Бесплатный фрагмент - Способ изучения узоров снежинок на дворовых котах

Растрёпанный снег

«Пока ходишь — надо ездить», — говорит один мой эпатажный друг.

А чем я лучше?

В выходные взял лыжи охотничьи, сел в автобус на автовокзале, через полтора часа вышел у нужного поворота и полетел.

Настоящее счастье почти никогда не имеет в своей составляющей энергии денег. Деньги — средство добраться до условий, при которых это счастье может возникнуть или нет.

Запомнить, запомнить, чтоб впоследствии использовать как лекарство. Через время всё равно запорошится бытовым хламом. И надо будет ехать добывать снова.

Как хорошо, что всё не наше и временное. Хорошо, что всё не навсегда. Стужа подчёркивает ценность жилища и тепла. И ничто так не подчёркивает жизнь, как зима, хотя годы принято измерять летом.

«Страна у нас не визуальная, — говорит один режиссёр, — но зачастую настоящее творчество и возникает там, где вроде бы и снимать нечего».

И правда — здравствуй, русское поле, я твой вообще не колосок… пылинка с просёлочной дороги. Фона никакого. Смотришь — небо, а через неуверенное тире горизонта — такого же цвета земля. Ну, сосны справа. Ну, заброшенный домик лесника с сараем для сушки шишек.

И глупо думать, что ощущения даются извне.

«Вне» может быть любое. Вопрос в том, есть ли что-то внутри тебя? Хотя и не вопрос это…

Если не пусто, то какая-нибудь внешняя мелочь, нелепость могут вытащить что-то незнакомое, удивительное, рождённое вот прямо «здесь и сейчас».

А ты думаешь, что всё дело в море. Море — внутри. Просто, когда ты до него доехал, ты создал условия. Ничего не отвлекает, на работу не надо, по телефону только приятные звонки от друзей. Хотя зрительный контакт, да и осязательный, тоже, конечно, важен.

Впрочем, я-то море вообще терпеть не могу. Какие-то жирные или силиконовые тюленьи тела. Да и шумно там, гамно.

Мне нравится вот это бесконечное ничто. Я старомодно полагаю, что жизнь — это большое приключение. А география и менталитет сюда всегда добавят наипрекраснейшего абсурда.

В рюкзаке — пупырчатая курица, нога свиньи и водка. Несколько бутылок водки. Консервы и колбасу товарищ запрещает привозить.

Мы выпиваем, чтобы (не признаваясь в этом, конечно, себе) обманчиво и хотя бы на время приблизить ощущения детства. Ощущения приближаются, а детство (чего врать) нет.

Мы ходим за водой по узенькой тропке в ручей, варим щи в печи, и видим через окно, как лохмотьями валит, пахнущий мамой, пришедшей с мороза, снег. Если запрокинуть лицо — он залепит-закроет «ладонями» глаза: угадай, кто это? Такой снег бывает раза два за зиму, и то весной, когда у подъезда прощаться так не хочется. Снег — всегда добро, если ты, конечно, не дворник и не коммунальщик на грейдере. Снег умягчает сердца и предметы, он кружит фонарям головы.

В дыре из-под печки торчит компьютерная мышь. Глаза нарисованы маркером. Для большей убедительности по пластмассовой спине написано «мыш», для мягкого знака места не хватило. И кошачья миска перед ней.

Мы сидим, и пытаемся преобразовать опьянение в некие кривляния, в поиск радости. Мы не судим и не толкуем этот мир. Во-первых, потому, что лень. И зачем портить такой день? А во-вторых, потому, что мир всегда больше, чем все твои мотивировки и логические связи о нём. Как только тебе кажется, что ты какой-то его кусок объяснил, ты тут же попадаешь в тюрьму собственной концепции. Всё на свете одновременно становится и хуже, и лучше. Просто «хуже» всегда очевиднее, оно заявляет о себе громче.

Поздним вечером мы победоносно выходим попИсать с крыльца. Это экзистенциональное, мужское. А в небе приветственный салют из звезд.

Ночью в кухонных часах ломается кукушка. Она просто вылетает и застывает посреди своей дороги.

***

Утром я отправляюсь на тех же лыжах в районный город Краснослободск. Фотограф и единственный житель деревни, выходят со мной за околицу дорогу показать.

— Вон, видишь, — показывает пальцем абориген, — справа лесной язык, внутрь не суйся, там валежника дофига, обогнёшь лес и увидишь на горе город. Километров тут двадцать всего.

Река Рябка, которая встречается на пути, в месте брода — голая, холодная вода. Снимаю ботинки, заворачиваю штаны, лыжи на плечах, как у прыгунов с трамплина.

У торфяного болота — две чёрные норки. Они сплетаются и катаются кубарем. То ли любятся, то ли дерутся.

Огибаю указанный лес, а там ещё один выступ, а за ним второй, третий.

И тут до меня доходит, что впереди-то ещё большая река. Мокша. В переводе с санскрита «катарсис». А вдруг и она незамёрзшая?

Лёд вперемешку со снегом, впрочем, стоит. Проталины с водой виднеются только посередине. Шагаю одной лыжей, второй. Держит. Добредаю до середины, вдруг на телефон во внутреннем кармане куртки приходит смс-ка. Она настолько громка и ошеломительна в той тишине и высоких берегах, что катится эхом по руслу. Я машинально присаживаюсь, растопыриваю в стороны руки, как идиот…

…Когда выбрался сквозь кусты ивняка, райцентр уже проступал вдалеке. Сел на лыжи, как на доски, закурил. И придумал рекламный ролик для сотовой компании.

Идёт рыбак по реке. На плече ремень, на ремне, соответственно, ящик. В руке бур. И тут ему на телефон приходит сообщение. Рыбак кладёт ящик с буром на лёд, лезет во внутренний карман пухлой куртки. В этот момент лёд под ним проваливается, куртка быстро напитывается. Что тут говорить, тонет он.

Дальше — крупно, планирующий ко дну телефон, с сообщением от абонента «Жена»: «Купи корм рыбкам».

И слоган какой-нибудь «Мы здесь и по всей России!»

…До города оставалось километра четыре. Туда за мной на машине должна была приехать жена.

Снова, растрепанный, пошёл снег. Два раза я оглядывался, и ни разу не увидел следов.

Рофл

Школа после уроков. Дети в раздевалке. Пухлый мальчик Сергеев, доедая булку: 
— Пора письмо Дед Морозу писать. А то не пробьешься потом.
Другой мальчик: 
— Я попрошу умную колонку, с помощью которой можно всем управлять.

Еще один мальчик:
А я виртуальные очки себе закажу. Егорова, а ты че?
Девочка Лена Егорова:

— А я беруши, чтоб не слышать вас всех. Какие-то скучные, стадные вы. Сергеев: 
— А ты прям вся такая индивидуальная.

Егорова, не обращая внимания. 
— Все мы большие уже, понимаем, что никакого Деда Мороз не существует. Это обыкновенный злой маркетинг или тупой развод. Егорова идет по школьной территории. В этот момент ей в ватсап приходит оповещение. Дед Мороз (соответствующее фото) предлагает вам дружбу. Лена пожимает плечом: 
— Хм. Ладно.

Принимает в друзья. Кладет телефон в карман.
Вздыхает: 
— Эх, папа, папа. Думает, я не знаю, что у него вторая симка есть.

Папа (Дед Мороз) пишет: «Здравствуй, Лена! Я настоящий Дед Мороз из Великого Устюга. Я следил за твоими успехами весь год, и теперь ты можешь смело (в пределах разумного) попросить у меня новогодний подарок.

Лена идет по предновогоднему городу домой, читает сообщение, улыбается, прячет телефон в карман. Уже перед подъездом пишет. «Ок. Собаку хочу».

Поднимается в лифте.

Папа сидит в машине, кусает губу.

Сначала пишет: «Совесть-то имей». Потом стирает, набирает другое. «К сожалению, с животными мы не работаем, это живая душа, хозяин должен выбрать себе питомца лично. И питомец его должен выбрать сам». Через три дня, после звонка в классе.
Лена: 
— Ребята!.. Электорат!

Ее не слушают.

Лена: 
— Мордва!

Все затихают. 
— Кто собирался написать настоящему Деду Морозу? Делаю рассылку номера, ловите. Вы можете туда все свои «хотелки» написать. Самые дикие и безумные. Хотя откуда у вас безумные, вы все стандартные… А вообще это моего папы номер.

Один из мальчиков: 
— О, классный рофл.

Папин телефон разрывается от сообщений.

Папа звонит маме. 
— Ань, че делать-то? Я не настолько Дед Мороз.

Мама: 
— Не причитай, Егоров, сделай рассылку, пусть обозначатся, кто они. Типа, ты не можешь же по телефону определить имя.

Папа: 
— Точно. Ты настоящий друг, товарищ и брат.

Папа делает рассылку.

Предложений еще больше.

Мама рассылает всем родителям желания их чад.

Поздно вечером, папа маме: 
— Вроде всем. Хотя, погоди. Один номер не ответил ниче.

Сидит под торшером сверяется со списком класса. Находит телефон папы и мамы девочки, которая ничего не написала. Оба абонента не берут трубки и не перезванивают.

31 декабря. Под вечер. Пока Лена смотрела какой-то ролик, папа положил под елку ее подарки, обмакнул свои тапки под душем, надел их перед входной дверью и прошел до елки и обратно, оставил дверь приоткрытой. Спрятал тапки, надел другие.

Папа: 
— Дочь! Лен! Смотри, пока мы тут суетились, он приходил!!! Приходил.

Лена выходит из своей комнаты, ехидненько улыбаясь.

Папа: 
— Смотри, еще следы не просохли и дверь не закрыл.

Лена театрально вздыхает: 
— Эх, жаль, что не удалось повидаться с настоящим Дедморозом.

Папа: 
— Смотри, смотри, следы волшебные, исчезают.

Лена идет к елке. Распаковывает коробку: 
— Круто, коньки.

Папе на телефон сыплются благодарности от детей. Он довольный, смотрит в экран, улыбается.

И вот, когда в доме уже расселись гости, кто-то говорит тост, и папа уже собрался сделать глоток шампанского, в этот самый момент, ему приходит сообщение с неизвестного номера. Улыбка постепенно исчезает с его лица. «Дед Мороз, большое тебе спасибо за игрушку, она очень крутая, но, пожалуйста, не мог бы ты выполнить самое главное-преглавное мое желание: чтобы мама и папа помирились и снова были вместе».

Папа ставит бокал на стол, шепчет что-то жене на ухо.

Папа: 
— Господа, вы нас простите, у нас, оказывается, осталось одно, самое главное-преглавное дело. Если мы его не сделаем, то вообще тогда вроде и жить-то незачем. Ешьте тут, пейте, празднуйте, танцуйте, можете даже поспать в ванной и на балконе, но обязательно дождитесь нас.

Мама и папа выскакивают в зиму. Сзади, надевая на ходу пальто, выскакивает Лена. 
— Я с вами.

Папа маме, садясь в автомобиль: 
— У тебя его адрес записан?

Лена: 
— Гони. У меня все есть.

Едут по городу. Подъезжают к дому, поднимаются в лифте.

Папа беседует с мужиком. Слов не слышно, потом оба начинают жестикулировать, папа кричит, мужик кричит. Потом папа говорит, мужик слушает. К ним подходит Лена и говорит мужику: 
— Слушайте, Новый год же, это такой рубеж. Вы взрослые часто такие глупые. Ведете себя порой так, как будто ничего и никогда не закончится. Как будто вы будете жить вечно.

К многоэтажке подъезжает машина (вся семья и мужик тот в ней). Мужик, прилично одетый, с цветами, с коробкой, заходит в подъезд.

Папа с мамой и Леной стоят внизу, пританцовывают. Папа смотрит на часы. Они задирают головы вверх.

Вдруг одно из окон открывается. Оттуда вылетает бумажный самолетик.

Когда самолетик приземляется, все лезут за ним по снегу. Они разворачивают листок, из которого он сделан, там написано. «Я знаю, что никакого Деда Мороза не существует, зато есть люди, которые умеют совершать чудеса. Спасибо вам. И особенно Лене».
Всюду салюты…

Лена папе: 
— Вот теперь ты настоящий Дед Мороз.

Помедлив секунду: 
— И ты, мам, тоже.

На заснеженной детской площадке стоит подтаявший снеговик, какой-то дядька пытается запустить салют. У него ничего не получается, зажигалка гаснет, мужик гуськом ползает вокруг установки. Рядом бегает спаниель, наскакивает на мужика со спины, сбоку, лает. 
— Погоди, Белка, — бубнит хозяин, — щас наши ракеты испытания пройдут, а потом и ты полетишь. Мы все… полетим…

А на реках мёрзнут лунки

Поезд идёт на запад. В географическом понимании это в корне неверно, но для людей, едущих из Сибири, всё, что за Уралом — «запад» или вообще «материк».

В поезде мужчины. Класс — который давно не принято учитывать ни в каком информационном поле. Работяги, золотодобытчики, газовщики. Я знаю людей, которых всего лишь упоминание об этом классе натурально бесит. Но, тем не менее, они есть. И кулаки у них такие, убедительные, что ли. По полведра.

Мужчины ведут гнилые разговоры. Красуются. Человек по природе страшный понтовщик, если не осаживать.

Есть, впрочем, рефлексирующие.

— Да после десятого года мир стал дико меняться и изменился. И время скакнуло прямо на глазах, то ли действие генной еды дошло, и человек мутировал, то ли зависть душит, всем хочется быть голубых кровей.

— Да с такими кровями ща тоже навалом, — бубнит, не умещаясь на второй полке, тип, весь в наколках цветных.

— Братцы, я вам скажу, что реальности её вообще нет. То как ты относишься к тому, че тебя окружает и есть реальность. Вот все такие: уё-мое уж сколько лет не чувствую Новый год. А ты чё, в детском саду, что ли, незамутнённый, что ли? Не, милый, ты крылья невольно или от лени дерьмом измазал, теперь продирайся к тому ощущению. Делай чё-то.

— Ага, я помню, мне бабка читала из «Писания», — совсем не в тему вещает ещё один, — что дьявол он из окошка придёт. И старухи на всякие праздники святые — то ветками берёз окна защищали, то ещё чем. А он, блин, не через то окно. Его-то окошечко «виндоус» называется.

Все кривят рты. Даже засыпающий.

К вечеру разговоры становятся рваными. Дополняются храпом, сопением.

— Мам, мам, а я стих придумала, — говорит с боковой полки девочка. И пытается на запотевшем окне, как на айпаде, раздвинуть, сделать покрупней заоконное.

Мама уже цыкнула пробочкой от полторашки, а стакан, запрошенный у проводницы вежливо, всё не идет.

— Мам, мам, стих, говорю, придумала, — девочка гонит каплю по стеклу.

— Да отстань. Ходит тут, ходит, задом водит, — маме не нравятся красивые проводницы.

Мужик через купе, не старый ещё, крепкий, который всю дорогу маялся тем, что вот «учинили „тряхомудие“, добропорядочному человеку покурить негде», диктует кому-то адрес:

— Заезжай. Баня, два коня, свиньи, овцы, пруд свой. Кроликов штук, наверно, шисят. Сношаюцааа! — последнее он выговаривает с таким придыханием и таким нагромождением эмоций — как, пожалуй, чеховский дядя Ваня выдавал о небе, которое когда-нибудь будет в алмазах.

Путь здесь ещё не сделали «бархатным» и колёса отстукивают.

Мальчик лет двух идет от туалета и шлёпает себя по пузу резинкой от чистых колготок, сзади мама с горшком.

Мальчик не выговаривает шипящие, вместо «ш» и ««ж», он произносит «ф».

И кричит на весь вагон, наполовину уже спящий.

— А теперь, давай фыкаладку.

У мамы счастье зашкаливает. Все мы как дети.

— Это за что же, — улыбается она.

— Нууу. Я ф молодец. Я ф покакал! — гордо отвечает он.

Ночь. Мужик, у которого кролики, выходит на станции. Сколько ни странствуй, но к этим вот звукам не привыкнешь никогда, они сладко ломят сердце. Когда поезд стоит в ночи. А через динамики дежурная и какой-нибудь бригадир дефектоскопистов переговариваются, умножая эхо. А потом этот лёгонький стук по крышкам букс –тук-тук.

Мама девочки сопит сидя, прислонив спину к перегородке.

Девочка шепчет:

— А на реках мёрзнут лунки. Рак не свистнет. Ну… Нечем дышать.

Луна бежит за составом, что привязанная. От стужи она в каком-то зеленоватом обруче. Как в кольце. И — леса, леса. Снег, снег.

На мостах, которые мы проезжаем, вагоны шумят сильнее.

Способ изучения узоров снежинок на дворовых котах

Приехал в дом к маме. Вышел в сад подышать. А там соседские дети за забором. Поймали чьего-то кота и не отпускают.

Вначале кот делал вид, что безмерно рад им. Трещал, как летом вентилятор. Дети восторженно шептались и приникали к нему, будто хотели препарировать. Будто искали, где сделать надрез.

Кот заволновался, он-то думал, будут кормить, но не получив хотя бы дохлой крысы, стал вырываться и ругаться кошачьим матом.

— Эй, — крикнул я им, — зачем животину мучаете?

— Мы не мучим, — дерзко сказали они. — Мы снежинки разглядываем. Они на нем не тают.

Перелез к ним через забор, чтоб не обходить. Снежинки сыпались редкие и падали на лоб коту, на усы и за шиворот. При этом светило солнце. И так каждая из них играла, так каждая уникальна была и узорчата, что страшно было дышать.

Кот, между тем, негодовал, и подпустил в голос драной мартовской хрипотцы.

— Что ж ты за упырь такой, — сказал я. — Потерпеть не может. Мы ж тебе не хвост поджигаем.

— А это мысль, — сказал восьмилетний Димка.

— Даже не думай, — говорю.

Все замолчали и кот вроде как притих.

— Я могу чёрного поймать, — сказал Димка, — на нём еще прикольней видно будет.

Мы отпустили этого кота и пошли за следующим. А снежинки сыпались и сыпались. И солнце, между прочим, светило.

Мама увидела в окно, а когда я вернулся, спросила:

— Сколько, говоришь, тебе лет?

Ленин и Америка

Фотограф Кунаев — человек в городке N. известный. Закрутив винтом бутылку водки, он выпивает её за 37 секунд и затем снимает так, что прямо гений. Впрочем, эта необузданная страсть к выпивке толкает его к вечной изобретательности.

Кого только не притаскивал он в редакцию. Бесчисленных знакомых Высоцкого, собутыльников Венедикта Ерофеева, каких-то негров с саксофонами.

А как-то звонит вечером, орёт сквозь шум:

— Как ты думаешь? Какой главный приём в репортаже?

— Эффект присутствия, — говорю. — А чего?

— Вот и ты тут, заладил: «эффект присутствия, эффект присутствия». А Стенькин говорит, что главное в репортаже — водка. Кстати, хочешь написать про американца одного, скульптора, который Лениных и Сталиных лепил.

— Американец? Ленина?

— Ну, да. Тема — не фуфло. Железно.

— Ты ведь опять подсунешь бомжа какого-нибудь. А я, доверчивый, напишу и огребу от редактора.

— Зуб даю.

Наутро Кунаев притащил в редакцию какого-то шустрого мужика. Он не просил червонец, и отказался даже от пива. Но по-русски шпарил и матерился.

Я отвёл фотографа в коридор.

— Какой же это американец? Ты на кирзовые сапоги его посмотри.

— Откуда я знал, — сказал огорчённо фотограф, потому что за интересную тему для текста, я всегда покупал ему бутылку. — Это мне знакомый один рассказал. Говорит, приехал, мол, на выставку упряжи для лошадей. Из самой Америки. А насчёт сапог, я подумал: ковбой, может?

Это потом выяснилось, что Америка — деревня на стыке трёх областей — Рязанской, Нижегородской и Мордовии. Что мужик этот скульптор, ныне интересующийся лошадьми.

А сапоги его такие, потому что в кедах не пролезешь там..

Он зазвал нас в эту Америку. Мы еле выбили командировочные и стали собираться.

— Чудно как-то… Америка, — не унимался фотограф. И мужик рассказал.

Когда-то, ещё до революции, неугодных крестьян, какой-то барин отправил на выселки. За удалённость дорог, городов и весей, те прозвали место Америкой. Когда явилась советская власть, к Америке добавилась приставка Сов.

Так и жили люди. В Америке. Но со Сталиным, и туалетами на улице.

…И вот мы на трёх лошадях с фотографом и Николаем Казаковым, как всадники, хрустя льдом в апрельских лужах, уносимся вдаль. Казаков зачем-то дал мне кнут. Раза три невзначай, я съездил им фотографу по уху. Из-под шубняка он показал мне увесистый кулак.

От городка К. в сторону Нижегородской области ехать километров 18. От коней валит клубами пар. С галопа они сбиваются на шаг. Начинается так называемая Нижегородская тайга. Ёлки, ручьи в лощинах, бревенчатый настил, занесённый песком.

В прорехе показывается Америка. Без небоскрёбов и Нью-Йоркских огней. Советская Америка — это три двора, пруд и памятник Ленину.

В одной избе живёт Николай Казаков. Рядом баня, небольшая конюшня. В другой дом летом приезжает пасечник из села Кользиванова. А в третий, какой-то андеграундный музыкант из Москвы.

Этой деревни нет ни на одной карте. Дома были пустые. Председатель, в чьём ведении они находились, отдал их буквально за гроши. Собственно, благодаря удалённости места и лесу, в котором с годами всё больше и больше бурелом заполоняет тропы, ничего и не воруют. Так, разве что зеки беглые из мордовских лагерей или охотники забредут. Двери здесь открыты для всех.

Затапливаем печку, разговариваем. Фотограф крутит радиоприемник, ловит, как он говорит, этой Америки «голос». «Голос» молчит.

— Зимой и я тут не живу, — сообщает Казаков. — Зимой я в соседней деревне. Там у меня тоже избёнка. Так что я вроде буржуя получаюсь. А если серьёзно, то там у меня брат живёт, начальник конезавода.

Сам Николай Казаков здесь с 93-го. Когда-то окончил в Петербурге Академию художеств. Помотался. Разной дрянью, говорит, занимался. Бюсты вождей делал, памятники. В Минске, в Латвии. Потом засвербило, навалилась тоска какая-то. Уехал к брату. Но и здесь занимался тем же самым.

— Один раз, помню, — говорит Казаков, — когда я в союз уже рухнул, приезжает, значит, ко мне один большой чиновник из Нижнего. Как раз тогда мода пошла Лениных, Сталиных в офисах ставить. И вот покупает он у меня за доллары большой бюст Владимира Ильича. Потом звонит, говорит: — «Выслал за тобой машину. Никак не могу придумать, куда вождя этого поставить. Ты же всё-таки скульптор». Я приехал, глянул. На окошко — нехорошо. На столе — уж больно помпезно. А был в кабинете этого начальника шкаф такой старинный, книжный, не очень высокий. Вот, говорю, туда и поставь. Ну, кто ж знал, что он возле этого шкафа секретаршу свою стоя… это… того самого… пёр, значит. Припечатает её и жарит до посинения. И вот как-то от толчков его необузданных, Ленин возьми — и трах по башке этому члену партии. Он копыта и отбросил. Всё человеку дала Советская власть: кресло, машину, деньги. Секретаршу, наконец. А Ленин, спустя много лет после своей смерти всё и отнял.

Морозит. Тлеют угли. Фотограф хохочет. Выпил бутылку и хохочет. Я иду бродить по Америке. Кроме пустых изб и пруда, от людей здесь осталась только околица из слег, береза с двумя скворечнями и этот памятник Ленину.

— Как Мамай прошёл, — слышу я голос за спиной. Это Казаков вышел за мной, чтоб я не заблудился. В лощине кричит ребенком какая-то лесная птица.

Набродившись, сидим на крылечке, глядим на спутник, который то есть, то нет его.

— Америка, йо, Америка, — выходит фотограф. — И какой му… чудак поставил в такой глуши этот памятник. Домов нету, а он, стоит.

— Это я поставил, — тихо говорит Казаков. — Весело жила деревня, хорошо. И тут председатель сказал, что все колхозы, как колхозы, а в этой Америке всё не как у людей. Ни одного памятника. Вот они с районным начальством и обязали меня. После того, как его сюда привезли, один старик вышел и сказал: «Пипец Америке». И в самом деле, хотя, может, и не от этого, но с тех пор стали тут люди умирать потихоньку. Кто от чего. Половина разъехались. Так и не осталось никого. Домов уж нет, а он стоит. Сколько раз я просил трактористов: «Мужики, давайте снесём». А они ржут. Говорят: «Сам делал, сам и сноси». Даже за водку не хотят. Чудеса.

Ветки яблонь на фоне вечернего неба

Мы ехали, и вечернее солнце играло за обочиной в трёхлитровых банках, стоящих у ног берёз. Берёзы, будто тетки на рынке, за бесценок отдавали свои слёзы.

— Ну и зачем столько? — недоумевала мелкая. — Кто выпьет? Только болячек деревьям наделали.

И так много было в словах её жалости к этому простору, быть может, чересчур правильного, навязанного когда-то взрослыми в формулировке «так надо». А в голове моей всё равно стучало: не зря все, блин. Не зря. И эти походы в лес, и сайты с жуками-богомолами-лисами. И полный портфель листьев, набранный по дороге из школы. И притаскивание в телефоне изображения старенькой велосипедной звездочки, которая вся в паутине «ну ты же любишь такое?»

В лесном прогале свернули с трассы, заглушили мотор. Дорога, вильнув, уходила в перелесок через поле. Барышня ринулась собирать на просёлке дождевых червяков, которых так много после дневного дождя. Проделывала в пашне для них дырочки и засовывала «иди домой, иди». И такой вокруг запах стоял земли и неба… Всхлип после плача — вот какой был в тот момент мир.

А вечером жгли в саду костёр. Дым пьяненький, нагловатенький — «ну, ладно, чё ты» — вился вокруг извилистых станов, зазывал фруктовые деревья на вальсы. Вышибал у старых вишен слезу. И ни одна груша ему не отказывала.

Мелкая поджигала кончик прута, и махала им, высекала из воздуха хлёсткое, поддерживая огонёк.

— Эх, и нравится мне вот такой звук!

Все дружно ругали её: в глаз попадёшь, за шиворот уронишь. А она всё равно.

Уже и угли осоловело подёрнулись, стали задрёмывать. А мы все сидели и сидели с тёплыми лицами, говорили. И в простых словах тех, которые, в общем-то, ни о чём, был и другой, вполне себе ясный, посыл: «Как хорошо, что мы есть друг у друга. И как здорово жить на свете».

Вернулся с добычи скворец. Нырнул в дырку, разгрузился. Сел на ветку и стал думать, что он лягушачий хор. Потом поперхнулся, осекся, и немедленно вжился в роль удалого соловья.

В ножички

Ночью приехал Вован, сказал, что из коровы лезет мёртвый теленок. А все пьяные. Охота же вчера только открылась. Лёха вызвался и ехал с ним через лес по невидимым лужам-рекам.

На ферме они стали вытаскивать по частям теленка из плачущей коровы. По частям, потому что он там умер.

У коровы буквально текли слезы. Вована и Лёху рвало от запаха. Внутри ломались косточки плода. Вытащили, кинули в пакет, и поставили к выходу. А корова всё равно металась по клетке и искала, и трубила. И что-то жгло у Лёхи в груди.

Он вышел в туманное утро, закурил, и вспомнил её слова, когда она в его квартире надевала свои тянущиеся колготки:

— Блин. По-другому нельзя, что ли? Почему, ну почему обязательно нужно влюбляться? Почему человек предсказуем, как робот?

Эти слова она, конечно, адресовала себе.

«Забей», — хотел сказать он. Промолчал.

В тумане, за фермой, у невысоких, набухших бордовыми почками берёз, токовали тетерева. И этими своими, ничем не примечательными «песнями», сводили его с ума. Маленьким таким ножичком, как в детской игре, расчерчивали сердце на своё и чужое.

Прямо в рай

А в начале апреля наступят драгоценные ночи в деревне. Все до одной. Когда затопил печки. Размял в пальцах сигарету, вышел на внутреннее крыльцо, что ведет в сад. А над крышей стая гусей, летят — переговариваются. А потом весь клин становится виден — в зеленоватой полоске от ушедшего часа четыре назад солнца.

Из лощины за садом — запахи талой воды и трав прошлогодних. Такие тонкие, едва ощущаемые, как детство. С далекого поля протрубит журавль и резко умолкнет, как будто кто-то из старших «тихо ты, люди же спят» отвесит ему подзатыльник. И станет слышно, как с ветки березы, что у крыльца, капает. Как весело звенит внизу, где трава покрыта крупинками заморозка, вода в ручье.

— Пролетели как прямо в рай. Хоть беги за ними, — говорит мне из темноты голос.

— Блин! Коля! — говорю я, чувствуя, как от неожиданности волной по спине проходят мурашки.

— А я смотрю от реки огонёк разгорается и гаснет. Разгорается и гаснет. Думал, уж светляки, — появляется с огородов Коля Пушкин. Хотя никакой он теперь и не Пушкин. Сбрил бакенбарды. И осталось в деревне у него одно только прозвище — Дьявол.

— Ты чего тут? — спрашиваю.

— Чо, б.., чо. По делам иду, — говорит он немного в нос.

— В полпервого ночи?

— Ну, да…, говорю ж те, думал, светляки прилетели.

Так и не сказал, ушлый, чем он ночью у протоки мается. Попросил сигарету и так смешно курил, не вдыхая в себя, выпуская струю в напитанное предчувствием скорого ежегодного праздника небо. Так значительно молчал при этом, будто с неба должен был упасть камень. С запиской о том, как жить и что делать.

С днём рожденья, мама!

Кто не помнит такие дни, когда родители еще на работе, а ты можешь пока делать, что хочешь.

В комнате полутьма, синий всполохи, два мальчика лет восьми и девяти играют на приставке в хоккей.

Звякает ключами пришедший отец, заглядывает в комнату.

— Мм, хоккей? Ноги не болят? — усмехается он.

— Ноги. Не болят, — театрально трогает младший Димка скулу. — Мне тавгай из севиной команды чуть челюсть не вынес на лед.

Папа вздыхает:

— И когда до вас дойдет, что реальность куда богаче и круче виртуальности. Эх, я бы щас свой «Ботас» напялил, клюшечку тряпичной черной изолентой обмотал и такого бы на пятачке дал жару. Левая точка вбрасывания моя любимая позиция, с этих четырех метров в правую верхнюю «девятку» — моя коронка. У меня даже кличка одно время была –«девятина». Ладно. У мамы скоро день рожденья, что дарить будете?

Сева, не отвлекаясь от игры:

— Открытки нарисуем.

Дима:

— Да ну, каждый год эти открытки. Скучно. Надо скреативеть. Хэнд-мейд, но какой-нибудь такой с задумкой, веселый.

В этот момент в ворота диминой команды влетает шайба.

Папа:

— Вне игры было. Вообще, я просто напомнить.

Оба мальчика хором:

— Да помним мы, помним.

Вечер накануне дня рождения. Приоткрытая дверь в ванную комнату, но самих ребят не видно. Полумрак, мало света. Тени совершают какие-то движенья.

Сева шепотом:

— Э, ты че халтуришь? Глаза надо выковыривать. И тщательней, чище работай. Нож другой возьми.

Дима:

— Глаза. Я те че, маньяк?

Через время ребята также впотьмах сидят уже у настольной лампы, возятся, колдуют, вытворяют что-то. Слышны только звуки и тоже не в полный голос.

Сева:

— Ай, черт. Я хэнд поранил.

Дима:

— Мейд, мейд давай.

Утро. Из ванной комнаты слышен громкий хохот папы и мамы.

Дети бегут туда. Папа с мамой стоят поддерживая друг друга, чтоб не упасть от смеха.

Ночью парни начистили половину ванны картошки.

Папа:

— Целф мешок фиганули? Как вы его из кладовки-то дотащили?

Дети в один голос:

— Волоком.

Мама: — Идите сюда, затейники вы мои.

Обнимает обоих.

Те хмуро.

— С днем рожденья, мама!

Целуют ее в обе щеки.

Папа:

— Сегодня свои кулинарные способности под кодовым названием блюда из картошки продемонстрируют жители всего нашего подъезда. Пойду раздам. А то как-то надо еще и в душ сходить.

Мальчики маме:

— Но это еще не все.

Папа с двумя ведрами картофеля задерживается в дверях.

Пацаны приносят маме кожаные перчатки.

Мама:

— Боже мой, ребята!

Глаза на мокром месте.

— Это же настоящая кожа. Какие вы у меня молодцы.

Сева:

— Сами сшили.

Дима:

— Все руки искололи.

Мама:

— Я так счастлива. Сейчас их и надену. Давайте, бегите завтракать. А мне сегодня пораньше нужно на работу. Вечером у нас пир горой, не забудьте.

Счастливая, хватает с вешалки плащ, надевает на ходу.

Мама идет по городу, улыбаясь. Ее обгоняют люди, пристально смотрят на нее, тоже улыбаются.

Мама не идет, а почти летит.

В офисе коллега:

— Оль, а че это у тебя на спине?

Мама не задумываясь:

— Крылья.

Снимает плащ, разглядывает его, там четыре вырезанные ладони.

Мама начинает хохотать.

— Вот это и называется, подарок своими руками.

След велосипедных шин. Этюд

Просёлочные дороги — это очень волшебная субстанция.

Их можно двигать, но они десятилетиями на одних и тех же местах. Потому что прокладывались тоже десятилетиями, и вот эта кошеляющаяся кривая — самый прямой путь. Попробуешь срезать — проплутаешь бестолку, морду себе непроходимыми ветками в ручьях обдерёшь, увязнешь, и в который раз убедишься, что никакое татаро-монгольское иго давно уже здесь невозможно.

А потом вернёшься туда же, откуда ушёл или уехал.

Рассказать эти дороги, толком объяснить (куда и какая из них ведёт) зачастую не может ни один абориген. Чего-то начнет про бакалдины, повёртки, рукава, лощины, калды, и обязательно уведёт в другую совсем степь…. Чего уж тут на «Гугл» пенять.

Существует мнение, если все эти грунтовки знать — можно по ним, не выезжая на шоссе, доехать, скажем, до штата Гонолулу и даже обратно. Но нам туда не надо.

Сейчас проселки укатали. Они блестят. На закате или при луне. Это очень красиво.

Путешествовал по этим красивым дорогам и я. На велосипеде. Без цели. Совершенно один. И был при этом дико счастлив.

«В пятницу легко любить жизнь, — говорил как-то мне один прекрасный алкоголик со степенью доктора наук. — А знаешь почему? Правильно! Потому что впереди суббота и воскресенье».

У меня же вообще пока была среда и впереди все выходные.

Я ездил по этим дорогам, и спугивал в озерах цапель, они взлетали над гладью, а капли с их ног падали, оставляя маленькие круги. По лощинам и долинам бешено цвели сирени и вишни, а в них копошились и щёлкали уже соловьи. Как всё быстро наступает и проходит… Сначала я думал, что рано, и вообще с какой это стати здесь соловьи? А с такой. Соловьи живут, где хочут, как дух святой.

За целый день пути по этим просёлкам я не встретил ни единого человека!

Разве это не счастье? Конечно же, счастье.

Но к вечеру я все же купился на извилистые, отмеченные крохотной травой-муравой, следы. Деревню прошивали лучи закатного солнца, на высоких пиках висели скворечники. Я заехал со стороны огородов, и узрел через кусты зацветающих яблонь чью-то голову. Немного подождал, вдруг человек сел покакать, а тут я. Но голова как-то странно кивала, человек говорил с кем-то по телефону, никто же не станет говорить по телефону когда справляет нужду? И стало видно, что у сарая он сидит не на корточках, а на скамейке, почти вросшей в землю.

Это был трезвый и очень красивый мужик. Уши его были так оттопырены, что, наверное, на него вообще никто и никогда не мог разозлиться. Рукава голубой рубахи засучены, на запястье наколка.

Я спросил дорогу к заброшенной деревне, куда, если получится, планировал заехать. Мужик дорогу не знал. Посоветовал добраться до конца селенья, и спросить там у Кутеповых.

В деревне пахло свежестью, как будто после дождя. Это из-за вечера и множества разных деревьев. На велосипедные мои покрышки то и дело налипали и, крутанувшись, отлетали мохнатые сережки-гусеницы то ли осин, то ли тополя.

На крыльце, сделанным домиком, сидели три дяди.

Приблизившись, я увидел, что у каждого из них по фингалу. И не просто по фингалу, а по фингалу аккуратно под каждым глазом. Словно нарисованные.

— Здрасьти, — сказал я.

Пёс отвел в сторону глаза и зарычал.

— Ничё се, — сказал один из типов. — Американский? — он смотрел на мой велик.

— Ну, — так небрежно решил построить я разговор, чтоб не показаться сразу добрым.

— Ход легкий, наверно? — не унимался тот.

— Да уж не тяжелый, — дерзил я. — Особенно с горы. В БЕкетовку как проехать?

— А чёрт знает, — сразу свалил с себя ответственность мужик.

— Куда? — спросил вышедший на крыльцо дядя. Синяк у него был только под одним глазом, я сразу подумал, что он главный: сумел же увернуться и не получить под второй.

Повторил.

— А-а, в БекЕтовку, — просто он поменял ударение и для него всё изменилось. — Километров семь отсюда. Щас выезжаешь и…

— А я надеялся, ты в Кочетовку, сказал тот, который дорогу не знал, к Евгеше. Он мне косарь должен.

Я вытащил из рюкзака остатки воды, попросил разрешения наполнить баллон в колодце. Попросить воды на просторах родины- это такой всегда располагающий ход. Правда, только в деревне.

Я попил. Фотографироваться роскошные мужчины наотрез отказались.

Зато поведали, что они четыре брата. Живут в райцентрах. И каждый год на майские приезжают или пешком приходят сюда, в родительский дом. Выпивают, конечно. А потом рожи друг дружке квасят. Не из-за чего. Просто из-за мерзости жизни. А после опять, обнимутся, картошку сажают.

Заскрипел коростель. Мимо меня прошла кошка, в зубах у нее, как кляп, торчала мышь. Подойдя к одному из мужиков, она положила мышь под ему ноги, та не двигалась, кошка поддела её лапой и подбросила, мышь шлепнулась, дохлая.

— Хрен теперь заведёшь, — на полном серьёзе сказал дядя кошке.

Я поехал дальше. Нырял в лощины, где пахло болотной травой и сыростью, поднимался на вершины холмов. И на одном из них остановился. Сел на поваленную ветлу. В голове лениво, не доходя до словесных конструкций, копошились мысли. Над головой висел Ковш.

И комаров ещё совсем не было.

Железнодорожное

Мой поезд через сорок минут. У деревянного бока станции цветёт сирень. И козы, встав на задние ноги, мягко срывают цветы одними губами. Наглые такие. Оглядываются и снова рвут. Прищуривая глаза, с удовлетворением уплетают.

— Так уж и не делают, — говорит мне начальник станции. — Не по-русски это, — продолжает чистокровный мордвин.

Май. Выходной. Земля обновки меряет. Я выспросил у начальника всё, зачем приехал.

А он рассказал.

И про генерала, зятя жены Пушкина, и про спиртзавод, и про табуны лошадей, усадьбу и чудачества. Про то, как вообще-то «железки» тут быть не должно. По плану пролегать бы ей в пятидесяти километрах. Но генерал имел связи, подсуетился, надавил. И рельсы пришли прямо к дому.

Начальник станции рассказал, я пожал ему ладонь и собрался уезжать.

— Так уж и не делают, — повторил он.

И как-то невежливо было обижать человека.

— Тут у нас кафешка открылась, — предсказуемо оживился начальник станции. — Ну, как кафешка, шашлычная. Там бильярд.

Действительно. Где я мог ещё в бильярд поиграть?