Бесплатный фрагмент - В броне по дорогам жизни

Предисловие

Написанию повествования о своей жизни, родных, и о людях, связанных с нами в различной степени, способствовало настойчивое убеждение меня в этом моей младшей дочерью Ириной. Просьба ее заключалась в том, чтобы в семейной истории были сохранены сведения от старшего поколения с описанием быта, уклада жизни, интересных событий.

Ирина еще со школьных лет старших классов выработала аналитическое мышление. Если говорить проще, то на свои вопросы: «Кто я?», «Кто мои предки?» она хотела бы получить ответ в широком познавательном аспекте.

По долгу военной службы и судьбой я своей семьей с 1964 года «осел» в Поволжье, в Нижегородской области, где и родилась Ира в 1968 году. Предки мои и все родственники по линии моей мамы, родственники по линии моей супруги (Ириной мамы) проживали с конца 19-го века и начала 20-го в Ростовской губернии — хутор Казачий, рабочий городок Сулин. В 30-х годах окончательно переехали в Новошахтинск.

Ира в период своего детства и юности с нами — родителями — летом гостила у своих бабушек и дедушек. По ее воспоминаниям это оставило замечательное впечатление об «абрикосовом» крае при небольшом шахтерском городе Новошахтинске.

По просьбе и согласованию с Ирой в моих описаниях должны были быть изложены интересные события, сведения о жизни и быте родственников. Нельзя не сказать об условиях этой жизни, а это неотъемлемо в некоторых случаях от исторических событий в стране или в районе, где проходила эта жизнь. Гражданская война 1918 года, Стахановское движение в угольных районах Донецкого бассейна страны, Великая Отечественная война. Я мальчишкой перенес и помню до мельчайших подробностей оккупацию немецко-фашистскими войсками нашего города в 1942—1943 годах, и не хочу, чтобы те события были изжиты из памяти.

Война повлияла даже на выбор моей. В июне 1942 года, покидая город Новошахтинск, наши войска оставили неисправный танк прямо на дороге улицы недалеко от нашего дома. Именно этот танк сформировал мое желание быть танкистом.

Я не могу не написать, как моего отца, уже в ходе войны, несколько раз призывали в ряды Красной Армии, но в связи с нехваткой кадровых горняков-инженеров в Угольной промышленности возвращали к организационным горняцким делам.

Всю жизнь буду гордиться и помнить, что служил в знаменитой 1-й гвардейской танковой армии, что знал Героев Советского Союза генерала-майора Бочковского Владимира Александровича, генерала-майора Кобякова Ивана Григорьевича.

Моя Родина — Советский Союз, где все мы — и мои родственники, — и герои войны, были едины, патриоты земли Российской.

«На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим…»

Ф. М. Достоевский, «Братья Карамазовы»

1. Великая Отечественная война. Детство. Оккупация. Освобождение. Юношеские и школьные годы. (1941—1954 гг. г. Новошахтинск Ростовской области)

— События начального периода Великой Отечественной войны глазами шестилетнего мальчишки (октябрь 1941 г. — июль 1942 г.)

Пятый месяц Великой Отечественной войны… Бои идут по всему фронту западных территорий Советского Союза.

Тот осенний день запомнился пасмурным, серым, однако достаточно теплым. Такая погода осенью характерна для южных районов Ростовской области. Все описываемые мною события периода войны происходят в окрестности небольшого города Новошахтинска и в районе угольного бассейна с богатейшими залежами угля-антрацита.

Мама и дедушка собирают скромные пожитки для переезда из пригорода с шахтой «Западная капитальная» непосредственно в город Новошахтинск. На той шахте некоторое время работал мой отец — Михайлов Александр Васильевич — на должности механика участка. В моих описаниях будет более подробно изложена трудовая деятельность отца более раннего времени, а пока описываю, что происходит в октябре 1941 года. С первых дней этого месяца отец с другими горными инженерами и рабочими срочно выехали на сооружение оборонительных рубежей по реке Дон. Так как отец на упомянутой шахте уже не работал, было принято решение: мама со мной и моим младшим братом Володей переедут к её родителям в Новошахтинск.

Для перевоза вещей дедушка получил подводу с лошадью. Машин в те времена было мало, к тому же в войну они предназначены для более важных дел.

Я не знаю, почему перед переездом многие книжки решили сжечь. Вполне понятно, что такие издания, как «История ВКП (б)» и другие партийные книжки в доме, если город займут немцы, могли стать опасными для их владельцев. Книги и некоторые ненужные пожитки выносили во двор и сжигали на костре. Мне запомнилась сжигаемая книга В. В. Маяковского с авторскими цветными картинками персонажей его стихотворений. Таких интересных картинок в новых изданиях никогда больше не печатали.

Очевидно, поддавших настрою взрослых, я бросил в костер и свою любимую книжечку с картинками танка и мальчика-танкиста. Было интересно рассматривать, как он изображался по-разному — улыбаясь или недоумевая, но всегда в комбинезоне, в шлеме с очками мотоциклиста. А на танке по периметру элементов его корпуса и башни маленькие заклёпки, которыми крепились броневые листы.

Дома или в детском садике, если я рисовал танк, то обязательно с заклёпками. Считал, что это — класс! Чем больше заклепок, тем лучше, а главное — красивее. Хотя и жалко было сжигать книжку, но надо, чтобы немцам не досталось.

Когда мы были во дворе, сжигая книги, в небе долго слышался приглушенный монотонный гул. На довольно большой высоте кругами летал самолёт. «Рама», немецкий самолёт» — сказал дед и добавил: «Разведку ведёт». Дед объяснил, почему называется «Рама»:

— Видишь, у него две полоски, от этого снизу он кажется какой-то рамой.

Самолёт долго безнаказанно кружился, потом улетел.

Погрузив, что нужно на подводу, дедушка уехал, а мы почему-то остались. Я не помню, как долго мы ещё оставались у дома. Но точно помню, что в Новошахтинск к бабушкиному дому мы шли пешком. Мама несла младшего брата и небольшой узелок, а я, как вольный, ничем не обремененный мальчишка, шёл, скакал рядом. Наш путь был, я думаю, не более 10 километров. В те далёкие времена все легко ходили пешком на большие расстояния, даже дети.

И вот мы в доме дедушки и бабушки, а точнее в квартире, где они жили со своими уже взрослыми детьми. Старшая дочь — Анна Давидовна Грибова (по фамилии первого мужа, потом был второй брак) 1910 года рождения. Дедушка и бабушка звали её Анютой. От первого брака у неё в 1933 году родилась дочка. Звали её Галиной. Первого мужа Анны я (возможно) никогда не видел, а когда мы тоже переехали к бабушке, Анна уже была связана по жизни с другим мужчиной. Звали его Андреем, фамилия — Файрайзен, работал водителем. В те годы войны я его в доме не видел. Возможно, он был где-то на работах, связанных с войной. В начале войны у них родился сын, назвали Александром.

Моя мама, Клавдия Давидовна, была вторым ребенком. Родилась 25 мая 1912 года. Третьим был сын — Александр Давидович Пешков, 1914 года рождения. Он стал военным, и я увидел его впервые перед самым началом войны, или когда она уже началась. Перед началом оккупации города немецкими войсками он жил при своих родителях, пока его на забрала полиция. Об том будет написано несколько позже.

В 1916 году родился последний ребенок бабушки и дедушки — Евгения.

Более подробно обо всех родных, родственниках, их судьбах вы, читатели, узнаете по мере описания тех или иных событий их жизни или исторических сведений о нашем городе прошедших лет.

А сейчас, пока война не докатилась вплотную до Новошахтинска, я сообщу о нашей семье. Как мы оказались в поселке шахты «Западная капитальная». За основу будут взяты автобиографии родителей.

Отец — Михайлов Александр Васильевич, родился в августе 1905 г. в городе Орле. С родителями он прожил до 1920 года. Его отец развелся со своей женой и женился на другой женщине, которая избивала неродных ей детей. Из-за частых побоев мой отец пятнадцатилетним мальчиком ушел из дома и некоторое время был беспризорным. Надо отдать ему должное: не скатился до беспутного положения. Устроился работать в типографию «Труд». Там его определили в детский дом, в котором и прожил до 1925 года. Еще в 1922 вступил в Коммунистический союз молодёжи.

Отец активно участвовал в работе комсомола. В 1927-м году комсомольская организация рекомендует его на учёбу в Елецком рабфаке в городе Елец. С 1927 года по декабрь 1930 года учился в Елецком рабфаке. В 1930 году вступил в ВКП (б). С мая 1931 года по март 1937 года учился в Москве, в Горном институте им. И. В. Сталина на горно-электро-механическом факультете. С 1937-го по 1939-й год работал на Украине, трест «Чистяковантрацитуголь», на шахте им. Лутугина в должности заведующего механической мастерской. С апреля 1939-го по 1941 год — парторг ЦК ВКП (б) шахты 9—43.

В июле 1941 года — переезд в г. Новошахтинск Ростовской области. Работал в должности механика участка шахты «Западная капитальная» треста «Несветайантрацит».

С октября 1941 года до января 1942 года — комиссар рабочего батальона в 8-й саперной армии. Участвовал в строительстве оборонительных сооружений по реке Дон.

В январе 1942 года вернулся в город Новошахтинск. Решением горкома ВКП (б) назначен председателем райкома Союза угольщиков.

В феврале 1942 года призван на военную службу в армию, но вскоре был отозван, как горный инженер. Дальнейшие сведения о его трудовой и служебной деятельности будут изложены в тексте по мере описания событий последующих годов.

Моя мама — Михайлова (Пешкова) Клавдия Давидовна, родилась 26 мая 1912 г. в городе Сулине Донецкой области. Отец её — Пешков Давид Антонович- родился в 1882 г., работал грузчиком металлургического завода в Сулине. С 1922 семьёй переехали в рабочий посёлок им. Коминтерна (в конце 30-х годов г. Новошахтинск). Работал на шахте №3, затем на шахте им. ОГПУ.

Моя бабушка по маме — Пешкова (Ольшевская) Устиния Михайловна — родилась в 1872 году в селе Петриковка Киевской области. До замужества работала на кирпичном заводе в г. Сулине. В 1908 году вышла замуж.

В 1923 году моя мама поступила в школу-семилетку, окончила её в 1930 году. С 1930-го по 1933-й год училась в медицинском техникуме в г. Ростове-на-Дону. С 1933-го по февраль 1937-го работала акушеркой в больнице им. 16-го съезда партии в рабочем посёлке — рудник им. Коминтерна (позже гор. Новошахтинск). В 1935 году вышла замуж и проживала по месту жительства и работы мужа (см. биографические сведения отца). В 1941 году — переезд в г. Новошахтинск.

Некоторые жители до прихода немцев уезжали из Новошахтинска на восток. Брали с собой только самое необходимое. Мебель и почти все имущество оставляли на попечение и сбережение соседям. Уехали и наши соседи, жившие в смежной квартире через стенку в этом же доме. Муж и жена. Он — прокурор, работал в городе. Как многие руководящие лица, наверное, был партийным, и оставаться таким гражданам на оккупированной немцами территории было опасно. С наступлением осени 1941 года в их квартиру перешли жить мы, т.е. мама с нами — детьми. В этот предоккупационный период, и к тому же перед предстоящей зимой, жители, исходя из своих финансовых возможностей, закупали впрок продукты. Я помню, как поздно вечером дедушка и бабушка в вырытой во дворе ямке, обложенной досками, решили спрятать небольшой хлопчатый мешочек риса. Уже много лет спустя, будучи взрослым, вспоминая, я удивлялся — как это дед и бабушка при их крестьянской и хозяйственной смекалке не подумали, что станет с этим рисом через полгода при хранении в нашем чернозёме в южном климате с частыми осенними дождями, с тающим снегом при довольно мягкой зиме. Когда через несколько месяцев в следующем году его отрыли, картина была удручающая — мешочек заплесневел, загнил. Но самое неприятное было в том, что сваренную кашу из такого риса есть было невозможно из-за запаха гнили.

Постепенно война приближалась и к нашему городу.

Всё чаще по радио объявляли воздушную тревогу. Звучало это так: «Внимание, внимание! Воздушная тревога!» … Такие слова повторялись подряд несколько раз. По этой тревоге жители прятались в вырытых блиндажах, погребах во дворе и в других укрытиях.

А на восток все чаще летели армады немецких бомбардировщиков. Тяжелый монотонный гул накрывал город. Я выходил во двор и смотрел в небо, считая эти самолёты. Их было очень много. Летели высоко и безнаказанно.

Как-то дедушка сказал: «Шахту будут взрывать». Чтобы немцы не могли добывать уголь для своих нужд. Раньше паровозы работали на угле, и им наш уголь очень бы пригодился.

Сделаем небольшое отступление в описываемых событиях. Пора читателя ознакомить с краткой историей возникновения города Новошахтинска и, в частности, шахты.

Прислушайтесь: «Новошахтинск», т.е. как бы новая шахта. Да! В двадцати восьми километрах на восток находится другой город — Шахты. Там, где рождался наш город, раньше были широкие степи.

Одна ковыль чего стоит! Мне повезло: я успел видеть и запомнить белые волны ковыли. Дует ветерок, и стебли белых мягких соцветий ковыли волнами под лучами солнца перекатываются до горизонта. А под землёй — несметные залежи угля, лучшего в мире — антрацита. Именно из него делают коксующий уголь для металлургической промышленности.

По рассказам бабушки, капиталист Парамонов передал своему сыну небольшой рудник, где и добывался этот уголь. Сын стал развивать производство, из рудника создали шахту. В России произошла революция 1917 года. Прокатилась Гражданская братоубийственная война «белых» и «красных». С рождением молодой Советской республики все капиталистические предприятия были экспроприированы и перешли в собственность государства. При шахте стал разрастаться посёлок. Если мне память не изменяет, то его называли «Несвитаевский рудник». Создавались рядом в этой округе и другие шахты. В том числе и шахта «Западная Капитальная». Для работы на шахтах надо было набирать рабочих. Насколько мне было известно, за развитие угледобывающей промышленности, по крайней мере у нас на юге, в Донбассе от правительства был назначен Серго Орджоникидзе.

Для шахтеров строились приличные дома — одноэтажные с двухкомнатными квартирами, кухней, кладовыми на две семьи. Подводились вода и электричество. Туалетов и горячей воды не было. Для каждой семьи при доме выделялись небольшие земельные участки. Часть домов были каменные из обработанных природных камней. Другие дома были заштукатурены, с арматурой из деревянной дранки. Именно такие дома были на улице Ворошиловской (после войны улица Отечественная), где проживали дедушка и бабушка.

Шахта разрасталась и получила название имени ОГПУ (Объединенное Государственное Политическое Управление).

Как все шахты, она имела копёр. Это металлическая конструкция, наверху которой установлены стальные колёса, по ручьям окружностей которых стальными канатами опускаются в клетях шахтеры в забой, где происходит выработка угля, или поднимаются «на гора» после смены. Наверху копра устанавливалась большая пятиконечная звезда, которая светилась красным цветом, если шахта выполняла плановую норму добычи угля. Звезда горела всегда! Так вот, копер нашей шахты должны были подорвать. Это происходило днём, где-то до середины дня. Время было назначено, и многие жители вышли из домов и стояли на улице, у своих домов. Смотрели и ждали. Стоял и я у калитки забора нашего двора. Смотрел на копер. Именно его верхняя часть со звездой была видна за крышами домов противоположной улицы Кирова. Всё замерло, затихло… И вот в тишине раздался взрыв! Копер стал клониться, но не упал, а остался стоять при довольно заметном углу наклона. Больше взрывов не последовало.

С боями наши войска отходили на восток. Как-то в один из дней я увидел, как по нашей Ворошиловской улице буксировали танк. Метров в двухстах от нашего дома тягач, который буксировал танк, остановился, а вскоре и вообще уехал. Танк же так и остался на булыжной мостовой, да ещё и гусеничная лента с направляющего колеса была отсоединена. Он так и простоял, оставленный нашими войсками, всю оккупацию. Кстати, немцы тоже его не тронули. А вот рядом с забором дедушкиного двора по улице наши оставили ещё и танкетку. Тоже неисправная, и так же простояла до возвращения наших войск.

Танк в какой-то степени сыграл роль в выборе моей будущей профессии. Он как-то постоянно меня притягивал, хотя моё первые знакомства с ним меня настораживали. Сказать честно — я даже вначале боялся и не мог к нему подходить. Ведь у него была пушка, а вдруг она бабахнет! В военные времена поколения малолетних мальчишек отличались от современных. Мы были вначале скованные. Возможно, на наш рост, развитие и сознание влияли факторы войны, разговоры и суждения взрослых, особенно женщин — матерей, оставшихся временно без мужей, мужчин.

Тем не менее, танк мне нравился, и я часто подходил к нему. Читатель, вы помните, у меня была книжечка о танке и танкисте, которую я сжег, чтобы она не досталось немцам? Так вот, думаю, что именно этот танк повлиял на мою судьбу. А когда после оккупации меня перед школой в 43–44-м годах определили в детский садик, я на детских занятиях из глины лепил только танки (о пластилине, да ещё цветном, ещё никто не знал). С 5-го класса я уже твёрдо принял решение стать танкистом.

Но это потом, а пока наши, как ни печально, отходят. Немцы все ближе…

— Начало оккупации. Первые «фрицы». (июль 1942 — февраль 1943 гг.)

Наступило лето 1942 г. Июль — абрикосовая пора нашего края. Солнце! Давно созрели тёмно-красные вишни, созревают красивее янтаря абрикосы. Прекрасная природная пора, но… исторически печальная. Войска вермахта уже шли по приграничным с Ростовской областью территориям. Взят Ростов. Скоро немцы придут и к нам…

И вот в одно утро… Тишина. На улице никого. Послышался звук машины. По дороге нашей улице проезжает военная машина с открытым верхам. Она не легковая, но и не грузовая, однако довольно широкая, в два ряда сидения, не считая мест с водителем! Потом уже, став военным, я узнал, что машина — марки «Хорх».

Впервые увидел немцев. На средней скорости машина проехала к главной улице (проспект имени Ленина). Остановившись на перекрёстке на одну-две минуты, она повернула направо. Через несколько минут я услышал звук ее мотора. Машина проехала в обратном направлении по параллельной улице вдоль городского парка. До второй половины дня в городе, по крайней мере в районе нашего дома, стояла тишина.

И вот повалили машины — группами и одиночные. В основном грузовые. Одна из них, с каким-то плоским наклонным «передком» при закрытом брезентом кузовом, остановилась рядом с нашим домом. Из кабины вышли два немца, и из кузова через задний борт выпрыгнули человек пять. Они были молоды. Вспоминая те события, думаю, что им было лет по восемнадцать — двадцать. Одеты были в свою военную далеко не новую форму. Выцветшие тужурки белесо-зеленоватого цвета под ремнем, такие же брюки в коротких сапогах. На правой грудной части тужурки — поблекший серебристый фашистский знак в виде орла с распростёртыми крыльями и свастикой в витом кружочке. Немцы весело и громко разговаривали, очевидно с шутками, так как разговор сопровождался смехом. Когда только эта машина остановилась, я, находясь во дворе, начал потихоньку приближаться к граничной части двора и улицы, осторожно наблюдая за немцами. Впервые услышал немецкую речь. Забора и былой калитки уже тогда не было — все это постепенно ушло на дрова для топки печи. Открытое пространство позволяло мне всё хорошо рассматривать. День уже переваливал за свою светлую половину, и немцы остановились «на обед». Солнце находилось в зените, а теневая часть от нашего дома как раз располагалась вдоль грунтовой дороги. На траве у стены дома под его тенью они и стали накрывать свой стол. Постелили что-то типа брезента, принесли свои ребристые термосы, кружки и т. д. Я находился метрах в шести от них и старался вести себя так, чтобы они не очень обращали на меня внимание. Но им до меня не было никакого интереса. Вели они себя уверенно, весело, беззаботно, как будто не на войне, а где-то у себя на пикнике. Они — завоеватели, а мы для них никто, «низшая раса».

Так называемая в наши дни «дедовщина» возможно в те времена и в их армии имела место. Во время своего обеда или перекуса они дважды посылали одного и того же немца что-то принести из кузова. Этот немец был малого роста и ниже каждого из них. Из-за своего роста он, подпрыгивая, пытался схватиться за верхний край заднего борта кузова, чтобы как-то подтянуться и влезть в него. Это ему никак не удавалось. Каждая неудачная попытка подпрыгивания вызывала взрыв хохота этих «веселых фрицев». Кое-как он все же зацепился и влез в машину. Поев, немцы быстро собрались и поехали дальше. Возможно, их через два-три месяца и «примет» Сталинград, а там уже будет не до смеха.

Начались наши оккупационные дни и ночи. Вот тут-то, почти с первых (и до последних) дней, стали проявляться истинные отношения отдельных жителей города к советскому строю и к немецким завоевателям.

Напротив нашего дома жила одинокая казачья семья Назаровых. Женщина и мужчина. Жили замкнуто, тихо. Мы не видели, чтобы они с кем-то общались. Наши родственники, хотя и соседи, насколько я помню, так же никаких отношениях с ними не заводили. И вот когда в город вошли немцы, через день-два у их дома, у калитки, появилась небольшая группа немцев, военных, и гражданских. Назаровы преобразились. Куда девалась их замкнутость, настороженность?! Оделись в белые блузки, рубашки, и с подносом, полотенцем расписным, хлебом-солью, с поклоном у калитки, распахнув её, встречают фашистов. Некоторые казаки, да и русские, пошли на услужение к немцам.

Неприметный до прихода немцев плюгавенький дедок, тоже казак, живший за тыльной стороной дедушкиного двора на соседней улице бесцеремонно, не спросясь, привёл в наш двор полицая и немца. Они нагло вошли в дом, и этот казак стал показывать в одной из комнат, где у нас раньше была якобы потайная дверь. Слово «потайная» я хорошо запомнил, возможно, как мальчишка, оно (слово) придало мне смысл какой-то таинственности. Этот дедок, очевидно, когда-то был в доме у деда нашего и видел ту «потайную» дверь. А суть вот в чём. Я уже писал, что через стенку жили соседи (прокурор), с которыми у бабушки и дедушки были хорошие отношения. Чтобы через дворы и калитки не ходить в друг к другу в гости и была когда-то в общей стене сооружена дверь.

Если говорить о донском казачестве, то политический смысл этого разговора далеко не простой. Обвинять всё казачество в предательстве было бы ошибочно и для многих казаков оскорбительно. В данном случае мне здесь не к месту писать, как исторически возникло донское казачество, как они верно служили российским царям, оберегая южные рубежи России от набегов татар. Да, у них была «своя вольница», и им политически трудно было сразу принять Советскую власть, строй и все законы. Вспомните роман М. Шолохова «Тихий Дон». В первые годы Советской власти русские люди и казаки отчужденно относились друг другу. В большинстве случаев обоюдные отношения были если не враждебные, то в большей степени пренебрежительные. Тем не менее, большая часть Донского казачества самоотверженно сражалась с фашистскими захватчиками в Великой Отечественной войне. Позднее, учась в старших классах, мы от школы ездили на экскурсию в Новочеркасский краеведческий музей, в котором находятся экспонаты и описания, свидетельствующие об этом.

Я думаю, что если бы руководящие деятели развивающегося Советского Союза и ВКП (Б) умело проводили политику национального развития, уважая веками сложившиеся традиции народов не русско-славянских национальностей, в том числе и казачества, то факты враждебности и предательства на оккупированных немцами территориях СССР появились бы в значительно меньшей степени.

Оставаться в городе дедушке и бабушке становилось опасно. Оба были партийные, дедушка вступил в партию ВКП (б) по призыву в год смерти вождя мирового пролетариата (в 1924-м году) Владимира Ильича Ленина. Шахтёр-стахановец, рабочий, передовик шахты им. ОГПУ. Бабушка вступила в партию ВКП (б) в 1928 году. К тому же до войны она была депутатом горсовета. Наши взрослые, очевидно, приняли решение, что дедушка и бабушка должны уйти из города и где-то пожить, где их никто не знает. Дедушка и бабушка тихо ушли. Где они жили несколько месяцев, я по детству не интересовался, однако в автобиографии моей мамы указаны места их проживания. Когда они ушли, мама и её старшая сестра Анна (моя тётя) подозвали меня, и мама сказала: «Сынок, если тебя кто будет спрашивать, где дедушка, бабушка, то скажи: «Ушли в деревню подыскать корову». И что же вы думаете?! Прошли день-два, как ласково подозвала меня по имени и доброжелательно зовёт в свой садик соседка — казачка Назарова. Раньше никогда не звала к себе, по имени не называла, она меня вообще не замечала, а тут вдруг таким ласковым голосом по имени называет и к себе зовёт. Я подошел. Она гладит меня по голове и елейным голоском спрашивает:

— А где дедушка, бабушка?

Я, как хороший мальчик, отвечаю:

— А когда они придут?

В общем, я, как телёнок, уши развесил и все говорил, как мне мама сказала. Хорошо, что я больше ничего не знал. Как потом, спустя несколько лет, повзрослев, вспоминал об этом, меня мучила совесть, и мне было стыдно за свое предательство, что сказал этой подлой женщине. Лет до 40—45 это точно, вспоминал об этом с горечью. Потом уже, ближе к старости, я себя успокоил — ведь я был маленький, искренний, и, как все дети в том возрасте, откровенный.

А вот дядю Шуру немцы руками предателя взяли в гестапо, пытали, потом расстреляли. Он был военным, но где он служил и на какой должности, в каком звании, я не знаю.

Помню, что перед приходом немцев, он уже был в доме своих родителей. Прикинулся простачком, парнем-голубятником. Завел голубей. Но однажды, поздним осенним вечером, в дом нагрянули немцы, и полицай из предателей, знавших нашу семью. Взяли дядю Шуру, начался обыск в квартире, затем в сарае. Как оказалось — искали оружие. Искали долго и всё-таки нашли, что искали — дядин револьвер. Даже дедушка не знал, что в его сарае сын спрятал свой револьвер. Дядю увели.

Спустя много времени его сестры добились разрешения на свидания с братом по одному человеку. Один раз на свидание ходила моя мама. Позже она рассказывала мне, что ещё раньше, до войны, её брат, дядя Шура, больше, чем другим сёстрам, доверял ей свои суждения, знал, что она не болтливая и с пониманием относится к людям, которые ей доверяли свои мысли. Так вот, при свидании, дядя одними губами, без звука назвал одно слово — «фуфайка». Свидание проходило при надзирателе. Придя домой, мама, никому не говоря, стала искать фуфайку. Где-то в сарае или в летней кухне она нашла эту фуфайку и в подкладках нащупала листовку. Вытащила. В листовке — краткий текст призыва на борьбу против немцев.

Как потом, но не точно и конкретно, а предположительно, было выяснено, что в городе организовывалось подполье для борьбы с немцами. Я думаю, что в маленьком городишке, каким был в начале 40-х годов Новошахтинск, где все друг друга знали, и при предательстве некоторых из них это дело заранее было бы обречено на провал. Вспомните, в Краснодоне, кстати, недалеко от города Новошахтинск, десятиклассники-школьники организовали подполье «Молодая гвардия». Нашлись предатели. Почти все были схвачены, погибли. А дядя ещё в Красной Армии служил, многие знали об этом. При встрече с мамой он сказал, что его пытали, избивали. В январе, когда уже завершался разгром немцев в районе Сталинграда, и их погнали к Германии, дядю и других патриотов расстреляли в степи за городом. Расстреливал «свой же», знавший дядю и всю нашу семью, ставший предателем и палачом — сволочью.

Я ещё вернусь к этим событиям, когда буду писать об освобождении нашего города от оккупантов.

Продолжу прерванное описание начального периода оккупации и последующих событий.

Нагло и бесцеремонно вели себя завоеватели — и немцы, и румыны. На нас, советских людей, жителей своего города и своих квартир, они почти не обращали никакого внимания, кроме тех случаев, когда им что-то было надо. Входили во дворы, квартиры, как хотели и когда вздумается. И делали все по своим желаниям. Прошло более семидесяти семи лет, но моя детская память сейчас представляет многое, что я видел. Вот эпизод. На ступеньках деревянного порога к входной двери дома сидит в одних шортах немец. В те времена мы ещё не знали, что есть такая летняя мужская одежда — шорты. Возможно, он был офицер, так как жил один в одной из комнат нашей квартиры. В его руках сломанная им большая вишнёвая ветвь со спелыми тёмно-красными вишнями. Сидит на вымытых чистых ступеньках, наслаждаясь красотой дедушкиного маленького фруктового садика, срывает с ветви вишни, ест их, а косточки выплевывает во все стороны. Дедуля наш к каждому дереву с любовью относился. Старые ветви спиливал садовой ножовкой, оголённые торцы закрашивал масляной краской. А «фрицу» захотелось поесть вишен — сломал громадную ветвь. Победитель! Подождите, за всё расплата вас, гадов, все равно настигнет.

Вот ещё интересная картинка. Забегая вперёд, хочу сказать, что увиденное мною, пятилетним мальчишкой, рождало в голове мысли, что немцы здесь чужие, что мы сильнее. А теперь о «картинке».

Ещё с довоенного времени 1941-го года на стене второй комнаты почти во всю её длину висела большая карта — политическая карта Европы. Все страны на ней были обозначены определённым цветом. Европейская часть СССР, естественно, красным цветом с крупной надписью: «СССР», Германия — коричневый цветом, и так далее. Скандинавский полуостров мне представлялся, как какая-то собачка с двумя головами — впереди и сзади, где задняя голова была Кольским советским полуостровом. Левая же, передняя, голова как бы сверху наклонялась над другими странами, в том числе и над Германией.

Однажды к карте подошел немецкий офицер, живший у нас. Он стоял и очень долго смотрел на эту карту. Особенно долго он всматривался на ту часть карты, где значилась территория СССР. Интересно, что думал этот немец, видя красную громаду СССР с примкнувшей «скандинавской собачкой», склонённой к маленькой коричневой Германии? Это было в начале осени, возможно, в начале сентября. В это время, как писал в своих мемуарах маршал Жуков, возникло решение на разработку в Ставке Верховного Главного командования грандиозного стратегического плана на окружение фашистской группировки в Сталинграде. Немцы ещё были на подъеме, у них была уверенность выйти к Волге, но ход их военной машины уже тормозился, натыкаясь на стальную преграду русской самоотверженности. О чем же думал этот германский офицер? Возможно, у этого немца уже не стало той спеси, которую внушил им Гитлер о высочайшей арийской расе, о их непобедимости. Возможно, он подумал в этот момент: «Куда завёл ты нас, Адольф?» Ведь он понимал: Москва не взята, под Сталинградом затяжные бои почти без продвижения, второй год войны давно идёт — блицкриг не получился. Немец в задумчивости медленно отошел от карты и вышел из дома, ушел. Я, пацан, всё видел, находясь в этой же комнате. Таких «задумчивых» немцев пока ещё было мало, и ещё не назрело время на переосмысление. И мы все, находясь в оккупации, робко и боязливо, терпя голод и холод, переживали каждый день.

Учитывая постоянное проживание немцев в квартире маминых родителей, мама и тётя Женя с нами, детьми, перешли жить в пустующую квартиру соседей в этом же доме. Я уже писал — соседи до прихода немцев эвакуировались.

Приближалась осень. Угля давно не было, и, чтобы топить печь-голландку, в ход давно шли заборы уличного палисадника.

К середине холодных осенних дней и к нам пришел жить немецкий офицер. Естественно, он занял комнату дома на южную сторону. В смежной стене этой комнаты и прихожей по строительному плану была вмонтирована ещё одна простенькая одноконфорочная печь. В сильные зимние холода она затапливалась для дополнительного обогрева квартиры. Поселившийся немец был самым злым и надменным из всех немцев, которые проживали в наших квартирах. Он сказал маме, чтобы эта вторая печь топилась всегда. Как-то в ноябре он объяснил, что его не будет некоторое время, но печь топить все время. Немца не было сутки или двое, пошли следующие, и мама, чтобы не жечь зря дрова, печь не затопила. Прошёл день. Жизненные условия были далеки до благоприятных — электричества нет, голодно, осенний холод, поэтому лучше ложиться спать. Однако ещё и ночь не наступила, когда в дверь застучали. Немец из своей поездки вернулся. Приехал злой, а тут ещё и в квартире не тепло. Стал ругать маму за нетопленную печь и объяснять, чтобы затопила. Пошли вместе во двор к сараю. Надо было нарубить дров. Младший брат Володя спал, а я, боясь оставаться один в тёмной квартире, пошёл следом за мамой. Ей даже не было возможности дать мне какую-нибудь тёплую одежду, и я успел надеть только то, в чём ходил в квартире. Теперь уже не помню, что было на мне сверху — рубашка или кофта, но штанишки были простые сатиновые, до колен, с помочами, застёгиваемыми впереди крест на крест, на пуговицах. В те времена их быстро шили матери своим малым сыновьям. В тот поздний вечер или в ночь у сарая мама по-женски, как могла, рубит топором заборные доски, а немец стоит рядом и светит своим карманным фонариком. Я в двух-трех метрах от них. Помню, что было очень холодно. Запад ещё слегка светился чуть-чуть светлой полоской. В вышине — наши южные чёткие звезды. Первый колючий ночной морозец остро впивался в мои оголённые коленки. Когда пришли домой, это уже не помню. Очевидно, далее пошло все более спокойно, без ругани, поэтому и не запомнилось.

К началу зимы боевые подразделения немцев продвинулись далеко на восток (имею в виду от нашего района), где уже основательно увязли в боях в самом Сталинграде. В квартиру к нам вселились немцы тыловых войск. Запомнились двое. Как потом узнали, это были немцы чешского происхождения. Они не были офицерами, но и не рядовые. От всех предыдущих постояльцев отличались очень гуманным отношением к нам.

Как-то тётушка Женя стирала пелёнки и детские распашонки своей дочери Ольги. Последний обмылок мыла закончился, и она стала просить мыло у одного из этих немцев. Одного звали Ганс, другого — Фриц. То ли немец не понял, что у него просили, или у него не было в этот момент под рукой этого мыла, и он дает тётушке какой-то липкий брусочек. Тётушка продолжает стирку, но брусочек не мылится. Как все у нас в такие моменты нюхается и пробуется на язык. Попробовала она и говорит, что мол, сладкий. Это был немецкий искусственный мёд. В Германии он и после войны ещё долго был «в ходу», то есть был потребляемым продуктом. Стирку быстро закончили, а брусочек поделили на всех и съели. Как потом мне стало известно, эти немцы иногда немного помогали продуктами. И каждый из них, давая маме или тётушке что-нибудь, говорил: «Гансу не говорите». А другой так же: «Фрицу не говорите». Делая добрые дела, они друг другу не доверяли. Боялись! К доброте и человечности одного из них я ещё вернусь в своих описаниях.

Наступила зима 1942 г., а с ней и декабрьское Рождество по католическому календарю. Чешские немцы уехали, возможно, как армейские снабженцы, продвинулись ближе к Сталинграду. К нам же вновь поселились два непрошеных гостя. Эти выглядели попроще, победнее, ближе к рядовому составу. В эти дни одному из них, возможно, его родные, или его фрау, прислали посылку. Я, несмышленыш, гуляя от безделья по квартире, зашёл в большую комнату, которую они занимали. Немцы сидели у окна на стульях. Один из них держал открытый посылочный ящик, наполненный почти до верху печеньем, прикрытым изнутри белоснежной тонкой бумагой, усеянной большими, узорчатыми снежинками зеленоватого цвета. Немцы, о чем-то разговаривая, ели печенье. Ну а я… Моё бесцельное хождение по комнате и наверняка, поглядывание на коробку явно говорило о моем желании. Немец протянул мне одно печенье. Оно было круглое, тонкое, небольшого размера, в завитушках. Я его съел, даже не успев понять, какое оно было на вкус. На этом угощение закончилось, да я и сам быстро вышел из комнаты.

Пошли холодные зимние дни. О том, что скоро Новый Год (1943-й), никто из взрослых особо не говорил. Да какой там Новый Год?! Война! Мы под немцами. Есть почти нечего. Кукуруза при всех вариантах приготовления хотя и надоела, но других продуктов и овощей приобрести можно было с трудом. А то, что было — взрослые «растягивали», экономили. Еще с осени мужчины — соседи, знакомые, делясь друг с другом своим самобытном ремеслом, понаделали из тонкой жести, так называемые «рушки». Я не буду записывать их устройство и принципы работы. Кому это сейчас надо? Такими рушками в семьях злаки кукурузных початков перетирались в крупу. Из этой крупы, в большинстве случаев на воде, (коров почти ни у кого уже не было), варилась каша, называемая «мамалыгой». Если постараться и раздробить злаки более мелко, то можно было испечь лепёшки. Только на чем жарить? У кого что получится. Однажды мама решила пожарить оладьи на рыбьем жире. Он у нас остался ещё с времён, когда не пришли немцы и работала аптека. Пожарила… Противнее еды ни раньше, ни потом ещё раз мы не пробовали. Так и не съели их — выбросили. Что только жители не придумывали, чтобы прокормиться. Вот, к примеру, в наших краях появился термин «нардек». Наш южный народ не унывал и создавал свои деликатесы. Нардек — народный деликатес. Приготовление требует желания, терпения и времени. Берётся несколько свекл. Этот овощ почему-то у нас называют «буряк». Некоторые говорят «бурак». Протирается на тёрке. Получается сок и частично мякоть, долго выпаривается в духовке в какой-нибудь формочке до получения загустевший массы. Охлаждается, а затем нарезается квадратиками или полосками. Так иногда делались такие «сладости» к какому-нибудь праздничному дню.

Выручали людей небольшие земельные участки при домах, (у кого такие участки были), на которых росли фруктовые деревья, и овощи. Из просушенных под лучами солнца летом абрикосов и яблок зимой варили компот или заваривали кипятком и пили как чай. Собранные к осени тыквы хранились под кроватью, а зимой запекали в духовке или, порезанную кусками, запекали с какой-нибудь крупой и пшенкой, если такое ещё имелось.

Мама и тетки иногда ходили в ближайшие деревни и меняли у жителей свои одежды на овощи. В бывших совхозных — колхозных полях собирали оставшиеся на земле колоски ржи, пшеницы. Дома колоски толкли в деревянном корыте, полученные зерна просеивали на ветру, а затем варили как кашу. Голуби, которых когда-то завёл дядя Шура, давно были съедены.

Такое продолжалось и после ухода немцев, т.к. не сразу все восстанавливалось в стране. Мы, мальчишки, уже после ухода немцев делали рогатки и ходили летом по палисаднику, стреляли воробьёв. Ребята постарше научили нас, младших, общипывать сбитую птаху, разрезать ножичком. Почти каждый мальчишка стремился купить складной ножичек. Птичка потрошилась. Каждый мог разжечь небольшой костерик и на палочке зажарить тушку сбитого воробья. Съедался и без соли запросто. А в мае, когда зацветала акация, мы забирались на это дерево и набивали за пазуху рубашки кисточки её бело-кремовых с запахом мёда соцветий. Слезали с дерева, угощали поджидающих нас под деревом знакомых девчонок и вместе ели, несли домой подкормить младших братьев. Съедались и ягоды созревшего паслёна, росшего во дворах у заборов или грядок, если взрослые раньше не вырывали его, как сорняк. В ход шли недозрелые зелёные сливы или яблоки. Но от этого иногда были далеко не приятные последствия. Уже будучи офицером я был летом в отпуске в Новошахтинске и попробовал поесть и цветы акации, и ягоды паслена. Какая дрянь!

В январе 1943-го мы ещё не знали всей полноты событий под Сталинградом. Отдельные слухи доходили до жителей, взрослые делились друг с другом новостями. Конечно, о разгроме немцев в районе Сталинграда мы не могли знать. Но весть о том, что Сталинград ими не взят, это как-то стало известно. Потом мы узнали, что немцы отходят. А вскоре это стало и так видно. У людей появилась радость. Фашисты-же наоборот стали звереть. Уже давно не у кого спросить о достоверной дате расстрела захваченных фашистами наших людей, в том числе и нашего дяди Шуры. По моим предположениям, это произошло или в конце января, или в самых первых числах февраля 1943г.

Расстрелы наших людей были ещё и раньше. Вот что мне стало известно уже спустя несколько лет после войны. Вам, читатель, уже известно, что наша угольная шахта была специально подорвана при отступлении Красной Армии. Немцы, заняв Ростовскую область, начали предпринимать действия по восстановлению шахт и организации добычи угля для нужд Германии. В те годы все паровозы работали на угле, и немцам при растянутости их войск на оккупированных советских территориях очень нужен был железнодорожный транспорт. С целью привлечения шахтёров, рабочих и инженерно-технических работников для работы на шахтах немцы развернули свою лживую агитацию о доброй миссии их «прихода» в нашу страну. Разрешили работать школам и обучать детей в начальных классах. Ввели в обиход свои деньги — дойчмарки. Стали призывать шахтёров выйти на работу на шахтах, особенно горных инженеров и техников. В Советское время многие инженеры были партийные, члены ВКП (б). Не все партийные инженеры могли уехать из города до прихода немцев. Агитируя шахтёров на работы, немцы обещали не обращать внимание на партийность, и работа должна была оплачиваться. Семьи голодали, и надо было как-то кормиться. Понятно, что многие шахтёры, поверив фашистам, дали согласие на работы в шахте. И вот когда первоочередные работы на шахте были сделаны, шахта, будем считать, заработала, фашисты подло арестовали всех партийных работников и в один из дней повели за город, в балку на расстрел. Когда, спустя много времени, родственники расстрелянных забирали своих убитых отцов, мужей, братьев, то увидели, что у всех у них в карманах рубашек, в петличках пиджаков были цветки Мальвы. Обречённый на смерть по пути срывали эти цветы — это они прощались с нами, оставшимися жить. Не знаю, как сейчас относятся в нашем Новошахтинске к этому цветку, но после тех событий мальву у нас не любили и не сажали в своих цветниках и клумбах.

Первые дни февраля 1943-го года… Моя детская память неосознанно фиксировала и запоминала всё, что я видел в те времена. Мальчишкам всегда было интересно видеть машины. Болтаясь зимним днём во дворе своего дома, я автоматически смотрел на грузовые машины, проезжающие иногда по нашей улице. Неожиданно ближе к калитке входа в наш дворик останавливается крытый брезентом грузовик. Из кабины выходит добротно одетый немец. Решительно открывает калитку, на меня никакого внимания, идёт к дому. Открывает дверь, пошёл в квартиру. Минут через пять вышел, так же решительно и быстро прошел к машине и уехал. Мама открывает входную дверь и, выглядывая, говорит: «Сынок, а ты знаешь кто приезжал?» — и улыбается, как никогда. Я говорю, что мол нет, не знаю.

— Ганс! И знаешь, что он нам привёз? Буханку хлеба.

Я побежал домой смотреть на эту буханку. Дома мама говорит, что Ганс радовался, смеялся и без конца повторял: «Nach hаuse! Nach hаuse!» (Домой! Домой!). Вот и такие были иногда немногочисленные «Гансы» в войну. Интендантские тыловые подразделения в отличие от боевых частей входили на оккупированные территории последними, но зато покидали их первыми.

По историческим данным известно, что последняя окруженная группировка фашистских войск фельдмаршала Паулюса сдалась маршалу Рокоссовскому 2 февраля 1943 г. А войска наших южных фронтов, расширяя внешнее кольцо стратегического окружения, в боях с немецкими группировками Манштейна, ещё в декабре — январе продвигалась на восток, освобождая наши земли от захватчиков. В первых числах февраля драп немцев стал заметней. Мне было очень интересно смотреть на это отступление. Вот по нашей улице двигается группа машин. С лязгом и стуком приближается грузовик. В те далёкие ещё довоенные времена дороги наших улиц были выложены округлыми камнями- булыжниками, добываемые и обработанные в каменоломнях. У приближающегося грузовика переднее правое колесо без шины. Имея на одном уровне только три точки опоры, машина от движения сильно наклоняется под углом к стороне, где нет шины, и стальным барабаном этого колеса ударяется о мостовую. С грохотом булыжники выбивают сноп огненных искр. От удара передняя правая часть машины отбрасывается несколько вверх, но конструкция всей машины возвращает на свое место поднятые элементы корпуса машины. Инерция делает свое дело, и снова удар, и снова искры. Красиво отступают!

Чуть дальше от нашего дома, немного съехав от дороги, двое немцев возятся у своего грузовика. Машина не заводится. К вечеру я уже дома через окошко в коридоре периодически наблюдаю за немцами. Стемнело.

Утром, проснувшись, быстрей к окну — как там немцы? А во дворе красота! Все деревья, кусты в белом пушистом снеге. Красота сказочная! Тишина.

Машина на месте. Немцев нет. Ушли. Свою машину нам оставили.

— Освобождение. «Наши! Наши!» Похороны расстрелянных

Кто-то из взрослых узнал, что наши войска должны войти в город. Возможно, будет

стрельба, и нам лучше уйти из своих штукатуренных со слабыми стенами домов и временно переждать в каменных домах, расположенных на другой, смежной улице. Там в одном из домов жили наши хорошие знакомые, куда все мы и пошли сразу с утра, не мешкая. Нам, детям, сразу определили место под кроватью с панцирной сеткой. Если начнется стрельба, артобстрел, то мы, дети, должны немедленно лезть под эту кровать. Для интереса мы это опробовали. Взрослые же периодически выбегали наружу, по-соседски быстро общались друг с другом, интересуясь обстановкой. Слава Богу! Все обходилось без стрельбы.

И вдруг во дворе раздался возглас: «Наши! Наши пришли!». Из всех дверей этого «казарменного» каменного дома стали выходить люди — и стар, и млад. Радостный смех! Возгласы! Мы одни из первых все выскочили во двор. И как раз почти напротив нашего подъезда видим двух наших бойцов. Это разведчики! Они первые прошли в город. Я не знаю, что и как было в других местах города, но для нас, для меня, они были первые. Бойцы были одеты в добротные полушубки под ремнём, под которым на поясе у каждого было по две ручные гранаты. В руках ППШ (автомат Шпагина). А на шапках наши «красные звезды»! Это было 13 февраля 1943 года — день освобождения Новошахтинска.

Некоторые бойцов обнимали, звали в дом. Помню, что одна женщина даже сказала: «Пойдёмте ко мне — я борщ приготовила». Но бойцы отвечали: «Спасибо! Спасибо! Немцы, есть ли где немцы? Мы — разведчики, нам надо знать — есть ли немцы?!». Жители отвечали, что сегодня не видели, но вчера были. На радостях задавались всякие вопросы. Я стоял в трех метрах от них и вдруг, не знаю, какими силами подталкиваемый, спрашиваю: «Дяденька, а вы моего папу не видели?» Разведчик на секунду-две задумался и отвечает: «Видел! Он скоро придёт!» Как я был рад, что скоро папа придёт. (Вот детская наивность и вера во всё хорошее.)

Вскоре разведчики быстро ушли, а жители всё ещё стояли, разговаривали, радовались. Оккупация закончилась. Город освобождён без обстрелов, хотя очень сильные бои были у Санбека, под Новочеркасском, при освобождении Ростова.

Общий вздох облегчения — мы освобождены! Радость! Радость! Но печаль и горе тоже рядом. Пока февраль, до оттепели надо было перехоронить расстрелянных в балке (я в том возрасте не мог знать подробности). Горожане могли сами установить срок идти в заснеженное поле за городом, забирать своих расстрелянных родственников. В первых числах марта вернулись домой дедушка и бабушка. Дедушка подготовил большие санки, и все, кроме нас, детей, пошли за убитым дядей Шурой. Привезли, труп положили в летней кухне соседей (они ещё не вернулись из эвакуации) на печь-голландку. В наших южных областях печи-голландки мастерились печниками большие, плита поверху большая чугунная, с двумя конфорками, чтобы и обед готовить, и выварку воды согреть. (Мужчины шахтёры с работы приходили все черные от угля и мылись дома. Уже потом, много времени спустя, на территории шахты стала работать своя баня). В таких печках обязательно были объемные духовки. По нашему климату летние кухни и печки начинали использоваться с апреля и почти до середины сентября и даже позже.

На второй день, как привезли дядю, я, никому не говоря, преодолевая какую-то напряженность, волнение и немного страх, пошёл в эту кухню посмотреть на дядю. На нём была простая, не по зиме, одежда. Всё лицо и видимая часть тела имели неестественно розовый цвет. Лежали ведь несколько дней на снегу. Я всматривался в его лицо. В середине правой щеки небольшое округлое сероватое пятно, как дырочка. На левой щеке дырочка с выровом тканей щеки. Я понял, что это выходное отверстие от пули. Наверное, дядя отвернулся, чтобы не видеть, как в него целился и стрелял предатель-полицай. Куда попала вторая, смертельная, пуля, я не стал досматривать, с меня хватило для моей детской психики и того, что увидел. Вышел из кухни. Об этом я никому никогда не рассказывал до сегодняшней поры.

Похороны должны были состояться через несколько дней. Скорее всего задержка была из-за рытья вручную большого котлована. Какие-никакие городские власти приняли решение похоронить всех в одной братской могиле на территории городского парка. Вручную мужчинами был вырыт глубокий, длинный и широкий котлован. В день похорон народу пришло очень много. Кто из родственников смог где-то найти доски — сделали гробы. Дедушка и бабушка тоже как-то приобрели гроб. Хоронивших не в гробах укладывали на гробы последними. Никакого похоронного оркестра не было. Только плач и стон стоял, далеко слышимый, провожая несчастных убитых родственников. Одиноко и сейчас находится в парке эта братская могила. Редко, когда её приводят в порядок. Когда я приезжал в Новошахтинск, всегда заходил в парк, подходил к скромному обелиску и глазами отыскивал в списке фамилию дяди — Пешков Александр Давидович. Этот длинный список фамилий, напоминание оккупации, печального времени войны.

Февраль кончился, март 1943-го начался. Вернулись соседи по дому. Через несколько дней наш хлебозавод попробовал испечь хлеб. Сосед-прокурор — всё-таки какая-то власть — получил немного хлеба первых выпечек. Принёс поделиться с нами кусочком. Серый, грубый с торчащими зерновыми устюками, несоленый. Но всё же хлеб. Наш русский ржаной хлеб! Хлебозавод один из первых начал работать. Город стал подниматься. Наступила весна. Жизнь налаживалась, хотя для мирных, спокойных дней было ещё далеко. По радио, прерывая передачи, тревожным голосом диктор говорил: «Внимание! Внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!». Мы должны были выходить из дома и идти в наше домашнее убежище. Во дворе напротив входной двери в квартиру метрах в десяти, среди фруктовых деревьев дедушка вырыл окоп, длинный и в высоту, чтобы все мы могли там свободно разместиться в полный рост. Сверху эту траншею он закрыл досками, скорее всего прикрыл, чем мог, и засыпал землёй. Вход снаружи тоже прикрывался деревянной крышкой.

При налёте немецких самолётов дед вёл наблюдение за «воздушной обстановкой», готовый в опасный момент спрятаться в траншее, закрыв за собой крышку. В конце этого окопа дедушка сделал в земле небольшой уступ и положил на него старые ненужные тряпки. Это место было для старшей тёти Ани, которая тогда родила второго ребёнка, Сашу. Это уже было в летний период.

За все налёты ни одна бомба на нашу улицу ни разу не упала. В местах подлета немецкой авиации к окраинам города были установлены зенитные установки, которые обеспечивали далеко не прицельный сброс бомб немецкими лётчиками на объекты города. Как-то после одного налёта и стрельбы наших зениток на пороге дома нашего оказался осколок от снаряда. Весь в зазубринах, от высокой температуры фиолетовой окраски, размером со всю дедову ладонь. От этих налетов в разных местах города, насколько мне известно, три дома все же были разрушены. Значительное число воронок от бомб было на пустом месте, особенно ближе к хлебозаводу. Воронки диаметром метров до 6—7 и глубиной свыше роста человека. На нашу радость и счастье немецкие лётчики были мазилы. Хлебозавод ни разу не пострадал. А вот спустя много лет моя жена Нина рассказывала, что во время одной из бомбёжек во двор их дома упала зажигательная бомб, и они как раз были во дворе. И эти зажигалки не раз сбрасывались в районе домов по их улице.

К лету я подрос, и бабушка с мамой доверяли мне встретить на окраине города вечером возвращающееся из дневного выгона стадо и привести домой нашу козу Милку. Путь мой проходил недалеко от хлебозавода, и я видел свежие появившимися воронки после «фрицевских» налётов. Там же находились на определённом расстоянии друг друга две или три зенитные установки. Зенитчиками были девушки. И эти смелые девчонки под бомбёжкой вели огонь по немецким самолётам! Однажды, идя к стаду за козой, я увидел, как командир одной зенитной установки, тоже молодая девушка, ведёт учебно-боевую тренировку со своим боевым расчётам. Командовала таким волевым голосом!

— К бою! Самолёт противника…!

Я тогда ещё не понимал, какие она подавала команды. Зенитчицы носились молниеносно, только мелькали их зелёные хлопчатые юбки и сапоги. Наводчица крутит подьемный, поворотный механизм — ствол зенитки «летит» кверху, в сторону и т. д. Я, мальчишка, остановился, завороженный их действиями. Вот это да! Молодые девчонки, а сколько дерзости и умения работать с механизмами боевого вооружения, абсолютно не предназначенного для женщин. Вот такие были наши девушки в те жесткие военные времена!

Если не считать самые лучшие события, связанные с освобождением нашего города, то все последующие не столь впечатляющие, начиная с весны 1943-го года и частично 1944-го года, не особенно запомнились, но есть всё же что рассказать — описать. Нельзя не передать о житейско-бытовых особенностях жизни наших людей, единение их, терпении, понимании и причем всё это в состоянии физического и душевного подъема, радости общего подъема и людей, и страны.

С продвижением наших войск на запад теперь постояльцами в квартирах жителей стали наши военнослужащие. То по одному, офицеры, или небольшой группой военные «младших категорий».

Как-то подъехал военный автобус «Красный крест». Как проходил разговор дедушки и бабушки с военными врачами, я не знаю. Через некоторое время дед перепилил продольные жерди забора в двух местах, и метра четыре перепиленной части забора отнесли в сторонку, чтобы автобус мог с улицы въехать в наш садик между деревьями. Скорее всего это было сделано для частичной маскировки от немецких самолётов.

Как-то летним днём к нам попросилась на квартиру передохнуть очень большая группа наших солдат. Человек десять. Уставшие, запылённые. Бабушка говорит: «Да где же я вас размещу?». Очевидно, кто-то из старших в этой группы, ответил: «Да мы ненадолго, нам только поспать, хоть на полу».

Бабуля разрешила. Мебели тогда в квартирах было мало, зал полупустой. Когда через некоторое время я тихо подошел к двери большой комнаты, то увидел: солдаты, разместившись на деревянном полу головами к стенкам, спали крепким сном и далеко не блаженно-тихим. Очевидно, прошедшие дни и ночи для них были далеко нелёгкими.

Запомнились события, связанные с оказанием помощи нашей стране странами антигитлеровской коалиции. Для жителей городов (тут я исхожу из того, что касалось и относилась к семье бабушки и дедушки) это сказалось в получении некоторых продуктов питания и одежды. Результаты этой помощи иногда оказывались непредсказуемыми и смешными. По разговорам взрослых, продукты и одежда поступали из Америки. Не знаю каков был ассортимент одежды и что получали жители. Но вот вскоре, очевидно, всему городу стало известно, что некоторые женщины восприняли красивые ночные рубашки со всякими отделками, как обычные платья, и одевали их, выходя из дома в город. Бабуля тоже что-то получила и решила предварительно разгладить. Электрических утюгов с розетками тогда ещё не изобрели. Были простые монолитные чугунные утюги, которые для разглаживания белья нагревали на кухонных печных плитах. Нагрев утюг, как обычно для глажения наших отечественных полотен, ситца и т.д., бабуля опустила утюг на американское изделие, которое мгновенно «испарилось», оставив на плоскости утюга какие-то пузырчатые паутинки «блякушки».

«Ой, девчата, глядите, что получилось!» — с удивлением в голосе закричала она своим дочкам (маме и моим теткам). Все прибежали смотреть. На этом использование американской помощи, по-моему, для нас закончилась. Возможно, в Америке уже тогда был капрон, нам же он ещё был неведом. Да и не до него было. У нас ещё война не окончилась.

Из продуктов помощи мы на всех общим котлом получили большой полукруглой формы кусок маргарина. Я не помню, чтобы в наших семьях ещё до войны был маргарин. Лично я узнал о нём, да и само это название, только когда его принесли домой. Обрадовались! Ещё бы, такой кусок масла!

Дело было под вечер, и меня послали встретить в возвращаемом стаде нашу козу и привести домой. Сердобольная тётушка Женя отрезает кусочек ржаного хлеба (белого хлеба ещё не было вообще) и делает мне на дорогу бутерброд, положив на хлеб маргарин размером раза в полтора больше, чем хлеб. Ужина ещё не было, и мне, мол, это «на перекус» до ужина. Кстати сказать, всё тогда заворачивалось в газету. Пройдя город, окраину его и район позиций зениток, на ходу решил есть бутерброд. Начал есть с удовольствием — масло ведь! Давно такое не ели. Съел половину бутерброда и чувствую, что мне не очень хорошо. Как сейчас понимаю, этого следовало ожидать. С одной страны наши желудки давно отвыкли от каких-то жирных продуктов, а тут ещё такая доза и к тому же какого-то маргарина. Такую дрянь мы в Советском Союзе даже не видели, а не то, чтобы в пищу применять. Держу в руках оставшийся бутерброд и не знаю, что с ним делать. Есть не могу — противно. Думаю — сейчас встречу Милку, ей дам. Встретил, чуть отвёл от общего стада, даю ей. Милка понюхала старательно, потом фыркнула и отошла в сторону. Я ей: «Милка! Милка! Ешь, ешь!». Какое там! Даже пробовать не стала. А мне жалко выбрасывать — продукты все же. Сколько голодали. Пересилил себя — ещё раз откусил, насильно в себя «всунул», а оставшееся выбросил. Такие бутерброды уже больше не ел. Дома маргарин ушел на приготовление еды, но на хлеб его не намазывали. К сожалению, своих отечественных продуктов ещё долго не хватало. Освободившиеся районы и области страны только начинали налаживать промышленность, сельское хозяйство и в целом всю жизнь. А пока в стране были введены продовольственные карточки. На хлеб — хлебные карточки. Другие виды продовольствия — отдельные, самые необходимые, также отпускались по нормам в определённых объемах. Да и эти продукты не всегда были доступны для получения. У хлебных киосков люди иногда стояли и ждали подвоза хлеба. А мы — ватага мальчишек — бегали от киоска к какому-нибудь магазину, а то и к самому хлебозаводу (киоску при заводе), если кто-то из пацанов раньше узнавал куда привезли хлеб и сообщал об этом.

В нашей общей семье женщины пошли работать. Бабушка еще до войны избиралась депутатом в городской Совет. Не могу сказать, занимала ли она этот пост после освобождения города. Возможно, была еще в этой должности. Надо сказать, что она была в авторитете у городских властей в тот период. Вот точно знаю, что в 40-50-х годах она была председателем артели «Швейник». Мама с середины июля 1943-го года поступила на работу в городскую поликлинику фельдшером, и её рабочим местом был медицинский пункт при одной небольшой угольной шахте почти в чёрте южной части города.

Тётя Женя поступила на работу на шахту им. ОГПУ в отдел технического контроля по проверке качества добываемого угля. Впоследствии шахту переименовали, и она стала называться им. Ленина. Переименовали и ряд улиц. Наша улица Ворошиловская стала Отечественной. После смерти И. В. Сталина главный проспект города получил название «Проспект им. Сталина».

Тётя Аня ещё нянчилась с младшим сыном Александром, но вскоре также поступила на работу в трест с объединяющим называнием «Несветайантрацит».

Дедушке уже был 61 год, стахановец, пенсионер с 1940 года, занимался хоз. работами дома. Намного позже, когда уже жизнь наладилась, приобрели корову, завели кур и уток, дед сообща с другими дедами «артелем» заготавливали сено для домашней живности. Любил сажать фруктовые деревья и даже виноград. Было время, года два-три держал пчёл и вполне удачно всё это у него получалось и ладилось. Я о бабушке и дедушке на всю жизнь остался при хорошем мнении о них и с глубоким уважением к ним. И сейчас, на склоне своих лет, когда посещаю Храм Господний, всегда не забываю помолиться и за них и попросить Господа Бога за спокойствие их душ.

Есть ещё два-три интересных воспоминания, касающихся второй половины 1943-го года. Это участие отца в боевых действиях на Южном фронте в 1943-м году, ранение, лечение в госпитале. Но самое интересное — приезд его в Новошахтинск на долечивание. А затем — поездка мамы к концу года к отцу в воинскую часть. Однако я хочу продолжить изложение и хронологическую последовательность служебной деятельности последующих периодов, написанных им в автобиографии. Что интересно: отца призовут на военную службу, а через некоторое и не продолжительное время опять возвращают как горного инженера. Очевидно, кадров специалистов-горняков не хватало.

После второго возвращения от призыва в апреле 1942 г. батю назначают помощником начальника шахты №5 «Ростов-уголь». 19 июня решением наркома угольной промышленности и комбината «Ростов-уголь» отец назначен заместителем начальника поезда перевозки горняков в Карагандинский угольный бассейн. Как пишет отец: «Эшелон с горняками прибыл вовремя и без происшествий».

В сентябре 1942 г. Карагандинский обком партии направляет отца в городское ремесленное училище на должность зам. директора по политической части. В октябре 1942 г. областной военкомат г. Караганды призывает его в Красную Армию и направляет на учёбу в Рузаевское Военно-политическое училище ГлавПурККА. По окончании училища в мае 1943-го года по июль 1943 г. находится в Москве, в резерве ГлавПУР. Июль — отправка в район боевых действий на Южном фронте. С июля 1943-го по октябрь — участие в боях в должности парторга 91-го гвардейского стрелкового полка 33-й стрелковой дивизии 2-й гвардейской. армии. В октябре — ранение и нахождение в госпитале по 27 ноября 1943 г. Очевидно, в ноябре отец отпросился на лечение дома, в Новошахтинске, возможно, мотивируя тем, что жена имеет медицинское образование. Жил с нами несколько дней, и мама каждое утро делала ему перевязку. Ранение было не опасное — большой осколок попал в правую ягодицу, но тазо-бедренные кости не были задеты. В самом конце ноября отец возвратился к месту службы в свою дивизию. В декабре 1943-го года, судя по автобиографии, у бати опять изменения по службе. Его назначают заместителем начальника армейского зерносклада при 2-й гвардейской армии 4-го Украинского фронта. Я думаю, что в этом заключалась политика в стране сохранения инженерных кадров, специалистов для восстановления важных отраслей промышленности с окончанием войны.

Военные действия с 1944-го года велись уже вне территории СССР. Красная Армия, хотя и с большими потерями в тяжелых боях, но все же уверенно и твёрдо вела наступательные бои в направлении Германии, освобождая страны Европы. Надо отдать должное руководству нашей страны, что уже тогда продумывались вопросы восстановления отраслей экономики и кадров специалистов.

При вышеуказанной должности он прослужил по июль 1944 года. Но именно в этот временной период наша мама пошла на отчаянный шаг — она решила съездить к отцу. Почему отчаянный?

Во-первых, еще было военное время. Во-вторых, — хотя и зерносклад, но это было всё же воинское подразделение. В-третьих, — пассажирские поезда туда не ходили.

Как потом она рассказывала, добиралась туда и обратно на товарняках, причем, не всегда в вагоне. То на торцевой площадке, а то и на крыше — верхней части цистерны, сидя у заливной горловины. Вернулась веселая, довольная. Рассказывала о встрече с отцом. Батя давал ей там пострелять из автомата ППШ. Привезла от отца около десятка стеариновых свечей и большую пачку армейских газет.

С подачей электроэнергии в дома после оккупации у нас еще были перебои. Шахтерские керосиновые лампы и свечи были зачастую основными источниками освещения.

Летом 1943 года меня определили в детский сад, который располагался на нашей же улице в самом её конце на расстоянии от нашего дома в пределах километра. Вначале меня туда отводили и забирали, но вскоре я перешёл на самостоятельные переходы. В те времена пешие переходы даже детьми и их самостоятельность были обыденным житейским делом. Детские садики тогда еще не имели таких оснащённых базовых территорий, какими располагают сегодняшние садики. Я уже писал, что глина, дешевый материал, обеспечивал нам, детям, почти каждый летний день во дворе занятость в нашем творчестве по лепке всяких фигурок и зверюшек.

Так как ещё шла война, то нам рассказывали о подвигах наших воинов, воспитывая нас в патриотическом направлении. О Зое Космодемьянской я узнал именно в детском саду.

В следующем году я уже был переведен в старшую группу, а с сентября должен был пойти в 1-й класс. В те времена никаких дошкольных плановых занятий с нами не проводили. Читать толком мы не умели, робко складывали слова из слогов. Если что и предпринималось по обучению, то происходило по желанию или воспитательницы, или кого-нибудь из взрослых дома. Такая же картина была и с математикой, точнее арифметикой. Элементарные сложения — вычитания и счёт цифр не более чем до ста до школы, возможно, мы осиливали. Зато учили стихотворения. Однажды в числе подготовленных к этому девочек и мальчиков, мы читали (каждый свое) стихотворение по радио. Мой стишок назывался «Кто хитрей?» В те времена радио дома днём редко выключалось. Родственники услышали эту передачу и почти все рванули к Дому связи. Обрадовалась больше, чем я. Мне же это стихотворение было как обязательство от воспитательницы. Несколько позднее, возможно уже в школьные времена, вышло в свет стихотворение Александра Твардовского о танкисте-командире и о парнишке. Это я выучил самостоятельно, без воспитателей, учителей и наставников. Оно мне понравилось сразу. Я и сейчас его помню, но с провалами отдельных строчек. Все же прошло более 70 лет.

Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

А как зовут, забыл его спросить.

Лет десяти-двенадцати. Бедовый,

Из тех, что главарями у детей,

Из тех, что в городишках прифронтовых

Встречают нас как дорогих гостей.

Машину обступают на стоянках,

Таскать им воду вёдрами — не труд,

Приносят мыло с полотенцем к танку

И сливы недозрелые суют…

Шёл бой за улицу. Огонь врага был страшен,

Мы прорывались к площади вперёд.

А он гвоздит — не выглянуть из башен, —

И чёрт его поймёт, откуда бьёт.

Тут угадай-ка, за каким домишкой

Он примостился, — столько всяких дыр,

И вдруг к машине подбежал парнишка:

«Товарищ командир, товарищ командир!

Я знаю, где их пушка. Я разведал…

Я подползал, они вон там, в саду…»

— Да где же, где?.. — А дайте я поеду

На танке с вами. Прямо приведу.

Что ж, бой не ждёт. — Влезай сюда, дружище! —

И вот мы катим к месту вчетвером.

Стоит парнишка — мины, пули свищут,

И только рубашонка пузырём.

Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота

Заходим в тыл и полный газ даём.

И эту пушку, заодно с расчётом,

Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозём.

Я вытер пот. Душила гарь и копоть:

От дома к дому шёл большой пожар.

И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец!

И руку, как товарищу, пожал…

Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

Но как зовут, забыл его спросить.

Когда я писал черновик, то написал это стихотворение в том содержании, в котором оно сохранилось в моей памяти, но решил поискать в Интернете, и Яндекс выдал полный текст. Я только подправил в своем тексте то, что написал по памяти, но в соответствии с текстом Твардовского.

Мысли быть танкистом все увереннее фиксировались в моей детской голове. О том, что для этого надо быть физически здоровым и заниматься спортом, тогда ещё таких понятий не было. По крайней мере у меня. Да и откуда могли были появиться эти понятия… Ещё и война не кончилась. В домах одни женщины и старики. Мужчины ещё на фронтах. Наверное, надо быть очень смелым — хоть до этого додумался. И сильным, ещё, наверное, выносливым… Решил, что надо бегать, прыгать, перепрыгивать через заборы, овраги и клумбы цветов. И вот тут я решился на опасное занятие. Но сначала небольшое вступление об идее опасного воспитания в себе смелости.

Примерно в 25 километрах от Новошахтинска в северо-восточном направлении расположен городок Красный Сулин. Там проживали родная сестра моей бабушки — Наталья Михайловна со своим мужем Михаилом и единственной дочкой Аллой. Летом мы часто ездили к ним в гости на поезде. В Новошахтинске хотя и был железнодорожный вокзал, но был «тупиковый». Это была конечная станция для единственного сулинского поезда, а потом и для ростовского. От нас в Сулин поезд ходил дважды — утром и вечером. Железнодорожных путей тоже было две ветви в районе вокзала. Поезд приходил, паровоз на второй ветви маневрировал к последнему вагону, и поезд уходил в обратном направлении. Посадка пассажиров проводилась только с одной стороны, справа со стороны вокзала. Двери всех вагонов левой стороны при этом были заперты. На всех пассажирских вагонах ранних выпусков (30-40-х годов) посадочные порожки — ступеньки с металлическими поручнями при закрытых дверях оставались наружной внешней конструкцией тамбура. Таким образом, сидя на ступеньках, можно было ехать, не заходя в вагон.

Разузнав все это, я как-то решил не домой идти после садика, а, экономя время, быстрее на вокзал к поезду, чтобы приехать на ступеньках вагона и на ходу прыгнуть.

Когда паровоз уже был прицеплен и поезд готов к правлению, я, выбрав менее заполненный пассажирами вагон, залазил на приступки и ждал начала движения. В те времена поезда не сразу могли набрать быстрый ход, не то, что сейчас электрички. Я ехал, держась за поручни, наслаждаясь движением и набором скорости. Но тут главное не переусердствовать.

Твердо усвоил, что прыгать надо обязательно по ходу движения поезда и с последней ступеньки вагона при наборе скорости им соразмерной моим физическим способностям при касании земли, чтобы суметь пробежать несколько метров. Перед прыжком заранее оценить место приземления без ямок, столбов и всяких препятствий.

Совершив прыжок, довольный своей смелостью, я шел домой. Идти надо было побыстрее, чтобы мама не спросила о моей некоторой задержке возвращения из садика. Всего таких приключенческих прыжков я совершил раза три. Об этом никогда никто не знал. Скорее всего это было летом 1944 года, когда я уже ходил в последнюю старшую группу детского сада.

1.4. Школа. Восстановление мирной жизни. Трагические трофеи войны

Наше южное жаркое лето заканчивалось, и к сентябрю меня стали готовить к школе. Из плотной материи мама сшила мне сумку с лямкой — носить через плечо. В сумке два отдела для тетрадей и книжек. К сумке прилагалась также сшитая еще маленькая сумочка на шнурке — тесемочке для переноски чернильницы. Магазины для продажи всяких мелких житейских товаров еще не работали, и почти все учебники, карандаши, чернильные таблетки покупались на рынке. Рынок у нас все называли базаром. Через школы иногда приобретались учебники, но в 1944 году и еще в последующие два-три года такие приобретения были крайне редкие.

Первого сентября мама повела меня в школу. Средняя школа №1 — это была лучшая школа в городе. В лето 1942 года она была занята нашими военными, а в период оккупации города немецкими войсками ее основательно использовали захватчики.

Для того периода школа в городе считалась большой, в два этажа. Прилегающая к школе территория имела свои спортивные площадки, дополнительные хоз. постройки и свою котельную. Немцы использовали школьную территорию под открытым небом как лагерь для пленных, наших военнослужащих. С этой целью двор с высоким забором был дополнительно огорожен колючей проволокой, а по углам установлены вышки для вооруженных часовых. Само здание школы, естественно, они также использовали.

Первый класс моего обучения запомнился больше не учебой, а несносным постоянным голодом. Можно было бы еще приплюсовать вшей и клопов, так они и в домах у всех жителей постепенно появились, особенно за время оккупации.

Во время занятий на большой перемене всем ученикам давали горячий чай. Не цейлонский-грузинский-краснодарский, а самобытного плиточного производства методом прессования определенных овощей и фруктов, возможно, моркови и других отечественных плодовых культур. Сахара не было. Детям, у которых отцы погибли на фронте, дополнительно давали по тарелке кукурузной каши на воде из кукурузной крупы грубого помола.

Как учились? Один из интересных предметов обучения — чистописание. (Едва ли это соответствовало понятию «чисто…»). Учениками писались бесконечные строчки палочек, полукружочков, завитушек, потом строчки каких-нибудь букв, особенно трудно пишущихся, как Ф или Д. Все это надо было писать на бумаге, заранее разлинованной карандашом дома кем-нибудь из взрослых. Важно было вертикальные линии нанести под определенным углом (примерно под углом 70 градусов). Буквы, слова и весь почерк должны писаться под наклоном. Представляете, какие линии в наклоне наносились на бумаге мамами, бабушками своим чадам, готовя их к занятиям? Бумагам же надо было придать форму тетради, листы которой скреплялись не скрепками (их не было), а с помощью ниток и иголки. Но один раз весной всем выдали по тетради фабричного производства из хорошей плотной бумаги с нанесенными линиями.

Торжественно и радостно учительница объявила, что это подарок от товарища Сталина Иосифа Виссарионовича!

К концу учебного года, будем считать, что все мы научились читать, писать, считать, складывать-вычитать и даже петь. Самое главное — все перешли во второй класс!

А самая лучшая новость… С теплой южной весной в город ворвалась весть — Победа! Победа! Войне конец! Не было человека, который не радовался. При встрече люди улыбались, смеялись, разговоры радостные! Плакали — у кого родственники погибли.

В нашем городе находились пленные немцы. В отличие от наших пленных, немецкие пленные жили в каменных домах — общежитиях, расположенных недалеко от школьного двора, где под открытым небом за колючей проволокой в начале войны мучились наши пленные солдаты. Пленные немцы в основном работали на шахте, добывали уголь. Возможно, все они работали в ночные смены. Когда мы шли утром в школу ближайшими к ней улицей и перекрестками, я переходил дорогу от шахты, по которой колонна пленных немцев возвращалась после ночной смены. В угольной пыли, в своих уже изрядно потрепанных военных формах, они устало шагали в выделенное для них общежитие. Вспоминая прошлое, считаю, что немцев было в колонне не более двухсот человек. Колонна сопровождалась двумя-тремя нашими вооруженными конвоирами. По-моему, спустя некоторое время ближе к сроку их возвращения в Германию конвоиров не стало, и немцы ходили под командой своих же «Гансов». Иногда по команде своего старшего они шли с песней на своем языке. Исполнение песни не носило характера маршевого и бравурного звучания, которые можно было слышать в фильмах или вариантах хроники о Германии, начавшей войну.

Со временем и даже очень скоро у наших горожан при виде этих немцев не возникало злобы, желания отомстить, бросить камень в них и т. д. Конечно, многие наши люди говорили и думали: «Ну что? Победили? Так вам и надо!» Эти слова не носили характера ярости, скорее это была констатация факта и гордость за Красную Армию. И чисто по-человечески у некоторых бабушек при виде этих немцев-шахтеров и при всех вышесказанных мнениях была жалость к этим уставшим «Фрицам». Сейчас уже не вспомнить сколько лет они находились у нас в плену и на работах после окончания войны. Возможно, не более двух лет.

Первый класс школы пройден. Наступили первые школьные летние каникулы. Мама к этому времени уехала к отцу, которого с августа 1944 года перевели по службе в Киевский военный округ в 107-й запасной стрелковый полк 21-й стрелковой дивизии. В начале лета она вернулась домой за мной, и мы вновь поехали к отцу. Младший брат Владимир остался на попечении тетушек, бабушки и дедушки.

Воинская часть, в которой служил отец, располагалась в районе города Белокоровичи. Самого городка я толком не видел. Возможно дом, где мы жили, принадлежал воинской части. И действительно — тут квартировали одни военнослужащие. Сам дом двухэтажный, кирпичный. Мы жили на втором этаже с балконом, от которого остались только две торчащие из стены рельсы, служившие основанием балкона. Мне открывать дверь на балкон запрещалось.

В сотни метрах от жилых и служебных домов начинался лес. Втроем, под вечер, после служебного дня отца мы недалеко ходили в этот лес. Там-то впервые я увидел, как растут грибы, и мне сказали, как они называются. Мама иногда их жарила к ужину и даже стала мариновать.

Однажды во время прогулки отец выбрал полянку в небольшой низинке и сказал, что сейчас постреляем из пистолета. Все офицеры тогда еще при себе носили табельное оружие. У отца был пистолет ТТ (Тульский Токарева). Батя нашел там же старую консервную банку, поставил ее метрах в восьми от нас с мамой. Вынул пистолет, перезарядил и передал маме. Кратко объяснил, как и куда целиться и как нажимать спусковой крючок. Мама выстрелила дважды. Не помню — попала ли. Да это и не так важно. Сам интерес — стрельнуть! Я не думал, что отец разрешит и мне стрельнуть. Он сам сказал: «А теперь ты!» Так же выделил и мне два патрона, перезарядил и повторил для меня порядок прицеливания и стрельбы. Пистолет для меня показался тяжеловатым, и отец показал и подправил под рукоятку «ТТ» еще и мою левую руку. В том возрасте мог ли я надежно совместить своими ручонками на середину банки мушку вровень с прорезью прицельной планочки?! Но пару раз впервые стрельнуть из боевого пистолета, это уже здорово!

Вскоре воинскую часть перевели в другое место, и мы с мамой и другими людьми без отца в товарном поезде, но подготовленном для перевозки людей, добирались к новому месту службы отца. В конечном итоге оказались в большом украинском селе Васюково. Поселились в бедноватой хате одиноких, но не старых дедушки и бабушки. Домик их был небольшой, и нам предоставлялось место для сна на полу большой комнаты. Первая же ночь оказалась для нас крайне беспокойной. Столько кусачих блох, черненьких, прыгающих созданий ни раньше, ни потом я еще не видел! Днем родителям местные жители сказали, что надо нарвать полыни и на ночь устелить ею полы, на которых будем укладывать постель для сна. Что и было сделано. И действительно, блохи, очевидно, обиделись на нас — ушли, больше не беспокоили. А запах полыни мне даже нравился.

Вскоре я познакомился с местными детьми, быстро подружились и играли во всякие «тамошние» игры. Наступил август, в садах созревали фрукты, а у наших хозяев во дворе ни одного фруктового дерева. Чуть наискось от «нашего» дома через дорогу улички у других людей во дворе поспевали красивые груши. Так хотелось их поесть. Мама дала мне один рубль и сказала: «Вот, пойди и попроси хозяев продать тебе грушу.»

Пришел к калитке их забора и стал ждать — когда кто-нибудь выйдет из дома. Вышел из дома мужчина, и я стал его робко звать. Он подошел. Отдавая рубль, попросил его продать мне грушу. Он пошел и нарвал груш столько, сколько их помещалось в его ладонях, вновь подошел ко мне и все отдал, денежку не взял. Я поблагодарил его и, держа в подоле рубашки груши, довольный, пошел к маме.

Однако наступила пора собираться к отъезду. Надо было возвращаться в Новошахтинск для подготовки к новому учебному году во втором классе.

Начинать учебу во втором классе мне пришлось в другой школе — начальной. Возможно, это было связано с территориальным расположением нашей улицы самого нашего дома ближе именно к этой школе. Житейские проблемы при учебном процессе почти не изменились. Более того — ни чая, ни мамалыги уже никому не давали. Так же зимой было холодно и далеко не сытно с едой.

Учились в нашем классе все как-то «тупо», все одинаково. Звезд, как теперь говорят, не было. Хорошо помню, что за «двойки» и неуспеваемость никого сильно не ругали. Почти в каждом классе начальной школы неуспевающих оставляли на второй год. Будучи уже взрослым, я задавал себе вопрос о причине низкой успеваемости почти всех учеников начальных классов. По-моему, я нашел эту причину. Ведь мы, дети, во время войны, да еще при оккупации, никаких витаминов не получали. Сахара не было. Кровь, мозг и весь организм для развития не получал почти никаких необходимых компонентов. Помню, как осенью занимаешься дома, готовишь уроки, а в квартире холодно. Печь топили чуть-чуть, экономя уголь. Кушать хочется. Идешь на кухню, вскипятишь воду в кружке, бросишь туда несколько сушеных абрикосов. Это чай! Попьешь — и опять за уроки. А есть все равно хочется.

В эти первые годы после окончания войны не сразу и не так быстро наладились производство и продажа продовольствия. Надо отдать должное и благодарить жителей деревень. Они быстрее восстановили свое домашнее хозяйство. Мы, горожане, в первые послевоенные годы все покупали на рынке. Бабушка и дедушка даже поросенка в складчину со знакомыми людьми купили для нашего питания. Да и денег у людей не было. Рабочие места надо было создавать. Для нашего города это означало немедленное восстановление угледобывающих шахт.

Когда я уже писал эту свою «летопись», мне из Новошахтинска моя одноклассница Светлана Павловна Каратеева прислала вырезку из нашей городской газеты «Знамя шахтера». Предоставляю читателям дословно сведения из этой газеты, касающиеся результатов послевоенного налаживания работы шахт.

«…И, конечно, с первых дней началась работа по восстановлению шахт. Уже в августе 1943 года город был награжден переходящим Красным знаменем обкома ВКП (б) за досрочное восстановление шахт, а через несколько дней горнякам треста „Несветайантрацит“ было вручено знамя Южного фронта. Ордена и медали получили сотни рабочих и инженеров.»

Вот от середины «сороковых» годов ближе к «пятидесятым» жизненный уровень стал заметно улучшаться. Зарплата у шахтеров стала вполне приличная. Надо сказать, что правительство страны организовывало снабжение населения наших промышленных районов продовольствием из других районов.

Вспоминаю, как на нашем базаре появились в продаже грибы в двух больших деревянных бочках — засоленные грузди, маринованные сыроежки. Многие жители, да и вся наша родня сначала с недоверием и настороженностью отнеслись к этим грибам. В нашей семье — кроме моего отца, который родился и жил в юности в городе Орел, в тех более северных районах находятся и лесные зоны, что и способствовало отцу с детства познать грибы. Кстати, грибы были привезены из Горьковской области. Батя дважды посылал меня с бидончиком за грибами на рынок.

Когда дня через два новошахтинцы раскушали грибы и одобрили, то через последующие два дня бочки были опустошены.

В этой части главы я упомянул об отце. Дело в том, что, описывая проблемы питания, снабжения города продовольствием, по хронологии в данном случае это охватывало период с 1945 по 1949 годы. Отец с конца августа 1946 года был демобилизован и вернулся в Новошахтинск. В ноябре 1946 года он уже работал на шахте им. ОГПУ в должности помощника главного механика шахты. Вскоре нам дали квартиру на нашей же Ворошиловской улице в доме напротив квартиры (семьи прокурора), в которой мы с мамой и младшим братом Владимиром жили в период оккупации.

Все годы обучения в начальной школе со второго по четвертый класс, своим однообразием не отложили в моей памяти положительных событий и впечатлений. Однако остались впечатления по другим поводам. На каникулах после второго класса научился плавать, да и то не в округе Новошахтинска. Не было у нас поблизости ни речки, ни какого-нибудь водоема. В Красном Сулине, у бабы Наты, куда меня на лето «сплавляли», сад и огород их как раз располагались у речки. Там, до дрожи всего тела от бесконечного ныряния, прыгания в воду и т. д. с местными ребятами и девчонками беспечно и счастливо проходили «пацанячие» летние дни.

А вот летние каникулы в 1947 году перед четвертым классом запомнились на всю жизнь… И уже много лет, до достижения зрелого возраста, все осознав, благодарю Господа Бога всю жизнь…

И что же произошло?

Гуляя по палисаднику нашей Ворошиловской улицы, я увидел в земле округлую полоску какого-то красноватого медного цилиндрика. Расковыряв землю, вытащил небольшую медную трубочку с торчащим из нее фитильком. Другой конец трубочки оканчивался монолитным с трубочкой донышком. Первоначально подумал, что это аккуратно вмонтированный фитиль для разжигания огня от кремния и огнива. Сейчас никто и понятия не имеет, как раньше получали огонь, особенно курящие. Спичек почти не было, а если и доставались одна-две коробочки, то хранили их бережно потому, что утром надо было затапливать печь, если она за ночь успела вся прогореть. Вот курящие мужики и вернулись к методу добывания огня начала восемнадцатого века, а может и более ранних веков. Для этого надо было иметь камень — кремень, округлую, сплетенную из грубых хлопковых нитей, бечевочку, разлохмаченную с одного конца и стальную полоску толщиной около трех миллиметров, длиной от десяти сантиметров и шириной — чтобы пальцами руки в середине полоски ее удерживать и надежно и сильно ударять по кремнию, выбивая искру. Держа в левой руке кремень с приложенным к нему разлохмаченным торцом, ударяют огнивом так, чтобы искры попадали на фитилек. Искры, попадая на фитилек, слегка его подпаливали. Оставалось только чуть раздуть огонек.

Спустя несколько дней, я «вернулся» к своей находке. Огнива и кремния у меня не было, и я решил подпалить фитилек от печки у бабушки в летней кухне. Трубочка эта, пролежав в земле зиму и весну, набрала влагу, и фитилек никак не подпаливался и не тлел. Но я был пацаном, упертым на всякие приключенческие дела. И вот, как-то даже неожиданно, из фитилька с резким шипением вылетел «остро-узкий» снопик искр.

Вот это да! Какая красота!

Мне подумалось, что, если фитилек вытащу и поменяю концы его местами в трубочке, то «новый» конец фитиля снова даст такие красивые искры. (Глупый был до невозможности.) Так и сделал. Подпаливаю, но фитиль искр больше не дал, но начал быстро тлеть, а трубка быстро нагревалась. Вышел из кухни и с трубочкой пошел к порогу дома. Разогретую трубочку уже не мог держать в руке и бросил на деревянную площадку у порога дома. В это время мама дает мне большой куль ватина, стянутого веревочкой и говорит отнести его по такому-то адресу одной женщине — портнихе, которая шила маме к зиме пальто. Мама стояла передо мной слегка слева и держала куль, который как бы заслонял ее от лежащей трубочки.

— Хорошо, — говорю я, — вот только сейчас выброшу эту трубочку, а то от нее нет больше никакого толку.

Я делаю шаг вперед к трубочке, нагибаюсь с протянутой правой рукой, чтобы взять ее, а потом куда-нибудь выбросить. В этот момент — взрыв! Увидел резкое пламя. Боли я не почувствовал. Мама — в плач, потащила меня в летнюю кухню смывать кровь водой. В летней кухне стояла ванна, наполненная водой. (Тоже мне фельдшер — кровь водой смывать!) Обмывает, а кровь все равно идет. Теряет сознание. Тетя Женя стала маму водой обмывать, чтобы она в сознание пришла и… тоже сознание теряет. Я тупо смотрю на эту кутерьму и выхожу из кухни. Наверное, был в шоке — шатаясь, дошел до куста смородины и лег около него. Сознание не потерял, но был в каком-то тумане. Встал, сам вытер кровь, но она уже не подтекала. Почувствовал — что-то под правым глазом мешает. Подошел к зеркалу и увидел, что в нижнем веке торчит продолговатый осколочек. Вытащил пальцами. Осколочек узкий, длинной миллиметров шесть. Засел неглубоко, но у самой кромки нижнего века, едва не касаясь глазного «яблока». Еще немного, и не было бы для меня никакого танкового училища… Кстати, у мамы ни одного осколка — заслонили ватин и я, нагнувшись к детонатору. О том, что это был детонатор к тротиловой шашке (или другим детонирующим взрывным устройствам), я узнал, когда уже учился в Саратовском танковом училище на занятиях по военно-инженерной подготовке. А «фитиль» — это бикфордов шнур.

Постепенно все пришли в себя, и мама решила повести меня в поликлинику показать врачу — не остались ли в теле осколки?

На следующий день пошли в поликлинику, так как в день ЧП все были в шоке. При подходе к поликлинике как раз и встретили «специалист-медика», к которому шли. Я не знаю, кем по специальности работала та молодая женщина — врачом или медсестрой. Сейчас убедитесь, что толку от нее никакого…

Мама начала разговор с ней, но не сразу о причине нашего посещения поликлиники, а как-бы делая вступление в разговор. Женщина как-то сразу радостно похвалилась, что вышла замуж. Мама ее поздравила и потом кратко сказала — по какому поводу мы шли в поликлинику, а затем попросила ее осмотреть меня — нет ли на теле (или в теле?!) осколков и пр. «Специалист» посмотрел — внимательно глянула на мое лицо, внимательно посмотрели друг другу в глаза: «Нет ничего. Все в порядке» — констатировала она. На этом врачебный осмотр меня был закончен. Откровенно говоря, я, уже повзрослев, удивлялся действиям мамы (Прости меня, мама)

Ну, хорошо, была только акушеркой, но какие-то медицинские принципы действий после такого «взрывного» воздействия она должна была знать. Тем более, что батю после ранения сама перевязывала. Я, несмышленыш, тоже посчитал, что со мною все в порядке.

Через несколько деньков я неожиданно почувствовал, что на моей груди что-то царапается. Рукой провожу — колючка что ли? К зеркалу в прихожей. Поставил табурет, чтобы в упор грудь свою видеть, смотрю — маленькие шрамики с торчащими кое-где кончиками осколочков.

О! Сейчас будем себе делать операцию. Взял мамины скальпель, пинцет, одеколон, ватку. Скальпелем слегка шрамик расширял и поддевал осколочек, пинцетом вытаскивал. Намочив ватку одеколоном, тщательно протирал надрезанные, расковыренные места. Не помню сейчас — сколько я их вытащил, но не один-два. Одним словом, как сейчас говорят: «Порядок в танковых войсках!». Однако, тогда я еще не предполагал, что этот опыт мне еще пригодится, и повторю я его дважды — поздней осенью, будучи учеником 4-го класса, и в летние каникулы после 7-го класса.

Ну, уж так и быть — чтобы не интриговать и закрыть эту тему, опережая события и те периоды времени, напишу о медпрактике самолечения.

Ранее уже писал, что в послевоенные годы мы в начальных классах учились почти все не очень хорошо. Из-за того, что наши организмы не получали витаминов, глюкозы и что-то там еще надо, мы были «тупые», соображали слабо. Решая в 4-м классе задачки контрольных работ на уроках, детишки от напряжения грызли концы своих ручек, которыми писали. В те далекие времена ручки были деревянные, имели жестяное обрамление, в которое вставлялось металлическое перо. Перо макали в чернильницу и писали чернилами. Противоположный конец ручки «заманчиво» торчал недалеко ото рта склоненной головки ученика, и он грыз этот конец. А у меня на кисти правой руки между большим пальцем и указательным, где уже почти сходились кости их основаниями, в мягких тканях выпирал чуть заметный маленький бугорок.

В отличие от всех «правильных» детей, которые грызли ручку на контрольных, я в раздумьях над задачей, зубами хватал этот бугорок и машинально его сжимал, покусывая. Так делал всякий раз, когда решал задачку. И вот однажды, придя из школы домой после контрольной, я увидел, что бугорок сильнее выпирает, а из кожи чуть торчит остренький кончик металла. Все понятно. Быстро взял большую эмалированную кружку, налил воды в нее и поставил на печь нагревать. Пока вода нагревалась, подготовил уже известный вам инструмент для «операции». В терпимо горячую воду опустил нужную часть кисти руки.

Размягчил, а дальше метод вытаскивания осколка был уже освоен. Ну, думаю, все! Ан — нет…

Лето 1951 года. Я уже перешел в 8-й класс. В один из выходных дней поздно вечером хорошо помылись горячей водой. Мама постелила свежее хорошо проглаженное постельное белье. Простыня широкая, и местами свешивалась с матраса по всей длине кровати. Накупанный, лезу на кровать. Вдруг слышу — от моей правой ноги что-то зацарапало по плотной добротной ткани простыни. Я — назад, ногу — на стул. Вижу, чуть правее середины передней части голени, сантиметров 12—15 от подъема ноги из кожи торчит осколок. Сон прочь, за дело… Батя видел: «Ну, ну… давай… лечись!»

Ни я первый, ни я последний. Война не оставила никаких шансов для мальчишек, чтобы многие из них не воспользовались «трофеями» — случайно найденными взрывоопасными устройствами, гранатами и прочими опасными предметами. А последствия были пагубные, и большинство трагические. У моего школьного друга Евгения Пристинского детонатор гранаты изуродовал часть ладони и пальцы правой руки.

Последний и мощный взрыв, назовем его аккордным, произошел в Новошахтинске в апреле 1953 года. В один из замечательных весенних солнечных дней я сидел на ступеньках порога дома и с упоением читал книгу А. Дюма «Три мушкетера». Вдруг — мощный взрыв. Ну, взрыв и взрыв — сколько их и раньше иногда было… А потом стало известно — подорвались мальчишки. Нашли за городом противотанковую мину. Принесли в город и у боковой стены Дворца культуры в четырех-пяти метрах от выходной двери кинозала положили ее в разожженный костер. Сейчас я предполагаю, что могло мальчишек спровоцировать на это. В те времена корпуса противотанковых мин делали из древесины. Такая мина представляла из себя небольшой квадратный деревянный ящик. Я могу ошибаться в своих домыслах, но это мое предположение. Пролежав в земле, ящик, наверное, имел далеко не товарный вид, сам напрашивался в костер. Хорошо, что дневной сеанс еще не кончился, и люди были в зале. Мина, брошенная в костер, взорвалась. Ребята, которые были у костра, погибли.

Я ходил потом на то место посмотреть. Кое-где еще были разбросана окровавленная ткань одежды, на стенке здания следы крови. Окончание войны еще преподносило нам трагические сюрпризы.

С окончанием 4-го класса распрощались с начальной школой №6, и вновь был переведен в среднюю школу №1.

Сознательного ума для учебы я еще не набрался, и недостаточное время для подготовки к урокам было характерной особенностью моей учебы. Это привело к тому, что меня оставили в 5-м классе для переэкзаменовки на осень по русскому языку. Для меня это было неожиданностью. И когда на общем собрании в школьном зале в присутствии учеников всех пятых классов и родителей объявили списки учеников, оставленных на второй год и для повторных экзаменов осенью у меня потемнело в глазах. Только сильнейшим усилием воли, чувствуя, что теряю сознание, я переборол себя, медленно возвращая осмысление. Спустя некоторое время получил в школе учебный план для самостоятельной подготовки, а именно — перечень параграфов грамматических правил и номера упражнений для закрепления материала. И тут я впервые проникнулся самой что ни есть серьезной ответственностью. Мне стало стыдно, что я могу остаться на второй год, а мои товарищи, друзья уйдут вперед. Мама и бабушка предлагали мне летом отдохнуть, сказали, что купят путевку в пионерский лагерь на юг у Черного моря. «Нет, — сказал я. — Буду заниматься». И я подошел к этому серьезно и без всяких принуждений. Выполнил все указания и рекомендации учителя. Накануне повторных экзаменов нам даже дали экзаменационные билеты, чтобы мы надежнее подготовились. Я выучил все, кроме одного вопроса о суффиксах имен прилагательных и их правописание. Уж очень нудно и запутанно они произносились и звучали — «уш», «юш»… Он (вопрос) был в последнем билете №28. За это свое легкомыслие я едва не поплатился.

Наступил день экзаменов. Билеты разложены на столе учителя. Иду по вызову к столу, протягиваю руку к выбранному глазами билету, а потом неожиданно, почти бессознательно, беру другой билет, в стороне от первоначального. Билет №28. Благодаря тому, что на все вопросы я подготовился хорошо, экзамены я сдал, и устный, и письменный. Но как из меня эти суффиксы вытягивал учитель — это надо было слышать и видеть. Спасибо «руссишу»! Это учитель, Николай Иванович, а «руссиш» — это его прозвище. Ведь испокон веков всем учителям ученики дают прозвища. Это был замечательный учитель и человек. Мы все его уважали, любили! Ни разу не слышали, чтобы он кричал, кого-нибудь ругал. Он обладал природным волшебством — на уроках его все всегда слушали и слушались. Надо сказать, что с грамматикой у меня всегда были проблемы. С одной стороны, я часто получал «неуд» за диктанты в средних классах, а с другой стороны — меня иногда хвалили за домашние изложения, в старших классах — за сочинения.

Литературу, историю, физику, а в 10-м классе — черчение, военное дело и немецкий язык — я любил.

Но в аттестате по окончанию 10-го класса по русскому языку и литературе Когадовская (преподаватель) все-таки вкатила мне тройки. Спустя много-много лет я понял, что это был сговор. Но об этом опишу в последних разделах.

Начав разговор об учителях- преподавателях, продолжу его, излагая при этом свои личные размышления. На склоне своих лет постараюсь быть предельно объективным, а при самооценке — самокритичным.

Все учителя средней школы №1 на тот послевоенный период были наши — местные, новошахтинцы. Город наш был небольшой, и почти все в радиусе его центра друг друга знали. Думаю, что дружеские отношения горожан хотя и разных сословий составляли единый стержень общего спокойного развития, организации учебных процессов, трудовой деятельности жителей и в целом города.

К сожалению, не все учителя обладали достаточным профессионализмом по своей деятельности, хотя, скажу, что, на мой взгляд, каждый из них был верен своему долгу — учить детей. Но винить их в недостаточном профессионализме на тот послевоенный период было совестно, а то и подло. Судите сами…

Сразу после оккупации с открытием нашей школы немецкий язык преподавала Зоя Игнатьевна. Судьба ее семьи довольно печальная. По историческим событиям надо вернуться к тридцатым годам. В годы «сталинских пятилеток» развитию угольной промышленности придавалось важное значение. «Уголь — хлеб промышленности!» Своих горных инженеров было недостаточно, да и широкого опыта организационных инженерных работ у них не было. С Германией Советский Союз заключил дружественный и торговый Договор. На основе Договора в нашу страну для оказания технической помощи стали приезжать немецкие специалисты. В наш Новошахтинск также приехали немецкие горные инженеры для передачи опыта в организации разного рода работ на угольных шахтах. За одного немецкого инженера Зоя Игнатьевна вышла замуж. Некоторые немцы уже были женаты, и семьи к ним приехали позднее. И все было, в принципе, хорошо и ладно, пока не грянула война с фашистской Германией.

Я не знаю подробностей, к тому же официально о нижеследующих событиях нигде обширно не говорилось и подробно не описывалось. Но вот, что как-то рассказала мне моя супруга, а ей — ее мама — Мария Кондратьевна Дубченко.

Нина жила в семье многодетной, была шестым ребенком в семье. Для лучшего питания ее родители держали в своем хозяйстве всякую живность — кур, уток [, а то и козу или корову. Мария Кондратьевна — женщина добрая, приветливая, со всеми соседями ладила, дружественные отношения возникли и с жившей рядом немкой — женой немецкого специалиста. Они часто покупали молоко у Марии Кондратьевны. Война уже развернулась по всем нашим западным границам. В один из вечеров немка сказала, что завтра она придет за молоком.

Наступило утро. Корову уже подоили и отогнали в стадо, а немка не приходит.

Днем стало известно, что ночью, глубоко за полночь «черный воронок» (так называлась машина, на которой увозили из квартир политически неблагонадежных людей) объехал дома, в которых жили немецкие специалисты — людям дали на сборы какие-то десятки минут и всех увезли…

Не знаю, как эта ночная операция прошла в семье Зои Игнатьевны, но по крайней мере, во второй половине сороковых годов она уже работала в школе и жила без мужа. Не знаю, сколько у них было детей, но сын ее в десятом классе учился и окончил эту школу в 1953 году.

Вряд ли у не было полное лингвистическое образование по иностранным языкам. Возможно, она окончила какие-то курсы, но скорее всего она свое обучение прошла, живя с мужем-немцем. А что ей оставалось делать? Жить-то как-то надо.

Но я хочу осветить тут более глубокие морально-психологические аспекты, которые будут касаться и педагогов, и нас — учеников того исторического периода. Лет тридцать назад я еще не задумывался о своем мировоззрении при оценке действий и поведения учеников (включая и свое) касательно изучения немецкого языка, именно в тот после оккупационный период, и к персоне преподавателя этого предмета, а конкретнее — к Зое Игнатьевне. Но с годами, отслужив в Вооруженных Силах страны три десятилетия, в «гражданке» поработав, получив жизненный опыт и возрастную мудрость, понял — какие мы были мелкоподлые ученики по отношению к этой женщине. Арестовали и сослали ее мужа. И как же на это реагировали наши люди? Многие рассуждали — так он же немец, враг нашей страны! Думаю, что такое рассуждение возникло в результате реальных фактов: — нападения Германии (немцев) на нашу страну, оккупация, которую даже дети сами ощутили, пережили, прочувствовали, информация по радио, из печати, разговоры и суждения взрослых, родителей, политических деятелей о врагах народа, предателях и т. д.

К сожалению, сама политика партийно-политических деятелей страны к отдельным не русскоязычным людям, а в данном случае к немцам (немцам Поволжья) была далеко не морально-справедливой.

Но даже в нашей школе в тогдашних пятых классах у некоторых учеников было презрение к немецкому языку. Разве можно его учить? Это же язык врага!

Очевидно, в те времена Зоя Игнатьевна жила очень бедно. Мы все бедствовали, но теперь представляю — на сколько ей было тяжело. В первый же год после оккупационного учебного года в осенне-зимнюю стужу она пришла в школу в красноармейском шлеме. Тут же дали ей прозвище «Шлема». Все! Прозвище закрепилось навечно. А потом еще и стишок поганый сочинили.

«Звенит звонок, и Шлема мчится

По коридору прямо в класс.

За столик маленький садится

И начинает мучить нас:

Was ist das? (Вас ист дас?)

Кишки выдеру из вас».

Позже, когда школа давно была позади, разговаривая с бывшими учениками того периода, я узнал, что некоторые мальчишки поздно вечером ходили к ее дому разбить оконное стекло.

Естественно, при ее положении почти изгоя и при мягком характере она не умела (или не могла?) потребовать, настоять на своем, от этого как педагог она была слишком слаба. Это влияло на качество обучения и на нежелание многих учеников добросовестно готовиться к уроку.

Но события о последующих учебных процессах преподавания немецкого языка в нашей школе и самих преподавателях имеют интересное продолжение, и далеко не обыденное.

В 7-м классе обучать нас немецкому стала другая учительница. Раньше в нашей школе она не работала. Возможно, она стала жить в нашем городе совсем недавно. Это была молодая, интересная, а, оценивая ее умом взрослого мужчины, обаятельная женщина. Уроки вела свободно, доброжелательно, не шаблонно, считаю, что даже с отступлением от канонов общепринятой классической методики преподавания. Один раз принесла на урок патефон и пластинку с какой-то веселой детской песней на немецком языке. Но это не был урок музыки — она обращала наше внимание на произношение слов. Организовала выпуск классной стенгазеты на немецком языке, перед этим выбрали редакцию. Что для меня интересно, так это то, что лично сама меня предложила включить в редакцию. При характерном для меня мелко-хулиганском поведении я отказывался. Но она меня убедила быть в редакции. Как ни странно, я сознательно согласился, более того — с удовольствием активно работал при выпуске газеты.

И что вы думаете?! Она за каких-то два месяца с начала года таких как я — малосознательных к учебе, перевоспитала. Я стал учиться с интересом, более того — мне стал нравиться немецкий язык. Я не могу припомнить, чтобы у кого-то из класса были проблемы по этому предмету.

Но вдруг рок судьбы!

Возможно, учебный процесс уже перевалил на вторую половину года, учительница на урок не пришла.

Органы безопасности знают свое дело. «Наша милая» учительница работала в войну на немцев. Подробности мы — дети, ученики — не знали. До нас дошло, что она сознательно работала на фашистов и, более того, якобы роскошно жила с немецкими офицерами.

Я не знаю, откуда она приехала в наш город. Возможно, заметая следы, она поменяла место жительства. Миловидная, улыбчивая, она смогла влюбить в себя одного из городских партийных деятелей и выйти за него замуж. Надо сказать, что органы внутренних дел в те годы выявили очень много предателей, полицаев и прочих сволочей, служивших у фашистов.

В нашем городе во Дворце культуры проходили открытые судебные процессы над ними. Один процесс над палачами-предателями шел дня два или три. Бабушка ходила на слушания. Возвращалась в каком-то возбужденно-стрессовом состоянии. Возможно, на одном из таких процессов мы узнали о последних минутах жизни расстрелянного дяди Шуры. Когда их везли в открытом кузове грузовой машины на расстрел, уже в заснеженной степи он сказал полицаю, что он (дядя Саша) спрыгнет на ходу и побежит в поле, а ты, стреляя, промахнись. Полицай этот был хорошо знаком нашей семье еще до войны (я уже писал об этом). Предатель, он и есть предатель. Согласие на это он не дал. Об этом уже много лет спустя рассказал мне двоюродный брат Саша — сын тети Ани.

Однако, вернемся к описываемым процессам обучения немецкому языку и преподавательскому составу. Итак, завершала наши познания иностранного в 7-м классе все та же Зоя Игнатьевна. Я же — первый разгильдяй класса, пользуясь отсутствием твердой педагогической принципиальности в характере и действиях Зои Игнатьевны, вновь стал скатываться в сторону «улицы», а не к учебнику.

И вот после летних каникул все мы, повзрослев, входим в 8-й класс. Разнеслась весть — у нас будет новая учительница. В войну была в действующей воинской части, служила переводчиком.

Звонок на урок. Все в классе. Ждем. Второй звонок. Дверь открывается, и входит наша новая учительница. Средних лет, подтянутая и заметно энергичнее, чем все наши гражданские местные женщины-учителя.

— Guten Tag! (Добрый день!)

Мы не ахти дружно отвечаем. Она продолжает:

— Wer ist heute Ordner? (Кто сегодня дежурный?)

От нас — молчание.

Я сидел за второй партой первого левого ряда с одним парнем — Сашкой Савичевым. В те времена он еще не вышел из детско-юношеского возраста и был доброжелательным дурносмехом по любому поводу, каких поискать!..

И вот, когда был задан вопрос на немецком «Кто сегодня дежурный, я при своем ретивом характере и пока еще слабом знании языка, моментально ляпнул:

— А это чо?!

Мой дурносмех громко хохотнул. Да!.. После армии попасть в наш класс — 8 Б (бешеный) и быть так встреченной, это, очевидно, для бывшего военного переводчика было сверхдозволенным в общепринятой этике субординации. Учительница подошла к своему столу, слегка покраснела. Чувствуется, что она не ожидала такого начала. Но все как-то поспешно улеглось. Мы сели за парты. По журналу и воочию начала с нами знакомиться. Ее звали Анна Ефимовна Кошарная.

Надо сказать, что энергично, по-военному она повела нас к познанию немецкого языка. Но меня она приметила… Да и сам я иногда, одним-другим словом, сказанным между прочим, подпитывал ее, на свою голову, появившимся у нее негативным отношением ко мне. Настанет время и это приведет к вполне нехорошим последствиям для меня. Ранее я писал о сговоре. Позже подойдут события, и я опишу все более подробно.

Заговорив о своем юношеском поведении, теперь уже в зрелом возрасте, все проанализировав, я нашел несколько положительную сторону своих действий в становлении окончательного характера. С возрастом многие черты, склонности стали изменяться в положительную сторону. Ретивость, мелкое хулиганство — в сторону смелости, быстроту принятия решения. Тут же — оптимистичность, быть неунывающим и в то же время в необходимый момент быть собранным и серьезным. Все, без которых военный человек не будет полноценным офицером, а этим все сказано.

Вспоминая все прошлое, можно сказать, что в школе по полной мерке разгильдяйства я не достиг. Уроки в конце концов я не запускал, по требованию родителей всякую работу по дому выполнял. Да, любил в классе показать себя героем, умел уйти с урока, на принесенный к уроку макет человеческого скелета надеть набекрень кепку, а в зубную челюсть всунуть папироску «Беломора». Меня, как никого, иногда выпроваживали с урока. О последнем мог бы и не писать, но один случай оказался для меня судьбоносным. В 6-м классе меня выпроводили. Причем я даже не ожидал, что так получится. Стою в коридоре один, а все в классах. Скажу честно: стало стыдно и грустно. Еле дождался звонка об окончании урока. Рядом с нашим классом открывается дверь параллельного 6-го класса и, держась за внутреннюю ручку двери, поджав ноги в шароварчиках, из класса «выплывает» за двери девочка с маленькими косичками, торчащими по обе стороны головы несколько в бок.

«О! В моем духе! Наш человек», — подумал я. Она меня так насмешила таким выходом из класса, к тому же первой.

А когда после 7-го класса часть учеников ушла из школы, поступив в техникумы (тогда многие после «семилетки» поступали в техникумы), а 8-е классы реорганизовали, объединили, я увидел, что попал в класс, где и та девочка. А она уже девушка — волосы потемнели, волнистые, и нет уже подростковой угловатости и простых шароварчиков на ногах. Она сидела за последней партой в среднем ряду, а я по этому же ряду за третьей партой. Ну что, друзья, я иногда «нечаянно» оглядывался назад… на Нину Дубченко — свою будущую жену.

Быть хулиганистым и не написать про драки?! Да какой же я тогда хулиган? Но сначала вновь несколько вернусь к путям становления нашего города. Я уже писал, что возник он на местах угольных рудников. Добыча угля была на первом месте, а развитие культурной деятельности шло последовательно. Был построен прекрасный, современный для того времени Дворец культуры. Создали замечательный парк. В парке был летний кинотеатр, танцплощадка. Кстати, сейчас в нашем капиталистическом 21-м веке он (парк) в потрясающем запустении. В те довоенные времена городские, партийные власти многое сделали для культурного развития города. Но годы войны, оккупация — это развитие практически остановили, и периоды эпохи стали заполняться темными делами. После войны появились разные банды, воры, карманники и т. д.

Мы, молодая поросль, росли при этих обстоятельствах. Некоторые ребята пошли по легкому, лживому пути — воровать, поживиться чужим. Недалеко от дома Дубченко на одной из улиц жили две-три простых семьи — взрослые малообразованные люди. По-моему, они сами не стремились к прогрессу. В одной из этих семей был сын. Как его звали я не знаю. В основном звали его по кличке «Жуля» (Возможно, от слова «Жулик»). Учился ли он где — тоже не знаю. Он был года на 3—4 старше меня. Уже только от одного его прозвища мне становилось страшно. Говорят, что из «поджигняка» он случайно убил маленького мальчика.

Поджигняк — самодельное деревянное устройство со стальной трубочкой, в виде пистолета. В трубочку набивался или порох (в войну можно было найти боевой винтовочный патрон), или сера от спичек. Затем в ствол клали шарик от маленького подшипника. В трубочке была маленькая дырочка, к которой прикладывалась серной головкой спичка. Устройство наводилось на цель, мишень и т.д., коробкой спичечной чиркалось о закрепленную спичку — производился выстрел. Вот такое устройство было у Жули.

Этот Жуля меня при встрече обыскивал и грабил. Даст мама в воскресенье 25 копеек на дневной сеанс сходить в кино, Жуля встретит и отберет. Он считал меня сыном прокурора. Помните, я писал, что соседями у бабушки была семья прокурора. Так вот, многие мальчишки из бедных семей так и думали. Грабить меня начали где-то класса с третьего. Молчал я об этом и терпел. Но конец придет, и будет великолепный…

Был еще один парень, примерно моих же лет. Семья его жила в казарменном доме, и он тоже просто задирал меня, пинал, считая, что я из привилегированной прокурорской семьи. Я же просто отмахивался от него. Вообще-то, хотя я и был хулиганистый, но задирать, кого-то унижать, бить, дразнить — этого никогда не делал. Скажу, что в классе на меня никто никогда не обижался, потому что я со всеми вел себя весело и непринужденно.

Как-то под вечер на почти безлюдном перекрестке я встретился с мальчишкой и его двумя друзьями из казармы. «Попинались» как всегда. И вдруг один из его друзей, а он был несколько старше нас, говорит: «Я предлагаю вам „на-любя“ подраться». Спрашивает у меня: «Ты согласен?». Отвечаю: «Согласен». Моему задире ничего не оставалось, как тоже согласиться. Старший-инициатор говорит: «Тогда вот условия: драться до первой крови, лежачего не бить».

По его команде мы начали…

Дети войны! Ручонки худые, кулачками пошли друг друга лупить! «Судьи» наблюдают. Сначала шло все на равных. Но вот я удачно вмазал ему в лицо. «Бой» идет. От другого удара он присел на одно колено, а из носа показалась кровь. «Рефери» остановил «бой». Мы стоим друг против друга. Старший говорит: «Мы уходим на совещание» и со своим вторым напарником отошли в сторону. Мы ждем. Судьи подходят, старший говорит: «Мы считаем — больше не драться, вам помириться и пожать друг другу руки. Согласны?»

«Да», — ответили мы оба. Так и сделали. Больше с этим парнем у нас никаких стычек не было.

Но меня всю жизнь удивляет и восхищает решение и действия того старшего мальчика, предложившего нам так разрешить наши взаимоотношения и раз и навсегда покончить с недружелюбием. Это произошло в период летних каникул после 4-го класса. Мне было одиннадцать лет, а мальчику–судье, возможно, не больше четырнадцати. А как он серьезно, разумно и справедливо все это организовал и провел… Посмотрите, что делается сейчас в наше цивилизованное время расцвета демократии?! Бьют ногами лежачего человека по голове. На трассах бьют бейсбольными битами, стреляют в упор… А что вы хотите, если сам Президент одобрил боевое САМБО, внесенное в мировые спортивные бои?

Однако пора и на Жуле точку поставить.

Грабил он меня года четыре, до летних каникул после окончания 7-го класса. К этому времени я уже вышел из детского возраста. Занимался зарядкой, подтягивался несколько раз на ветви «своего» дерева, отжимался. Одним словом — взрослел.

В один из дней иду по проспекту Ленина к своему школьному другу Жеке Пристинскому. Слышу, кто-то меня сзади окликает. Оборачиваюсь — «Жуля». Он ускоряет шаг, приближаясь ко мне, с ним еще трое мальчишек. Идет такой блатной развязной походкой, одна рука в кармане брюк, надменно улыбается. Вид такой, что явно хочет надо мной покуражиться. Стою, жду его. Тут надо сказать, что в этот день с утра у меня было какое-то «лихое» настроение, какая-то приподнятость. Не помню, что он начал говорить, но явно хотел в моих карманах похозяйничать. Я руками его оттолкнул. Он понял, что в мои карманы ему не залезть и тогда неожиданно крепко обхватил руками мои плечи в верхней части рук, сжал и начал пригибать меня к земле. Прижимая меня руками, его голова упиралась мне в верхнюю часть груди лицом вниз.

«Пацаны, бейте его!» — закричал Жуля. Прижатый почти к земле, я увидел перед собой продолговатый камень. Правая рука моя по локоть имела возможность двигаться. Схватил камень в кулак и каким-то образом просунулся этой частью руки вверх и ткнул торчащей частью камня в лицо Жули. От боли он разжал руки. Я быстро встал, выпрямился, а в метре от меня, рядом, два подбегающих парня. Да, встал я вовремя! Мгновенно кулаками обеих рук, что было сил, одновременно встречно каждому — «в морду». Это вмиг остепенило подбегающих парней. Четвертый мальчишка был самый младший, он предпочитал остаться только зрителем этой «красивой» уличной сценки. А я уже в лихом ударе. Во мне азарт! Подхожу к Жуле, хватаю его, поднимаю, хотя он выше меня, подношу (он и не сопротивляется) к невысокому штакетнику, которым по всему проспекту огораживались цветы и молодые деревья платанов, посажанные между проезжей частью и тротуаром, и перебрасываю его через штакетник — полежи там, отдохни, цветочки понюхай. Проходящие мимо три женщины закричали на меня: «Хулиган! Ты что делаешь?! Мальчиков бьешь!»

Во! Я уже стал хулиганом не только в школе, а уже и в пределах города. Ликуя, я разворачиваюсь и продолжаю путь к Жеке. Их дом уже буквально рядом, в двухстах метрах от места драки, чуть в глубине примыкающего перекрестка. Жека во дворе своего дома.

— Привет! — кричу ему.

— Привет! — отвечает.

— Жека, а я только сейчас с Жулей дрался.

Рассказал ему. С Жулей же с этого дня все было покончено. Остались воспоминания.

Кстати, судьба его печальная. Как он был «никем», так до смерти и остался. В 70-х годах начавшийся выпуск автомобилей ВАЗ и их массовая продажа позволили гражданам страны их приобретать. В отличие от автомобилей «Москвич» ВАЗовские машины более быстроходные. К сожалению, культура эксплуатации и езды на этих машинах у многих неопытных водителей была невысокой. Жуля с двумя такими же непутевыми «уже» мужиками, пьяные, погибли в созданном ими же дорожном происшествии.

И еще небольшое интересное дополнение. Один из получивших удар при завершении драки в будущем будет мне шурином — брат моей жены — Александр, предпоследний сын из десяти детей семьи Дубченко. По аналогии с судьбой Жули и у Александра будущее… (лучше бы и не упоминать об этом, но хроника жизни обязывает меня поведать об этом позднее).

Заканчивая тему пацанячих драк, скажу, что за период моей юношеской жизни были еще три стычки. Одна из них могла быть более неудачной, но судьба мне покровительствовала. Носа мне не разбивали, серьезных травм не получал. И те две, предоставленные вам, были самые лучшие и «интересные».

Восьмой класс. Мы взрослеем. В школах, в городе открываются для детей различные кружки. Девчонки ходят в хореографические, танцевальные. Мы с Жекой записались в рисовальный. И у него, и у меня давно проявлялась склонность рисовать. Оба любили пейзажи, т.к. любили природу, и летом на ночь за 18—20 километров с удочками уходили на речку Кундрючья половить рыбку.

Город наш стал быстро развиваться и расцветать. В магазинах канцтоваров уже можно было купить альбом для рисования, хорошие акварельные медовые краски и т. д. В стране наладился выпуск различных книг, и книжные магазины часто пополнялись их новыми художественными изданиями. Люди истосковались за войну по книгам. Покупали их и читали «от мала до велика». Мама наша была большим любителем читать книги — романы, стихи. Сама немного сочиняла. Одно стихотворение даже в местную газету «Знамя шахтера» как-то поместили. Даже бабуля в перерывах работы в артели «Швейник», домашних забот запоем читала книгу нашего земляка М. Шолохова «Тихий Дон».

Мы, школьники, кто успел, раскупили появившуюся в продаже книгу «Молодая гвардия». Купил и я. Эта книга, как уникальная среди других «дорогих» мне книг, была привезена в город Горький как память о тех далеких годах юности и жизни в Новошахтинске. «Молодую гвардию» все школьники старших классов перечитали. Восторгались ребятами-подпольщиками. Для многих из нас Сергей Тюленин остался самым лучшим для подражания Героем. Вскоре и фильм одноименного названия вышел. Естественно, всем классом ходили смотреть.

В школах иногда стали устраивать вечера, танцы, а изредка и «свои» классные танцы. Как-то и наш класс организовал. Парты все сдвинули к тыльной стороне класса, поставив их одну на другую. Уже тогда появились первые магнитофоны. Я где-то смелый, а тут вдруг заробел — танцевать-то толком не умел. Какой там мне вальс? Залез за одну из парт и только наблюдаю. Танцевать хотелось, но стеснялся. И вдруг подходит ко мне Нина и говорит: «Гоша, пошли танцевать». Сами понимаете — девчонка, на которую на уроке нет-нет, да и оборачиваясь как бы невзначай, поглядывал, сама меня приглашает танцевать. Для меня это уже было маленьким счастьем. Ноги заплетаются — какое там танго?! В фокстрот я кое-как «вписался». В душе был очень благодарен Нине за ее приглашение. Это, конечно, подкрепило во мне первые юношеские чувства к ней.

Вот что еще хочется добавить при описании школьных вечеров. О том, чтобы кто-то из ребят приходил на эти вечера выпившим или во время этих культурных мероприятий распивал вино, водку — этого никогда не было. Некоторые ребята курили, но таких в классе было один-два. Да и мы с Жекой, подражая взрослым или старшим ребятам, иногда покупали сигареты («Астра» — в ходу были такие сигареты) и вдали от дома, летом на рыбалке покуривали. В те далекие более «честные» времена наши девчонки в отличие от современных «продвинутых» не курили и с бутылкой пива по улице не ходили.

Мальчишки могли на какой-нибудь праздник втихую выпить, и в своей компании для бравады выбросить матерное слово. При девчонках такого никогда не было. Кстати, вот как мой младший брат Владимир доносил на меня маме:

«Мама, а Жорка опять ругается, что у бабушки в огороде за кухней растет.» (Рос там хрен).

В нашем учебном процессе старшеклассников постепенно произошли перемены на более осмысленное стремление к обучению. Потому что мы, горожане, уже не голодали, как в прошедшие 40-е годы. Продовольственные карточки давно ушли «в прошлое». В магазинах теперь уже навсегда появились все виды основных продовольственных продуктов: сахар, сыры, колбасы. В нескольких километрах от города, на наших черноземных полях, созданный совхоз №6 снабжал город многими овощными культурами. Не все, конечно, по работе имели еще хорошую заработную плату. Поэтому люди покупали все разумно и экономно. Наш отец, как инженер, работал на шахте, получал неплохую зарплату, но «Московскую» колбасу, хороший сыр и маленькую баночку черной икры, шампанское мама покупала только к Новому году. А то что наш город в отличие от крупных городов создавался изначально с небольшими земельными участками при домах это способствовало развитию своего маленького хозяйства. У моей будущей родни — Дубенко- при их многодетной семье всегда были корова и куры.

Поэтому мы — школьники, уже не испытывали на уроках чувство голода. Головы наши стали соображать лучше.

Тут как раз есть возможность вставить повествование о своеобразной корове семьи Дубченко. Уж очень меня просила написать об этом моя младшая дочка Ира.

Как-то мы с Ниной, уже давно проживая в Нижнем Новгороде, заговорили о Новошахтинске. По ходу разговора я ей говорю: «Да какой там город?! Коровы в центре у кинотеатра с уличных деревьев листья едят!» Рассказал ей, как шел однажды по проспекту, смотрю, на примыкающей улице у кинотеатра «Шахтер» какая-то корова ест листья с акации — деревьев, посаженных вдоль тротуара. Нина стала смеяться и говорит: «Это наша корова». Вот как было дело. Она с отцом, Григорием Абрамовичем, решили пойти на вечерний сеанс в кино. Мария Кондратьевна, супруга Григория, говорит: «Сходите за коровой (из стада), приведете домой и идите в кино». В нужное время Нина с отцом прошли к месту прогона стада пастухом, встретили свою Зорьку и пошли к своему дому. Привели к забору, калитке двора. «Маруся, — кричит отец. — Возьми корову, мы пошли».

Маруся чуть замешкалась, а возможно, находясь в доме или в летней кухне, не услышала. Одним словом — корову не приняла. Зорька постояла немного и пошла назад за Григорием. Те пошли быстро, не оглядываясь. Надо было еще билеты купить.

После сеанса выходят из кинотеатра и видят, как какая-то корова стоит и поедает листья акации. В отличии от всех коров их Зорька была заметно меньшего размера. Григорий Абрамович присмотрелся и говорит: «Нина, так это наша Зорька!» Дождались, когда почти все зрители вышли из кинозала и разошлись, стыдливо оглядываясь, смежной второстепенной улицей, переулками повели Зорьку домой. А Маруся дома места себе не находит — коровы нет. Зорька эта кстати, не раз прыгала через забор, но в этот раз, когда ее пригнали первый раз, не захотела воспользоваться своими способностями, а может тяжеловато ей было, недоенной.

1.4. Старшие классы — осмысление учебы. Невзгоды — уход отца, болезни. Отъезд в Саратов

Однако вернемся к моему размышлению об осмысленном стремлении к обучению. С 16 лет стали уже серьезнее задумываться о выборе профессии. Моя же направленность оставалась неизменной. Если верить, что душа переходит в нового зарожденного человека, то в какие-то дальние времена моя душа, наверное, принадлежала воину. «Забегу» несколько вперед — в 10-й класс. Военное дело нам, ребятам, преподавал офицер запаса, майор, артиллерист Щербаков. Участник Великой Отечественной войны. Как-то на урок он принес военную топографическую карту. Майор ознакомил нас — учеников- с картой, условной боевой обстановкой и стал расспрашивать:

— Кто скажет, где лучше расположить артиллерийскую батарею?

Попросил ответить одного из учеников. Молчание. Второго… Результат такой же. Не хочу хвалиться. Пишу и говорю, как было. Присмотрелся к карте, вижу — окраина леса в фронтальной полосе перед противником. Поднимаю руку. Щербаков разрешает мне отвечать. Я показываю на карте место и говорю, где можно расположить артбатарею.

— Почему именно здесь? — спрашивает майор.

— Потому что здесь окраина леса и орудия можно замаскировать.

— Правильно, — говорит Щербаков.

Несколько лет спустя, уже будучи офицером, в отпуске в Новошахтинске я встретился с одним из наших одноклассников. Разговорились. Я — о своей службе. Мой товарищ говорит: «Да ты еще в школе отличался от нас в этом деле.», и он напомнил мне ответ на том уроке, а я давным-давно забыл об этом. Да, тут у меня «отлично», а вот по другим предметам не всегда было все ладно. Не знаю, согласятся ли с моим мнением читатели, но постепенно я пришел к выводу, что и результаты учебы, и взаимоотношение учителя и ученика зависят от обеих в стремлении налаживания добрых отношений. И в первую очередь это должен проявлять старший, более опытный в жизни человек, т.е. учитель.

Уже будучи офицером я на всю жизнь запомнил вывод, сказанный командиром танкового батальона, майором-фронтовиком Кинешовым: «Нет плохих солдат, есть плохие командиры.»

Вот и подошли мы вновь в моем повествовании к событиям, связанным с изучением немецкого языка в старшем классе и предполагаемому «сговору» учителей.

Как-то так постепенно получилось, что мои два-три слова, иногда произносимые на уроке, накопили нескрываемую раздражительность у Анны Ефимовны. Я думаю, что получив знания немецкого языка и другие методические требования как переводчика в военное время, она не владела методикой преподавания при обучении детей в школе, далеких от строгой воинской дисциплины. Ее отношение ко мне стали заметно меняться, причем в худшую сторону. Надо отдать ей должное, преподавала она хорошо, была требовательной, и все мы к ее урокам относились серьезно. В отличие от других учителей она прозвища не получила. Это говорит о том, что ее уважали и, наверное, побаивались. И в моем сознании к десятому классу стало открываться желание вновь учить немецкий язык. Раньше, в классе восьмом, иногда и были случаи не подготовиться к уроку. Но Анна Ефимовна таких учеников быстро исправляла. Это делалось просто. Допустим, сегодня меня вызвали к доске отвечать по заданному уроку. Ответил хорошо — оценка «четыре». К следующему уроку не готовлюсь, надеясь, что меня не спросят. И вот следующий урок.

— Пойдет отвечать Михайлов.

Выхожу. Надеюсь, всем понятно…

— Садись, двойка!

Все законно, я не обижался.

С 9-го класса, и особенно с 10-го, немецкий стал для меня одним из лучших предметов. Я сознательно самым серьезным образом стал готовиться к каждому его уроку. Полтора часа у меня уходило на отработку задания по уроку. Обычно закрывал дверь своей комнаты и вслух читал, переводил текст, учил наизусть слова и т. д. Но за мои реплики Анна Ефимовна продолжала меня «подлавливать» и мстить. От этого у меня были какие хочешь оценки, кроме «кола» и «пятерки», отчего, естественно, и глубина моих реплик увеличивалась. Дошло дело до того, что она выпроводила меня из класса.

Но так как во мне укреплялось желание учить немецкий язык, я решил доказать Анне Ефимовне, что я не хуже других готовлюсь к уроку. Тщательно подготовился и, когда на уроке она должна была перейти к опросу учеников, я сам поднял руку. В недоумении Анна Ефимовна глянула на меня и спросила:

— Что еще?

— Хочу отвечать, — ответил я.

— Выходи к доске.

Все шло по установленной ею методике. Прочитал на немецком заданный текст, перевел на русский. Ответил на ее вопросы по тексту. Произвел грамматический разбор одного из предложений текста, выбранного ею. Пошел опрос слов. Она на русском языке из текста называла, а я его переводил на немецкий язык.

— Артикль какой? — спрашивала она, если это было подлежащее, а я его не назвал. Я отвечал: «der», «die» или «das», в зависимости от того, какого рода было подлежащее. По всем названным подлежащим раза два-три назвал артикль неправильно. И когда из всех подлежащих третий или четвертый артикль сказал неверно…

— Садись, двойка.

Я обомлел. Несколько секунд стоял на месте, не веря в случившееся. В классе повисла тишина. Чувствую, как мое лицо стало пылать. Молча сел за парту. Мне было очень обидно. Сам вызвался отвечать, на все-все вопросы отвечал верно, а из-за несущественных ошибок поставить двойку…

Когда, несколько лет спустя после школы, я служил на территории ГДР (Германская Демократическая Республика), то замечал — немцы в разговорной речи почти никогда артикль не говорили. По-своему в общем-то доброму характеру я не был на нее зол, мне было очень и очень обидно.

А тут еще на уроках русского языка и литературы пошли одни «тройки». Кагодовская! Преподаватель Кагодовская — подруга Анны Ефимовны. В те годы я еще был простым, обычным, веселым и наивным парнем. Не знал, что на свете еще существует подлость среди «своих же» людей. А литературу я всегда любил. Тут я в маму. У нас в семье было много книг. За домашнее сочинение о творчестве М. Горького в 9-м классе был хороший отзыв. Долго не понимал, почему «тройки» по литературе оказывались? По русскому языку, тут я соглашался, с грамматикой у меня всегда было не очень-то…

Уже потом, много лет спустя, я предположил, что учителя-подружки были в сговоре. Если Анна все творила, скажем грубо, то Кагодовская вообще на меня не обращала никакого внимания, чтобы как-то меня отметить. Спрашивала меня как бы, между прочим, мол, да что с него, «троечника», взять? А я по своей наивности и не понимал тогда, что губит она меня специально. В середине третьей четверти (10-й класс) еще удар. По химии подряд три «двойки». И ставила их легко и как бы между прочим, Евгения Григорьевна, школьное прозвище «Евгеша». Откровенно сказать, химию я не очень обожал, однако к урокам все же готовился. У меня и в мыслях не было до двоек скатываться.

Тоже стала подлавливать, не к доске вызывала, а с места, чтобы на какой-то вопрос ответить. Не ответил правильно — двойка. Я и сейчас не могу ее обвинять — примкнула ли она к политике заговора или у нее это спонтанно получалось. Однако для меня это стало ударом. Я стал сильно переживать и… закурил. А здоровье у меня уже с осени ухудшалось. Уже с января я стал часто болеть — простуда, грипп, температура. И однажды вечером даже сам почувствовал изо рта гниль. Испугался, курить бросил. Кое-как выкарабкался из двоек. (А, может, «Евгеша» выполнила задание по двойкам для меня перед коллегами, к которым набивалась в подруги?)

Проходим медкомиссию от военкомата для подготовки к призыву на действительную службу в вооруженных Силах СССР. От пробы на туберкулез на тыльной стороне руки у меня проявились большие красные, воспалительные пятна. Я с грустью думал — здоровье ухудшается, не примут меня в военное танковое училище. Что интересно (и печально) — пятна мои на руках моих никого не насторожили.

Вот уже и 4-я четверть обучения в 10-м классе наступила. И тут вдруг объявляют, что экзамен по иностранному языку в стране отменили. Кто-то из учеников этому радовался, кто-то огорчался, а я же не пришел к выводу — к какому чувству мне примкнуть. В прошлых четвертях по немецкому тройки, и вряд бы Анна Ефимовна на экзамене поставила мне четверку. Но я все равно старался учить ее предмет, даже не зная — для чего? Просто характер у меня такой — если что мне нравится, то делать дело надо старательно. Немецкий язык ведь в конце концов я и сам полюбил и уже сам стремился его учить. В результате за четверть все же мне поставили «хорошо», но в аттестате — «трояк».

Немного переживал во время экзамена по химии. Ну, думаю, «Евгеша», верная подругам, трояк поставит. Но все обошлось хорошо. На экзамене она вела себя непринужденно, я бы сказал даже несколько «весело». Мои ответы слушала без «тайных» мыслей — было видно по ее глазам, и безо всякого «натяга» уверенно поставила оценку «хорошо».

Итог оценок в моем аттестате: «тройки» по русскому языку, литературе, немецкому и тригонометрии, по всем остальным предметам «хорошо» и «отлично».

Готовиться к экзаменам и сдавать их мне пришлось при сильно ослабленном здоровье. А после сдачи экзаменов мое состояние еще более ухудшилось, особенно зрение. Текли слезы, боль в глазах, кратковременная потеря зрения. Приходилось иногда днем лежать в комнате с повязкой на глазах. Стал переживать, что меня вообще даже не допустят ехать в военное училище. О том, чтобы сходить в поликлинику к врачам, посоветоваться принимать какие-то лекарства, витамины и т. — об этом ни у кого в доме даже намека не существовало.

В середине лета 1954 года пошел в военкомат осведомиться о направлении меня для поступления в танковое училище. Да, разнарядки в различные военные училища в военкомат пришли. Я написал заявление. В военкомате сказали, что сообщат, когда будет военно-медицинская отборочная комиссия. Ждите и готовьтесь.

Здесь я хочу ввести в текст некоторые сведения о своем физическом развитии и увлечениях с юношеского возраста, которые, как я считал, способствовали моему развитию.

К летним каникулам после 8-го класса мне (неожиданно для меня) купили велосипед. Мечта многих ребят. Я и раньше со своим другом Жекой Пристинским любил уйти за 5—6 километров к деревне Кошкино, искупаться в сооруженной там плотине, небольшой речушке. А тут вдруг велосипед! Появилась возможность и подальше уезжать. У Жеки велосипед давно был. Ему отец привез из Чехословакии, где был в командировке. Кстати, его отец также работал на шахте им. Ленина инженером-маркшейдером. К нам еще присоединился Саша Савичев, и мы втроем стали ездить километров за 15—18 на речку Кундрючья, на рыбалку (если не пешком), или просто покупаться.

Батя мой, видя, что я, как неугомонный, вечно где-то гоняю и не бываю почти целый день дома, решил ограничивать мои «катанья». В те времена к велосипедам продавались счетчики пробега. Устанавливались они на ось переднего колеса, имели звездочку в виде удлиненных лепестков. На одну из спиц колеса прикреплялась маленькая пластинка. При вращении колеса пластинка задевала самый вертикальный лепесток. От этого звездочка вращалась и в окошке счетчика просматривались цифры пройденного километража пути. Отец, к примеру, говорил: «Сегодня я тебе разрешаю проехать пять километров». Засекал километраж, а вечером проверял. Дня два я грустно выполнял его волю. Но вдруг понял, если небольшой тряпочкой, взятой двумя руками, крутнуть по звездочке в обратном направлении, то километраж будет скручиваться в обратную сторону. Дело пошло, и мы с братом Владимиром стали кататься по очереди сколько хочешь. Главное, к приходу отца с работы, успеть накрутить положенный километраж. А дальше еще интереснее. Если руль велосипеда повернуть на 180 градусов, то колесо будет вообще крутиться в обратную сторону, сматывая километраж. Поэтому первую половину дня мы катались с положением руля в обратную сторону, а вторую — как положено.

Но вскоре бате всё стало известно. Он одолжил у моей сестры Галины ее старое платье, заставил меня снять свои штаны, надеть платье и ходить дома, и вообще быть в этом платье. Волю отца надо выполнять. Батя был строг. Бить — он меня не бил. (Лупила ремнем мамочка, класса до пятого). Батя ставил в угол, иногда (даже чаще) на колени и при этом давал в руки небольшой политический словарик и говорил, чтобы я учил, что такое «пролетариат», «буржуазия», «рабочий класс» и т. д. И вот я в платье залез на абрикосовое дерево и стал петь песню «Варяг»: «Врагу не сдаётся наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает».

В 1952 году с согласия родителей (дали мне деньги) я купил одноствольное охотничье ружье 16-го калибра. Это также входило в мои планы подготовки к военной службе и будущей профессии. Сейчас, в эпоху прогрессирующего развития всех отраслей, а вместе с этим всяких опасностей для человечества, в том числе существованием группировок крутых парней и даже девиц, только диву даешься — насколько было просто приобрести ружье и беззаботно использовать его только по назначению. Какая-то была нравственная правильная личная ответственность, не требовавшая особых государственных законов. Ведь я был только еще в 9-м классе, даже паспорта еще не получил, а свободно приобрел ружье. Естественно, я вступил в охотничий коллектив в городе, получил охотничий билет. Более того, я сам снаряжал купленные гильзы пороховым зарядом, дробью по всем требованиям, изложенным в купленной мною книжке «Охотничьи ружья и боеприпасы к ним».

Мой дедушка, Давид Антонович, повел меня к своему товарищу — настоящему охотнику. Познакомил. Дедушкин дружок дал мне на время все свои приспособления для домашнего изготовления дроби из свинца. Я не буду описывать, что из себя представляет приспособление, но если кому-то будет интересно, то расскажу подробно. Порох, гильзы и капсюли я покупал, а все остальное — пыжи, прокладки, дробь — производил и готовил сам. Сам же снаряжал гильзы до их полной «боевой» готовности. К этому я относился очень серьезно, достойно, по-взрослому, соблюдая технику безопасности. Отец, мама полностью мне доверяли и не вмешивались в мои действия. Охотника из меня настоящего не получилось, но это не главное. Ранним утром в какой-нибудь из выходных дней осенне-зимнего периода я пешком уходил в поля, к степным балкам, ручьям. До начала вечера ходил в поисках дичи. Пил студеную воду. Наматывал за светлый день километров до двадцати. За все время добыча составила одну утку и одного кулика. Домой приходил усталый. Первым делом всегда тщательно чистил и смазывал ружье. Этими охотничьими выходами я закалял себя, приобретал качества выносливости. В будущем это действительно сказалось на способности в выносливости. На втором курсе Саратовского танкового училища в учебный процесс входил марш-бросок с полной выкладкой на 50 километров. Я прошел этот путь без затруднений. Один из курсантов нашей роты по прибытии в пункт назначения — летний лагерь — после марша кратковременно потерял сознание.

И все же в переходные осенне-зимние периоды, начиная с 1953 года, я часто стал заболевать. Считалось, что это были простуда, грипп. В 10-м классе эти болезни стали прогрессировать. Тогда еще мало кто представлял, что такое аллергия и отчего она проявляется у человека. Это уже много лет спустя я понял, что основная моя болезнь — аллергия! Конечно, мои купания в «Кошкинской» плотине в апреле месяца, когда еще заледенелый снег в балках только растаял, влияли на появление гриппозного состояния. Но степная полынь, угольная пыль, от которой абрикосы в садах никогда не были полностью в своем цвете, породили во мне аллергию. А ухудшающиеся отношения с учительницей немецкого языка и подряд три двойки по химии усугубили мое состояние. Вот я и боялся, что не пройти мне медкомиссию и не поступить в военное училище.

Этот текущий 1954 год был для всех нас далеко не ровным, с нежданными событиями.

Моя двоюродная сестра Галина, дочка тети Ани, училась в техникуме в городе Ростове — на — Дону). Казалось, что жизнь ее складывается неплохо. Учеба близилась к окончанию техникума. В ее личной жизни намечались хорошие перемены — она дружила с приятным парнем. Но неожиданно с весны она заболела. Казалось, что это характерная для того времени та или иная болезнь. Чем только не болели люди в наших краях в послевоенный период. Дети болели ветрянкой, скарлатиной, золотухой. Взрослые — тифом (в том числе и моя мама), туберкулезом. Но Гале все хуже и хуже. Уже не до учебы. Привезли из Ростова домой. Вскоре вообще слегла. Какие-то сильные воспалительные процессы пошли в ее организме.

В нашей семье… Наш хороший всегда «правильный» папа, в прошлом партийный работник, оказывается давно влюбился в молодую женщину лет на двадцать моложе его. Скорее всего, она способствовала ему в этом. Шахта план выполнила. Шахтерам за их опасный и коварный для здоровья труд платили хорошо. Премии денежные были неплохие. В трудовых семьях жизнь налаживалась. После войны много женщин было незамужних. Отсюда и последствия. Некоторые люди, знакомые моим родным, как выяснилось, уже раньше знали, что наш отец встречается с женщиной. Когда я уже был женат, Нина сказала (да и то не сразу), что ее родители знали об этом. И это явилось для нее одной из причин отвергать меня. Мол, плохая семья Михайловых, не связывайся с ним.

Что бате не хватало в его 49 лет? У мамочки всегда все было в комнатах чисто, исходя из ее природных способностей, возможностей и вкуса — опрятно и красиво. В зале на столе не пестрая, салатно-голубоватого цвета скатерть в веточках лимонов. Графин всегда со свежей кипяченой водой на красивой тарелочке со стаканом. Летом — вазочка с цветами. На маленьком туалетном столике — флакончик духов «Красная Москва» и т. д. Этажерка с различными книгами советских писателей и иностранных классиков.

Мама умела и всегда готовила вкусную еду. Часто пекла пироги и пирожки. Торт «Наполеон» впервые мы, дети, попробовали и ели маминого изготовления, а не из какой-нибудь булочной-пекарни. «Везет же Клавдии Давидовне, вот как хорошо с мужем живут», — еще раньше говорили многие. И вот случилось то, о чем и не предполагалось. Возможно, у мамы возникали смутные догадки о неверности отца. К лету события раскрылись, и беда разразилась открыто. Между родителями произошел откровенный разговор — в основном мама сама все высказала отцу, т.к. тот до последнего дня все скрывал. Отец решил уйти от нас. Уже в доме перед дверью, когда отец уходил, мама тихо заплакала и сказала мне: «Отец уходит от нас». Сам не знаю, как произошло, но я решительно, молча, подошел к отцу и ударил его ладонью по щеке. Наступила какая-то тишина. Отец, мама и я несколько секунд стояли молча. Затем отец повернулся к двери и также молча вышел из квартиры. Домой он больше не вернулся. Вечером к нам пришла бабушка, и с мамой они вели разговор о нашей дальнейшей жизни.

Отец поступил подло. Я-то уже был взрослый, а Володя и Миша еще учились в школе. Причем, Миша учился еще в первом классе. Отец, бросив семью, всем, кроме меня, сломает жизнь, судьбу, а маме еще и здоровье. А ему самому в жизни достанется больше, чем кому-то из нас. А впрочем — кому больше, кому меньше, почти не имеет значения. Хорошей счастливой жизни в будущем ни у кого из моих родных не стало. Наша терпеливая мама молча и тихо все переносила. Никому никогда не жаловалась, что ей и морально в душе, и на сердце было тяжело, и одной растить младших детей. Пройдет совсем немного лет после ухода отца, и болезни начнут подтачивать ее жизнь. Но как и раньше, почти до последних своих дней в весенние и летние дни будет сажать на участке земли при доме овощи, фруктовые деревца, даже виноград, и обязательно цветы. На всю жизнь запомнились «посиделки» на чисто вымытых ступеньках крыльца перед сном. Тихо опускается на землю наша теплая летняя ночь. Но вот медленно выплывает полная луна, хоть иголки собирай, освещает дворик, создавая какую-то таинственность. Слегка стрекочет цикада. И все это дополняется несравненным запахом ночной фиалки и цветов «табака». Именно это окончательно впечатляло всю романтику вечернего душевного спокойствия и умиротворения. Пройдут десятки лет, а наша старшая дочка Наташа, где бы она ни была, будет всегда воссоздавать при каждом подъезде даже современного многоэтажного дома запомнившийся «бабушкин» мир этого простого человеческого счастья. Спасибо тебе, мама.

Но вернемся в 1954 год. Наконец-то в июле (или в августе) собралась комиссия под предводительством главы военного комиссариата города полковника Щепкина по отбору кандидатур в военные училища. Пройду ли я? Очень беспокоился из-за своего ослабленного здоровья. Многие мои школьные товарищи и друзья поступили в гражданские учебные заведения. Женя Пристинский — в Днепропетровский горный институт. Саша Савичев — в Новочеркасский электромеханический техникум. Моя зазноба — Нина Дубченко — в Ростовский пединститут. Из всех ребят нашего класса только один я сознательно и целенаправленно хотел быть военным и только танкистом. Перед комиссией я узнал, что вакансия для танковых училищ состояла человек на пять-шесть. Когда подошла моя очередь предстать перед очами комиссии, то я прикинул, что для меня уже нет места. Но неожиданно для меня председатель комиссии сам предлагает мне ехать поступать в Саратовское танковое училище. Естественно, я с радостью согласился. Спустя несколько лет я задумался, что как-то все это странно для меня произошло. А еще через определенное время уже повзрослевшим умом предположил, что, возможно, мама моя предприняла меры, чтобы мое заветное желание осуществилось. В один из отпусков, когда я уже служил в Группе Советских войск в Германии, мама кратко сказала мне, что перед комиссией она ходила в военкомат к полковнику Щепкину. А я в ответ сказал, что с годами догадывался о ее ходатайстве за меня.

Пройдет много лет, уже давно покинет этот мир моя дорогая мама, и я окончательно пойму, что именно она всю свою жизнь помогала мне. Предполагаю, что молилась за меня, обращалась к Господу Богу. А я получал и от нее, и от Бога, Богородицы и многих святых поддержку, помощь и спасение. Будет в конце моего повествования отдельная глава, в которой изложу многие события, связанные с оказанием мне Всевышним, Космическими силами, и я думаю, моим Ангелом-Хранителем поддержки в жизни, предупреждений об опасностях, а во всем этом — спасение.

Вот и подошло время собираться в дорогу, в город Саратов. Именно там находились два танковых училища, занимали обширные территории на окраине города. Одно училище было техническое — выпускали военно-технический состав. В войсковых частях это были заместители командиров рот по технической части. Второе училище было командное — Саратовское танковое училище имени генерал-лейтенанта танковых войск Волоха. Мое направление было в это училище. Сборы были недолгие. Военкомат выдал воинское требование на приобретение бесплатного железнодорожного билета в общий вагон. Ехать Ростовским поездом до Сталинграда. В Сталинграде пересадка на Саратов. В наш общий семейный чемодан и класть было нечего. Решил ехать в обычных своих повседневных хлопчатобумажных брюках. Но мама настояла, чтобы я взял с собой и хорошую, «приличную», одежду. Что за одежда и как она появилась? К школьному выпускному вечеру мне сшили в мастерской брюки из темно-синего (возможно, импортного) тонкого сукна «Бостон». Была приобретена и приличная рубашка. Несколько раньше купили красивые запонки круглой формы, обрамленной пояском (возможно, медным). На запонках — черная головка коня на фоне голубоватой эмали. Все это я одел только раз на выпускной вечер. Вот эту одежду я и положил в чемодан по желанию мамы.

— Возьми, сынок, в город выйдешь, погуляешь, — говорила она.

Этому так и не суждено было осуществиться. Как проходили дни по прибытию в училище будет описано в следующей главе. Но уже сейчас скажу, что свою первую в жизни хорошую гражданскую одежду я больше никогда не увидел.

Отъезд мой был «некрасивый», далеко непорядочный. Скажу больше — «подлый». Да, я согласен — заслуживал законную обиду от всех моих родных. Я ушел из дома на вокзал ни с кем не попрощавшись. В тот момент, точнее в тот временной юношеский период в душе у меня была какая-то тоска от многих неприятных событий в нашей семье. После выпускных экзаменов к августу у меня наконец-то улучшилось состояние со зрением. С легкими не все было в порядке. «Забракуют» меня при поступлении в училище, вернусь домой. Что буду делать? Ведь я только и жил надеждой, что буду военным и обязательно танкистом. Тогда я еще не понимал, как больно сделал своей маме, да и не только маме. Я даже не попрощался с больной сестрой. Она ждала меня. Прости меня, Галя. Теперь мне всю жизнь совестно.

Сижу в вагоне. Через несколько минут отправление поезда. Смотрю — в вагон входят с испуганными лицами мама и бабушка. Они обходили вагон за вагоном, искали меня. Увидели меня — ко мне…

— Сынок! … Мама что-то говорила… На лице и горечь и …вот-вот заплачет. Бабуля тоже вся дрожит. Очевидно, дома успели наспех взять только каких-то дешевых конфет. Суют мне кулечек. А я с собой никаких продуктов не взял. Вообще все мы были тогда какие-то неприхотливые, а еще больше — неразумные.

— Ну, разве так можно? — с горечью говорит мама.

Бабушка моя все время молчала.

— Да, может, я скоро назад приеду, — отвечаю им.

Попрощались. Поцеловались. Они вышли из вагона. Поезд тронулся.

В Красном Сулине пересадка на поезд до Сталинграда. Там вторая пересадка до Саратова. Все просто и по-молодецки легко — и общий вагон, и спать на жесткой деревянной полке без постели. Не помню, что и как ел в дороге. Прощай, юношеский молодецкий период!

2. Саратовское танковое училище им. генерал-лейтенанта танковых войск Волоха (1954—1957 гг)

2.1. Приезд в Саратов. Поступление в училище.

Ранним утром, навстречу солнцу с востока, поезд подъехал к перрону Саратовского вокзала.

Саратов! Какой ты — город на Волге?

Сдав в камеру хранения полупустой, довоенных времен, чемодан, решил — до начала жизнеутверждающего для меня дня с приходом в училище ознакомиться с городом.

Вышел из здания вокзала. Рань такая, что на примыкающих к вокзальной площади улицах ни людей, ни городского транспорта, не считая одиночек, только приехавших при вокзале. Соображая, что переходящая непосредственно в привокзальную площадь улица — главная, пошел по ней. С интересом смотрел на здания. Одно, особенное, запомнилось — по архитектуре немецкого старинного стиля. Вот улица пошла как бы в низинку, и вскоре открылась панорама реки Волги. Пройдя еще десятки метров переулками, вышел к берегу.

Простор! В душе была какая-то радость. Невольно вспомнилось Некрасовское:

«О, Волга!.. Колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я?»

В те времена городская часть берега еще не была обустроена набережной, и я прошел к самой ее кромке. Чистая вода тихо и «ласково» подкатывалась к моей обуви и, откатываясь, как-то по-своему, по речному тихо журчала, вздыхала.

Я смотрел и смотрел на речной простор. Вот она, Волга! Я вижу знаменитую реку! Ведь о ней столько написано, и упоминается в стихах, песнях, истории. Разве думал я, что вот так неожиданно, приехав из нашего шахтерского Новошахтинска, буду стоять на берегу воспетой Волги уже в первый же день приезда?

Однако пора и в обратный путь — на вокзал за вещами. День-то разгорается. Взял чемодан и, пройдя перекрестком прилегающих улиц, стал спрашивать горожан — как и на чем доехать до танкового училища? Некто мне сказал, что в то направление ходит трамвай, но не до конца, и до училища придется дойти пешком. Назвали номер трамвая и где находится его остановка. (Примечание автора: пройдет чуть больше года, и мы, курсанты второго курса, будем активно помогать городу прокладывать трамвайные пути до училища и несколько дальше.)

Прошел до указанной мне улицы, к остановке, жду «своего» трамвая.

В ту окраинную тупиковую часть города, возможно, трамваи ходили не часто, и мое ожидание затягивалось. Подходит трамвай с номером на одно число больше, и я, никогда не проживавший в городе с таким транспортом, подумал — номер трамвая смежный, идет по этим же рельсам, значит, пойдет почти туда, куда и мне нужно. Сел… Поехали. Но вот в одном месте на стрелке трамвай делает поворот налево, возможно нужный мне путь просматривается в продолжающем прямом направлении, спускаясь в низину. Мы же движемся поверху видимого справа склону. Не мешкая, вновь стал спрашивать пассажиров как попасть в училище. Сказали (то, что я уже знал), что Вы, мол, сели не на тот трамвай, и теперь сейчас на остановке выходите и прямо от трамвая по тропинке спускайтесь в низину, там городское кладбище. Проходите через него, поднимайтесь наверх — там как раз и будут первые строения территории танкового училища.

Все это я мог не описывать. Но я написал, а почему? Сейчас узнаете.

В школе к предмету «Литература» я с упоением не относился, но все же был какой-то интерес. Помимо классных учебных требований я самостоятельно читал о прогрессивных демократах, критиках 19-го века Чернышевском, Белинском. Спускаясь по тропинке к кладбищу, вспомнил, что в Саратове похоронен Чернышевский. Подумал: «Может, могилу Чернышевского увижу? Нет, специально по кладбищу ходить, искать могилу не буду. Вон уже сколько времени, а я все шляюсь с чемоданом.» Каково же было мое нескрываемое удивление, когда, идя уже по низине кладбища, неожиданно справа от тропинки увидел в простенькой ограде скромный, несколько больше средних размеров памятник с хронологическими датами рождения и смерти Чернышевского. Вот это да! Ну, что, Кагодовская, знала ли ты, что Чернышевский похоронен в Саратове? А я, твой «троешник» знал, вспомнил и увидел его могилу. Настроение у меня поднялось, и я махом прошел подъемную территорию от этой широкой низины. Еще несколько метров, и выше к углу высокого ограждения. Вот и первая проходная, нет — правильно «КПП» (контрольно-пропускной пункт).

— Нет, Вам не сюда, это танковое техническое училище. Вам дальше — там второе танковое училище.

Прошел еще несколько десятков метров. Проверка документов и я… на территории СТУ (Саратовское танковое училище).

Прибывающих ребят, таких же, как я — иногородних, разместили в спортзале на первом этаже в одной из казарм. Здание трехэтажное, кирпичное, в одном ряду с двумя другими такими же зданиями. Все они — курсантские казармы для проживания; читальный зал — библиотека в одном из них.

«Разместили» — вот именно. Слово точно характеризует почти отсутствие какого бы то ни было комфорта. На полу всего помещения спортзала, кроме коридорной части, между стенкой с окнами зала и тремя колоннами, были разложены матрацы темно-серого цвета с такими же подушками без простыней, наволочек и одеял. И подушки, и матрацы, очевидно, не первый год предназначались для поступающих в училище, как единственная незамысловатая спартанская постельная принадлежность. Сейчас не вспомнить — были ли они наполнены соломой или каким-нибудь ватином? Потому что, забегая вперед по событиям времени, на первом курсе мы спали «на соломе». Мое «ложе» располагалось почти в центральной части зала, головой к средней колонне. Вещи свои по указанию какого-то старшины мы сдали в комнату хранения в тыльной части этого же здания, оставив себе только предметы туалета. До самого окончания училища своих вещей-чемоданов больше не видели. Выход в город был запрещен. В этом спортзале мы должны были жить и готовиться к экзаменам. Завтрак, обед и ужин — по училищному распорядку в солдатской столовой. Передвижение туда и обратно строем под командованием назначенного для нас старшины.

Спали мы, почти не раздеваясь, в зависимости от температуры воздуха. Да и одежда у всех была простая — в основном хлопчатобумажные брюки, рубашки, пиджаки. По качеству и материалу для того периода в стране у всех почти одно и то же.

Вскоре и экзамены начали сдавать. Экзаменов было немного, по основным предметам. А я стал заболевать. Дело в том, что окна спортзала почти все время были открыты. Сквозняк гуляет, особенно по низу, а мы спим на полу. Чувствую — озноб легкий пошел и как бы температура понемногу стала подниматься. Вскоре на правой ягодице округлая болезненная плотности внутренней мышечной ткани стала появляться и с каждым днем увеличиваться. В жизни никогда не было фурункулов, а тут вдруг образовался и стал разрастаться. Кто-то из ребят посоветовал сходить в санчасть училища. Нашел санчасть, нужный кабинет. Постучал в дверь. С разрешения вхожу — очень полная, не молодая женщина в халате что-то ест. «Что у Вас?» -спрашивает с набитым ртом. В те времена, по молодости, я был очень стеснительный. Сказать ей в тот момент, когда она что-то ела, что у меня на «заднем» месте чиряк, да еще, наверное, пришлось бы показать — извините, моя совесть этого не позволила. Я сказал: «Голова что-то болит сильно». Она дала таблетку, и я пошел в свою казарму.

Последний экзамен по физике сдавал как в бреду. Что и как отвечал — ничего не вспомнить. Но помню, что на все вопросы я отвечал, хотя наверняка еле языком ворочал. После экзамена пришел в «наш» спортзал, лег и до утра следующего дня не встал. На обед не ходил, не пошел и на ужин. Лежал почти в бессознательном состоянии. Кто-то из ребят принес мне с ужина кусочек ржаного хлеба и «квадратик» пиленого сахара. Как-то съел, с трудом все осмысливал.

Днями раньше познакомился с одним парнем — Куликовым Иваном. Земляк, также из Ростовской области. Возможно, это он принес мне из столовой тот кусочек хлеба с сахаром. Вскоре мы подружились.

Проспав беспробудно более ночи, к утру я ожил. Очевидно, пик болезни миновал. Моему фурункулу требовалось некоторое хирургическое вмешательство, но у меня и мысли не было вновь идти в санчасть. Дождавшись начала вечера пошли с Иваном к тыльной части территории училища, к летнему туалету. Иван пошел со мной для моральной поддержки. Решил, как бы больно ни было, выдавить из назревшего фурункула всю гнойную дрянь. Да, читатель, возможно, читать вам все это будет неприятно. Но я хотел, чтобы вы представили — в каких условиях мне приходилось приводить себя в работоспособную норму безо всяких лекарств. Вспомните, уже не в первой я себя «лечу». На этот раз из медицинских принадлежностей у меня был только носовой платок. После десятиминутной «операции» он навечно канул в туалете. Представьте себе, после этих неимоверных выдавливаний всей дряни дело пошло на поправку. Медленно, но с каждым днем заметнее состояние мое улучшалось.

Дня через два или на второй день после экзаменов всем нам «спортсменам из спортзала» выдали чистую, но бывшую в употреблении курсантскую (солдатскую) форму — гимнастерки с погонами, брюки, кирзовые сапоги, ремни, сводили в училищную баню. Переселили в обычное казарменное помещение, где были кровати с обычным бельем для сна, в том числе и солдатские одеяла, полотенце. При кроватях — тумбочка на каждого и табурет. Матрасы и подушки по-прежнему были набиты соломой. Наши ребята сами же и набивали их. А делалось это так: старшина отобрал человек десять ребят, забрал пустые матрасы, наволочки, и на грузовой машине поехали в поле к скирдам соломы. Там же для всех набили и привезли. Мы еще не были приняты в училище, и приказа о зачислении не объявляли, но всех для организованности предварительно распределили на две роты, а в ротах — по взводам. Мы с Иваном были определены в первую роту, в третий взвод. Старшим над всей ротой назначили старшину Сафронова. Он уже отслужил действительную военную службу и, как все мы, поступал в военное училище. В тексте я еще не раз о нем упомяну. Этот персонаж заслуживал, чтобы его упоминали как мелко-сволочного негодяя характерного, верным традициям дедовщины.

С этого дня основная наша задача заключалась в выполнении различных работ на территории училища. Мы чистили колодцы подземных коммуникаций, убирали территорию, помогали механикам-водителям обслуживать танки. Лично я с нетерпением ждал, когда же наш взвод пошлют в парк гусеничных машин на это обслуживание. А то нам доставалось чистить только коммуникационные колодцы. Работать в них приходилось в полусогнутом состоянии. В конце концов этой работой было подтверждено, что ежедневный завтрак однообразной пищей не всегда благоприятен для человеческого пищеварения. Питались мы по-прежнему в солдатской столовой, а так как в это период в связи с приездом для поступления людей было очень много, кормили весьма примитивной пищей. На всю жизнь запомнилась каждодневная на завтрак пшенная каша на воде.

Наконец-то в одно утро наш взвод направили на обслуживание танков. Мне досталась «тридцатьчетверка» (танк Т-34-85). Работа не сложная, не тяжелая — во всем помочь механику-водителю. Это был старшина сверхсрочной службы, уже в возрасте, возможно, фронтовик. Мужчина по характеру спокойный и, наверное, добрый. Находясь снаружи танка, я спросил у него разрешения влезть на место водителя. Он разрешил, и я полез в его люк головой вперед и… застрял. Спасибо ему — он не обсмеял меня, не сказал ничего иронического, а по-дружески объяснил — в этот люк водитель влезает сразу на свое сидение ногами, разворачиваясь всем телом лицом вперед. Через полтора-два года, к третьему курсу, мы поднакаченные физически, подходя к «Тридцатьчетверке», подпрыгивая и опираясь руками за наружное оборудование носовой части корпуса танка, разворачиваясь в воздухе, ногами влетали в проем люка механика-водителя. Это потом, а пока еще в училище не зачислили, нас даже салагами нельзя было назвать.

В один из этих ней все мы при училище в санчасти прошли медкомиссию со сдачей всех положенных анализов, флюорографии, со всякими измерениями, проверками «становой силы» и т. д. И, хотя опять на запястьях моей левой руки проявились багровые пятна, я комиссию прошел безо всяких последующих рекомендаций. Ну и слава Богу!

Переодетые в курсантскую форму, мы уже во всю работали, когда в училище приехало много новых ребят. Это были не прошедшие по конкурсу при сдаче экзаменов в гражданские высшие учебные заведения. Возможно, только некоторые из них также были приняты в училище, хотя все они сдавали экзамены лучше многих из нас. Много лет спустя я думал о принципах командования военного училища к зачислению на учебу в военное заведение. И вот мое мнение: командование считало, что в училище надо принимать ребят, которые сознательно сами решили связать свою жизнь с армией и выбирали конкретное направление не просто быть военным офицером, а именно танкистом. А «студенты»? Не поступил в гражданский ВУЗ — пойду в военное училище.

По этому поводу мне вспоминается история… Еще, по-моему, после девятого класса летом я шел по городу мимо здания военкомата и увидел у входа офицера, старшего лейтенанта, да еще танкиста. Тогда на петлицах эмблемы танков были довоенной конфигурации сороковых годов. Я обомлел — танкист! Сворачиваю с тротуара и иду к офицеру. Поздоровался и, борясь с робостью и с желанием с ним поговорить, сказал, что после школы хочу поступить в танковое училище. Мол, как там, в армии… и вообще…? Офицер меня понял и кратко, но доходчиво сказал, что служба не легкая, даже тяжелая. Но если я серьезно на это настроен и если ты романтик и способен все переносить, то поступай.

Этот разговор с танкистом стал для меня хотя и не зримой, но путеводной звездой, моей жизненной дорожкой. Да, я — романтик! Да, я лихой! Да, мне все нипочем! И вообще — «танки, вперед»!

В один из «трудовых» дней я единственный от роты был назначен в солдатскую столовую в помощь наряду солдатам срочной службы мыть посуду. К вечеру перед ужином пришел кто-то из наших ребят и сказал мне, что объявили приказ о зачислении нас в училище и что мы переселяемся теперь уже окончательно в новое помещение. Я все же до конца отработал с солдатами и поздно вечером пришел в свою роту.

2.2. Первый курс

Итак, я курсант 1-го курса Саратовского такового училища. Командир нашего взвода старший лейтенант Зубенко. Командир роты — капитан Филиппов. Командир батальона — Герой Советского Союза подполковник Кобяков. Младший командный состав (сержантский) был назначен из наших же ребят. Это командиры отделений Геннадий Шипов и Валентин Иощенко. Как потом стало известно, отцы их еще служили в Вооруженных Силах и были в званиях старшего офицерского состава. У Шипова, к примеру, отец был полковником.

Занятия и армейская служба начались сразу. Подъем в шесть часов, физзарядка, утренний осмотр, завтрак, на занятия в учебный корпус бегом. Понятно стало всем сразу — это не пансионат для хорошеньких мальчиков. В одно из воскресений первого учебного месяца — кросс на 3 километра. Зачет — по прибежавшему на финиш последнему курсанту.

Не все ребята, приехавшие поступать в училище, были физически подготовленные. Последнего в нашей роте к финишу тащили за ремень. К концу года почти все физически подравнялись.

У меня еще отдавалась боль в правой ягодице при резких движениях и наклонах тела. Я еще хочу напомнить читателю, что с легкими у меня в зимний период 1953—1954 годов не все было в порядке. В моих будущих описаниях вы узнаете, какой, оказывается, болезни я тогда подвергался, но так как я сам тогда этого не знал, давайте подождем до 2019 года. А сейчас я в полной радости: курсант танкового училища. Молодость, оптимизм, перемена климата, новая обстановка — все заживляюще действовало на мой организм. Я еще этого не успел ни понять, ни осмыслить. Все шло «автоматом» — с утра подъем, зарядка, обмывание по пояс холодной водой. Общая физическая нагрузка, морально — психологическое удовлетворение сыграли для меня громадную роль в выздоровлении. Мне весело и радостно!

— Курсант Михайлов! Вы опять улыбаетесь на строевых занятиях?! — делает мне замечание командир взвода Зубенко, проводивший с нами занятие.

— Дайте карабин, — потребовал он.

(Примечание автора: на занятии проводилась отработка ружейных приемов с боевыми карабинами. Штык примкнут).

Я протянул ему свой карабин. Он что-то говорит, держа карабин вертикально, а через несколько секунд со словом: «Держи!» неожиданно толчком кидает карабин мне. Я потом понял: он проверял — не «ловлю ли я ворон». Нашел кого проверять! Мгновенно перехватил карабин правой рукой и со «звяком» приставил его к правой ноге. Взводный ничего не сказал, но в его взгляде я уловил удовлетворение.

Учебный процесс не был построен на изучении трудных предметов. В основном все было построено на изучении военных дисциплин, на основе которых в Вооруженных Силах СССР была налажена армейская жизнь, служба и неизменный ее столп — мощь и оборона рубежей Родины.

При описании обучения я не буду посвящать подробно читателя в учебные процессы. Это было бы для всех нудно. Хочется показать нашу жизнь в оптимистическом жанре, все преодолевающим, с некоторыми сюрпризами.

В первые месяцы учебы еще сказывалась наша неподготовленность изучать предметы военно-технической направленности по причине недостаточного кругозора. Школьные предметы и еще юные годы не дали нам в этом определенного опыта. На первом курсе был предмет — «Курс боевых машин». Ну, ничего сложного — общие обзорные лекции. Название предмета обучения предполагало расширенное познание боевых машин, чем оказывалось для нас на самом деле.

В настоящее время я прихожу к мысли, что в те времена преподавательский состав в достаточном объеме сам не получал необходимых знаний. Возможно, материал о боевой технике еще не был обобщен и подготовлен в конечном виде предмета для обучения будущих военных кадров. Ведь после войны и десяти лет еще не прошло. Но и при том неглубоком объеме изучаемого материала почти все курсанты нашего взвода умудрились в первый учебный месяц получить низкие оценки — «тройки» и «двойки».

А теперь подробнее… Кстати, то, что сейчас будет описано, для меня будет иметь судьбоносное значение.

Итак… Конец сентября, возможно, начало октября. Воскресенье. День замечательный. Солнце!

Почти вся рота, выдраив полы всей казармы, заслужила увольнение в город. В казарме от всех четырех взводов остались несколько человек да внутренний наряд из трех человек. Остался и я в это прекрасное воскресенье. Что заставило меня в это, возможно, последнее солнечное воскресенье не вдохнуть свободы — не знаю. Пройдут годы, у меня еще будут вне моего сознания какие-то интуитивные «подсказки». В глубоком возрасте вывод сформируется.

По вышеуказанному предмету с начала учебы к этому времени в нашем взводе неопрошенными остались два-три человека, в том числе и я. Всего во взводе на тот период было 18 курсантов. А оценки получили все крайне низкие. Не помню — были ли четверки. Сыпались тройки и двойки, а двое умудрились получить повторно двойки, один из которых был назначенным командованием командиром отделения. По военной логике он должен быть образцом для подчиненных. Одна из тем занятий была «Двигатель — дизель. Техническая характеристика, работа двигателя».

В Ленинской комнате нашего расположения лежала «бесхозная» книга «Пособие мастеру вождения танков». Чья книга и как она появилась — никто не знал из нас. Курсанты, кому не лень, брали ее — полистают, посмотрят, в лучшем случае что-то прочтут и опять положат. Взял и я ее в то воскресенье. Сел на подоконник открытого окна, освященного теплым солнцем. Помещение наше располагалось на первом этаже. Начал читать интересные места. В книге простым языком излагалась история появления танка, сведения о конструкторах. Описывалось устройство и работа танкового двигателя — дизеля марки В-2 и отдельных его узлов, как топливного насоса, форсунки. Заканчивалась книга описанием и рекомендациями, как танкам преодолевать различные препятствия, проводить эвакуационные работы при различных ситуациях. Для курсантов книга — что надо!

Я зачитался, особенно раздел по двигателю — дизелю. Причем читал этот раздел, не привязав к своему сознанию, что и тема-то последнего занятия была по двигателю. Читал потому, что сам заинтересовался, а о занятии даже не вспомнил. Читал, листал эту книжку часа полтора и, как все, положил на место.

Наступил понедельник, и в этот день было занятие по технической подготовке. И вот мы в классе. Все началось как уже давно нам не вновь. Преподаватель майор Оргиевский. Как всегда встали: «Здравия желаем!».

По-военному четко, без лишних вступительных действий преподаватель перешел к опросу.

Оргиевский: «Двигатель — дизель. Параметры работы двигателя. Курсант Михайлов.»

Курсант Михайлов — я: «Есть!»

Выхожу на середину класса несколько левее стола преподавателя, в полоборота к нему и частично к сидящим товарищам, и… молчу. Слово «параметры» в лекции нигде не упоминалось. Что за «параметры»? Прошли четыре-пять секунд, а я все молчу. Оргиевский ждет, смотрит в свой журнал и, наверное, думает: «Набрал бестолковых. Какие офицеры из них будут? Одни двойки.» Поворачивается ко мне и с возмущением говорит:

— Вы что? Не знаете, как работает двигатель — дизель?

— Знаю.

— Так что же Вы? Рассказывайте!

Я начал отвечать, как все он нам давал в своей лекции. И тут… О, Боже! У меня в памяти стало всплывать все, что я вчера читал в книге «Пособие мастеру вождения танков». Рассказывая о том, что говорил преподаватель, я стал дополнять по ходу ответа тем, что вычитал. «Посыпались» даже микронные размеры распыленных капель топлива, выбрасываемые форсункой под давлением 210 атмосфер. Я увлекся… Только говорю, ничего не вижу, только говорю и не замечаю время. Наконец мои запасы и лекции, и материала из книги исчерпались.

— На данный вопрос курсант Михайлов ответ закончил.

Тишина…

Оргиевский, оказывается, как сидел в полоборота ко мне, слегка отодвинув стул от стола, так и сидит, смотрит в пол. Ребята сидят, не шелохнувшись. На третьей секунде тишины я слегка головой, глазами «спрашиваю» за ближайшим столом ко мне товарища: «В чем дело?» Курсант так же безмолвно слегка поднимает плечи, глазами — мол, «не знаю». Наконец Оргиевский поднимает голову и четко говорит: «Вы будете учиться отлично!» Ставит мне «пятерку». Это первая пятерка во взводе (а может и в роте), и мне, конечно, было приятно. Но особо восторгаться было некогда. Курсантская жизнь такая, что занятия, работы нахлестываются одно на другое, и «смаковать» хорошее, переживать плохое в той или иной ситуации просто нет возможностей. Но немного вернусь к тому уроку. Сейчас даже смех берет. После моего ответа в тот день больше никого не спрашивали по теме — времени не хватило. Оргиевский вкратце успел дать новый материал, и на этом по времени занятие закончилось.

Вскоре я почувствовал, что товарищи во взводе ко мне почти все стали относиться очень хорошо. Не сразу дошло, что и преподаватели как-то меня заметили и, будем считать, «взяли на заметку». Но от этого потом мне один раз пришлось немного пострадать. Произойдет это зимой, когда мы уже стали водить танки, но об этом потом. Ведь только начался октябрь 1954 года.

В отличие от всех первоначальных занятий мы проходили так называемый «курс молодого бойца». В Вооруженных Силах этот курс обязателен. В него входит изучение основных требований воинских Уставов, обучение стрельбе из автомата (для нас еще и из пистолета), сама стрельба. Только по прохождению этого курса военнослужащие принимают Присягу на верность службе и защиту Отечества, допускаются к несению караульной службы.

Помимо всего этого «общего» меня задействовали еще персонально — назначили взводным писарем. Такой должности вообще-то нет, она по совместительству. Должен же кто-то что-то обобщить, подать какие-то сведения начальству в письменном виде. Назначили меня. А еще меня выбрали в редакцию нашей ротной стенгазеты. Как-будто у меня на лбу было написано, что и в школе я все время был в редакции классной газеты.

Жизнь для меня шла, как положено у военных — активно, в то же время размеренно-спокойно, и мне в радость. И только одно меня сильно огорчило — мамино письмо с сообщением, что умерла моя двоюродная сестра Галочка. Галя, прости, прости меня, пожалуйста.

Постепенно от теоретических занятий в классе мы все больше переходили к практическим занятиям в огневом городке. Да, танки мы стали водить раньше автомобилей, причем, только грузовых. Танковое училище в те времена располагалось на окраине города. Территория училища одной стороной выходила на широкий пустырь, далее переходящий в степные просторы как совхозной земли, так и незанятой местности с пологими балками и знаменитой (для нас) возвышенностью Жарин бугор. Почему «знаменитой»? Потому что не один выпуск будущих танкистов отрабатывал на подходах к нему танковую атаку. На самом бугре с его слоеными природными каменными плитами кирками, ломами и лопатами сооружали танковый окоп, который и после нашего выпуска вряд ли был окончательно вырыт в требуемых размерах длины, ширины и глубины.

Так вот — наш небольшой танкодром был оборудован как раз на прилегающем пустыре. Здесь проводились занятия всех начальных упражнений по вождению танков. Сооружений, сложных препятствий на нем не было. Первое занятие по вождению произошло в октябре, возможно, в первых числах ноября. Ждали с нетерпением, хотя вождением еще и назвать — не назовешь. Если без подробностей, то это заключалось в посадке на место механика-водителя, и под контролем штатного водителя-инструктора производилась заводка двигателя, включение передачи и трогание с места. Движение танка на I — II передачах, задним ходом. Все это повторялось два-три раза. Но, как говорит то ли китайская, то ли японская поговорка — «Даже самый большой путь начинается с первого шага». И уже в ноябре-декабре, пока только в дневное время, мы все смело водили танки на всех передачах по замкнутому кругу пересеченной местности танкодрома. Да, по накатанной траками гусениц дороге ездить легко и уверенно.

Заканчивался и «Курс молодого бойца». Отстреливались упражнения из автомата Калашникова. Каждый курсант получил оружие — автоматы (АК-49), кроме меня. Мне выдали пистолет ТТ (Тульский Токарева). Почему именно мне выдали пистолет, а не автомат, как всем, осталось неизвестным. Да я особо об этом не допытывался. Мне еще и лучше — забот меньше.

Изучались отдельные требования войсковых Уставов и продолжали изучаться.

Текст воинской Присяги все курсанты должны были знать наизусть. Наступил день принятия Присяги, который прошел в торжественной обстановке общепринятого мероприятия в Вооруженных Силах СССР. С этого момента мы — полноправные военнослужащие, защитники своей Родины.

Среди многих обязательств, возложенных на военнослужащих, мы должны были периодически нести караульную службу по охране объектов нашего танкового училища, а иногда и объекта Саратовского военного гарнизона. Этим объектом был склад боеприпасов. Именно этот объект был самым первым в курсантской жизни нашего взвода объектом охраны в первых числах декабря 1954 года. Склад этот находился далеко за пределом города, его местонахождение и окраиной не назовешь. И всего-то один пост — склад боеприпасов. Пост трехсменный, т.е. его по очереди охраняют три человека. Мне досталась последняя, третья смена. Основа охраны состоит в том, что разводящие «старого» караула и вновь прибывшего для суточной службы приводят на пост караульного, которым подменяют сменяемого часового. Этот новый караульный становится часовым с задачей охранять объект пока его так же не сменят. Каждый часовой стоит по два часа. Следующие два караульных — в караульном помещении, один из которых может отдыхать (спать) и только в ночное время. Именно этот — третий- отдохнувший, через два часа будет отведен на пост и заменит первого (часового). Так по очереди они меняют друг друга в четкой последовательности. Тот, что был первым часовым, по прибытию в караульное помещение будет бодрствующей сменой и не имеет права спать. Спать (только ночью) может два часа тот, который перед этим бодрствовал.

Так вот, я был назначен в третью смену. Первый свой караульный пост я запомнил на всю жизнь, т. к. мое заступление часовым произошло ориентировочно в 22 часа. Сами представляете — в декабре это глубокая ночь.

Склад боеприпасов представлял собой одноэтажное кирпичное здание длиной метров 50, шириной около 15 м с узкими прямоугольными окнами под самой крышей. Здание находилось в неглубоком котловане, по периметру которого на расстоянии метров десяти от него возвышался земляной вал высотою, примерно, по уровню основания крыши. Такое построение территории склада с земляным валом не случайное, а специальное. В случае взрывов хранимых боеприпасов наличие и положение вала предотвратит горизонтальное распространение взрывной волны и разлет осколков; сместит это распространение несколько вверх.

С момента принятия поста караульным он называется часовым, и все его команды для любого человека незаконно, случайно или злоумышленно попавшего на территорию объекта должны выполняться беспрекословно. В случаях их невыполнения часовой может и обязан применить оружие. Часовой не имеет права сесть, и его задача постоянно не терять из виду охраняемый объект, территорию и подходы к ней в степени дозволенной возможности природой, рельефом местности.

В моем случае, чтобы это соблюсти, надо было постоянно обходить вокруг все здание. Можете ли вы представить состояние человека, заступившего впервые в жизни на охрану такого объекта, да еще глубокой ночью в «диком» поле? Слух, глаза, нервы — все на взводе. Идешь по натоптанной тропке вдоль стены, но, подходя к углу здания для поворота, от стены немного отходишь в сторону — а вдруг за поворотом меня поджидают, хотя бы для того, чтобы завладеть автоматом. Автомат на правом плече, стволом вперед, правая рука ближе к затвору перезаряжения. Так как уже был декабрь и с хорошим морозцем по ночам, то при заступлении на пост по команде разводящего бывший часовой и заступивший передавали меховую «постовую» шубу. Она была длинная и во всю длину выполнена из плащевого материала. При обходе территории жесткие стебли сухой травы, цепляясь за полы шубы, издавали шуршащие звуки. Первоначально, еще сразу не понимая — откуда это шуршание, невольно останавливаешься и, поворачиваясь во все стороны, осматриваешь заснеженную местность. Все понимал, но инстинкт, важность объекта и ответственность берут свое. Полностью смириться и не обращать внимание на это шуршание практически невозможно, тем более в свой первый караульный наряд.

Впереди, за все три года учебы в СТУ еще будет моя караульная служба на различных охраняемых постах. К одному из них «вернусь», чтобы рассказать вам о загадочном, выше моего разума незримом «спасении» в течение чуть более минутного времени, будучи часовым. Это будет на втором курсе.

Вот и декабрь к концу идет. Мы еще как надо «на отбор» не дошлифованы, но уже и не салаги. И танки водим пока по кругу без преодоления препятствий, но водим, и не робко. Стреляем из танка пока не штатным снарядом, а из вкладного ствола меньшего калибра. Как видите, основные боевые действия всех членов экипажа мы успешно прошли. Именно поэтому имеем моральное право фотографироваться в надетых шлемофонах (Примечание автора: сейчас сделан шуточный вывод, тогда это было простое юношеское желание. Кто-то из курсантов на время выпросил три шлемофона, и мы все сфотографировались).

Новый год пришел и прошел как-то буднично. Январь — снег, морозы. По воскресеньям после завтрака начались лыжные кроссы на время, дистанция 5 км.

С первого раза в норматив времени я не уложился. Считаю, что мне простительно — я из Ростовской области. Зимы у нас короткие (по морозам и снежному покрову). В школах «лыжи» не практиковались. А вот ребятам средне-территориальных областей СССР, тем более москвичам, не простительно.

После первого кросса все мы пришли «мокрые» и раскрасневшиеся, сказывалась наша не тренированность. Пришли в казарму, до обеда еще оставалось какое-то время, и все решили сушить свое нательное белье. Батарейки и спинки кроватей завесили своими белесыми стандартными солдатскими нижними рубахами и кальсонами. Просохли — не просохли — вновь надели, так как подана команда строиться и идти на обед. После кросса почти все про себя сделали вывод, что ржаного хлеба выделяют маловато, а компот можно было бы и подсолить.

На следующее воскресенье для тех, кто не уложился в норматив, — вновь лыжный кросс. Ура! Во второй раз я в нормативное время уложился. Зачет! Ребятам с юга, с Кавказа досталось — вновь незачет. Не уложился во время и наш командир отделения младший сержант Геннадий Шипов — москвич. Геннадий закончил свои «гонки» где-то в первых числах марта. Вот так раньше готовили будущих офицеров.

Получив первоначальные навыки боевой подготовки, мы должны были переходить к выполнению ее более серьезных упражнений. В первую очередь это стрельба на полигоне штатными арт-выстрелами (снарядами) и вождение танка на танкодроме с преодолением препятствий, предусмотренных наставлением по курсу вождения. Удобная база для этого находилась на территории летних полевых лагерей, примерно в 50—60 километрах от Саратова. В основным все полевые практические занятия проводились именно там. В летний период курсанты всех трех курсов в палатках там жили постоянно, а зимой — кратковременно.

Прежде чем знакомить читателя с таким изучаемым нами предметом, как «огневая подготовка» (так же — стрельба из танка), считаю необходимым дать краткую информацию о танке того периода. На то время в танковых войсках Советской Армии танки по «массе» в тоннах распределялись на три вида — тяжелые, средние и легкие. Саратовское таковое училище обучало будущих офицеров-танкистов на средних танках Т-54. Этот средний основной танк пришел на смену прославленному в Отечественной войне танку Т-34-85. Наша учеба совпала с переходным периодом в развитии эффективности управления и ведения огня из танка «с хода». В механических приводах наведения орудия на цель при стрельбе внедрялась система стабилизации, как самого орудия, так и прицела. Это позволяло экипажам танков на поле боя вести огонь по танкам противника (и другим целям), атакуя их, в движении. Самые первые танки Т-54 еще не имели достаточно эффективной системы стабилизации, поэтому первые стрельбы из танка мы осваивали с коротких остановок. К третьему курсу в училище появились танки, модифицированные стабилизатором «Горизонт», и все стрельбы штатным снарядом выполнялись только «с хода». Калибр пушки танка Т-54 — 100 мм. (Примечание автора: калибр пушки Т-34-85 — 85 мм).

В январе с целью проведения полевых занятий, в том числе наших первых стрельб штатным снарядом, надо было перегнать несколько танков в училищные летние лагеря. Этот перегон командование возложило на наш взвод. Получить такую «практику», как вождение танка по пересеченной заснеженной местности, это было здорово. В назначенное время мы пришли в технический класс вождения. Танки уже стояли в колонне. Преподаватель по вождению майор Киселев должен был распределить нас по танкам и по очередности его управления.

А сейчас хочу напомнить о занятиях по «Курсу боевых машин» и моих тогда еще сомнительных выводах, что преподаватели в какой-то степени взяли меня «на заметку».

Итак, после некоторых распоряжений взвод у колонны танков построился, и майор Киселев зачитал фамилии курсантов по очередности управления и какого танка. Надо сказать, что еще до этого я был в состоянии некоторой беспечности, так как рассуждал мысленно: «Фамилия моя в списках (в журналах) не первая, уж первым я никак не поведу танк. А там видно будет — соберусь, приноровлюсь».

Каково же стало мое состояние, когда майор огласил мою фамилию первую и на головной танк!

Команда: «По машинам!

До выезда из города танки вели штатные механики- водители.

Вот окраина кончилась, впереди ровное белое поле, справа от нас вдаль — деревянные столбы линии электропередачи. А мы, должно быть, стоим на полевой грунтовой дороге, которую не видим — нет ни одного следа. Ни одна машина с утра еще не проходила по этой дороге. Механик-водитель вылез из своего люка, а я занял его место. Подключился к аппарату внутренней связи танковой радиостанции. Майор Киселев запросил: «Как меня слышишь?»

— Слышу хорошо.

— Заводи.

— К движению готов.

— Вперед.

Вот и сказалась наша однообразная по кругу езда по училищному танкодрому. Первая, вторая передача… Не разгоняюсь. Хотя все мы ехали с открытым люком, и впереди лежащая местность хорошо просматривалась, я никогда не водил танк в таких условиях, поэтому ехал нерешительно. Майор — по связи: «Больше скорость!»

Если я и включал третью передачу, то все равно достаточно возможной и большей скорости не развивал. По своей неопытности думал: «А вдруг под снегом яма». Тогда я еще не знал, что для танка будет называться ямой?

Проехали определенную часть пути, остановились. Была произведена замена. Мое место теперь в башне, на месте заряжающего орудия. Майор Киселев сказал мне: «Плохо водишь». Расстроен я был ужасно. «Ну, какой я танкист?!», — торчала одна и та же мысль в моей голове. Отвратительные мысли и чувства долго не покидали меня, но, еще находясь на марше, я все же «собрался» и твердо решил, что в будущем обязательно научусь водить танк не хуже других. Буду стремиться водить танки всегда до мастерства.

В этом моем повествовании в дальнейшем о моей службе мы еще вернемся к этой теме. Однако уже сейчас я хочу передать вам, читатели, свое суждение, свои выводы о таком человеческом факторе, как моральная, товарищеская поддержка, взаимопомощь, столь важные вообще в танковых экипажах. Пройдет несколько лет службы моей в должности командира танкового взвода. Служба сама скажет, что танковый экипаж — это братская семья, где каждый член экипажа всегда должен подстраховывать своего товарища. В первую очередь эти качества должны быть у командира. Мы, командиры, как лично своего танка, так и танков всего подразделения, будь то при стрельбе, или на марше, всегда были начеку, чтобы немедленно принять необходимое решение, подсказать или даже просто подбодрить своего подчиненного. Неужели майор Киселев не понимал, что мы, особенно кто ведет головную машину, в таких условиях впервые совершаем марш, что у нас еще не было на это никакого опыта?

Сейчас я приведу пример одной из ситуации из своей служебной деятельности.

Группа Советских войск в Германии. Район — Саксония. Цайтхайн. Я — лейтенант, командир второго взвода первой танковой роты. Плановое занятие по вождению танков на танкодроме с преодолением препятствия ночью с приборами ночного видения.

Прибыли на танкодром. Установили на танках ночные приборы. Танки — Т-54. Время года — поздняя осень 1958 года, конец ноября. Ночами уже были морозы. Хотя мой взвод второй, но командир роты дал указание моему взводу первым начинать заезды. Это значит, что первым будет выполнять упражнения мой экипаж и в частности — первым ведет мой механик-водитель, во второй заезд должен вести командир, т. е. я.

Мой механик-водитель младший сержант Анатолий Соболев водил танк хорошо, был достаточно опытным и служил в роте уже почти два года. Я в нем нисколько не сомневался. Но вот, когда уже пройдя весь круг танкодрома и преодолев все положенные препятствия до финиша оставалось почти по прямой метров двести пятьдесят, въехав в низину, механик сбавил ход и говорит по связи: «Ничего не вижу! В приборах какая-то серая пелена». Я открыл свой люк, резко встал в башне, пытаюсь разглядеть, что там мешает смотреть в прибор ночного видения. Но ночь, мне ничего не видно. Все упражнения у нас по вождению выполнялись по нормативам. Для каждого класса мастерства по вождению был определен свой временной норматив. Не уложившись во время, оценка понижалась. Мой механик уже имел 2-й класс. Мы не останавливаемся, и я говорю ему: «Толик, веди, не бойся и слушай меня внимательно. Прибавляй газу, я все вижу и буду тебе все говорить. Пока жми, до финиша 150 метров».

— До финиша 50 метров.

Подравниваем машину, чтобы четко войти между столбами на финише.

— До финиша 20… 10… 5… Стоп!

Мой водитель вел танк вслепую, по командам.

Отключаюсь от рации, почти спрыгиваю с башни на землю, бегом к носовой части танка… Громадная льдина неровным метровым куском наползла по наклонному переднему броневому листу корпуса танка и, зацепившись за водоограждающую доску, накрыла смотровые приборы механика- водителя. Анатолий вылезает из своего люка. Говорю ему: «Смотри — какую льдину подцепил!»

Как все произошло? В той последней на трассе, довольно глубокой низине замерзла вода. Мы начали движение первыми. Танк, доехав до кромки льда (носовой частью вниз), гусеницами подмял ее края, льдина чуть поднялась и легла на передний наклонный лист корпуса. Танк, продолжая движение, «напялил» эту льдину на себя окончательно. У танкистов в условиях их активной учебно-боевой деятельности встречаются различные ситуации, и экипажная взаимовыручка вросла в эту деятельность.

Возвращаемся к прерванной теме…

Наши первые стрельбы штатным снарядом на полигоне учебного (летнего) центра училища.

Я не буду описывать подробно весь учебный процесс, это в нашем случае для читателя и не надо. Однако, как и что происходит в этот момент в танке, и как действует экипаж, считаю, что читателю будет интересно. В те годы экипаж танка состоял из четырех человек. Мы, курсанты, не подразделялись на штатные экипажи, и в каждом частном случае исполняли любые должности члена экипажа, кроме механика-водителя. А это: командир танка, наводчик орудия и заряжающий. Для меня первая стрельба штатным снарядом больше произвела впечатление при исполнении должности командира танка. Стрельба велась с коротких остановок. Танк движется на сближение с танком противника (фанерно-деревянный макет танка неподвижен), расположенного по условию упражнения на расстоянии примерно 1300—1400 м от нашего рубежа атаки. Заряжающий на ходу заряжает орудие снарядом и докладывает по внутренней связи (все члены экипажа слышат): «Бронебойным готово!» Командир танка дает команду на открытие огня. Наводчик наводит прицельную марку на цель пультом управления. Механик-водитель, услышав заряжающего о готовности орудия, самостоятельно чуть сбавляет скорость, чтобы наводчик точнее и лучше прицелился. Наводчик, наведя прицельную марку на центр цели, говорит: «Короткая». Водитель останавливает танк. Наводчик, если надо, подправляет наводку, предупреждает: «Выстрел» и нажимает на кнопку электро-пуска на пульте управления прицелом. Механик, не дожидаясь команды, вновь начинает движение.

Все эти команды-сообщения членов экипажа обязательны, как требования техники безопасности. В момент выстрела происходит откат назад ствола орудия и его казенника (затворная часть орудия, куда заряжающий вставляет арт. выстрел — снаряд в сборе со снаряженной гильзой). Каждое орудие конструктивно изготовлено и смонтировано с откатником и накатником. Откатник поглощает энергию отката ствола при выстреле, а накатник возвращает ствол с его узлами (казенник) в исходное положение.

Тем не менее, для сведения — танк при выстреле, если стоит неподвижно, откатывается назад на всю ширину одного трака гусеницы, а казенная часть ствола отходит назад на 400 и более миллиметров.

Так чем же первая стрельба производит впечатление? При стрельбе по наземным целям ствол орудия занимает, как правило, горизонтальное положение. Почти на всех марках наших танков место командира в башне слева от всей пушечной системы. Поперечная ось положения сидения командира пересечется с осью ствола (казенника) в танке Т-54 ориентировочно в точке, куда при откате почти доходит затворная часть казенника. При горизонтальном положении ствола казенник будет на уровне груди сидящего командира и на расстоянии не больше 50 см. Конечно, ничего этого я не мерил, и все это я пишу, вспоминая мои зрительные представления.

А теперь представляйте…

Выстрел, откат ствола, резко рядом движется его затворная часть с остатками сгорающего пороха (пламя), вылетает гильза и звякает у тебя под правой ногой. Запах пороха, сизый дымок…

Первый раз впечатляет, потом уже на это не обращаешь внимание.

Но вы теперь можете представить, какая загазованность была в танках во время боя. В башне танка есть вытяжной вентилятор, при стрельбе его включают. В настоящее время современная бронетанковая техника оснащена устройством, улучшающим жизнедеятельность экипажа, а элемент отстрелянной гильзы автоматом выбрасывается из башни наружу.

К описаниям стрельбы из танка мы еще не раз вернемся как в период обучения в училище, так и в зрелые годы своей службы в танковых полках.

На первом курсе полевых занятий по программе обучения было немного. Основная нагрузка, особенно в зимнее время, приходилась на втором курсе. Также были на полигоне стрельбы штатными снарядами, тактическая подготовка. О тактической подготовке надо поговорить особо.

Так как второе танковое училище, в котором мы обучались, было «командное», то этому предмету уделялось большое внимание. Для гражданских читателей разъясняю, что основная задача этого предмета — изучение основ организации и ведения боя, боевых сражений. Это первоначальная основа «Военной науки».

Среди многих выработанных временем направлений, в эту науку включены и такие как тактика, стратегия и военное искусство.

Тактика определяет первоначальные организационные вопросы подготовки к бою и ведение его первичными подразделениями и более крупными, включая воинские части.

Стратегия — проработка военных операций, крупных сражений и их проведение воинскими частями с участием родов войск.

Военное искусство. Тут лучше сказать коротко — разработка, организация и ведение крупных сражений Вооруженными Силами страны на государственном уровне, включая вопросы ведения войны.

Наш уровень обучения в училище — тактика. За три года мы должны были тактическое мастерство отработать и в классах на картах, и в полевых условиях в объеме ведения боя силами танкового батальона, частично — полком.

До стратегии мы не доходили. Дай Бог тактические задачи научиться грамотно выполнять.

Анализируя свою пройденную службу, я считаю, что тактическую подготовку в училище с нами проводили на достаточно хорошем уровне. На всех тактических полевых занятиях в танковых полках после училища я всегда чувствовал себя уверенно.

Тактическую подготовку в училище нам преподавали два офицера: майор Довгань и подполковник Кавардаков. Оба прошли Великую Отечественную войну. Уж Кавардаков — это точно! Боевой танкист до мозга костей!

Довгань преподавал «теорию», на тактических картах в классе, реже — в поле. Организация боя. Возможно, он раньше работал в штабе.

Кавардаков — практик. Познав его характер и действия, даже фамилию его невольно начинаешь воспринимать по-другому; думается, что фамилия дана из-за его возможных действий. На этот счет запомнились одни ученья, проводимые в училище в начале марта (8-го марта). Кстати, в вопросах приобретения навыков действий командира мы, курсанты, на этих учениях, считаю, ничего не получили. Впоследствии у меня сложилось мнение, что эти учения были организованы больше для офицеров училища, а мы — «рядовые» участники впервые знакомились с тем, чего не должно быть. Сейчас убедитесь…

Наша курсантская рота на этих учениях была распределена во взводах на «танкистов» и «мотострелков» с последующей взаимозаменой этих категорий. На первом этапе учений я был «танкистом» в должности командира танка. В ночное время танки совершали то ли наступление, то ли «странный марш» вне колонны, а по заснеженному полю. По крайней мере я, как командир танка, никакой задачи не получал. Танки вели штатные механики- водители, скорее всего они и получили тактическую задачу. В эти времена года мартовский снег уже довольно плотно заполнил низины и лощины полевой местности. Один из танков, въехав в такую лощину, где снега было значительно больше, чем на взгорке, подмяв его корпусом, сел на днище. Гусеницы прокрутились, опоры нет, танк ни с места. Остановились и ближайшие танки, в том числе и мой. (Какое показательное наступление!) Экипажи вышли из танков. Надо оказать помощь. Мы, еще бестолковые, ждем команды. И тут нашелся один офицер (нам ранее не знакомый) и стал командовать: «Курсанты, снимайте с танков лопаты, откапывайте танк.»

Мы — исполнительные, дисциплинированные — кинулись к своим танкам, поснимали лопаты и — быстро к застрявшему танку…

Как могли, на сколько доставала лопата, выгребли снег под днищем передней части корпуса. Механик завел танк, двинулся вперед, прополз метра два, снова на днище… Курсанты вновь за лопаты. И так раза три. Все взмокли.

И тут «подлетает» подполковник Кавардаков. Он несколько секунд удивленно смотрит на эту кутерьму, вслух вспоминает чью-то мать (что всегда в таких случаях характерно для русской нации) и говорит:

«Двадцать пять лет в танковых войсках — ни разу не видел, чтобы танк откапывали от снега лопатами! А бревно для чего у вас?!» Далее последовала короткая команда — что делать.

Поясняю читателям.

Обратите внимание: на всех показываемых в СМИ «действующих» танках (кроме на Параде в Москве) на задней части их кормы, сверху закреплено обычное бревно — ствол сосны, окрашенный под цвет танка. Оно служит для самовытаскивания танка. В ЗИПе каждого танка (запасное имущество, принадлежности) имеются два стальных тросика с зацепками на концах. При посадке танка днищем на спрессованный снег бревно экипажем кладется поперек под передними гусеницами, каждым тросиком это бревно охватывается перекрестием, а зацепки — защелки вставляются в полости отлитых форм трака левой и правой гусеницы, защелкиваются. Водитель начинает движение, гусеницы сразу же наползают на бревно и этим слегка поднимают переднюю часть танка. Танк прокатывается по лежащему поперек бревну на всю длину нижних опорной части гусениц. Тросики снимают, все переносится вновь к носовой части танка и, при необходимости, операцию самовытаскивания повторяют.

До этого момента мы, курсанты, еще не знали об этом методе самовытаскивания танка из «снежного плена». Вот так подполковник Кавардаков за считанные минуты нас обучил. Но в этой истории меня удивляет другое. А тот офицер или штатные механики-водители, которые в основном были фронтовиками, они что? Не знали об этом методе? Это что за офицер в танковом училище? Для меня все это и сейчас остается вопросом. Может, механику-водителю лень было ночью в ЗИПе искать эти тросики? Мол, курсантов много, пусть лопатами «без конца» (пока танк на малозаснеженную вершину не выйдет) ковыряют пласты снега.

Но продолжаем те ученья. Где-то глубокой ночью наша наступательная деятельность прекратилась. Это была вообще в нашей жизни первая ночь, когда мы зимой спали в танке. Слово «спали» в это ночное время вряд ли подходило. Это был сон-бред с периодическим отключением своего сознательного состояния. От холода по очереди вылезали из танка по биологической надобности. В конце концов всем экипажем легли на полик боевого отделения, прижавших друг к другу. Механик-водитель также без конца возился отдельно на своем водительском месте. У меня на бушлате расстегнулась верхняя пуговица, но окоченевшим пальцами я так и не смог ее всунуть в петлю, чтобы застегнуться. Терпеливо ждали утро. Неожиданно один из членов экипажа Геннадий Жулев запел песню «Бессаме, бессаме мучо…». Он пел один. А мы все лежали и слушали. Хочу сказать, что этим он поднял настроение — мы душевно обогрелись.

Утро. Постепенно все расшевелились. После полевого завтрака наступил для нас второй этап учений. Я со своим экипажем стал «пехотинцем» -десантником на танке в должности командира стрелкового отделения. По замыслу учений мы — в обороне. Окопались в снегу несколько сзади и сбоку танка. Один раз пришел офицер — наш командир взвода. Проверил… Уходя, сказал, «чтобы на снегу не спали, а то замерзнете.» Я же, как командир, должен следить за этим. Кто-то из ребят узнал, что недалеко в поле есть небольшой стог сена. По одному незаметно каждый принес себе по охапке, чтобы уложить на уже умятый снег в своей ячейке. Всё теплее лежать.

Странные были эти учения для нас. Мы ни разу не слышали и не получали никакого приказа или распоряжения ни на оборону, ни на наступление. Возможно, нас просто использовали на учениях для «своих» учебных задач военного гарнизона, а заодно и «обкатывали». Пролежали весь светлый день, уже и вечер стали прихватывать — «держали оборону» (от ветерка с морозцем). Но вот поступила команда — от своих экипажей, подразделений послать по человеку с котелками к полевой кухне за ужином на всех. Темнеет зимой быстро. Ужин принесли вместе с наступившей темнотой. Кашу разложили по крышкам котелков — солдатские котелки были у каждого. Чай разлили по кружкам. Все теплое, уже остывшее. Расположились кто как мог — по бортам или на гусеницах танка. Только начали есть — команда: «Приготовиться к движению!». Сколько могли повпихали кашу в рот, остальное выбросили, чай вылили на снег. Спешно свои котелки убрали в вещмешки. Едва это сделали, опять команда, передаваемая от танка к танку: «По машинам! Заводи!» Экипажи сели в танки, а мы теперь «пехота» — десантники на танке. Залезли на танк. Знали, что в запасе несколько минут, так как механики — водители должны были прогреть двигатели после некоторого простоя. Пристраиваемся за башню, нас три или четыре человека. Танки начинают движение, вытягиваясь в колонну. Держась за край поручня на башне, болтаясь из стороны в сторону при движении танка по бездорожью, достаю из кармана бушлата недоеденный кусочек ржаного хлеба с кусочком пиленного сахара — доедаю остатки ужина. Как и что дальше происходило по ходу этих учений уже не вспомнить — слишком быстро чередовались картинки училищных занятий, как и самой жизни.

В первых числах апреля рота выехала в летние лагеря готовить базу для проживания и учебных процессов летнего периода. Ремонтировали ячейки земляных палаток с деревянными настилами для спанья, здание кухни и столовой, прочие постройки и сооружения. В мае все курсантские роты переехали в лагерь. Все основные полевые занятия проводились именно здесь.

В неделю два-три раза практические занятия — вождение на танкодроме с преодолением целого ряда препятствий, тактика или подготовка к боевым стрельбам.

Стрельбы. Параллельно несли суточную караульную службу или на сутки по одному, или по два человека находились в оцеплении по периметру полигона в районе полевых дорого с целью не допустить случайного въезда на полигон гражданских лиц, когда у нас проходили стрельбы. Хорошо, что такое оцепление снаряжалось только летом, хотя стрельбы были и в зимний период. Потому что вот как это происходило. Привозят к вечеру «на пост» на какую-то дорогу, ведущую на полигон. С собой у тебя только шинель вскатку и твой вещмешок, в который положил немного ржаного хлеба и банку мясных консервов, выданных тебе на все сутки. Естественно, ты сам должен догадаться иметь какой-то нож, спички и взять флягу с водой. Если рядом лесок, то костер разведешь, а если пост в поле и деревня еле видна… Спишь на земле, шинель — и матрац, и одеяло. За тобой приедут через сутки, т.е. где-то к началу вечера. Было еще одно мероприятие за все три года. После всех училищных стрельб наша рота получила команду прогнать цепью весь полигон по его ширине от линии падения снарядов и в длину километров на 15. С задачей находить неразорвавшиеся снаряды и рядом с ними ставить веху. Потом саперы определят, что с ними делать. Хотя при стрельбе до цели пролетал снаряд по упражнениям не более двух километров, но рикошетом он мог улететь на расстояние более десяти километров.

Утром после завтрака все мы заполнили фляги водой ключевой, прихватили с собой самими уже вырезанные из веток вехи и под руководством двух своих офицеров вышли к полигону. Прочесали его цепью, в нужных местах, повтыкали вехи и двинулись в обратный путь. Первый курс, мы еще не приобрели достаточной выносливости, как наши офицеры. День выдался не так уж и жаркий, но какой-то тепло-влажный, как будто или дождь собирался, или он уже где-то прошел. Воду свою из фляг давно уже выпили, естественно, от этого еще хуже некоторым стало — мокрые, потные. Зашли в какой-то лесок небольшой, прошли немного и в низинке увидели хорошую лесную лужу в неровном диаметре не более 10 метров. Кое-где коровьи следы, по воде зигзагами снуют какие-то насекомые в виде больших комаров и т. д. Самые измученные жаждой кинулись к воде, пилотками черпают воду и, подняв пилотку к верху, пьют стекающую из нее воду. Не удержался, попробовал и я испить из лужи, хотя терпение не делать этого у меня еще было. Офицера наши, как увидели этот водопой, забегали: «Что вы делаете? Прекратить! Дизентерией хотите заболеть?» Думаю, на третьем курсе мы бы уже такое не сделали.

В начале июля наш курс вернулся на зимние квартиры, чтобы собраться и разъехаться по воинским частям страны на стажировку. Наша рота в полном составе выехала в Белорусский военный округ. Глубокой ночью часть роты, в которую я попал, в открытом кузове ЗИЛа под начавшимся дождиком, привезли от железнодорожного вокзала к воинской части в районе населенного пункта Барауха. Днем стало известно, что танковая воинская часть не укомплектована до полного боевого состава. (Примечание автора: часть «кадрированная» и боевая техника находится на консервации). Через два дня нас перевезли в действующую воинскую часть в районе г. Полоцка, где и распределили по ее подразделениям. Все мы стажировку проходили в должности командира танкового взвода, причем — по два курсанта в каждом взводе, кроме меня. Мои товарищи по очереди готовились к занятиям, на второй день проводили их, я же в стажируемом взводе был один. Возможно, для пары не хватило, а вдобавок начальники рассуждали: «Михайлов справится и один». Я не хвалюсь, уже тогда заметил, что меня иногда посылали, где было потруднее. В последующем вы убедитесь в моих домыслах. Взвод, которым я стал командовать, обучать — проводить занятия — плавающих танков. Танк того периода — ПТ-76. Это легкий танк, плавающий, калибр пушки 76 мм. Штатный командир взвода — старший лейтенант — принял меня почему-то не очень дружелюбно. Как-то весьма суховато представил меня личному составу своего взвода, особо со мною на службе не общался. А в одном случае вообще проявил себя не по-товарищески. Мне надо было провести занятие по тактической подготовке на тему: «Танк в наступлении с преодолением водной преграды». Занятия не классные и должны были проходить на местности с практическими действиями, но, конечно, без стрельбы и без «противника». Надо было знать или найти подходящее место для этого. Для меня, не знающего хорошо местность, возникла «загвоздка» — найти срочно такой район, чтобы была возможность атаки (открытая местность для наступления), водная преграда для форсирования и последующего преследования противника. Спрашиваю штатного командира взвода, не скажет ли он — где обычно проходят такие занятия? Прошу назвать место, показать на топографической карте. А он как-то недоброжелательно и даже грубовато ответил, сходи, мол, сам к реке и подыщи такое место. Я уже знал раньше, что в районе этой воинской части протекает неширокая речушка, но местность должна быть подходящая для тактической задачи. И вот за день до занятия я получил в секретном отделе топографическую карту и пошел к реке выбирать район атаки и форсирования. Да, дорогие читатели, Белоруссия — это не Ростовские, Ставропольские степи — поля. Здесь леса, болота, речушки. Места красивые, но мне хоть немного простора к реке и после нее. Хотя тема касается одного танка, но наступательные действия или просто атака ведется не одним танком.

Исходил я эту речушку и по течению, и против течения, да и пешком в один раз много не находишь. Остановился окончательно только на одном единственном месте — на обычном переезде через речку в брод по существующей, действующей полевой дороге. Тут и подъезд открытый, и выход на противоположный берег подходящий для атаки — без обрывов, болота, без лесных зарослей. Единственное, что не будет соответствовать плановому занятию, так это то, что танк будет форсировать речку не в плавь, а как все машины, по дну своей «наземной» ходовой частью. На следующий день занятия мною были проведены, как и наметил. Тактическую подготовку вообще-то я оценивал серьезно и относился ко всем требованиям подготовки к ведению боя реалистично. Надо сказать, что солдаты и сержанты (командиры танков) меня слушали, понимали и незамедлительно исполняли все команды. Все шло как будто мы уже давно друг друга знаем и надежно «притерты» службой. Лично я занятиями остался очень доволен. Кстати, мне что-то и не вспомнить, чтобы кто-то нас, по крайне мере меня, на этой стажировке опекал, инструктировал, контролировал. В основном я действовал один, только перед занятиями сам осведомлялся с ротным или взводным по некоторым вопросам, а в конце занятий докладывал о проведении.

К концу июля наша стажировка заканчивалась, и к первым числам августа мы вернулись в Саратов. Некоторое время учебные занятия продолжались, но настрой у всех уже был на наш первый долгожданный отпуск. Мы закончили первый курс!

Чем же еще был интересен этот первый год нашей курсантской жизни? Все мы получали небольшое денежное довольствие на личные нужды. Покупали туалетные принадлежности, сапожный крем, подворотнички или просто белый материал, из которого подшивали себе подворотнички, в увольнении любили зайти в кафе, полакомиться чем-нибудь «вкусненьким» и т. д. Но еще зимой один курсант предложил небольшими группами сыграть «в котел». Несколько человек заключали между собой соглашение — определенную часть полученных денег в один из месяцев периода «котла» отдавать одному из участников. И так каждый месяц. Кидали жребий — кому в какой месяц отдавать намеченную сумму или договаривались между собой. Многие от такого котла купили себе часы и т. д. Я давно мечтал купить себе двуствольное ружье и договорился в своей группе получить деньги последним, к отпуску.

Деньги тогда «в ходу» были первой послевоенной реформы, по-моему, конца сороковых годов. Курсанты первого курса получали что-то около шестидесяти рублей в месяц, возможно, меньше. На втором и третьем курсах следовала небольшая прибавка. Много это или мало? Мы, курсанты, такие вопросы не задавали, тем более что были на полном обеспечении государства. Но для общей оценки этого вопроса скажу, что мой отец, как горный инженер, работал на шахте в должности помощника главного механика шахты в те годы получал около полутора тысяч рублей в месяц. Если шахта план выполняла, были еще премиальные выплаты.

Итак, конец учебы первого курса. Мы год не были дома. Такая была радость! Отпуск на целый месяц! В первых числах сентября вернуться в училище. Получили проездные документы. Нашли своих попутчиков — кому ехать в свои родные места. «Наши» вагоны все те же — общие плацкартные. Какие там постели?! Нам в училище, бывало, и простая русская земля служила местом постели.

Последний час езды к своему Новошахтинску простоял у окна вагона. Вот мелькают родные места — поля кукурузы, сады, все те же постройки. Последняя остановка на станции Михайло — Леонтьевская перед Новошахтинском. Давай, дежурный, звякай в свой колокол, отправляй поезд — домой, домой хочу!

Приехали! Лечу по улице как на крыльях. Вот и наша Ворошиловская улица. Первый бабушкин дом — все дома. Короткая встреча с ними, не задерживаясь, иду к своему дому. Мама и братья уже вышли к калитке. Обнимаемся… Такая радость! В конце двора за своей оградой наша верная собака — Тарзан — из породы овчарок, выращенная у нас еще от щенка. Она стоит неподвижно, навострив уши. Кричу ей: «Тарзан, Тарзан!» Услышав мой голос, она мгновенно срывается с места, размахивая хвостом, носится по своей территории. Бегу к ней, треплю слегка ее голову, глажу. Тарзан, как может, показывает свою радость. Это надо видеть! Нет ничего радостнее вернуться в свой родной дом, когда ты еще сам полный сил, и все твои родные живы — здоровы.

Отпуск проходит хорошо. По утрам с удовольствием рублю дрова про запас как для текущей топки кухонной печи, так и впрок на зиму. Кто из одноклассников был в это время в городе — договорились встретиться, поговорить друг о друге. Но вот зазнобы моей Нины Дубченко в тот период в городе не было.

Исполнил свою мечту — купил двустволку ИЖ-49 шестнадцатого калибра. Мой друг Женя Пристинский также был на каникулах в городе. Предложил ему съездить на велосипедах к водохранилищу реки Кундрючья, где в школьные летние каникулы ловили удочками рыбу. На этот раз решили, если повезет — поохотиться. Ему предложил свою одностволку. Лежим на траве у берега, не виделись больше года — говорили о всякой всячине. До уток не добраться — водоем широкий, и все утки маленькими стайками на его середине. Ружья — рядом, на предохранителях. И вдруг, с шумом от крыльев стайка уток — штук 5—6 — перед нами на высоте метров тридцать делает разворот в сторону водоема. Кричу: «Утки!» Вскакиваю с ружьем, снимаю с предохранителя и «на вскидку», не целясь через мушку, нажимаю первый спусковой крючок. Выстрел. Второй раз не стал нажимать, т.к. завороженно смотрел, как сразу после выстрела одна утка стала падать. «Жека, ты что не стрелял?» — спрашиваю своего друга.

— С предохранителя забыл снять, — отвечает.

Да он и сам замер и смотрел, как подстреленная утка падала на кромку берега у самой воды.

Отпуск пролетал быстро — в мелких повседневных домашних делах. Братья Владимир и Михаил росли. Дедушка, бабушка, мама и тетя все еще были в силе. Тяжелые послевоенные времена уже прошли, и вся жизнь, можно сказать, шла вполне счастливо, достойно.

2.3. Второй курс. (1955 — 1956 гг.)

Собраться в обратную дорогу по-солдатски было недолго, и уезжал я на этот раз из дома, доброжелательно со всеми попрощавшись.

Привет, Саратов! За два дня все ребята вернулись в училище. При встрече друг другу обрадовались. Наша учеба-служба началась. Второй курс… Мы уже не новички — и в армейскую жизнь втянулись, и друг к другу притерлись.

Считаю, что наш третий взвод был дружный и вполне уравновешенный в отличие от других взводов, особенно от второго и четвертого. Ребята во взводе друг к другу относились по-товарищески, дружелюбно. Особенно хорошо я подружился с Борисом Мурзабековым. Он с Кавказа, по национальности кумык. До этого я и не знал, что есть такая народность. Он первый проявил ко мне товарищеское внимание. Как многие в молодости, давали друг другу имена-клички, так и мы. Я его называл Гарри — шкипер, а он меня — Джонни. О тех временах остались только фотографии. Когда мы окончили училища и до отъезда по местам службы был целый месяц отпуска. Борис звал меня к себе в гости:

— Поехали! Поехали! Знаешь, как тебя у нас встретят?!

Сейчас, когда пишу об этом, с грустью вспоминаю всех ребят. Где ты, мой дорогой Гарри?

Володя Никандров, Коля Зубков, мой земляк Ваня Куликов… К сожалению, по окончанию училища мы не догадались взять домашние адреса друг у друга. Возможно, на это были некоторые психологические причины. Сказать откровенно — жизнь курсантов в училище была тяжеловатая. Физические нагрузки, ранние подъемы, порой полубессонные ночи. Но не надо думать, что мы страдали от этого, раскисали, сетовали на такую жизнь. Этого не было, все мы понимали, что так надо, что все мы должны переносить, даже не думая о трудностях. А физически развивались, тренировали себя даже в свободное время, помимо плановых занятий по физической подготовке. В училище висел лозунг –«Броня не любит дряхлых мышц». Мы просто морально устали от этого четкого распорядка, когда вся твоя жизнь расписана в сутках до минуты. Эта моральная усталость, в преддверии новой «свободной» жизни по окончании училища, лживо толкала нас психологически за пределы училищного бытия. Только теперь я могу окончательно аккумулировать наше тогдашнее состояние. Ну, по крайней мере лично свое состояние. Обмениваясь фотографиями по окончанию училища, прощаясь с грустью и товарищеской любовью друг к другу, мы не додумались обменяться адресами.

Простите меня, читатели, за такое лирическое отступление. Я возвращаюсь в тексте к описанию наших курсантских взводов роты. Первый взвод — направляющий в роте, ведущий. Ребята там подобрались, как специально, заводные, многие любители проникающего в нашу страну рока. Не случайно, когда к какому-то празднику, уже на третьем курсе, организовали группу концертных участников, то в нее вошли курсанты в большинстве из этого взвода.

Следующий взвод второй, но о нем напишу в последнюю очередь.

О своем взводе — третьем — уже кратко написал.

Четвертый взвод — замыкающие в строю роты, самые «малые» ростом. Вечно у них какие-то ссоры, шум. «Без конца» меняем своих младших командиров из своей же среды, до самого третьего курса включая. В принципе, ребята хорошие, но как гномики ворчливые.

И вот второй взвод. Весь первый год ничем особо не выделялся, но нашелся один негодяй, который создал ЧП. Возможно, еще на первом курсе, но точно на втором, у некоторых курсантов взвода после ночи стали пропадать деньги из карманов гимнастерки. Хотя курсантское денежное довольствие было не столь велико, но вполне хватало в месяц один-два раза в увольнении зайти в кафе порадовать себя пирожным, мороженым или соком. Многие в роте и не знали, что кто-то ворует деньги во втором взводе. Ребята взвода, у кого пропали деньги, никому не говоря, решили по ночам после отбоя по очереди дежурить, а именно — вести негласное наблюдение, лежа в своей кровати. И подловили. Их же, из взвода, курсант. Сын уборщицы — работницы нашего училища. Какие помещения и где она убирала, мы никогда не видели, т.к. свои казармы курсанты драили сами. Возможно, командование училища пошло женщине навстречу и приняли ее повзрослевшего сына в училище. Будет офицером, танкистом. Гордость матери! Только этот гаденыш не осознал — какую доброту и услуги предоставили ему и его матери.

Ребята второго взвода ждали воскресенье, когда нет занятий, а с утра еще не приходят офицеры роты. И вот сразу после завтрака ворюгу повели в туалет, положили на пол, накрыли матрацем и стали его избивать. Кто-то из ребят второго взвода пришел к нам и говорит:

— У вас Евдокимов деньги воровал? Идите бить его.

Не знаю, ходили ли наши ребята на эту расправу. Думаю, что с нашего взвода в этом никто участие не принимал — слишком это было дико и безобразно.

Позже мы с Иваном Куликовым сходили посмотреть на эту жертву — он все еще лежал на матраце с темными подтеками под перепуганными глазами. Этот самосуд мог бы быть гласным на все Вооруженные Силы, по крайней мере — на все военные училища страны. Командование училища, понимая это, срочно тихо прикрыло это дело. Никого не наказали, ничего не обсуждалось — как будто ничего не произошло. Евдокимова быстро «тихо» исключили. Как с матерью решалось — никто из нас не знает. Ни его, ни матери никто больше из нас никогда не видел.

Отбор достойных курсантов, а точнее — отчисление недостойных — продолжалось по второй курс включительно. Только из нашего взвода во второй год исключили двоих. Одного, возможно, за то, что он иногда любил выпить. Мы его пьяного никогда не видели. Думаю, что в этом был замечен в увольнении, а какие-то службы не зря работают… За что был уволен второй, мы даже не знаем. Но когда его увольняли, он плакал…

Описывая эпизоды происшествий и отчислений из училища, приходишь к выводу, что, возможно, и меня могла постичь участь быть отчисленным на этом курсе. Несколько позже мы вернемся к небольшому, но серьезному событию, которое и привело меня к тому выводу.

Второй курс характеризовался насыщенностью полевых занятий, особенно в зимнее время. В начале этой второй части я сообщал, что буду давать описание отдельных интересных событий, эпизодов. Занятия по некоторым предметам согласно программе и методике обучения предусматривались только как полевые в огневом, инженерном и т. д. городках. Некоторые предметы (радиодело, полит-подготовка) — в классах учебного корпуса. Поэтому в неделю два-три дня занятия были и в классах, и на улицах. После занятия в инженерном городке за время перерыва приходилось строем бежать в учебный корпус на занятия в классе по «Истории КПСС». В данном случае расстояние составляло примерно полтора километра. Здание учебного корпуса нашего командного училища только достраивали, и до третьего курса все классные занятия проходили в учебном корпусе Первого технического училища. Осенью и зимой все старались как можно быстрее «ворваться» в класс (Сейчас будете смеяться!). Лекции по полит-подготовке проводились в обширном полукруглом помещении, по центру которого стояли две колонны. Каждый старался сесть за столы, которые относительно стола преподавателя располагались как бы за колоннами. После «холодного», а то и «морозного» часового занятия в городке слушать и записывать монотонную лекцию по истории партии в теплом помещении минут через двадцать без сна было невозможно. Одно такое занятие в инженерном городке мне запомнилось еще и по другому поводу. Хотя уже и наступила осень с утренними морозами, но на зимнюю форму одежды мы еще не перешли. Первое занятие с утра было в инженерном городке. С ночи был мороз, и нам разрешили одеть только «свои» солдатские трехпалые перчатки. Но за ночь у меня из шинели их украли. И вот стоим в строю на занятиях в городке. Мороз делает свое дело. Преподаватель заметил, что я без перчаток. Спросил. Я ответил, почему без перчаток, и попросил у него разрешения держать руки в карманах брюк. Он не разрешил…

А вот учебный процесс, как и вся жизнь зимнего периода этого курса запомнились на всю жизнь. Возможно, это было в январе-феврале. На грузовых машинах, хорошо что с крытыми брезентовыми тентами, роту повезли на территорию училищных летних лагерей. Лыжи так же взяли с собой. Не доезжая до учебной полевой базы несколько километров, машины встали из-за глубокого снега. Сумерки наступали быстро. Не мешкая, все стали на лыжи, и офицеры-командиры взводов повели роту к лагерю. Вот тут-то мне, что давно уже не бывало, повезло. Меня и еще одного курсанта назначили сопровождать машины назад в училище. Ребята роты, ушедшие на лыжах, потом сказали, что все ночевали, прижавшись друг к другу, в стогу сена. А мы с товарищем приехали в лагерь через два дня в дневное время, когда туда пробили заснеженную дорогу. В лагере жили в специально построенном из бревен доме, рассчитанном для размещения людей, численностью до курсантской роты. В помещении по обе стороны закреплены сплошные деревянные нары в два яруса, а ближе к двери установлена печка-буржуйка.

Самая нужная задача суточного наряда заключалась в том, чтобы не иссякал запас дров, а наша буржуйка все время топилась. Помещение рассчитано было только для того, чтобы в нем спать. Умывание, все виды туалета, кроме банной помывки, тут же во дворе. Вода из обычной уличной колонки. Завтрак, обед и ужин — так же на улице, за общим деревянным столом. Но еду готовили училищные повара на большой передвижной кухне. За все время этого зимнего пребывания в лагере мне пришлось один раз рано утром разжигать громадную печь этой передвижной кухни, чтобы повара успели приготовить завтрак. Вот такой приказ был возложен на меня. Хорошо, что дома в Новошахтинске опыт по разжиганию печки мною был отработан. Но тут еще и дрова пришлось без конца рубить. А «поднял» меня дневальный «по хате» для этой работы часа в четыре ночи.

Занятия проходили каждый день с утра и до обеда целый месяц. Все были в валенках, которые к концу наших «боевых действий» истоптались, износились. У многих ребят, в том числе и у меня, валенки были малы. Когда в Саратове, в училище, перед отъездом мы их получали, наш сволочной старшина заорал, что других валенок нет. А мы по молодости, по неопытности думали, что все, мол, обойдется. Но зимой ноги от стесненного положения мерзнут. Хотя на ночь валенки все снимали, но к утру не успевали полностью подсохнуть, т.к. хранились тут же на полу у деревянных стоек наших лежаков, где воздух по низу более прохладный, чем по верху. Спали мы так же, не всегда снимая гимнастерку и брюки. Все зависело, как дневальный натопит помещение. В ту зимнюю пору на всю жизнь запомнились стрельбы из танка боевыми штатными снарядами. Точнее не стрельбы, а последующее предназначение на наступающую ночь меня и еще двух курсантов.

Короткие зимние дни не позволяли за светлое время отстрелять курсантам всех четырех взводов. На следующий день наша рота должна была дострелять, и на очереди была вторая рота.

К вечеру, когда уже собирались на машинах вернуться с полигона в свой «лесной дом», я был назначен на ночь охранять танки. От второй роты назначили с этой же задачей двух курсантов. Нам выдали один карабин и несколько патронов к нему. Нашим караульным помещением для поочередного отдыха служил каркасно-фанерный домик на двух деревянных полозьях. Внутри домика стоял небольшой стол, две-три табуретки, вешалка, дрова, топор и кое-какой хлам. Горела тускло лампочка — возможно, от аккумулятора. Посредине домика — небольшая цилиндрическая из листового железа печка. Что-то мне не вспомнить, чтобы мы что-то вечером поели. Весь процесс нашей службы до утра и приезда роты заключался:

— в последовательно-поочередной охране танков по месту стоянки метрах в двадцать пяти от нашей «сторожки» (Всего три танка);

— отдыхе при заступлении на пост;

— бодрствовании.

Все эти этапы по два часа. Отдых перед заступлением на пост проходил в дреме, сидя у печи. Бодрствующий колол на дворе дрова, чтобы их запас не иссякал, и, по необходимости, подбрасывал их в печь. Несмотря на то, что корпус печки был красный от огня, дальние стенки и углы помещения были в инее. Мороз на улице был ниже минус двадцати градусов. Каждый из нас в стадии «отдыхающий смены» периодически менял свое положение относительно печи, т.е., сидя лицом к печи — спина все равно мерзла. Через два часа бодрствующий сообщал отдыхающему, что прошло два часа и пора идти на пост менять часового. Бывший часовой, сдав пост, приходил в помещение и теперь, как бодрствующий, занимался печью, а кого он менял, занимал место у печи, как отдыхающий. И так до следующего дня и приезда роты.

Днем рота достреливала и возвращалась в свой лесной лагерь.

В феврале-марте мы уже, как обычно, занимались в учебном корпусе.

И когда в одну из суббот конца марта мы хорошо отмылись и отпарились после прошедшей зимы, то многие, и я в том числе, обнаружили, что с наших пяток стала отходить отмороженная кожа, а над ней уже давно отрастала новая розовая, молодая. Долгожданный привет от мороза все-таки мы получили.

На этом служебные эпизоды с тесной обувью для меня не закончились. Все-таки надо описать еще одно событие. И хотя это было уже на третьем курсе, я, как единую тему, включаю в этот раздел второго курса.

В бытовке у старшины роты всегда был какой-то запас уже ношенных сапог, оставшихся после курсантов предыдущих выпусков или сданных на склад раньше, как было сделано нами немного позже, уже ближе к периоду подготовки к выпускным экзаменам. А именно — нам выдали новые хромовые офицерские сапоги, которые входили в норму выдачи офицерского обмундирования по выпуску из училища. Но это потом, а пока речь идет о весенне-летнем периоде третьего курса. К этому времени мои «солдатские» сапоги стали разваливаться, и старшина Сафронов из своих запасов выдал другие, но, к сожалению, несколько меньших по размеру. И хотя я ему сказал, что обувь мне мала, он по своей натуре и не пытался решить вопрос о подборе мне нужной обуви. Сказал, что других сапог большего размера у него нет. Все это происходило в летних лагерях. На всех занятиях я старался аккуратнее ходить, не нагружая ногу, которая более сильно натиралась. Но в одно из утренних построений роты старшиной еще до завтрака между ним и курсантами первого взвода произошла какая-то словесная перепалка. Старшина решил проучить нас, а так как рота в полном составе уже была построена, он скомандовал: «Приготовиться к бегу! Бегом марш!» Пробежали сотни две метров, новая команда: «Шагом марш! Песню запевай!» Запевала с первого взвода молчит. Мы все солидарны друг другу — идем молча, несмотря на его повторные команды. Он вновь дает команду: «Рота, бегом марш!». Все повторяется сначала — вновь идем молча. Так раза три. Чувствую, моя нога вся растерта. А время уже идти на завтрак. В конце концов первый взвод не выдержал — сдался, запевала запел, рота подхватила песню. Старшина добился нашего повиновения. Мы вернулись к своим лагерным палаткам, привели себя в порядок. Рота вновь вышла на построение идти на завтрак. Все, кроме меня. Утренними тренировками старшины мозоль выше пятки одной ноги размочалился, и ранка кровоточила. Ходить в сапоге было больно. Я решил, раз нужной обуви не нашлось, несмотря на боль, на занятия ходить буду, а в столовую на завтрак не пойду. И на обед не пойду пока не получу другие сапоги.

Рота ушла, а я аккуратно намотал портянку, обулся, сижу в палатке. Минут через пятнадцать, раньше, чем вернулась рота, спешно пришел командир нашего взвода старший лейтенант Зубенко. Состоялся разговор. Надо сказать, что взводный, судя по его виду, был серьезно озабочен. Тут и рота возвратилась. Взводный отозвал старшину в сторону и с ним поговорил. Старшина ушел, а через несколько минут вернулся к нам в палатку и предложил мне идти с ним к его «кандейке». Там ящик с сапогами, и он, как ни в чем не бывало, почти дружелюбно, предложил мне выбрать сапоги. Вот такой «заботливый» гаденыш был наш старшина.

В роте никто из курсантов его не уважал, никто с ним не заговаривал, если на то не было каких-то причин, да и то по службе. Он был самым типичным представителем «дедовщины» — старослужащих «дедов». А мы, курсанты, старательные, все терпящие (разве будущий офицер должен жаловаться?!), безропотно все переносили. Всем нам, наверное, на всю жизнь запомнилось, как он приводил роту в столовую. Только сядем за столы и начинаем есть, как он минут через 7—8 командует: «Рота, встать! Выходи строиться!»

В училище все три года от активных занятий, да и по молодости, хотелось поесть и выспаться. Так он даже то, что положено на завтрак, обед и ужин, не давал спокойно и нормально съесть. Сам же, ребята видели, в своей каптерке втихую ел.

Любимое его наказание — заставлять мыть полы после отбоя. Если кто-нибудь из курсантов ему твердо ответит или вступит в полемику, особенно когда все в строю, он объявлял народ на работу. Исполнялся этот наряд ночью. Вечером, после команды «Отбой» он подходил к расположению, где находился «провинившийся» и командовал: «Курсант, подъем!». Приказывал помыть полы коридора, помещения роты. В нашем случае это было примерно метров 20 в длину и метра четыре в ширину.

За все три года один раз и мне пришлось отбывать такой наряд. Должен вам сказать, что неправомерен старшина был в том, что по Уставу не имел права после отбоя заставлять подчиненных работать.

Как и все мы, он так же выпустился офицером-лейтенантом. Но я думаю, что паршивые дедовщинские замашки так с ним и останутся на всю жизнь. Вряд ли он нашел среди офицеров в полку себе товарища, не говорю — друга!

Но возвращаемся в нашем тексте к повседневной учебной жизни.

Те весенние и начальные летние дни второго курса шли уже как обычно без какой бы то ни было новизны. Но вот одно событие в моей жизни запомнилось навечно. Вы помните, я писал об отчислении из училища и о том, что вернусь к этой теме?

Рота заступила в наряд караульной службы по охране объектов училища. Мой пост — огневой городок, где проходили занятия по танко-стрелковой тренировке, но без стрельбы. Территория поста не большая, и представляла из себя участок с деревянным сооружением, в котором в одну линию на стальных рамах при опорах на мощных пружинах были установлены до 4-х танков. Эта фронтальная часть сооружения была открытой и обзорно выходила на небольшой макетный городок и местность, декоративно оформленные макетами домиков, дорог, танками и т. д. На занятиях обучаемые экипажи из курсантов по команде руководителя занятий по рации учились вести огонь по танкам противника «с хода». С этой целью включились электроприводы, и рамы, на которых стояли танки, наклонялись под действием копиров и пружин, имитируя движение танка по неровной местности.

По центру линии танков и немного впереди была сооружена небольшая командная вышка руководителя занятий. Вышка стояла на невысоком фундаменте, выступающая часть которого по периметру была обрамлена неширокими досками. Во второй половине ночи, ближе к рассвету, я в очередной раз заступил на пост. Возможно, это был период с трех часов до пяти, который всегда считался самым неприятным и опасным. К тому же территория поста по длине не более 35—40 метров — в пределах сооружения с танками. Нудная ходьба туда-сюда. Глаза стали закрываться. Было бы холодно — спать не так бы хотелось. Решил хоть на несколько минут присесть на узенькую дощечку фундамента вышки. Подход к этому учебному городку был только в одном месте. Единственная дорожка шла от тыльной стороны сооружения для танков и далее вдоль его левой боковой стороны к открытой передней зоне. Таким образом — подход к объекту не виден, и любой пришелец будет замечен только и сразу при его первом же шаге выхода из-за боковой стенки этого сооружения. От вышки до упомянутой стенки не более 20 метров. Я присел так, чтобы видеть именно эту «опасную» часть объекта.

Наступало лето, погода и время были тепло-убаюкивающие! Глаза закрывались сами.

Нет, нет — я еще не спал. Слух обострен, сознательно все понимал и прислушивался ко всему, ловя любой шорох. И все же я отключился! Так же сидел, сжимая ремень автомата на правом плече, но отключился. Сколько это длилась — минута, секунды? Не знаю.

А теперь, внимание!..

Сквозь свое отключенное состояние я слышу не сильный, не громкий, но вкрадчивый, несколько обеспокоенный, слегка поторапливающий голос:

— Вставай, вставай, они идут…

Я это услышал, но еще не вник в тревогу. И вновь:

— Вставай, вставай, они идут…

Я понял — это касается меня. Резко встал, и в ту же секунду из-за угла стены выходит начальник караула — наш командир взвода старший лейтенант Зубенко, за ним проверяющий, от командования училища, подполковник.

— Стой! Кто идет? — незамедлительно крикнул я.

— Начальник караула с проверяющим, — ответил старший лейтенант.

— Начальник караула — ко мне, остальные — на месте!

Так положено действовать и давать команды согласно Уставу Гарнизонной и караульной службы. Дальше все проходило как положено по Уставу.

В постовой ведомости у начальника караула проверяющий оставил запись: «Службу несут бдительно», и т. д.

Что скажете, друзья?!

Прошло много лет, но нет такого дня, чтобы я, посещая Храм Божий, и даже дома перед иконами и вообще в жизни, не благодарил Господа Бога, Богородицу, других святых и Ангела-Хранителя. Слава тебе, Боже!

Наступило лето, и наша рота в полном составе убыла в летние лагеря. Совершила марш в 50 километров с полной выкладкой — шинель вскатку, вещмешок, автомат (и для меня «нашелся» — вы помните, что моим оружием был пистолет «ТТ»). На втором курсе по программе обучения все проходили марш-бросок на 50 км. Ранее я уже писал об этом, поэтому повторяться не буду.

В летних лагерях основные полевые занятия нами оттачивались уже смелее. Танки по препятствиям водили еще не мастерски, но уверенно и даже скорость на ровных участках танкодорома давали на полный газ. Стрельбы штатным снарядом уже шли только с хода. Стали больше практиковаться ночные занятия с приборами ночного видения.

Я уже писал, что об учебных процессах расписывать подробно не буду, но о сопутствующих приключениях в курсантской жизни как не написать?

Вот одно из них.

После боевой стрельбы, уже ближе к началу вечернего времени, помощник командира взвода старший лейтенант Михаил Сапельников назначает меня старшим группы наших курсантов (человек пять) чистить пушки двух танков после стрельбы. Кстати сказать, я был обычный «рядовой» курсант, но меня иногда назначали старшим среди своих же товарищей. Работа не сказать, что тяжелая, но требует коллективного усилия. Часа два на это ушло. По окончании дела танки закрыли и вернулись с лагерь. Я доложил старшему сержанту о выполнении и спросил: «Какие указания к следующему дню?» Сапельников ответил, что отдыхайте. Никаких указаний не последовало.

На следующий день с утра были занятия по тактической подготовке. Взяли свои сумки, тут же на центральной аллее построились для встречи преподавателя и т. д. Все как положено по военно-уставному порядку… Преподаватель дал команду достать цветные карандаши для проверки. Даю пояснения для гражданских лиц. Все командиры (возможно только сухопутных войск) и офицеры штабов для нанесения обстановки на топографических картах всегда имели цветные карандаши. Красным цветом наносились все значки (знаки), линии обороны — наступления наших войск. Танки (значок ромбиком) — черным. За противника все наносилось синим цветом. Эти карандаши были граненные, а не круглой формы, и востребованы военными, что даже на самой пачке написано слово «Тактика». Я раскрываю свою полевую сумку, достаю карандаши, выдвигаю коробку и в легком шоке вижу, что почти все кончики ранее хорошо мною подструженных стержней надломлены. Очевидно, на каких-то прошлых занятиях сумка обо что-то деформировалась, и грифели надломились. Преподаватель, обходя строй и глядя на мои карандаши, констатировал: «Курсант Михайлов к занятиям не готов! Выйти из строя! Как подготовитесь — догоните нас в поле.»

— Есть! — ответил я.

Преподаватель пошел вдоль строя дальше, а я, глядя на комвзвода, несколько грубовато сказал:

— Ты же говорил, что никаких указаний не было и готовиться ни к чему не надо.

В общем, произошел небольшой словесный обмен, при котором Сапельников сказал, что за пререкания со старшим я буду наказан. Сразу же после занятий при построении взвода Сапельников скомандовал:

— Курсант Михайлов, выйти из строя!

Я вышел, как положено по Уставу строевой службы, повернулся к строю.