Бесплатный фрагмент - В доме на Садовой

В доме на Садовой

В доме на Садовой

Детство потерялось,

В доме на Садовой

Часть души осталась…

В доме баба Саша

Песни тихо пела,

Гречневая каша

Под подушкой прела.

Там салют Октябрьский

Виден из окошка,

Там сосиски ночью

Утащила кошка.

Там июля солнце

Пляшет за гардиной,

Там скрипят матрасы

Зимней ночью длинной.

В доме на Садовой

Прошлого виденья —

Коммунизма книги,

Сладкое варенье.

Где бы не жила я —

В доме на Садовой

Запах детства, Родины

И России новой…

эта книга посвящена Детству

Откуда взялась Цаца?

Машенька родилась в разгар кипучей хрущёвской поры с молочными сосисками без мяса, низкими потолками и крошечными туалетами в новых, блочных, холодно-бетонных, мышино-серых домах, кукурузной оргии, истощившей всю украинскую землю, и первых телевизоров с выпуклой, толстой линзой, похожих на иллюминатор на подводной лодке.

Она не просила никого родить её в Советской России, ведущей в то время гонку вооружений, проводящей денежную реформу после Сталина, запускающую в космос собак и людей и строющую коммунизм по программе, написанной еще сто лет до её, Машенькиного, рождения в Германии двумя бородатыми дядями — но так уж получилось.

Она родилась в семье инженера, не имеющего квартиры, и поэтому стесняющего своим растущим семейством своих тестя и тёщу, живших в полагающимся им по военным привилегиям знаменитых Спасских казармах, на шумном Садовом кольце, по соседству с кипящим активной, круглосуточной деятельностью институтом скорой помощи имени неизвестного никому, но знаменитого Склифосовского.

Машенькиной маме и папе была отдана на время ожидания их собственного жилья одна комната в двухкомнатной квартире Машенькиной бабушки — квартире с тёмной кухней, потолками, уходящими в трёхметровую высь, страшно урчащей газовой колонкой в просторной ванне и с большим, вместительным холлом.

Двери квартирки не запирались, так как дом был военный, номенклатурный, с сидящей при входе «бабушкой» и военным-дежурным с телефоном и обязательной книгой гостей: «В какую квартиру идёте? Сейчас им позвоню. Распишитесь в нашей книге.»

Кому отдавалась эта таинственная книга, Машенька так никогда и не узнала. Она побаивалась этих дежурных, каждый раз спрашивающих: «В какую квартиру идёте?», хотя её в доме хорошо знали, а она боялась каждый раз забыть номер бабушкиной квартиры. Боялась до слёз! Боялась этих дежурных, книги, большой парадной лестницы, ведущей на последний, третий этаж старого особняка, построенного для размещения русских солдат сто лет до Машенькиного рождения.

Она провела в этом доме свои первые годы жизни на земле. Где-то с третьего года жизни она стала осознавать себя как существо, имеющее разум, которое судьба забросила в этот непонятный и иногда опасный мир.

Мама с папой целыми днями пропадали где-то там, в мире работы, про которую она знала очень мало, дед преподавал свои последние годы в Военной Академии, а бабушка вела кружки вязания при местном клубе, поэтому у Машеньки оставалось много времени для исследования этого очень странного мира в одиночку.

Играть в куклы и мишки она не любила, так как считала глупым и ненужным эти «понарошку» ненастоящие игры с неживыми предметами. Ей подарили медведя, и она тут же вспорола ему брюшко — правда, с большими усилиями, изучая его, медвежьи внутренности. Кроме опилок она там ничего не нашла, и мишка потерял для неё всякий интерес.

Следующим её действием стало выковыривание хлопающих глазок у своей первой резиновой куклы Сони, у которой для детальных исследований пришлось оторвать кудрявую, белокурую голову. Она хотела только понять, как закрываются эти голубые кукольные глазки, и, чтобы открыть их секрет, ей пришлось прооперировать её.

Секрета она не нашла, но шлепок по попке получила, а Соня стала косить на один глаз после Машенькиных изысканий скрытого в голове механизма. После незаслуженного, в её глазах, наказания (бедная попка!), она поняла, что исследовательская работа — опасная и должна выполняться в строжайшей тайне.

Машенька продолжала исследовать этот непонятный ей мир в полном одиночестве и без лишних свидетелей. В один прекрасный день, когда все её родные разошлись в разные стороны большой, летней Москвы, оставив её, наконец, одну, она решила посвятить своё время изучению содержимого многочисленных шкафчиков с ключами, стоявших в бабушкиной комнате.

Ей было тогда уже четыре с небольшим. Высоко Машенька забираться ещё не могла, но зато все нижние этажи шкафов подверглись её внимательному исследованию. Её неиссякающее любопытство было удовлетворено, когда она нашла шкатулочку с какими-то тоненькими книжечками. На первых страницах этих странных книжках она увидела знакомые лица: там были мама, бабушка, дедушка, ею любимые тётя и дядя. Она вскрикнула от радости! Ура! Наконец она соберёт вместе всю свою семью и будет любоваться ею сколько захочет, не чувствуя тоскливого одиночества, которое она испытывала редко, но глубоко. После часа стараний она оторвала от этих никому ненужных книжечек родные лица, аккуратно сложила книжечки обратно в шкатулочку и закрыла тайный ящичек на ключ.

Теперь надо было припрятать родные лица куда-то для дальнейших действий — она ещё не знала — каких, и она решила запрятать свою коллекцию родственничков в хрустальной салатнице, стоявшей на полке буфета в большой комнате.

Около буфета Машенька помедлила и решила — для конспирации — разделить все фотки на две кучки: маму и папу она поместила в отдельную, особо любимую группу. Папиных фотографий было слишком много, и она решила уничтожить лишние, спустив разорванные кусочки в этот странный, таинственный туалет, который съедал всё, что в него попадало, журча и плюясь водой. Лишние фотографии папы исчезли в туалетном брюхе навсегда.

«Излишество никому не нужно», — решила Машенька.

Первую группу родственников — бабушку, дедушку, любимую тётю и дядю — она положила во вместительную хрустальную салатницу на нижней полке дубового, старинного, деревянного буфета, а вторую — маму и папу — запрятала между страниц большой книги, которая стояла в коридоре за гардиной. Вся операция была закончена до того, когда её, занятая работой и другой полезной Советской стране деятельностью семья, возвратилась с работы.

Машенька ликовала! Она сделала первое научное изыскание и была явно довольна своими результатами. Она одела бабушкины очки с круглыми стёклами и подошла к своей уставшей от работы маме, плохо видя её за выпуклыми стёклами очков.

— Я — профессор! — заявила кратко крошка, программируя свою дальнейшую судьбу, но родные вокруг неё: мама, папа, бабушка — только смеялись над её словами и ей явно не верили. Тогда она подошла к буфету, открыла дверцу и вынула из салатницы изображения своих родных, вырванные ею из странных книжечек. Она гордо принесла их бабушке и положила результаты своих изысканий на её знакомые, родные коленки, спрятанные под коричневой, длинной юбкой в полоску.

— Я — профессор! — гордо повторила немногословная малышка с неподражаемой улыбкой и настойчивостью маньяка.

Наступила минута общего молчания. Бабушка узнала по печати, что её лицо было выдрано из паспорта, а дедушкино — из партийного билета, фото же любимой тёти принадлежало комсомольскому документу, подтверждающему её, тётино, членство в многомиллионной организации советских молодых людей. Машенькино действие могло закончиться большими непрятностями для всех членов этой простой, советской семьи, жившей в обществе, которое относилось к бюрократическим бумажкам с трепетностью святых мощей, к которым когда-то приклоняли головы их деды и бабки в старой русской церкви, прося исцеления.

Бабушка встала, пошла в свою комнату и через минуту вынесла оттуда тайную шкатулочку, в которой лежали остатки порванных и навсегда испорченных семейных документов — на общий суд.

— А где остальные фотографии? — грозно спросила бабушка, увидев испорченные документы.

— Уберила — очень тихо сказала малышка, поняв, что её радость исследования осталась неразделенной. Её родные не поняли Машенькиного грандиозного плана по воссоединению всех членов семьи в одном месте — пусть только в бумажном варианте, но вместе. Её гениальный план прогорел, как та зажжённая посреди комнаты бумага, которую она пыталась исследовать на прошлой неделе, чуть не наделав пожара во всём доме, после чего все спички были спрятаны высоко на полках, до которых она не могла дотянуться сама.

— Где остальные? — завопила Маменькина мама и шлёпнула девочку по попке.

— В угол! Ты — наказана! И она потащила её, Машеньку, в тёмный угол прихожей.

— Стой здесь, пока не попросишь прощения и не скажешь, где остальные фотографии, противный ребёнок!

Мама погрозила пальцем и закрыла за собой дверь в комнату. Машенька осталась одна. В холле горел слабый свет, было тепло, поэтому она особо не переживала в своём углу за гардиной.

Машенька стояла в своём углу и размышляла, что ничего плохого она никому не сделала, поэтому просить прощения она никак и ни у кого не хотела, так как своей вины не признавала. Постояв минут десять, она нашла за занавеской толстую книжку с картинками, оказавшейся собранием картин Пикассо из Эрмитажа, и углубилась в их изучение.

На одной картинке она увидела голенького мальчика, балансирующего на мячике, и Машенька поразилась: между ног мальчика висел небольшой шланг. Картинка была маленькой, и детали она не могла рассмотреть, но решила, что продолжит свои исследования на следующий день.

Она пошла в туалет, пописала, дёрнула, как её научили, ручку, висевшую около толчка на толстой железной цепочке, повиснув на ней всем своим маленьким телом, и вода полилась из верхнего бачка с шумом вниз. Пока текла вода, Машенька вдруг задалась вопросом, куда же течёт эта вода, и засучив рукава, она залезла своей ручкой в фарфоровое горло толчка для исследований.  Дна она там не нашла.

Следующие пятнадцать минут она провела в многочисленном спускании воды и немедленном запускании своей маленькой руки в толчок для детального исследования процесса этого нескончаемого водного потока, но и этот её новый проект тоже кончился неожиданно и трагично: мама ворвалась в туалет с криками, пытаясь вытащить уже посиневшую от холода руку Машеньки из горла урчащего унитаза и грозя неразумному дитю новыми наказаниями.

— Перестань! Что ты делаешь? Что ты за ребёнок — одно мучение!

И её опять поставили в тёмный, знакомый ей угол холла. Машенька не удивилась наказанию — она к ним привыкла. Через десять минут расстроенная мама решительно подошла к Машеньке.

— Скажи мне, кто это сделал? — глупо вопрошала Машенькина мама, тряся обрывками своего паспорта перед носом дочки.

— Нет, ты мне скажи, кто это сделал, противная девчонка?

Машенька захлюпала носом от глубокой обиды и маминой глупости — она считала маму более интеллигентной для таких очевидных вопросов, но мужественно молчала, давая маме шанс догадаться самой, но напрасно! Вдруг она решилась:

— Цаца! Это — Цаца сделал!

— Какая такая Цаца? — спросила огорошенная мама.

— Цаца! Это — она. Это — не Машенька!

Как она могла обьяснить маме, что в ней живёт не только воспитанная Машенька, ходящая в чистом платьице, играющая в куклы, кушающая по утрам кашку, но ещё и другое существо — Цаца, которая хочет всё знать: как работает туалет, почему у мальчика на картинке шланг между ног, почему эти маленькие скучные книжечки с фотографиями так дороги бабушке и дедушке, хотя они их не читают каждый день, почему нельзя подкапывать стенку на кухне, что она сделала два месяца назад и за это была жестоко наказана (она-то знала, что там спрятан клад), и почему её наказали, когда она принесла со двора два гриба, в которых были волшебные, синие чернила, использованные Цацей для раскрашивания своих белых гольф и белой рубашки своего обожаемого папочки.

Машенька и Цаца жили в ней, борясь между собой и попеременно беря власть в свои руки. Ей не нравилась послушная, покорная, домашняя Машенька и очень нравилась любопытная, весёлая, готовая к приключениям Цаца. Но все вокруг, включая её родную семью, любили спокойную, воспитанную и неинтересную, зато удобную всем Машеньку, поэтому иногда она была Машенькой, ведь именно ей дарили подарки и конфеты, ей завязывали пышные банты и одевали в красивые платья, ей покупали мороженное и торт в детском кафе.

Наедине с собой она была Цацей. Хотя Цацу и наказывали, и ставили в угол, и даже один раз выпороли прыгалками, когда она решила покататься зимой с ледяной горки на железнодорожной насыпи, лихо летя на санках прямо на шпалы в коротком промежутке между пролетающими мимо поездами дальнего следования, но быть Цацей было хорошо, ведь та ничего не боялась! А Машенька была неженкой, капризулей и трусихой.

Наступил вечер. Мама подошла к ней и сказала:

— Хорошо, иди спать, завтра будешь просить прощение. И вдруг она спроила:

— Ты — кто?

— Я — Цаца! — гордо ответила Машенька и улыбнулась. Наконец-то её мама стала хоть немножко понимать. Но это было не так. Мама покрутила головой и сказала:

— Не выдумывай! Ты — Машенька! Иди спать!

В этот вечер Машенька-Цаца закрыла глаза в своей постельке и решила, что мир — странный, мама — глупая, хотя и родная, а Цаца будет профессором и однажды изменит этот опасный и непонятный мир навсегда. С этим она и уснула.

Как Цаца играла в любовь

В пять с половиной лет Цацу отдали в детский сад санаторного типа, для детей с ослабленным здоровьем, хотя Цаца была здорова — несмотря на мамины укутывания зимой в шубу, варежки, платок крестом, ежедневное пичканье ненавистным вонючим рыбьим жиром и постоянным контролем за жаркой и не всегда нужной пуховой шапкой на голове, от которой только потела голова и пух забирался в нос, мешая дышать.

Но Цацу никто не спрашивал, ею распоряжались, как хотели её милые родители, которые теперь решили приучить её к коллективному дедсадовскому образу жизни, нужному, как думали родители, для выживания в социалистическом, весёлом государстве. Они надеялись и хотели, чтобы из Цацы в будущем вырос примерный строитель коммунизма.

Сад только и назывался садом, но никакого сада там не было, зато за высоким железным забором было одноэтажное здание с несколькими комнатами для детских групп различного возраста с примыкающей общей столовой и длинным коридором со шкафами для одежды и горшками, стоящими в ряд для коллективного справления малой и большой нужды под надзором толстой и доброй няни.

К дому примыкала общая терасса без стекол, где стояли кровати без матрасов для коллективного «тихого часа». Это считалось «процедурой закаливания», а на территории «сада» была сделана деревянная горка, песочница, качели и росли два высоких тополя, заполнявших дедсадовский двор в июне пухатыми, липкими похожими на жирных гусениц семенами.

Детский сад был недалеко от дома Цацы — нужно было только перейти через широкий железнодорожный мост со светофором, но мама провожала и встречала Цацу каждый день, не разрешая девочке проявлять самостоятельность в изучении родного многомиллионного города.

Цаца, проведя почти шесть лет жизни одна дома, где она научилась читать, считать (до ста) и выучилась делать из конструктора машины с зажигающимися от батарейки фарами-лампочками, попала в коллектив девочек, качающих куклы, мальчиков, играющих в войну и не интересующихся ни электрическим конструктором, ни чтением книги Распэ «Приключения Барона Мюнхгаузена», которую Цаца обожала, ни собаками, запускаемыми в то время в космос.

Дети в группе казались Цаце примитивными и глупыми, а справлять нужду на коллективных горшках она считала постыдным и негигиеничным, терпя до дома и садясь на дедсадовский, пахнущий хлоркой горшок только в самом крайнем случае.

Еду коллективную она не любила, предпочитая голод ненавистному тёплому молоку с жирной пенкой, от вида которой её тошнило, поэтому она завела в своём шкафчике склад сухарей, которые она приносила из дома в кармане и грызла на прогулке или во время «тихого часа».

Она любила пить чай, но чай в детском саду отдавал хлоркой и, как ей казалось, помойкой, а она была девочкой очень чувствительной к запахам.

В первый день Цацу спросили, как её зовут, а она — чтобы скрыть свою маленькую, но богатую событиями биографию, решила придумать имя для коллективного пользования — и назвалась Олей Тесёмкиной. Почему именно этим имненем — она не знала, но оно казалось Цаце достаточно примитивным, чтобы не выделяться в этом коллективе не выбранных ею детей. «Оля Тесёмкина» — просто и без вопросов: «А твой папа — еврей? А бабушка — белорусска?» Этих расспросов она не любила, поэтому и выбрала простое, пролетарское имя — Оля Тесёмкина.

Этим именем были помечены все личные вещи Цацы, включая сшитые бабушкой ватные «бурки», которые она надевала, когда все дети спали в «тихий час» на незастеклённой террасе в простёганных ватой мешках — в любой мороз и при любой погоде.

Она любила эти часы на морозном зимой воздухе, где она отдавалась мечтам, лежа без движения в толстом спальном мешке. Иногда она засыпала — но редко, не любя потерю контроля над ситуацией. Она верила, что контролирует своё существование, но вот однажды её вера подверглась неожиданному и суровому испытанию.

А произошло вот что: перед тихим часом все дети в группе, как всегда, забрались в спальные мешки в стоячем положении, нянечка завязала все многочисленные тесёмки на этих мешках, и дети, один за одним, по очереди запрыгали к своим кроватям, все похожие на оживших египетских мумий. Цаца, получив разрешение от нянечки и закутанная, как и все, в мешок, запрыгала вперёд, не видя коварно подставленной ей на пути подножки.

Со всего маху Цаца упала вперёд, а так как руки её были уже в мешке — она не смогла смягчить падение и заехала лицом на ближайший железный матрас, разорвав при этом кожу лица около левого глаза и насадив глазницу на железный крючок, на котором крепился матрас, как рыбка на удочку!

Поднялся крик, суматоха, воспитательница и няня освободили Цацу от сидевшего в глазнице крючка, а глаз тут же распух и заплыл. Была вызвана мама Цацы по телефону, и Цацу увезли на воющей неотложке в институт глазных болезней имени неизвестного ей Гельмглольца, где её глаз заморозили новокаином, долго светили лампочками, но все светила уверили маму, что Цаца — здорова, и глаз её — цел.

Через две недели с Цацы сняли с глаза повязку, делавшую её похожей на заправского пирата, а около левого глаза появился маленький шрамик, как напоминание о том, что не всё в жизни можно контролировать — даже если ты уродился супер умным.

Цацу опять вернули в ненавистный ею детский сад. Она прекрасно знала, кто подставил ей подножку — это была пролетарка Лена Завертяева, завидующая умной и имеющей успех у мальчиков Цаце, но выдавать её имя публично она не хотела, относя прихлебателей и стукачей к самой низшей категории людей.

Действие же Завертяевой она не простила, удвоив контроль за собой и запомнив ненавистное имя на всю свою жизнь. Так прошёл её первый год в коллективе детей, собранных вместе случаем и родительскими связями. Цаца возмужала, а скорее похорошела, покруглела, на её щеках появился здоровый румянец. Оставался ещё целый год до школы.

И тут-то приключилась с ней первая любовь. Нет! Цаца ни в кого не влюблялась, хотя явно предпочитала общество весёлых, бесстрашных в играх мальчишек сюсюкающему, завидующему обществу скучных девочек, знавших только одну тоскливую игру в дочки-матери.

Влюбился один из мальчишек её группы — приготовительной — и влюбился он именно в Цацу. Его звали Коля Корчагин. Он был выше других мальчишек, имел широкую открытую улыбку на смуглом лице и приносил из дома такие интересующие Цацу предметы, такие как лампочки, батарейки, провода и даже небольшой складной ножик — хотя ножи в детском саду были запрещены.

Он подошёл к Цаце, посмотрел ей в большие, немного татарские, раскосые, опушенные длинными ресницами глаза и сказал: «Я тебя люблю!». Цаца даже обалдела от такого явно недетского заявления. Она посмотрела на Колю своим немигающим змеиным взглядом гипнотизёра, сводившим с ума её воспитателей, и сказала «Докажи!».

Она не стала ставить условия, как принцессы в читаемых ею сказках, а решила проверить Колину интуицию и чувства: если он действительно любит — то найдёт сам, как доказать!

Коля призадумался. На следующее утро, когда все дети собрались в группе, Коля отозвал Цацу и потихоньку положил ей в карман что-то тяжёлое. Цаца вышла из комнаты — как будто на горшок — но вместо горшка она пошла к своему шкафу, где при слабом свете рассмотрела хрустальную розетку, которую Коля положил в карман её платья. Дар ей понравился, и она положила розетку в шкаф, спрятав под вещами.

Цаца подошла к Коле и сказала с мягкой улыбкой: «Спасибо!», но когда он захотел на прогулке взять её за руку — она по королевски отстранила руку Николая, мягко, но твёрдо заявив: «Рано!»

На следующий день в её карман была положена вторая розертка из хрусталя, которую Коля взял тайно от матери из старинного буфета. Так началась Колина игра в покупку внимания его обожаемой принцессы — Цацы.

Через месяц во владение Цацы перешли: 12 хрустальных розеток, небольшая хрустальная ваза, несколько хрустальных фужеров и 5 серебряных чайных ложечек. Места в её шкафу почти не оставалось, но Цаца боялась принести Колины дары домой опасаясь расспросов любопытной мамы.

Цаца поняла, что власть женщины над мужчинами — безгранична, и если женщина привлекательна и к тому же умна, то влюблённый мужчина может для неё сделать всё — даже невозможное!

Неожиданно их роману с Колей пришёл быстрый и трагический конец: в детский сад пришла разгневанная мама Коли и потребовала конфискации украденного из домашнего буфета хрусталя и серебра. Она обнаружила пропажу, когда накрывала дома чай для гостей, и после шумного объяснения с малолетним сыночком, в которое Колин папа вложил свою ременную лепту, сын во всём признался, свалив вину на колдовской взгляд Цацы.

Мама Цацы не поверила в рассказы Колиных родителей, но после того, как в шкафу Цацы обнаружились все пропавшие вещи, она долго не могла промолвить ни слова, а потом, уже дома, она стала допытываться у дочери, зачем та просила Колю красть вещи, и совершенно не поняла, что дары Коля приносил добровольно, как плату за внимание своей обожаемой подруги-принцессы.

Цаца долго дулась на маму в углу, но решила про любовь с мамой не говорить — ведь та, вероятно, не знала, как ведут себя настоящие принцессы, а на Колю больше не обращать внимания.

К её удивлению, Коля в саду больше не появился — его перевели в другой детский сад, подальше от колдовских глаз Цацы, и с тех пор он стал бояться девочек — принцесс, а личная жизнь у него в дальнейшем так и не сложилась — встреча с Цацей была для него роковой.

Ну а Цаца? Она стала ещё женственней, она подросла, вытянулась, расцвела и была готова идти в школу — к новым приключениям, которыми изобиловала её небольшая, но богатая событиями жизнь…

Как Цаца училась в советской школе