Бесплатный фрагмент - В плену времени — 2

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Медея (миф о мифе)

Слезы падших — соленые волны морей.

Рай — блаженный покой после страстных усилий.

Небо — пояс загубленной жизни моей.

Адский пламень — лишь отблеск угасших страстей.

Омар Хайям.

— Что осталось тебе от всех несчастий?

— Я! «Я», говорю тебе, и этого достаточно!

«Медея» Расин.

1

С края обрыва далеко вокруг она видела расстилавшуюся морскую гладь, внимала мелодичному, неумолчному шуму пенно-прозрачных волн, а позади нее — лесистая стена горы. Могучая триада — Солнце, Земля и Вода окружали ее, и сама она под стать им. Малиновая одежда шла к ее темно-каштановым волосам и золотистому огню смелых глаз.

В разгар летнего дня душно от ароматов множества кустов и трав. В небе в свободно-широком парении кружилась большая птица — коршун, и Медея, перевернувшись на спину, не слушая больше шум волн, смотрела на высоко-парящую птицу — она летала, будто кружилась песня на высоких нотах.

Медея будто сама вместе с птицей неслась в воздухе — такая порывистая смелость выражалась на ее решительном, твердом лице, — и в то же время она любила землю, которую всем телом ощущала под собой.

Она знала о священной простоте мира, над которым владычествует Великая Богиня-Мать. Хранительница преданий рода Анхи часто рассказывала Медее о прошлых временах, когда люди чтили Богиню, и потому среди них царили мир и порядок. Но с течением времени люди начали забывать веления и заветы Матери и, отвернувшись от нее, начали поклоняться ее детям — мужским божествам, и жизнь их стала враждебной себе и друг другу, бессмысленно-короткой. Особенно люди юга и запада издавна начали жить так… Бабушка Анхи хрипловатым голосом говорила древние предания, огонь очага озарял ее иссохшее до костей лицо, и Медея с любовью всматривалась в нее, внимая. Она чувствовала родственную приязнь ко всем созданиям, приближенным к Богине.

Медея пока не думала, плохо ли сейчас живется на земле. Колдовская кровь Великой Матери текла в ее жилах, как завет общения с божественной силой; мерцала в глазах солнечным огнем. Неистово-зовущие порывы гнали ее на берега моря и в священные рощи на запретные мужчинам женские обряды. В ночи полнолуний — когда весь мир подчинен воле Богини — женщины, послушные томительным желаниям, уходили в потаенные горные пещеры и лесные поляны, и там рьяно служили своему Великому божеству.

Власть Матери, объединяющей в себе Прошлое, Настоящее и Будущее, Медея чувствовала над каждым биением своего сердца, над каждым вздохом и выдохом, в каждом движении. Ощущала: через нее Богиня властвует над миром людей и богов. Главная жрица рода давно выбрала Медею в свои преемницы.

— Великая Мать зовет тебя, ее воля руководит тобой. Следуй лишь ее желаниям, — говорила она.

Медея настолько ощущала в себе присутствие Богини, что ей порой тесно дышать, тяжело ходить — Богиня смотрела на мир через ее глаза, ее пальцами касалась мира. Медея ощущала это, когда шла по лесной тропинке, срывала травы, вместе с другими служительницами маленького храмика готовила лекарственные напитки. Незаметно проходил день и, вдруг подняв голову, она смотрела в открытую дверь на заходящее за море светило, чей отблеск горел в ее собственных глазах, — смотрела с бьющимся, как бубен, сердцем в предчувствии удивительного, неведомого и прекрасного будущего!

Два дня назад приплыл корабль с западного моря. Торговые люди приплыли сюда из Синопы. Капитан — юноша высокий и худощавый, с голубыми глазами, с очень белой, светлой кожей. Он — родственник царя на своей родине — в Тессалии. Медея почувствовала влечение к Ясону, правда, не больше чем к другим красивым юношам. В праздники Богини она испытывала и более сильные чувственные порывы и привыкла относиться к ним спокойно. Сейчас, больше чем юноша, ее влекла незнакомая западная земля, отплытие в всегда призывно волнующееся море.

Она слушала рассказы Ясона о его многолюдной стране с большими городами и просторными пастбищами. Мореходы-тессалийцы готовились отплыть туда после Летнего Праздника, чтобы уже через полмесяца быть дома.

Медея села на склоне горы и долго смотрела на простор вечереющего неба и моря. Переливающиеся волны отражали яркий теплый закат. Слева, над самой линией горизонта, солнце рассылало острые стрелы своих золотых лучей — красным багрянцем они зажигали облака и отражались в темнеющих волнах, с глухим шумом набегающих на берег.

С высокого берега вспорхнула небольшая серая птица. Медея проводила птицу взглядом, и ее глаза блеснули золотым пламенем. Одним прыжком она вскочила на ноги и легко понеслась по склону горы вниз — там, среди деревьев виднелось небольшое селение. С разбега влетела в хижину, воскликнула:

— Завтра чужеземцы отплывают! Я уплыву вместе с ними!

— С кем? С высоким, долговязым? — ворчливо спросила Анхи, помешивая варево на огне.

— Да!

Бабушка, через руки которой прошли десятки своих и чужих детей, не стала удивляться. Она сама в молодости последовала за своей любовью в соседнее южное племя, жила там, а после смерти мужа даже побывала в Хаттусе, столице хеттского царства. Потом вернулась домой — давным-давно это было. Она лишь проворчала:

— Что уж так? Мало мужчин у нас, чтобы плыть за ними в дальние края?

— Я хочу увидеть дальние земли! Я спросила Богиню, и она одобрила меня!

— Уплыть легко — море и на край света затянет — как потом вернешься…

Встав на цыпочки, выгнув грудь, Медея с силой потянулась. Несмотря на юность, ее на редкость мощная женская стать и сильное лицо с ясными золотистыми глазами всем бросались в глаза, словно огонь в ночи. Вдруг Медея порывисто опустилась на овечью шкуру и, обхватив колени руками, стала глядеть в огонь очага; в его горячем свете лицо у нее — задорное и задумчивое. Бабушка продолжала ворчать:

— Лучше бы этот чужеземец остался у нас. Скажи ему: пусть остается.

— Я не спрашивала его об этом, — думая о другом, отвечала Медея.

Старая женщина неодобрительно покачала головой в такт своим мыслям.

— Эти пришельцы из-за моря не уважают женщин, у них свои боги — мужские боги Разрушения. В роду у них верховодят мужчины, и жить среди них тяжело. Ты совсем забудешь нас, затеряешься на чужбине.

Медея только улыбнулась и покачала головой, не отрывая глаз от огня, и Анхи, поглядев, как уверенно и спокойно сидит внучка, видела ее решимость сделать по своему желанию. Она спросила:

— Ты пробовала его? Водила в священную рощу?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю. Не было времени остаться вдвоем.

Это еще больше не понравилось Анхи. Разве не знают заморские мужи, что женская благосклонность недолга, что они изо всех сил должны добиваться ее!

Медея раскинулась на овечьих шкурах, пальцы рук зарыла, словно ласкаясь, в густой длинный мех, лицо повернула к левому плечу — к огню и к бабушке. Пламенные глаза ее сомкнулись. Она крепко уснула, а Анхи из тайника достала и поставила перед догорающим огнем статуэтку Богини из потемневшего от времени дерева и, как напутствие на счастливую дорогу, затянула долгую песню-заклинание с малопонятными ей самой словами, чей смысл почти утрачен за многие сотни лет повторений.

Утром этот амулет на шнурке она надела на шею внучки.

— Спасет и сохранит тебя Мать! Чти ее!

Медея улыбнулась уверенной улыбкой счастья.

Корабль медленно отплыл от берега. Темно-красные от отвара красящего дуба паруса расправились, подставляясь напору восточного ветра. Вокруг корабля зашумели голубые и синие волны, сверкающая даль моря простерлась во все стороны. Уже к полудню Медее стали не видны родные берега.

Путешественники днем плыли, а на ночь вытаскивали корабль на берег и, выставив стражу, ложились спать. С рассветом снова пускались в плавание.

Медея смотрела на волны, слушала их шум и пение вольно веющих на просторе ветров, вглядывалась в голубые дали. Моряки пошучивали над любовью молодого капитана и чужеземки, а Медея училась говорить на их наречии. Работая веслами, они просили ее спеть им, и она пела все песни, какие знала, и даже некоторые из посвященных Богине гимнов — с напряженным ритмом и резкими грозными выкриками. Порой Медея чувствовала, что эти гимны нельзя здесь петь, но морякам так нравилось слушать и смотреть на нее, что она невольно подчинялась их желанию. В минуты волнения золотой огонь сиял в ее светло-карих глазах.

На пятнадцатый день плавания перед ними в глубине большого залива завиднелся город Иолк. Ясон в зеленом наряде и Медея в малиновой тунике — единственное ее одеяние! — рука в руке стояли возле борта, глядя на приближающиеся пристань и улицы.

С причала Ясон повел любимую в свое жилище возле царского дома. К вечеру к царю Пелию собрались тессалийцы на пир, чтобы шумно отпраздновать возвращение корабля и свадьбу Ясона и Медеи.

От Иолка на север до сияющих снегом вершин Олимпа, между лесистых гор Пинда и морем, простиралась большая плодородная равнина Тессалии, кормящая множество людей, стад и табунов. Медея сразу увидела — эта земля родственна ее родине: здесь такие же мирты, лавры, дубы, все деревья и травы. Медее радостно узнавать их, будто друзей, переселившихся сюда вместе с ней. В Тессалии очень многое такое же, как на ее родной земле, и поэтому она чувствовала себя здесь, как дома, но люди вокруг, наоборот, смотрели на Медею, дивясь: слишком она выделялась мощной женственностью и уверенным превосходством, будто посвященная в тайны неведомые всем другим.

Мать Ясона давно поселилась в горах Пинда — мужчины и женщины живут там в хижинах и пасут стада овец и коров. Она — синеглазая и черноволосая пеласгийка. Раньше жила в Иолке. Царь Эсон влюбился в нее, прожил с ней несколько месяцев, но за независимое поведение быстро возненавидел свою возлюбленную, во время их ссоры только случай спас ее от смерти. Она ушла в горы к своим родственникам, и родила там сына, а когда Ясону исполнилось четыре года, отослала его к Эсону. Царь других детей не имел и был вынужден принять Ясона, как своего сына, и со временем он полюбил его, но к пеласгийке-колдунье продолжал относиться очень враждебно. Даже ее имени слышать не мог.

— Она напугала твоего отца, — рассказывали Ясону городские сплетники, а к этому добавляли, что его мать наложила заклятье на царский род Иолка.

Царь умер, когда Ясону было девять лет. Царем стал его дядя — Пелий. Мальчику было одиноко в царском доме и до своего возмужания он подолгу жил у матери в горах, и очень привязался к ней. Она — глава своего рода, много людей подчиняется ей, как мудрой женщине.

Поэтому вскоре после свадьбы Ясон отправился в горы, чтобы показать Медею своим родственникам-пеласгийцам. Он думал, что мать и Медея понравятся друг другу, ведь обе знают целебные и тайные свойства трав, обе выделяются своей внешностью и силой, но женщины почти ничего не сказали друг другу, кроме первых необходимых слов.

Через несколько дней Ясон и Медея вернулись домой в город. На его вопрос, что она думает о его матери, Медея промолчала, и ее молчание — словно несокрушимое молчание скал, о чье подножие тщетно бьются волны.

Затем они из Иолка поплыли на торговом корабле в Трою и провели там месяц. На следующий год весной вновь отправились на корабле в города на хеттском побережье.

Осенью вернулись в Тессалию, чтобы до следующей весны жить в Иолке.

Медея часто уходила из города, шла в леса, бродила по берегам рек и ручьев, сидела на скалах перед вечно изменчивым ликом моря; смотрела на дальние облака, ночью взирала на колдовскую красоту звезд, и постепенно каждое растение и тропинка, каждая волна и изгиб берега в заливе раскрывали ей только им присущие знания о себе и о мире.

На земле всё — живое. Каждая линия скалы, узор песчинок на камне, кроны деревьев, шумящие в горячем летнем ветре, полны значения. Они — узоры на лике Богини, и беспрерывно рассказывают миру о ней.

Принимая Медею в свой круг, женщины Иолка привели ее к самой старой и почитаемой среди них. Пророчица Дита-Змея жила в пещере на берегу моря. На Медее — лучшее из ее одеяний: красная туника с оранжевой вышивкой, подарок Ясона.

На полу светлой, прогретой солнцем пещеры ползали многочисленные змеи. Медея не боялась змей, а боялась, что наступит на них, и, подобрав подол туники, ступала осторожно.

Возле треножника окруженного пеплом жертвоприношений и курений, сидела на камне женщина: совершенно белые пряди волос, невидящие глаза. Лицо — странно-чуткое и в то же время погруженное в себя, отрешенное, будто заходящий за горы месяц. Женщины почтительно остановились перед ней. Среди них — Адрастея, год назад выбранная главной жрицей Иолка, жена двоюродного брата Ясона, — она сказала пророчице:

— Мы привели тебе новую служительницу — поклонницу нашей Богини.

— Подведите ее, — иссохшими губами шевельнула провидица, произнося слова.

Медея подошла к ней. Женщины затаили дыхание. Сладкозвучный шум волн наполнял тишину пещеры. Слепая чутко ощупала лицо и руки Медеи.

Близко смотреть на провидицу было все равно, что смотреть в лицо старой мудрой змеи; она напоминала Медее бабушку Анхи, и охваченная доверием и приязнью, она без боязни ощущала на себе касания чужих пальцев. Пророчица приложила ладони к ее щекам, задержала пальцы на подбородке и на плечах; потом опустила руки на колени и, еще некоторое время сидела молча, будто всматривалась невидящими глазами в Медею. Наконец, произнесла громким шепотом, словно дивясь:

— Велика твоя сила, дочь Великой Матери! Воистину, ты идешь по земле, как острый плуг…

Отныне слепая Дита стала наставницей Медеи, как и других молодых женщин Иолка. Все местные жители уверяли, что еще на памяти их родителей, Дита жила здесь и уже тогда была столь же старой. Они верили, что, Рожденная Змеей, она вновь станет ею после своей смерти.

Несмотря на суровое зимнее время Дита нередко выходила из пещеры и бродила по берегам залива и окрестным холмам. Она наощупь и по запаху знала все растения, все их свойства, предсказывала людям погоду и успехи тех или иных дел.

В ночь новолуния Медея прошла простой и суровый обряд Посвящения, и женщины Иолка приняли ее в свой тайный круг. Теперь она принимала участие во всех их служениях Богине. Днем на лесной поляне, или ночами вокруг пылающих костров — собирались они на радостные праздники служения Богине. В длящихся часами танцах демонстрировали свою силу и красоту. Танцуя, женщины раскидывали руки, раскачивали бедрами, и в ритме раскачивания возгласы тоски и радости рвались с их губ, как песни!..

Весной царь снова отправил племянника в западные города Хеттии — продать товары и купить новые. Снова Ясон и Медея были вместе на корабле. В середине лета они вернулись, и Пелий послал племянника с посланием к царю Ливии — на северном побережье Африки, рядом с Египтом, расположено это царство. Медея на последнем месяце беременности осталась в Иолке.

Перед отплытием Ясон поднялся в горы повидать мать. Она вышла из хижины, вытирая руки: делала сыр. В потрепанном хитоне из некрашеной шерсти, в грязной овечьей шкуре накинутой на плечи, грудь и спину. Черные волосы, длинные и прямые, как конский хвост, небрежно связаны выцветшей, рваной лентой. Но в этом наряде она выступала, будто с царским венцом на голове. Ни одна знатная горожанка не сравнялась бы с ней! Синие глаза смотрели прямо и пристально. В волосах появились редкие белые пряди, но лицо сияет неувядающей гордой красотой. Обняла и расцеловала Ясона.

— Будь здоров, мой сын!

Он сказал, что пришел проститься: завтра уплывает в Ливию. Она внимательно всматривалась в сына. Глаза их похожи, но взгляд матери — тверже. Словно для невольной защиты она положила руку ему на плечо.

— Плыви, Ясон. Да будет удачным твое плавание!

Они сели возле хижины на траву. Ясон стал рассказывать о делах в городе. Неподалеку от хижин два раба пасли стадо овец и коз. Вокруг — горная свежесть и чистота воздуха, синие и зеленые горы подпирают небо своими вершинами. Ясон чувствовал, как ему хорошо и привольно здесь. Даже дышалось глубже.

Прощаясь с ним, мать сказала:

— Пусть Медея приходит, поживет у меня, я и Харета поможем ей в родах.

В Иолке Ясон передал Медее приглашение матери и добавил:

— Если хочешь, вызови мою мать сюда в город. Она во всем опытная и поможет тебе. Или прими помощь от наших городских родственниц.

На последнее предложение Медея улыбнулась уголком своих темно-красных губ — она терпеть не могла родственников Ясона по отцу; откинув со лба на спину каштановые волосы, забралась к Ясону на колени и, обвив руками его стройную шею, пообещала:

— Когда я стану большой колдуньей, я превращу всех здешних горожанок в лягушек — пусть квакают для моего удовольствия в болоте за городом!

— О да! Ты не выносишь их!

На следующее утро Ясон уплыл выполнять царское поручение.

Через два месяца наступило время родов. Выгнав всех из дома и оставшись одна, Медея разделась и распустила волосы, во тьме комнаты улеглась на травяную постель на полу. Изо всех сил стискивала в руках старую деревянную статуэтку, привезенную с родины. Стертые временем на ней едва различимы женские формы.

Страдая в родах, корчась и извиваясь, вспоминала женщин, беснующихся весенней ночью на праздниках любви, и думала: «К чему рожать, если через несколько десятилетий выросшее дитя все равно умрет?..»

…Она погрузила новорожденного сына в чан с водой и вином, и обмыла его. Со счастьем освобождения и с радостью вглядывалась в полутьме в народившегося из нее человечка; с бьющимся сердцем прижала к своей горячей щеке мягкую, свежую щечку кривящегося в плаче личика…

После рождения сына Медея продолжала часто плавать на корабле с Ясоном — ему большая поддержка от ее уверенности и силы, — а дома активно участвовала в женских обрядах.

Летние празднества соединения с Богиней и Богом. И еще более неистовые ночные таинства — они дают силу и смысл жизни, безвозвратно изменяют душу и тело. Идущие из дебрей тысячелетий древние, сжигающие и возрождающие душу экстазы освобождения. Ни один человек из непосвященных — мужчина или женщина — случайно или непреднамеренно не мог появиться возле диких ночных сборищ; немедленная мучительная смерть ждала его — женщины-менады в бешенстве набрасывались на попадавшихся на их пути людей и животных и раздирали их в клочья. В женщинах бушевала разрушающая и зачинающая сила жизни, они становились ее олицетворением.

В сиянии луны они бегали с факелами по полянам и горам, вдыхали дым положенных на угли семян дурмана, жевали листья вороньего глаза и плюща. Впадая в неистовство, женщины срывали с себя одежды, бросались в дикие танцы; их хриплые и звенящие крики метались, словно языки огня; сильные тела гнулись, будто натянутые луки; они извивались всем телом, как в мучительной смертельной агонии. В экстазе священного безумия их силы — неистощимы, неиссякаемы. Освобождение и неистовое слияние со всем окружающим миром.

В светлой пещере всматриваясь слепыми глазами в лица тех нескольких женщин, которым она хотела передать свой дар предвиденья, Дита говорила:

— Раньше, для проявления дара пророчества я пила кровь зарезанного при жертвоприношении ягненка, но теперь и без крови ясно вижу прошлое и будущее. Слепота открыла мне внутреннее зрение.

Под ее руководством вступая на путь озарений, жрицы тщательно готовили мази и отвары из трав, проводили себя через тайные обряды. Пришел черед и для Медеи.

На священной поляне женщины разожгли костры. Пронзительно светила луна. На фоне темно-синего неба колдовскими черными силуэтами вырисовывались лесные деревья. Медея стояла нагая, с распущенными волосами. Женщины подвели ее к большому дубу и привязали, обведя ее руки вокруг ствола. Медея, не евшая несколько дней и проведшая их в глубине пещеры, жадно выпила поднесенный к губам напиток: вкус множества трав, знакомых и незнакомых, смешался в нем. Питье мгновенно проникло в ее кровь — словно сильным ветром обвеяло ее лицо и тело, и необыкновенно прояснилось сознание… Огни костров то расплывались в багровые пятна, то становились отчетливыми и со зловещей, грозной силой впивались в ее глаза, точно красно-раскаленные железные когти…

По изгибам сильного тела Медеи пронеслись волны дрожи из-за стремительно проясняющегося — внутрь и наружу — сознания. Видения со страшной силой втягивали ее в себя и тут же уносились прочь, бросая опустошенную душу, как обескровленную жертву. В бессилии Медея роняла голову и обвисала на веревках, а когда вновь поднимала голову и открывала глаза, перед ее взглядом широко раскрывались бездны. Она неотвратимо падала в их глубины…

Сейчас она могла пронизать ночь одним взглядом и настичь далеко ушедшее на запад солнце! Теперь она знала о чем перемигиваются звезды в прозрачно-золотой вышине эфира! Могла понять зачем лучи света летят во тьму, а взглянув себе под ноги, она не увидела черной земли — это был провал — цветной и беспрестанно движущийся. Ее голова закружилась — свистящий дурманный вихрь подхватил ее своими обжигающими крыльями… Сильные мучительные судороги начали сотрясать ее — все тело мучительно извивалось, превратившись в единый безмолвный крик боли…

Волна судорог колотила тело — словно змея вытряхивалась из старой кожи. Вдруг всё стихло, и она оцепенела от хлынувшего в нее широкого потока восприятия мира — каждый шорох и запах ночи тысячекратно усилились… Она слышала и видела червяка, сосредоточенно ползущего под травинками возле корней соседнего дерева; видела за чащей кустов перемещения ночных зверьков и их, глядящие на нее, загадочно поблескивающие глаза. Она слышала, как на соседнем холме по лесной чаще бежит, похрюкивая, кабан, и ясно видела то, что видит он перед собой, — она была им и еще множеством существ вокруг в лесу… И вся жизнь созданий мира хлынула в нее, будто вино, заливающее огромно пустой сосуд, — со страшной неудержимостью всё это начало вливаться в нее, заливать ее сознание и кровь, и от безмерной пустоты и безмерной наполненности себя и от чего-то еще, неотвратимо набрасывающегося на нее, в дикой радости мучения она вновь принялась рваться с привязи. Не чувствуя боли от веревок, вырывалась из самой себя — внутри и вокруг нее всё неистово кричало!

Никогда еще она не чувствовала себя и всего окружающего с такой силой!

Земля и небо разъяли ее а части и требовательно втягивали ее в себя — так, разорванный спелый плод пожирает медведь, сухую ветку с треском сжигает огонь… Все переворачивалось и менялось мгновенно… Ночь, день, луна, солнце — все это она сама… Живое дерево притягивало ее к себе и, помогая освобождаться, неслось, раскачиваясь вместе с ней в горячем радостном вихре все поглощавшего движения… Сопротивляясь, окружающий мир отталкивал ее, и тут же с новой силой втягивал в себя, мгновенно выворачивая наизнанку. Звуки и ощущения, которые она всегда предчувствовала, но еще никогда не слышала и не ощущала наяву, теперь свободно-легко врывались в нее… Неистово поющее течение Бытия вливалось в нее со страшной, все увеличивающейся силой водопада — сминая, уничтожая… Изнемогая от борьбы с предсмертным ужасом, она на мгновение вырвалась из уносившего ее вихря, и вокруг нее и ней самой все стихло, как свивающийся в кольца шепот… Снова сверкнули звезды сквозь ветви дуба, а горячие костры полыхали вокруг нее на поляне… но сразу возникла грозная уверенность, что отрава уже вселилась в ее тело, что она стала ее кровью, что сейчас на нее вновь накинется неистовый, бредовый, головокружительный вихрь уничтожения…

Последняя дрожь ужаса и восторга охватывали ее на самом краю падения. И вот Неистовый Зов, пронесся по всему миру и коснулся ее… Со страшной кидающейся быстротой зверя она рванулась к нему в и уже не помнила как, легко разорвав все узы, душа покинула ее и унеслась в мир, приняла в себя все существующие виды и образы. Вихрь безумия или предельно осознанная жизнь заполнили ее. Невероятно уродливый и немыслимо красивый, неиссякаемо искаженный и пронзительно отчетливый мир принял ее в себя…

Граница была перейдена. Посвящение — только начало пути. Дальше каждая посвященная шла своим особым путем преобразования и изменения. Раз за разом видения земных и неземных миров начали открываться Медее. Все больше исчезала грань между ними и ее сознанием. Все ее видения полны неведомых явлений, часто невыразимых словами. Она рассказывала про них Дите. Та слушала ее молча, с тусклыми неподвижными глазами слепой. Но однажды заметила:

— Ты ни разу не видела себя в будущем. Ты не хочешь видеть свою жизнь и смерть.

Медея повела статными плечами, полная пренебрежения к концу, предстоящему ей и ее близким.

— Да, мать моя, мне незачем спрашивать Богиню о том, что и так известно! Ведь я знаю: от рождения до смерти — один шаг.

Медея вышла из пещеры, а Дита — чуткая и неподвижная — осталась сидеть в знойной тишине дня и ровном шуме набегающих на берег волн.

Медея всегда знала — Великая Мать дает жизнь, поэтому она имеет право забрать ее обратно у своего творения. И все же лучше иметь двух-трех детей, и, когда пришло время новых родов, Медея вновь разыскала среди своих вещей деревянную статуэтку, сжала ее в руках, — стискивая зубы, в корчах страданий распростертая в полутьме на земляном полу комнаты.

Освободившись от последа, завернула его в листья лопуха и положила под скамью, чтобы потом зарыть в мать сыру-землю.

Подползла к полосе света из окна, рассматривая и обнюхивая мокрого, покряхтывающего и попискивающего младенца. Чтобы покормить прижала живой комочек к своему голому, тоже влажному от пота и крови, еще не успокоенному телу.

Несколько дней в темноте комнаты отлеживалась в травяных настоях ванн, приводя в порядок тело, возвращая покой душе.

Через год родила еще ребенка. У нее и Ясона стало трое сыновей.

К маленьким детям Медея ласкова, возилась с ними, будто с игривыми зверьками, но от подрастающих сыновей — старшему исполнилось шесть лет — начала отдаляться, передавая на воспитание Ясону и слугам. Он как-то увидел: она стоит, держа на руках двух младших детей, и пристально разглядывает их тельца и лица. Ясон заметил: после этого она стала более спокойно держаться с детьми, будто разглядела нечто в их будущей жизни. У него не хватило смелости и желания спросить: что именно? Ее духовная сила порой пугала его. И это ее пристрастие к ночным экстазам, требующим дикого напряжения и священного безумия…

Однажды Ясон спросил, зачем ей нужно служение Великой Матери. Поутру вернувшись с ночных обрядов, Медея лежала, раскинув руки и ноги, отдыхая. Она протянула перед собой обнаженные руки и, знакомым ему жестом поглаживала их ладонями от локтей к запястьям. Засмеялась легким свободным смехом — смесь силы и грусти в этом смехе — а затем уверенно сказала:

— Это дает мне силу.

— А страх перед смертью?

— Сила сминает страх.

— Разве ты не знаешь страха смерти? Разве Богиня лишает менад страха смерти?

Медея снова засмеялась. Она смеялась редко, и легкий смех ее отличается от низкого и твердого тона голоса.

— Я не вижу перед собой смерти! Мать всего лишь возьмет меня к себе обратно, чтобы, когда нужно, опять послать в мир.

Смерть для нее — очень простое понятие: Богиня дает жизнь, дает и отдых от жизни.

Ясон понял, почему горожане испытывают перед Медеей страх. Ее жилище — рядом с Богиней на вершине мира, — там, куда большинство людей не осмеливается подняться. Поэтому жила в Медее неукротимая сила, подчиняющая себе окружающих, направляющая их взгляды и поступки в ту сторону, куда смотрит и идет она.

Страх и почтение — неотрывные друг от друга! — растекались вокруг нее волнами.

— Колдунья, менада, — говорили и шептались в Иолке. Относились к ней с тем почтением, которое всегда готово развернуться в мстительное глумление, чтобы вновь трусливо сжаться при ответном властном окрике и виде поднятой для удара палки.

Экстатический восторг ночных освобождений! Женщины, бегущие в леса, чтобы освободиться от бремени обыденной жизни, растерзать в клочья попадающихся им на пути животных и людей, предаться неистовым до упаду пляскам. На них нисходило безумие, освященное покровительством и близостью Богини. Они утоляли свою жажду чужой смерти. Они бесились, выпуская на волю подавленные желания, чтобы потом им можно было легче жить обычной повседневной жизнью.

А у мужчин были свои кровопролитные занятия: война и охота. Они убивали друг друга в разных стычках и войнах. Кто больше поубивал своих врагов, того именовали героем, слава деяний которого переживет все будущие времена.

Свирепая и буйная сила Жизни гнала мужчин вновь и вновь убивать друг друга и всё живое. Кровопролитие считалось самым естественным делом, наиболее угодным богам. Что при этом чувствовали женщины, рожавшие и растившие детей, а потом видящие их убитыми, мужчины, конечно, в рассмотрение не принимали.

Медея не замечала мужских богов, уверенная, что они всего лишь слуги Великой Богини и, значит, и ее, Медеи. Богам и мужчинам далеко до женской жестокости и женского милосердия. Женщины беспощаднее мужчин, потому что они лучше знают, что такое жизнь и смерть.

В весеннее полнолуние был растерзан в лесу родственник царя Пелия. Сразу появились рассказы, что менады — среди них и Медея — через девушку, которой молодой красавец клялся в любви, заманили его в лес, и там на юношу вмиг налетел задыхающийся в пляске с бубнами женский хоровод. Женщины с неодолимой силой набросились на него, рвали руками во все стороны; впиваясь зубами, выгрызали клочья мяса; они терзали и рвали его, пока не разъяли на куски кровоточащего мяса; тогда они схватили останки и, потрясая ими, бросились плясать на поляне. Хриплые крики безумия рвались с их губ.

Царь Пелий и знатные горожане не могли наказать женщин, освященных близостью к Богине, и сделали вид, что поверили, что юношу растерзали дикие звери.

На следующий год после этого Пелий умер, и новый царь Иолка — Адраст, сын Пелия — был рад придраться к участию Медеи в расправе над его родичем. Он всегда косо смотрел на Ясона за то, что тот недостаточно активно поддерживал его притязания на власть и ныне, став царем, решил изгнать его с женой и детьми из города: их ждет немедленная казнь, если их увидят в Иолке при свете следующего дня.

Ночью они собрались и ушли, взяв с собой трех рабов. Друзья Ясона пообещали собрать остальные вещи и прислать в Орхомен — там жил приятель Ясона, связанный с ним клятвенными узами гостеприимства. Опечаленные и встревоженные друзья проводили их за пределы города. Старший сын шел, держась за руку отца, второго сына нес раб-нянька, Медея, величественно закутанная в складки темно-малинового плаща, держала на руках трехлетнего малыша.

Ночь они провели в рыбачьей хижине на берег моря, а с рассветом наняли повозку с мулами и через Фермопилы пустились в шестидневное путешествие в Беотию.

Приятель с почетом принял Ясона и его семью.

На другой день после приезда в Орхомен Медея, глядя на спящих детей, сказала:

— Нас посетила беда, а для наших детей — она еще большая.

— Они слишком малы, чтобы сознавать изгнание, — возразили Ясон и хозяин дома.

Но Медея не согласна: маленькие дети падают и ушибаются, быстро забывают эти ушибы, но зато вспоминают их, став взрослыми.

Она накинула темный плащ поверх светло-малинового хитона и с младшим сыном на руках пошла в храм Богини Семелы, чтобы принести жертву и обет. С золотым блеском в глазах предстала перед жрицами. Дочь Солнца и Земли, Служительница Богини стояла перед ними.

Жрицы слышали про приморскую провидицу Диту, к тому же Адрастея через посланца заранее известила их о приезде Медеи. Они приняли ее в свой круг, и вскоре наравне со всеми Медея участвовала в летнем празднике Семелы-Земли.

С раннего вечера собрались они на лесной поляне. Неистовое напряжение всех сил ждало их. Освобождение через бешенство танца, через ослепительный вихрь опустошающего экстаза.

Беснующиеся женщины вонзали ногти и зубы в разорванных младенцев, козлят и ягнят, и их рты были забиты мясом и кровью. Сознание Медеи металось, будто волна, кидающаяся на скалу, словно корабль, несущийся в бурном море.

Божественное исступление раздирало ее на клочки — так тяжелый молот вдребезги разносит сухую кость. Мучительные судороги освобождения. И вот, раскрылись все пределы, мир стал головокружительно беспределен — она растеклась водой, распростерлась небом, размазалась землей, она стала всем, соединенная с Богиней.

На утренней заре пришла в себя: лежала в густых травах на склоне горы. Впереди за равниной и гладью озера наливалось разгорающимся утренним светом небо… Из-за края горизонта брызнули первые лучи… С каждым мгновением ослепительное светило поднималось все выше; золотой поток света заливал мир, небо, воду, землю. У подножия горы, на невидимой отсюда дороге, заскрипели повозки крестьян, везущих овощи на продажу в город, послышался отдаленный шум на улицах Орхомена, но все эти звуки не могли исказить торжественную красоту начала дня — его великолепную чистоту и свежесть.

Медея заложила руки за голову, скрестила ноги; она чувствовала солнечную ласку на своем оголенном, сильном, отдыхающе раскинувшемся теле, ощущала надежную твердую сухость земли, свежесть и упругость стеблей трав. Ее взгляд свободно уносился в прозрачную вышину небес и любовался окружающей ее красотой, хотя она и знала: бездонная бездна окружает обыкновенный мир, озаряемый сияющим солнцем, с землей, полной зелени и голубых потоков вод.

Знала, что вскоре опять настанет ночь, и горячий вихрь безумия пронесется в ее сознании, как ураган со свирепым свистом проносится в ночи. Ослепительный вихрь экстаза ворвется в нее, превращая в один орган зрения, всё шире раскрывающийся навстречу приближению Богини, чья тьма светлее света. Возникнет исступленная ясность мыслей. И хлынут видения…

Одна из преданных поклонниц богини Семелы — Глеоника. Она — жрица критской богини Деметры в городе Элевсине. На пять или шесть лет старше Медеи, у нее две дочки одиннадцати и пятнадцати лет, а семнадцатилетний сын год назад бежал из Элевсина и сейчас живет в Орхомене, ожидая окончания срока своего изгнания за случайное убийство приятеля в ночной драке. Этой весной Глеоника приехала в Орхомен повидать сына. Медея и Глеоника стали подругами, найдя много схожего, почти родственного, друг в друге.

Муж Глеоники был убит десять лет назад. Она горячо его любила и первый год сильно горевала, даже дала обет безбрачия, который впрочем скоро нарушила. Высокая и стройная, она с большим удовольствием несла на себе звание вдовицы, жрицы, свободной женщины. По-прежнему делала вид, что до сих пор помнит мужа, хотя на самом деле давно пережила свою любовь к нему, и нынче отношение ее к мужчинам — насмешливое и снисходительное. Она не придавала значения мужскому главенству в городах и племенах. С гордостью сознавала себя женщиной, матерью. Глеоника считала, что месячные и тяжелые роды — наказание женщинам за то, что они подчинились мужчинам. Она говорила:

— В древности все люди были однополые — все были женщинами; и лишь потом из-за ухудшения мира Богиня разделила человека надвое: у некоторых женщин половые органы видоизменились в мужские. Мужчины — всего лишь побочные отростки от Женщины-прародительницы, поэтому их гнетет постоянное беспокойство, они постоянно ощущают свою неполноценность. Все их дела — жалкая пародия на разрушение и созидание, которыми живем и которые носим в себе мы, женщины!

Осенью Глеоника собралась вместе с сыном вернуться домой и, прощаясь, звала Медею приехать к ней в Элевсин.

Для Медеи и Ясона жизнь в Орхомене была гораздо труднее, чем в Иолке. Из уважаемого царского родственника Ясон в одночасье превратился в бесправного изгнанника. Их положение не могло не тяготить их.

Они прожили в Орхомене год. Весной здесь умер от болезни их младший сын.

Их старший сын разговаривает с кем-то во сне, а, находясь в лесу, слышит неведомые другим голоса.

— Может быть, его посвятить Богу? — спросил Ясон.

— Богиня сама позовет его, когда захочет, — ответила Медея.

Летом они переселились в Фивы — Ясон надеялся, что самый сильный царь Беотии будет рад иметь среди своих приближенных противника царя Адраста.

Фивы — большой город. На вершине холма высился знаменитый царский дворец — он превосходил собой все другие дворцы в Тессалии, Беотии и Пелопонессе.

В Фивах, основанных финикийскими переселенцами, самом богатом и могущественном городе Эллады, Медея и Ясон жили еще более скромно и испытывали нехватку в еде и одежде.

Они перебрались к соседнему царю — начались их скитания по большим и мелким городам в поисках защиты и прибежища. Целые годы скитаний, в которых они потеряли не только смысл своего возвращения в Иолк, но вообще всякий смысл жизни.

Бездействие Ясона приводило Медею в гневное негодование. Она считала, что Ясон должен быть сильнее, чем он оказался на самом деле. В начале их жизни в изгнании ей часто снилось, что в ярости она раздирает Ясона и разбрасывает части его тела в разные стороны, но затем в ней появилось безразличие к нему.

Медея перебиралась из города в город, с одного места на другое, но еще больше и бесприютней, чем блуждание тела по миру, скиталась ее душа.

Молчаливая и спокойная, она занималась хозяйством маленького дома, лечила травами приходивших к ней больных, но ей было тесно в любом доме, в любом городе. Она желала видеть вокруг себя деревья, цветы, горы и море. С радостью она спешила выйти из города и очутиться в лесу или на лугу. Медея не знала одиночества среди сил Великой Богини — моря, гор, деревьев. Здесь все — живое. Она шла по склону горы в звонком пении цикад, всей грудью вдыхала свежий, ароматный воздух. Солнечным днем горячий ветер веял навстречу ей, гладил без устали лицо, сильное тело под тонкой тканью светло-серого наряда, вышитого желтыми и красными цветами; он раскачивал густо-цветущие метелки трав, и во внезапном озарении она видела, что цветы шалфея — это светло-фиолетовый, просвечивающий огонь на ветру! Траву пронизывал зеленый огонь, а море и небо — синий огонь, и весь мир таял и сгорал при каждом ее шаге, в каждое мгновение своего существования.

Она шла дальше, босыми ногами ощущала нагретую сухую землю, покалывание жестких трав, вдыхала ароматы цветов и закрывала глаза, обожженные священной красотой неба, земли и моря.

Но настоящая реальность приходила к Медее ночью. Грозная ясность мыслей наполняла ее. Причудливые видения — грезы ее души — возникали перед ней. Переход за все пределы в многогранные формы бытия. Освобождение от плена земной жизни, тисков тела, священное единство со всем миром… Но утром ее ждали душевное опустошение и бессилие усталого, точно выпотрошенного тела. Приходилось снова возвращаться к обычной жизни.

Но тем больше Медея жаждала новых неистовств. Она привыкла к сильным экстазам и беснованиям. Богиня сама полна безмерной ярости, и передала стремление к этому своим созданиям: мужчинам и женщинам.

Левкополоя, убившая сына, и в невыносимой жажде иной жизни кинувшаяся с обрыва в морские волны. Геракл, безумствовавший столь часто и яростно. Аполлон и другие боги и герои в припадках исступления разрушающие всё вокруг себя — люди и боги, обезумевшие от дыхания рока!

Все они стояли лицом к лицу с Великой Богиней. Все они были ее порождения и ее рабы. Жестокость Матери, дающей жизнь, чтобы забрать ее обратно. Не защитят от ее Всесилья бесконечные резни, в которые бросаются мужчины, бесясь от неизбежности своей смерти, от бесполезности своей храбрости! Не защитят от всесилья Матери ничьи мольбы и крики отчаяния!

У Великой Матери так много созданий, что она расточает их жизни с безмерной легкостью. Но ее истинный лик полон блаженством Вечности. И ее жестокость лишь проявление ее Силы.

Люди, бегущие по зову крови в леса, чтобы в неистовых танцах и исступленных порывах приблизиться к Богине. Борьба за жизнь против жизни. Никакого сочувствия к себе и к другим в этой борьбе.

Медея чувствовала в такие дни полный разрыв со всем окружающим. Прозрение тяжелой легкостью наполняло ее тело, пылало в голове, ослепляло глаза, давая им иное зрение. В душе рождались чувства, которые она не знала раньше. Безудержно-дикий порыв освобождения мучительно скручивал сознание по суживающимся кругам, пока не вспыхивал свет тьмы, и неведомые образы начинали говорить внимающей им душе, наконец раскинувшейся, как ночь или море, без конца и края.

И Медея то внимала видениям своей души, то жила в ожидании их, не слыша и не видя окружающих людей, освобожденная от всего внешнего. Она постоянно чувствовала близость божественного безумия, подступающую силу озарения, когда она становилась глазами Богини. Днем и ночью чувствовала себя пустым кувшином, в который вот-вот в разгар жары бурным потоком хлынет обжигающе прохладная вода прозрения.

— Не предавай саму себя! — днем и ночью твердил ей голос Богини, и Медея отвечала:

— Это единственное, что у меня осталось. Я не предам.

Поглощенность собой Медеи и бездействие Ясона провоцировали жизнь все сильнее зажимать их, стискивая в своих когтях. Постепенно и очень безразлично Медея поняла, что ошиблась в том, что соединила свою жизнь с Ясоном. Теперь она не могла понять, почему выбрала именно его своим спутником в Элладу. Сейчас высокий рост и худое тело Ясона казались ей признаком душевной слабости. Даже голубизна его глаз теперь выглядела бледной, словно поблекшей. На его лице отразились все страдания от затянувшихся скитаний. Он устал от отсутствия сильных желаний, мучился из-за того, что лишен плаванья по морю на кораблях.

Ясон никогда не заговаривал с Медеей об их прошлой и настоящей жизни. Между ними уже давно не стало дружественных отношений. И, оглядываясь на прошлое, терзаясь, Медея не могла понять, почему именно так сложилось всё: ее нынешнее равнодушие и безразличие ко всему, странная оцепенелость души.

Она спрашивала себя: «Почему жизнь с Ясоном лишила меня силы?» И отвечала: «Я стала соучастницей преступления — убийства Любви. Наверно, любовь к Ясону умерла во мне, еще во время, когда с Колхиды мы плыли на корабле, полном шутящих или завидующих моряков; она иссякла еще в первый год нашей жизни в Иолке… Любовь умирает от чужих любопытных глаз и касаний чужих тел, от рождения детей, от родни, друзей, ежедневных разговоров. Сейчас мне не нужна его любовь и забота, мне нужна лишь непрерывная свобода одиночества, постоянное погружение в себя, в котором я чувствую близость Богини-Матери. Она — Мать Мира — требует от всех и от меня только свободы и постоянного освобождения. Жить с людьми это хуже, чем жить с животными. Мне не нужна больше любовь людей. Можно любить море, траву. Людей невозможно любить!»

Окружающая жизнь стала помехой. Медея говорила:

— Жизнь мешает мне жить.

Жизнь, в которой дети и люди вокруг стали лишь спутниками несчастья.

Медея устала таскать тело и душу, возросшую в нем. Она блуждала, как в поисках блаженной и потерянной земли, в которой правит Богиня, стремилась туда, где она ясно ощутит на себе взгляд Великой Матери, на своей голове — ее руку, протянутую в дар за служение ей.

2

На шестой год скитаний в своем бегстве и падении вниз они оказались в Коринфе, расположенном на Истмийском перешейке в Пелопоннесе. Южнее Коринфа находились города Арголиды: Микены, Тиринф, Аргос. Мощные стены и крепости защищали эти города от нападений хеттов и морских пиратов, но сама Ахайя, населенная голубоглазыми и светловолосыми людьми и разоренная внутренними и внешними войнами, находилась в глубоком упадке, и поэтому вскоре хлынут на нее с севера толпы жестоких завоевателей, сметая весь прежний уклад жизни.

В день появления Ясона и Медеи во дворце невысокий и плюгавенький царек Коринфа большими шагами ходил взад-вперед по комнате. Он пристегнул к плечам мантию, и края ее, развеваясь, метались вслед за ним, как крылья летучей мыши. Огромная злоба душила Главка из-за набега царя городка Трезены на коринфские владения. Сегодня утром этот царек прислал посланца с объяснением, что сделал это случайно в пылу охоты, но захваченных коров и быков не вернул. О, Великий Посейдон! Разрази этого грабителя сверху донизу! И Главк схватился обеими руками за собственное горло, как если бы это была глотка Креонта! Жгучая злоба давила и мяла его. Запустил схваченным со стола кувшином в раба, всунувшегося в двери, сорвавшимся на злобный писк голосом крикнул:

— Вернулись ли с охоты Орантес и Фаонт?!

— Вернулись! — поспешил доложить раб. — И в тронной комнате ждут тебя, царь!

Отворилась другая дверь, и к Главку подошел его сынок — мальчик лет одиннадцати. Он был выряжен в специально для него выкованное вооружение: маленький нагрудный доспех, бронзовые наколенники, боевой позолоченный пояс, маленький меч с большим изумрудом на рукоятке. Сынок-наследник выступал с воинственно-напыщенным видом, с деланно «взрослым» хмурым лицом, но вдруг, по-детски просияв, показал отцу миниатюрный топорик.

— Фаонт мне подарил! Он хотел мне дать еще и охотничий нож, но я сказал, что у меня уже есть! — С гордостью заявил маленький вояка и, вновь нахмурив бровки, начал размахивать топориком, рассекая воздух. — Я теперь этим топориком пойду курам головы рубить! А, когда вырасту, я всем своим врагам головы поотрубаю!

Настроение Главка улучшилось. Он потрепал воинственное чадо по плечу.

— Молодец, сынок! Так и надо делать, — наставительно сказал он, а затем поинтересовался: — Кто еще в зале ждет моего выхода?

С большим презрением ко всяким нищим просителям-попрошайкам Наследник ответил:

— Изгнанники из Тессалии дожидаются тебя, отец! Я видел: с ними мальчик моего возраста и другой — старше меня.

Боковая дверца вновь открылась, и в комнате появилась новая жена Главка. На юной царице Галатее — розово-лиловое, точно цветок кипрея, одеяние, золоченная повязка стягивает по лбу ее темно-каштановые кудри. Ее маленькие ручки держат букетик из оранжево-золотистых лилий.

К этому времени царек Коринфа немного поуспокоился, приосанился, положил одну руку на голову сына, другую — на плечо жены, и пошел с ними в зал. Искоса поглядывал на свою молоденькую супругу, на ее ножки, движущиеся под тканью платья — ах, плутовка, которая выманивает у него всё больше подарков и нарядов! И он ее ублажает всем этим. Приходится. Ну, это — пока она еще мила ему!

Главк любовался своей красавицей-женкой и в то же время с ехидным пренебрежением думал: «Твоя власть надо мной лишь до первого ребенка, милая! А потом что будет с твоим нежным и милым тельцем? Твои груди и живот обвиснут, лоно и лицо расширятся, ты превратишься в обыкновенный мешок для разведения детей, и меня потянет на других юных и нетронутых красавиц — вон их сколько их среди горожанок и рабынь! Каждую весну нарастают, будто цветы в траве!»

Главк вдруг припомнил, как четыре года назад, после охоты в горах, заночевал в хижине пастуха и очутился наедине с его дочкой — то и другое пастух оставил в полное пользование царя, а сам сбежал от греха подальше и спрятался в пещере, — и как неистово эта дикарка царапалась и вырывалась, пока он не одолел ее! А потом она, всхлипывая, лежала рядом с ним, укрощенная им, испытавшая на себе бойкий напор его мужского тела и мужского члена.

От этого сладкого воспоминания, довольно часто посещающего его, Главк даже причмокнул и на ходу встряхнулся всем телом. Что и говорить, лучше дикарок в постели нет! Ему нравилось насиловать, подчинять своей воле глупых, пищащих и плачущих, слабосильных женщин, при этом он казался себе очень сильным, хотя на самом деле лишь выказывал свое бессильное ничтожество, потому что Главк очень глуп, и духовно и физически слаб.

По правде говоря, подобные воспоминания часто согревают душу Главка, потому что больше ему гордиться-то нечем, кроме разве только рождения сына. Он не имеет никаких ратных подвигов или государственных заслуг, но народ Коринфа терпит слабую и трусливую власть Главка Плюгавого, потому что еще не пришел в себя после бедствий, обрушившихся на него в период царствования прошлого царя Миртила Свирепого. «Вот уж был царь, так царь, не чета нынешнему!» — говорили горожане друг другу.

Тут они подошли к широко открытым, изукрашенным позолоченными узорами дверям, и Главк, суетливо ускорив шаги, двигаясь чуть больше чем нужно, поспешно переступил порог, вошел в вытянутую по длине комнату и усадил себя на трон — простое каменное возвышение со спинкой. Наследник и жена сели по бокам трона на кресла с гнутыми ножками. Эти кресла семьдесят или пятьдесят лет назад путем грабежа добыл царь Микен, а затем через вторые и третьи руки они достались Главку.

Справа у стены стоял ряд юношей и мужчин — приближенные царя. Главк не знал, что почти все они — рьяные заговорщики против него! И Орантес — во главе их.

Невольно пытаясь придать себе величественный вид, ничтожный царек то рукой, то ногой поправлял края мантии, передвигал венец на голове, но распорядитель Гектор, не замечая стараний Главка выглядеть по-царски, довольный своим положением и званием, с бравым видом тут же распахнул дверь в коридор и выкрикнул страже приказ впустить первого гостя.

В зал быстрой поступью вошел видный и сильный юноша, нетерпеливо подступил к трону и встал перед Главком с уверенным видом. Это — царевич Тесей. Два дня назад он поссорился с отцом и братьями и бежал из Трезены в Коринф. Горячее беспокойство словно ворвалось вместе с юношей в зал, качнуло зашептавшуюся толпу ахейцев, удивленно приоткрыло рот мальчику, заставило взволнованно вздохнуть жену Главка — из-под ресниц она едва посмела на краткий и трепетный миг взглянуть на пришельца и тут же вновь потупила взгляд.

Царский сын из Трезены смело-прямо глянул в глаза Главка, по-юношески развязно заговорил:

— Привет тебе, царь Главк! Сила обстоятельств вынудила меня покинуть Родину и поспешить под твою защиту!

Несмотря на юность Тесея и его смелую силу голос его звучал с легкой вкрадчивостью. Он знал, как враждебно настроен Главк к его отцу, и потому рассчитывал на самый теплый прием.

Главк не удержался и, заерзав на троне, с большим удовольствием принялся ругать соседа-грабителя и хвалить Тесея за его ссору с отцом. Юноша, по привычке положив руку на рукоять меча и переминаясь на сильных ногах, держался гордо и свободно. Из-под чащи темных, вьющихся волос поблескивали его яркие, янтарного цвета глаза — так блестит на солнце чешуя змеи, ползущей в травах.

Свою ругательную и хвалебную речь Главк закончил милостиво:

— Принимаю тебя, Тесей, как своего родственника, и во всем окажу тебе мое царское покровительство!

Глаза и лицо юноши просияли от удовольствия — он услышал ожидаемый ответ, и немедленно встал возле трона, присоединившись к ряду придворных. Молодая царица подняла взгляд от пола, но по-прежнему не могла взглянуть в сторону Тесея. От волнения ей даже трудно дышалось, но, конечно, она не смела даже и помыслить о возможности своего общения с трезенским царевичем.

Между тем перед Главком предстали изгнанники из Иолка, просящие о прибежище. Ясон — высокий, но тонкий в талии воин, в бело-красной тунике до колен. В полукруглом вырезе ворота видна его худая длинная шея. Медея стояла рядом — но не вместе с ним! — в светло-малиновом длинном хитоне с каймой желтой полосы по краю подола. Сбоку стояли два их сына, держась за руки. Их внимание сразу привлек коринфский наследник, вооруженный мечом и одетый в броню. Старший мальчик нахмурился, показывая, что ему все равно, но младшему страстно захотелось стать другом этого маленького вояки, хотя бы коснуться его блестящих доспехов! И поэтому сын Главка, подбоченившись, совсем задрал нос кверху и стал небрежно постукивать мечом в ножнах, пока взгляд отца не остановил его, но всем своим высокомерным видом наследник всячески продолжал подчеркивать, насколько его особа недоступна всем другим мальчикам — если не на всем свете, то в Коринфе уж наверняка.

Главк вначале обратил внимание на тессалийца Ясона, потом перевел взгляд на его спутницу, увидел солнечный блеск ее глаз; опять посмотрел на Ясона, на его детей, снова обратил внимание на Медею. Ему уже сказали, что она — Целительница, Менада, и он с невольным и затаенным интересом оглядывал необычную женщину но, встретив властное спокойствие ее взгляда, беспокойно задвигался на своем каменном троне и недовольно свел брови, отводя взгляд.

Между тем Ясон сдержанно, с внутренним и внешним безразличием к тому, как окружающие относятся к его жалкому положению, объяснил, что он и его семья вынуждены жить вне Иолка из-за вражды Адраста.

— Да, я кое-что слышал об этом царе, — небрежно сказал Главк, снова чуть больше, чем нужно, подсуетившись в ответе.

Ясон продолжил говорить о своих горестях. Будто притянутый магнитом, Главк вновь взглянул на Медею и вновь встретил властную прямоту больших женских глаз. Главк невольно опять заёрзал на каменном седалище — слишком уж открыто и прямо смотрит на него эта золотоглазая чужеземка! К тому же его поразило ее величавое достоинство.

Да и всех вокруг тоже поражала мощная и величавая стать Медеи — Служительницы Богини, матери и супруги. Статное и широкое тело, высокая грудь, сильные плечи и бедра, и взгляд — пронизывающий насквозь, будто ее глаза –это острые золотые копья в руках Бога. И стоит она чрезвычайно стройно, без всяких лишних движений, будто статуя.

Втайне чем-то неприятно пораженный, раздосадовано-растерянный перед воплощением мощной Богини — своего антипода, Главк пропустил мимо ушей все слова, что говорил ему Ясон, уловил лишь заканчивающий рассказ фразу:

— И мы направились к тебе, царь Главк, узнав, что ты даешь приют многим, обращающимся к тебе, — горькие слова «гонимым бедой бесприютным скитальцам» Ясон проглотил и не произнес вслух, хотя до этого они хотели сорваться с его губ.

Главк поспешно закивал головой в подтверждение комплимента Ясона, а затем объявил во всеуслышание:

— Своей царской волей я даю приют тебе, Ясон, и твоей семье! — Царек постарался выговорить это как можно громче и выразительней, и после этого величаво напыжился.

Склонив голову, Ясон принялся сдержанно благодарить Главка, мысленно припоминая скольких правителей ему уже приходилось благодарить за предоставляемый приют.

Между тем увешанный оружием мальчик, перестав «не замечать» сыновей изгнанника, теперь откровенно уставился на них, — разглядывал их с презрением, всем своим видом по-детски открыто показывая, насколько они не ровня ему — наследнику царской власти над таким замечательным городом, как Коринф! И потому сейчас он обращает на них свое внимание в первый и последний раз! Досконально разглядев их простую одежду, длинные волосы, потертые сандалии, отметив угрюмую зависть в глазах старшего мальчика и откровенное восхищение и мольбу о дружбе на лице младшего, коринфский царевич даже с трудом удерживал смех от мысли, что никогда не снизойдет до игр с такими нищими попрошайками.

Ясон поблагодарил царя и умолк.

— Живите в доме у Восточной стены: Сострат недавно выехал из него, и дом теперь пустой, занимайте его, — распорядился плюгавый царек. Он все больше приходил в плохое настроение и мелочно выискивал в себе, чем оно вызвано. На Медею он теперь не глядел.

Ясон и Медея поклонились ему. Ясон положил руку на плечо старшего сына, и все вместе они пошли в двери, дети — впереди.

Главк с недобро изменившимся лицом провожал взглядом уходивших и окончательно не скрывал своего внезапного недовольства. Ахейцы переглянулись, молоденькая царица вновь потупилась, а вооруженный мальчик притопнул ногой, приосанился и вскинул голову; несмотря на детский возраст, он очень чутко уловил все оттенки происходившего в зале и невольно захотел своим видом показать отцу: тебе не от чего быть в плохом настроении!

Тесей тоже не придавал никакого значения впечатлению Главка от изгнанников Иолка, стоял и улыбался во все свои яркие глаза и губы. Когда прием закончился, он и его знакомый Фаонт, одно время раньше живший в Трезене, вышли во двор и от полдневной весенней жары укрылись в тени старой галереи. Заговорили о событиях в своих жизнях со дня разлуки в прошлой году. Тесей не скрывал от приятеля свою надежду, что Главк поможет ему занять царский трон в Трезене. Он считал себя наравне со всеми царями на свете! А то и выше.

В свои семнадцать лет Тесей уже много чего успел натворить в родном городе и его окрестностях. Без конца влюблялся в женщин, дрался на мечах с кем попало, убил знатного трезенца, слишком приревновавшего его к своей красавице жене, двух других зарубил в пьяной драке на пиру, а уж более мелких его проделок вообще было не счесть. Царь Креонт — сам большой гуляка, и дерзкие выходки задиристого и безудержно смелого сына то забавляли его, то приводили в бешеную ярость. Отец и сын то шумно мирились, то шумно ссорились. Но в последнее время явное и дерзкое желание Тесея поскорей занять царский трон, начало сильно раздражать Креонта. Два дня назад после охоты во время разделки добычи между ними произошло открытое столкновение. Креонт и два его брата обнажили мечи и напали на зарвавшегося юнца. Тесей отбился от них, вскочил на коня и, спасаясь от погони, помчался в Коринф.

В нетерпеливой безудержности Тесей кидается навстречу каждому попадающемуся на его пути любовному или военному приключению, и без всяких раздумий погружается в них целиком — и душой и телом.

Жизнь у него, точно горячий и яркий бредовый сон.

Для такой жизни он вдоволь украшен с самого рождения. У него –темно-каштановые, с легким золотым отливом, волосы; янтарный, с красными бликами огонь в глазах.

На следующий день он и Медея случайно встретились на рынке. В другое время они, быть может, полюбили бы друг друга. Сильное мужское тело и горячий темперамент Тесея очень подходят к ее женской стати. Тесей всем своим телом чувствовал мощную призывную силу Медеи, но, в отличие от Главка, ничуть не оскорблен и не напуган этим, и испытывал к ней сильное влечение и восхищение. Возможно, их обоих захватила бы сильная страсть, но сейчас их отвлекала друг от друга собственная жизнь, борьба за себя против всех окружающих. И Медея не взглянула на Тесея, проходя мимо него.

Медея и Ясон стали жить в Коринфе так же, как до этого в других местах, — крайне скромно, рассчитывая каждый медяк. Как обычно, они редко заговаривали друг с другом. Медея часто уходила из города и бродила по лесам и полям, чтобы позабыть обо всем, кроме самой себя.

Последние годы она постоянно чувствовала оковы, со всех сторон опутывающие ее. Такое ощущение, что каждый день и час зажимают ее статное тело в тиски. Мучаясь, корчилась угнетаемая со всех сторон душа. Постоянное ощущение, что она живет не так как ей нужно, не там ходит, не на то смотрит. И потому она все время была погружена в себя, постоянно вслушивалась в неясную ноющую боль души, пыталась уловить знак выхода из обступивших ее со всех сторон теснин, чтобы рвануться навстречу Освобождению. И, собирая силы для этого рывка, Медея часто находилась в мучительном душевном и телесном оцепенении. Все люди вокруг нее и все их дела стали для нее всего лишь тем, что МЕШАЕТ. ВСЁ МЕШАЕТ. Она чувствовала разрыв с землей, населенной людьми, мучительное желание освободиться от всего мешающего ей.

Только в священном безумии ночных служений Богине ей было хорошо, но уже около года Медея не участвовала в женских праздниках. Она чувствовала, что не готова к ним — слишком она придавлена к земле тяжким бременем своей жизни.

В суете дней и ночей можно жить много месяцев, пока вновь властно не потянет к обретению своей настоящей сущности и к сокровенному единству с Богиней. Вновь и вновь безудержно бросаться в безумие, чтобы ощутить Единство с миром, дающее силы душе и телу. Божественный экстаз обязательно нахлынет и потрясет душу, как зимний ветер с силой сотрясает дерево с плодами, осыпающимися с веток.

И в ожидании призыва Богини, Медея, босая и с распущенными волосами, бродила целыми днями по окрестностям Коринфа. В грозной ясности души внимала лишь своим видениям. В лесах и полях смотрела на травы, единая с ними — она знала каждое растение, и каждое ответно говорило с ней.

Ночами лежала под нависшим сверканьем небесной бездны — глядела без конца в лицо звездной красоте, и душа таяла в волшебных изменениях. Она растворялась в завораживающем совершенстве мира, где царят Богиня и ее грозные силы.

Пространство загоралось тысячами огней, Медею пронизывали ясность и холод, и она ощущала, как стремительно пустеет кожа ее рук, как они втягиваются в тело, ноги срастаются и удлиняются; все тело вытягивается, одетое в сверкающую чешую, и, теплое от дыхания ночи, с горячим наслаждением извивается по черной коже Земли — быстрой змеей скользит меж трав, впивая щедрые запахи и силу ночи…

Днем неподвижно и пристально смотрела в журчащую и блещущую воду ручья и сама становилась быстрыми струями, обтекающими зеленые берега; она вплеталась в плещущиеся, быстро уносящие ее весело-говорливые волны и нескончаемо долго струилась вдоль трав и скал, уносилась к сверкающей голубизне священного моря…

На земле и в воздухе беспрестанно меняла свои образы, пока окончательно не переставала помнить себя — рассыпалась в искрящиеся брызги искр, как потухающий костер…

Приходя в себя, она с трудом выпутывалась из завораживающей силы превращений и днем или под мерцающим небом ночи возвращалась домой.

Медея приходила в город. Не замечая прохожих, медленно проходила по улицам, входила в комнату, где сидел Ясон. Им нечего было сказать друг другу. Обо они увязли в неясных желаниях, бесцельной, выедающей душу тоске — давно начался разрыв внешнего и внутреннего, и им обоим казалось, что уже негде взять смысл и силы жить дальше. Они обменивались незначительными словами и ложились спать, терзаемые каждый своими мыслями.

Иногда бывали при царском дворе. Главк с безразличным удовольствием сказал своим приближенным про Ясона:

— Он человек конченный — влачит жалкую жизнь, и даже избавиться от нее не может.

Но Медея все больше не нравилась Главку. Даже роскошно-статное, сильное тело чужеземки наглядно показывало ему, что ударить ее ему не так просто, как каких-нибудь девочек-наложниц, переламывающихся пополам от первого тычка. Если же он ударит Медею, то она ударит в ответ, и от ее удара ему станет плохо.

Когда Главк видел Медею, у него искажалось лицо, и коробилось тело под одеждой. При одном ее виде у Главка начинали бегать глаза, дергаться руки и ноги, начинало зудеть-чесаться тело в разных местах. Ему даже смотреть на нее стало трудно — он отворачивался. Плюгавому царьку было очень не по себе, беспокоила навязчивая и неприятная мысль, что эта женщина живет рядом с ним — ее жизнь отрицание его жизни, основы его самого.

Сама Медея с первого взгляда почувствовала презрение к Главку. При встречах с царем ее золотисто-карие глаза, точно тяжелой рукой, били его по лицу.

Ясон никому не делал вреда, кроме самого себя, а от Главка распространялось зло, как вонь от гниющего трупа. Он корчил из себя царя, не имея ни силы, ни ума.

Между Главком и Медеей возникла внутренняя палящая ненависть. Каждому, как оскорбление, как пика в бок, невыносима жизнь другого. Они увидели друг друга, и им теперь не забыть об этом. Теперь, даже разойдись они по краям света, они все равно останутся врагами.

Если странную вялость Ясона Медея могла не замечать, в глубине души понимая, что слишком сильные были у него родители, чтобы ему быть таким же сильным, то плюгавая ничтожность Главка кидалась ей в лицо, как комья жидкой черной грязи, которую все время хочется стереть, существование которой доводит до бешеного раздражения.

Беспощадная ненависть двух антиподов, вдруг очутившихся друг перед другом лицом к лицу. Борьба за сохранение себя не на жизнь, а на смерть. У каждого — беспощадная самозащита, отстаивание своей сути.

Пока еще еле уловимыми намеками Главк начал подбивать окружающих говорить что-нибудь против Медеи. Втайне словно искал кого-нибудь, кто избавил бы его от Медеи — так невыносимо ему стало.

В это же время в течение жизни плюгавого царька — вернее поперек его жизни, — властно вмешался Орантес, сын Дамия, его приближенный и приятель. Полгода назад Орантес и Главк поссорились, затем перед всеми клятвенно примирились, но глухая вражда между ними вновь готова вспыхнуть открыто. Внешне никаких ссор нет, но по городу порхали и ползали слухи, что между царем и сторонниками Орантеса новые нелады, и вот-вот ожидаются новые столкновения.

Главк еще только гадал, не чересчур ли опасен сын Дамия, а заговорщики уже объединились против него и на обнаженных мечах поклялись в верности друг другу и в том, что в шестой день месяца убьют Главка и сделают Орантеса царем.

Фаонт рассказал Тесею о заговоре, и Тесей тоже ввязался в него, совсем не подумав, что будет с ним в случае разоблачения. Он не боялся никаких последствий своих поступков. «Из Трезены я убег, а отсюда, если надо, и подавно удеру». И Тесей, улыбаясь, ждал что будет. Главк с ним был ласков, потому что лелеял план-замысел устроить поход в Трезену и, сковырнув с трона Креонта, посадить Тесея на царство, а взамен взять себе часть трезенских земель; пока же он манил юношу надеждой на женитьбу на одной из своих двух дочек, которых специально растил для устройства таких дружественных союзов.

Окно — будто картина, врезанная в темную стену. В нем — зеленые склоны берегов и голубой, в утреннем блеске, залив. Ясный разгорался день. Ветерок с моря продувал комнату до дверей, раскрытых во двор. Медея сидела перед окном. На ней малиновая туника. Малиновый — любимый цвет ее одежды. У ног ее лежали две ручные овечки; по ночам они спят возле ее ложа.

Две рабыни, пришедшие с рынка, выкладывали из корзин на стол купленную еду. Одна из рабынь приобретена в Трое, еще в то время когда Медея и Ясон, живя в Иолке, всюду плавали на царском корабле.

Со двора к Медее прибежали ее младший сын и соседский мальчик — дети поссорились при подсчете сколько у кого стад, составленных из деревянных коровок и быков. Чтобы дети не наступили на овечек, Медея холодноватым жестом руки отстранила их; продолжала глядеть в окно. Мальчики продолжали жаловаться друг на друга и толкаться. Глаза матери смотрели на синий разлив залива, сильное лицо было спокойно.

Помирившиеся дети снова убежали на солнечный двор — оттуда теперь слышны их веселые голоса. Вошел Ясон. Скрестив руки, прислонился к косяку двери — его голова почти вровень с притолокой; долго смотрел в окно на переливающийся блеск моря, потом, словно вспомнив, зачем пришел, сказал:

— Медея, тебе и детям лучше пока перебраться в горы Тессалии к моей матери.

Медея не взглянула на него и не отвела взгляда от свежей синевы моря. Помолчав, Ясон добавил:

— Я попробую наняться на службу к Микенскому царю. Он собирает воинов для похода.

Медея не смотрела на Ясона, она знала, что на его лице написана усталость и постыдная слабость. Медея сама чувствовала себя так, будто ее руки и ноги увешаны гирями — она не могла сдвинуться, будто стала каменной глыбой. Она вообще сейчас ничего не могла сделать. Она даже не могла сказать Ясону, что лишенному сил не добраться до вершины, потому что обессиленному не нужна высота. Также ей незачем говорить, что жить к его матери она не пойдет. «Лучше бы ты сам ушел в горы, тебе будет лучше жить возле твоей матери».

Они снова погрузились в молчание. Потом Ясон прошел в соседнюю комнату и лег на ложе. Медея ушла из дома на улицу и, вскоре, вышла из города.

На склоне горы легла среди тимьяна и полыни. Слушая голоса своей души, глядела в небо. Только за полдень вспомнила, что со вчерашнего дня ничего не ела. Вернулась в город.

На пыльной улице возле ворот дома на солнцепеке торчали двое воинов, опираясь на копья. Они увидели Медею и уставились на нее, во все глаза следя, как она подходит к ним, и тогда, пристукнув древками копий в твердую землю, объявили:

— Царь Главк требует тебя во дворец, чужеземка!

Едва Медея вошла в небольшую беленую комнату, как Главк, облаченный в узорный наряд и с напыщенно величавым видом сидевший в кресле рядом со столом, спешно заговорил, обращаясь к ней:

— Я вызвал тебя к себе, Медея, чтобы выказать тебе мое царское неудовольствие! До моих царских ушей дошли слухи, Медея, что горожане обвиняют тебя в нашем неурожае: ты-де заколдовала всходы на полях, и потому они посохли на корню, и среди крестьян начался голод и мор, а теперь я, как правитель города, обязан тщательно рассмотреть все причины и следствия обрушившегося на нас бедствия!

Статно стоявшая Медея молчала, будто не слышала ничего. За царским креслом в проеме окна видна гора, поросшая лавром, и Медея смотрела в ту сторону.

Не дождавшись от нее ответа, Главк посмотрел на Гектора, Орантеса и Бисанта, стоявших у дверей, откашлялся, и продолжил свою «речь», усиливая голос, переводя намеки в утверждения.

— Давно до меня доходят разговоры, что ты — колдунья. Люди видели, что ты ночами ходишь кругами вокруг города. Все говорят, что не к добру ты это делаешь! Эвридика — женщина честная и добропорядочная — вчера вечером поклялась мне, что видела тебя в утро первого дня прошлого месяца: ты стояла на хлебном поле и страшными заклинаниями призывала на нашу землю засуху, а на нас вызывала гнев богов, насылая проклятья на наши стада и поля. То же самое подтверждает пастух Никодим и гончар моего дома Полидевкт. Вот, что говорят люди! Отвечай: правда это?

После волшебной ясности общения с лесами и горами Медее невыносимо видеть жалкое, низменное и безумное ничтожество людей. От вида царя и его окружения мучительная тоска разрывала ей душу — так лев, добираясь до сердца жертвы, рвет ее зубами и когтями. Она с отвращением смотрела на плюгавого царька, пораженного проклятьем ничтожества. Ее глаза гневно вспыхнули золотым разящим светом.

— Мне не нужно никого проклинать, вы — люди — своими поступками сами призываете на себя проклятья Матери Земли!

Главка покоробило вкривь и вкось, и он ничего не мог сказать, только злобно уставился на Медею. Смысл разговора уже был не в неурожае, а в беспощадной борьбе двух ненавидящих друг друга врагов. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

Главк откашлялся, приосанился еще больше, словно собирал в себе силы противостоять Колдунье, но Медее ясно видна его явная уязвимость. В ней вспыхнуло наслаждение от сознания своей силы. Главк вжал руки в подлокотники; громко и угрожающе заговорил снова:

— Значит, это ты лишила нас урожая, мор на нас насылаешь, чужеземка! Будто не знаешь — наказание ждет каждого, кто злоумышляет против народа, ибо я поставлен Богами управлять подданными!

— Я не твоя подданная! — оборвала его Медея.

Невысокий и щупленький царь крикнул срывающимся голосом:

— Я дал приют твоему мужу, а не тебе, безумная! Это моя земля! Помни! Отныне я тебя накажу, ибо ты — враг моего города!

Медея вскинула голову, раздувая ноздри.

— Не тебе быть моим врагом! Мне нет равных на земле!

Торжествующая, абсолютная уверенность в этом запылала в ней. Даже погибай она сейчас под ударами топоров, она все равно бы торжествовала: «Мне нет равных! Богиня одарила меня превыше всех!»

— Чужеземка, вражье отродье, мать всех змей, побойся гнева богов! — сипло выкрикивал Главк угрозы. Весь сжался. Присутствие Медеи давило его, как скала камешек.

Бешенство самозащиты охватило Главка. Вцепился в подлокотники кресла, подался вперед, выкрикнул:

— Чужеземка, знай свое место! Отвечай передо мной — царем — за свои злые деяния!

Не слушая, Медея шагнула ближе к нему, с вещей силой произнесла:

— Тебе недолго быть в живых! Твой сын, которым ты так гордишься, тоже недолговечен! Твое семя проклято, и твой род не продлится дальше твоего сына!

Все замерли, а Главк чуть не взвыл от ненависти к Медее, но вместо этого он онемел и оцепенел от потрясения. Ведь она унизила и оскорбила его прилюдно! Втайне он и сам опасался всего, что таит пелена будущего. Злоба и ненависть гнали его тут же заткнуть рот чужеземке, немедленно убить ее, но мощь и твердость Медеи не позволяли ему открыто накинуться на нее. И, сдерживая злобу, вцепившись в подлокотники, он крикнул осипшим голосом:

— Как смеешь ты говорить так перед моим царским лицом?!

Золотой блеск полыхал в глазах Медеи. С торжествующим презрением она сказала:

— Глупец! Ты зря хлопочешь! Богиня сокрушит твой род, размажет тебя босой ногой по полу, как червяка, от тебя и твоего рода ни капли грязи не останется!

Окончательно потрясенный Главк задрожал с головы до ног, упорно и зловеще расширившимися глазами уставился на Медею.

Медея повернулась и спокойно вышла.

Только тогда Главк отнял руки от подлокотников, несколько раз перевел дыхание, приходя в себя, а затем уставился на Гектора — тридцатипятилетнего, высокого, бравого и длинноносого воина. Шерстяная, темно-малинового цвета повязка охватывала массивную, точно котел, голову Гектора по коротко остриженным негустым кудрям. Темным и пристальным взором Главк мгновенно, точно крючком рыбу, притянул к себе Гектора и ему в ухо велел:

— Иди за ней, сейчас же убей ее, Гектор.

Рука воина машинально нашарила рукоять меча на боку.

— Кого? Ее? — готовно уточнил Гектор.

— Не дай ей уйти со двора, Гектор, — негромко сказал правитель, отворачиваясь.- Убей ее как-нибудь, но только убей. Убей ее, убей, — избегая смотреть на помощника, бормотал Главк, почти умоляюще — так больной молит сдвинуть занавес с окна, чтобы солнечные лучи упали ему на лицо; так, пряча глаза, просят о самом главном — о чем думают днем и ночью и ежечасно твердят мысленно; так, на ухо Богу одними губами шепчут заветную мечту.

Гектор весело и энергично кивнул головой и, вынимая меч из ножен, поспешил выйти в двери, в которых недавно скрылась Медея, а Главк, въяве видя исполнение своих желания, крикнул вслед:

— И брось ее тело у ворот, пусть все видят мое наказание колдунье!

Гектор зашагал, а потом побежал по комнатам и коридорам царского дома — прямо к входным дверям, но стоявший там молодой стражник сказал ему, что Медея уже ушла. Гектор оглядел двор с настежь распахнутыми воротами и хотел броситься на улицу, но в это время в ворота с криками повалила толпа коринфян. Во главе ее шли торговцы Агданим и Арадон. Они подошли к Гектору и объявили ему требования горожан.

Гектор выслушал их, зашагал обратно и вместо свежей крови на мече принес Главку известие, что горожане прихлынули к царскому дому, требуя хлеба.

— Дурак! — крикнул мгновенно обозлившийся на него Главк. — За тем, что ли я тебя послал, чтобы ты мне это сказал?! — но затем он невольно обратил внимание на сильный шум, несущийся со двора. — Что это за шум?

Несколько стражников, бряцая вооружением, пробежали мимо открытых дверей по коридору, четверо других вошли в комнату, ожидая приказаний, а вслед за ними вошедший Агданим смело сказал Главку:

— Люди требуют хлеба!

Царек покачал головой, дивясь. Посетовал:

— Бездонное брюхо у народа! Ненадолго ему хватило зерна, что я роздал десять дней назад!

Встал, нашаривая со стола царский жезл и запахивая на себе мантию. Прошел коридором, вышел на крыльцо, с которого недавно сошла Медея. Подождав, пока крики и гомон поутихнут, сказал толпе:

— Зачем это вы пришли ко мне? Идите в храмы и молите богов! — И своим жезлом Главк показал в сторону храма на площади.

— Мы уже молили богов! — дерзко крикнули ему из толпы. — Сам иди молись!

Делая вид, что ничего не слышал, Главк повысил голос, продолжая говорить:

— Колдунья-чужеземка Медея наслала на нас порчу и засуху и грозит нам еще большими бедами: хочет мором извести нас и наших детей. Идите и накажите ее за это! Через ее смерть освободимся от наказания разгневанных Богов! Их праведный гнев пылает на нас за то, что мы дали приют чужеземке, осквернившей и заразившей наш город своим присутствием! Идите, накажите ее, не дайте ей убежать! — указуя рукой в сторону нижних восточных улиц, натравлял дураков Главк.

Неподалеку от него, возле бокового выхода из дворца, рядом со стражником стоял вооруженный царевич — мальчик смеялся, вовсю потешаясь над горожанами, ничуть не боясь, что люди набросятся на него, и, действительно, они не обратили на него внимание. Толпа, обретшая цель, с усиливающимися злобными криками повалила со двора на улицу.

— Они сметут дом колдуньи, — пробормотал Главк.

Он не мог забыть проклятий Медеи, но немного приободрился, приняв убийственные контрмеры. «Когда еще я умру — неизвестно, а тебя я сейчас хочу видеть мертвой», — мысленно сказал он Медее. В это время нему подошел сынок — на перевязи меч, за поясом кинжал. Мальчик покатывался со смеху, держась за бока:

— Колдунью и всю ее семью изведут, — так ведь, папа?

— Изведут, сынок. Незачем ей жить, зловредной колдунье.

И Главк криво заулыбался, глядя вслед спешащей на расправу толпе горожан — ему было очень приятно думать, что сейчас они разделаются с ненавистной чужеземкой. О Ясоне он и не думал. До Ясона ему дела нет.

Медея спешила домой. Безудержная ярость против нынешней своей жизни все сильнее охватывала ее. Душа, мучительно вытягиваясь, рвалась из тесной оболочки, как взбесившиеся кони, неудержимо рвя упряжь, разбивают колесницу. Иссякло все терпение! Духовная и телесная скованность довели ее до бешенства; единственное, о чем она думала: бежать отсюда, избавиться от жизни, ставшей постоянным страданием. Сквозь все тиски настоящего прорваться к себе прошлой — той, которую она сейчас ясно помнила в свете исступленного прозрения. «Бежать отсюда! Мир, который я покидаю, не стоит меня! Даже не оглянусь!»

Усиливающееся стремление к освобождению ощущала она в себе каждое мгновение и при каждом движении. Появилась на дворе дома перед Ясоном и детьми и заявила:

— Мы уходим из Коринфа!

Прошла в комнаты и взяла свой плащ и две туники. Подчиняясь ее указаниям, две рабыни начали складывать в корзинки немногочисленную утварь и еду; лишнее побежали отдать соседям. Ясон вошел в комнату.

— Что ты делаешь? Куда мы пойдем?

— Нужно уходить отсюда, — не оборачиваясь, сказала она.

— Куда? Куда мы еще можем уйти?

Медея стремительно обернулась к нему.

— Это все из-за тебя! Будь ты проклят! Ненавижу тебя и годы, проведенные с тобой!

И перед силой ненависти, брызнувшей из ее глаз и лица, Ясон постыдно отступил. Опустил голову, пробормотал:

— Подожди, надо обсудить куда идти…

— Я ненавижу тебя! И себя за то, что жила эти годы рядом с тобой!

Медея схватилась за грудь, удерживая силу рвущихся, растрачиваемых зря слов, затем резко шагнула во двор — на свет солнца. Повернувшись к открытым дверям, где на пороге встали высокий Ясон и мальчики, сказала:

— Я ухожу. Идите со мной, — велела она сыновьям.

Старший мальчик посмотрел на Ясона и взялся за его руку.

— Мы останемся с отцом.

Медея взглянула на них троих. Теперь в ее глазах не было ненависти, одна золотая, исступленная пристальность Богини. Отвернувшись, она шагнула под тень крыши, подпертой старыми колоннами, направляясь к входу во вторую комнату, чтобы взять узел с одеждой и уйти из дома.

На улице бурно нарастал шум, неприкрытые створки ворот распахнулись — в них с палками, камнями и сжатыми кулаками хлынула толпа. Вмиг люди наполнили двор черным, кишащим месивом, кинулись в дом. Отброшенный к стене, ударенный дубиной по голове и оглушенный, упал Ясон. Люди похватали двух детей и рабов — они и их крики потонули в месиве чужих рук и ног, как мелкие рыбешки в бурлящем вареве котла! Люди били их чем попало, растерзали их тела, по кусочкам разнесли по земле, затем обрушили удары на стены пустых комнат. Раздалось жалобное блеяние двух схваченных овечек.

Медея стояла в легкой тени колонн и навеса. Люди странно не заметили ее, хотя их вытаращенные глаза жадно искали ее — их рты изрыгали крики и вопли, возбужденные руки и ноги дергались и наносили удары куда попало. Они метались по двору, топча растерзанные тела рожденных ею детей. Медея бесчувственно смотрела на все, будто глядела через чужие, а не свои, глаза. Душевные бури столь опустошают, что после них ничто уже не волнует. Всё прошлое уже не имело для нее никакого значения. Ее золотистые глаза любимицы Солнца не знали соленой влаги слез.

Она стояла в таком невозмутимом покое, что выпученные глаза людей не видели ее, а она пронзительно-ясно различала их оголившиеся лица, застывшие в гримасах извергающейся злобы. Она видела жалкое прошлое, настоящее и будущее этих существ. «Вы разойдетесь по домам, продолжите жрать, плодиться, и время от времени вновь будете на кого-нибудь кидаться и убивать. И так всегда. Прокляты вы землею от вашего зарождения».

В ворота вбежали несколько запыхавшихся человек, что-то крича. Раздались вопли, что вторая толпа во главе с Клеомедом потрошит зерновые склады царя. Люди схлынули со двора, кинувшись на звуки грабежа и дележки. Медея не взглянула в последний раз на лежавшего Ясона и окровавленные останки детей и слуг, прошла к воротам — в них с опустевшей улицы испуганно заглядывали две ее рабыни. Потрясенно и с ужасом оглядываясь на дворик с разбросанными, окровавленными телами убитых, девушки поспешили по улице вслед за Медеей, свернули за угол.

Улицы почти пустые, на них царит солнечный свет, не видно попрятавшихся стражников и прохожих. Лишь со стороны царских кладовых слышны сильные крики и шум. Ворота Коринфа открыты. По их бокам два торчавших стражника поглядели на проходивших мимо женщин, но не остановили их, не зная их и не имея приказа задерживать кого-либо.

С расправленными плечами, ни разу не оглянувшись, Медея удалялась от города сначала по дороге, потом свернула на тропку, взбирающуюся среди скал и зарослей в горы. Не оборачиваясь, сказала спешившим за ней рабыням:

— Дальше не ходите за мной, ждите здесь.

Прошла вверх по склону горы, потом углубилась в заросли орешника и лавров. Сосредоточенный, пламенный свет наполнял ее глаза, в небе ответным золотом плавилось солнце.

Спешно шла, продираясь сквозь заросли, пока они не расступились, и она оказалась на песчаном берегу ручья. Одним движением руки распустила узел волос на голове, скинула пояс с туники и, сняв с него нож, шагнула вперед и опустилась на колени. Перед собой немедленно острием лезвия начертила замкнутый круг и, собирая воедино все свои силы, стала вглядываться в поверхность песка, мысленно создавая в замкнутом круге образ Главка, отчетливо рисуя его таким, каким видела сегодня. Все пристальней и напряженней вглядывалась в созданный образ, силой воли удерживая его перед своими, грозящими ему глазами. «Я не дам тебе выйти из моего круга» — прошептали ее побледневшие губы, обращаясь к нему.

Она создавала связь между собой и образом Главка; будто схватив его рукой за горло, не давала ему отвернуться и вырваться из ее тисков, и все сильнее вонзала в него свое внимание. Напряженно задрожало все ее тело, с губ начали срываться невнятные слова, но она уже не слышала их; перед ней быстро сгущалась тьма… накрыла все вокруг… остались лишь она и ее враг — она глядела ему в глаза.

Обеими руками сжала рукоятку ножа и вдруг начала наносить удары по изображению Главка — стремительно и глубоко всаживала в него лезвие.

Наконец отняла руки от рукоятки, оставив нож торчать в круге и, задыхаясь, приходя в себя, вскинула голову, смотря в небо — первый красноватый отблеск заката появился на взбитых в белую пену облаках.

Медея с трудом встала и, пошатываясь, вошла в ручей, чтобы перейти его, но тут же остановилась — стояла, бессильно опустив руки и слегка согнувшись. Ступни ее омывала текучая теплая вода, а глаза глядели в глаза ярко проглянувшим звездам. Ощутила, как на землю навивается вечер — словно нить на кокон шелкопряда. Голова слегка кружилась, сознание то прояснялось, то затуманивалось, как луна в тучах. Будто перед священным безумием темнело в глазах, и терялось ощущение себя. С силой натягивались все чувства, будто тугой огромный лук, сгибаемый могучими руками. Гладь светло-серого, почти белого, неба стремглав прочертили черные полосы изломов и, в зиянии расширяющихся бездн она, наконец, увидела то, что ей необходимо…

В Коринфе стража до вечера усмиряла народный бунт, и ночь накрыла улицы более или менее усмиренные. Воины, посланные Главком, в доме и на дворе среди тел убитых Медею не нашли, лишь привели в царский дом пришедшего в себя после удара по голове, убитого горем Ясона. Куда делась Медея, он сказать не мог, да и вообще от горя потерял дар речи. Он сидел, согнувшись, закрыв лицо руками и полой плаща.

Главк велел с утра разослать по всем направлениям погони за бежавшей колдуньей, и схватить ее до того, как она успеет выйти за пределы его царства. Отдав приказ, Главк милостиво посмотрел на Ясона и сказал ему:

— Мой царский гнев пылает на твою жену, а не на тебя, Ясон. Моя земля не для таких, как она. — Он язвительно улыбнулся над горем Ясона. — Зачем тебе горевать о смерти детей от колдуньи? Ты теперь избавился от нее и ее выродков, я выдам за тебя свою дочь Аталану, и она народит тебе новых детей. Нашел о чем горевать! Иди, Ясон, отдохни в одной из комнат и поймешь утром, как сильно я прав, — похвалил сам себя Главк и проводил милостивым взором уходящего тессалийца.

На самом деле Аталана — это дочь троюродного брата Главка. На эту двадцатилетнюю красавицу года два назад Главк сам зарился, но побоялся нарваться на кровавую вражду со своим братом, знаменитым в Коринфе своей геркулесовой силой.

Главк поднялся с кресла. Ночь настала, и в комнатах и коридорах слуги уже зажигали факелы и светильники. Главк пошел во двор проверить сторожевые посты. К нему присоединился сын: шел рядом с ним, слева, бряцая своим детским вооружением, и весело рассказывал, что сегодня днем он нисколько — ни капельки — не побоялся мятежничающих горожан. Вот станет взрослым, уж он им покажет, как бунтовать! Отец не слушал его, шел приятно озабоченный своими думами.

Проверив посты и поужинав, Главк отвел сына в его спаленку, а затем зашел в спальню своей жены, уже давно спящей. В полутьме набрел на незажженный светильник и зашиб себе ногу о его длинную бронзовую ножку. Зашипел было от боли, но тут же подошел к постели жены и разбудил Галатею. Грубой рукой стал щупать ее живот.

— Ну что, зачала ты ребенка?

— Нет, царь, — стесняясь, прошептала Галатея.

Главк разозлился и пристал к ней, допытываясь, когда же она зачнет от него ребенка.

— Ты уже полгода, как моя жена, и до сих пор ничего в твоем брюхе нет! Мне сыновья-наследники нужны!

Галатея ничего не отвечала. Она вспоминала слова женщин во дворце, говоривших ей, что за последние пять лет от Главка ни две его бывшие жены, ни одна из наложниц не смогли родить детей. Но не могла же она эти слова передать своему сердитому мужу! С невольным вздохом-облегчением она увидела, что Главк выходит из спальни. Тогда Галатея быстро вновь свернулась клубочком на мягкой постели и вновь кинулась в объятья снов. Ей снился царевич Тесей; смеясь, она смотрелась в его огневые глаза, а вокруг них празднично сиял солнечный день… Галатее так дивно сладко спалось на мягкой постели, в полутьме и запахе лилий, в вазе стоявших на столике возле постели. Нежный и страстный запах лилий окутывал ее словно покрывалом.

А Главк по коридору добрел до своей спальни, и, кряхтя, с трепещущим устало сердцем прилег на походную, твердую как сундук, постель. На такой же постели спал его отец, и Главк с детства привык к ложу, неудобному для других. Но прежде чем уснуть, долго ворочался с боку на бок, и пялил глаза в темноту, озлобленный привычной бессонницей — эта стерва ночная привязалась к нему и уже второй год постоянно лишает его полноценного отдыха. Чуть подремлет, а потом вновь вертится в кругу одних и тех же мелких мыслей. Все спят — и люди, и скотина, одному ему — владыке города — покоя нет.

Душа у Главка слепая и глухая, он не мог ощутить Истину и Красоту даже с их маленькой буквы. И живет он, бродя по крохотному дворику своего сознания, не в силах увидеть ничего внешнего за его каменно-высокими заборами и даже не находя в этих своих заграждениях и жуткой тесноте ничего необычного. Не нужны глаза тому, кто живет под землей.

Настало ясное утро. Город встретил его обычной, продажно-покупной жизнью. Плюгавый Главк вместе со своими приближенными вышел из города, на вершине горы перед храмом принес жертву Посейдону, Владыке пресных и небесных вод. На обратном пути он остановился на тропе и со склона горы принялся взирать на свой город и его окрестности.

Царил сияющий солнцем день, дул западный прохладный ветерок, и освежающе чистый воздух растекался по лицам и телам людей.

На Главке — серый хитон, белый плащ: его края большой, резной пряжкой скреплены на правом плече. Он стоял, подбоченившись, отставив одну ногу в сторону. Приближенные тоже молчали, и Главк думал, что они пытаются понять, о чем это он — их царь и владыка — размышляет, глядя вот так на окружающие земли своего царства, но им нипочем не отгадать! И Главк нарочно не двигался с места.

Наконец его родственник Бисант не выдержал молчания и подобострастно обратился к царю:

— Посмотри вот туда, царь: как густо сбились облака над заливом — они обещают хороший дождь назавтра!

Испытывая значительность своего положения, Главк нарочно продлил молчание и неподвижность, потом будто нехотя глянул в сторону облаков, важно-медленно проговорил:

— Наверно боги желают дождями смыть с нашего города следы проклятой колдуньи.

Бисант угодливо засмеялся, остальные улыбнулись, и царь — тоже. Он оперся левой рукой на плечо сына, чтобы идти было удобней, потому что болела стопа, вчера вечером, зашибленная в потемках об ножку высокого светильника. Пошел вниз по тропке. Одиннадцатилетний мальчик горд, что стал опорой отцу, а еще больше тем, что он сын царя, которого все боятся; ну а самое главное то, что когда отец умрет или погибнет в одну из бесчисленных войн, которые ведут между собой местные города, то он сам будет царем! И мальчика уже заранее распирала гордость от предстоящей ему власти.

Из-за своего возраста и некоторого опыта в Главке присутствует постоянный затаенный ужас перед чудовищной силой и жестокостью Жизни, подстерегающей каждого и каждому наносящей разящий удар из засады или открыто бьющей в лоб, и поэтому Главк все время внутренне злобится, в ужасе ощущая как бессильно-ничтожна его власть в окружении враждебных стихий, видя, что он — всего лишь пылинка под ногой Чудовища… Но его сын этого ужаса перед жизнью совсем не чувствует — по младости лет и по характеру, — и сейчас он с упрямым и важным видом шагал рядом с Главком, и на заносчивом лице вооруженного мальчика ясно выражена уверенность: «Я вырасту, Я займу трон и буду царем таким же сильным, как мой отец, Я буду иметь много стад, рабов и жен».

Позади отца и сына по тропе спускалась толпа молодых ахейцев. Впереди шли, скрестив руки на груди, Орантес и Фаонт, за ними — Тесей и другие. Идя за Главком к городу, заговорщики не переглядывались и не перешептывались о готовящемся назавтра событии — лица их были просты и решительны, и все они, чуть откинувшись назад, ступали большими широкими шагами, быстро спускаясь к воротам Коринфа.

В полдень во дворе царского дома принесли в жертву быка и свинью — часть возложили на жертвенное пламя алтаря, остальное стали разделывать для вечернего пира. Вокруг костров с котлами и вертелами весело хлопотали приближенные и слуги. Главк и другие наблюдали за жаркой и варкой мяса. Окровавленный вид убитых животных возбудил царского сына, и мальчик словно опьянел и, вынув меч, напал на гору мяса, тыча ее острием, неосознанно наслаждаясь своей жестокостью.

— Я буду вот так в бою разить врага! — восклицал он и игрушечным мечом рубил и колол тушу свиньи — запыхавшись, весь в поту.

Стоявшие вокруг мужчины — половина из них — заговорщики, — подзадоривали мальчика и невольно бросали на Главка злорадные взгляды, предвкушающие завтрашнюю расправу с ним. Он видел их взгляды, но довольный сегодняшним днем и предстоящим пиром не замечал в них ничего особенного.

Наутро в тронной комнате по условленному знаку Орантеса заговорщики вмиг вытащили мечи и обрушили удары на Главка, стражу и его приближенных — часть их сразу убита. Несколько мечей воткнулись Главку, вскочившему с трона, в спину, несколько — спереди в шею, грудь и живот. Внезапно лишаясь жизни, коринфский царек схватился руками за грудь и прохрипел что-то — его слов или ругательств никто не разобрал, — и, закатив глаза, повалился на спину. Напоследок он треснулся затылком об край каменного сиденья и замертво свалился на пол с расставленными ногами под длинным царским хитоном; голова его уперлась в подножие кресла, шея согнулась, и подбородок тесно уперся в грудь, так что тускнеющими глазами он смотрел прямо перед собой.

Был царь Главк, и нет больше царя Главка.

Заговорщики быстро заперли ворота двора и начали расправляться с оставшимися еще в живых сторонниками Главка. Другие приближенные и стража сразу перешли на их сторону.

Сын Главка — увешанный оружием и доспехами — только что пришел из своей комнаты в тронный зал и тут же увидел, как убивают его отца и родственников. Мальчик убежал в трапезную, залез под стол и с визгом ползал под ним и под скамейками, пытаясь спрятаться. Заговорщиков насмешила ловля сына Главка! Они тыкали мечами, сразу с нескольких сторон доставая мальчика, затем, всхлипывающего и стонущего, вытащили за ногу из-под скамьи, сорвали с него доспехи и распростерли на спине. Фаонт и Лой начали доканчивать царевича ударами мечей — острия, проходя сквозь его тело, даже тыкались в камень пола, но мальчик по-прежнему судорожно всхлипывал. Он лежал на спине, раскинув руки и ноги, с широко раскрытыми глазами.

Солнце светило в прямоугольные широкие окна, и стены, потолок и пол ярко озарены светом.

— Живучий ублюдок, — бормотал Фаонт, — папаша его быстренько копыта откинул, а этот гаденыш, смотри, всё живет…

В это время в окно со двора Лою крикнули, что его друг ранен в стычке у ворот. Лой выбежал из комнаты. Фаонт один остался приканчивать живучее отродье Главка. Невольная гримаса отвращения кривила его свежие розовые губы. Он продолжал острием кинжала нащупывать сердце царского сына. «Вот ведь мерзкий гаденыш! И когда ты подохнешь?!» Фаонт бил кинжалом в левую сторону груди мальчика и даже не подозревал, что его сердце бьется в правой стороне! — такая уж аномалия была у «гаденыша». Фаонту даже надоело мучиться. Он вытер пот со лба, поднялся с колен и повелительным кивком подозвал воина, стоявшего у двери. Указал кровавым острием кинжала на мальчика.

— Срежь ему голову!

Упершись коленями в пол, воин принялся мечом резать горло хрипящему наследнику Главка. Алая кровь полилась сильнее на пол, омывая-пачкая бронзовое лезвие и струйками покидая вздрагивающее тело и голову с широко открытыми, еще живыми, мучительно страдающими глазами. Пальцы рук мальчика шевелились, и вздрагивали ноги. Светлолицый, синеглазый Фаонт стоял над ним, подперев бока руками, и наблюдал, с каким трудом меч воина кромсает шейные позвонки.

— У тебя что меч тупой?! — Воскликнул Фаонт, взглянув на воина, в удивлении подняв светлые брови.

— Ничего подобного! — Ответил воин и, оскорбленный, напряг свои усилия, и, наконец, перерезав искромсанную шею, отделил голову от тельца, стал вытирать меч об нарядную одежду царевича.

Да, мальчик был в некотором роде необыкновенный, но вот несколько минут агонии, и мальчика нет, словно и не было на свете.

В трапезную вошел Тесей и встал возле столба, делившего входной проем на две части. После ночных похождений по дворцовым служанкам Тесей только что проснулся и вышел из своей комнаты.

Воин сделал свое кровавое дело и вышел. Фаонт наклонился и внимательно смотрел на окровавленное тело мальчика, и, наконец-то, уверившись, что сын Главка теперь наверняка отправлен в мир мертвых, распрямился и, от трупа подняв большие, чистейшего голубого цвета, глаза, устремил их на Тесея.

— Ты, что стоишь руки в боки? Тебе было поручено разыскать племянника Главка, ты убил его?

Тесей в легкой усмешке отвел в сторону окон и солнца свои огневые глаза.

— Я не умею резать шеи детям.

— Потому что ты еще дурак ничему не наученный! Не убей мы этого недоноска сейчас, он нас запомнит и, выросши, будет мстить!

— Всех врагов не перебьешь.

— А ты постарайся.

Вместе они не раз стояли плечом к плечу в бою и на охоте, но сейчас глядели друг на друга как незнакомцы, без всякого удовольствия. Только сейчас они разглядели, какие разные у них глаза — небо и огонь.

Фаонт всунул широкий кинжал в ножны и шагнул в раскрытые двухстворчатые двери, спеша идти доложить Орантесу, что о наследнике Главка больше незачем беспокоиться.

Тесей еще поглядел на убитого мальчика, потом походил по комнатам дворца, смотря, что где что делается, затем вышел на двор — там собрались все заговорщики и выясняли: всех ли своих врагов перебили, или остался еще кто в живых?

Убиты несколько родственников Главка, и даже его сестра и племянница, хотя вообще-то женщин заговорщики не сговаривались убивать.

Тело Главка протащили по комнатам и сбросили с крыльца на двор. Схваченных в доме людей, почти всех — кто не связан с царской семьей — на радостях отпустили целенькими. На вечер и ночь победители затеялись устроить большой пир, и им невероятно радостна была предстоящая дележка власти, добра и женщин! Наскоро устроили благодарственную жертву Посейдону и супруге его Деметре.

Тесей не рассчитывал, что теперь, после стычки с Фаонтом, ему что-нибудь перепадет, но вечером пришел на пир, любопытствуя посмотреть, что получат другие. Пир был, как пир: все обжирались жареным мясом, а еще больше пили вина. Шумели и громко говорили.

— Из-за дурака Главка боги наслали на нашу землю недород, теперь мы это исправим, — хвастались соратники по заговору. — Теперь под нашим правлением все пойдет по-иному!

Орантес, не в силах скрыть радости победителя, объявил, что возьмет в жены юную вдову Главка. Но седобородый Аянт строил планы женить его на своей дочке и отговаривал от свежеиспеченной, пусть и красивенькой, вдовы.

— Моя дочь знатного рода, а такого приданого, как у нее, ни у кого нет в Коринфе!

Орантес не соглашался на эту замену, но потом вдруг его осенило.

— Я возьму твою дочь в жены, а Галатею в наложницы!

Аянт полностью одобрил его.

— Так и сделай, чем больше женщин у мужчины, тем ему лучше! — и спьяну прихвастнул: — Сам я ни разу не опозорился в любовном бою! Держа женщину в объятьях, ни разу не оставил ее нетронутой!

Орантес велел слугам:

— Эй, приведите сюда Галатею!

Его приказ поспешил исполнить Бисант — он был очень довольный тем, что уцелел при утренней расправе: ему удалось вовремя сбежать из дворца. Теперь он спешил во всем угодить новому царю. Тут же пошел в женские покои и привел красавицу.

Утром в начале убийств Галатея так испугалась, что убежала в винный погреб и спряталась в пустую бочку. И, сейчас у нее, приведенной на пир, был испуганный вид, но вскоре она поняла, что положение ее не опасное, и приободрилась. С трепетным волнением взглядывала на Тесея, сидевшего напротив нее. Она нежилась под его горячим взглядом, словно под солнцем. Чем дальше продолжался пир, тем чаще Галатея и Тесей смотрели друг на друга. Светло-серые и янтарно-карие глаза соединяли свой блеск то на миг, то на долгую безмолвную паузу. Улучив момент, Тесей шепнул Галатее, что после пира навестит ее.

Подбоченившись и сжимая ладонями бока, Тесей смотрел на то и дело вспыхивающую розовым румянцем Галатею, и глубоко дыша, сверкая глазами, белозубо улыбался. Он уже заранее предчувствовал, как вскоре горячо они будут обниматься и целоваться. Тесея совершенно не тревожило, что Фоантес может узнать об этом. Если понадобится, Тесей схватит в обнимку свою новую возлюбленную и умчит ее на коне из Коринфа. При этом Тесей совершенно не заботился, где и на что они будут жить вдвоем. Весь мир, открывающийся его смелому и жадному взгляду, он считал СВОЕЙ вотчиной, подаренной ему на день рождения и по первому его требованию готовому предоставить ему всю ВЛАСТЬ и ЛЮБОВЬ. Он ничуть не сомневался, что через несколько дней или декад он один, или с помощью друзей и приятелей сковырнет с трона своего папашу — вечно пьяного и страдающего приступами бешеной ярости, — и сам воцарится над Трезеной.

На исходе ночи в сильной радости всех чувств Тесей вышел из пиршественной залы. Сильная радость жизни переполняла его, делала легкой походку и крылатыми все движения. Проходя через передние комнаты, увидел Ясона — одиноко сидел в полутьме, набросив на голову край плаща. Позавчера он собрал останки своих сыновей, всю ночь сидел возле них, вчера утром похоронил. Тесей гораздо моложе Ясона, и чувствует себя очень уверенно перед лицом Богини Жизни. Сев рядом с Ясоном, он сказал, что жалеет о гибели его детей, и стал расспрашивать, что тот будет делать дальше. Удрученному Ясону не нужны чужие утешения и жалость, но все же он был тронут участьем трезенского царевича. Пока они сидели и говорили, в окна и раскрытые двери проник розовый свет зари. Ясон встал, чтобы уйти из Коринфа. Тесей провожал его. Когда вышли за городские ворота он спросил:

— Куда ты пойдешь?

— В Микены.

— Медею будешь искать?

— Не знаю.

Ясон зашагал по дороге на юг, а юноша остался стоять, смотря вслед путнику и на утреннюю панораму гор и холмов.

Еще до полудня прохожие из Коринфа разнесли по окрестностям весть об убийстве царя Главка. Рабыни сказали об этом Медее, и она, в ожидании находившаяся возле ручья, разрушила нарисованный круг — стерла ногой его очертания. Осторожно за кончик рукоятки вытянула нож из песка и сразу опустила его в ручей острием против течения, чтобы вода очистила его. На мелком дне кинжал был виден отчетливо, и кто-нибудь, набредя, присвоит его себе, уже ставший безвредным.

Медея обвела глазами лесистые склоны гор, зеленые заросли, пронизанные светом солнца, льющимся с голубого горячего неба.

Повернувшись, пошла вверх по склону горы. Она не смотрела в сторону Коринфа — цепи семьи, детей, обстоятельств, попытавшиеся связать ее, были навсегда разорваны ею. «Теперь я понимаю, насколько безразличной я была к Ясону, ведь если бы я любила его или ненавидела, я давно бы его убила!» Прошлое отпало с нее, как развязавшийся вьюк сбрасывается с плеч.

Разбудила рабынь, спавших в тени кустарниковых дубков. Втроем перешли на северную сторону горы и, спускаясь вниз, вышли на Мегарскую дорогу, по ней прошли самую узкую часть Истмийского перешейка. Вокруг — скалы, поросшие фисташкой и елями, внизу — голубое море, а по обеим берегам залива — волнистые изгибы гор. Женщины шли весь день, а к ночи поднялись в Геранские горы заночевать.

Когда рабыни заснули, Медея (она не чувствовала ни малейшей усталости, хотя за последние два дня ни на миг не сомкнула глаз) встала с земли и пошла вперед, окутанная непроглядной ночной чернотой и безмолвием. Знакомые запахи трав и деревьев неслись к ней со всех сторон. Такая тьма, что не видны очертания даже ближних деревьев и кустов, лишь слева, далеко внизу — видимо у подножия горы — ярко краснела точка пастушеского костра. Медея долго шла, босыми ногами нащупывая путь среди камней и трав, иногда она протягивала перед собой руки и отводила ветви кустов. Вдруг под ее ступнями оказались одни камни, а лицо и обнаженные руки разом ощутили открывшееся впереди пространство. По сильно повеявшему на просторе, насыщенному соленой влагой воздуху стало ощутимо близкое присутствие моря. Свободный простор чувствовался впереди, и сразу глубже — не то, что в теснинах гор — задышала грудь, взволнованно забилось сердце.

Между скал и густых кустов Медея стала спускаться вниз по склону. Родной шум моря, словно любимый с детства голос матери, звал ее.

Все ближе шум бьющихся о берег волн, и вскоре Медея вышла на край голого уступа — у его подножия плескалось море. Во тьме порой мелькали белопенные верхушки волн — они неустанно накатывали на берег, Медея села перед ними и словно в забытьи долго слушала их голоса, говорившие с ней о многом, потом легла на камень, за солнечный день накопивший жар и теперь щедро источающий его. Она свернулась сильным телом в клубок, вдохнула свой теплый, пахнущий пшеницей, запах, успокаиваясь, забывая все прошлое, погружаясь в сон.

3

Утром проснулась под плеск волн, играющих на просторе в свежем ветерке и в солнечных лучах, и вновь долго смотрела на море и слушала его. Затем поднялась на гору, окликнула искавших ее рабынь. Они спустились на дорогу и вдоль моря, мимо Мегар, дошли до Элевсина. Знойный день царил над землей, жаркий ветер овевал-гладил спеющие колосья ячменя на полях.

Медея не собиралась заходить в город, а намеревалась идти дальше на север — по Беотии и Тессалии. Навстречу ей от ворот Элевсина торжественная процессия горожан двигалась к святилищу Деметры — великой критской богини, покровительницы земледелия. С пеньем и весельем женщины и дети с подношениями и колосьями в руках шли освятить первины урожая.

Возле дороги Медея в старой бордово-малиновой шерстяной тунике стояла статно, в мощном спокойствии. Золотым огнем полны ее глаза. Всем видно: это дочь Солнца и Земли, избранница Богини. И одна из участниц священного шествия подошла к ней и назвала по имени. Медея пристально посмотрела на женщину с жреческой повязкой на голове и узнала в ней Глеонику.

— Медея, идем с нами, — сказала элевсинская жрица.

Шествие направилось к маленькому древнему храму.

После свершения обрядов Глеоника рассказала Медее, что уже шесть лет как она живет в Элевсине, ее сын сейчас на службе у мегарского царя Ниса, а двух своих дочек она сбыла с рук, выдав замуж.

— И теперь я живу одна на свободе, а ты?

— Я свободна.

— А где Ясон?

— Мы расстались.

— А дети? Они живы?

— Нет. Их убили три дня назад, — Медея произнесла эти слова столь спокойно, словно это событие произошло не три дня, а три года назад. Она коротко рассказала о том, что случилось в Коринфе, и добавила: — Я ухожу из Эллады.

— Куда?

— Возвращаюсь домой.

— Пешком?

— Да.

Глеоника помолчала, думая, чем помочь подруге. Сказала:

— Через три дня будет полнолуние — праздник Богини. Проведи его с нами, и я верю: Богиня пошлет тебе силы и помощь на предстоящий путь.

Два дня и две ночи Медея провела наедине с собой — обнаженная и распростертая в кромешной тьме священной пещеры. Когда час настал, и женщины вывели ее наружу, глазам ее открылась необыкновенная, ярко лунная ночь. Здесь в окружении гор и лесов под высокой луной женщины собрались на ночное тайное служение Богине.

Голые, с распущенными волосами они окружили глиняный чан, поставленный перед деревянным изображением Деметры; маленькими золотыми ковшиками они черпали напиток из вина, настоянного на душистых травах и, поднося к губам, впивали в себя пахучую влагу. При свете факелов женщины порой взглядывали друг на друга, но не произносили ни слова. Каждую пригнали сюда скованность повседневной жизни, невозможность осуществления мечты, мания освобождения. Они жевали листья плюща и украшали душистыми венками головы.

Медея стояла неподвижно, почти грозно, и отражения факелов, точно сполохи огня, мелькали в ее больших глазах.

Менады встряхивали волосами, раздували ноздри, словно кобылицы в предвкушении звонко-стремительной вольной скачки. Их дыхание и движение учащались; то у одной, то у другой вырывались бешеные крики. Под удары бубнов нарастало биение сердец, и священное безумие, выпрастывая крылья, кидало тела в исступленный танец.

Восторг экстаза пронизывал их: всё тело — наслаждение и боль! Запрокидывая головы, женщины тянули руки к небу и словно падали в разверзающуюся перед ними бездну.

Им казалось, что чей-то пронзительно голубой взгляд, испепеляющий и неотступный, вбирает в себя каждое их движение; что нечто пронзительно-острое, входит в них, разрезая плоть и раздирая душу, и женщины мучительно и неистово сверху донизу раскрывали себя перед миром. Будто немая и слепая тварь, цепляясь острыми когтями, судорожно пыталась выкарабкаться из тьмы на свет звезд.

Мучение тем мучительнее, что знаешь, что ему будет конец.

Заливая жажду, Медея глотала дурманное, горькое питье. Она ощущала, что душа ее наконец-то вновь вырывается на свободу. Священное безумие, точно ласка Богини, после долгого перерыва коснулось ее и охватывало всё сильнее. Ослепляя и стирая разум в ничто, начали проноситься видения невероятной, немыслимой силы и красоты.

Ослепление. Уничтожение себя. Безжалостное кромсание себя, чтобы заново создаться перед Богиней, растворяясь в ее вечных подобиях. Чередовались тьма уничтожения и палящий вихрь обновления. Огненные звезды проливали свой свет и, ослепляя, давали иное зрение.

Всюду разверзалась бездна, дышащая красным мраком, и Медея без колебаний устремилась в нее. И бездна принимала Медею в себя, как мать свою дочь. Огонь в огне.

Утром пришла в себя — лежала в густых травах на берегу ручья. В жарком ветре сквозили на фоне неба высокие, цветущие стебли кустов. Нежная голубая дымка окутывала долину и горные дали, а с моря все время разносился ласковый, неумолчный плеск волн.

На следующий день провожая Медею в путь, жрицы дали ей черный плащ, почти новые крепкие сандалии и золотой браслет — плату на плавание на корабле в Хеттию. Рабыни умоляли ее взять их с собой, а не оставлять храму Деметры.

— Разве не хочешь ты вернуться на родину? — спросила она уроженку Трои.

— О нет! Я стала другая, и там все другое! Я разделю твой путь, госпожа!

А вторая рабыня даже не знала, где родилась, и своей жизнью считала постоянное присутствие возле хозяйки.

В малиновом хитоне, темном плаще Медея прошла по городку, будто не видя его. Она больше никогда не опустит солнечное золото глаз на людей и их жалкое существование.

Она встала перед морем, измеряя взглядом даль предстоящего пути от всего остающегося на берегу. «Мне все равно, что я потеряла здесь всё, а взамен ничего не получила. Я не жалею. Ведь Богиня дала мне благословение потерь».

Медея отвернулась от гор и долин Эллады и смотрела только на могучий лик моря, в сиянии солнечных отблесков переливающегося всеми оттенками синего, голубого и зеленого. Теперь осталось лишь одно: переплыть море и добраться до Родины. «Я возвращаюсь домой Свободной — без всего!»

Она подошла к небольшому кораблю, готовому отплыть в Смирну. Рядом, у причала без дела торчал бородатый крепкий элевсинец — кормчий, он же капитан суденышка «Мощь Посейдона».

— Ты перевезешь меня через море за этот браслет?

Он посмотрел на браслет и на Медею. Солнечный огонь горел в ее глазах, устремленных поверх него в морскую даль.

— Пожалуй. Кто ты?

— Я служу Богине.

Она с трудом могла говорить, ей больше были не нужны человеческие слова.

— Что? Какой Богине? Нашей Деметре?

— Нет.

— Ты что — жрица хеттской Кибелы, о власти которой всем вокруг известно?

Медея не ответила.

— Ладно, — проворчал капитан, — раз ты жрица, я возьму тебя на корабль.

Вскоре отплыли. За островом Эгиной, при выходе в открытое море Медея вдруг сорвала с шеи шнурок с деревянной статуэткой и швырнула ее в бегущие за бортом голубые волны, словно амулет поведал ей, что ему не нужно возвращение домой. Пусть его примут глубины моря, или вынесет волна на берег.

К вечеру задул сильный ветер, погнал на восток серые пенные валы, высоко вздымающиеся под потемневшим небом.

Медея стояла на корме, рабыни прижались к ее ногам. Буря ее ни капли не беспокоила, она упорно смотрела вперед в сторону Хеттии. Кормчий тоже спокоен, моряки же метались взад-вперед, как муравьи на конце горящей ветки. Поссорившись, они начали драться. Затем они стали указывать на Медею и переговариваться, и, наконец, закричали ей:

— Это ты принесла с собою бурю! Чем ты прогневила своих богов?!

Толпой с угрозами двинулись к ней. Ее не испугали ни их крики, ни их гневные лица. Ее несокрушимость теперь ничто не могло поколебать. Медея лишь презрительно коротко взглянула на них. Внезапный душевный порыв охватил ее, она вскинула руки, как птица взмахивающая крыльями, и морякам показалось, что перед ними появилась огромная черная птица в развеваемых ветром перьях громадно раскинутых крыльев! Сквозь перья просвечивали по совиному огромные, горящие глаза, и хищно разевался загнутый клюв. В смертельном ужасе они попятились к мачте, но тут же от порыва ветра, накренившего корабль, стремительно покатились к левому борту, где их захлестнула волна, хищно похитила двоих из них и бесследно утащила в бушующую водяную бездну. Гнев и ненависть моряков сменились страхом и почтением.

Взмахнув руками, Медея в своем сознании стала птицей — возникло ощущение стремглавного полета среди бурного ветра и облаков… С трудом она вернула себя на корму плывущего корабля…

Молча наблюдавший за всем этим, кормчий увидел, что бунт закончен, и тогда пригрозил зачинщику:

— Эй, Кривоглаз, мегарское отродье, еще раз начнешь панику, я тебя выброшу за борт, пусть тебя там рыбы съедят!

И вновь начал озирать бушующее море. Он сохранял спокойствие, ведь ветер — попутный: быстро гонит кораблик к берегам Хеттии.

Волны бушевали до полуночи. Затем буря стихла. Между уносимыми ветром облаками, из прозрачной черноты неба проглянули острые точки сверкающих звезд.

С рассветом показались горы Хиоса, затем приблизился берег Ахаявы — западной части бывшего Хеттского царства.

Моряки все время поглядывали на Медею. Ее неустрашимость перед бурей и их злобой дивила их, а теперь они даже стали бояться ее, будто в ее образе на корабле присутствует сама Богиня. Они смутно, но сильно ощущали обаяние чужой могучей силы и жаждали излить ей свое поклонение.

Один из моряков подполз на коленях к Медее и, сняв с шеи свой золотой амулет, благоговейно выложил его к ее ногам — будто перед божеством. Медея не взглянула ни на дарителя, ни на дар. Втянув голову в плечи, моряк отполз в сторону, и больше никто не смел подойти к Медее, или взглянуть на нее без почтения. Так что в полдень, когда корабль, обогнув полуостров, причалил в порту Смирны, кормчий при расставании сказал Медее, кивнув на своих матросов, потащивших на берег тяжелые корзины и кувшины.

— Ты могла бы командовать ими не хуже меня.

Не обращая внимания на его слова, Медея ступила на доски сходен и неторопливо пошла на пристань. Кормчий смотрел вслед, и досада на ее невнимание к нему стерла улыбку с его лица и начала донимать его обидой. Ведь как-никак он единственный раз в своей жизни выказал уважение женщине! Правда давно, еще в начале своей семейной жизни, он побаивался своей молоденькой жены — таким загадочным казалось ему это существо, каждодневно держащее его в плену мыслей и в объятьях своих тоненьких ручек. Но с течением лет жена народила пятерых детей, растолстела, стала крайне болтливой, со своими приятельницами целые дни проводя за прялкой и готовкой еды.

У него искренне вырвалась похвала Медее, и, вот, она даже не соизволила заметить этого… Он смотрел, как она в сопровождении рабынь, удаляется по набережной. «Интересно, откуда в ней эти спокойствие и сила? Я-то не страшусь смерти, потому что мне все обрыдло в этой паршивой жизни — дела людей на берегу, жена, дети; только и делаю, что спасаюсь от земли в море… Эх! Что растравлять себя!» Он сплюнул за борт на доски пристани и решительно прошел по опустевшему кораблю в кормовую каюту и там, усевшись поудобнее, взялся за кувшин вина с намерением влить его в себя сколько влезет.

Медея, как и несколько других одиноких путников, присоединилась к большому каравану богатого торговца из Сирии. Несколько дней торговец набирал попутчиков и нанимал стражу, а затем с утра караван в семьдесят человек и рабов, не считая двадцати воинов, выступил в дорогу, тянувшуюся по зеленой равнине между горами Сипил и Тмол. Путь поведет на запад через Сарды, мимо Пессинунта — священной горы Матери Богов, затем через Гордий и реку Сангарий, а там уже близко будет Хаттуса, бывшая столица хеттского царства.

На второй день караван раскинул привал возле реки Герм. Медея пошла по берегу реки, смотрела на гладь речных вод и рощи, ярко зеленеющие под синим солнечным небом. Сорванной веткой волчеягодника провела по песку знак-черту, долго смотрела на него.

Справа низко над водой пролетела птица. Повернув голову, Медея проводила ее взглядом, и в больших глазах ее на мгновение словно пронесся золотой огонь.

Вновь опустила взгляд на знак. Думала о прошлом… Четырнадцать лет прошло, как она покинула родину. Она посмотрела на свои руки. Четырнадцать лет, а руки — пусты! Носком ступни она стерла линию и пошла дальше, по приречному песку оставляя следы босых ног.

На третий день после выхода из Сарды на заднюю часть каравана, где шла Медея, с двух сторон напал большой отряд разбойников.

Отрезанные от основного отряда люди кинулись бежать врассыпную. Конные и пешие разбойники догоняли бегущих, убивали или хватали в плен. В этом бегстве рабыня из Трои потерялась сразу, а вторая держалась за Медею, схватившись за край ее плаща. Спасаясь, они взбежали на вершину холма и по крутому склону покатились вниз, цепляясь за траву и мелкие колючие кусты. У подножия холма спрятались в приречном ущелье, а затем ушли в лес.

Забравшись в густую чащу, они переночевали под могучим орешником, а утром пошли искать дорогу, чтобы по ней догнать караван, но до полудня так и не набрели на большую дорогу и остановились в густых зарослях молодых ив: напиться в ручье и отдохнуть. Затем Медея встала, полная решимости идти дальше. Она знала направление домой и знала, что дойдет туда. Вначале нужно идти по течению Герма, потом — вдоль притока большой реки Сангарий дойти до города Гордия, и далее на север через горы выйти к морю и, вдоль него двигаясь на восток, она обязательно придет на родину. Дней пятнадцать пути.

Шли вдвоем два дня, держась подальше от мелких поселений — люди в них хуже диких зверей и крайне опасны для двух одиноких женщин. На второй день после полудня шли в лесу. Рабыня спешила впереди, беспрестанно оглядываясь во все стороны. Медея двигалась за ней, ее сильному широкому телу не очень легко проходить среди стволов деревьев и густых зарослей. Это удивительно помогло ей. Когда рабыня выскочила на опушку, двое мужчин, неожиданно появившиеся из-за выступа скалы, схватили ее и, с торжествующими криками показывая свою добычу другим людям, выскочившим из засады, потащили вдоль леса к подножию холма — туда спускалась к речке утоптанная тропа, и сквозь заросли были видны хижины небольшого села. Сквозь завесу зеленых ветвей Медея проводила толпу взглядом и свернула в противоположную от села сторону. Не выходя из леса, обошла поселение стороной и вновь направилась на восток.

На следующий день с раннего утра — она опять в пути. Ее сандалии ступали по нехоженой земле между полынью и астрагалами. Края хитона и плаща задевали ветви ладанника, фисташки, волчеягодника и высокого вереска.

Земля, по которой ступала Медея, — земля великого царства. Ныне завоеванное дикими, хлынувшими с востока, племенами, хеттское царство распалось на отдельные части и перестало существовать. И везде по всем окрестным землям настали запустение и вражда. Разрушены Хеттия и Митанни, ослаблен Египет. Всеобщий упадок царит везде. Моря выплескивали гигантские волны на берега, землю потрясали подземные толчки, уничтожалась вся прежняя власть. Тьма небытия надвигалась на разваливающиеся царства, смыкалась над ними, покрывая мраком нового зарождения.

Но имена гор, рек, ручьев, данные уходящими в небытие народами, продолжали жить в шелесте листвы, журчании и блеске воды, голубизне озер, в изгибах скал, в волнистых линиях гор.

И Медея знала их и, словно наяву, видела происходившие здесь издавна события.

Однажды Медея заблудилась. Сколько ни шла вперед среди зарослей и скал, но снова и снова выходила к ущелью большой горы. Наконец, она одолела скалистый гребень горы и спустилась к широкой реке, волнистой линией обмывавшей подножия красных скал.

В приречной долине устроившись на ночлег, Медея утолила голод ягодами, но ела неохотно. Ночью все ее тело горело, и кружилась голова. Утром, проходя по лугу, она почти машинально вырыла из земли укрепляющий и поддерживающий силы корень, сорвала несколько трав и на ходу жевала их.

Слегка кружилась голова. Спотыкались ноги. Что-то стало неладное с ее большим телом. Она чувствовала в себе болезнь. Душа будто вынималась Матерью из тела, как большой меч из ножен. «Я устала от всего; как же мне умереть, чтобы жить заново?»

Бредя наяву, продолжала идти днями и ночами; устав, ложилась в травы, а потом вновь шла, словно охваченная исступленным порывом. Шла, пока не начинала шататься от слабости, тогда снова припадала к всегда приветливой, спокойной силе земли.

Однажды всю ночь лежала на спине, в глубоком забвении смотрела в небо. В нее вливалась сила звезд и земли. Утром поднялась совсем выздоровевшая и не удивилась этому. Ведь она постоянно чувствовала связь между собой и миром — ликом Великой Матери.

Она с новой силой двигалась вперед, проходила по городам и избегала сел. Ясность сознания, данная Богиней, позволяла ей все слышать, все видеть, во время обходить опасности, и она только издали видела людей, а они ее — нет. Она не могла больше жить с ними. Она шла, словно по полностью безлюдному миру.

Видения все чаще посещали ее.

…Сняв сандалии, босыми ногами она ступала по цветущей поляне. Вокруг — разноцветные горы и скалы. С ладони напилась воды из речки, омыла лицо и руки, посмотрела в светло-голубые струи, на колышущуюся завесу молодых ветвей и на лавр, поодаль на пригорке стерегущий вход в южное ущелье, на жаркое синее небо и голубые горы, покрытые знойной дымкой… На священном, прекрасном лике земли и неба все казалось неизменным, но Медея ясно увидела тени прошлого или будущего, проскользнувшие по всему окружающему миру.

…Ночью открыла глаза — все небо пронизано пронзительным сиянием, покрыто скоплениями огромных голубых и белых сфер; затем небо стало морем для невиданных, гигантских животных, а земля внизу растянулась плоско-зеркальным и темным отражением.

День за днем, неторопливо-уверенно ступая, Медея несла свое статное широкое тело по древней земле, и наконец, как грозовые тучи, засинели впереди родные горы. По лесистым склонам она спустилась к большому городу Синопе, и перед ней раскинулась прекрасная голубая даль моря. Вдоль берега она шла еще пять дней до своих родных мест.

На поляне между хижинами и священной рощей женщины сидели вокруг костра, в его тепле греясь от предзимней, легкой прохлады.

Неторопливой, статной поступью, с развернутыми плечами, Медея подошла к женщинам и заговорила на их и своем родном языке. Прямо смотрела им в лица, узнала нескольких, и ее тоже признали. Сказали, что Анхи и некоторых других ее родных уже нет в живых.

Медею повели к новой предводительнице рода. Она — моложе Медеи. По глазам и внешности друг друга сразу поняли: они — соперницы в соревновании за близость к Великой Матери.

Стала жить среди своего племени, снова — жрица. Для Медеи это — возвращение к себе.

Порой брала в свою хижину того или иного мужа, но она безразлично смотрела в их лица и не собиралась их запоминать.

Она стала связью между Матерью и людьми. Через нее Богиня общалась с людьми.

Ее душу до краев наполняла властная уверенность в себе. В величественных храмах природы тайны Матери всегда открыты ей. Неразрывная с природой, это она сияла над миром солнечными лучами, разливалась ночным мраком, плескалась морскими волнами. Цвела на лугу цветами.

Она шла в лес и начинала слышать голоса листьев, пение цветов и облаков. Целые дни и ночи проводила возле моря. Уходила в горы. По виду и запаху отыскивала волшебные, помогающие прозрению, растения. Она ложилась на склон горы, всем телом впитывала ее неимоверную мощь. Ночь расцветала, и исступленный свет священного откровения опьянял раскрытую настежь душу.

К вечеру или утром Медея приходила в себя, и ей даже не нужно было вспоминать, где и кем она была в своих видениях в прошедшую день или ночь. Она была всем.

Она возвращалась в селение. Садилась перед палящим пламенем костра, вдыхала запахи проясняющих сознание трав и предсказывала женщинам и мужчинам их дальнейшую жизнь, а также рассказывала жизнь их предков. Лицо ее было неподвижно, а слова ронялись с губ, будто в засуху капли влаги со скалы. Она смотрела сквозь огонь в неведомые и недостижимые другим дали.

Ее родные и почитатели говорили, что предводительница рода завидует ей, но Медея знала, что это не так. Их силы почти равны. Им незачем завидовать друг другу.

Однажды проходя мимо Главной, сидевшей возле своей хижины, Медея случайно взглянула в ее глаза и мимолетно, без жалости или злорадства смогла предвидеть, когда и отчего та умрет. Главная уловила этот все открывший взгляд Медеи и мгновенно отвернулась, не желая ни с кем делить свои тайны. Когда Медея прошла, Главная, обернувшись, гневно посмотрела ей вслед.

Раз в несколько лет местные женщины паломницами отправлялись пешком на юг в древний город Мелид в Комагене — в издавна знаменитый храм Великой Богини. Медея пришла вместе с ними на праздник Богини, и в древнем грубо-каменном святилище они поклонились изображению Матери.

В храме — присутствие всесокрушающей женской мощи. В древних, основанных самой Богиней, обрядах кровь жертв текла на алтари дымящимся потоком. Мать Мира — извечно свирепая и кровожадно ненасытная, и ее служительницы — столь же беспощадные. В ритуальных беснованиях жрицы убивали детей, мужчин и животных в угоду Властительнице жизни и смерти.

В новолуния и полнолуния они проводили ночные служения. В обретении своей настоящей сути женщины предавались неистовым танцам, соитиям с мужчинами-жертвами, кровавым беснованиям.

В такт ударов бубнов душа Медеи очередной раз высвобождалась и мучительно раздирала обвившие ее путы повседневности — так под ударами топора обнажается от коры ствол дерева, превращаясь в фигуру богини, в заточенное готовое к бою копье. Неистовое выворачивание-высвобождение себя, растягивающееся до сокрушающего взлета все чувств.

Горячий вихрь безумия заполнял ее, будто горели, доставая до небес неба, обжигающе красные языки пламени — они сжигали мир, не оставляя ничего, кроме обнажившегося сознания Богини.

Подступающий священный экстаз восторгом и тоской, неистовым вихрем обжигал жриц — Богиня входила в них! Всё тело — крик наслаждения и боли!

Их задыхающееся дыхание переходило в вопли, повторявшие бешеные порывы чувств, как льющаяся вода повторяет острые изгибы скал.

Исступленное напряжение пронизывало тела одержимых, точно стрела света пронзает тьму пещеры.

Сила экстаза заставляла женщин извиваться и метаться, как диких зверей, выпущенных на свободу. Хохот и воющие вопли рвались с губ. Красная тьма колыхалась перед глазами. Они метались, нанося раны себе и друг другу; с наслаждением резали свое тело и тела жертв; кусали их плоть, жадно пили кровь! Потом падали среди своих жертв и сами лежали, как мертвые.

Через несколько дней Медея вышла за пределы храма, на поляне села в травы и ощутила, как упругими легкими волнами распространяются вокруг волны полдневной тишины и покоя. Они могучими объятьями объяли ее, и душа вплелась в них, освобождаясь от напряжения кровавых ночных обрядов.

Она поднялась, пошла по лугу и с глазами, осыпанными солнечным блеском, внезапно обернулась на чей-то взгляд. Сбоку тропы стройно высился высокий куст аконита — это он глядел на нее светло-синими глазами цветов. И голубые цветы вдруг напомнили ей о Ясоне. Медея почувствовала, что это напоминание не случайно. Вероятно, в этот день или ночь с ним что-то случилось; возможно, он умер. Что ж, в былое время они были достаточно близкими, чтобы и теперь она могла уловить важные события в его жизни. И все же она очень отдалилась от прошлой жизни, и вспоминание о Ясоне было коротким.

Она стояла, смотрела на цветы, лес и горы. Почувствовала, что сама скоро умрет. Этой ночью она услышала зов Матери, зовущий ее к себе. Нужно умереть, сбросить кратковременную оболочку земного бытия.

Не дожидаясь спутниц, Медея зашагала домой на север к морю. Опять одна шла. Жажда вернуться в родную стихию влекла ее вперед, сиянье моря она видела всюду на своем пути.

…Холмы и леса расступились, выводя Медею на побережье. Вдоль всего берега бескрайний синий простор играл-переливался свежо шумящими волнами. Наконец-то! И ее грудь поднялась в счастливо долгом вздохе облегчения.

Священно прекрасное море простиралось до края мира, сладкозвучным шумом и блеском зовя в извечную даль.

Не заходя в село, столкнула лодку в волны и гребла, пока вокруг нее остались лишь бескрайние голубые и синие дали.

И, встав, Медея сделала ритуальный знак поклонения Небу и Морю — двум могучим ликам Матери, — приветствуя их, готовая войти в них и раствориться.

В сиянии моря

«Мир громоздит такие бездны зол!

Их вечный гнет над сердцем так тяжел!»

Но если б ты разрыл их! Сколько чудных,

Сияющих алмазов ты б нашел!

Омар Хайям

1

— Вновь вижу свет Солнца! Какая радость! Ты вылечил меня! Не знаю, как и благодарить — проси, что хочешь! Всё мое — твое! — восклицал карийский пират — мужчина сильного сложения, силач с блестящими голубыми глазами, с кудряво торчащей темно-вьющейся бородой и непоседливыми, широкими движениями рук и ног.

Улыбка скользнула по красивому лицу египтянина Гелиодора.

— Хорошо. Мне нужна твоя благодарность, Ицар. Вскоре нужно захватить корабль, плывущий из Сиракуз в Сидон.

Пират деловито поинтересовался:

— Зачем его захватывать?

— Мне нужен человек, который будет находиться на этом корабле, — ровным голосом сказал Египтянин.

— Судно торговое?

— Да, но на нем может быть охрана.

— Значит, будет славная потасовка! А товар богатый?

Снова легкая улыбка появилась на лице Гелиодора. Он знает, что Ицар Карийский радуется будущей добыче лишь для вида — он обожает всевозможные путешествия и происшествия, и нажива для него — второстепенное дело.

— Наверное.

— Так я получу еще и прибыль? Идет! Возьмусь за это! — довольный воскликнул пират.

Он готов хоть сейчас приступить к захвату корабля, но по совету Гелиодора на следующий же день уплыл в Элевсин — принять посвящение в Мистериях Деметры и Коры.

Египтянин остался хозяином в доме-крепости Ицара, выстроенном на полуострове южнее Галикарнасса — главного города Карии. С башни, возвышающейся на вершине скалистого мыса, высоко и далеко просматривалось море — «радостно сверкающее» по выражению поэта.

Вокруг — синие и зеленые горы, острова и земли, на которых уже несколько тысячелетий живут люди.

Каждый день с раннего утра Гелиодор сидел на краю обрыва над морем. Он приходил сюда по каменистым склонам, заросшим разными кустами, высокой полынью и шалфеем. Целыми днями оставался наедине с собой. Глядел на вечно прекрасное, подвижное лицо моря и бездонную высоту неба.

С окон и из дверей дома тоже всегда открыта взгляду широта морских и небесных просторов. Сам Ицар — человек широкой и сложной души, а не просто бородатый пират-простак. Он вернулся из Элевсина через десять дней, полный красочных видений Мистерий и сцен афинской жизни. Довольный и радостный пригласил Египтянина покататься с ним по заливу, первый вошел в подогнанную рабами лодку с парой весел. Гелиодор — следом за ним.

— Где твои рабы, Гелиодор? — спросил его кариец, берясь за весла.

— У меня их нет, — сказал тот, садясь напротив.

— Как ты можешь жить без рабов?

— Доверяю только себе.

Зная, что Египтянин прав, Ицар Карийский согласно промолчал, отгребая от берега, но, потом, не удержавшись, со смехом заговорил — словоохотливость напала на него от радости бытия.

— Самые верные рабы — самые тупые! Но от этой своей тупости они — так же, как близкие нам люди — подставляют нас под все опасности и гибель, сами того не понимая! О боги! Как коварна любовь и верность наших близких, любящих нас!

Сильными гребками он погнал лодку, и уже скоро в открытом море их окружили голубые волны — с волшебной легкостью, с ласковым шумом они держали на себе лодочку, подталкивали ее, покачивали, точно невесомую скорлупку. Волны — сверкающе чистые, ясноглазые — плескались вокруг, словно в пленительной игре.

Радость бытия заливала мир. И как часть этого мира Ицар с силой греб, наслаждался плещущей игрой волн, любовался Гелиодором, его египетским безбородым лицом. В свои неполные тридцать лет Гелиодор столь утонченно красив, что глаз не оторвешь от каждого его выражения лица, поворота головы, движения, взгляда.

Ицар весело рассмеялся.

— Я вижу, и ты сам Гелиодор, смотришь на меня с удовольствием! Ведь я — твое творение, я заново родился и живу, благодаря тебе!

— Ты выздоровел, потому что твоя жизненная сила не иссякла, — поправил его Египтянин.

Кариец притих, но, помолчав, вновь расхохотался во всё горло.

— Берегись, Гелиодор, я могу поймать тебя на слове и откажусь платить за лечение! Но ты смотришь на меня снисходительно — как на рыбу, которая давно заглотила наживку, и все ее трепыхания и дерганья бесполезны!

Мы знакомы с тобой полтора месяца — в Галикарнассе впервые встретились, и там о тебе ходят самые удивительные рассказы! Кто ты такой, Гелиодор — врач или маг, жрец неведомого бога? При дворе царицы Артемисии мне о тебе рассказывал Аристодор Смирнский — он клялся, что знает тебя!

Египтянин насмешливо произнес:

— Я его знаю, но он меня — нет.

Ицар в одобрительном смехе выставил все свои белые зубы. Он играючи легко греб. Наслаждался силой своих движений, сверкающей красотой шумящих под солнцем волн, скольжением лодочки по голубой глади моря.

Продолжал выспрашивать:

— Неужели правда, что возле Милета ты околдовал разбойников, которые на тебя напали? А что толкуют о правителе Иераполя, которого ты кормил особой едой, и после этого он превратился в орла и улетел в небо? Правда, что через волшебный амулет ты привлек красоту и жизненную удачу сыну Пиксодара? Неужели всё это правда? — восклицал кариец и всё греб веслами, с неиссякаемой силой гоня лодку вперед, чтобы сделав полукруг, пристать к берегу с другой стороны мыса.

Гелиодор не собирался ничего отвечать. Он о себе и не такие выдумки слышал. Привык, что из-за его красоты, искусного врачевания и таинственных занятий люди относятся к нему, как к диковине.

А Ицар и не ждал откровенных признаний от Египтянина, ему казалось, что он находится рядом с каким-то дивным, почти божественным созданием. Он любовался красотой Гелиодора, как любовался красотой неба, зеленью прекрасной земли, бескрайним могуществом моря. Нет ничего прекраснее живого тела, живой травы, живой волны!

Ицар часто любуется картинами мира, поступками и поведением красивых людей. И столь же часто с отвращением относится к безобразному.

Пока не настало время отплытия, он водил своего гостя по всем своим любимым местам полуострова, показывал заливы, потайные пещеры, древние развалины храмов, построенных вероятно еще тысячу лет назад во времена расцвета морской державы царей Крита. Помимо дома возле Галикарнасса у Ицара есть еще дом в Книде, где живет много его родственников по материнской линии.

Однажды он подсел к Гелиодору, сидевшему на большом камне возле моря. Царил слепящий своей красотой день. Они сидели перед красочным простором моря и неба в горячем свете солнца. Чистый свежий ветер ласково трогал их лица, одежды, тела и, вбирая в себя их тепло, уносил с собой вдаль.

Голубое море серебрилось перед ними от солнца, поодаль от берегов оно пересекалось длинными лиловыми полосами, а на горизонте возле острова Коса и полуострова Книда туманилось синевой, сливаясь с волнистыми линиями гор.

Ицар доплел венок из собранных на лугу цветов и забросил его подальше в море — в подарок девам-нереидам, без устали играющим в белопенных волнах.

Некоторое время он слепил свои глаза красотой мира. Глубоко вдыхал в себя морской ветерок. Затем заговорил, и от радостного волнения голос его стал хрипловатым:

— Видишь вокруг, — он широко простер руки — море и землю? Я уверен и через сто, тысячу лет будет то же самое, только что скалы и берега чуть изменят очертания, ну а море всё также прекрасно будет сиять, простираясь во все стороны и дали! Будут в море плавать такие же пираты, как я, и будут грабить свои жертвы — всегда есть и будут те, кто грабит, и те, кого грабят!

— Ты так думаешь? А ты сам в то время будешь жить?

— Кто его знает… наверно, буду, если не совсем я, так часть меня будет существовать. Ведь я связан кровью и мыслями со всеми моими предками вплоть до самого первого моего прародителя, — и все они живут во мне, значит, и через тысячу лет я буду жить в людях или в животных какой-то своей частью.

— А через три тысячи лет?

— То же самое. Смотри — ведь если я зачерпну воды в ручье или в море — она станет отделенной от моря, но все равно остается его частью!

Гелиодор смотрел, как Ицар, склонив голову, жадно смотрел на прозрачно светлую воду на своей ладони, затем кариец нехотя с сожалением разжал пальцы, и капли покинули его ладонь. Он лизнул мокрую ладонь, прижал ее к правой щеке, а потом обтер ею свое лицо. С наслаждением во всю грудь вбирал в себя запах моря, свежее дыхание ветра, только что реявшего над цветущими предосенними лугами Карии и Ионии. Снова заговорил:

— Мне нравятся персы — у них одежды красивые, и Царство персов несравнимо со здешними крохотными землями. Я путешествовал по Персии, жил во всех больших городах Царства — от Сидона до Персеполя. Говорят, новый македонский царь собирает войско, чтобы всё это завоевать.

— А в Египте ты был?

— Несколько лет назад полгода жил в Саисе у своего побратима. Мне нравятся египтяне, а особенно египтянки! Их точеные ручки умеют обнимать, ласкать мужчин. После любовной ночи с такой красавицей, становишься, как выдоенный, пустой. Они своевольны и самолюбивы, как кошки!

— Ты любишь женщин?

— Так считают мои друзья, и я сам! Хотя женщина слишком многое берет из нас — ведь именно она берет мужчину, а не он ее. Поедом нас, бедняг мужчин, женщина съедает, поэтому мы не можем не ненавидеть и не бояться ее! — и Ицар сам рассмеялся своему заключению. Без смущения, откровенно признался: — Чем старше я живу, тем с большим трепетом ложусь меж женских колен: они — наша погибель. Врата в Аид. А ты? Ты любишь женщин?

— Я люблю весь мир. Если вмещаешь в себя все создания мира, то отдельного ничего нет.

— С такой философией можно далеко зайти! А мне нравится Пифагор, его завет «иди своим путем — непроторенным». Я с пятнадцати лет следую этому завету.

Да, Гелиодор, мне нравится любить женщин! Мир женщин слишком сложен для мужчины. Они сохраняют жизнь, во всем осторожничают, как матери человечества, а я уже в тринадцать лет потерял остроту страха перед смертью, потому что уже тогда вдоволь навидался ее.

Мужчинам вообще не следует долго жить. Богиня — я по всему вижу это — устроила так, что мужчинам не к чему заживаться на свете. Если я сам еще живу, так только потому, что срок моей жизни видимо еще не вышел. Мне сейчас — тридцать пять лет. Я с пятнадцати лет из-за бедности нашей семьи взялся за морской промысел. Несколько раз бросал, когда денег много набирал, потом опять принимался. Уже лет двадцать занимаюсь морским разбоем — это занятие для благородных, свободных духом людей! Я плавал всюду — до самой Гипербореи. Где только меня морские волны не носили, кого только я не топил и не грабил! И попадающаяся нам, пиратам, добыча — только малая оплата нашей морской доблести и отваги!

На следующее утро море и небо сияли во все блеске начала дня, когда Ицар Карийский оглядел своих, собравшихся к отплытию моряков — их человек тридцать. С удовольствием смотрел на их лица — чувство дружбы к людям легко охватывало его. Среди них много голубоглазых и светловолосых ионийцев и дорийцев. Трое — иберийцы, уроженцы далекой западной Иберии. Есть жители северной Ливии. Оглядел всю команду, и морщина резко врезалась между его бровями.

— Филемон Однорукий где? И Эреб-канатоходец с Фракийцем куда подевались? Наверно опять его красавчик мальчишка бросился в бега, а он поспешил за ним вдогонку?

Тлеполем, помощник Ицара, смуглый красавец и силач родом из фригийского города Гордия, развел руками, ничего не зная об этой троице, а затем показал на двух массивных молодых мужчин рядом с собой.

— Зато Харикл привел с собой этих молодцов из порта Галикарнасса.

Ицар оглядел новичков, бросил вопрос:

— Откуда вы?

Тлеполем показал на моряка в синем хитоне.

— Этот с Лилибея — ему надо вернуться домой, а денег на проезд нет, вот он и решил с нами отправиться. А его приятель родом из Гелы. Он — плотник и к тому же музыкант, он у нас будет заместо Титана-флейтиста. Но только оба они язык койне не понимают.

— Язык — ерунда! Я в свое время сумел очень быстро понять язык жителей Оловянных островов, когда они хотели прирезать меня!

Сицилиец из Лилибея шагнул вперед и гулко стукнул себя кулаком в крепкую грудь. Коверкая койне, выпалил:

— Мы не подведем тебя, капитан!

— Ладно, скоро проверим вас в деле, — весело пообещал Ицар и хлопнул в ладони. — За работу, ребята! Через два дня отплываем, помогай нам Посейдон-Владыка!

Энергичная подготовка корабля к отплытию длилась несколько дней. У «Славы Кара» — алые паруса, желтой краской окрашены доски палубы и борта. На носу — вызолоченная фигура Богини, точно несущейся над волнами. Ицар любит свой корабль и не жалеет для него украшений.

Он привел Гелиодора на «Славу Кара», показывал и разъяснял, что где. Но Египтянину не в новинку находиться на корабле — он уже много раз плавал на разных судах. И запах смолы привычен ему.

— Моя «Слава» не боится никаких бурь! — хвалился Ицар.

Гемиола — быстрая и маневренная. Длиной свыше двадцати пяти локтей. Пятнадцать пар весел. Два рулевых весла. Два носовых тарана — надводный, и подводный — металлический, прикрепленный к килевой балке.

На бортах над отверстиями для весел развешаны щиты. На главной мачте во время плавания моряки поднимают большой прямоугольный парус, треугольные паруса — на носовой мачте и перед кормовой каютой, которую занимает капитан.

Утром с молитвой к богам отчалили от берега.

Сначала Ицар привел «Славу Кара» в Галикарнасс, чтобы погостить у своих друзей-родственников, но в тот же день, хотя время уже перевалило за полдень, он велел сняться с якоря. Вскоре «Слава Кара» покинула удобный порт Галикарнасса.

Ицар не боится выходить в море даже по вечерам на ночь глядя. Он пояснил Гелиодору, что до Сиракуз плыть не менее двенадцати дней и ночей. Сначала они поплывут мимо островов Спорад к Пелопонессу, а после мыса Тенар гемиола выйдет в открытое море и будет плыть до восточного берега Сицилии.

«Слава Кара» удалялась от Галикарнасса и по заливу Керамик плыла на запад. Навстречу ей солнце щедро рассылало свои золотые лучи на морскую гладь и древние скалистые берега Карии и острова вокруг. Острый таранный нос гемиолы резал пенную, шумящую воду. «Несметных волн веселый рокот» окружал моряков.

С Гелиодором вместе Ицар стоял на возвышении возле кормовой каюты. Сложив на груди руки на груди, он по хозяйски взирал на скалистые берега острова Коса слева и Книдского полуострова справа. С удовольствием ощущал качающуюся палубу под ногами.

На Ицаре — короткий до колен хитон любимого им светло-серого цвета, на груди — широкий разлив ожерелья: бериллы, сапфиры, изумруды, хризолиты.

На Гелиодоре — сирийский, ниже колен темно-голубой хитон с рукавами до локтей, темный широкий плащ. Это его единственная одежда. На левой руке два золотых браслета — не узкие и не широкие. Скорее это не украшения, а денежное средство при необходимости. Он сказал:

— Ицар, я плавал на многих кораблях, больше всего мне нравятся этрусские и финикийские суда.

Кариец согласился с ним.

— Да, эллинские триеры и триремы слишком неуклюжи и громоздки с их множеством поднимающихся и опускающихся весел. Порой этакий корабль выглядит, как жалкая пародия на каракатицу.

— Больше всего красивы и удобны египетские корабли — сплетенные из камышей, с двухногой мачтой, они плывут только под парусом и потому медленны, но зато очень удобны и надежны.

— Во многом согласен с тобой! Египетским ладьям с их плоским дном никакие мели не страшны. На таких кораблях уютно жить. Я люблю паруса, а весла — нет: во время боя они ломаются, как сухие веточки. Но и без весел кораблю не обойтись, да и морякам нужно занятие во время плаванья! — И карийский пират весело расхохотался. Затем показал на своих, бодро гребущих моряков. — У меня на корабле — только свободные люди, рабов на веслах не держу. От этого команда сильнее и боевитее. Мы все на «Славе», как одна команда или семья. Эй, Синопец! — весело окликнул он одного из передних гребцов. — Подбирай свой толстый зад, а то опять тебя краб ущипнет!

Увесистый и мясистый моряк с круглым лицом только добродушно сплюнул под веселый хохот остальных членов команды. А кариец продолжил говорить Гелиодору:

— В городах моряков считают сбродом. А на самом деле это не так. В моих командах перебывали люди со всех сторон света, и негодяев среди них я встречал крайне мало. Все негодяи остаются на земле. На суше я-то их вдоволь навидался. Видимо всяким подлецам больше всего по нраву сухость земная, соленой воды они боятся — она разъедает их лживость и подлость! В море они не суются — соли боятся. Поэтому попав на корабль, они очень быстро вымирают — уж я-то знаю! Сам к этому руки и ноги прикладывал! Пинком в зад выкидывал их с корабля!

Он скалил зубы в веселом смехе. Затем окинул ясное небо внимательным взглядом, привычно выискивающим признаки надвигающейся непогоды.

— Судя по всему, погода хорошая и ночью и завтра днем будет, так что к берегу причаливать не будем. Паруса на мачтах оставим, и будем и ночью плыть — луна нам сверху посветит. Она скоро взойдет — вон с той стороны! — Ицар показал на горные вершины книдского полуострова.

В этот день и в последующие дни он продолжал рассказывать Гелиодору о своих плаваниях, неожиданных жизненных находках и потерях. В юности Ицар был ранимым и чутким мальчиком, пока не закалился во всяких невзгодах, а теперь скрывает себя под маской широкого нрава, добродушного смеха. Это давно началось и стало очень естественным для него — он этим глубину своей натуры прикрывает.

Утонченная обворожительность Египтянина неустанно восхищала и поражала его.

Гелиодор ничем не выказывал, что недоволен тесной близостью с людьми на небольшом корабле. Изящно, словно без усилий владеет собой, а значит и всеми окружающими.

На тринадцатый день впереди из моря показались синие горы и зеленые пастбища Сицилии, чье древнее название — Тринакрия. Приблизились к берегу и поплыли вдоль него. Вскоре «Слава Кара» вплыла в Большой порт Сиракуз. Многочисленные суда стояли здесь. Рабы разгружали суда или грузили их самыми разными товарами. Моряки перекрикивались друг с другом с бортов кораблей.

Гелиодор в своем темном плаще стоял на носу гемиолы и смотрел на панораму знаменитого города.

Ицар подошел к нему, рядом облокотился о борт, показал на берега вокруг Сиракуз.

— Сицилия внутри — дикая, свободная земля, — сказал он, — для беглых рабов она — мать родная. Жители прибрежных городов туда и носа не смеют сунуть — вмиг их там ограбят или убьют. У меня в команде было несколько диких сицилийцев, так они клялись, что их племя произошло от финикийцев, а лет пятнадцать назад я плавал на корабле сиракузца Горгона, так он чтил среди своих предков царя Тира. — Ицар повернул голову к Египтянину, спрашивая: — Ты слышал о Горгоне? Знаменитый был пират, но теперь о нем уже мало кто помнит. Разрази меня бог, если иногда мне не сдается, что сейчас вокруг меня совсем другой мир, чем даже десять лет назад. Мое собственное детство и юность уже кажутся мне сказаниями из каких-нибудь легенд!

Через два дня Гелиодор и Ицар, снова стоя рядом на носу гемиолы, наблюдали за выходом киренского корабля из порта. Через местного знакомого капитана Ицар уже выяснил, что «Киренец» приплыл в Сиракузы из Тарента, а теперь направится в Сидон. Он близко взглянул в глаза Египтянина, негромко спросил:

— Скажи мне, Гелиодор, зачем тебе нужен тот человек на корабле?

Отвернувшись от города и глядя на море, Гелиодор сказал:

— Он сделал терафима для предсказаний и задал ему вопросы, на которые получил ответы.

— Я слышал об этаких гаданиях и оракулах — делаются из отрезанной головы ребенка, с вложенной ему в рот золотой пластинкой с вырезанными на ней заклинаниями. Такой, да?

— Да. Мы — я и пославшие меня люди — хотим узнать, что за ответы получил Лабир.

— Так сделайте свой собственный терафим и спросите его, — посоветовал Ицар с наигранным простодушием.

— Нам нужно знать именно то, что Лабир узнал, — с трудом, потому что слова сдавили ему горло, произнес Гелиодор и замолчал.

Ицар и не ждал от него особенных объяснений. Знал: Египтянин не скажет ему всей правды, слишком они оба разного полета птицы. Ему невольно припомнились некоторые таинственные слова одного из жрецов Элевсина, когда тот узнал, что Египтянин Гелиодор дал ему рекомендацию для Посвящения.

В это время к Ицару быстрой поступью подошел его главный помощник и родственник: высокий и мускулистый, светлокудрый юноша по прозвищу Дориец. Родом из Салманеса, городка возле Галикарнасса. У Дорийца есть замысел — в скором времени стать капитаном своего собственного корабля и команды — стать таким же, как Ицар. Нрав у Дорийца тяжелый и завистливый, и Ицар пока терпел его с собой рядом лишь из-за своей двоюродной сестры — матери Дорийца.

Ицар поговорил с Дорийцем и велел ему оставаться в Сиракузах: ждать Сидонца и сообщить ему, что Ицар скоро сюда приплывет — как только поможет Египтянину. Ицар и Сидонец — друзья и собратья по морскому разбою. Им вдвоем позарез нужно потолковать насчет их совместных, предстоящих им делах. Махнув рукой сошедшему на причал Дорийцу, Ицар велел морякам отчаливать.

Веселые от легкого плаванья по морю, моряки с удовольствием дружно взялись за весла, чтобы вывести корабль из гавани. На выдохах загорланили громкую песню. Под полдневным солнцем они в одних набедренных повязках сидели на скамьях для гребли — голые мышцы играли на их руках, торсы вскоре чуть заблестели от пота.

Вновь вывели «Славу Кара» в открытое море. Оно сияло и шумело вокруг зелено-голубыми волнами, — от сотворения мира и до его конца они будут весело плескаться на просторе, сверкая радостной красотой.

Обогнули мыс, подняли паруса и быстро поплыли вслед за «Киренцем». В тот же день незадолго до полудня они догнали это судно и легко захватили.

Фригиец Тлеполем — смуглокожий, широкотелый, в нарядно-алой набедренной повязке, с волосами-кудрями, перехваченными вокруг лба золоченой лентой, — показал Ицару на пассажиров, согнанных на нос киренского судна. Склоняя голову набок и добродушно ухмыляясь, спросил:

— Пограбим их?

— Ладно, берите, что хотите и отпустите: пусть дальше плывут, — разрешил Ицар.

С капитанского возвышения Гелиодор сразу увидел среди пассажиров Лабира и, отвернувшись, сказал Ицару:

— Пусть этого человека сюда приведут.

Капитан велел Зелоту-Короеду и Гимену Гераклейцу доставить сюда нужного человека. Вместе с Лабиром моряки притащили с киренского судна несколько корзин с добром и, оттолкнувшись от борта «Киренца», подняли парус и по просьбе Гелиодора направили «Славу Кара» назад к сицилийскому берегу, чтобы затем вдоль него поплыть на юг. Моряки расправили на мачте парус под попутный ветер, а сами уселись на носу гемиолы и в горячих спорах принялись делить добычу.

Легкий ветерок едва надувал парус. Гемиолу слегка покачивало на волнах, и она словно сама скользила по совершенно безмятежной глади моря — светло-синего, осыпанного золотыми искрами.

Лабир — человек с большими светлыми глазами, в светло-желтом, длинном сирийском хитоне стоял, прислонившись к мачте. Он казался удивленным, пока не увидел среди пиратов Гелиодора. Но и тогда ничего не спрашивал и никому ничего не говорил. Золотистые, непокорно и густо вьющиеся кудри его волос перебирал ласковый ветерок. Несмотря на отсутствие дорогой одежды и украшений, по лицу Лабира сразу видно, что это сильный и уверенный в себе человек, привыкший властвовать над людьми и жизнью. Избранный.

Ицару этот человек сразу понравился. Он спросил у Гелиодора:

— Что ты с ним хочешь сделать?

— Пусть ему свяжут руки, — сказал Гелиодор, стоявший по-прежнему полу-отвернувшись, словно стыдясь перед Лабиром за свое положение захватчика.

И только когда Лабиру связали руки, Гелиодор подошел к нему, негромко заговорил с ним по-аморейски. Но вскоре Лабир повысил голос, перешел на громкое койне.

— Не старайся зря, Алиатт, (имя, под которым Египтянин был известен в Сирии) ничего ты от меня не добьешься. Всё на свете можно сделать, кроме того, что нельзя сделать, — с усмешкой заключил он.

На склоненном лице Гелиодора появилось отчаяние.

Он отошел к Ицару, прислонившемуся к стенке каюты. Сложив руки на груди, кариец по-хозяйски наблюдал за всем происходящим на палубе кораблика, мирно покачивающегося на ровных волнах посреди необъятного простора моря и неба.

— Из этого человека надо выпытать то, что мне необходимо знать, — сказал Гелиодор.

Ицар удивился его словам и странно посмотрел на Египтянина.

— Кто будет его пытать? Ты?

— Вели своим морякам, — попросил Гелиодор.

Но Ицар решительно отверг это.

— Я этим не занимаюсь и своих людей за это не милую.

Гелиодор отвернул голову к морю, радостно сиявшему и шумевшему на просторе, решаясь на пытку и собираясь с силами. Пират по-прежнему удивленно наблюдал, как он прошел обратно к Лабиру и велел Зелоту уложить пленника на спину. Встал на колени, вынул из складок хитона на боку острый, как шило, кинжал — кончик его острия был изящно согнут, будто коготь, а резная рукоятка из слоновой кости — тонкая и маленькая, будто игрушечная. Негромко, по-финикийски сказал Лабиру, не глядя на его светло-загорелое, полное цветущего здоровья лицо и тело.

— Скажи мне всё, иначе я добьюсь от тебя — вырежу из тебя признание этим ножом. Как любой человек, ты боишься боли.

Лабир уголком губ улыбнулся, перед собой глядя в светлую чистоту неба.

— Да, боюсь, и потому скажу: оракул сказал мне, что дело вавилонянина Хашилата ждет успех. Но для вас это ничего не изменит. Ты, Алиатт, и те, кто с тобой, только зря себя беспокоите. Восстановление «Союза Дракона» всё равно произойдет, и не вам этому помешать.

Гелиодор слушал его, наклонив голову, почти закрыв глаза. С трудом сказал сквозь стиснутые зубы:

— Ты говоришь не всю правду. Нам было видение: ты узнал о том, что произойдет со всеми нами через десять лет.

Лабир, с разметавшимися светлыми кудрями волос вокруг головы, лежал на спине, молча смотрел на Гелиодора, и улыбка презрения всё сильнее растягивала его красиво полные губы. Потом он перевел глаза в ясное небо и больше не желал обращать внимание на Гелиодора.

Ицару его поведение понравилось еще больше. Достойный человек — судя по всему! Уж он-то, Ицар Карийский, понимает в людях толк.

Гелиодор поднес кинжал к грудине Лабира и надавил концом рукоятки на болевое место. В естественном стремлении избежать страдания тело пленника сжималось и пыталось отодвинуться в сторону. Лабир сквозь зубы застонал от боли. На его лице появился гнев.

Ицар крикнул Египтянину:

— Эй, я не позволю тебе мучить этого человека!

С быстротой молнии Гелиодор повернулся к нему и ударил острием кинжала в доску палубы рядом с собой.

— Не вмешивайся в то, что ты не понимаешь!

— Ах, ты …! Египетское отродье! — обругал его пират. И велел своим людям: — Отберите у него нож! Киньте в воду!

Двое моряков, ближе всего находившиеся к Гелиодору, тут же подошли к нему. Мигом выкрученный из его ладони кинжал полетел за правый борт, скрылся в воде от людских глаз и начал свое погружение в темные глубины моря. С болезненно слабым возгласом Гелиодор проводил взглядом падение своего оружия. Мгновенно он раскаялся, что взял с собой именно этот кинжал — памятный, и подаренный ему приятелем. Взял его с собой, чтобы лишиться! Теперь ему больше не увидеть эту вещь! Разве что в следующем обороте жизни он попытается получше беречь его! Этот маленький кинжал выручил его дважды — в Харанне и в этрусском порту Эспине. Сейчас им обоим настала внезапная разлука…

Он вскочил с палубы и подошел к Ицару.

— Дай мне другой нож! До захода солнца я должен узнать всё!

— Если нужно убить пленника, так убей, а пытать я не дам. Я никогда не мучу свои жертвы, с них довольно того, что они — жертвы!

— Мне нужно от него узнать…

— Если ты тронешь его, я всажу вот этот свой нож тебе в сердце. Понял?

Словно став внезапными врагами, они в упор смотрели друг на друга.

— Понял, — сказал Гелиодор, — но мне нужно…

— Слышу и вижу: ты не понял меня! Получай! — Ицар мигом полоснул своим ножом по протянутой к нему руке Египтянина. И затем показал ему окровавленное лезвие. — Еще раз будешь мучить этого человека, и я всажу это в твое сердце, знай!

Гелиодор сдавленно вскрикнул от боли и неожиданности. Бледнея, отступил от Ицара, схватываясь за рану выше локтя — из разреза сразу полилась кровь. Он зажал рану полой плаща. Потрясенно воскликнул:

— Что ты делаешь? Твое дело помочь мне, а не мешать! Ты — глупец! Лабир овладел твоим разумом, чтобы ты защищал его!

— Думаешь, я такой дурак, что не могу отличить принуждение от симпатии?!

— Да, это так, и…

— Я вижу: ты — большой умник! Если у тебя — лик бога, так думаешь, что тебе всё позволено?!

— Я — бог, и Лабир тоже — бог, поэтому нужно…

— Тлеполем, убей «бога» и выбрось его в море!

Фригиец неторопливо подошел к Лабиру. Присаживаясь на корточки, небрежно рванул желтую ткань хитона, обнажая левый сосок пленника, и тут же ударом длинного ножа пронзил насквозь его сердце.

Отблеск страдания показался на прекрасном, словно у юноши, лице Гелиодора. Схватившись рукой за борт и глядя на Ицара, он произнес:

— Ты — сумасшедший…

— Не более тебя, — ответил Ицар, уже попусту раскаиваясь, что уж если он велел убить столь удивительного человека, как этот Лабир, так надо было заранее лишить его сознания, чтобы он не видел бесконечно страшного и бесконечно мгновенного взмаха ножа… Ну да ладно, этот Лабир не из слабых. Перенесся мигом в царство Аида, и то ладно.

Ицар сам не знал, что толкнуло его на это убийство — желание покрасоваться перед Гелиодором своей властью на корабле, показать ему, что даже он — Египтянин — посреди моря находится в полном его подчинении? Но чтобы это ни было, теперь придется принять это убийство, как данность. И все же Ицар был удивлен своим собственным приказом и с некоторой досадой обнаружил, что Тлеполем, как обычно быстро и точно, исполнил его приказ, и Лабир убит! Мысленно Ицар даже ахнул и выругался. Нахмурился, недоумевая, что это такое он сделал… Вдруг Лабир на самом деле божественного происхождения, а все знают, что если влезть в дела Богов, то хлопот потом не оберешься…

— Его нельзя было убивать, — с трудом сказал Гелиодор и отвернулся к сиявшему безмятежно морю. Все это время он зажимал свой порез ладонью и тканью рукава, чтобы остановить кровь. Теперь он надорвал на хитоне подол и, оторвав по краю полосу, стал тщательно завязывать рану.

Отвернувшись от всех, пытался разобраться, есть ли какой смысл в произошедшем. Но он чувствовал отчаяние и не мог сейчас рассуждать здраво. Всё, намеченное им, пошло не так… И убийство Лабира — одного из Посвященных — это апофеоз недопустимости.

Между тем Ицар сказал морякам, притихшим и столпившимся вокруг убитого Лабира, чьи разметавшиеся кудри золотистым ореолом по-прежнему окружали его голову.

— Возвращаемся в Сиракузы — там принесем большую жертву Зевсу, чтобы простил мне убийство этого человека.

Гелиодор быстро повернулся и указал морякам на Лабира.

— Этот человек — бог! Ваш капитан велел убить его, теперь боги — друзья Лабира — обрушат на вас беды.

И, закрыв лицо плащом, сел на палубу, прижавшись боком к борту. А пираты принялись есть, а затем продолжили делить добычу. Но делали это уже без прежнего азарта. Все они были подавлены, видимо угроза Египтянина сильно подействовала на них.

Между тем «Слава Кара» приблизилась вновь к берегу Сицилии и вдоль него неспешно направилась на юг.

Мертвый уже несколько часов Лабир лежал возле главной мачты. Наконец, Тлеполем подошел к трупу, выдернул из его груди свой нож, смыл с него кровь, тщательно вытер, вставил обратно в ножны, а потом спросил капитана, что делать с телом.

— За борт его! — не глядя, велел Ицар.

Только тогда Гелиодор вышел из оцепенения и поднял голову, откидывая с лица плащ.

— Нет, этого не надо делать! Надо немедленно плыть на Южный мыс — там меня ждут люди, и там мы захороним тело Лабира.

Ицар подошел к мертвому телу и с жалостью посмотрел на Лабира, который и в смерти нравился ему, потом поднял взгляд на Гелиодора, с насмешкой сказал:

— Кто бы он не был — человек или бог, Тлеполем своим точным ударом сделал ему честь, твоему другу.

— Мне не досталось чести быть его другом.

— Но ты переживаешь его смерть, как свою собственную.

Египтянин сказал сквозь зубы:

— Тебе не понять. Это дела жрецов и богов.

Ицар словно не обратил внимание на его слова, продолжал хвалиться смертоносным ударом своего помощника:

— Твоему Лабиру повезло! Ведь Тлеполем — великий мастер ножа, большой мастер убивать с одного удара. Ведь это он два года назад убил Аридата Гиганта в честном бою один на один.

— Смерть не самое худшее.

Ицар поднял брови, словно удивляясь.

— А что самое худшее?

Гелиодор молчал. Поднявшись, он прошел в каюту, взял там светлое покрывало, подошел к Лабиру и накрыл его, затем прошел на нос корабля, закутался со всех сторон плащом, накрыл им голову и, сев, вновь стал недвижим.

Ицар вошел в тесное пространство маленькой каюты, со стенами, сплетенными из ивовых ветвей, и улегся на ковер, разостланный на полу, чтобы отдохнуть пару часов после полудня.

Лет с двадцати пяти жизнь и смерть ему стали одинаково равны. Потому что он отчаялся понять их смысл. Совершенно не понимал, что это такое — сон ночью и сон днем. Нет ни раскаянья во всех своих поступках, ни особых надежд на будущее. Когда годами и десятилетиями на важнейшие вопросы не получаешь ответы, то всё становится безразличным. Раз ответов нет, то, значит, и вопросы не нужны.

Через два часа он проснулся, сел и тут же из кувшина налил в широкую киликийскую чашу красное легкое вино и начал втягивать его в себя, с наслаждением прикрыв глаза.

Близкое со всех сторон шумело море, и шум его — вечный гимн Красоте. Море — само воплощение Красоты.

Гелиодор вошел в каюту. У него по-прежнему был страдающий и какой-то потерянный вид.

— Теперь нас всех ждут несчастья, — с отчаянием сказал он.

Пират поставил опустевшую чашу на поднос из лимонного дерева, лежавший на ковре, рядом с кувшином вина. Потянулся и зевнул.

— Ах, Гелиодор! Только не плети мне басен! Перестань! Я давно знаю, что между поступками человека и его судьбой нет никакой связи. У тебя больной вид, но с собой у тебя никаких лекарств нет. Как же ты, знаменитый врач, собираешься лечить самого себя? Уж наверняка, себя ты не сможешь вылечить! — и кариец весело расхохотался.

— Я болен не от раны, а от смерти Лабира.

У Гелиодора — отчаявшееся и расстроенное лицо. Он отказался от еды, глотнул только воды из кувшина и в полутьме каюты уселся в угол, спасаясь от раздражающего света дня. Снова накрыл лицо плащом. Перед ним, как в бреду, стояло лицо Лабира, звучали его слова, которые он говорил и которые мог еще сказать. Мысленно он продолжал все время говорить с Лабиром, мучаясь своей презренной ролью палача перед ним.

К вечеру он вышел на палубу, помочился за борт.

Он увидел, что моряки отодвинули накрытое тело Лабира в тень борта. С сжимающимся сердцем и судорожно стиснутым горлом Гелиодор удержал себя от желания подойти и взглянуть на Лабира, чтобы с болью удостовериться, что его уже нет среди живых. Теперь с этим уже ничего не поделаешь.

Сидевший в кресле возле главной мачты Ицар взглянул на Гелиодора голубыми, по-мужски твердыми глазами — они — точно бериллы, что блестят на широком ожерелье на его груди.

— Ты же сам хотел разделаться с ним, так зачем теперь жалеешь?

— Что ж, может быть ты прав… Лучше убить одного человека, чем тысячу.

— Лучше не убивать ни одного, — капитан в веселой улыбке показал белые зубы посреди своей чернокудрой бороды.

С сокрушительной насмешкой Гелиодор бросил в его сторону взгляд и слова:

— Да? И тебе в твоей жизни это удалось?

Ицар осекся и, помолчав, связывая очередной узел на канате, который держал в руках, сказал:

— Я знаю: Космос (Вселенная) плохо устроен, и я — часть его.

В это время моряки столпились возле левого борта и закричали, показывая в сторону неподалеку плывущего корабля.

— Ицар! Смотри — корабль Сидонца! Его полосатый парус!

Кариец вгляделся и отрицательно покачал головой.

— Нет, у Сидонца другой изгиб носа и кормы, они у него — как у этрусского корабля.

Гелиодор заметил, что движение волн изменилось. Волны уже ощутимо покачивали «Славу Кара», и он взялся рукой за борт, глядя на темнеющее, взволнованное море.

Вскоре ветер нагнал на небо темные стада туч и под его крепчающим напором волны помчались еще быстрей. Море блестяще потемнело и покрылось рябью крупной зыби.

Ицар посмотрел на несущиеся все ниже тучи, послушал ветер и, помрачнев, сказал:

— Будет буря. Проклятье богам! Будет буря!

— Ты боишься гнева богов? — машинально спросил Гелиодор, по-прежнему болезненно переживая исчезновение души из тела Лабира.

— Я просто так к слову сказал, — сказал пират и резко развернулся к своим людям, распоряжаясь.

Моряки сняли и свернули паруса, оставив один кормовой. Карийская «Слава» продолжала плыть на юг.

— Судя по всему буря будет короткой, — сказал капитан в утешение всем.

Но моряки переглянулись между собой, словно несогласные с ним, и один из них — Зелот Хиосец, — не выдержав, крикнул капитану:

— Это всё из-за того, что Тлеполем убил пленника, угодного богам, — убил по твоему приказу, Ицар!

Ицар угрожающе потемневшими глазами взглянул на Зелота, на моряков, но промолчал.

Тогда Гелиодор велел привязать тело Лабира к передней скамейке для гребли.

Волны вздымались все выше. Вспененные, они яростно метались по поверхности моря; с играющей яростью, словно скорлупку, подбрасывали «Славу Кара» то вверх, то вниз, будто на качелях. Гемиола боролась с напором волн на своей левый борт, кренилась и скользила по волнам то вверх, то вниз — скрипели маяты, и весь корпус сотрясался, зажатый сильными объятиями стремительно несущихся, водяных и воздушных масс, — стихии, бурно задыхаясь, боролись друг с другом в обнимку.

Но по-настоящему — во всю свою мощь — буря все же не разразилась. Поиграв своей могучей силой, волны и ветер чуть поуспокоились.

К этому времени «Слава Кара» по настоянию Египтянина продолжала вдоль берега направляться дальше на юг.

Наступил вечер. На небе во всю его протяженность вырисовывались и клубились тучи — темные до черноты и кажущиеся плоскими. На всем западном горизонте их синеватые края горели светло-оранжевым и светло-желтым светом.

Ощущение грандиозного неспокойства мира. Если мир столь грандиозен и прекрасен, то он должен быть бессмертным! Или этот слабый отблеск вечности кажется нам красотой, а в более совершенном мире он бы звучал уродством?

Быстро темнело, вдоль бортов неустанно вздымались и опускались водяные валы, сгущалась тьма снизу и вверху, только далекое солнце у самого горизонта еще светило и от него по морю протянулась светящаяся полоса — в этой полосе вечно-беспокойные, вечно-шевелящиеся волны были пронизаны бесчисленным множеством вспыхивающих и гаснущих огоньков света.

В это время подплыли к нужному Гелиодору месту. Здесь до берега было не более двух схенов, но солнце уже заходило, надвигалась близкая ночь, и из-за опасности прибрежных скал Ицар велел спустить якорь и ждать утренней зари. Но Гелиодор настаивал, что нужно и можно пристать к берегу. Он сказал, что и в потемках может провести корабль к берегу. На другом корабле он был здесь уже два раза и даже ночью подплывал к берегу.

— Нужно плыть справа возле той скалы, — объяснил Египтянин, — видишь ее? Проход справа мимо этой скалы проведет гемиолу прямо к Южному мысу и там нужно пристать к берегу.

— Значит, тебя там кто-нибудь ждет? — осведомился Ицар.

— Я же сказал тебе, что меня ждут.

Тогда Ицар обменялся несколькими словами с Тлеполемом и с кормчим, полгода назад выбранным всей командой заместо прежнего Сирийца, перешедшего на «Единорог» — корабль тарентийского пирата, и тогда сказал Египтянину:

— Мои моряки отказываются, — Ицар сплюнул на доски палубы в знак осуждения своим помощникам, и продолжил: — сам я не против попробовать плыть дальше, но они требуют ждать утра. Сейчас я должен считаться с ними… Да и вообще… Корабль мы захватили, Лабира твоего убили, ты уже не вправе что-либо еще лишнего требовать с меня.

Гелиодор в упор посмотрел на него.

— Ты навредил мне.

— Всё может быть. Но к берегу я сейчас не поведу гемиолу. В темноте «Славу» моего прародителя Кара расколотит о скалы.

Гелиодор мягко напомнил, не повышая голоса:

— Ты обязан слушаться меня.

— Чересчур это дорого может обойтись мне сейчас! От такой расплаты можно получить новую рану. Или потерять «Славу Кара»! Что мне от этого за радость будет? Что хочешь делай, Гелиодор, но я отказываюсь так дорого платить! Чего ради тебе на ночь глядя так хочется на берег? Утром и причалим!

— Убийством Лабира ты сильно навредил мне.

— Что ж, назначь мне за него денежную выплату! Я заплачу тебе, и разойдемся с миром!

Лица египетского врача ему было не видно — слабеющий свет неба едва касался их. Гелиодор стоял спиной к зажженному на мачте факелу.

— Ну что ты молчишь? Назначь цену по человеческому счету, а не по божественному. Назначь цену за Лабира и…

Ицар не договорил, его вдруг охватил страх — от темной фигуры Египтянина, закутанного в черный плащ, по палубе внезапно протянулись несколько отчетливых теней, словно рядом с ним стояло еще несколько человек! И удлиняясь, эти тени надвигались черными клиньями на Ицара.

От необъяснимого страха у него захватило дыхание, он попятился, а потом словно оцепенел. Раздался тихо-повелительный голос Гелиодора:

— Мы поднимем паруса и поплывем к Южному мысу.

Ицар сделал усилие и преодолел страх и оцепенение. Всё на корабле стало вновь привычным ему. А тени на палубе — просто шевелящиеся тени от света факела.

— Ладно, я сделаю, как ты хочешь.

Ицар повернулся и скомандовал оторопевшим от всей этой сцены морякам.

— Мы плывем к берегу! Ставьте малый парус и разворачивайте нашу «Славу».

— Там скалы! — крикнули моряки, указывая в сторону темного берега.

Но Ицар в свою очередь указал на Египтянина.

— Нам приходится слушаться Египтянина — он одержим, и нас всех влечет к гибели!

Пираты ответили гневным ворчанием, глядя на Гелиодора, но они не осмелились с ним спорить, примолкли и, подняв якорь, а потом, взявшись за паруса и кормовые весла, начали разворачивать корабль носом к едва видному в потемках берегу.

Малиновый круг солнца скрылся за черной чертой сицилийского берега. И в наступившем мраке окруженная шумом и плеском темных волн «Слава Кара» развернулась и на двух небольших, полуспущенных парусах направилась к берегу.

Гелиодор пошел в каюту собрать свои вещи.

От усталости и потрясения Ицар стал молчалив, решил с иронией относиться ко всему, что он не может понять, наверно, потому, что это НЕВОЗМОЖНО понять.

Вошел в каюту к Гелиодору, сидевшему в слабом свете маленького светильника, и сел напротив него, привалившись к плетеной стенке каюты. С иронией и с недоверием глядя на Египтянина, сказал хрипловатым голосом:

— Ты видимо в самом деле посвящен в тайны, влияешь на нас гипнозом.

— Помнишь, ты спрашивал, что самое худшее?

— Помню.

Чтобы повернуть лицо Ицара к светильнику и взглянуть ему в глаза, Гелиодор взялся за его бородатый подбородок, а потом вытер тонкие пальцы углом плаща. Он знал, что кариец это заметит. Недовольство Ицаром толкнуло его на этот презрительный жест.

— И ты до сих пор не знаешь, что самое худшее? — спросил Египтянин.

Ицар некоторое время растеряно молчал, сидя на поджатых коленях, переплетя гибкие, сильные и загорелые пальцы, привычные к снастям и любому оружию. Он думал о том, как Египтянин вытер свои пальцы после прикосновения к нему. «Моя голова не так плоха, чтобы ты ею брезговал!» — с гневом подумал он. И со злостью взглянул в глаза Гелиодора. Кулаки его сжались, но он ничего не успел сказать или сделать.

Сильный толчок и скрежет под ногами застал их врасплох — они упали на ковер, застилавший пол, но тут же вскочили и выбежали из каюты.

Ицар был уверен, что «Слава Кара» вот-вот развалится, и нужно немедленно прыгать в море. Но после первого толчка корабль остался недвижным.

Видимо гемиола налетела на небольшие подводные скалы и застряла между ними. Волны подталкивали ее, и с каждым разом ее заклинивало все сильней.

Ицар винил во всем этом Египтянина и с досадой вглядывался в непроглядную ночную тьму.

— Отсюда до берега наверно менее схена, — пробормотал он и, повернувшись к морякам, столпившимся вокруг него, велел ждать утра.

— Тогда мы пошлем гонца в Сиракузы — Сидонец должен скоро приплыть и поможет нам сняться со скалы.

Моряки ободрились, но потом заворчали, а один из них выкрикнул:

— Если опять поднимется ветер, нас в эту же ночь расколошматит о скалы!

— Ты-то чего боишься, Диатред? — удивился капитан. — Твою пустую, как рыбий пузырь, голову ни о какие камни не расколотит!

Насмешливый, привычно уверенный голос капитана успокоил команду. Но всё произошедшее усиливало страх моряков, особенно, когда на мачте зажгли факел и обнаружили, что тело Лабира исчезло — видимо от толчка упало за борт вместе с оторвавшейся доской. Для Гелиодора Лабир до сих пор жив, он с трудом мог поверить в его смерть. Он отвернулся от места, опустевшего от тела Лабира, и ушел в каюту. А моряков охватил страх. Они закричали капитану:

— Боги разгневались на Египтянина и на нас! Боги в гневе на нас за то, что ты велел убить их родственника!

Особенно рьяно орал Синопец, чье обычно тупое лицо сейчас исказили ярость и страх.

— Не ори зря, Синопец! Только богам и дело следить за нашей «Славой Кара», — с досадой сказал Ицар.

Синопец отступил, но вместо него Гимен Гераклеец гневно крикнул в лицо Ицара.

— Тлеполем убил Бога, из-за этого мы и тонем!

Ицар отвел от него глаза, а стоявший позади всех Тлеполем, оправдываясь в убийстве Лабира, крикнул:

— Мне капитан велел убить!

Он был потрясен, осознав, что убил «Бога», и лицо его было залито слезами раскаяния.

— Сейчас мы тебя выбросим в море! Снимем с тебя мясо и бросим в море — пусть рыбы тебя сожрут! — гневно закричали на него Гимен и еще четверо других, а затем они вновь решительно подступили к Ицару. — Зачем ты велел убить пленника?! — спросили они его.

Ицар презрительно и спокойно улыбался.

— Я не позволил Египтянину расправиться с «богом», как он хотел, иначе было бы еще хуже, а сейчас, как вы видите, мы все целы и живы, никто из нас не потонул, — разъяснил он ситуацию так, как ее представлял. Но по враждебным и ожесточенным лицам моряков было видно, что слова его мало действуют на них, и тогда он добавил: — Гелиодор гораздо больше меня виноват в смерти «бога», и поэтому с рассветом мы разберемся с ним — так или иначе накажем его и этим умилостивим оскорбленного бога морей.

Ицар повернулся и вошел в каюту. Снова сел возле стены, снова принялся сосать из темно-красной широкой чаши легкое красное вино. Удары волн в бок гемиолы и их шум ощутимо стали тише, и это радовало его. Он почти нутром чувствовал свой корабль, и ощущал, что повреждения его не очень велики. Посмотрел в сторону Гелиодора — почти полностью неразличимый в темном углу, в темном плаще, с дорожным мешком под боком.

— Слышал, что я говорил им о тебе? Я не собираюсь отдавать тебя им на расправу — я это сказал, чтобы до утра их усмирить — что-то сегодня они языки свои пораспустили — слышишь, как орут, словно врата Аида уже перед ними разверзлись! — И Ицар невольно рассмеялся над своими словами. Бесцеремонно и с насмешкой добавил: — Это смерть Лабира и его исчезновение так на их слабые умы подействовали! Болваны!

Гелиодор молчал. Он был так расстроен, что его даже не рассмешило воспоминание, о том, как Ицар не раз хвалился, что он и его команда — одна дружная семья.

Кариец втянул в себя оставшуюся половину вина из чаши и отставил ее в сторону. Посидел, прислушиваясь к всё более громким голосам моряков — среди них выделялся резкий голос Зелота и гневное рычание Гимена и Скорпиона. Его начала разбирать досада на этих олухов. «Нашли время для свары. Сейчас я возьмусь за вас, олухи!» Он вытер лицо полотенцем и поднялся.

— Ну, кажется, надо идти усмирять их, ты сиди пока здесь, не показывайся.

Но Гелиодор тоже встал с ковра. Они оба вышли из каюты.

По морю вокруг корабля двигались волны с белеющими в темноте пенными гребнями.

В свете рвущегося на легком ветру пламени двух факелов Ицар поглядел на решительные, злобные лица столпившихся возле большой мачты моряков, и ему стало совсем весело. Ицар никак не мог поверить, что команда внезапно выступила против него, хотя вообще-то в его жизни это было не в первый раз. Спросил:

— Что это такое с вами делается?! Вот я вас, псов! Из-за чего вы беситесь? Утром прилив смоет нас со скал, и мы преспокойно поплывем дальше!

Зелот — взъерошенный, пригнувшийся, — в самом деле был похож на пса. Злобно сверкающими глазами он глядел на Ицара, будто на своего врага. Да и другие моряки тоже. Двое сицилийцев, в Карии недавно клявшиеся ему не подвести его, теперь оба орали со злостью и потрясали кулаками, хотя из-за плохого знания языка явно ничего не понимали.

Впереди всех стоял Гимен — такой же высокий и плечистый, как Ицар. Взгляды их столкнулись, как копья в полете пущенные друг в друга.

Моряки заорали капитану:

— Ты во всем виноват и твой гость-египтянин!

Ицар, вконец удивленный, хлопнул себя ладонью по бедру и вскричал:

— Да что это случилось с вами, собаки вы такие-разэтакие?! Из-за какой мелочи вы взбесились?! Из-за убийства Лабира? Так я вам открою тайну — ни я, ни Тлеполем, ни Гелиодор не виноваты в его гибели — мы послужили лишь оружием богам, оскорбленным им!

— Ты нас довел до беды своим кощунством, Ицар! — зло крикнул Зелот.

— Я вас довел?! — взбешенный Ицар Карийский плюнул в сторону своей команды и выругался.

Он обвел своих моряков грозным взглядом, но они и не подумали испугаться его. «Плохо дело», — понял Ицар. На всякий случай он заметил, что недалеко от него возле стены каюты лежит копье. Не собираясь сдаваться, нападая первым, он ткнул пальцем в сторону Гимена.

— Это ты их всех довел, Гимен, своими обвинениями против меня! Захотел сковырнуть меня с моего места? Власти захотел? Думаешь, она дешево стоит, на палубе, как распутная девка, валяется нагишом? Кто за властью нагнется, чтобы поднять ее, тот получает печать в лоб, нож в сердце и пинок в зад! Ничего ты не получишь, кроме этого!

Гимен гневно зарычал и скомандовал всем, указывая на капитана и его друга:

— Вперед! Убьем Ицара и Египтянина!

Моряки ответили одобрительным ревом, но не двинулись с места. Зато Зелот резко взмахнул рукой и бросил большой нож в капитана. Нож с хищно резким стуком вонзился в дерево кормовой мачты сбоку и на ладонь выше плеча Ицара.

Ицар с досадой на все происходящее мигом вытащил из ножен свой длинный кинжал и показал команде, пригрозив:

— Только бросьте еще! Только попробуйте приблизиться ко мне! А ну, на место, собаки! Не выводите меня из терпения!

Затем он покачал головой на неэффективность броска Зелота — и это уже не первая его промашка. Потеряла его рука прежнюю безошибочность при метании ножей!

Между тем моряки слегка отступили и стали о чем-то переговариваться. Не сводя с них глаз, Ицар дернул за плащ Гелиодора, слева от него стоявшего.

— Ну давай, Гелиодор, насылай на них свое волшебство, напугай их своими египетскими штучками, иначе они сейчас накинутся на нас!

Вместо ответа Гелиодор подобрал складки плаща и подол хитона, схватился узкой рукой за канат и сел на обвод борта, занося ноги на внешнюю сторону.

Скаля зубы в черной бороде, Ицар весело расхохотался над намерением Египтянина сбежать с корабля, а так же над угрожающим видом пяти главарей бунта, приближающихся к ним, потрясая кулаками и оружием.

— Паразиты! Предатели! Я до вас доберусь! — крикнул он, сам готовясь кинуться в море.

Размахивая ножами и секирами, морские разбойники бросились на него. Отступая и отбиваясь копьем и ножом, Ицар крикнул:

— Прыгай Гелиодор!

Египтянин уже и без его напоминания летел ногами вниз в неспокойно шумящее ночное море.

— Убивай их! — кричали Зелот, Скорпион и Гимен.

«А молодцы, поздно вы спохватились!» — подумал Ицар, вслед за Гелиодором обрушиваясь в объятья ночной волны. Сильными рывками рук и ног, и всего тела он отплыл от «Славы Кара», догоняя Египтянина. Они быстро отплыли от корабля и стали невидимы вопящим угрозы пиратам.

Они сняли одежду и обмотали ее вокруг шей, чтобы не мешала их движениям.

Плыли в плещущем мире ночного моря, направляясь в сторону невидимого в темноте берега. Потом выбрались на попавшуюся на пути скалу и на ней провели ночь. С зарей поплыли к близкому берегу.

Вскоре вышли на берег, и первое, что увидели — тело Лабира, плавающее на доске недалеко от них. Ицар расхохотался, падая на песок, чтобы отдохнуть. То, что убитый Лабир вновь оказался рядом с ними, показалось ему забавным. Все трое они оказались в одном месте.

Гелиодор сразу направился к Лабиру. От усталости едва двигаясь, с трудом он вытянул тело Лабира из воды, подтянул его повыше на берег и сел рядом с ним, а потом лег на спину под яркое солнце.

Передохнув и придя в себя, он и Ицар расстелили одежды, чтобы высушить на солнце.

Бескрайнее море безмятежно сияло, словно совсем позабыв свой вчерашний бурный гнев вечером и кромешную тьму ночи. Его прозрачные волны с веселым рокотом набегали на берег, ласково лизали камни и песок.

С ненасытной радостью море словно мурлыкало, трясь о берег гладкими щечками волн. Уже нет ни следа ночной предосенней прохлады, от солнца лились потоки зноя.

Гелиодор взял у Ицара нож. Присел возле тела Лабира, долго смотрел на его мертвое лицо. Глаза Гелиодора были так сильно опущены, что они казались закрытыми. Потом он набросил одежду Лабира ему на лицо. Острием кинжала он вскрыл тело и, вынув печень, надрезал ее и внимательно исследовал ее линии. Затем разрезал грудину и вынул сердце, разорванное почти пополам слишком уж точным ударом Тлеполема. Сердце омыл в волнах и завернул в желтую ткань, отрезанную от подола хитона Лабира.

Смотря на всё это, Ицар — он сидел на песке, опираясь на руки, выставленные назад, — весело скалил зубы в черной бороде, но потом кариец поднялся и стал озирать ярко-голубыми глазами пустынный берег.

— Однако, нам надо куда-то деваться, — озаботился он, — а то, как бы нас не захватили в рабы местные жители. Где же твои знакомцы, нас встречающие, Гелиодор?

Он набросил на себя светло-серый короткий хитон и начал расправлять на шее и груди ожерелье с бирюзой и бериллами. И в это время увидел пятерых всадников, скачущих к ним по прибрежной, всхолмленной равнине. Гелиодор тоже увидел это, и остался спокойным, поэтому и кариец решил не волноваться.

Передний воин в развевающемся за спиной красной плаще проскакал мимо Ицара к Гелиодору, вставшему с песка и накидывающему на себя хитон. Осадил высокого каракового жеребца и без удивления, как к давно знакомому человеку, обратился к Египтянину.

— Приветствую тебя, господин! Правитель послал нас в поисках тебя по берегу, узнав, что какой-то корабль утром находился неподалеку отсюда на мели.

— Он и сейчас там же? — живо поинтересовался карийский пират.

— Нет, корабль уплыл, — бросил в его сторону беглый взгляд и беглый ответ воин и вновь обратился к Египтянину, — эти лошади для вас, господин и для вашего спутника, а вы, Телеф и Харитон, пойдете пешком, — распорядился он.

Мгновенным движением подняв свой химатион, Гелиодор темным крылом набросил его на распростертое, разодранное по грудине тело Лабира, и сказал начальнику отряда:

— Оставь этих воинов возле тела, пока правитель не пришлет за ним повозку.

Он уверенно взялся рукой за черную гриву коня и сел верхом. С той минуты, как вчера Гелиодор бросился в море, он словно позабыл про свою рану на руке, и ни капли болезненности в нем не видно.

Подперев бока руками, Ицар смотрел, как Египтянин садится верхом.

— В гостях у того, кого ты называешь правителем — если ты в сговоре с ним, то я могу стать его пленником, и ты накажешь меня за убийство Лабира? — со смехом спросил он, беря повод гнедого коня. Про свой удар в руку Гелиодора он уже полностью забыл, как об абсолютном пустяке.

Гелиодор с высоты коня бросил на карийца почти высокомерный взгляд и перевел черные глаза на сияющее под солнцем море — словно несметные голубые глаза сверкают там в радостном смехе. Сказал ровным, по-юношески чистым голосом:

— Ты заплатишь мне за Лабира не этим, а тем, что я возьму из твоей жизни четыре года. Так и знай, что отныне твоя жизнь сократилась на четыре года.

— Почему именно на четыре?

— Этой цифрой был бы доволен Лабир.

— Откуда ты это знаешь — какая цифра у него любимая?

— На правом рукаве хитона Лабира вышит знак Четырех.

Ицар со смехом отверг угрозу с его стороны.

— Ложь! Пустые слова! Ни капли тебе не верю! — уверенно сказал он, садясь на коня.

Гелиодор отвернул голову от сиявшего серебряным огнем моря, пустил коня вслед за начальником воинов, направляясь в глубь берега.

2

Через холм они переехали на другую сторону широкого полуострова. Выехали на дорогу. Вскоре справа на берегу каменистого мыса показалась пограничная сиракузская крепость, сложенная из крупных кусков серо-желтых камней. Над стенами возвышались прямоугольные, немного суженные кверху башни с рядами квадратных, высоко расположенных окон, и крыша центрального здания.

Подъехали к крепости и в ее дворе спрыгнули с коней. Гелиодор впереди Ицара и воинов вошел в центральное здание, прошел в квадратный зал. Из ничем не прикрытых оконных проемов в зал лились потоки солнечного света, и золотистыми пятнами ложились на пол, выложенный трехцветной мозаикой витиеватых узоров.

Здесь Гелиодора и Ицара встретил начальник крепости, он же — правитель всех окрестных мест. Хрисипп, сын Пирра, из-под неподвижно приспущенных век темно-серыми глазами пристально посмотрел на Гелиодора. Он — плотного сложения. Рослый. Стоял, выпрямившись, плотную грудь выпятив вперед.

Лицо у Хрисиппа столь правильное, наполненное таким спокойствием, что на нем ничего не выражается. И весь он почти полностью недвижим, словно еще при жизни поставленный в зале памятник самому себе. Даже складки хитона и химатиона лежат на нем в ровной недвижности. Еле шевелятся на груди от дыхания. У Ицара сразу возникло желание разгадать загадку столь самодовольной неподвижности правителя.

Гелиодор присел на каменное сиденье перед длинным столом, столешница которого сделана из светло-серого мрамора. В нескольких словах объяснил Хрисиппу, что произошло, и подытожил:

— Лабир убит, на корабле начался бунт, и мы спаслись бегством вплавь.

Ицар, севший по другую сторону стола, вмешался и сказал:

— У меня отобрали корабль. Мне нужен корабль, чтобы догнать «Славу Кара» и вернуть ее себе.

Правитель посмотрел в окна на блещущее и шумящее море, снова повернулся и спросил у Гелиодора:

— Кто убил Лабира?

— Моряк.

— За что?

Ицар сказал:

— Я велел убить его, потому что мне не понравилось, что Гелиодор хотел пытать пленника.

Серые, ничего не выражающие — как камень — глаза правителя впервые глянули на карийского пирата, прошлись по его лицу, а затем его гранитно-твердый взгляд вновь устремился в окна — морская гладь сияла там, шевеля все свои бесчисленные волны, вспыхивающие в солнечных отблесках. Блещущая полоса света, пролегшая от горизонта до самого берега, колыхалась в беспрестанных и слепящих отблесках. Казалось, море грезит, в вечной игре-забаве шевеля свои бесчисленные волны, пронизанные вспыхивающими огоньками света.

— Что ты еще скажешь? — спросил Хрисипп Египтянина.

Тот положил желтый сверток на край стола.

— Тело Лабира лежит на берегу. Я взял сердце Лабира. Мне нужны чаша и мед.

— Что будем делать с телом?

— Огонь.

Правитель поднялся и направился к дверям.

— Мне нужен корабль, — повторил Ицар, когда тот проходил мимо него.

— У меня нет кораблей, — уронил немногие слова Хрисипп, выходя и не оборачиваясь.

Слуги принесли подносы с едой, и Ицар принялся с большим аппетитом поедать всё, что ему дали. Гелиодор отказался от еды. Поднявшись в верхнюю комнату башни, он положил сердце в широкую сирийскую чашу, слепленную из ароматной глины, залил его медом и накрыл чашу куском золотистого шелка. Правитель Хрисипп пришел и неподвижно стоял рядом, с каменным спокойствием наблюдая за всем этим.

Затем вместе с повозкой с дровами и бревнами для погребального костра Гелиодор отправился обратно на берег. Там два воина, сидя с подветренной стороны от растерзанного трупа, коротали время за увлеченной едой — перекладывали камешки по лункам в песке.

Гелиодор снял с Лабира свой темный химатион и набросил себе на плечи. Велел воинам разгрузить повозку.

Вскоре на берегу возле светлой синевы моря запылал погребальный костер.

«Никогда не забуду, что из-за меня ты убит и мертв. Как вечный укор это будет у меня перед глазами. Убийство Избранного всегда вонзает кинжал в каждого из нас» — думал Гелиодор.

Он вернулся в крепость полностью обессиленный, но ничем не показывая этого, прошел в нижнюю купальню и, отдав рабам свою одежду — постирать и зашить правый рукав хитона, — сел в прямоугольную ванну, наполненную горячей водой.

Душистый пар поднимался от трав, разложенных на горячих камнях вокруг горящего очага. Во всю длину пола купальни по бело-розовой узорной мозаике мелким прозрачным потоком растекалась вода.

Гелиодор занялся порезом в середине правого предплечья — рана сильно заболела, и к тому же ее разъела морская соль. Повязку смыло еще в начале плавания от корабля к берегу. А утренняя повязка, сделанная Гелиодором, присохла к ране, и слегка поморщившись от боли, ему пришлось отодрать ее. Рассмотрел внимательно порез и посчитал его легкой царапиной — длиной в его указательный палец. Это слишком малая плата за гибель Лабира.

Отпарившись и смыв грязь с тела, Гелиодор замазал порез единственной мазью, которую сейчас имел силы приготовить собственноручно: оливковое масло, смешанное с соком подорожника.

Рядом с ванной улегся на скамью из белого мрамора. Закрыл глаза. От усталости и обессилености он чувствовал свою полную беспомощность — любой сейчас мог справиться с ним.

В баню пришел Хрисипп, сел на скамью напротив. Рабы начали мыть ему ноги и подрезать ногти на пальцах.

В мраморном кресле с высокой резной спинкой Хрисипп совершенно недвижим. Лишь его пальцы медленно перебирали крупные черные агаты, нанизанные на золотую цепь, которую он снял с шеи. На его слегка завивающихся на концах, светлых волосах — золотая лента повязки, точно у жреца.

Он и Египтянин обменялись фразами, которые случайный человек совершенно бы не понял. Затем правитель сказал:

— Я пошлю гонца в Сиракузы к жрецу Аполлона.

Несмотря на всю свою усталость, Гелиодор привстал и сделал отрицательный жест. С горячностью сказал: