречали голубых китов, и они показались мне просто громадинами. А ведь белые киты ещё больше! А вдруг они проглотят «Нику», и мы будем, как бедный Иона, жить у кита в брюхе? Живо представив такую картину, я нарисовала огромного кита и «Нику» в его животе и нас внутри «Ники».

Получилась картинка — в картинке — в картинке. Судите сами: в синем море плавал белый кит, и в его красных внутренностях пребывала белая «Ника», а в зеленых внутренностях «Ники» (обшивка кают-компании была изумрудного цвета) сидели мы. Нас я нарисовала коричневым, да и то скорее обозначила в виде силуэтов. Мельче у меня не получалось: мелки были слишком толстые.

10. Айсберг

Я была так увлечена приключениями подводных жителей и велосипедом, что совсем не заметила, как мы прибыли в Портленд. Это не тихий городок Старой Англии, а совсем другой, современный курортный город. Потом, оказалось, Портленд есть и на западном побережье Америки, но тогда я этого не знала.

Портленд мне понравился своей открытостью и доступностью.

Папа долго говорил с кем-то по радио, а потом позвал меня.

— Ну, что, Софи, ты бы хотела увидеть айсберг?

— Настоящий?

— Самый настоящий. Мне передали по рации, что как раз сейчас один дрейфует у берегов Новой Зеландии. Погода теперь хорошая, так что мы свободно можем им полюбоваться.

— А это не опасно?

Я помнила историю «Титаника».

— Мы же не собираемся его таранить, — улыбнулся папа. — Близко подходить тоже не будем.

Мы шли и шли, а когда стемнело — легли в дрейф. Папа сказал, что не хочет повторить судьбу Титаника, поэтому остался на вахте сам.

Я долго не могла заснуть, таращила глаза и всё думала об айсбергах. Потом я нырнула в сон так стремительно, прямо со всеми своими мыслями, что вдруг оказалась на крошечном плоту. Вокруг меня громоздились огромные горы с заснеженными вершинами, а я была словно бы на озере. И вдруг я поняла, что маленькое озеро в горах — это на самом-то деле море, а громадные снежные вершины вокруг — айсберги. И тут айсберги начали сдвигаться. Двигались они быстро и в тишине, и от этой тишины становилось только страшнее. Поверхность воды темнела и уменьшалась. Я лихорадочно соображала: что же мне делать? Поднырнуть под них? Но тут я понимала, что в темной воде спасения не будет. Карабкаться по скользким ледяным склонам? Но я сорвусь и рухну в эту, уже совсем черную, воду. Я чувствовала, что я одна и что я погибаю. Ледяные горы были уже совсем близко, я ощущала их холод. Казалось, он проникал сквозь тело до самой моей души. Вода скрылась совсем, айсберги сжимали мой плотик так, что он ходил ходуном. И тут я взглянула вверх. Там было чистое голубое небо.

«Спаси меня!» — прошептала я и протянула вверх руку. И вдруг моё тело стало легким и невесомым, и я, медленно оторвавшись от плотика, стала подниматься вверх. Всё выше и выше, всё быстрее и быстрее. Плот, холод, море, ледяные горы — всё осталось внизу. А наверху было только небо и ослепительно прекрасное солнце. И такая радость наполнила меня, что мне казалось, будто я дышу ею.

Проснулась я так же внезапно, как и заснула. Словно вынырнула. Но радость осталась в моём сердце, и я хотела поделиться ею. Я знала, что пересказывать сны глупо. Пока подбираешь слова, тонкое очарование сна испаряется и уже невозможно объяснить то, что приводило во сне в трепет или восторг. Я знала только один способ запечатлеть то, что почувствовала этой ночью. В своём альбоме я нашла чистый лист и быстро набросала силуэты трех летящих фигур. Вместо рук я сделала им огромные крылья, и они заняли почти всё пространство листа. А там, где находится сердце, у силуэтов были дыры и из них широкими лучами светило солнце, как бывает, когда солнечные лучи прорывают облака. Я рисовала, ничего не видя и не слыша вокруг. Так всегда случается, когда я чем-то сильно увлечена.

Ко мне подошла мама, обняла и поцеловала в голое плечо.

— Что ты рисуешь, доченька?

— Бога! — ответила я и сама опешила от своего ответа. Повернулась к маме и, глядя в её растерянное лицо, сбивчиво пыталась объяснить:

— Понимаешь, он спасет всех нас! Обязательно спасет! Только надо, чтобы он был вот здесь, внутри. И тогда мы все полетим. Только не на крыльях. Я нарисовала их, чтобы было понятно. А так, просто. Это как дышать! Вдыхаешь — и ты уже как невесомая принцесса. Только лучше. Невесомая принцесса никого не любила, а ты летишь и любишь весь мир!

Мама смотрела на меня странно, потом поцеловала в лоб долгим поцелуем и прошептала:

— Ты полетишь, детка. За нас всех. Обязательно полетишь.

Айсберг был громадный! Он был больше, гораздо больше «Ники». И даже больше сухогрузов, которые нам встречались в пути. Его можно было бы сравнить лишь с океанским многопалубным круизным лайнером, я видела такие. Но ведь это только надводная часть! А ведь самая большая часть айсберга находится под водой! Я бы очень хотела увидеть нижнюю часть айсберга, но папа сказал, что близко подходить небезопасно. От айсберга может отколоться такой огромный кусок, что пробьет судно насквозь.

— А как же те корабли? — я указала на множество яхт, катеров и других кораблей, сопровождавших айсберг.

— У них свои капитаны и своя голова на плечах, — отвечал папа. — Многие из них ведут научную работу, вон, видишь, даже вертолет есть. А просто так рисковать нашей «Никой» я не стану.

Папа был прав. «Ника» — единственное, что у нас было.

11. Райские острова

Я уже не помню названия всех тех островков, что мы посетили в Индонезии. Сначала я записывала их названия себе в тетрадочку и зарисовывала, но очень скоро оказалось, что очертания их почти одинаковы. Это были атоллы. Какие-то из них были крупными и обитаемыми, но в большинстве — просто коралловые рифы в океане. Папа много нырял с аквалангом, притаскивал красивые раковины, кораллы и даже жемчужины. Я пыталась зарисовать всё, поэтому писать времени совсем не было. Зато у меня появился ещё один изрисованный альбом. Ни розового, ни персикового, ни палевого цветов у меня не было. Поэтому я всё рисовала синим и зеленым мелками. Как бы взгляд из глубины.

Я тоже хотела нырять, но папин загубник мне не подошел, поэтому я ныряла неглубоко и недолго — насколько хватало дыхания. Мне очень нравилось под водой. Там было сказочно красиво и все звуки вроде бы замирали, но ощущались уже не ушами, а всей поверхностью кожи. Под водой время останавливалось, а мысли в голове текли ровнее. Мама этого не понимала и однажды подняла панику, когда я долго не показывалась на поверхности. Я нырнула, зацепилась за окаменевшие кораллы и любовалась нашей «Никой» снизу. На поверхности воды играли солнечные лучи, и казалось, что наша яхта плывет в солнечном потоке. Это было так изумительно, что мне хотелось петь от восторга, в голове стала рождаться странная и прекрасная музыка. Неожиданно ко мне подплыл папа и показал пальцем вверх. Я покачала головой. Тогда он погрозил мне тем же пальцем, и мне, к сожалению, пришлось всплывать. Мама почему-то была встревожена.

— Никогда, Софи, слышишь? Никогда не ныряй так надолго! Шесть минут! Ты меня так напугала!

— Но, мамочка, — пыталась возражать я, — со мной же ничего не случилось. И не случится никогда в жизни! Зачем же тогда переживать?

Но мама была непреклонна. Больше в этот день она не пустила меня купаться. А все другие разы со мной рядом неизменно был папа.

После этого случая я нарисовала картинку: белый миндалевидный глаз на ярко-голубом фоне, и от него кругами расходятся желтые блики. Это была «Ника» из глубины океана, но непосвященным она казалась необычным солнцем в небе. Позже я дорисовала кораллы и водоросли. Но и они непосвященным казались просто необычными деревьями. Я только посмеивалась, когда они решали, что же это за деревья и в какой стране я такие могла видеть? А миндалевидное солнце — это детская фантазия. Находились и те, кто говорил, что эта картинка особая и заставляет задуматься о том, что Бог глядит на нас. Я посмеивалась и над одними, и над другими. Моё солнце — это «Ника»! Наша «Ника»…

Именно там мама смастерила мне красивейший браслет из пеньки. Его украшали подвески из ракушек, кораллов и жемчужинок. Позже, уже на Аляске, она сделала мне такие же бусы.

На островах Французской Полинезии у нас было много радостных встреч. Я совсем не помнила Полинезию, но чувствовала, что действительно родилась там: все знакомые мамы и папы смотрели на меня с нескрываемым любопытством. А одна толстая туземка прослезилась умиленно и попыталась меня обнять. Я ускользнула от неё и спряталась за маму.

— Прости, Туа, — засмеялась мама. — Софи у нас совсем дикая.

Я недовольно поджала губы. Мне было досадно: меня называли Дикаркой не только в Нью-Йорке, в центре цивилизации, но и здесь, на островах, на краю света. И теперь дикаркой меня считают полуголые люди, которые и мороженого никогда, наверное, не видели!


Там, на островах, я, наконец, начала рисовать и другими мелками. Случилось это потому, что как-то неожиданно синий мелок закончился. Точнее на последнем штрихе последней картинки он рассыпался у меня в пальцах в синюю пыль. Пока я судорожно соображала, как и куда собрать эту драгоценную пыльцу (ведь стоит её смочить — получится хотя бы голубая краска), налетел порыв ветра, в носу у меня защекотало, и я громко чихнула, развеивая драгоценный порошок по ветру. Мама видела мою беду, но только покачала головой:

— Здесь нет магазинов, солнышко. Придется тебе потерпеть…

Я честно терпела дня два. Потом на плече одной девушки увидела красивый узор и решила его скопировать в свою тетрадочку. Коричневый мелок вполне подошел. Потом этим же мелком я нарисовала, как танцуют девушки у костра и сам костер с красноватыми языками пламени. И желтые отблески пламени на их телах. Черноту ночи я обозначила переплетающимися и наползающими друг на друга тенями. Папе так понравилась картинка, что он повесил её в кают-компании. Но очень скоро её увидела пришедшая к нам в гости Туа. Она всплеснула руками:

— Наша Софи будет настоящей художницей!

Меня не задело слово «наша». Я уже привыкла, что почти все на этом острове считают меня своей.

Туа уговаривала папу отдать ей рисунок. Папа не хотел отдавать.

— Софи только-только начала рисовать разными цветами. Это как если бы она ползала и вдруг стала ходить. Это переломный момент. Прогресс. Нет, не могу, Туа, он слишком мне дорог.

Мне вдруг стало очень жалко большую добрую туземку. Я открепила рисунок от стены.

— Возьми, Туа. Это тебе будет на память обо мне.

Потом я повернулась к папе:

— Не сердись, папочка, я нарисую тебе ещё. Я теперь научилась. У меня же… прогресс?

С тех пор мои мелки стали расходоваться равномерно. По крайней мере, более равномерно, чем раньше. Хотя синий цвет так и остался моим любимым на всю жизнь.

А ещё я очень подружилась с Туа. Я называла её бабушка Туа, потому что других бабушек у меня не было. Оказывается, именно она принимала меня при рождении и учила мою маму обращаться со мной.

Бабушка Туа говорила по-французски не очень хорошо, но мы с ней ладили. Я рисовала для неё картинки, а она закармливала меня всякими вкусностями.

Именно на Таити я стала много рисовать. Меня завораживали яркие краски и незаметные цветовые переходы, линии и силуэты.

Я мало обращала внимание на принадлежность островов, которые мы посещали. Франция, США, Полинезия или Малайзия — мне было всё равно. Люди везде были похожими. И заботы их тоже были одинаковыми: наловить рыбы, починить сорванную тайфуном крышу, обменяться новостями, повеселиться на общем празднике. Эти повседневные хлопоты были мне понятны и близки. Мы с родителями тоже ловили рыбу и чинили снасти, каждодневно драили палубу и стояли вахты, боролись со штормами или от души веселились, когда выдавались спокойные вечера.

И жизнь текла размеренно. Новые встречи и впечатления украшали её, а страшные события в Карибском море постепенно забывались. Может быть потому, что мы жили словно в раю и нам встречались только хорошие люди.

На Таити меня снова отдали в школу, и она мне очень понравилась. У нас были хорошие учителя, и преподавали они на французском. Я училась хорошо, но не по всем предметам, поэтому «заучкой» меня никто не дразнил. И «Дикаркой» никто не дразнил, наоборот, пару раз я слышала, как про меня говорили «барышня с материка». В школе для меня была только одна сложность: читать и писать по-французски мне приходилось учиться заново. Но учителя были очень добрыми и помогали мне.

На уроке искусств учитель увидел, как я рисую, и после долго и часто о чем-то беседовал с моим отцом. Я уловила только слово «Сорбонна», оно мне было знакомо: там учился папа. После этого разговора родители долго что-то обсуждали и решали.

Все каникулы мы провели на островах, добывая жемчужины и кораллы, а в августе папа проложил маршрут до Гавайев.

12. Побег из рая

Тихий океан оказался вовсе не тихим, а даже наоборот: свирепым и буйным. Шторм захватил нас в пятистах милях от Гавайев. Почти сутки мы взлетали с волны на волну и один раз меня даже смыло за борт, я нахлебалась воды. Но веревка, которой я была привязана к «Нике», оказалась крепкой, папа быстро втащил меня обратно на борт. В порт «Ника» заходила изрядно потрепанная. Мы тоже были потрепанные. У меня были ободраны руки и ноги, страшно болело всё тело, и я так устала, что проспала почти два дня. Проснувшись, я стала одеваться — мне очень хотелось в город. Я много слышала о Гавайях и хотела поскорее увидеть всё своими глазами. Искала вторую кроссовку, но никак не могла найти.

— Что ты там шебуршишься, солнышко? — окликнула меня мама.

— Я ищу вторую кроссовку!

— Правую? — мама заглянула ко мне в каюту.

— Правую, — согласилась я.

— Не ищи, — мама вздохнула и обняла меня.

И тут я вдруг вспомнила, что, когда волна накрыла нас, оторвала меня от «Ники» и повлекла в океан, мама бросилась ко мне и крепко схватила за ногу. Несколько мгновений сквозь обувь я чувствовала её цепкие пальцы, а потом нога выскользнула, и… Вот и всё. Нет теперь у меня обуви. Я вздохнула.

Мама поцеловала меня в макушку:

— Не переживай. К новому учебному году мы купим тебе всё-всё!

— Так мы останемся на Гавайях? На целый год?

— Да, Софи, тебе надо учиться.

Я фыркнула:

— Для этого можно было и не пересекать целый океан. Я прекрасно училась на Таити!

— Папа хочет, чтобы ты закончила американскую школу.

Я была настроена скептически:

— Папа сам говорил, что самое лучшее образование — французское!

Мама не слушала меня:

— …и научилась рисовать, раз у тебя так хорошо получается. Он записал тебя в художественную студию.

Я не знала, как реагировать. Мне нравилось рисовать, это правда. Но когда заставляют рисовать по принуждению, это ведь совершенно другое. В прежней школе, например, мне приходилось рисовать яблоко на тарелке, а хотелось — летающих в небе чаек.

Мама удивилась:

— Ты не рада, деточка?

— Ещё не знаю, — честно сказала я.

На Гавайях мы задержались на целый год. Когда меня протестировали при поступлении в школу, оказалось, что я могу посещать занятия с детьми старше меня. Может быть, дала о себе знать французская школа с её «высокими стандартами». А может быть, перестарался сам папа. Ведь мы занимались с ним все каникулы, не делая перерывов. Я постоянно решала задачи на скорость и даже сама рассчитывала и прокладывала простенькие маршруты. Учиться со старшими было не интересно: они считали меня маленькой и не брали в свою компанию. Но я особо не переживала. Свободного времени всё равно оставалось крайне мало.

Оказалось, что на берегу у меня очень много дел: школа (туда надо было ходить каждый день), художественная студия (я посещала её дважды в неделю и ещё были пленэры по выходным) и библиотека (там можно было брать целую уйму книг). Кроме того, были ещё разные праздники, и конкурсы, и спортивные состязания — везде хотелось побывать. Мы целыми днями пропадали по своим делам и встречались только по вечерам. Папа работал на строительстве яхт, весь был в чертежах, цифрах и расчетах. Мама тоже не скучала. Пока я была в школе, она работала полдня на детском пляже — следила за детьми туристов. Кроме английского, она говорила на французском, итальянском и немного по-испански. Но даже если слов не хватало, с любым малышом она могла найти общий язык. Малыши ходили за мамой, как цыплята за курицей, и висели на ней гроздьями, пока их родители купались, отдыхали или развлекались в баре. Мама была так счастлива с ними и словно наполнялась жизненной силой и так молодела, что казалась вовсе подростком. Она вся расцветала, возясь с малышнёй, мне и в голову не приходило ревновать.


Целый год прошел незаметно. В художественной студии я научилась рисовать карандашами, фломастерами, гуашью, акриловыми красками, и понемногу мы начали осваивать акварель. Мне с ней не хватало терпения. Надо было ждать. Пока краска высохнет и только после этого класть следующий слой. Я спешила, накладывала одну краску по ещё влажной другой, они у меня смешивались и получалась грязь. Я злилась и швыряла краски. То ли дело акриловые краски! Яркие, чистые цвета, быстро сохнут, не смешиваются и не выползают из-под нижнего слоя неожиданным разочарованием. У меня хорошо получались наброски витражей. Яркие лепестки цветов или оперение птиц в черной окантовке выглядели эффектно и привлекали внимание. А вот акварель… Она вся мне казалась нервной, капризной и непредсказуемой. Учитель говорил, что с помощью акварели можно передать самые тонкие оттенки настроения и эмоций. Но мои эмоции и душевные переживания от тонких были очень далеки. Они были яркими, сочными, наполненными событиями и радостной суетой, как и вся наша жизнь на Гавайях.

Мы были вместе, каждый занимался своим любимым делом, и все мы были счастливы.

Когда мне уже стало казаться, что мы нашли своё место на земле, точнее, ту землю, возле которой нам бы хотелось жить, нас снова сорвало с места и, подхваченная ураганом, «Ника» опять пустилась в плавание. Это произошло и в прямом и в переносном смысле.

За день до шторма папа получил какое-то неприятное известие, пошептался с мамой, за полдня снарядил яхту, и «Ника» вышла из порта, когда небо стремительно темнело и где-то вдали уже полыхали молнии.

Мне так жалко было покидать Гавайи! Новый учебный год должен был вот-вот начаться, я запаслась красками и специальной бумагой, чтобы хоть в новом году освоить сложную технику акварели. Но все мои планы рухнули. С друзьями я тоже не успела попрощаться…

Я сидела в своей каюте и дулась на родителей. Зачем нам снова куда-то плыть? Ведь на Гавайях у нас было всё. Папа зарабатывал хорошие деньги, я — училась, мама тоже не сидела без дела. Платили ей немного, но зато её все любили. Мы все чувствовали свою нужность и значимость на берегу. Даже я. На выпускном в школе меня наградили грамотой, как лучшую ученицу по естественным наукам. И в художественной студии тоже — объявили победительницей в конкурсе проектов.

А друзья? У меня ведь впервые появились друзья. Мы вместе учились кататься на доске на волнах. У меня получалось не очень хорошо, но меня все поддерживали. А в день Святого Валентина (оказывается, есть такой праздник) мне кто-то прислал сердечко, вырезанное из красной бумаги, и букетик цветов. Подписи там не было, но я догадывалась, кто…

И вот, Гавайи остались за кормой. Осталось только красное сердечко.

Обижалась я недолго. В каюту протиснулся папа. Он сел рядом, хотел меня обнять, но я отодвинулась.

Папа вздохнул:

— Пусть так. Нас нашли, Софи. Я узнал, что эмиссар картеля уже сел на рейс в Гонолулу.

Я не поняла ни про картель, ни про эмиссара. «Нас нашли», — это было самое страшное. Я сразу вспомнила мамино изуродованное лицо, папу всего в проводках и трубках. Во рту мгновенно пересохло.

— Нас убьют? — спросила я севшим голосом.

Папа ответил не сразу, он медлил, но это не давало никакой надежды. Просто он не хотел мне врать. А правда была такой.

— Да. Теперь нас всех убьют.

Я взяла у папы бинокль, поднялась на палубу и придирчиво осмотрела горизонт. Насколько я могла что-то разглядеть в сгущающейся тьме — преследования не было. Бандитам хватило предосторожности остаться в бухте. А может быть, их не пустила береговая охрана. «Нику» выпустили случайно: никому и в голову не могло прийти, что мы выйдем в открытый океан.

Вскоре стемнело, я немного успокоилась: в такой темноте найти нас было бы очень сложно. Однако причины для беспокойства были. Это стало очевидным, когда я снова поднялась на палубу. Там было страшно. Такого урагана я не видела никогда в своей жизни. «Нику» метало, как щепку, вокруг ворочались тяжелые глыбы воды. Кромешная тьма вокруг. Наши фонари бездействовали. Их разбило или залило водой. Паруса были убраны, мы шли на моторе.

И тут сверкнуло. В одно мгновение я увидела громадную гору, сверкающую серебром. Она наползала на нас. Папа был сосредоточен и даже не взглянул в мою сторону. Мама схватила меня и затолкала вниз. В освещенной кают-компании было не так страшно. Но мама выглядела очень бледной, по её рыжим волосам стекала вода. Бормоча что-то, что мне никак не удавалось разобрать, она натягивала поверх моей ветровки спасательный жилет.

Потом она схватила меня за плечи и, встряхнув, посмотрела прямо в глаза:

— Пожалуйста, Софи, пожалуйста! Не поднимайся на палубу. Будь здесь.

По маминым безумным глазам я поняла, что мы попали в беду. В большую беду.

А дальше начался ад.

13. Крушение

Я проснулась от холода. Взглянула на термометр. Он показывал плюс двенадцать по Цельсию. В такую же погоду мы гуляли по Брайтон-Бич в теплых куртках. Я поглубже натянула сползшую во сне шапку и потрогала нос. Он был холоднее рук. Может, у меня уже обморожение? Я читала про арктических путешественников. Как они замерзали в ледяной пустыне.

То, что нас несет в Арктику, я не сомневалась.

На термометре двенадцать. И мне тоже двенадцать.

Мы двигались на северо-восток. Я помнила, что на карте где-то в этом месте были Алеутские острова, Аляска. Но это только на карте они тянутся густым гребнем. На самом деле от острова до острова — многие мили. И мы можем вовсе не встретить никакой земли и прямиком попасть на Северный полюс. И замерзнуть уже там. Я представила наши окоченевшие трупы, покрытые изморозью. И как холодное солнце играет бликами на глыбе льда, в который превратится наша «Ника». Если не утонет, конечно.

Но «Ника» держалась. Полузатопленная, изуродованная штормом и огнем, без руля и парусов, она держалась на поверхности и продолжала оставаться нашим домом. Достаточно было бы порыва ветра или легкой волны — и мы бы кормили рыб, но уже много дней был штиль. Даже удивительно.

Сколько дней мы уже дрейфуем? Я перестала считать. Время потеряло для меня значение. Я даже не могла теперь точно сказать, сколько мне осталось до моего дня рождения: месяц или чуть больше? Я знала точно только, что тринадцать мне теперь не исполнится никогда.

Я выбралась на воздух и легла на палубу. На солнышке было гораздо теплее. Снова стало клонить в сон. Наверное, это от голода. Но есть не хотелось. У нас ещё оставались припасы, не испорченные водой. В основном это были консервы. Мука, крупы, сухари и прочие макароны испортились сразу, как только в кладовку хлынул океан. Овощи и фрукты ещё держались некоторое время, а потом быстро начали гнить. Мама сказала, что продуктов нам хватит на месяц. И воды должно хватить. А вот хватит ли нас?

Папочка совсем плох. Он оброс бородой, и его лихорадит. Когда поднимается температура, он не в себе, смотрит сквозь нас и с кем-то разговаривает, размахивает руками. Того и гляди, сломает шину, наложенную мамой. Мама в это время громко молится, ей страшно. Потом она делает папе укол, и через некоторое время он затихает. Я не могу это всё слышать и забираюсь в свою каюту. Она почти не пострадала. Сначала я вместо папы вела судовой журнал. Под его диктовку записывала широту и долготу, температуру за бортом и то, что с нами происходит. Сухо и лаконично. Потом папа заболел и журнал я забросила. Какой в нем смысл? Ну, прочитают его те, кто нас найдут и что скажут? Скажут: «Ай-я-яй! Сами-виноваты! Не-ходите-в-море-в-шторм!» А нам-то какое до этого дело? Мы же будем мертвые. А если наоборот, спасемся, то зачем вспоминать о том, как треснул корпус «Ники», как молния ударила в мачту, спалила радиостанцию и все приборы, начался пожар. Раньше я думала, что самое страшное в море — шторм. Теперь знаю, что есть ещё страшнее: пожар во время шторма.

Пока папа не болел, он с помощью секстанта определял наше положение и отмечал на карте. Пытался починить рацию. Одной рукой у него плохо получалось, но какой-то передатчик он собрал. Папа показал мне, как переключаются частоты и как работать на ключе. Только вот азбуку Морзе я не знаю. Только и могу, что стучать: три коротких, три длинных, три коротких. Так и стучу. Меняю частоты и снова стучу. И буду стучать, пока не кончатся аккумуляторы. Или пока не умру.


Почему-то я перестала бояться смерти. Умереть страшно только первый раз. Ну, может быть, и второй тоже, пока не привыкнешь. Но когда Смерть подкатывает с каждой волной и когда каждая вспышка молнии над головой может стать последним светом… уже не страшно. Только очень утомительно. Так и хочется закричать Богу:

— Ну, бери уже меня!

А потом появляется какая-то холодная расчетливость. Вот, я умру, и что же будет там? Священник говорил, что там будут райские сады. И полное умиротворение. Но это, верно, для праведников. Или для совсем маленьких деток. А я не маленькая и грехи у меня есть. Меня в ад отправят? Ну вроде не такие страшные грехи. Немного тщеславия, немного уныния и капелька зависти… Ах, да, чревоугодие! Молоко я могу пить в любых количествах, и мне всё время мало. И мороженое тоже. Это и есть чревоугодие.

Но для ада вроде грехов маловато. Значит, меня отправят в чистилище. Я плохо представляла, что это такое. Это между адом и раем. Наверное, это и есть земная жизнь.

Ещё мама говорила, что потерять душу страшнее, чем потерять жизнь. Я пока не знаю, как это: потерять душу. А вот мама знает. И папа тоже знает. Но они не успели мне рассказать. Пока не успели…


Я очнулась от резких звуков. Оказывается, я задремала на палубе. Поднявшись, я огляделась. Вокруг «Ники» плавала огромная касатка. Она казалась даже больше яхты, по крайней мере в теперешнем её состоянии. Касатка подплывала к самому борту, отворачивала голову и расходилась с «Никой» всего в нескольких сантиметрах. Я подумала, что один удар сильного хвоста или даже плавника — и шпангоуты не выдержат. Мы утонем быстро, как жуки в консервной банке. А касатка будет выедать из разрушенной «Ники» наши тела. И тогда я заверещала. Не знаю, как ещё можно назвать этот тонкий звук, издаваемый дельфинами. Наверное, у меня получилось. Касатка, идущая на новый маневр, вдруг замерла и остановилась. Потом она поднялась из воды: невероятно огромная и мокрая. Я стояла, затаив дыхание, и боялась даже думать. Касатка посмотрела на меня своими желтоватыми умными глазами и, отпрянув от «Ники», быстро поплыла прочь. Мне кажется, взгляд её проник прямо мне в душу. И что-то оставил там…


Я работала на ключе, когда мне почудился гудок. Прислушалась. Гудок повторился. Я бросилась наружу, упала, стала карабкаться по лестнице вверх, снова упала. Ноги почему-то не слушались меня и промахивались мимо ступеней. Наконец я выбралась и оглядела океан. На горизонте было судно. И оно шло к нам. Сквозь неожиданно выступившие слезы я не могла разглядеть его в подробностях.

— Мама! с хотела позвать я, но голос меня тоже не слушался. Я совсем обмякла и опустилась на палубу. Оставалось только смотреть на приближающийся корабль и думать. Кто это: рыбаки или бандиты? Что нам ожидать: спасения или смерти? Я уже давно смирилась с тем, что мы умрем, а эта неожиданная надежда на жизнь почему-то лишила меня последних сил и парализовала волю. Я сидела на палубе, и по моим щекам текли и текли слезы.

Судно приближалось быстро, и вскоре сквозь слезы я разглядела, что это большой катер. На носу находились мужчины в форме спасателей, и там же вертелся мальчишка в ярко-зеленой куртке и оранжевом жилете. Он подпрыгивал, залезал на ограждения и размахивал своей зеленой шапкой.

«Вот придурок!» — подумала я и вытерла мокрые щеки.

14. Аляска

Мальчика звали Сэм Наколайски, но за глаза его называли Сэм-беда. Где бы он ни появлялся, даже если вел себя смирно, обязательно случались неприятности. Неловко повернувшись в магазине, он рушил витрину с выставленным товаром. А начав поднимать его — крушил соседнюю. Помогая на кухне, он мог случайно плеснуть воды на сковороду и под яростную ругань отца переворачивать весь дом в поисках мази от ожогов. А найдя её, надавить тюбик с такой силой, что мазь вылетала не на пострадавшее место, а в глаз кому-то из домочадцев.

Между тем Сэм был веселым, доброжелательным и крайне деятельным мальчиком. Ему не сиделось на месте, он постоянно что-то изобретал, мастерил, строил и улучшал. Но инструмент в руки ему не давали — боялись катастрофических разрушений. Ведь однажды он оставил город без электричества с помощью всего лишь жестяной банки и гвоздя. Этого ему забыть не могли, и все жители придирчиво следили: что у Сэма в руках?

— Молоток? Брось, брось немедленно! А-а!

Молоток падал вниз, рикошетил и втыкался кому-то в ногу.

Сэму разрешали посещать только те занятия, где он не мог причинить никому вреда. Одним из них было радиодело. Если не считать, что на первом же уроке Сэм сбил все настройки частот и чуть не спалил старенькую рацию, дела продвигались неплохо.

В один из дней Сэм шарил по радиоэфиру и услышал слабый сигнал «SOS». Вначале ему не поверили: на таких частотах профессионалы не работают. Но сигнал повторился, и его запеленговали. Это был мой сигнал. Я не отвечала на вопросы, меняла частоты, поэтому спасателям было трудно, но они всё же пошли на мой сигнал. Сэма Найколайски тоже взяли на борт. Ведь первый раз в жизни Сэм оказался не бедой, а спасителем, и его восторг невозможно было описать. Впрочем, зеленую шапку, которой он так активно махал при нашей встрече, он все-таки уронил в воду.

Уналашку, куда нас доставили, я увидела только через окно больницы. Пять дней меня пичкали таблетками, витаминами и разной едой. Папа снова оказался в проводах и трубках — у него была пневмония. Нашу «Нику» бережно доставили в порт и поместили в доке.

В ту же ночь, как мы оказались на земле, разыгралась буря. Порывистый ветер ударял в окно струями дождя, и я каждый раз вздрагивала. Эта ночь могла оказаться последней в нашей жизни. Первую ночь на берегу я не могла спать. Закутавшись в одеяло, стояла у окна и смотрела в темноту.

«Бог есть. Он спас нас, — думала я. — Значит, мы нужны ему здесь, на Земле. Может, есть что-то такое, что просто необходимо сделать и никто, кроме нас, этого не может? А что могу я? Для чего я живу? Какая польза от моей жизни?»

Я не нашла ответов и заснула только под утро, забравшись в постель к мамочке и прижавшись к её теплому боку.

С бурей нам тоже повезло: она бушевала три дня, и связь с материком была плохая. А потом сделалось ясно, прилетели журналисты и ещё какие-то представители. Ещё через день Сэм (он навещал меня в больнице) привел меня к компьютеру и с гордостью продемонстрировал в Интернете репортаж о нас. На любительском фото девочка с грязными разводами на щеках стоит на коленях на палубе полуразрушенной яхты. Этой девочкой была я, но я не помнила этого момента. Когда я встала на колени? Может, перед тем как подняться? Хорошо ещё, что не выложили фото, где я стою на четвереньках и не могу встать потому, что у меня кружится голова. Или как меня тошнит от горячего супа.

И вдруг меня прошиб холодный пот. О «Нике» и о нашем дрейфе узнал весь мир! Мы столько сделали, чтобы затеряться в океане, чтобы никто не нашел нас! А теперь бандиты знают не только, в каком мы океане, но даже точный адрес! Мне стало нехорошо. Я бросилась в палату, к папе:

— Папочка! Мамочка! Нам надо уходить! Те люди…

Я не договорила. Рядом с папой сидел знакомый судебный человек. Тот самый, с Коста-Рики, который говорил о какой-то программе.

— Здравствуй, Софи! Я очень рад, что вы живы.

— Минуту назад ты говорил, что удивлен, что мы до сих пор живы, — перебил его папа.

— Не придирайся к словам, Ник. — Поморщился мужчина. — Ты не веришь, что я хочу помочь?

— Верю, Дэн, — согласился отец. — Тебе лично верю. Но ваша контора — течет. Ни одна живая душа не знала, что мы — на Гавайях. Стоило связаться с вашей конторой — и, о чудо, они узнали!

— Яхта слишком приметная, Ник!

— Это здесь, в Датч-Харборе, она приметная. Южная красотка в северных широтах. Ветку прячут в лесу, Дэн. Ни в Полинезии, ни в Мельбурне, ни даже в Кейптауне у нас не возникало проблем. Если бы у них были связи с таможней — нас бы вычислили ещё в Австралии. И в Мельбурне наш путь бы оборвался. Но нет. Мы были в полной безопасности. Пока не вернулись в Америку. Точнее, пока я не позвонил вам.

Папа яростно жестикулировал, несмотря на руку в гипсе. Трубки из него уже вынули, осталось только несколько проводков. Папа оторвал их от себя и отшвырнул в сторону. Где-то за стеной запищало. В палату влетела медсестра, но, увидев Дэна, смущенно улыбнулась, опустила глаза и, подойдя к папиной постели, щелкнула тумблером, поправила подушку и робко поинтересовалась:

— Могу я вам чем-то помочь?

— Оставьте нас! — резко сказал Дэн. Медсестра, возмутившись, стремительно удалилась.

— Не вымещай свои неудачи на персонале, — покачал головой папа. — Отношения с людьми важнее отношений с начальством.

Я так хотела узнать, о чем они будут говорить, но тут пришла мама и увела меня из папиной палаты. В коридоре нам снова встретился Сэм.

— Мистер Найколайски, — обратилсь к нему мама, — могу я вас попросить побыть с Софи? Мне надо будет ненадолго уйти.

Я вспылила. Сэм был старше меня от силы на год, а мама обращалась к нему как к взрослому и просила присмотреть за МНОЙ!

— Вы можете рассчитывать на меня, мэм! — торжественно и по-взрослому отчеканил Сэм. — Не беспокойтесь.

Когда мы снова остались одни, он восхищенно спросил:

— Твой отец — секретный агент?

— С чего ты это взял?

— Ну, к нам редко прилетает ФБР. — Он смутился. — Честно говоря, вообще никогда не прилетало.

Я кивнула на палату:

— На нем разве написано, что он из ФБР?

— На нем — нет, а на вертолете и на форме летчиков — да.

Я не знала, что можно рассказать Сэму, а что нет. Но врать не хотелось.

— Понимаешь, Сэм, это не моя тайна и я не могу тебе всего рассказать…

Но Сэм с жаром перебил меня:

— Не рассказывай! Никому не рассказывай, если это тайна. Причем — государственная! И я никому не скажу, — он перешел на шепот. — Вы секретные агенты под прикрытием, да?

Я отвернулась и закатила глаза. Сэм истолковал мой ответ по-своему и молча показал, что залепляет свой рот скотчем.

Я улыбнулась в ответ и задала свой вопрос:

— Откуда у вас такая необычная фамилия? Я таких никогда не слышала — Найколайски…

— Нормальная русская фамилия.

— Ты — русский? — удивилась я.

— Я — американский, — обиделся Сэм.

Русским в семье Найколайски был только отец, Нил. Он всем говорил, что он — русский и что его предки высадились на остров ещё с Берингом. По воскресеньям Нил ходил в церковь, истово крестился там и в тот же вечер в заведении для моряков пил водку и требовал независимости Аляски. Его сыновья хоть и носили странные славянские имена, русскими себя не считали.

Все Найколайски казались одинаковыми, как русские матрешки, отличаясь только размерами. И ещё Наколайски-старший носил бороду, и его кудрявая голова отливала серебром.

Вся семья, за исключением Сэма, который ещё учился в школе, работала на промысле крабов. Матери у них не было, и я так и не спросила почему.

15. Сэм

Мы подружились с Сэмом с первого взгляда и везде были вместе. Нас пробовали было дразнить «парочкой», но мы так вздули шутников, что они улепетывали от нас во все лопатки. Но это было позже, когда я окрепла. А пока мы пребывали в больнице, Сэм ходил ко мне каждый день, рассказывал незамысловатые новости и сам, открыв рот, слушал мои рассказы о Гавайях, Полинезии, тропических рыбах и путешествиях под парусами. Здесь, на севере, паруса были не в ходу, да и море никогда не бывало небесно-лазурного цвета. Здесь океан был синим в ясные дни или черно-серым в пасмурные. Пасмурных дней было больше. Почти постоянно шел дождь и дул ветер. Если ветра не было, то город и порт были укутаны туманом.

— Ну и занесло же вас! — восхищался Сэм, слушая мои рассказы.

«Да уж, занесло», — думала я и вздыхала. Меня не радовало жить в такой близости от Северного полюса. Хотя я знала, что есть и более северные поселения, и Сэм с жаром уверял меня, что зима обязательно будет теплой и что ниже десяти градусов температура вообще никогда не опускалась, мне было не по себе. Десять по Фаренгейту, это двенадцать градусов ниже нуля по Цельсию! Я привыкла к теплу, к солнышку, привыкла начинать каждое своё утро с морского купания. А здесь по утрам — только душ и после приходится надевать на себя кучу одежды. Я получила только один плюс: мои кудри, обычно жесткие и грубые, от пресной воды сделались мягкими и послушными.

Но уйти из порта Датч-Харбор было невозможно. «Ника» требовала капитального ремонта и очень много вложений. Из неё откачали воду и краном перенесли на берег. Когда её поднимали, она так трещала, что казалось, вот-вот развалится. Мне чудилось, что ей больно. Когда её поместили в ангар, я гладила её белые бока и плакала от жалости.

— Хватит разводить болото, — упрекала мама, — пора работать.

И мы работали. Прежде всего вытаскивали и разбирали уцелевшие вещи. Мои рисунки сохранились просто чудом! А вот вся папина электроника — сгорела. Да и многие вещи были испорчены огнем и водой, в том числе карты и одежда. Мои мелки и вовсе полностью растворились. От них осталось только несколько пятен на обивке дивана. Зато акварельные краски в толстеньких алюминиевых тубах — уцелели.

Обнаружилось, что у нас совсем нет теплых вещей. То есть, конечно, были свитера, ветровки, шарфы, кроссовки, но все они были хороши только при плюсовой температуре и вряд ли сильно согрели бы нас зимой. Тут нам помогли сестры из миссионерского приюта. Узнав о нашем затруднении, они принесли кучу теплых вещей и обуви. Вещи были не новыми, но чистыми и добротными. Так я получила точно такую же зеленую куртку, как у Сэма.

— Спасибо, что вы помогаете нам, — поблагодарила сестер мама. — Но вы уверены, что у вас не будет из-за нас неприятностей? Мы всё-таки не методисты, а католики.

— Для добрых дел все равны, — улыбнулась сестра. — Мы всем помогаем.

Мама рассказала эту нравоучительную историю папе. Он только усмехнулся:

— Так это они нас благодарить должны: облагодетельствовали нас — и попали в Царство Божие.

— Еретик! — накинулась на него мама.

— Ты лучше узнай у этих добрых сестер, где можно пожить. Чтобы было недалеко от Датч-Харбора. Впрочем, здесь везде недалеко…

На шикарную гостиницу прямо на берегу залива рассчитывать не приходилось. Даже с учетом огромной скидки она оказалась нам не по карману. Ещё надо было платить за аренду ангара и ремонт «Ники».

И мы поселились в бывшей радиостанции. Это был небольшой домик в ведении мистера Твитча, начальника всей связи острова с материком. По субботам в нем проходили занятия клуба радиолюбителей.

Не знаю на каких условиях, но мистер Твитч разрешил занять нам две комнаты на втором этаже и пользоваться ванной комнатой, в которой стоял огромный водогрей и крошечный душ. Плиту, чтобы готовить, мы перенесли с «Ники».

Пока рука не зажила, папа нанял рабочих для ремонта «Ники» и ревностно следил, чтобы всё было сделано правильно. Там же, в ангаре, защищенном лишь от ветра и дождя, он перебирал остатки радиостанции и остальные приборы.

От удара молнии почти все из них взорвались или сгорели полностью, а если и не сгорели, то восстановлению уже не подлежали. Молния прошлась по судну, круша и сжигая все на своем пути. Она ушла в воду через рули. И нам ещё повезло. Молния всегда находит свой путь к воде. Она может уйти через гребной вал двигателя, через киль или пробив обшивку в подводной части корпуса. На «Нике» было установлено заземление, но оно почему-то не сработало. Может быть, пострадало от шторма ещё до грозы.

Там же, в ангаре, я услышала родительский разговор. Говорил папа:

— …хватит на домик где-нибудь в тихом городке и на колледж для Софи. Или мы восстановим «Нику». Но это последние деньги, Гленн. Больше у нас ничего нет. Совсем ничего. — Папа замолчал.

Потом я услышала мамин вздох:

— «Ника» — это твоя душа, Ник. Это наш дом. Я не хочу никакого другого дома.

Шорох, поцелуй и снова мамин голос:

— И никакого другого мужчину.

Они ещё поцеловались, потом мама добавила:

— А Софи может устроиться в жизни и без колледжа. Она красивая девочка…

Папа перебил её:

— Софи получит то образование, которое заслуживает. Колледжи ещё будут бороться, чтобы получить её в свои стены. Она умная и талантливая…

Сердце у меня бешено заколотилось, а щеки вспыхнули. Папа считал, что я умная, а мама — что красивая. То, что я умная, я никогда не сомневалась. Но услышать это от папы! И ещё он сказал: «талантливая». Значит, я стану настоящим художником! А мама? Мама ведь сказала самое главное — красивая!

В тот же вечер я добралась до большого зеркала и придирчиво осмотрела себя, разыскивая красоту. Рост — маленький, тело — худое, видны ребра. Лицо… Ну вот на лице природа поиграла, оно получилось по-настоящему красивое.

Мамины и папины черты так затейливо переплелись в нем, что возникло нечто совсем иное. Это как с волосами. Мамины тяжелые, густые, насыщенные яркой медью и папины — черные, в крупных завитках, вместе породили мои: ярко-каштановые, кудрявые. Глаза у меня — папины: глубокие и черные, нос и щеки — мамины. При первом же взгляде видно, что я — её дочь. Губы, к моему великому сожалению, не пухлые и веселые, как у мамы, а папины — изящные и строгие. Я вздохнула: губы у меня получились мужские. Как и подбородок. Как и взгляд из-под черных бровей. Серьезный и настороженный. Я попыталась придать лицу беспечное выражение, сделать разные ужимки или наивное похлопывание глазами — у меня получались лишь гримасы. В конце концов, я рассмеялась, и лицо снова стало моим.

Ладно. Я — красивая. Но ведь не только же из-за красоты люди любят друг друга? И дружат тоже.

Я ещё не понимала, что такое любовь, но знала, что такое дружба.

С Сэмом мы проводили всё свободное время. Папа отдал нам уцелевшие велосипеды, Нил Найколайски отремонтировал их и, пока не выпал глубокий снег, мы с Сэмом обкатали все окрестности Датч-Харбора и Уналашки. Таких великолепных велосипедов не было ни у кого на всех Алеутских островах и, может быть, во всей Аляске! Мы летали по дорогам, как две серебряные пули, обгоняя друг друга, орали и хохотали. Жители на первых порах были недовольны и даже говорили:

— Не хватало нам ещё одного Сэма! Эта сумасбродная девчонка еще большее бедствие, чем он. И что нам теперь ожидать от них обоих? Конца света?

Но разговоры эти очень скоро прекратились. Сэм почему-то потерял свою способность к бедам и роковым случайностям. К нему ещё продолжали относиться настороженно, но все заметили позитивные перемены в нем и единодушно решили, что так благотворно влияет на Сэма дружба со мной.

Мы с Сэмом понимали друг друга с полуслова, и даже движения наши были похожи. А уж когда мы носились на одинаковых велосипедах, в одинаковых зеленых куртках, то нас и вовсе не различали.

— Вы прямо как братья! — восхитился однажды мистер Твитч. Потом смутился и поправился: — Я хотел сказать, как сестры.

— Родственники, вы хотели сказать, — подсказала я ему.

Лица у нас с Сэмом, и правда, были похожи. И зубы. И глаза одинаково черные. И кудри. Только у меня темные, а у него — светлые. Впрочем, в шапке это заметно не было. Кстати, шапки у нас были разные. У Сэма — зеленая, благополучно выловленная багром у нашего места спасения, у меня — белая.

Слова мистера Твича взволновали меня. Я всегда мечтала о брате и завидовала Сэму, что у него их целых три.

— На самом деле, не так уж это и здорово, — признался Сэм. — Я самый младший. Все тычки достаются мне. И никто не относится ко мне серьезно. Я вот всегда мечтал о сестре. Такой, как ты.

Сэм смутился и замолчал.

И тут у меня в голове родилась безумная идея.

— А давай станем братом и сестрой? — предложила я.

— Как это? — удивился Сэм. — Ты хочешь, чтобы наши родители поженились?

— Дурак ты! — обиделась я. — Кто же поженит двух мужчин?

Сэм так недоуменно захлопал глазами, что я рассмеялась.

— Мы УЖЕ родились. Зачем привлекать сюда родителей? Я знаю способ получше.

Когда я рассказала Сэму суть, он радостно закивал и сразу же достал перочинный ножик для обряда, но я остановила его.

— Это должно быть торжественно.

Мы назначили день, и я приготовила необходимые вещи: чистое полотенце, перочинный нож и антисептик. Сэм купил его в аптеке.

16. Брат

В тот день мы заехали на велосипедах так далеко, что кроме океана и скалистого берега ничего вокруг не было. Шум океана и сильный ветер перекрывали наши голоса, и нам пришлось выкрикивать слова клятвы. Говорила я, Сэм вторил мне:

— Перед ветром и океаном…

— …перед скалами и дождем…

— …беру тебя, Сэм Найколайски, в родные братья…

— …клянусь быть тебе…

— …заботливой сестрой…

— …заботливым братом, помогать…

— …защищать от всех бед…

— …и помнить о нашей клятве всю свою жизнь.

Потом мы торжественно разрезали свои ладони ножом и соединили руки, скрепляя клятву крепким рукопожатием. Крови было много, особенно у Сэма. Вот тогда нам и пригодилось полотенце, которым мы обмотали ладони.

— Какая же ты умная! — восхитился Сэм.

— Я предусмотрительная. Тебе тоже пора таким становиться. Ты же теперь мой брат!

Обратно мы возвращались уже под проливным дождем и почти в полной темноте. На въезде в город нас встретил целый отряд: нас уже собирались искать. Мама кинулась ко мне в слезах, прижимала к себе и целовала куда попало. Сэм, съёжившись, подошел к отцу и получил от него такую затрещину, что мне было странно, отчего голова Сэма не покатилась по дороге от такого тумака.

Нас долго выспрашивали про изрезанные руки, но я молчала, а Сэм выдавал такие фантастические версии, что скоро от нас отвязались, только наложили чистые повязки. А Сэму ещё и швы. Слишком глубоко он полоснул по ладони ножом.


В школу мы с Сэмми ходили вместе и учились в одном потоке, только вот сидели в разных концах класса. Когда нас сажали рядом, мы постоянно разговаривали, и за это больше всего доставалось Сэму. Я-то, болтая с Сэмом, слушала учителя и могла пересказать весь урок, а мой дружок почему-то нет. Впрочем, даже без болтовни, учиться Сэму было тяжело. Я помогала ему, но переделать его голову я не могла.

— Неужели тебе не запомнить? — Горячилась я, — сухопутная миля всего тысяча шестьсот девять метров, а морская — тысяча восемьсот пятьдесят два метра и двадцать сантиметров!

— Какая разница? — вяло возражал Сэм. — Примерно одинаково. А двадцать сантиметров и вовсе не в счет.

— Как так не в счет? На тысячу миль набирается двести метров!

— Откуда знаешь? — удивлялся Сэм.

— Сосчитала!

— Это у тебя голова по-другому устроена, — вздыхал Сэм. — Я так не могу.

— Да ты ведь даже не стараешься!

— А зачем? Колледж мне всё равно не светит. Окончу школу, буду крабов промышлять, как отец. Или радистом. Или в береговой охране.

— Неужели ты не хочешь сделать что-то большее, чем твой отец и братья?

— У меня не получится, — вздыхал Сэм. — Я бестолковый.

— Кто тебе такое сказал? — возмутилась я.

— Отец.

Сэм помрачнел. Я не знала, что сказать. Сэм вовсе не был бестолковым. Он был жизнерадостный, добрый и очень деятельный. Когда мы с ним строили укрытие на скале — он перетаскал туда кучу камней, раздобыл доски и проволоку и даже дырявое жестяное ведро, чтобы сделать печь. В этом укрытии — мы называли его «наше место» — мы проводили всё время после школы. Это если шел сильный дождь и нельзя было кататься на велосипедах. Энтузиазм бил из Сэма через край. Он отчаянно хватался за любую, даже самую тяжелую работу. Даже за то, что никогда не делал или не умел. От этого и выходили все его несчастья.

А ещё он никогда не думал «что будет, если…». Он вообще очень мало думал. Я же, наоборот, любила размышлять и придумывать необыкновенные истории. Сэм слушал их с восхищением и, мне казалось, верил всему, что я рассказываю.

Мы сидели в «нашем месте», на деревянных брусках (их тоже приволок Сэм) и молчали.

В нашей «печке» горел огонь, и мы тянули к нему озябшие пальцы.

Сэм вздыхал, я тоже молчала, думала и думала. Наконец, решилась.

— Ты когда-нибудь думал о том, для чего ты живешь, Сэм?

— Да не особо, — признался Сэм. — Просто живу и всё. Вот, когда вырасту, тогда и буду об этом думать. Это у тебя голова забита мыслями, а мне и так хорошо.

— А если не успеешь?

— Чего не успею?

— Вырасти не успеешь. Ведь умереть можно в любую минуту: чик и тебя уже нет. Парки вырвали твою нить из полотна судьбы.

— Чего?

— Парки — это такие ведьмы. Они ткут полотно судьбы из нитей человеческих жизней. Иногда нить обрывается, и тогда человек умирает.

— Это сказка? Ты сама придумала?

— Это древнегреческие мифы, дурачок.

— Ну, тогда это не у нас, нечего бояться, — облегченно вздохнул Сэм.

— Парки-то может и не у нас, а смерть? — я перешла на шепот. — Мне кажется, она ходит за мной по пятам. Иногда я даже чувствую её дыхание. И оно — ледяное.

— Да ну? — мне показалось, что Сэм даже испугался. — И сейчас чувствуешь?

— Нет, — засмеялась я, — сейчас не чувствую. Ведь рядом со мной — ты. Ты мой брат, мой защитник.

Я крепче прижалась к его плечу.

— Тогда ладно, — облегченно вздохнул Сэм.

Но я не унималась.

— Понимаешь, Сэм, мне кажется, что во всем должен быть смысл, связи причины и следствия. И я постоянно их ищу.

— Чего ищешь? — не понял Сэм.

— Смысл я ищу во всем. Мне обязательно надо знать, зачем что-то происходит.

— Чудная ты какая-то, — задумчиво протянул Сэм.

— Это плохо?

— Не знаю, — честно ответил Сэм. — С тобой вообще всё как-то по-другому. Со мной никто так не разговаривал, как ты. Как будто с человеком.

— Но ты и есть человек, Сэм!

— Я ещё ребенок, — сказал Сэм, но как-то неуверенно.

— Брось, Сэмми, ты уже — человек. Ты — великий человек! А великих людей от обычных отличают их поступки. Ты спас нас от смерти. Разве это не поступок?

Сэм смутился:

— Это случайно вышло. Один раз.

— Тебя уже никто не зовет Сэм-Беда.

— Это потому, что ты рядом.

— Это потому, что ты сам становишься другим.

Сэм задумался и сидел совсем неподвижно, и только в его черных глазах отражались огненные блики нашего костра.

17. Нападение

Зима на Аляске оказалась почти такой же, как в Нью-Йорке, зря я боялась морозов. Вот только снега было больше и почти постоянно дул ветер. Зато горы и холмы так сверкали на солнце своей белизной, что и на сердце становилось легко и спокойно, и все наши беды, преследования, казалось, укрыты этой чистотой и не вернутся больше в нашу жизнь никогда.

В Уналашке все были как на ладони. Все четыре тысячи жителей, считая алеутов из деревни. Чужаков было мало, в основном — туристы. Обычно они прилетали на самолете, жили в гостинице на берегу, ловили рыбу, делали фотографии и снова улетали. Я совсем успокоилась — наркокартель больше не преследовал нас.

На дорогах снег убирали, поэтому наша с Сэмом велосипедная эпопея продолжалась. С топливом на острове было не очень, его экономили, и велосипеды оказались самым лучшим транспортом.

В новогодние праздники в Уналашке должен был состояться концерт. На острове было много разных вероисповеданий, поэтому к католическому Рождеству этот праздник не привязывали. В концерте участвовали ученики школы, их родители, «методические» сестры и община алеутов.

Нил Найколайски вместе с такими же, как он, потомками первых поселенцев пели несколько старинных русских песен. Песни были без музыкального сопровождения, но голоса певцов так красиво расходились и сочетались, что мне показалось, это куда интереснее, чем пение под гитару или синтезатор. В русских песнях чувствовалась какая-то сила и мощь, как в океане. Она накатывала, крепла, а потом растворялась в акустике зала и отражалась тихим и сдержанным:

— Бомм… Бомм…

Так звонят колокола.

Песня называлась «Вечерний звон», но я поняла бы это и без перевода. Мне представились моряки в океане, затянутом пеленой тумана. Они не видят пути, но вдруг вдали раздается: «Бом, бом…» — это звонит колокол их церкви. Значит, они рядом с домом. И не потерялись в огромном океане. И у моряков на суровых лицах выступают слезы…

У меня тоже выступили слезы, и после я так отчаянно аплодировала, что отбила ладони. Выступление Нила Найколайски мне ужас как понравилось.

Сама я должна была танцевать полинезийский танец. Мама сделала мне костюм: юбочку словно из банановых листьев, разноцветный топик и гирлянды цветов. Она смастерила их из обрезков шелка, проволоки и бумаги. Я действительно стала похожа на туземку, только кожа у меня была не такая шоколадная. Два мальчика моих лет, чьи родители были с южных островов, хоть и не из Полинезии, тоже участвовали в моём номере. Они играли на барабанах. Перед самым выходом я выглянула из-за занавеса. Мама сидела в первом ряду, а папы почему-то не было. Меня кольнула тревога. Папочка никогда не пропускал мои выступления, даже если я просто стояла на сцене в толпе детей и изображала, что пою.

Сэм сразу уловил моё настроение.

— Что с тобой? — спросил он. — Боишься?

— Папы нет, — ответила я и поёжилась, как от холода.

— Сейчас, я мигом! — и Сэм, сорвавшись с места, бросился к выходу.

Несколько минут спустя объявили мой номер. Я танцевала, как в тумане, а когда закончила и все стали аплодировать, ушла за сцену и не вышла на поклон. Забыла. Впрочем, мы это и не репетировали, только сам танец. Слезы навернулись у меня на глаза: папы до сих пор не было. И тут я увидела взволнованное лицо Сэма. Он мельком глянул на меня, вылетел на сцену и завопил:

— Нападение! В Датч-Харборе — пожар! Бандиты хотят взорвать порт!

У меня упало сердце: в Датч-Харборе в одном из ангаров стояла наша «Ника». Я уже не видела, как мужчины рванули к выходу (почти у всех было имущество в Датч-Харборе), как кто-то из спасателей связывался по рации с полицией, как откуда-то возникло оружие, и машины, плотно набитые людьми, не жалея топлива рванули в порт. Я не видела этого, потому что прямо в своём полинезийском костюмчике и босиком вскочила на велосипед Сэма, брошенный у входа, и помчалась в Датч-Харбор.

Я прилетела к нашему ангару вместе с полицией. Возле него увидела незнакомых людей. Они вели себя как хозяева и были вооружены. Полиция и парни из береговой охраны тоже были вооружены. Но никто не стрелял. Вокруг пахло соляркой: весь ангар снаружи и внутри был облит ею. И «Ника» тоже. И папа. Он стоял на улице, бледный и мокрый, держа руки за спиной.

— Папочка! — закричала я, подбежала и обняла его, несмотря на тошнотный запах солярки. И тут только я поняла, что у него руки связаны. Я силилась развязать веревку, но узлы были тугие, к тому же мокрые.

Пока я дергала веревку, к парням из береговой охраны подтянулись рыбаки и докеры, матросы и судовладельцы. Нас окружала целая толпа. Оказалось, что мы с папой стоим в кольце бандитов.

— Отпустите заложников и сдавайтесь! — кричал шеф местной полиции.

— Освободите нам проход к вертолету! — в свою очередь выкрикивали бандиты.

Не знаю, чем бы кончилось это противостояние, как вдруг нас всех сбил с ног удар ледяной волны. Крик застрял у меня в горле. Последнее, что я слышала, это беспорядочные выстрелы.


Проболела я две недели. Первые два дня я вовсе не могла говорить и жутко испугалась, что голос ко мне уже не вернется. Маме я шепотом плакалась на свою невезучесть, а Сэму писала длинные записки. Меня поили теплым молоком и натирали каким-то маслом. За две недели произошло много событий.

Во-первых, Сэм стал героем Уналашки. Его даже наградили почетной грамотой, и шеф полиции лично благодарил и жал его руку. А на радиостанции даже целую передачу посвятили Сэму.

Во-вторых, бандитов арестовали и спецрейсом отправили на материк, на Аляску. Оказывается, пока полиция и бандиты препирались друг с другом, на вызов примчала пожарная команда. Увидев наше противостояние и то, что от любой искры вспыхнет и ангар, и яхта, и живые люди, не придумали ничего лучше, как ударить по бандитам из всех брандспойтов. Те начали стрелять, но ни по кому не попали.

Но самое главное, что я поняла за эти две недели болезни: холод и мороз — это не самое страшное, что может быть на свете. Страшнее, когда не на кого надеяться. Теперь близость к полюсу показалась мне такой ничтожной! Нас окружали настоящие люди: мужественные и смелые. Они не испугались бандитов и их оружия. Они защитили нас лучше, чем ФБР. И здесь, на краю земли, где в окна бился ледяной ветер и на склонах гор лежал самый настоящий снег, мне вдруг стало тепло и безопасно.


Когда я выздоровела и снова могла гулять, к нам прибежал Сэм.

— Ты хочешь увидеть китов? Ставр сказал, что видел их сегодня в заливе.

Ставр, брат Сэма, был старше его на шесть лет и уже почти два года ходил на промысел краба.

— Как же мы его увидим?

— Можно попросить отца взять нас в море. А можно просто спрятаться на корабле. Я знаю, как проникнуть, чтобы никто не заметил, и где можно укрыться.

— Ты авантюрист, Сэм!

— Но ты же хочешь посмотреть на китов?

— Хорошо, — подумав, ответила я. — Когда отходит траулер?

— Завтра в шесть утра.

— А его маршрут точно пройдет мимо китов?

— Слушай, я китами не управляю. Скорее всего, так.

На следующий день, в пять утра, мы уже сидели в трюме «Буяна». Было холодно и страшно хотелось спать. Я таращила осоловевшие глаза, стараясь делать вид, что мне всё нравится и я готова к приключениям, но на самом деле ругала себя за то, что влезла в эту авантюру. Что я, китов не видела, что ли? Ну, положим, белых я действительно не видела, но мне казалось, стоит представить касатку, только полностью белого цвета — вот и получится белый кит.

Мы сидели в трюме долго, я всё же заснула. Потом на палубе что-то крикнули на неизвестном мне языке, и Сэм сразу затормошил меня:

— Слышишь: «справа по борту»! Просыпайся, спящая красавица, всех китов проспишь!

Мы потихоньку вылезли на палубу и, конечно, сразу были замечены матросами.

— Нил! — позвал кто-то. — Здесь твой мальчишка, да ещё с дружком!

Нил Найколайски был суров, но не жесток. Я думала, он отвесит Сэму очередную затрещину или вовсе размажет о стену, но он сказал только:

— Дома поговорим.

Мне показалось, что в своей бороде он прячет улыбку.

Потом обратился ко мне:

— С этим обормотом всё понятно, а мадемуазель Софи что здесь делает?

Я начала сбивчиво отвечать, что очень хотела посмотреть на белых китов и что это я уговорила Сэма провести меня на «Буян».

Поворачивать обратно из-за нас было невыгодно, поэтому капитан маршрута не изменил, только по рации сообщил на берег о «безбилетных пассажирах».

На нас с Сэмом надели спасательные жилеты и, пока не начался сам промысел, разрешили остаться на палубе. До этого дня я никогда не была на таких больших кораблях. Папа брал меня с собой на яхты своих друзей. Но даже самая большая из их яхт не могла сравниться с небольшим траулером.

Странное дело, хотя Нил Найколайски обращался с Сэмом сурово, мне почему-то казалось, что он доволен, что Сэм вышел вместе с ним и братьями в море. Вообще, в море Нил был совсем другим, чем на суше. Его кураж и балагурство сменили сосредоточенность и целеустремленность. Может быть, если бы Сэм почаще видел отца таким, то и сам бы делался на него похож.

В тот раз мы так и не увидели белых китов вблизи, но я узнала, как море меняет людей. Море не терпит трусости или лени. Так же, как острые камни оно превращает в округлые и гладенькие, так и люди становятся совсем другими. И чем севернее, чем суровее море — тем быстрее происходит этот процесс.

Я побывала уже в четырех океанах и теперь думала, что с такими людьми, как Нил Найколайски, я пошла бы даже в пятый, самый суровый — Северный Ледовитый океан. Ведь именно Нил, шериф и спасатели из Датч-Харбора организовали нашу защиту. И с того новогоднего покушения нас и нашу «Нику» охраняли как национальное достояние. Всех туристов, прибывающих в Уналашку, проверяли ещё в аэропорту в Джуно, а когда в Датч-Харбор входили незнакомые суда, в порту их всегда встречал шериф с добровольцами.

Дружба моего папы с Нилом Найколайски крепла точно так же, как наша с Сэмом.

18. Дружба

Было так холодно, что самодельная печка уже не спасала. К тому же ветер выдувал любые намеки на тепло. Мы сидели в «нашем месте», прижимаясь друг к другу от холода. Снег в этот раз выпал глубокий, поэтому велосипеды мы не взяли. Прожорливый огонь стремительно поглощал запасы дров, и я подумала, что в следующий раз нам надо будет притащить с собой ещё веток.

Мне нравилось смотреть на огонь. В нем есть что-то загадочное.

Мы сидели и молчали. Так часто бывало. Я не всегда хотела вести монологи с рассказами о дальних странах, иногда хотелось просто помолчать. Я называла это «поговорить внутри себя». Сэм чувствовал это и не перебивал.

— Я хотел тебя спросить, — начал Сэм и вдруг закашлялся.

— Ну вот, простудился, — заворчала я. — Это потому, что ходишь без шарфа.

Я стянула с себя белый шарф и хотела замотать шею Сэма.

— Не поэтому, — пробубнил Сэм, отталкивая мою руку. — Я спросить тебя хотел. Ну, это… Как там… Тебе нравится кто-нибудь из мальчиков?

Мне почему-то было стыдно отвечать ему, но мы договорились с Сэмом ничего не скрывать друг от друга, и я произнесла:

— Да.

— И кто он?

— Джастин.

— Какой Джастин?

Я возмутилась:

— Как будто в Уналашке сто пятьдесят миллионов Джастинов! Джастин Харрис.

— Джей-Эйч?

— Можешь называть его и так, но всё равно он Джастин. Так же, как и ты — Сэмуэль.

Тут Сэм засмеялся.

— Ты чего? — опешила я.

— А я вовсе и не Сэмуэль. Я — Семен. А это ближе к Саймону.

— А откуда у вас такие забавные имена?

— Отец по старинным русским книгам смотрел: как называли наших предков при крещении. Вот и получились: Фрол, Ставр, Степан и я.

— Семен, — повторила я необычное имя. — Забавно…

— А ты не отходи от темы. Значит, тебе нравится Джей-Эйч?

Это стало похоже на допрос, и я уже чувствовала себя виноватой.

— Ты — спросил, я — ответила. Если бы я знала, что ты будешь так… так реагировать, ни за что бы не сказала!

— Значит, Джастин… — задумчиво проговорил Сэм, барабаня пальцами по колену.

Я разозлилась:

— Какая тебе разница, кто мне нравится? И зачем было спрашивать? Мне это всё неприятно! — в голосе у меня предательски зазвенели слезы.

Джей-Эйч был старше нас с Сэмом, ему уже исполнилось шестнадцать, и он был похож на Дика Сэнда. Как я его себе представляла. Особенно хорош был Джастин, когда небрежным взмахом головы откидывал с лица длинную челку. И становились видны его глаза. Сине-голубые, как океан.

А ещё он бегал. По утрам, в любую погоду. И делал упражнения на берегу залива. Так он воспитывал свой характер. Когда мы случайно сталкивались с ним, я необъяснимо трепетала и становилась полной дурой. Всё моё красноречие и знание нескольких языков мгновенно испарялось, и я могла только безмолвно вздыхать. Странно, что Сэм не заметил моего состояния раньше.

— И что в нем тебе нравится? — продолжал допытываться Сэм.

Как только заговорили о Джастине, меня снова поразило косноязычие.

— Ну, он высокий…

— Принимается, — подбодрил меня Сэм.

— Он держится уверенно…

— Ладно.

— У него голубые глаза…

Сэм поджал губы и ничего не сказал.

— И ещё он пропорциональный…

— Пропо… Что? Про — пор — циональный? — переспросил Сэм и захохотал.

Я покраснела. Ну, как ещё объяснить Сэму, что у Джастина красивое тело? Мне и без этого было ужасно стыдно. И я решила улизнуть от разговора о Джастине.

— А что ты знаешь о пропорциях? О золотом сечении Леонардо?

— Леонардо ди Каприо?

— Дурачок ты, Сэм. Леонардо да Винчи — великий художник и изобретатель. Ты знаешь, что это он изобрел вертолет?

— Да ну! — восхитился Сэм. — И в каком штате он жил?

Я вздохнула.

— Он жил в Европе и ещё тогда, когда никаких штатов не существовало! И вообще Америки не было.

Сэм был потрясен. Глядя на его застывшее в ужасе лицо, я решила поправиться.

— Конечно, континент существовал, но он ещё не имел названия. Его открыли только через сто лет после смерти Леонардо да Винчи.

Сэм пребывал в глубоком шоке. Весь его разумно устроенный мир рухнул в один миг. Он считал, что Америка была всегда, и что она — колыбель цивилизаций. Я испытывала даже некоторое злорадство, когда рассказывала ему о Каролингах, о Риме и древнем Египте.

— Откуда ты это всё знаешь? — поражался Сэм.

— Папа рассказывал. Он очень много знает и интересно рассказывает. К тому же мы жили в Италии и в Греции, и я своими глазами видела разные древние города.

Сэм замолчал, переваривая новую информацию. Разговор о Джастине, к счастью для меня, был забыт.


Я хорошо училась и даже начала осваивать компьютер в местной библиотеке. Мне долго объясняли про биты и байты, но в моей голове плохо укладывалось то, на что нельзя посмотреть. Поэтому все действия с компьютером я запомнила как последовательность магических ритуалов, не вдаваясь подробно, зачем это надо делать. С «ритуалами» у меня получалось. В библиотеке, пока я готовила уроки, рисовала или училась печатать, Сэм вертелся рядом, как щенок, которому нечем себя занять. Он листал книги и журналы, время от времени разглядывая картинки и читая подписи под ними, затачивал мне карандаши, а чаще вытягивался на столе и смотрел на меня тоскующим взглядом. И глаза у него были точь-в-точь, как у щеночка, которого не пускают гулять.

— Займись чем-нибудь! — просила я.

— Пойдем погуляем! — ныл Сэм. Ему просто необходимо было двигаться.

— А уроки ты приготовил? — неизменно спрашивала я.

— Опять эти уроки! — Сэм мученически закатывал глаза. — Скорее бы лето! И можно будет ездить на пикник.

— У тебя каждый день — лето. Давай вместе заниматься.

— Ты прямо как отец, — заныл Сэм.

— Почитай что-нибудь. Мы же в библиотеке! Знаешь, как мне на «Нике» не хватало книг? А здесь так много! Всё-всё мог бы уже прочесть. И ещё есть Интернет. Это даже больше библиотеки.

— Я не люблю читать, — упрямился Сэм.

— Ты просто не привык. Почитай то, что тебе будет интересно.

— Мне картинки интересно смотреть, про разные устройства.

Я оторвалась от своего рисунка, вытерла руки и пошла к библиотекарю. Нужных книг не оказалось. Тогда я села за компьютер и набрала в поисковике несколько слов. Мне вывалился целый список ссылок, в том числе море картинок.

— Иди сюда! — позвала я Сэма. — Картинки будешь смотреть?

— И что за картинки? — уныло подвалил Сэм.

— Это изобретения Леонардо. Помнишь, я тебе рассказывала?

— Это тот, что жил ещё до Америки? Помню. Ну, и что он изобрел?

Я кликнула по нескольким знакомым мне картинкам и предложила Сэму разобраться самому.

— Заодно и к докладу о знаменитостях подготовишься, — подбодрила я его.

Я радовалась, что освободилась от Сэма. Не люблю рисовать, когда смотрят. А ещё и расспрашивать начинают: «Что это за линия? А почему здесь такой цвет? А что это будет?»

Терпеть этого не могу. Сэм хоть и не задавал дурацких вопросов, но его «Класс!» и «Вау!» — тоже отвлекали. А уж если я вдруг слышала «Упс…» — это означало, что он случайно опрокинул баночку с водой или уронил краски.

А в этот раз меня ждал настоящий шедевр! Я прямо чувствовала, что это будет изумительная картина, и всё внутри меня трепетало. Тем более, что я рисовала её для Сэма.

Сэм как-то сказал, что никогда не видел айсбергов. Я удивилась: жить в таких высоких широтах и не встречаться с ними? Неужели в Беринговом море они не водятся? Ответ нам дал учитель старших классов. Оказалось, всё дело в узком проливе. Через него льды не могут пройти из Северного Ледовитого океана в Берингово море. Ну и ладно. Морякам без айсбергов спокойнее. Жалко только, что Сэм их никогда не видел. И чтобы исправить эту ситуацию, я решила нарисовать Сэму айсберг. Но не простой, а таинственный. Картина так и называлась: «Таинственный айсберг». Он был освещен нежно-розовыми лучами восходящего солнца и отражался в гладкой поверхности океана. Но отражался он не огромной безликой глыбой льда, а белоснежным рыцарским замком с развевающимися стягами.

Когда я закончила рисовать и убрала за собой, библиотекарь уже задвигал стулья и выключал свет. Я вдруг вспомнила про Сэма. Он сидел за компьютером, и я впервые видела его таким сосредоточенным. Он распечатал уже ворох разных картинок и теперь что-то судорожно перерисовывал с экрана на листы.

— Сэм, — окликнула я его, — пора домой. Библиотека закрывается!

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.