Бесплатный фрагмент - В аду места не было

Должен ли я был вспомнить — если родился, то для чего? Если я жил, то где, кем я был? Без ответов на эти вопросы, которые мучают нас, невозможно отделить человеческую сущность от животного начала. Сам мой приход в этот мир не был так уж важен. Я мог прийти в него, мог не прийти. Важно то, что я выжил, остался, чтобы довести этот завет прошлого до его правильного воплощения.

Вот оно — мое первое воспоминание

Возле стены нашего гумна дымил поминальный костер моего отца. Я не понимал, что произошло, не понимал, почему поднялся так рано. Дед был со мной. Он был печален. Камни на кострище совсем почернели от дыма. Почему я глядел на них, зачем помешивал золу — не знаю. В глазах моего любимого дедушки блестели слёзы. Вот оно — моё первое воспоминание… Позже я часто спрашивал деда о том костре, пытался узнать у него, почему его разожгли подле стены нашего дома. Дед всегда молчал, глотая свою печаль. Он был тирацу нашей деревни — наверное, именно это слово на моих детских губах превратилось в Тацу.

В старину из-за яблоневых угодий деревню называли Хндзорик — «Яблочко». А потом армянское «дз» сменилось тюркским «з», и название стало звучать как Хнзри. Но в Турции жило дикое и непокорное племя по названию Хнзр. В наше время это название несло негативное значение: выражение «Хнзр, сын Хнзра» было оскорбительным. Дерджан была последней приграничной деревней — дальше уже начинались горы Баберта.

Кладбище деревни находилось над нашим родовым кварталом, на небольшом ровном выступе скалы. На краю выступа бил родник, воду которого жители отчего-то не любили. Возле родника стоял дом нашего Фило, а за ним и дома других односельчан. Здания были выстроены вдоль улицы, которая сворачивала вниз, на юг, до нашего дома и гумна, под которым проходила большая дорога, тянувшаяся до дворика часовни, одновременно служившего деревенской площадью. На нашей стороне дороги стояли дома армян — род за родом, фамилия за фамилией, а с западной стороны — неровные курдские мазанки.

На границе с армянским кварталом, на склоне холма, стоял родовой дом ага Али Османа. Несмотря на то, что ага Али Осман носил турецкое имя, был он курдом, получившим полномочия турецкого смотрителя, и стал новоиспечённым главой села. Он был вправе положить свою лапу на любой кусок деревенской земли, а взамен был обязан всячески подчёркивать отрешение от курдского прошлого, возвеличивая свое турецкое настоящее.

Кроме того, если не постоянно, то хотя бы время от времени, он был обязан становиться деревенским главой местного пункта вооружения.

Али Осман, хоть и принял на себя эту последнюю обязанность, всё же относился к ней чуть ли не с ненавистью, почти отлынивал от её исполнения. Он нисколько не злоупотреблял полномочиями сборщика податей. Его покойный брат Торун участвовал в защите нашей деревни от разбойного нападения. Целью преступников были богатые дома армян. Жителей удалось спасти и от побоев, и от ограбления, но сам Торун был тяжело ранен и вскоре умер.

Так Али Осман остался последним братом. Али Осман как в своём дворе, так и за его пределами, говорил по-турецки. Волей-неволей пришлось ему «отуречиваться» — он был главой большого рода и нёс ответственность за своих людей. Видно, так было предрешено судьбой. У Али было двое хороших сыновей. Характером оба напоминали дядю — были такими же добрыми соседями. Помню, что младший был хорошим певцом…

Жена Торуна Ханум досталась после смерти мужа его младшему брату, Шавчи, став для него и женой и матерью. Ханум была матерью двух прекрасных юных дочерей. Девушек берегли для младшего сына Османа, Гайдара, в качестве дарованной добычи. Бедные девушки созрели и сгорали от тоски по любви, а Гайдар распевал песни о любви и грезил о других женщинах.

Наш хлев и гумно были прижаты друг к другу: вход был общий, а изнутри оба помещения разъединялись. Хлев был большим, удлинялся к западу, в сторону часовни. Крыша была общая. Она вместила под своим покровом стоявшие с краю амбар и зернохранилище. Зерно берегли, предварительно очистив и рассортировав. Разделительные стены в амбаре были аккуратно выложены из кирпича. Амбары были полны до краев или хотя бы до середины. Это была большая гордость моего деда — гордость за наши богатые урожаи. В последние годы дед стал выделять для продажи бóльшую долю урожая. Продажа шла золотом с лазами Гюмушахана (город в Турции — Прим. ред.). Покупатели верхом приезжали в нашу маленькую деревню и брали зерно за оговорённую цену. Платили, как я уже сказал, только золотом.

У моего дедушки Геворга — дьякона, которого турки и курды называли «мавином» — было трое сыновей: Назар, Оваким и Седрак. Наш родовой дом формировался под жестким руководством патриарха и отца. Ни одна из невесток не посмела бы нарушить этот порядок. Помню одну из его строжайших мер наказания: собирал невесток в пекарне для лаваша, запирал дверь, доставал дубину и лупил их, пока те не обещали, что больше так делать не будут.

Мой отец, Оваким, рано умер, и мать осталась в доме вдовой. Две мои сестры, не знаю, по какой причине, не выжили — умерли. Я остался единственным у матери. Её назвали по-персидски, Баар (по-армянски — Гоар). Она была грамотная, умелица, с ясным взором. Её часто называли вторым именем, Гоар. Я и запомнил её под этим вторым родовым именем — мать моя Гоар.

Остались дяди Седрак и Назар. Седрак был младший, аскяр — он бегал туда-сюда. Я не помню ни его работы, ни присутствия в доме. Его жена, Югабер, со своими тремя или четырьмя детьми постоянно была с Назаром.

Семьи трёх братьев жили под одной крышей, и главой были мои дед и бабушка Змо.

Каждый должен был знать своё дело, думать о своих обязанностях. В доме царили заветы и порядки деда. За ворчание невесток наказывали.

Наш род называли Рстак. Под этим прозвищем мы и были известны всему Дерджану. Говоря Хнзр подразумевали Рстаков или Али Османа. У нас были разного рода волы и вообще рогатые… Из наших скал самой значительной была скала «Камень грифов». И правда, вечерами казалось, что все грифы, и вообще все крылатые собираются там. Просторные, с густой травой, склоны, высокие, ухабистые — к ним был привержен Каракулах (маленький городок на севере Турции). Меж тем, наша богатая деревня очень нуждалась в пастбищах, поэтому почти каждый день нарушались её границы. Турки пользовались этим и, когда хотели, угоняли скот к себе. Пока наши освобождали животных, приходилось жертвовать столькими головами! А иногда горная сторона оказывалась занята новыми турецкими поселенцами, чаще всего, турки Каракулаха владели всеми землями.

Я был маленьким, когда уничтожили армянскую церковь и школу. Я проучился там год — об этом расскажу позже.

Лучшие угодья села принадлежали нашему роду — самые большие и самые плодородные в округе. И названия у них были своеобразные: «Серни», «Кашдзор» («Нижние поля»), «Джарби», «Аветхан», «Цоцвор», «Амтаджур», «Губан». В память прочно вошли слова деда о наших полях: «Каждое из них надо неделю пропалывать, по пятнадцать подносов с пловом на каждом съесть, пятнадцать ведер мацуна выпить, двадцать казанов галачеша (блюдо из чечевицы, отцеженного и высушенного кислого молока, топленого масла и жареного лука. — Прим. перев.) съесть, и столько же хаурмы, пять бочек пота вылить, десять раз на них ночевать и дневать, силу десяти быков приложить. А то как же!».

Наш хлев был достаточно большой, заставленный двойными яслями. Весь он был разделен прутьями на отдельные отсеки для животных, согласно их виду и возрасту. В начале, в темном загоне помещались буйволы и молодая буйволица, их ясли были подвешены на цепях и отделены друг от друга брёвнами. За ними следовали быки, коровы, телята, в другом ряду — волы. В последнем ряду, на западе, находились лошади и ослы. Отсюда был выход к большому сараю. Запах свежего сена доносился до самых дальних уголков хлева. Иногда корешки и толстые стволы полевых растений тончили и кидали в ясли. В эти дни в яслях не оставалось ни травинки.

Каждый день помет очищали и складывали в вырытой посреди хлева яме. Здесь на толстом канате висел мешок для навоза. К мешку был прикреплён толстый канат, за который его и тянули к месту предназначения. Выход из хлева был изолирован от общего выхода из гумна, хоть и шёл в тот же коридор. В хлеву всегда выделялись молчаливые овцы и козы — не такие, как козлики и барашки. Между прутьями их загонов валялся богатый обед для кур, которым последние не брезговали.

В хлеву мы играли — в прятки, в петушиный бой, боролись. Во все остальное время мы находились или на крышах, или во дворе, или в полях. Мастерили хорошие крепкие мячи из выпавших волос домашних животных. Получались очень хорошие, упругие мячики, совсем как современные резиновые.

Очень редко мы забирались поиграть на нашу крышу. Она была неудобная, покатая. Зато на ней хорошо было прятаться. В отличие от крыши дома деда Гокора, у которого она была плоская, и в хорошую погоду она превращалась в прекрасную игровую площадку, поэтому мы забирались на крышу и играли вдоволь! А для групповых игр самым удобным был наш широкий и ровный двор.

Не было у нас ни в чём недостатка, не знали мы бедности. Дед со своими сыновьями устроил надёжную жизнь. Он мог нанять и пастуха, и пахаря — по необходимости, в зависимости от нужд сезона. В какой-то степени это давало бедным односельчанам возможность заработать на хлеб насущный.

Вода наша стекала с семи «сосцов» горы. Большая скала была ужасом и украшением деревни. До самого июня оттуда можно было принести прекрасного снега. Его добывали смелые парни. Если кто-то заболевал, его заворачивали в холодные мокрые одежды. Вся деревня веселилась, больной — благодарил.

Деревня была совсем маленькая. Её границы были с четырёх сторон закрыты, не считая прилегавших склонов гор и оврагов. На востоке располагался захватчик — Каракулах; на юге — Торосы, или Толосы, не помню точно — протурецки настроенные курды; на северо-западе находились хлева курдов, граничивших с районом Баберт. Не было никакой надежды на право, на жалобу, на требование. Наши молчали, чтобы сохранить хотя бы то, что было, от грабежа.

Не могу забыть цветочные ковры наших оврагов и полян! Мы знали, где растут съедобные корешки; когда они созревают; виды растений, их «любимые» места, их названия и особенности; знали тонкости составления букетов и способы плетения венков, и ещё много-много других премудростей.

Как мы гордились, если нам поручали пасти барашка или козочку или вести их домой! Следили за полётом ястребов, орлов, соколов, за стаями скворцов. Насекомые, пчёлы, шмели, пресмыкающиеся, гнёзда с яйцами, детёныши, зрелища борьбы за выживание!

В последний год над гумном построили светлую внешнюю спальню. Я помню, как её строили, как ездили за строительным камнем в поле на деревянной воловьей телеге вместе с дядей Назаром. Мы играли, а дядя собирал камни и клал их на телегу. Вот так постепенно смазанные известью камни превращались в спальню.

Когда приезжали гости (чаще — турецкие грабители), мы с Тацу ложились спать вместе с ними в верхней спальне. Там располагались горелки — на углях и с газом. Газ был похож на горящую колючку. Казалось, это была такая сказка: мужские зимние игры, бесконечность долгих зимних ночей, обеды, ритуалы… Вечерами лисы подкрадывались к деревне и начинали свои шаловливые игры в белоснежных сугробах. Кому было стрелять? Армянин не имел права на ношение оружия. Были ружья у Шавчи и Темура, но зачем им это делать? Пусть себе играют звери, радуют детей и дразнят собак. Иногда поутру слышишь: «Волки вошли ночью в деревню и увели собаку братца Мартироса». Для защиты от волков на шею собакам вешали ошейники с зубцами, но и это не помогало. Для сопротивления волкам сама собака должна была быть сильной и смелой, готовой к сражению.

По вечерам мы слушали сказки в большой спальне дедушки Лусена. Часто он нас убаюкивал: «Спи, злой турецкий волк бродит неподалеку, услышит, придёт… Спи.». В глубине души я всегда воображал волка в образе турецкого разбойника.

У нас часто шёл град. Помню, как дядя Назар взял меня в поле Уси. Вдруг небо потемнело, стал слышен гром, появилась молния, начался потоп. Из полей, из каждого оврага побежали люди. У дяди была накидка из кожи, он её тотчас постелил, швырнул меня под неё, а сам побежал вниз: глупый мул спрятался в овраге, инстинктивно защищаясь от града, и поток воды с обломками земли уже к нему приближался. «Беги, беги, дядя!» — кричал я сверху. К счастью, он успел, выгнал животных, спас. Ещё немного, и сам бы погиб.

В деревне были ужасные разрушения. Вода залила курдские хижины. Животные остались по ту сторону бешеного потока. Пастухи старались их к нему не подпускать. Коровы орали, пытаясь прыгнуть в воду на поиски телят. Только к утру сумели перебраться к деревне, стоявшей на левом берегу потока.

С тем же дядей Назаром отправлялись мы в сторону Аветхана собирать камни для гостиной. Волы паслись, а я играл в низине. Вдруг вижу, он зовёт и бежит ко мне: «Не бойся, Дживан, эй-эй-эй-эй!».

И тут я заметил уставшего волка, который с высунутым языком, с разинутой пастью направлялся ко мне. Голос он слышит, но бежать быстрее не может. Он пробежал чуть повыше того места, где сидел я, и взглянул голодными глазами — наверное, думал о своём спасении. Подошёл дядя, объяснил, что пастушьи собаки так загнали старого волка, что тот совсем обессилел. Тем не менее, он дошёл до развалин и таким образом спасся.

Зимой часто стучались заблудившиеся в дороге прохожие. Помню, как-то под утро мужчины буквально приволокли двоих. Опытные хозяйки взялись за дело — холодная вода, обливание, горячая вода, обливание. Люди открыли глаза: они поняли, что спасены.

Ах, какая была весна, с песнями, с плясками, с букетами и венками… Когда по весне волновались волы и буйволицы или быки, которых впервые выводили в поле, об их толстые лбы ломали куриное яйцо. Однажды весной нашего вола и вола Али Османа вывели в открытое поле, чтобы они вступили в драку. Обоим закрыли глаза и открыли, только когда те уже стояли друг против друга. От неожиданности они разозлились друг на друга, сначала начали рыть землю и постепенно стали приближаться, и вот — первое столкновение. Потом они опустились на колени, выгнули шеи и замахали рогами вправо-влево. Дело затянулось, и бой решили прервать. Наконец их развели в стороны, но оторвать друг от друга окончательно не удалось. Я честно скажу: не могу точно вспомнить, во время этой ли драки, или в другой раз один из них замедлил шаг, отказавшись от поединка. Второй вол, пользуясь случаем, напал. Медлительному ничего не оставалось, как бежать. Победитель помчался за ним — это было вне правил. Они бежали, и бегу их не было конца, бежали, пока убегающий не устал и не упал на землю. Когда второй вол его настигнет, то будет бить, пока не убьёт. Их месть безгранична, ни одно животное больше так не мстит. А как мы бросали петухов с завязанными глазами за изгородь и заставляли драться!.. Вот какие детали я вспоминаю!

Чем больше я пишу, тем больше напрягаются и краснеют мои глаза. Приход весны, Пасха, бросание креста в воду — с какой радостью всё это отмечалось! Семь недель мы ждали, когда иссякнут листья лука, подвешенного к потолку. Но, не успев закончиться, он уже давал зелёные ростки. Великий пост, ах, этот Великий пост, когда же он пройдет?! Как только он кончался, приходила весна. На день Трндеза — «Звездный родник» — в роднике были золотые звездочки. Когда выходили из поста, разговлялись, били красными и зелеными яйцами.

В тот год мы отправились в паломничество к «кривым деревьям». Был языческий праздник, то ли Вардавара, то ли Арамазда, — люди потоками стекались туда изо всех сёл. У деревьев и вправду были кривые ветви и дупла. Пошли мы туда ранним утром — в полуденную жару это было бы труднее. Нужно было перейти на другую сторону Каракулаха. У каждого села было своё постоянное место для привала. Даже знакомые курды приходили и становились «друзьями на веки». Сколько песен, хороводов, сколько молодых искателей судьбы там было! Там они встречались и во многих случаях сразу становились близкими людьми. Никто не замечал, как проходили две ночи. Жаль, что за описание песен и танцев никто не взялся, а я уже не могу ничего вспомнить. В глубине леса стоял монастырь. Завязывали талисманы, организовывали игры, например, на канате. Однажды вол по имени Хендук («сумасшедший») боднул меня своим рогом и сбил с ног. Дядя Назар плеснул мне в лицо холодной родниковой воды, чтобы отогнать мой испуг. Хендук был из деревенских малорослых волов, а для хорошей работы нужно было иметь более крупных, с ветвистыми рогами. Такие были в Карсе, где жили прорусские армяне. И дед мой поехал. Прошёл Карин, прошёл Карс и привез двух великолепных волов — Партева и Терндаса. Полей много, урожай обильный, пусть тащат груз до гумна. Ух, как скрипела повозка, когда их запрягали!

Топ-топ-топ, мы прыгаем туда-сюда, играем, радуемся. Это придумал мой дед, радуется вместе с нами. Он хитрый, не раскрывает цели этой игры, ведь знает, что проповедь бессмысленна. Уж кому знать, как не ему! Вроде бы играет с нами, а ведь мы топчем навоз. Такая вот полезная игра.

Названия, границы расположения лугов и полей у меня перед глазами. Так же, как и клички, масти и характер жителей нашего скотного двора. Больше всего мы любили луга оврагов Каш и Аверхан. Путь туда занимал почти целый день. Были у нас в реке свои места для купания, запруды, где мы купались, сидя верхом на волах. С лёгкостью я мог ответить, где посеяна остистая пшеница — красная, белая рожь. Была у нас особая трава, из которой делали жвачку — сочная, млечная и очень вкусная. Когда наступала пора сбора этой травы, девочки и женщины только её и ждали. Белоснежная жвачка из неё прекрасно чистила зубы. Во время сбора шиповника, конского щавеля, граб, в горах мелькали пёстрые девичьи платья на фоне зелёной травы.

А когда беременели овцы, стадо спускали в деревню. Помню, как отдыхали, разленившись, псы. Вдруг ягнята смешивались со стадом. Поднимался страшный гвалт, мление, блеяние, пока каждый не находил свою матку, и снова воцарялась тишина. Работавшему в поле пахарю или сеятелю несли обед девушки, дети или младшие невестки, крепко привязав поклажу на спину ослу. А в поле уже ждали, когда в дали появится знакомый ослик. Под сенью дерева или под разведёнными в стороны «рукавами» телеги стелили скатерть, на которую выкладывали лаваш, а на нём появлялась и всякая снедь: плов, долма, ячменные лепешки, яичница, халва, мацони, сливки, сыр чечил. А если дело было на полях «Камень призрака», «Овраг Каш» или «Аверхан», возле звонких, кристальных ручьев, то непременно кто-то сказал бы: «Иди, малыш, набери и принеси свежей воды». Пили воду и ложились отдохнуть. «Ну, встали, уже закат! Солнце заходит». Шаг за шагом, и всё поле обработано.

С помощью учителя Хачатура в деревне учредили школу грамоты. Учитель Хачатур был сыном Воски — самой авторитетной женщины в деревне. Единственным работником по хозяйству у них был маленький Андраник. У них не было отца, почему он рано умер — не знаю. Было решено оправить вместе со мной учиться грамоте Торгома и Мадата. Этой осенью нас сдали учителю Хачатуру. Чтобы дойти до места учебы, нужно было перейти единственную общую дорогу перед храмом, сразу за домом Али Османа, справа от которого был дом тёти Воски, в центральной части села. Вскоре пошёл снег, и Торгом с Мадатом стали бегать по снегу и плакать — не хотели идти в школу. А я хотел, мне это было по сердцу. Из-за таких нерегулярных посещений их исключили, а я остался.

Нас, самых маленьких, было несколько человек. Мы садились по росту на скамеечки, которые приносили сами. В руках у каждого из нас был учебник с распятием; у каждого была каменная доска и каменная ручка. Писали, стирали и писали снова. Важнее всего была таблица с алфавитом. Это была прямоугольная, размером с небольшую книгу, обрамлённая или окантованная доска, на которой были изображены буквы алфавита: Айб, Бен, Гим… и т. д. Нужно было называть их с начала до конца и с конца до начала. В этом случае получалось изучение букв, а у учителя была другая цель — научить нас читать. Лучше этого — только настоящая школа. В наших книжках были стихи на религиозную тему, исторические сведения, картинки, распятие Иисуса Христа.

Учителя все уважали. В руках он держал «прут порядка». Чаще всего наказывали «стойкой аиста»: стоянием на одной ноге, и ударом по ладони:

— Почему не хочешь учиться, почему убегаешь, не идёшь в школу? Ты, глупый теленок, раскрой ладонь!

Он старался и заинтересовать, чтобы дети не убегали с уроков. Гнева его не помню. Он любил сесть рядом с печкой, сварить кофе и сделать перерыв.

В тот же год (или позже, не помню) к великой радости всей деревни наш дядя решил хвастаться моими способностями. Договорились с дедом, что на праздник Пасхи на церковной службе я буду читать. За это дед должен был дать церкви «награду радости» — золото.

Я должен был листать по одной огромные страницы пергамента и читать громко и с выражением. Это было из Книги пророка Даниила, о гонениях вавилонского царя Навуходоносора. Об избранным Богом народе — евреях, как о несчастном народе. Пришёл день всенощной, меня одели в чистую, украшенную вышивкой церковную рубашку. Я не доставал до книги. Мне принесли скамеечку, и два дьякона встали по обе стороны от меня, держа свечи, чтобы я мог читать. Я прочитал блестяще. Какая радость, прямо в церкви! Дед не мог остановиться, целуя меня. С того дня меня нарекли грамотным мальчиком села. Из деревни меня перевели в школу Каракулаха. Я не пробыл там и года. Всё угасло. Школу стали разрушать, учителей разогнали и преследовали; школа оказалась под угрозой закрытия. Всё пропало для армян! Потом отняли учебники. Я жил у родственников. Дед приходил каждый день, это было недалеко, в двух часах дороги. В те дни скорбь и плач уже достигли нашей деревни. Иногда к моему деду привозили детей, больных чесоткой. Помню один случай. Рано утром к деду привели девочку, нашу ровесницу. Была она из рода Вардана, и привёл ее отец. Дед потребовал, чтобы её привели непременно голодной. Я стеснялся девочки, девочка — меня, будто нас сватали. Отец указал на поражённый участок на её шее.

Дед оторвал от свежего, неиспользованного веника чистый прутик, очистил его ножом и стал медленно чесать поражённое место, совершая крестообразные движения и бормоча какие-то слова. Позже я его спросил:

— Дед, а что это ты делал?

— Вырастешь, и тебя научу. Это такая специальная молитва: чешешь прутиком, шепчешь молитву, и зуд проходит.

Впоследствии я взял себе привычку унимать зуд палочкой или куском спички. Кожа не воспалялась, а зуд проходил. Но стоило попробовать расчесаться руками, как появлялось воспаление. Кстати, слова молитвы дед так и не успел мне поведать.

Торгом был старшим из нас, он и Мадат (дяда Мартирос) были братьями, сыновьями Назара, брата моего отца, я был их «домашним» братом. Однажды весной были мы в поле — Торгом, Мадат и я. Поля были видны из деревни. Мы собирали съедобные травы, играли. Был очень тёплый солнечный день, ясное небо. С правого берега реки к нам подошёл Воскан. Вид у него был недобрый, мы встревожились. Подошёл и, ни слова не сказав, стал шлёпать моих братьев. Хоть на меня он внимания и не обращал, я всё же тоже начал плакать.

— Замолчите, убью!

Мы стали плакать тише. Потом он оставил нас, ушёл. Воскан был старше нас, он из рода Гбо, ровесник нашего Карапета (Карапет умер в Ереване в 1967 г.). Эти двое были самыми сильными, крепко сложенными парнями в деревне. Часто дрались — и удача улыбалась то одному, то другому из них. Воскан в последнее время несколько раз подряд оказывался в роли проигравшего, оттуда и происходила его злоба. Мы были младшими родственниками Карапета. После того, как он ушел, мы немного подождали и побежали в деревню — жаловаться. Дошли до дому:

— Воскан избил нас на поле Маар!

— Чтоб ему ноги оторвало!

— Идите, найдите Карапета и скажите ему.

Мы так и сделали. Ах, Карапет, Карапет… Он схватил дубину и бросился в поля с криком: «Где ты, Воскан? Где ты, Воскан, сукин сын! Выходи! Всё равно найду и убью!».

До вечера он искал — не нашёл. После возвращения пытались унять его гнев, но вражда между ними сохранилась.

В один прекрасный день к нам откуда-то пришёл Гайдар. Он не стал поступать как Воскан, наоборот, угостил нас пирогом, ласково говорил с нами (жаль, не помню, как). Погладил меня и пошёл в деревню. Перед тем, как войти в деревню, Торгом сказал: «Давайте кушать пирог». «Давай-давай», — согласились мы. Он начал разрезать, и вынул из пирога клок волос… Мы швырнули его прочь… Честность Гайдара канула в воду. Мы пошли домой грустные и всё рассказали:

— Дедушка, а Али Осман турок?

— Нет, внучек, он не турок, принял туретчину, чтобы стать агой деревни. Ну а нам и нужен такой глава — защитник. Вот, его брат Торан защитил нас от нападения курдов, тебя тогда ещё не было.

— А из каких мест приходят курдские разбойники?

— Они повсюду… Турецкое правительство вооружает их, говорит: «Идите, грабьте армян».

Он грустно запел: «Жестокий погром, вот наша судьба / Разрушена в прах роскошная Адана».

Потом я узнал, что Гайдар — мой «кровный» брат, я этого не помнил. Мой дальновидный дед договорился с Али Османом, что нас с Гайдаром сделают «кровными» братьями, смешав нашу кровь.

Был в деревне один безумец. Он был молодой, крепкий парень. От чего он сошёл с ума — я не знаю. И зимой, и летом на нём была длинная одежда из ковра. По ночам он мог заснуть в зарослях — и не болел при этом. Питался он тем, что давали люди. Иногда вдруг, непонятно чем движимый, он стаскивал с себя одежду и начинал кричать, при этом обязательно обращаясь лицом к дому Али-ага и поднося руку к своему достоинству:

— Али-ага, съешь это, сунуть бы тебе в бороду, сунуть бы в рот…

— Минас, тихо! Чтоб ты сдох! — кричали женщины. Тогда он начинал плакать.

Что это были за приступы, не знаю по сей день. Что ему за дело было до Али Османа? Странно.

Однажды матушка Армазан, жена Назара, поставила передо мной горячий чай. Случайно, вырывая траву, я опрокинул его, и кипяток брызнул мне на шею. Всю мою жизнь рана оставалась незаметной.

Мама, ты где?

В наших полях было много козлобородника. Мы рвали его и ели исключительно с солью. Помню, как радовались наши, видя меня здоровым и невредимым. Мама уже не жила с нами… я был сирота.

Дед согласился, чтобы моя молодая мать вышла замуж, таков был зов природы, таково было требование общества. Но как ей оставить своего Дживана? Решили не вывозить её из нашего рода. Мисак остался без жены — всё та же молодежь — поженить, и все вопросы решатся!

— Нет, — сказал дед, — это мне не по сердцу. Да и Гоар там будет плохо (скорее всего, они были бедные).

Многие приходили просить её руки.

— Ещё подождём, — говорил дед.

И вот, в далёком селе Чехныз началось движение к нашему дому.

Дед нашёл лучшего из всех кандидатов, тот согласился. Они тоже очень рады. Как должны увезти — это вопрос — в моём присутствии это было невозможно. Договорились не появляться в деревне вовсе, а в наш дом прийти ночью, когда я буду спать. Мать уложила меня на ночь, и сама легла со мной. Я спокойно заснул. Утром я проснулся — матери рядом нет, бабушка стоит у изголовья.

— Мама, ты где? — меня обняли.

— Она в поле ушла, ты не плачь. — А сами плачут. Удивительно.

— Вы обманываете меня, — не перестаю плакать.

— Где моя мать? В какое поле ушла? Я тоже туда пойду. И побежал… Меня поймали.

— Куда захочешь, туда и пойдем, мой детёныш, — дед берет меня на руки и гладит.

— В какое поле? В то и поведите!

Мы пошли в поле Святых Деревьев. Дошли, я плачу… В деревню меня привезли на руках, спящим.

Как я потом привык — не помню.

Дед организовал дело вместе с Манук-ага. Он был основой и лицом деревни Чехныз. Был он богатой и уважаемой персоной также среди турецких чиновников. У него было двое сыновей: старший, Мисак, остался холостым, ребёнка у него не было (потом родился от моей матери), это я хорошо помню. Он был грамотный, занимался торговлей — об этом расскажу чуть позже.

Но пока остановимся ненадолго в нашей деревне, в моей колыбели.

В деревне опять горе. Пришли, коня забирают, поджигают дом Тороса, говорят: «Ты прячешь ружьё». Вот и военная полиция уже на нашем дворе. Мой дед пытается смягчить ситуацию, найти язык:

— Неужели армянин не может иметь коня, господин полицейский?

— Ты только теперь понял, дьякон? Если гяур сядет на коня, разве после этого станет он склонять голову перед османцем? Есть Аллах… Есть порядок, — смеётся он — Наш Гуран требует раба, и ваш Бог должен поработиться. Иначе зачем мы вошли в вашу страну, и зачем распростёрли свое влияние?

— Сам скажи, дьякон, ведь ум армянина с краю, верно? А края нет, нет…

Мой дед сказал мне: «Кофе поднесёшь ему и поприветствуешь». «Приветствую, — говорю — я сирота, умоляю, оставьте лошадь мне», — повторяю слова моего Тацу. Мой Тацу в роли переводчика. Сжалился, оставил.

Тем временем лошадь измазали навозом, чтобы она выглядела похуже, худее — лишь бы не досталась турку на обед. Выглядела так же убого, как выглядит армянин. Армянин не имеет права ездить верхом, держать лошадей. Убог армянин, убога Армения… Потом мой дед продал коня.

Теперь о моей матери. Мать моя была дочерью сына священника из Гарнпетак (что значит «горный улей»). Мой дед уделял много внимания вопросу женитьбы, с помощью своей старшей дочери, жившей с мужем в Гарнпетаке, он нашел для отца мою мать в невесты. Они жили бедно. Я их запомнил, когда мы с дедом поехали навещать их с матерью перед отъездом. По дороге Гарнепетак мы зашли деревню Булк. Там было много-много мельниц. Там дед мне показал какую-то жидкость и сказал:

— Это масло из камня (это была нефть), если поджечь, оно будет гореть. Здесь есть и газ.

Мы остались там на два дня. Потом поехали чуть дальше, в деревню Мандз. Это была родная деревня бабушки Змо. Помню, у её брата было шесть пальцев (два больших).

Пришёл день отправляться к матери, мы пустились в путь на моём коне. Пошли с правой стороны родника Цорак, вышли на дорогу, обращённую к деревне, дошли до крепостного холма Дум-дум, откуда почти под острым углом склонялось к горе высокогорное ущелье. Путник там сразу оказывается укрыт, приходящий же сразу виден со всех сторон, особенно напротив нашего района. Можно было помахать рукой, позвать, что-то сказать. Рано утром мы — внук и дед — попрощались и пустились в путь по склонам оврага. Солнце уже поднялось, когда мы пересекли вершину, не садясь на лошадь (она была слишком нагружена, это было попросту невозможно). Появились вдали первые дома села Торус. Курдские мальчишки швыряли камни… Но в кого? Армян не было видно. Были дома, и только печальный дым шёл из их труб.

В центре села видели османских опричников. Мы прошли по деревне, ни разу не улыбнувшись армянам, и они тоже с нами не здоровались. Вышли в низовьях. И дед сказал: «Пришли в Торус — разрушен он. Куда ни глянь — везде погром. Не поздоровится тому, кто пройдет по нижним домам! Здесь турки, — сказал дед. — Пойдем поверху».

Пошли, присели возле какого-то колеса. О чём мы думали, не знаю… На просторной земле притесняли друг друга существа разных видов. Спустились в сторону деревни Фриз, хорошо помню. В дали виднелось мшистое зелёное дно Чёрной воды, которую пересекает быстрая река — как черная крапива. Дед по одному показал мне все деревеньки округи и сказал: «Село Девнер наверху, село Котер внизу, пройдем в Котер. Ты увидишь, что за село». Дошли до Пира. Там нас встретили:

— Вах, отец Геворг, вчера Бин-баши ограбил нас и сказал, что мы должны покинуть село, говорит, выходите из села, здесь будут жить мусульмане, а армяне-гяуры должны быть уничтожены.

— Ты пришёл, внука привёл, свет глазам твоим! У кого нам тебя положить?

Этот скорбящий человек был священником деревни и каким-то родственником деда.

Дед ночью не заснул, а я спал. Больше ничего не понял. На следующий день мы пошли уже по правому берегу Чёрной воды, к мосту Котер.

Любой армяновед обязан знать: мать-река Евфрат берёт начало от Чёрной воды. Она берёт начало из гор Каркар Карина. Не увидишь соломинки, чтобы перейти реку. На всей этой территории есть только один-единственный, значительный мост — с соборной славой, имя которого стало святым, который зовётся «мост Котер».

Дошли до прозрачного ручья. У него нельзя было сидеть. Мы хорошо поели, чем был занят дед, не знаю, а я был весел — шёл к матери. Слева также находилось большое плоскогорье. Вдалеке на позиции хозяина — Багарич. Это старинное строение есть в сердце каждого армянина, глядишь на него м кажется, будит память предков.

К полудню достигли мы развалин Кура (это не река Кур), расположенных на правом берегу моста Котер. Огромные разломанные куски скалы валялись друг на друге вплоть до самого основания моста.

— Что это, дедушка, почему все сломано?

— Эти развалины когда-то были самой мощной армянской крепостью. Армянский Дерджанк, Котер…

Дед сам себе ответил. Мы вошли на мост. Мост был защищен с обеих сторон высокими стенами, стоящими на семи протяжённых дугообразных опорах. Это был горбатый вымощенный мост. На его середине дед остановил коня. Поднял руку и ударил кнутом по каким-то проводам.

— Что это? — спросил я.

— По этим нитям разговаривают между городами. Посмотри вдоль колонн: они идут в Багарич, идут в Карин, идут в Ерзнка, идут в Себастию, идут до Полиса (Константинополя).

— У этих нитей есть язык?

Он не ответил.

— Пойдём, спустимся по ту сторону моста. Там есть святые книги, там жгут свечи, читают молитвы, — сказал дед и взял меня за руку. — Это священный мост. Его велела построить благородная красавица три или четыре столетия назад. Она построила его по подобию своего кольца, а назывался он Мамахатун («Мать и дочь»). Кто она была — я не знаю. И Мамахатун тут не очень далеко. Вот сейчас мы должны до него дойти и перейти воды Мамахатуна. Пойдем туда пешком, там нет моста.

И правда, пошли и дошли. До нас муж с женой прошли вброд, по грудь в воде. А у нас кони, значит, пройдём.

Воду благополучно прошли — дед крепко держал коня за узду, по пояс в воде, а я был крепко привязанный к седлу.

Слева было большое село Хунлар.

— А вон тот уступ в вышине — висячее горное чудо. Там всегда ветер. Если оттуда прыгнет крылатый конь, он приземлится прямо на правый берег.

Мы попали в сухие заросли. Там мы упустили мужа с женой из виду. Мы не узнали, куда они пошли. Сухие овраги, высокие и низкие холмы. Горные цепи, дикие места. Среди них были разбросаны отдельные села, стоявшие группами: Хорку, Хогек, Гатгули — очередности их не помню.

В Хогеке нам не дали пойти вперед.

— Отец Геворг, ты не избежишь визита к нам, поешь у нас дома со своим внуком. Чехнез здесь близко, успеешь. Пусть Манук-ага ещё подождет.

— Родные мои, ребёнку не терпится увидеть мать, но я еле вас увидел, хорошо, не могу не остановиться у вас.

— Дитя, давай немного отдохнем, и кони отдохнут, а потом поедем.

Что это были за родственники — не знаю. Отдохнули, поели. Помню, утром восхитились, когда я перепрыгнул через принесенный ими стул, и вскочил в седло. Дед рассмеялся, он тоже сел, и мы поехали к моей матери.

Был закат, когда перед нами открылась деревня. Двор Манук-ага, подобно площади, был началом начал села. Там были дети, другие гости, но в центре всего этого — раскрытые руки моей матери. Как горящая курица, набросилась она на меня, стащила с седла, вобрала в свои объятия. Она всё время целовала меня, обнимала, выпускала из объятий и снова обнимала. Она искупала меня, накормила, уложила. И сама легла рядом.

Больше ничего не помню. Просто утром я проснулся рядом с ней.

— Ты вырос, солнышко моё.

Я прижимался к ней, не отрывался. Она целовала мои восхищенные глаза.

— Сынок, душа моя.

— Мама, это твой дом? Чья это деревня? Что это? Кто это на стене?

— Это фотография, погоди, покажу, у деда дома их нет, а здесь есть. Это дом Манук-ага.

— Что такое фотография, кто этот человек?

— Душа моя, фотографии делают в городе. Вырастешь, ты тоже сфотографируешься. Оденься, пойдём на улицу, там дети, поиграешь с ними.

В доме были дети старше и младше меня. На второй третий день я смешался с ними.

Ранним утром был слышен голос Манука-ага: «Ты — туда, ты — сюда, ты — на санки, ты — на соху, ты — на инструменты, ты — к мельнице, ты — к тониру».

Для меня было много новостей. Животных у них было больше, чем у нас. Целый хлев лошадей, ослов, жеребят. Целое стадо коров, мулов, волов. Телята отдельно. Множество баранов, овец, коз…

Чтобы ещё больше меня удивить, отвели на завод, где выжимали масло (он был собственностью Манук-ага).

Буйвол медленно вращал каменное колесо, ходя вокруг него по кругу. Масло текло в расставленные снизу сосуды. Работают круглый год. Только летом и весной немного отдыхают — чистят.

Я не видел вблизи её нового мужа Мисака. Но кто-то показал мне на него издали, не помню, кто это был. Он благоразумно держался подальше от меня. Видимо, это была временная тактика, пока я не сближусь с ним. А пока, все это время, что я был с матерью, он ни разу не переступил за порог спальни моей матери.

Меж тем меня вызвали в гостиную Мисака. Был поздний вечер, посторонних не было. Двое дедушек. Я подбежал в объятия деда. Он был грустен, ничего не говорил.

— Как начнем, Геворг-ага? — нарушил молчание Манук.

— Оставляю на тебя, не говори потом, что я влияю на него.

— Не знаю, что делать с материнским горем.

— Какое горе у моей матери? — вмешался я.

— Парень, иди ко мне, расскажи стишок…

— Расскажи «Крест святой», говорит дед.

— Это нехорошие стихи. Давай прочитаю «Лошадь».

— У нас много коней, ты видел? — Так начал подход ко мне Манук-ага. — Не хочешь остаться с нами? Сядешь, на какую захочешь.

— Я такой же дедушка, как и твой дед, здесь живет твоя мама, иди ко мне на коленки.

— Это ваш дом?

— Да, дитя, мама твоя останется здесь. Чего ты хочешь: остаться или поехать с нами?

— Мама не поедет? Но это не наш дом, не наше село!

— Отец Геворг, у него чистая кровь. Он — дикий цветок, не садовый, чтобы можно было его пересадить. Жалко, не будем трогать.

Я замолчал и крепко обнял дедушку. Увидел слезы на глазах у обеих дедушек. Позвали мою мать, сдали меня ей. Я сладко заснул у нее на руках.

Я не помню расставания, и обратная дорога во мне не запечатлелась. Но ярко помню тот вечер, когда мы спускались к деревне Торос по горной цепи, по оврагу, спускавшемуся к селу. Совсем близко наша деревня, как на ладони, ясно видна как в зеркале. Как меня встретят, как обнимут, что скажут? Помню эти свои мысли. А вот и наши дома, все высыпали на улицу, ждут нас. Как только увидели нас, побежали мне на встречу, да с какой радостью, хлопая в ладоши, крича!

Жизнь села текла в обычном русле. Моего дядю Седрака забрали в аскяры. За дядю Назара Тацу все время давал золото (мешками), чтобы не забирали, он был единственным работником, был в возрасте, у него было много детей. Из нашего рода забрали дядей Аршака, Ашота, Вардана. Ашот иногда приходил — не знаю, почему. Всех взрослых мужчин из деревни забрали. В последний год курд Бако приобрел машинку для стрижки волос и стриг детей. И зубы дергали, только я не помню, кто. Мать приходила повидаться со мной, взяла меня на руки, погладила, я хорошо помню. Привезла мне городской костюм. Одела — он был мне в пору. Все женщины и мужчины деревни восхищались, но она не смела забрать меня, об этом не было речи.

В тот год какая-то толстая, взрослая женщина из наших родственников приехала к нам с сыном. Этот парень гордился тем, что он горожанин. Наши ребята потащили меня, заставили надеть костюм, подаренный матерью (как раз тогда она и приезжала), привели к нему, чтобы осадить его гордыню. Мы собрались на плоской крыше деда Гокора.

— Ну, посмотри, чей костюм лучше, твой или Дживана?

Парень умолк.

— Ну, спрашивай, пусть он тоже спрашивает, посмотрим, кто из вас больше читает?

Я не помню, кто больше спрашивал, кто больше вопросов задавал… что было за соревнование… и не помню, как уехала мать, не помню подробностей. Помню, как на следующий год брат Мисака отвёз меня к матери. По пути он старался водить своего коня рядом с моим, поддерживал меня, чтобы я не упал.

Но я почти не нуждался в его помощи. Помню, переходя через реку, конь поскользнулся, и я чуть не упал в воду, но вовремя исправил ситуацию. Он очень испугался, да и я тоже. И очень похвалил меня. Больше ничего не осталось в моей памяти. Кругом был мрак. У матери уже был новый младенец. Помню, он заплакал, я подошел, чтобы успокоить, и тут заметил, что мама плачет. Как мы расстались, как я доехал… Ничего не помню.

Мы снова были в деревне. Кому было песни петь в те годы? Тяжко было на сердце, грабили кругом и данью облагали, в армию уводили, золота требовали. Что за армия? Бойня. Под предлогом хранения оружия дома сжигали. Везде сеяли шпионов. В последний год к нам одного вшивого черкеса приставили — поселили в разоренном армянском доме. Домик находился на берегу речки — с участком, амбаром, со всем, что полагается. А черкес был одним из шпионов Каракулаха.

Однажды вечером раздались крики: «Хай-харай, на помощь! Добро мое увели!»

Сельчане выбежали, растерянные, не знают, куда бежать, к кому идти… Решили пойти к дорогам Каракулаха.

Выяснилось, что это было задание жандармов: согнать всю скотину нашей деревни, воду испортить, посеять хаос. Под видом полевых сторожей, турки или отуреченные подонки напали на стадо и угоняли его. Иди теперь на поклон к мьюхьюду, плачь, умоляй, обещай дорогие подарки. Сколько тёлок и волов он потребует? Что поделаешь: это страна османского турка — армянин здесь не хозяин ни своей жизни, ни своему имуществу. Грабеж, поджоги в порядке вещей — гяур вне закона. Кому жаловаться? Против кого пойдёшь? Сил у тебя нет, ты несчастный армянин.

Утро было то чёрное. У нас в селе был известный в округе барабанщик Егиа. Был он весёлым человеком, обременённым детьми, семьей. Он всегда был занят, то в это село позовут, то в другое. Дети у него были маленькие, мы играли вместе. Утром село погрузилось в тишину. Все сидят в своих домах. Холодное молчание. Снаружи дрожит барабан. Солнце едва задело верхнюю макушку церкви. Выбегали мы, малыши.

— Что это, что делает Егиа?

— Плачет? И танцует.

Да, он кружился, как безумный, двигался, как безумный. Он бил по барабану без мелодии, абы как, не думая, это были просто разрозненные удары. Он один-одинёшенек, на центральной пощади города, у церкви. Приходили из курдских домов, тоже удивлённые. На голове у Егии была турецкая повязка, одет он был в большой белый пояс, с зелёной повязкой поверху, как араб или перс.

— Что случилось?

— Вошли к нему ночью с обнажёнными клинками, и приказали поставить палец на бумагу, заверив таким образом принятие Ислама, становление турком, — поговаривали. — Если нет — вырежут всю семью.

— Ты радуешь турков на исламских свадьбах, не имеешь права оставаться гяуром. — сказали ему. — Ты и твои дети не имеют больше права находиться среди армян, говорить на армянском, одеваться, как армяне.

Мы всё поняли и ушли в свои дома. Был ещё слышен стук барабана Егии.

— Йа Аллах у Аллах, Мухаммед расуаллах («Аллах един, и Мухаммед — пророк его» ­– Прим. перев.), — они хохотали.

Егиа плакал, село было в трауре.

В то лето было полное солнечное затмение. Очень хорошо помню. Мы работали. И вдруг всё оставили. Нас собрали в одном месте, принесли Священное Писание, стали звонить по-церковному (у нас вместо колокола был большой диск с медной колотушкой). Поутру в селе опять горе — вошли зардиане, Матоса из рода Магакян избивают, бьют до смерти.

— Скажи, где твой сын! Почему его нет в деревне, почему сбежал от службы родине? Сейчас спалим твой дом, и тебя в пекло закинем. Трава уже готова — кричат, бьют беднягу, обкладывают его дом травой.

Дедушка Лусен — младший брат моего Тацу — бежит, подходит, показывает турку серебро, говорит: «У Матоса нет ничего, поле, хозяйство без присмотра остались». Курами, петушками, овцами еле-еле задабривает, ручается, что Мисак, сын старого Матоса, хороший плотник. А теперь он в Ерзнке, или в стороне Сваза. Пусть даст время, чтобы его вызвали.

Дедушка Лусен — уполномоченный армян деревни. Мьюдурлик силой взвалил эту ответственность на его плечи, чтобы в случае сомнительных или антиправительственных ситуаций Лусен отвечал своей головой.

— У нас что, жечь нечего? — говорит турок, поглаживая усы, — у стольких армян дома разрушили, вон бревна лежат на открытом воздухе, в руинах.

— Да, чауш эфенди, позову, приедет, исправит, — говорит Матос, съёжившийся в горстку костей.

— Я сотник, не чауш, учись отличать. — Он ударил его.

— Юз-ба-ши эфенди, проголодаетесь, добро пожаловать на нашу трапезу.

Дедушка Лусен пытается уладить дело, и всё кончается тем, что уводят его младшего сына, Цатура. Как увели, так и не слышали мы о нём больше ничего. Но есть же судьба. Как бы то ни было, взяли у дедушки Лусена печатку с пальца, как заверение в том, то через два месяца вернётся в Каракулах плотник Мисак.

Я не хочу спешить в этот проклятый чёрный день. Пусть этот отрывок детства подольше побудет у меня перед глазами. Куда спешить — на бойню? К ятагану турка с адской душой? Нет, не хочу идти дальше — там пропасть для моего народа. Там я в Армении, там наш дом, наша земля, наша страна.

По ту сторону этой горы течет поток крови

Этот день был днём из дней для нашего села (для всего моего народа). С чёрным занавесом или белым — не знаю.

На месте святого креста на большой горе

Свободная земля нам оплот;

Вол и нож вместе.

На славу невесты, хранящей тонир,

Станем пахарями и сохраним

Благословение лаваша

В нашем очаге

Го-го-го.

Не помню год, говорят, это был 1915-й. Но хорошо помню: дядя Назар пахал поле Аверхана. Торгом был с отцом, помогал ему, сидя на воле.

— Но-но! Вол, тащи свою ношу, помогай моему отцу…

Значит, и мы были там. Вместе с Мадатом собирали траву с раскрытых свежих откосов. Гоняли чёрных дятлов. Раскрывали мы руки, пытаясь поймать их, а они улетали и садились на другой камень. Как ловко они клевали червей! Мы мыли собранную траву и ели. Давали поесть и дяде с Торгомом.

Что случилось в воздухе? Мы ничего и не слышали. Дядя оставил соху, приник ухом к земле:

— Нет, не едет, опоздают.

— Кто, кто опоздает?

Звуки русской артиллерии…

— Должны занять Эрзрум, придут сюда.

— Когда придут? Не знаю. Господи, приблизи день нашего освобождения!..

— Но-но, — кричал Торгом волам!

— Кричи, Торгом, сынок! Чтоб твой голос стал зерном…

Кричало поле, дядя Назар…

Но-но! Паши, пахарь!

Твоё колено праведней души.

Идешь туда-сюда, мой вол.

Пусть на следах твоих поднимется пшеница,

Пусть морем взойдет армянская пшеница,

Пусть затмится коготь врага

От света твоего лба.

— Мадат, — кричу я.

— Я знаю, у горы Ухт наше поле. Вот видишь, наши деревья виднеются.

Я сказал:

— Мадат, по высохшей полосе человек спускается, видишь?

Мадат увидел и крикнул:

— Отец, отец, по горе Ухт спускается человек, сюда идет.

— Человек? Вряд ли дойдёт… уже вечер. Едва ли до деревни доберётся.

Ах, Мадат. Вот бы этот человек шёл-шёл, и никогда не доходил бы до места, вот бы этот вечер никогда не кончался…

Дядя крикнул:

— Торгом, поскорее заканчивай, пойдем. Уже темнеет, я вижу, го, мой ягненок, го!

А Мадат всё время смотрел на того человека.

— Смотри, одинокий человек, что спускался по горе Ухт, дошёл до верхнего края нашего поля.

— Как будто бы он свою трость воткнул прямо в сердце небо, встал на дороге и руками машет…

— Эй ты, чей сын, осёл-армянин, для кого ты пашешь и сеешь?

— Не эта ли дорога ведет в Хзри?

— Да, эта, эта, — ответил дядя. — Хнзри. — Го, стой, Торгом.

— Цо, этой ночью хотят напасть на вашу деревню. Цо, поубивают вас, армян, старых, молодых, всех должны уничтожить. Цо, оставь всё, беги в село, спаси хотя бы этих детей…

Дядя выронил из рук рогаль, и он упал в овраг…

— Что ты говоришь, Божий человек, о чём ты бредишь? Кто ты, добрый или злой призрак? Явишься ли мне вблизи? Исчезни, призрак!

— Я не призрак, оторопевший армянин, я курд. По ту сторону этой горы течет поток крови. Я к вам спешу. О горе, о чёрном горе предупреждаю вас… Весь район Байбурд согнали, вырезают, уничтожают вас, армян… Иди в деревню, быстро, скажи всем… Этой ночью вырежут вас всех, никого не пощадят, всех, каждого… хоть детей спасите.

— Торгом, ягненок, я пойду в деревню, — испуганно позвал дядя. — Если можешь, распряги буйволов, не сможешь, ребят позови… Я пойду в деревню… я пойду в деревню…

Потрясенный, обезумевший, спотыкаясь и падая, с криком «егей», он побежал к деревне. Вскоре скрылся из поля нашего зрения… Так и скрылся… навсегда. Мы не смогли развязать буйволов, Торгом остался с пустыми руками. Он искал своими большими глазами человека, возвестившего нам о горе. Не было его, он, как призрак, скрылся из виду. Вдруг все мы трое разом стали кричать, плача:

— Курд… человек. Где ты, куда ты пропал?

Но стояла тишина, тишина, даже птиц не было слышно. Мадат посмотрел на Торгома.

— Торгом, буйволы остались. И рогаль пропал, жалко их.

— Замолчи. Вот, прут есть и хлыст. Пойдём в деревню, пойдём в деревню — повторял Торгом, и мы бежали за ним в деревню, отбивая пятки. Не было ни курда, ни дяди. Добежали до холма, стоявшего перед домами. Деревня почернела: люди, звери — всё смешалось. Село превратилось в кричащую, вопящую кучу. Торгом заплакал, и мы вместе с ним. Добежали до наших домов, это были первые дома в деревне. Обняли нас родные, приласкали, отпустили. Дед окаменел. Собрались вокруг него. Ошарашенные смотрели то туда, то сюда, и молчали… Один ждал слова другого. Что делать? Женщины причитали, теряли сознание. Мужчины, вздыхая, смотрели друг на друга.

— Все дороги в горах заняли, идут сюда. Что делать?

— Турецкий сброд, вооружённый клинками, с войском, с военной полицией, во главе с жандармом должен уничтожить нас. Этой ночью.

Тьма настигала… Скот бодался, ломал двери загонов, мычал, всем было не до скота, он был предоставлен сам себе. Нет хозяина ягнятам, телятам. Невозможно было что-то решить. Сумерки окончательно превратились в тьму. Каждый оставался при своем горе.

Как это вышло, не знаю, но я, Торгом, Мадат, маленький Саркис и крошечный младенец оказались вместе с женой моего дяди Назара — мамой Армазан в коптильне али Османа. Дед уговорил его спасти хотя бы только детей. Сначала он испугался, отказал. Но, немного погодя, послал весть о согласии с очень двойственным и не внушающим доверие обещанием о том, что не может дать рекомендацию об освобождении, так как всякий, спасший армянина, считается предателем Ислама, и должен быть казнен. Тем не менее, на одну ночь он уступает просьбе моего деда, тем более что его собственные сыновья, и рыцарь чести, брат Гайдар просили того же.

Я до этого слышал, что на днях некий знающий и деловой курд, будучи в очень близких дружеских отношениях с моим дедом, рассказал ему такое, во что мой дед не мог поверить. Он сказал, что всех армян уничтожат, и предложил, отказавшись от дома, хозяйства и имущества, передать всё это ему или другому курду, и всем домом и родом освободиться от грядущего несчастья. Что если мой дед согласится, то он поможет нашему роду, перевезёт нас в Дерсим. Турку там нечего делать — там независимые курды. Несмотря на такое это ясное изложение ситуации, у моего деда не хватило сил оторваться от отчего дома. Тем более, что казалось невероятным, чтобы человека уничтожили на его собственной Родине. Такая несказанная дьявольщина! Ведь существуют мир, люди, государство, нации…

Мы были в доме Али Османа. Был поздний вечер. Мы, малыши, заснули. Нас будят. Сперва не понимаем, почему. Рядом с мамой Армазан стояла жена Али Османа — Хатун. Она торопит, что-то шепчет.

— Скорее, скорее выходите, — лицо мамы Армазан было мокро от слёз. Ее душил плач.

Мы тихо как мыши, скукожились — мы в чужом доме. Нас гонят наружу: «Идите, идите, спаси вас Бог!». На дворе темно, нет луны. Слышим какие-то голоса, взрывы, выстрелы. Больше ничего не знаем, плачем беззвучно. Почему, почему, почему? Мы ничего не понимаем. Мы держимся за подол мамы Армазан. Её толкают, торопят. Дошли до коптильни. Там было открыто большое отверстие. Через него нас протолкнули внутрь, затем протолкнули маму Армазан и отверстие закрыли. Мы упали в какую-то кучу. Было темно, ничего не было видно. Там был ад, но даже этот ад был переполнен. Из целой деревни — дети, матери, девушки и старухи, все были собраны в этом сеннике. Это был покинутый сенник Егии. Мы боялись играть на его крыше — она была будто куча земли. Молодым невесткам объяснили, что ради спасения более-менее подросших детей следует удушить грудничков, которые ничего не понимали. Душили и молча теряли сознание.

Наверху, на крыше бегают, кричат, стонут, вопят. По деревне гоняют скот, грабят. Пахнет кровью.

Постоянно слышались стоны ружей и крики. Это погром, все убийство. Где ты, дядя Назар? Нет его, никого нет, что происходит? Причитать мы не можем — услышат.

Одна из женщин запричитала: «Нас бросили сюда, должны поджечь…» Вдруг слышится крик обезумевшего, сошедшего с ума… В самом деле, должны были поджечь, но Али Осман-ага попросил этого не делать — сенник прилегал к стене его дома. Даже с оружием противостоял…

Узнав эту весть, женщины бормочут: «Будь благословен». Прижался не знаю к кому. Страхи, ужас испарились, осталась только дрожь. Еще живы несколько сосунков. Начинают плакать.

— Умертви, не давай ему заплакать, — шепчут рядом другие. — Раскроют наше убежище.

У меня до сих пор в ушах голоса женщин, шепчущих проклятья: «Турок, чтоб весь огонь мира обрушился на твою голову, чтоб в твоем ребенке плясал ад. Бог, умри на месте, стань долей молнии! Какой бог? Аллах с ума сошёл, требует жертв…»

Рассветёт, или мы навсегда в мире тьмы? Спим мы или нет? Задыхаемся или дышим? Мы не знаем… Мы были уже не в состоянии о чем-либо думать. Наверное, потому и не помню, в какой день, в какой час, каким образом нас вынули из этой живой могилы и отвели, бросили к тёте Воске в находящуюся в центре деревни большую пекарню учителя Хачатура. Только помню, что во время перемещения мы увидели труп сумасшедшего Мисака, лежащий уже нескольких дней, зарезанные тела членов семьи барабанщика Егии и другие ужасные зрелища.

— Манук, Манук, Ман… — и я с плачем закрываю глаза.

Спим мы или просыпаемся, воскресаем ли? Не знаю… Как во сне до моего сознания доходят чьи-то слова: «Армазан, пойди, приведи его, пусть он умрет на наших руках»

Как сумела Армазан пройти сквозь оцепление и привести с помощью курдского пастуха умирающего Манука — не могу сказать, не видел.

Я увидел в тот момент, как Манук, порубленный, с раздробленными костями, валялся без сознания в собственной крови. Манука в числе старших парней увели к скалам в овраге и там изрубили, порезали и бросили умирать в ямы. Манука в самом начале ударили ножом в спину, потом избили железными прутами и бросили вниз. Остальных, изрубленных, завалили на него. Тем не менее, Манук не умер, а потерял сознание. Ночью он открыл глаза и понял, что лежит под трупами. На него снизошли проблески памяти. Он постарался прикрыть раны одеждой, выбраться и побрести к деревне. Дошёл до порога их соседа, курдского пастуха. Курдский пастух, сосед дедушки Мартироса, услышал ночью, как кто-то царапается в дверь, осторожно открыл дверь, и увидел лежащего на пороге в крови Манука. Посылал весть, чтобы его забрали. Его привели, и вот он трепыхается, лежа в крови. До сих пор у меня перед глазами стоит это зрелище: лежащий в крови Манук. Как мне забыть все это, Мадат?

На третий день стало ясно, что резать будут всех — по домам, по семьям, по родам. Организованно, последовательно, по спискам, уничтожали. Прятаться было уже невозможно — деревня находилась в крепком оцеплении. То утро должно было стать последним для нашего рода, наша очередь — мы должны были погибнуть. Мы были последними детьми. Пришли забрать всех нас троих. Прочли по списку:

— Торгом, Мадат, Дживан

Бабушка Змо обняла меня за ноги:

— Куда вы их ведёте, варвары, они же маленькие, меня заберите!

Мать Армазан облизывала кровавые клинки — помешалась.

— Сейчас умерщвлять не будем — ответил ей аскяр. — Их хочет видеть мавин.

— Отведём, покажем и приведём обратно.

Я и Мадат ничего не понимали, спешили поскорее выйти из этого места скорби и разрушения, из этой живой могилы. Торгом отставал, но его подтащили к нам. Выяснилось, что мой дед и другие дедушки ещё не убиты. Их собрали возле дома Грбича. Оттуда поведут резать. Там дед и пожелал узнать, живы ли мы? Умолил, уговорил охранявшего аскяра, дал ему последнее золото из своих карманов, чтобы увидеть в последний раз внуков. Всё остальное золото — килограммами — он успел поспешно зарыть во дворе нашего дома. Не успел никому указать то место. А теперь я не хочу говорить — если оно до сих пор не найдено, пусть во век его никто не найдет.

Мы шли, плача, друг за другом. Эти вооружённые аскяры повели нас на «черкесскую» крышу дома Грбича:

— Стойте здесь, — сказал один из них.

— Торгом, нас убьют?

— Не бойтесь, я вас защищу.

Вдруг мы увидели, как внизу выводят остальных дедушек. Когда мой дед увидел нас, в его глазах блеснула надежда, губы и руки задрожали. Он уже не имел человеческого облика — превратился в бесформенную глыбу. Мы были на крыше, он — внизу. Потом отвернулся, не смог смотреть на нас, схватился за стену, чтобы не упасть. Потом подошёл и прошептал: «Ложитесь, вытяните вниз руки, я их поцелую». Как мы ни свешивались — он не дотянулся, было слишком высоко. Поспешно он забрался на камень и еле-еле дотянулся до наших рук. По одной потрогал, погладил. Он что-то положил в мою ладонь. Аскяр решил, что это золото, подошел проверить.

— Это малюсенький ножик, — сказал дед. — Умоляю, не отнимай, пусть у него останется, это мой Дживаник, сирота — подарок из Ерзнки — сказал и рухнул.

— Как будто он спасётся! А ты еще печёшься, чтобы ножик спасти, Айда! Двигайся…

И его потащили, смешали с остальными. Нам разрешили смотреть им вслед. Мы плакали. Под наблюдением аскяров они перешли на ту сторону бревенчатого моста. По ту сторону бил ключ. По одному подошли они к роднику и смочили губы, беря по горсти воды, как последнее прощанье с Родиной.

Лишь несколько лет спустя понял я глубокий и священный смысл переданного мне дедом ножа.

Мой дед вместе со своими мудрыми старичками поднялся в гору и окончательно скрылся в овраге. Мы, скорбя, шли назад, и скоро попали в ещё одно место скорби — накал, слёзы, кровь. Потом пошёл град. Пришла весть, что возле горы Торан зарезали наших дедушек.

Лишь спустя несколько лет мне удалось найти место гибели стариков, найти их кости, окропить слезами. Нашёл их окровавленные одежды и спрятал все это под камнями. Маленькую, почти незаметную могилу устроил я им, подальше от турецких глаз, чтобы не нашли и не разрушили её.

Нас отвели назад. Место скорби уменьшилось — девственниц и красивых невесток увели. Остались старухи и самые неприглядные. Манук всё ещё трепыхался в крови. Сколько дней питались мы лишь собственными слезами и горем. О еде никто не думал. Младенцев почти не было — их задушили. Были беременные. Не помню, после града, или на следующий день, очередь по спискам дошла до нас. Предварительно проверяли, сколько людей в этом роду, все ли на месте.

Если были сомнения, что кто-то мог спастись, искали, поручали убийцам найти место трупа, убеждались, что действительно человек погиб. Специальная комиссия посылала отчёт военной полиции.

В тот день поимённо прочитали списки, собрали, выбрали самых маленьких. По одному проверили пол — отделили голеньких мальчиков от девочек. Читали и считали имя за именем. Построили от тонратуна длинную очередь. По обе стороны густой шеренгой стояли представители комиссии и убийцы. Один из представителей комиссии начал читать по списку: «Сыновья Вардана: один, два, три, четыре, пять, шесть — верно; дочери Гбо: один, два, три, четыре, пять, шесть — верно; ползунки Магата: один, два, три, четыре, пять — верно; ходунки Хотага: один, два, три, четыре, пять, шесть — верно; младенцы Тороса: один, два, три, четыре, пять, шесть — верно; отпрыски Рстаки: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь — верно».

Остальных не помню. Это были последние остатки, самые маленькие ростки, нерастаявшие младенцы, которых уже не было, за исключением младенца Армазан их Хумлара. Она, наверно, помешалась — не выпускала из рук погибшего ребёнка.

В сердце Торгома сидел ужас — он пятился назад. Мы уже прекратили плакать, бояться, кажется, случившееся не имело с нами никакой связи. Мы даже как бы жаждали конца, чтобы уйти, освободиться от этого жертвенника ужаса и зла. Шли, как во сне. Послышался какой-то скрип, и чей-то голос:

— Ладно, эфенди.

В этот миг кто-то пересёк шеренгу стоящих и вошёл со стороны задней стены, что-то прошептал на ухо турку и с силой тайком толкнул меня к стене, которая была уже далеко от ворот. Согласившийся аскяр толкнул меня, а вслед за мной ещё и Торгома и Мадата:

— Идите. Быстро!

Этот человек, видимо, незаметными путями, вывел нас прочь. Кажется, мы прошли мимо школы учителя Хачатура, где мы учились. Он нас быстро гнал в сторону курдских жилищ. В этой спешке мы вдруг увидели Воскана — друга наших игр. Шея его была разрезана до самого горла, рана была полностью открыта, голова беспомощно упала на грудь, но он ещё не умер. Он ещё пытался ползти, хватаясь за стену, с предсмертной дрожью в ногах. Невероятное, невообразимое зрелище.

— Не смотрите, не надо.

Наш спаситель закрыл нам глаза, повернул нас и втащил в свое жилище. Вошли внутрь. Стоял запах табака. Были выстроены толстые бревна. Это было убогое жилище, с почерневшим от копоти потолком, с небольшой пустошью возле входа. Никого не было видно, лишь в темном углу сидело какое-то существо, похожее на женщину.

— Еле спас, — сказал наш спаситель. — Поухаживай за ними, накорми, жалко.

Больше ничего — мы больше не услышали его голоса — он молча курил. Мы прижались друг к другу в углу, возле сырой стены. Лишь привыкнув к полумраку, смогли мы рассмотреть нашего спасителя. Удивительно, что в доме не было видно награбленного. Этот человек не желает лошадей, коров, масла, постелей, муки, овец, волов? Почему он остался убогим и нищим, ведь вокруг все только и заняты, что грабежом? Неужели есть в этом мире рука, протянутая армянскому малышу? Этот человек был курд из нашей деревни — невидный, бездетный…

Как он был похож на курда, которого мы видели в Авер-хане. Он не был призрак, он был курд. Почему он спас нас? Так и осталось вечной тайной… По сей день не знаю, и имени не знаю.

Очень скоро пришли благопристойные курды нашей деревни, чтобы увести нас — усыновить или взять в работники. Причина, по которой он спас нас, стала ещё более загадочной — ведь получается, что мы ему вовсе не были нужны. Если мы не нужны были тебе, зачем ты спас нас от ятагана, человек Божий? И имени своего не назвал. Как мне возвеличить тебя, как выразить свою благодарность? Ты у меня перед глазами всю мою жизнь…

Не помню, который был день после погрома, когда меня нашел Гайдар: «Скоро приведу. Государство сделало своё дело и ушло».

И, взяв меня за руку, он пошёл со мной к домам. Сначала подошли к нашему дому. Двери были сломаны, лежали на пороге. Котята и щенки бегали без призора, ягнята и телята млели и смотрели на нас. Во дворе лежали сломанные горшки и бочки — масло, молоко, мацони, все было разграблено.

Обошли с ним весь квартал, потом он без приключений доставил назад, не помню, кому он меня передал; лишь помню, как перед тем, как отпустить меня, он осторожно и тихо спросил:

— Ты знаешь, где дед спрятал золото?

— Нет, — ответил я совершенно безразлично, — не знаю.

Какой был миг Геноцида, и где это было — не помню, лишь смутно помню, что мы стояли возле умирающей бабушки Змо. Даже не помню, днём это было, или ночью. Знаю, что было темно вокруг. Перед смертью бабушка Змо обратилась к маме Армазан: «Армазан, у меня в одежде немного золота, будь опорой ребятам. Моего Дживана ни от кого не отделяй — он твой. Господи, Боже мой, береги моих внуков. Что это за проклятье! Там я пожалуюсь, помолюсь за вас. Господи, спаси армянина от зла. Господи, помилуй. Аминь.», — и отдала душу.

Потом помню, что был в доме Исмаила Шабана. У кого были Торгом и Мадат — не помню. Помню, что их, как и меня, взяли курды, даже дом помню. Беря воду из ручья возле реки, несколько раз проходил мимо их дома. Они показали на меня пальцем, сказали: «Это сирота Бахара, внук дьякона, красивый мальчик». Не могу сказать, как нас забрали от нашего спасителя. Взял меня Исмаил Шабан — старичок невысокий, словоохотливый, добрый. Насколько мои воспоминания соответствуют истине не скажу — плохого я о нём не помню.

Что стало с остальными, не помню, я их не видел. Впоследствии до меня дошли ещё сведения. Женщин погнали в сторону горы Торос, к ближайшим оврагам и утесам. Объявили их «трофеем» — чтобы брали, кто какую хочет, делали, что угодно. Десять или пятнадцать дней они оставались в горах — голодные и измученные. Те, кто оставались живы, еле доползли до деревни. Многие были в полуживом состоянии. Было уже лето, и, давая немного еды, их можно было использовать. Деревенские курды так и поступили.

Цатур тоже спасся. Его историю я в какой-то мере записал. А вот некоторые истории других наших односельчан. Нескольких парней — Карапета, Галуста и ещё не помню кого, отвезли в мьюдурлюк в качестве рабочей силы. Оттуда их передали Баш-аге из Каракулаха, у которого они оставались несколько лет.

Позже услышал подробности гибели дяди Назара. Он спрятался у реки возле хлева Хетун. Прошли дни. Голодный, замёрзший, он хотел добыть для себя пищу. Увидел, как какой-то путник с семьёй готовится перейти речку, вышел из своего убежища и попросил: «Я вас переведу — только дайте что-нибудь поесть». Путник оседлал моего дядю, перешёл на нём на другой берег. А там приказал садиться обедать. А вместо того, чтобы дать хлеба, он вынул клинок и изрубил моего дядю.

Про дядю Седрака я слышал, что он появлялся возле хлевов, но что с ним стало потом — не знаю. Принесли весть, что дедушку Мартироса нашли в верховьях села, в поле, с проломленной головой. Мама Армазан, задушившая младенца, переходя реку, похоронила ребенка в воде. Всё это она мне рассказала.

Долго искал я место гибели учителя Хачатура. Не нашёл. Потом мне рассказали, что его нашли в траве, там же и зарубили: голову швырнули в один овраг, тело в другой. Это было в дернистых ямах Большой горы. Искал я во всех дернистых ямах, где были овраги и овражки. Говорят, он попросил позволить ему помолиться, и после этого начать резать.

Дядю Ашота убили на склоне горы — возле нашего поля. Его и ещё нескольких человек заперли в доме курда Тимура под присмотром сторожа. У дяди Ашота был спрятан пистолет. Когда утром открыли дверь, он неожиданно начал стрелять. Убийца сбежал. Сбежали и пленники. Но их нашли по одному, и убили. Подробности убийства дяди Ашота я узнал позже. Он лежал, обессиленный и голодный. Увидел, что молодые пастухи-курды, отпустив скот пастись, сидят обедают. Он пополз к ним, чтобы попросить куска хлеба. Курдские парни приняли его за волосатого черта, испугались и стали от страха кидать в него камнями. Убили, потаскали. Потом мне удалось увидеть следы его крови в горах.

Торгом и Мадат вместе со своей матерью — Армазан младшей — нашли приют в домах курдов из нашей деревни. В нашем роду было две Армазан. Старшая была матерью Манука. Манук потихоньку шёл на поправку благодаря растительным снадобьям — к счастью, ни одна из ран не достигла сердца.

В это время сын Али Османа Шавчи оседлал коня и, перебросив через плечо ружьё, стал искать мою мать. Он обошёл все места в округе Дерджана, где производились казни, дошёл даже до моста Котери, но вернулся с пустыми руками. Он всегда мечтал взять мою мать в жёны и теперь решился непременно найти её. Существовало предположение, что моя мать прыгнула с моста Котери вместе со своим новорожденным младенцем на руках в Чёрную речку. Ещё говорили, что какой-то курдский бей увел её в сторону Ерзнка.

Потерявший родину турок Халил

Семья Шабана Исмаила рада — у них теперь есть сын. Они расширяют свои поля, ещё что-то делают. Зия был сыном Исмаила. Невестки Исмаила были самыми красивыми невестками деревни. Они были родные сестры. У Исмаила была внучка, моя ровесница, Лейла. У старичка Исмаила были по этому поводу дальновидные ставки на меня. Зия был хороший, совестливый человек. Каково было его участие в те дни Геноцида, не знаю, но был он очень человечным. Младший сын Исмаила подался в аскяры и пропал, его не было. Его жена, преданно ждавшая мужа, была младшей сестрой, её звали Зульфией; старшая сестра, Зейнаб, была женой Зия. Я работал на них, в меру своих сил.

Нам, единицам, выжившим в этой бойне, дали мусульманские имена, а всех мальчиков подвергли обрезанию. Меня не обрезали, поскольку у меня головка никогда не покрывалась полностью, она была открыта с рождения, и резать там просто нечего. Меня переименовали, дали халифское имя –Халил. Отныне я не был Дживаном, я стал потерявшим родину турком Халилом.

Я понял, что все кончено, что беззаботное прошлое отныне — законченный сон. Действительность была такова — я односельчанин Исмаила Шабана, чудом уцелевший росток дома Рстак, и я должен дышать и существовать во имя продолжения моего рода. Пусть пока я курд или отуречен, пусть я живу, как раб, но я должен жить. Мне повезло — они знали и меня и мою семью, и были преисполнены благодарности по отношению к моему роду. В их доме больше не было детей мужского пола. Была только Лейла. Она была настоящей Лейлой («ночь», «сумерки», араб.) — миловидной, смуглой, гармоничной. Я это слишком поздно понял, когда она была уже далеко.

Хозяином и управителем дома был старый Исмаил. Зия не напрягал свою голову заботами о полевых работах, не хотел попадать под гнёт. Тяжесть падала на мои детские плечи — принеси воды, почисти хлев, полей скотину, почисти её. Так было зимой, а весной на мне была и работа вне дома. Как прошло лето — не помню.

Вот так, пока мы пришли в себя, русские вместе с армянами перешли Саригамиш в нашу сторону и приближались к Эрзруму. У турков ослаб дух, курды задумались. Уже и награбленное им глаз не радовало. «Подковывали» себе ноги, чтобы пуститься в путь, но вот куда? Родины у них не было.

Я болтался вместе с животными, с которыми успел породниться. Овраг за оврагом, склон за склоном, искал я останки своих родных, собирал и хоронил. Поднялся на все вершины вокруг нашей деревни. Везде кости, кости, окровавленные части человеческих тел. На склоне горы Торос нашёл место гибели наших стариков. Хотел узнать кости моего деда. Все найденные мной кости стали его костями. Я собрал их, устроил под камнями скрытую усыпальницу. Ястребы показывали мне дорогу, кружили над местами, где была смерть. Кидал камни, чтобы не спускаться вниз, лететь под открытым небом.

Никто не замечал вернулся я или нет — ночевал с животными. Утром снова шёл к нашим полям, которые превратились в пастбища. В сторону наших домов я не смотрел, не мог, сердце обрывалось.

Была осень. Было как-то непривычно и грустно. У турок исчезло рвение, курды погрузились в раздумья. У них не было времени, они были «заняты». Русские подошли совсем близко. А с чего им русских бояться? Русских не боялись, но с ними были армяне, и это было страшно. Турки отступали, дойдя до деревни Хичи, находившейся у вершины нашей горы. Помню как-то раз, ближе к вечеру, курды пришли в замешательство. По распоряжению Али Османа они вооружились и заняли оборонительные позиции. Со стороны Торосы в нашу сторону пришел один отряд. Их полководец приказал принять его на ночлег. А деревня боялась грабежа, неизбежного разорения и уничтожения. Провели короткие переговоры. Скоро пришли к соглашению о том, что сельчане предоставят необходимые продукты, а турки пройдут мимо неё и продолжат своё бегство. После падения Эрзрума турецкое войско бежало, фронт был полностью разгромлен. Не задержался также и побег жителей. Али Осман-ага готовился к жизни кочевника. Другие курды тоже думали, уходить или нет. Некоторые решили идти. Другие — остаться. Среди тех, кто решил уйти, оказался также мой ага.

Армянские жены, оставшиеся в живых, были радостны и спокойны — их ждало освобождение. Решили подняться на склон большой горы и там разрозненно ожидать в оврагах прихода русских войск. Боялись убегающих турок. Ещё они пеклись о том, как освободить нас от наших усыновителей. Они хотели увести нас, нескольких отпрысков мужского пола, с собой. Перевязали и укрепили телеги, ждали, когда тронется Осман-ага. У нас было, кажется, две телеги, не больше. По количеству волов помню. Телеги были смазаны, все запасы взяты. Зия грустил, Исмаил тоже, прощай, Хзри, горное село! А я не знаю, что делать, я в переживаниях. Почему едут, куда едут, кто останется, кто придёт? Меньшая часть села уходит, большинство остаётся. И ни одного родного армянина я не вижу. То помню, что рядом со мной вдруг оказались Торгом и Мадат. Кто привел — не знаю. Друг с другом они не разговаривали.

Спускаемся к долинам, принадлежащим гавару Баберд. Армян нет, только курды, говорят на курдском. Разгрузились возле родника в овражке. Курдское население с удивлением разглядывало нас. Оттуда и стали звать нас кочевниками.

Ага подозвал меня, объяснил, как пройти за охапкой сухого сена для лошади. Я тотчас полетел за ним. Там были огромные свободные снопы сена. Подошёл, хотел нагнуться, чтобы взять охапку сена, как вдруг увидел, что со стороны дома на вершине ко мне ринулись две-три огромные пастушьи собаки. Испуганный до смерти, я нащупал клинок. Удача улыбнулась мне — я увидел молодого парня, который кричал мне сверху: «Садись, садись, пригнись! Стой, стой». Он метнул в собак свой посох и кинулся на них, чтобы освободить меня. Я сидел в полуобморочном состоянии. Добежав до меня, он стал ласково спрашивать: «Кто тебя послал, глупый мальчик? Не знают что ли, что здесь собаки? Если бы я не успел, что бы с тобой стало? Кто ваши? Сказали бы мне — я бы принес сена, сколько нужно»

Он дал мне сена и проводил. Погладил, чтобы я не плакал — он знал, что я очень испуган. Дошёл я до места бледный, без кровинки в лице. Зия заметил это. Я всё ему рассказал, заикаясь. Он обиделся на отца.

На следующий день дошли мы до многорукой (разветвленной) реки Чорох. На песочном дне этой обитой зелёными берегами реки я заметил бобров. Никто не тревожил устоев их бытия, и поэтому они с удивлением смотрели на нас, не прячась. Я кидал в них камнями, чтобы попрятались.

Доходили слухи, что русские приближаются. Когда они дойдут до нас, вы сможете нас уберечь, правда, Халил? — по секрету шутили со мной две сестры. — Ты красивый мальчик, — слегка приблизившись ко мне, забавы ради повторяли они.

«Неужели это возможно?», — думаю я, и, смеясь про себя, бегу собирать животных. Наш караван, возглавляемый Али Османом, обосновалась на берегу реки. Ночевали мы под открытым небом, они — под прикрытием телег, я — вместе с животными. До того дня не знал я, что стало с Торгомом и Мадатом, почему их не видно. В тот день, как и во все другие, я заснул среди волов. Было уже довольно поздно, когда Исмаил разбудил меня. Поручил мне увести волов на пастбище, до рассвета. Шагая позади волов, я увидел также Торгома и Мадата. Заспанные, мы повели волов втроём на пастбище. Торгом потихоньку гнал волов всё дальше и дальше. Я и Мадат решили прилечь поспать — когда позовут, тогда и пойдём. Вдруг Торгом тихим голосом произнёс: «Дживан, Мадат, слушайте меня. Я должен бежать, русские уже должны быть возле нашей деревни. Вы не можете бежать — на дороге полно аскяров, поймают, прирежут. Вы придёте вместе с Цатуром. Он здесь, похитит вас, приведёт».

Сказал и сразу побежал. Мы, плача, побежали за ним. Уже светало. Он начал гнать нас, кидаясь камнями, и слёзно просить:

— Не бегите за мной, я вернусь вместе с русскими, приду и найду вас. Вместе нас заметят, поймают, убьют.

Мы плакали и бежали за ним. Ничего не хотели слышать и понимать. Он больше не остановился, ускользнул, ушел. Мы ещё долго бежали, пока я не потерял в плаче сознание и не упал на землю, заснув. Вдруг слышу:

— Вставай, вставай, — в ужасе открываю глаза и вижу: передо мной дедушка Исмаил.

— Не бойся, — говорит, — я ничего тебе не сделаю. Они плохие мальчики, а ты умница, их поймают, зарежут.

— Вставай, пойдём, ты наш добрый мальчик, Халил, не убегай, пропадёшь. Вставай, пойдем.

Он увещевал меня, утешал. Понимал ли он, что я не слушал его слов, а только плакал? Зачем я остался, тогда как Мадат ушёл? Он бежал впереди меня, ревя под камнепадом Торгома, не останавливался.

Мы вернулись к животным, запрягли волов и пустились в путь. К каравану добрались к полудню. Я повёл волов на ближайшее пастбище. Я долго продержал волов на выгоне — другие уже запрягали, а я всё пас. Мои переживания достигли высшей степени. «Где Цатур, как мне его найти? Нет, надо бежать! Куда я иду с этими чужаками? Сейчас же и убегу, но куда?» Огляделся: залезу-ка под этот куст. Отгоняю волов, чтобы шли по следам других животных «Пусть они уйдут, пропадут. Русские пришли, наши сейчас в деревне свободны, убегу, убегу!» Все это морем колышется в моей душе. Я даже решаю окончательно, как залезу в заросли, где спрячусь.

«Но, но!» — я начал швырять камнями в волов, чтоб они отошли. Они без меня и шагу не ступали. Я отошёл, чтобы спрятаться, но мои волы шли за мной и смотрели мне в глаза. Я заколебался — они же могут выдать моё место.

Что мне делать, где Цатур? Нет, так не пойдет, поймут, что убегаю, что сделают — неизвестно. Бегу к волам. Снова сомневаюсь: «Бежать надо, куда я иду?.. Нет, не получится». Неопределенность велика, затеянное мною дело превыше моих сил. Одолеваемый сомнениями, шёл я вперед, как вдруг понял, что уже приближаюсь к телегам. Я опоздал. Другие уже ушли, остались только Исмаил с семьей. Ждали меня. Увидели, что возвращаюсь — стали со спокойным сердцем запрягать волов.

Мы всё время идем. Дни превращаются в недели. Цатура нет и нет, потом я узнал, что он тоже бежал. Отовсюду доходили слухи, что русские уже близко, что они всё ещё следуют за нами. Помню переполох в деревнях, решивших отправиться с нами в путь: им предстояло оставить все награбленное. Они резали скотину, ломали деревья.

— Эта земля не была нашей и нашей не станет, — говорили они и ворчали в адрес Османа: Бизым эвелымз дэ Шам, ахретемз Шам.

«Нам не достанется, пусть и гяуру не достанется…» Было лучшее время для фруктов, и меня отправляли их собирать.

Я шёл, играя, за телегами, погоняя волов. Вешал на плечо дубину и представлял себе, что это — ружье, это — моя мать, это — Торгом, это — Мадат, это — мой дядя, брат отца… Так и шёл я, играя, вспоминая наших и нашу деревню. Я пел про себя, чтобы вдруг не забыть, что я армянин, не забыть свое имя… Чтобы помнить. Но я шёл с ними, шёл к Шаму.

Как-то раз на склоне какой-то горы я пас волов. И вдруг вижу — рядом со мной Манук, снял с себя тряпьё, греет спину под солнцем. Чешется и никак не успокоится. Он протянул мне чистый клинок, указал на свою спину и попросил: «Дживаник, вынь осторожно заметные кусочки костей…». Его спина была похожа на сеть. Снял, сколько смог. Он всё время говорил: «Ой, болит, чешется, посмотри, нет ли там червей? Солнце полезно, согревает и помогает выздоровлению».

Я не узнал, в чьём доме он пребывает, как нашёл меня. Через пару дней мы снова встретились. Я его чистил. Мы беседовали. От него я узнал, что Цатур бежал.

«После него должен был уйти я, а тебя — забрать с собой, — сказал он и виноватым голосом добавил — не смог».

После этого я Манука больше не видел.

Произошло нечто странное: среди каравана прошёл слух, что русские преграждают нам путь. Все стали волноваться. Это оказалось ложью, но мы услышали возгласы:

— Аэроплан! Аэроплан!

— Отойдите от повозок, отойдите от повозок, — объясняли нам, крича, беженцы, разбросанные вдоль дороги.

— Они не Аламанские, а Инглизские, или Московские. Стреляют, бомбы кидают.

Те, у кого были ружья, стали стрелять в воздух. Планер не приблизился к каравану, скрылся за горами.

Караваны часто смешивались, разделялись, росли, и снова редели. Постепенно разными путями углублялись они внутрь Анатолии. Я совершенно ничем не интересовался, мой ум был занят воспоминаниями, витал в нашей деревне.

Мы разбили лагерь в местности сухой и жаркой. Сказали, что наверху есть какое-то озеро, вокруг которого полно грязи, в которой водятся пиявки. Их собирали и приносили для лечения недугов тела. Им давали высосать грязную кровь и выбрасывали прочь. Некоторое время пребывали мы в этой засушливой местности. Было решено идти в сторону Альбистана. В этом промежутке мы достигли плоскогорья, возле края которого был особым способом укреплен огромный кусок скалы. Все подходили, трогали, высказывали предположения:

— Здесь была в таком-то году установленная русскими («московом») граница. Здесь установили свой приграничный камень русские.

Были ли записи по этому поводу, не могу сказать, но каменная скала до сих пор у меня перед глазами.

Поднимались мы на Чиман дах («Зелёную гору»), в долину Каначке. Где находился этот район — не знаю.

Я заболел, горел в жару, большую часть дня проводил в бреду. Меня укладывали в углу телеги, чем-то накрывали. Обе сестры были недовольны:

— Он умрёт беспризорным, мы за ним ухаживать не будем. Всё время мать вспоминает. И как он её не забыл!

Исмаил жалел меня, но ничего не мог поделать. Отовсюду я слышал:

— Положи его под дерево, пусть спокойно умрет. Всё равно он не жилец, не мучай ни себя, ни его.

Но Зия никого не слушал. Доброту Зия я не забуду до могилы.

Я открыл глаза, увидел, что лежу в телеге. За мной ухаживал Зия, смочил мне лоб, губы, дал немного попить. Телегу сильно трясет, я не могу заснуть, тело ломит. Зия, к удивлению своей семьи, взвалил меня себе на плечи. Я обнял его за шею. Постепенно я успокаиваюсь и целую одежду Зия.

Осенью мы дошли до района Альбистан. Не знаю, почему, но наши не последовали за Али Османом. Караван Али Османа ушел в сторону Кесарии. Наши Карапет и Галуст были с ними. Мы двинулись к ближайшим высоким скалам. В тех местах было много брошенных, пустых домов. В одном из них мы выбрали удобные, совершенно готовые к жилью квартиры и поселились. Чьи это были дома? Чья это земля? Как знать. В Турции о таких вещах не спрашивали — просто стань хозяином, и всё.

Среди курдов нашего каравана находились братья из семьи Никагосянов. Я ничего об этом не знал. Однажды вечером женщины сообщили мне, мол, Халил, мальчики Никагосяны оба тяжело больны, жалко, пойди, повидайся с ними, чтоб не умерли с тоской в сердце. Я загрустил, не знал, в каком доме они живут. На следующий день я узнал, что младший умер. Вскоре и старший скончался, я не успел его повидать.

Была весна. Я уже второй раз находился в силках болезни. В бреду говорил по-армянски. Закутанный в тряпье, я лежал на земле. Кусок ткани, служивший мне одеялом, был короток — когда я тянул его вниз, обнажались плечи, тянул вверх, обнажались ноги. Я свернулся калачиком, не подавая признаков жизни. Услышал голос какой-то из женщин:

— Жалко его, сварим ему предсмертную кашу, пусть уходит с сытыми глазами, не накликает на нас проклятий в нашем пути.

Как я выздоровел — не помню. Я был по-прежнему среди волов.

Здесь понятия зимы и осени были условны, так как в обоих случаях я пас животных на выгоне. На пастбищах было очень трудно найти воду, мы использовали подталины. Я поднимался к снегам на самой вершине, где струилась прозрачная и холодная влага. Зейнаб, младшая невестка Исмаила-ага, сгорала от страсти — ей нужен был мужчина.

Однажды она подошла ко мне, сжала мне руку. Мне стало не себе. А в другой раз она позвала меня и по секрету поручила:

— Гайдар должен быть в горах. Скажи ему, что жду его с нетерпением. Пусть даст знать, где мы встретимся. Смотри, никому не говори. — И крепко поцеловала.

— Ладно, — сказал я и побежал.

По правде говоря, я тоже хотел видеть Гайдара. Не помню, как я исполнил эту просьбу, не помню, и как встретился с Гайдаром, но в конце концов они нашли друг друга (по запаху, что ли…).

Эта пухленькая младшая невестка днем и ночью сгорала от страсти к Гайдару. Все чувствовали, что что-то не так, даже мои волы чувствовали. Однажды среди соседей распространился слух:

— Мемед возвращается.

— Радость-то какая! Он жив, нашёл наш след и возвращается.

Мемед был младшим сыном Исмаила. Ушёл в солдаты и пропал, три-четыре года не было от него вестей. И вдруг Мемед нашёлся, нашёл следы семьи и идёт к нам. Мы не трогались с места, ждали, пока он, выспрашивая путь, дойдёт до нас. Вечером, погоняя волов, я увидел, что Мемед вернулся. Все собрались вокруг него. На следующее утро Мемед не вышел. Пухленькой тоже не было видно. Они появились до моего отбытия на пастбище. Глаза её были заплаканы. Мемед был мрачен. Зия и Исмаил молчали. Старшая сестра старалась развеять мрачное настроение наигранной игривостью. Соседи шептались: Мемед обо всем узнал. Пухленькая боялась, что Мемед станет мстить.

Мемед согласился идти в сторону Кьюирини скизипи. На лице Исмаила появилась улыбка. Мы двинулись в путь — предстояла долгая дорога. Мемед очень скоро привязался ко мне. Он увидел во мне своего наследника. В округах Чоруна, кажется, к нам присоединилось ещё несколько «искателей», тех, кто искал место для окончательного поселения. Мы двинулись в путь.

Были сумерки. Малыши заснули. Вдруг послышался конский топот. Три всадника остановились недалеко от каравана, на краю дороги. Тут же стали спрашивать друг у друга:

— Кто они? Давайте спросим.

— Будьте осторожны…

Из каравана крикнули:

— У кого есть оружие, вооружитесь!

— Эй, кто вы, что вам надо?

— Спокойно! — Послышался ответ. — Мы — воины губернатора. В Чоруме ходят слухи, что среди вас водятся дезертиры, разбойники, предатели нации. Мы ради родины оставили свои дома, а вы дезертиров скрываете? Сволочи, разбойники! Сейчас вас всех погоним в Чорум!

— Нет таких среди нас, — ответили наши.

— Сейчас проверим, узнаем, — сказали они, и двое из них поскакали внутрь каравана, а один остался на дороге. Стали обыскивать и вскоре остановились перед повозкой самого благопристойного вида, где были постелены прекрасные ковры. Кроме развёрнутых ковров нашли один свёрнутый в цилиндр. Приказали сидящим встать, чтобы можно было проверить. Вдруг послышались выстрелы, начался переполох, суматоха, и до того, как люди успели понять, что произошло, они, схватив ковры, прыгнули в седла и поскакали к третьему всаднику. Всё это представление я видел собственными глазами.

— Обманули! Ребята, стреляйте! Седлайте коней, в погоню!

Но было уже поздно, они растворялись во мгле тенистого оврага. Кто бы дерзнул подвергнуть себя такой опасности? Всех предупредили, что лучше отказаться от мысли о преследовании. Ничего нельзя было сделать, только лишь принести напрасные жертвы. Немного погодя караван мирно храпел.

Мемед заботился обо мне больше всех. Он стал мыть мою убогую одежду, штопать её. Утром он вставал раньше меня и клал масло, сливки, всё, что было, в первую очередь, в мою котомку. Показывал, куда вести животных, объяснял, что и как сделать. Этот молчун, который, казалось, ни с кем не обмолвится словечком, со мной предавался сладким беседам. Дискриминация достигла такого размаха, что женщины стали в открытую ворчать: «Оставив нас, он печётся о щенке гяура. Всё равно он нам сыном не станет. Зря Мемед тешит себя надеждой». Он не обращал внимания на это ворчание.

А однажды мне заявили, мол, ваш Газар (турецкого имени не помню) плачет каждый раз за обедом, иди, поговори с ним, может, тебе он скажет, почему плачет. Я поговорил. Он посмотрел на меня, подошел, взял за руку, обнялся. Глаза его были, как источник слёз. Он был моим ровесником, сыном дяди Ашота, по линии дедушки Аболо. Я ронял слёзы на его голову, он — мне на плечи. Сперва мы молчали, не могли говорить.

Потом я спросил:

— Почему ты плачешь, когда тебе дают поесть? Ты всегда плачешь за едой, почему? Ты знаешь, где Галуст?

— Не знаю Дживан. Я один-одинёшенек.

— А почему за обедом плачешь?

— Не знаю. Когда дают поесть, вспоминаю наш дом, и слёзы наворачиваются, не могу их сдержать. Отстаём, побежали! — и побежал догонять стадо.

— Не забудь, что ты армянин. Иногда сам с собой разговаривай на армянском, чтобы не забыть, — крикнул я вслед.

Так и ушёл, волоча ноги.

Мы шли, предавшись каждый своим мыслям под скрип колёс. Иногда я поглядывал на лесные заросли справа от дороги. Там Газар. В котором именно — не знаю. Рядом с нами река Алис, но её не видно, и шума её не слышно. Алис остаётся справа, мы движемся влево. Пригодных для проживания домишек не видно, кругом разруха. Мы трогались на рассвете, и кто знал, куда нам предстоит дойти? Овражек начинался и заканчивался кизиловыми деревьями. Было хорошее время для кизила — большого, кисленького. Я удивлялся, почему его не едят.

На правом берегу Алис, возле деревеньки встретил я старика. Только взглянул на меня, как сразу:

— Мальчик, кто ты? Они переселенцы, я знаю. Вы ведь из армянской страны, лежащей недалеко от русской стороны?

— Ага, — ответил я ему, — ты добрый человек, я сделаю, как ты скажешь.

— Я тоже пришёл сюда из тех мест. Считай, что этот огород твой, можешь рвать все лучшие огурцы, луковицы. Я сейчас сам тебе принесу. Ешь спокойно, яврум, волы будут пастись, никуда не уйдут, травы много. Жарко и пыльно — лягут и станут мычать. Вот, ешь, что хочешь, остальное возьми с собой. Как тебя зовут?

— Халил, Хало…

— Нет, назови свое настоящее имя.

— Моё имя? — Я почти что плакал от страха.

— Так не пойдёт, — сказал он, — не плачь. Я ассириец, брошенный здесь в одиночестве. Это долгая история, я был аскяром, бывал в стороне Эрзрума, Вана. Видел всё своими глазами. Не плачь, я знаю, ты сиротка. Хорошо, что ты остался в живых. Я бежал вместе с Бочгуном. Освободил одну армянку с ребенком. Она не выдержала, умерла. Ребенка оставила на мою милость. Решил взять его в наш дом. Нашу страну уже взяли «хофилизы», я не мог вернуться. Снова встретил несчастных армян. Взял одну армянку себе в жёны и остался в тех местах. Жили мы тихо и мирно, но однажды ночью вошли разбойники увели дочь и жену. Хочешь, оставлю тебя у себя? Мне страшно, знают, что я не турок. К тому же я уже стар — сегодня есть, завтра меня не будет.

— Хали Халил меня зовут, — я пошёл.

Мы попрощались и расстались. Мы были в засушливом Чайане. Нашим здесь не нравилось, у них не было мысли тут обосноваться. К северу от Чайана лежала равнина — богатая хорошей землёй, но бедная на воду. Не было ни родника, ни сильного ручья: он был, но совсем маленький. Наверху стояла воронкообразная деревенька. Благодаря ручейку широкая полоса земли полностью превратилась в богатый виноградный сад, но получить большее от этой маленькой воды было невозможно.

Главным моим другом по полям был глухой старенький курд. Зачем он оставил родную деревню и пустился в путь, было не понятно. Я так ничего и не услышал от него. До сих пор иногда думаю, быть может он и был тем «курдом-апостолом», спасшим нас от ятагана. Но может ли человек не помнить своего спасителя?

Как только поднималось солнце, этот глухой старый курд, втянув руки и раскрыв ладони, с жаром молился встающему могучему светилу. Я смотрел, и это очень трогало мою душу. Человек молился.

Как-то так однажды получилось, что мы, несколько подростков, отправились вслед за стадом и вошли в заброшенные сады тех мест. Грозди были хорошие, но такие сладкие, будто уже готовый изюм. По всей длине сад был окружен живой изгородью и хорошо ухожен. Мы не заметили, что на прилегающем к саду участке стояла сторожевая вышка. Сад был огромен, целое море лоз! Гроздья винограда были похожи на желтые улыбки. Мы облили животных, сами попили и спустились вниз, к лугу. Но в этот день так хотелось вкусить большего, не было сил терпеть! Бросили жребий, чтобы решить, кто пойдёт. Жребий выпал нам троим. Был полдень, стояла невыносимая жара. Подумали, что сторож спит, или разморен от жары. Пошли вверх по оврагу. Вошли без труда. Каждый сорвал с понравившейся ему лозы и положил в сумку. Мы молча вышли и спокойно спустились к ожидавшим нас ребятам. Поднялись по скале и распластались на траве. Начали есть. И тут заметили, что сторож со своей дубиной стоит над нами. Мы встали, окаменевшие от страха, как статуи. Мы застыли в ожидании наказания.

— Насыпьте всё в сумки,

— Куда? — испуганно спросили мы сторожа.

— Ваши сумки, и валите отсюда…

— Э, а ну, на колени, ряд! Каждый из вас заслужил по одной дубине — не больше.

Мы немного успокоились — отделались ценой по одной шишке на каждого.

— Однако, твоя сумка останется, — сказал он мне. — Пусть за ней придёт твой родитель или ага…

Был уже поздний вечер, но я не спускался в деревню. Я ждал, чтобы совсем стемнело, и домашние не заметили отсутствия сумки. Но мне не удалось реализовать задуманное: заметили.

— Где твоя сумка? — Я попробовал дать скользкие объяснения.

— Забыл, принесу, оставил там-то…

Не вышло — меня слишком хорошо знали.

— Мальчишка, скажи, кто взял, у кого она, я пойду за ней, — уверил меня старый Исмаил. Сердце мое было покорено, и я всё ему рассказал. Сказал, что сторож произнес: «Пусть твой ага придёт за ней».

— Ладно, ладно, пойду принесу, он отдаст, не стесняйся больше.

Пошёл и принес сумку, полную винограда. К радости невесток.

В те дни от родительской семьи наших невесток пришла весточка: оставьте Чайан, идите в Чифлик, в губернию Анкары. Насколько я помню, Зия и Мемед когда-то бывали в тех местах. Семья Шабанова Исмаила приготовилась продолжить путь к Западу, к Анкаре. Пустились в путь. Жаль, невозможно передать всего, всё изобразить. Не забыл я Дэидже, по-армянски она называлась Гайлагет — «Волчья река». Была пора весенних наводнений. Рано утром шли мы на запряжённых телегах. На каждом шагу были следы разрушительных наводнений. Все они вели к уставшей от собственного безумия, присмиревшей реке. Не река, а раскалённая жидкость. Текла она на север, чтобы смешаться с Алис. Мы шагали очень осторожно, дороги были разрушены, под ногами хлюпала скользкая грязь. Наконец мы пришли в Чифлик.

Разгрузились ранним утром. Свободных домов было много, выбирай, какой хочешь. Выбрали дом, стоящий на краю обрыва и имеющий все необходимые пристройки. Амбар, тониратун, сарай. Как райская земля — тишина, чистота и прекрасная природа.

У меня добавилось забот. Помимо выпаса стада, я должен был теперь каждый день на своих плечах приносить сушняк. Была на моей шее и другая забота — о родительской семье наших невесток. У них было двое сыновей, старше меня. Они были один ленивее другого, к тому же, зачем их обижать, если есть я. Они были ещё безжалостнее своих родителей: «Пусть Халил сделает, для того его и содержим, защищаем». Поэтому я дома почти не появлялся. Пропадал то в амбаре, то на выгоне, то в хлеву. Моим домом был Чифлик. Ночевал, где попало, лишь бы не выполнять их задания. У меня были животные и собака. Друзей у меня не было, семьи не было. Там было всего 4–5 домов, в двух из которых жили наши.

Должен сказать, что в Чифлике было три человека по имени Зия. Один был уже известный вам Зия, другой — ага-Зия, и третий — Зия-бек.

Над западным оврагом властвовала небольшая скала. На этой скале располагался летний дом ага-Зия, захватившего почти весь Чифлик. Был у него и жилой дом, и хлев, и амбары, и склады. Сам он не появлялся, жил в Анкаре. Был он богатым купцом, имел магазины. Его называли ага-Зия. Этот ага-Зия, будучи османским турком, мог присвоить всё, что ему понравится. Вот почему был этот ага-Зия владельцем богатств. Конечно, это было не заработанное, а награбленное и захваченное, в основном у армян.

Был в Чифлике и третий Зия. Это был Зия-бек — рыцарь-разбойник. Никто не испытывал к нему ненависти, хотя этих «никто» и самих не было видно, потому что на нашем пути населения почти не встречалось. Я за всё время встретил только двоих. Иногда в жилище Зия-бека входил какой-то человек, с которым он и исчезал к вечеру. Спустя несколько недель он снова поселялся в своем доме. Был он любителем приятного времяпрепровождения, ни детей, ни богатств в его доме не было. Этот Зия бек был рыцарем, как внешне, так и по своей доброте.

Я видел его вблизи. Он погладил меня и протянул большое яблоко, которое держал в руке, сказав: «Эй, будь здоров, сынок, расти храбрым юношей. Косточки отнесёшь и посадишь на могиле твоих предков. Я не турок, только никому ни слова!»

По моему телу пробежали мурашки — скорее от страха, чем от удовольствия. Наверное, оттого, что я слышал слово «разбойник».

Его происхождение и национальность не были известны. Действовал он по прозванью и по праву турка. Его занятием был разбой. Он не подчинялся никакому правительству. Зия-ага из Анкары обаял его, нашёл с ним общий язык, переманил на свою сторону и заключил устный договор, согласно которому Зия-бек был полноправным хозяином и покровителем своих жизни, имущества и земли в Чифлике. Зия-ага был хозяином Чифлика, а разбойник Зия-бек был хозяином хозяина. У него был фаэтон, которым он почти не пользовался. Мне кажется, те, кто встречался с ним, скорее пользовались этой встречей, чем подвергались испытанию. Так говорил простой народ. Как ему удавалось, будучи разбойником, вести спокойную, даже роскошную жизнь, трудно объяснить, но жил он без крови и без грабежа, уверяю.

Однажды братья наших невесток привели одного из моих ровесников ударить меня. Сказали, что готовятся к смертельной драке. Этот щенок боялся меня. Чтобы он не боялся, у меня сперва отобрали дубину, а потом заставили на меня напасть. Я потребовал свою дубину, но её спрятали, не отдали. Мальчик успел ударить меня толстой дубиной. Я разозлился, набросился на него, но он убежал. Я отобрал дубину и побежал за ним, чтобы проучить, но он успел убежать. Я обиделся, до вечера не появлялся дома. Перед приходом домой братья стали уговаривать меня не рассказывать взрослым ничего. Уговорили, но обида в сердце осталась. Больше ничего о том щенке не помню.

Были короткие осенние дни. Наши хозяева решили привезти зимнего топлива. Ранним утром мы тронулись на телегах. Очень скоро мы оказались в лесу. Решили идти в глубь оврага. Дороги не было — спускались между деревьев. Об обратной дороге вверх никто не думал. Выбрали большое дерево с толстым дуплом и приступили к делу. Рубили топором. В конце концов, ствол был повален. Вдруг мы поняли, что уже темнеет. Отрубили тяжёлые, мокрые сучья, чтобы поход не оказался напрасным, но на первом же отрезке пути стало ясно, что волы обессилены. Мы их подталкивали, подгоняли, выбросили часть дров, но дело вперед не двигалось. Уже было темно, а мы всё ещё находились посреди леса. Никто из нас не мог отлучиться, чтобы дать знать о нашем опоздании. Пошёл дождь, смешанный со снегом. Только тогда догадались, что нужно было сперва взять дров на краю леса и только потом грузить легкую древесину. Но уже давно стемнело. Вдруг во мгле послышался конский топот.

— Вай-нам, — заголосил кто-то из наших, — это разбойники.

Все затихли, онемели, будто приросли к телегам. Во тьме послышался первый голос. Мемед узнал его.

— Это Зия-бек. Молодец, Зия-бек! Да благословит тебя Бог, Зия-бек!

— Не бойтесь, это я, — послышался во тьме его голос. — Ваши плачут, говорят, что воры на вас напали. Почему вы так опоздали? Ладно, вы идите, а я пойду вперёд, скажу, чтоб не переживали.

После этих слов он поскакал обратно. На этом закончилась попытка набрать на зиму дров.

Зия, сын Исмаила, придумал хорошую вещь — восстановить хотя бы одну из покинутых на берегу рек мельниц. Это могло послужить хорошим источником прибыли. Единственным препятствием было то обстоятельство, что он в этом не смыслил. А знающих людей не было. Оставалось лишь начать дело, с надеждой научиться по ходу. «Всё-таки, я пожил среди армян, как бы то ни было — должно получиться», — говорил он и поселился на мельнице. Это стало для меня испытанием — каждый день, закончив работу, я должен был нести на мельницу обед. Выходил в сумерках. Час дороги туда, час обратно. Ещё полчаса на самой мельнице. Возвращался я поздно ночью. Дорога была заснежена, почти не проходима. Я не был трусом, но там ходили волки, и ужас каждый раз сковывал мне сердце. О судьба! На этот раз тоже повезло — волки не съели.

Однажды Ерго — мой греческий товарищ по несчастью, который служил у двух Зия, -бека и -ага, сказал:

— Хало, скажи своим ханум, пусть разрешат тебе оставаться со мной на ночь в хлеву. И место тёплое, и дружить будем.

— А моя собака останется одна — жалко!

— Я один — меня не жалеешь, а собаку свою жалко! — И мы рассмеялись.

Я получил разрешение, и мы, двое братьев по рабству, грек и армянин, стали почти неразлучны. Он был постарше меня, знал много легенд и сказок. Ерго был хорошим советчиком. Он пользовался доверием обеих Зия. Однажды он пришёл и говорит:

— Хало, возле оврага в погребе стоят ульи, в них мёд остался. Пчёлы уже спят, давай украдём немного.

Он поведал мне свой план:

— Одно из окон погреба закрыто прутьями. Твоя голова должна пролезть, а если где-то голова проходит, значит и тело тоже. Я тебе помогу, ты пролезешь, откроешь крышку улья, засунешь туда руку и два раза повернешь. Сколько бы ты на руку не собрал, этого будет достаточно». Пошли, попробовали — голова моя пролезала.

— Но смотри, — предупредил Ерго, — ты должен так чисто сработать, чтобы следов не осталось, иначе, если весной ага-Зия догадается — мы пропали.

На следующий день мы осуществили задуманное. И в последствии нас не уличали — мы спокойно пользовались медом.

Однажды, с вязанкой за спиной, решил я отдохнуть возле прохладного парного источника с чистейшей водой. Я умывался, когда вдруг над моей головой появились две молодые красивые армянки. Они стояли и смотрели на меня. Я не верил своим глазам, хотел что-то сказать, но язык не поворачивался. Одна из них протянула мне платок, говоря:

— Оботрись.

А другая:

— Я заплакана, армянский мальчик, можешь вытереть мои слёзы?

Я крикнул: «Уходите, духи, дайте мне вырасти». Они ушли в сторону стен находящегося в нескольких шагах дома Зия-бека. Платок остался в моих руках. Кто же ты был, Зия-бек, откуда ты нашёл этих армянских красоток?

Тем летом мы уже были побогаче — были волы, кони, поля, появилась и соха. Мельница работала.

Вместе с Шабановым Исмаилом как-то раз поехали мы в Анкару за покупками. Были с нами и другие. Надо был зайти и на двор ага-Зия — выразить ему законное почтение. В пути была опасность встречи с разбойниками, особенно близ Анкары, до нас подобные случаи были, но с нами ничего такого не произошло. Утром мы увидели какие-то дома. Потом мы увидели узкую колею, идущую в город. По ней над длинными железными линиями, постукивая и гудя, двигалась какая-то машина, тянущая за собой несколько вагонов. Это был первый увиденный мною поезд.

Остановили телеги, дали травы волам и двинулись к центру. Магазины, рынки. Это были центральные улицы. До сих пор у меня в ушах звенит зазыв, впервые услышанный на улицах Анкары: «Аади-буди, ади-буди!» — кричали продавцы кукурузы.

«Наверное, это очень вкусная вещь, и везёт тому, кто её ест», — подумал я. К вечеру двинулись мы назад, к дому. Увиденная мною Анкара была сухим полуразрушенным городом. Через два дня мы без приключений добрались домой.

А ещё через два дня я получил первое в своей жизни серьёзное задание — нужно было отвезти в Анкару коня. Мемед был в Анкаре и прислал весточку, чтобы мы как-нибудь прислали лошадь. Утром я сел на коня и — айда! В пути я так увлёкся, что стал отпускать коня. Конь стал скакать к ущелью. Я попытался натянуть поводья, но конь не подчинялся, он нёсся к гибели. На берегу обрыва он вскочил на дыбы, сбросил меня и ускакал. Я начал ощупывать себя — понял, что кости целы. Постепенно стал приходить в себя. Первое, что пришло в голову — надо найти коня. Что я скажу дома? Сначала я решил пойти домой пешком, и рассказать, будто коня отобрали воры, но потом передумал: такой подлости я не сделаю. Но с каким лицом я приду домой? К полднику дошёл я до деревни, и думаю, пойти домой или к кобыле? Я подумал, что конь привык к кобыле, и, скорее всего, пойдёт к ней, но не знал, куда её в этот день отвели. Бросился в поля. На вершине появились наши животные. Глянул издали — нет коня, он не с кобылой.

Я заплакал. Пришлось прийти домой и всё честно рассказать. Послушали и стали надо мной смеяться. Наконец, сжалившись надо мной, сказали: «Повезло тебе. Он вернулся и смешался со стадом». Вечером я пришёл домой с легким сердцем — хотя бы не накажут.

А однажды утром я услышал потрясающую новость. Ерго сел на лучшего скакуна и сбежал. Новость принёс Зия-бек, он первым обнаружил побег. Он не стал терять времени, вскочил в седло помчался за ним. Мы ждали последствий. Результат не заставил себя ждать — через неделю разбойник Зия-бек вернулся с похищенным конем, привязанным к седлу его кобылы. Все были уверены, что Ерго убит. Но, к нашему удивлению, оказалось, что он жив. Зия отпустил его. Воистину, разбойник был настоящим рыцарем!

Вскоре прошли слухи, которые поразили нас как молния: «Русские исчезли, а с ними и армяне. Возвращайтесь в свои дома». Сначала мы не поверили, но потом весть за вестью мы слышали подтверждение: «Русские ушли, а с ними и армяне».

В семье всё чаще стали говорить о том, что нужно вернуться на прежние места, на родину. Я часто слышал, как в этих спорах Зия говорил: «Я хочу умереть на пороге своего дома». И мы стали собираться назад. Мы попрощались с Зия-беком и тронулись в путь. Он проводил нас с пожеланиями удачи. Так мы снова пустились в беженство.

По пути мы узнали, что Али Осман давно вернулся. Решили идти по Кесарии. На обратном пути в окрестностях Сваза увидели мы разрушения, учинённые голодом — люди почти ничем не отличались от скота, а разбойники нападали уже и днём и ночью, грабёж превратился в повседневное явление. Пару раз подошли они к нашим рядам, чтобы испытать, на что мы способны. В таких случаях люди из каравана доставали имеющееся у них оружие и выставляли его напоказ по всей длине каравана, чтобы показать, что у силы противостоять разбойникам у нас есть. Иногда напоказ разбойникам мужчины стреляли по кружащемуся над караваном грифу. Ночью выставлялась обязательная охрана.

Начался страшный голод. Голод не задел нас, мы имели какие-то запасы, которыми пользовались с достаточной бережливостью.

Через несколько месяцев мы уже приближались к нашей деревне. Действительно: ни армян, ни русских — снова всё принадлежит туркам.

К нашей деревне мы подошли поздней осенью. Заботиться о проживании стало гораздо труднее, чем прежде. Мемед был прилежным трудягой, и чтобы мы не теряли времени, приносил нам каждый день еды. Помню, что это было глубокое, часто полное плова, блюдо. Ели мы вместе. Для меня это было скорее испытание голодом, чем насыщение, поскольку каждый кусок был на счету. Он заставлял меня нещадно работать, бороться с собой; иногда мне казалось, что я делаю нечто, что превыше моих сил. Между собой мы не переговаривались. Он и сам понимал, что меня мучает непрестанный голод, и что это отражается на работе. Все, кроме меня, были разочарованы в возвращении. Зия остался без дела, Исмаил был мрачен. Правда, иногда он говорил Мемеду: «Хватит его мучить, жалко парня, из-за тебя он слишком устаёт, теряет силы, он же для нас не на один день!»

Я был спасённым и сбережённым ими мальчиком и единственным инструментом, которым злоупотребляли. Мемед ни с кем не разговаривал. Он так и не получил наследника. У Исмаила не было другой надежды, был только я, меня считали будущим женихом этого дома.

Я спал возле углей бухарика (небольшая печь. — Прим. ред.) — было тепло. Вскоре меня переселили в другое крыло дома. Там находился тот злополучный сундук с лавашом. Этот сундук свёл меня с ума. Я начал день за днём поддаваться искушению, и однажды запустил руку в сундук. Вытянул один лаваш и, не высовывая головы из-под тряпичного прикрытия, стал глотать его, не прожёвывая. Так я стал ночным воришкой в доме. В конце концов это выяснилось, и меня переместили.

В ту зиму Карапет пару раз тайно позвал меня к себе и угостил большими яблоками. Он крал их из сарая Али Османа, где они были сложены на хранение. Трудные были времена.

Именно в эти трудные времена наши заразились чесоткой. Незаражённым остался я один. Я по незнанию был не осторожен, ел с ними из одного блюда, общался. Однажды одна старая курдянка подозвала меня и сказала:

— Сынок, у ваших чесотка — это дурная, заразная болезнь. Держись от них подальше, жалко тебя, сиротку. Я тебя научу, что делать. Пей каждый день свою мочу, моча не даст тебе заразиться, жалко тебя, сделай, как я учу.

Весь день я запирался в погребе с животными. Тем не менее, я носил воду как в наш дом, так и родителям наших невесток. Их семья жила в покинутом доме Магата, довольно далеко от нас, в центре села. Там я измельчал траву и, по совету старой курдянки, пил свою мочу. Чесотка меня не взяла.

Однажды мы с одним мальчишкой пасли в горах волов и нескольких коров. Днём я должен был спуститься в деревню за своей порцией еды. По дороге я увидел, что кто-то попытался прикрыть свежей землёй какой-то предмет. Это был мешок. Желудок продиктовал мне, что делать: я вскрыл его. Там находились два куска масла — побольше и поменьше. Хлеба не было, только куль с мукой. «Ну, а мука и есть хлеб», — подумал я и стал жадно сыпать её на язык. Потом я стал размышлять спокойнее: «Довольно, остальное пусть останется». Однако, что мне делать, где спрятать мешок? Сразу вспомнил нашу Зарик. Зарик была внучкой другого нашего деда. Курд Садрич, который поселился в нашем доме, выбрал нашу Зарик себе в жёны из оставшихся в живых. У него была ещё одна жена, старая курдянка, от которой у Садрича не было детей. У Зарик было от него уже двое детей.

Я решил вернуться к животным как обычно, не опаздывая, чтобы не было лишних вопросов. Бегом побежал и вернулся. Вечером я вертелся долго, пока не встретил Зарик. Подозвал её и всё ей рассказал.

— Где ты его нашёл? — спросила Зарик. Я назвал место.

— Хорошо, я поняла. Ты иди по своим делам, я найду и принесу. Будешь идти мимо моего дома, потихоньку буду тебя подкармливать.

Так и сделали. Потом я узнал, что ночью два вора вошли в дом к бедной вдове и всё унесли. В деревне осталось несколько армянок, тех, что попали в курдские дома. Кроме Зарик из наших в деревне жила ещё Мариам. Этот пес (по-моему, его звали Фрик), лысый черкес, похитил её. Она сошла с ума, ушла в поля и с криком «Аршак, Аршак, Аршак! Иди домой, а то худо будет!» пропала.

Я издали следил за Мариам. Однажды побежал за ней. Она убежала с криком: «Уйди, уйди от меня». Это было последнее, что я от неё слышал.

После возвращения в деревню в моей душе обострились боль и тоска. Я ходил по нашим полям, по нашим лугам, пил из наших вод, лез на нашу гору.

Один из родников высох. Быть может, и во мне высохнет родник мести? Но нет…

Пришла весна. Мы снова запрягли повозки и двинулись в путь. В этот раз на Запад, к Эрзеруму. Мы слышали, что в тех краях много чего осталось после армянских погромов и побегов. Мы тронулись на телегах под руководством Исмаила и ещё нескольких сельчан. Скотоподобный отец нашей парочки невесток был неразлучен с нами. Его присутствие всегда томило меня. Оно было неприятно и моему ага-Исмаилу.

Сперва места, которые мы проходили, казались мне знакомыми, хотя я никогда там не был. Все это благодаря рассказам деда, я ничего не говорил, только смотрел и смотрел, это долина Мандзи, это дорога на Котер, мост над Чёрной речкой, а где мост Котер? Где твои села, армянский народ, где твои дома? Ни следа, ни признака жизни армян.

Я видел брошенные склады в Мамахатуне. И сахар, и мука, а еще сапоги, одежда, боеприпасы, огневые точки, установленные на вершинах холмов. Паши были поражены, аскярам казалось, что они видят сон наяву. С ума, что ли, сошли местные жители? Как они оставили всё, с чем ушли? Ну и сон, даже в сказках такого не бывает. Опять начали убивать армян. С четырех сторон слышалось: «Сволочи, неверные армяне!».

— Инсаф эйли (Пощадите, — Прим. ред.), бей эфенди эскяр!

Шарах!

Паф, паф, паф!

— Дедушка Исмаил, — спросил я, — кто эти люди? Они смотрят на меня. Пойду принесу воды. Они, кажется, пить хотят…

— Нет, сынок, не ходи. Над водой стоят аскяры. Не дают им пить, воду портят. Они армяне, сынок, армяне.

Подобные зрелища были на всём протяжении от Мамахатуна до Эрзрума. Однажды только Исмаил бросил хлеба лежащим на земле сироткам. Они едва успели спросить: «Папа, кто этот плачущий мальчик», как к ним подошел аскяр и сломал им головы. Мы в течение целого дня разбили лагерь близ западной части Ашхалы, смотрящей на Эрзрум. Волы спокойно паслись. Было жарко. Мы пошли в город. В городе царил переполох — возле армянской церкви захватывали армянские магазины. Каждый улучшал свою территорию, приумножал своё имущество, приводил всё в порядок. Пели, пировали…

— Молодцы, неверные, глупые армяне, сколько добра нам оставили. Да пропадут пропадом, и они, и свиньи-русские.

Эрзрум остался позади. После этого в нашем караване начались споры — куда идти дальше? Где можно что-то обрести, и вернуться домой? Слышали, что где-то меняют какие-то вещи на соль. Хотели заняться этим. Хотя бы солью, но платят, можно потом продать. Это была очень неопределённая надежда.

Во всяком случае, мы туда не пошли, свернули в Олти. Армяне тех мест убежали, побросав имущество, вдруг нам что-то перепадет? Мы дошли до равнины Хала. Прозрачная река провожала нас справа. Ее течение меняло угол. Это был приток Аракса. В самом деле, у потока воды был какой-то секрет. Мы не пользовались её водой. По городу шла длинная улица, на которой стояла мертвая тишина, и не видно было никакого движения. Волы хорошо поели, поспали, и их снова запрягли в телеги и двинулись в путь к Алашкерту. Ни одного армянина по дороге я не встретил.

Мы вошли в Олти, находящийся в глубоких ущельях. Там было немного фруктовых деревьев, там и сям пасущиеся овцы, козы и журавли, журавли… Их было несметное количество. Люди там были, но они избегали нас, были очень холодны. Не здоровались первыми. Не угощали, не помогали. Отвечали холодно и кратко, их девушки и женщины сторонились нас.