Бесплатный фрагмент - Узелки моей памяти

Деревенская сага

1

Маруся лежала в тенёчке под берёзой. Она любила это место. Трава по пояс скрывала её ото всех. Она всегда уходила подальше. Вовсе не из-за гордости и не потому, что гнушалась своими бабами, а потому, что как только подходила, они тут же замолкали. Мария бригадиршей была строгой, но справедливой. Боялись, сторонились её. Виной тому была свекровь её — бабка Алëна. Щуплая сморщенная старушка всегда ходила в чёрных одеждах, носила вечный траур по мужу и трём сыновьям. Те ушли под лёд весной вместе с подводой и лошадью, когда переезжали реку. Поседела в одночасье. С тех пор жила одна с годовалым Мишаней, будущим мужем Маруси. Бабка Алëна была повитухой. Заодно прослыла знахаркой, а некоторые даже ведьмой звали. Попросят её зуб заговорить — заговорит, корову полечить — полечит. За чёрными делами Маруся мамашу никогда не видывала, да только бабы и из соседних деревень хаживали часто. В дом их бабка Алёна никогда не пускала. Схватит пузырёк со своей полочки и на крыльцо. Там нашепчет бабёнке чего-то на ухо, да и отправит с Богом, перекрестив.

Маруся смотрела в голубое небо. Исполнилось ей месяц назад тридцать два. Она лежала под своей берёзой и вспоминала, какой была она в девках. Видная да ладная. Про таких говорят: «Кровь с молоком». Вся деревня дивилась, когда свадьбу с Мишаней они играли. И что она нашла в щуплом, как и бабка Алёна, мужичонке? Тихий и смирный. Не чета ей веселухе. Пил редко, но уж если выпьет, гонял он свою Маньку так, что не приведи Господь. Доставалось Марусе тогда! Ох, доставалось! Кем только она не была: и шалавой первостатейной, и тварью подзаборной, и подстилкой Егоровой или Ивановой (всё зависело от того, какое имя Мишане в голову придёт). Проспится и опять — тихий и ласковый, слова из него не вытянешь. Так и жили бы, если б не война проклятущая. Ушёл Мишаня, оставив Марусю с двумя сыновьями-погодками да свекровью. Любила ли она своего мужа? Да, наверное. Ждала она его уже семь лет. Война закончилась уж как два года. А она нет-нет, да и достанет пожелтевший от времени листок извещения. Пришло оно всего через месяц, как проводили Мишаню на войну.

«Пропал без вести. Ведь это не значит, что убит. Может, где-то есть он, её Мишаня. Может память ему отшибло или ещё что? Всякое на войне могёт случиться. Эх, Мишаня, Мишаня! Виновата я перед тобой. Как так получилось с Семёном? И что теперь с этим делать? — Маруся прикрыла глаза платком от палящего солнца, — Что ж делать-то?»

Мысли прервал Семён, выросший словно из-под земли:

— Гав!

Маруся вздрогнула, откинула платок, закрывающий лицо.

— Тьфу на тебя! Напужал, чëрт. Ты чего опять тут? Ты ж на островных лугах должон с мужиками косить.

— А соскучился я по тебе, Марусь! — Семëн потянулся рукой к пуговичкам на груди.

Маруся хлопнула его по рукам платком.

— Соскучился он, погляди-ка на него. Бабы вон на меже обедают. А увидит кто?

— Да бабы-то у тебя давно уж всë знают, да помалкивают. Да и трава вона какая! — Семëн достал из корзины огурец и с хрустом откусил его, — Марусь, а, Марусь, давай уже сойдемся и жить будем попути. Надоело по сеновалам да кустам шарахаться.

— Сень, не начинай, а. Чё ты ко мне привязался? Вон, молодок сколь. Выбирай — не хочу! Танька Евдохина, вон, скоро все глаза о тебя смозолит. Чем не баба тебе?

— Не-е-е, Марусь, не нужен мне никто, окромя тебя.

— Так годков через пять старая стану, побежишь тогда по бабам.

Семëн был младше Маруси на шесть лет. Вернулся с войны без единой царапинки. Грудь в орденах и медалях. Герой! Высокий с чубом густых тёмных волос. А глаза… Чёрные. С поволокой. Девки гужом за ним ходили. А он вот пристал к Марусе на вечёрке на октябрьские праздники. Всë её в круг плясать вытаскивал. Девок полно молодых, а он всё равно весёлую вдовушку тащит. Умаялась тогда Маруся быстро: то ли бражка крепка была, то ли много выпила её она. Потихонечку сбежала с гулянки. Как он её укараулил тогда? Так же, как сейчас, гавкнул. Маруся и тогда вздрогнула. А Семëн, что есть силы, притянул её к себе и губами впился в её губы. Ох, и корила потом себя Маруся за ту слабость. А тогда Семëн взял еë на руки и понëс на свой сеновал. Она, не помня себя, снова и снова отдавалась ему, тянулась к нему, подставляла под его поцелуи своë истомившиеся без мужской ласки тело.

— Что же мы наделали-то с тобой, Семëн? — Маруся лежала, разморённая жаркой любовью и смотрела в небо, видневшееся в дыру на крыше сеновала. Семëн затушил цигарку о подошву сапога. Снова навис над Марусей.

— Марусь, а давай поженимся, а? Не зря ведь ты меня от смерти заговорила.

— Эт когда это? Чë выдумываешь-то? — Маруся села, оттолкнув Семëна. Тот повалился на спину, заложил руки за голову.

— Эт тогда это. Не помнишь, что ль? Мы ж тогда с Мишаней твоим на войну вместе уходили. Толкнул я вас с ним тогда нечаянно. А ты испужалась, чёртом кудлатым меня обозвала. А я тебя взял и поцеловал. А ты ругнулась на меня, а потом засмеялась и сказала: «Да чтоб тебя ни одна пуля не коснулась». Заговорила, значит, от смерти -то меня. Он снова сграбастал Марусю, и снова она потеряла голову. Расстались на утре с петухами. Когда Маруся вернулась домой, мамаша уже копошилась у русской печи. Она строго посмотрела на сноху:

— Умойся, да сено-то из косы вычеши. Пошла на ледник, принесу льду тебе. А то поглянь-ка: губищи-то он тебе отсосал. Стыдоба!

Так и повелось: Сенька подкарауливал еë в самых неожиданных местах, потом нëс на руках на чей-нибудь сеновал или в стог сена. Мамаша только головой качала:

— Смотри, баба, до добра не доведëт, забрюхатеешь…

Всё это вспоминала Маруся, наливая Семëну квасу. Он жадно пил, ел. И любил он её всегда жадно! Она смотрела, как квас стекает по подбородку, кадыку, за шиворот расстёгнутой рубахи

— Марусь, пора мне. Я за огородом тебя ждать вечером буду, придёшь?

Она переплетала растрепавшуюся русую косу.

— Сень, ни к чему всё это…

Семëн разозлился:

— Так придёшь? Или как третьего дня?

— Так говорила уж, свалилась замертво после баньки, уснула.

Семëн смягчился, со спины обнял Марусю. Одну руку просунул в расстёгнутый ворот платья, сжал упругую Марусину грудь, второй притянул Марусю за талию к себе. Стал покусывать ухо и шептать:

— Ох, Маруська до чего ж ты сладка, наверное, после баньки! Вот я чего хочу -то. Давай сойдёмся и в баньку вместе ходить будем, и спать после баньки вместе. Марусь, давай!

Маруся разомлела то ли от жары, то ли от Семëновых прикосновений, откинулась на Семёна. А он продолжал, целовал шею, подмял под себя, добрался до губ. Маруся сама начала расстёгивать рубаху Семёна. А он, бесстыжий, одной рукой мял Марусину грудь. Второй всё выше и выше поднимался под подолом. Стон наслаждения едва не сорвался с её уст, как вдруг…

— Маруся Григорьевна, где вы? — Танюха Евдохина шла прямо. Маруся оттолкнула Семëна, вышла из своего укрытия, на ходу поправила подол и застегнула пуговицы.

— Разморило что-то меня, заснула. Чего тебе, Танюха?

Любопытная деваха подозрительно разглядывала бригадиршу.

— Бабы велели сказать, что надо бы начинать, коли засветло успеть хотим. А меня мамка в деревню к председателю послала. Волокуши надоть, говорит. Толсто травы, без волокуш, говорит, не справимся.

— Так иди, коль послала!

— Так я это, пошла? — Танюшка топталась и очень уж хотела узнать, кто это там, в высокой траве под березой так разгорячил строгую Марусю, что она чуть ли не голая выбежала к ней.

— Ещё-то чего, Танюха? Иди ужо! — Маруся застегнула ворот до последней пуговки, — иди, Танюха, иди! — повторила она. Деваха нехотя повернулась и пошла в противоположную сторону от деревни.

— Танюх, деревня-то не там! И председателю скажи, пущай двое волокуш даёт. А то на сам деле, толсто травы-то ноне.

Танюшка, понурив голову, медленно развернулась и пошла в деревню.

— Да шустрей, Танюх, давай шустрей, а то так и к утру не управимся.

Сама же Маруся направилась обратно к берёзе, но Семëна уже не было.

«И как смог, чëрт кудлатый? А если Танюха увидала-таки его?»

Что делать с ним, Маруся никак не могла решить. И принять Семëна Маруся не могла, и отогнать от себя навсегда было выше еë сил. Уж больно сладки были ночи, проведённые с ним. Она сладко потянулась. Представила будущую ночь. И хорош же был чертяка Семён в любовных делах.

2

Жаркая пора — сенокос в деревне! Мужиков осталось раз-два и обчёлся. У баб от литовок руки отваливались. День литовками машут, день граблями сено гребут. Некоторые, у кого детишек не было или у кого, как у Маруси, было кому приглядеть за ними, в поле и ночевали. Да только Маруся и в поле не ночевала, да и дома не появлялась. В летнюю пору каждый куст в леске будет тебе домом. Ох, и жаркие ночки были у Маруси с Семëном. Он в укромном местечке в лесу поставил шалаш. Она про себя называла его дворцом, а лапник периной. Любили они друг друга будто в последний раз. И каждый раз наутро Семëн уговаривал Марусю за него выйти. Ругались. Разбегались. Он к мужикам, она к бабам, а к ночи опять сходились у шалаша-дворца. Маруся понимала, что скоро всë закончится. Когда-нибудь Семëну надоест её уговаривать. Но не могла она переступить через себя. А вдруг Мишаня вернётся? И что она сыночкам скажет?

Маруся похудела даже немного. Но такой она еще больше нравилась Семëну, а он все не терял надежду. Он и к бабке Алëне сходил тайком от Маруси. Благословения, считай, просил. А старуха только и сказала: «Марусина жизнь, ей и решать!»

Лето катилось закату. Вот уже и Ильин день люди собирались отмечать. Третий день Маруся маялась дурнотой. Есть не могла, рвало еë от любого запаха. Мамаша долго молчала, но, когда Марусю в очередной раз выворотило, не удержалась:

— Ну что, молодка, добегалась, доволочилась по сеновалам? Вот Сенька-пакостник, пусти козла в огород.

— Да что вы, мамаша, с пупка просто сдернула.

— Конечно, с пупка, вона какого ядрёного мужика на себе держала. Как теперь людям в глаза глядеть будешь, бесстыдница?

Маруся хотела было ответить, но не смогла, еë снова вывернуло. В окно постучали. Мамаша выглянула в окошко, на дворе топталась Танька Евдохина. Мамаша поспешила выйти. Не хватало ещё, чтоб народ узнал раньше времени о позоре Маруськином.

— Чего тебе? — спросила она, спускаясь с крыльца.

Танюха все также переминалась с ноги на ногу.

— Бабка Алëна, мне б… — и что-то быстро зашептала на ухо старухе

— Ополоумела, что ль? Нету у меня экого оказия.

— Бабк Алён, я знаю, есть, — перебила её деваха, — мне очень надо, сегодня ж Ильин день. Если сегодня это, ну, это случится, то навек мой будет, примета такая есть.

— А ничего, что не по его воле -то это случится?

— Бабка Алëна, так дашь или нет?

— Грех ведь это, Танюх.

— Так есть или нет?

— Охохо-хо-хо, — бабка Алëна направилась в дом и кинула с крыльца, — жди.

Мамаша быстро вошла, порыскала на своей полке, достала жестяную коробочку, а оттуда совсем маленькую бутылочку. Осторожно, словно она была золотая, завернула в чистую тряпицу. Остановилась перед Марусей. Та, измученная рвотой, сидела на лавке рядом с помойным ведром, безучастно уставившись в стену. Свекровь махнула рукой и вышла. Но скоренько возвернулась, глянула снова на Марусю. Затем порыскала на своей полочке и вытащила из дальнего угла пузырёк. Достала стакан из буфета и наполнила его красной густой жидкостью очень похожей на кровь.

— Что уж убиваться-то теперича. На-ко вот, выпей!

Маруся испуганно замотала головой, закрыла рот руками.

— Да не боись, не вытравлю я твоего дитëнка, не возьму греха на душу. Пей, говорю, рвоту остановит. Полегчает тебе!

Маруся ослабленной рукой взяла стакан и поморщилась от запаха.

— Пей, не нюхай! И чтоб всё до дна!

Маруся послушно всё выпила.

— Ну вот и молодец! А теперь давай-ка, на кровать перейдём. Пока могутная ты.

И вправду, ноги Маруси стали ватными, веки налились свинцом, тело сделалось чужим. Она с мольбой посмотрела на свекровь. Та подхватила её под руки, помогла добраться до кровати. Быстро разобрала стопку подушек, уложила Марусю.

Тяжела ты доля бабская. Уж кто-кто, а старуха-знахарка навидалась всякого по женской линии. Навидалась разного. Да, был грех у неё, делала она из травок зелья разные. Но чтоб неродившееся дитя жизни лишить, вытравить. Не было этого греха на Алëне! Она перекрестилась на красный угол.

Мысли еë переметнулись на Танюху.

«Ох, девка, девка! Грех великий задумала. Опоить решила Сеньку, — в том, что Сеньку, сомнений у старой знахарки не было. Вся деревня знала, как Танька сохнет по нему, — ты ж кобель шелудивый, что ж ты сотворил с Маруськой? Уж сходились бы, да и жили. Мишаня-то мой всë равно сгинул».

Не верила она, что, жив сыночка еë. А вот Маруська верила. Все твердила: «Без вести пропал — это ведь не убит».

Снова перекрестилась Алëна на иконы в красном углу. Принялась готовить незамысловатый обед.

«Скоро ребяты вернутся. Валька совсем большой стал, работает не хуже мужика большого, да и Витька за ним тянется. Маруська, Маруська, и сподобилась же ты! Этих бы двоих на ноги поставить».

Ильин день в деревне праздновали знатно. Задабривали Илью-пророка. На берегу речушки колотили столы, каждый нёс закусь и выпивку, кому, что Бог послал. К вечеру молодёжь начинала пляски и хороводы. Кто постарше за столами обсуждали колхозные дела, погоду. Да и мало ли чего в деревне обсудить можно? Семëн вылез из-за общего стола и направился к берёзкам, украшенным лентами в честь праздника. Привалился к белому стволу. Как всегда, грыз травинку, выглядывал Марусю и думал:

«И чего выкобенивается баба, сошлись бы, да и дело с концом. Нет, заладила: Мишаня да Мишаня. Где он, еë Мишаня-то?»

С другой стороны, к берёзе приклеилась Танюха. В честь праздника она расстаралась. Новое платье в мелкий горошек подчеркивало её ладную фигурку. Рыжие косы уложены в корзинку, подвязаны бантиками из той же материи, что и платье. Румяная, круглолицая. С прищуром немного раскосых глаз спросила:

— Уж не меня ли выглядываешь, Семëн Прокопьич? Так вот она я! Тута! А пошли в ремень играть! — потянула его за рукав.

— Иди, играй! Кто тебя держит-то? — Семëн откинул реку навязчивой Танюхи, отлепился от берёзы, выкинул свою травинку и направился было в сторону деревни. Может по дороге, где встретит Марусю. Да только вот Танюха и не думала отступать. Снова схватила его за рукав и потащила к столам.

— Пока не выпьешь со мной, не пущу никуда, — повисла на руке настырная девка.

Пришлось тащиться к столам. Там народ усадил его за стол. Счастливая Танюха всё подливала и подливала в стакан ему самогонки, сама сладкую бражку пила. Как-то быстро развезло Семëна, что аж в пляс пустился с Танюхой. Но вдруг поплохело, а Танька тут как тут оказалась! Подставила плечо и потащила его в лесок, темнеющий невдалеке, подальше от глаз. До леска они не дошли. Семён споткнулся о корягу, а подвыпившая Танюха его не удержала, и оба повалились под ивовый куст. Танюха оглянулась вокруг — недалеко ушли. Ну и пусть, ещё даже лучше будет, ежели увидит их кто. Тогда точно не отвертится Семён Прокопьич. Быстро сняла с одурманенного Семёна рубаху, вслед за ней бросила с него сапоги. Пьяный, да ещё и опоенный зельем бабки Алёны, Сёмен только мычал. Сумела всё-таки Танюха подлить его в стакан самогонки и поднести возлюбленному. Штаны Семёна Танюха тоже кинула невесть куда, оставив одни кальсоны. Рванула на себе платье так, что пуговицы разлетелись в разные стороны. Нижнюю рубаху рвать не стала, сняла. Уж больно хороша была с кружавчиками. Осталась, в чем мать родила, и уселась на Семëна верхом. Приложила его руки к своим грудям. Семëн в пьяном угаре начал мять их. Танюха улыбнулась: «Начало зелье действовать». Впилась своими губами в губы Семëна, тот перевернул еë на спину, накрыл своим мощным телом. Трава больно колола Танюхе спину:

«Ну да ничего, стерплю. Главное, чтоб Семён Прокопьич не подвёл, сделал своё дело».

Маруся в это время стояла перед зеркалом с твёрдым намерением поговорить вечером с Семёном.

«Тянуть нельзя, скоро живот на лоб полезет, — она положила руки туда, где уже билось сердечко их с Семёном ребёночка, — да уж, надо торопиться!»

Она ещё раз взглянула на себя зеркало и вышла из избы.

«Сегодня мы точно решим с ним…» — думала Маруся, подходя к поляне, на которой установилась непонятная тишина и только слышно было, как голосила Евдоха:

— Люди добрые, да что ж это творится-то такое!? Спортил девку, кобель окаянный, кому ж нужна теперя порченая-то?!

Посреди поляны стоял босой Семëн в одних кальсонах. За его спиной переминалась Танюха в разорванном платье, то и дело всхлипывала и пыталась собрать на груди остатки платья. Народ вокруг перешёптывался.

— Матвей Петрович, что ж это? — Евдоха упала на колени и подползла к председателю. — Раз передовик, раз герой, можно, значит, девок портить направо и налево? И управы на него нет?!

— Да ты погодь, Евдоха, разобраться тут надобно. Могëт, и полюбовно у них все было. Могëт, и не насильничал Семëн-то.

Евдоха соскочила с коленей, вытащила Танюху из-за спины Семëна.

— А это? Это-то что? Могет она сама себе все ново платье разодрала? — Евдоха оторвала руки Танюхи, державшие платье. Оно упало ниже пояса, оголив упругую девичью грудь. Танюха, подобрав остатки платья, бросилась с плачем домой. А Евдоха, продолжая причитать, подбегала то к одному, то к другому. Все виновато отводили глаза. Такого у них в деревне ещё никогда не было. Ну было: обрюхатит парень девку, но чтоб снасильничать, не бывало. Маруся стояла словно каменная. Ей хотелось, чтобы Семëн поднял голову, и она бы посмотрела ему в глаза, в его такие родные чёрные с поволокой глаза. Ничего не понимающий Семëн стоял, понуро опустив свою чубатую голову. В руках держал сапог. Он то сжимал, то разжимал хромовое голенище. Он ничего не помнил. Помнил, как стоял у берёзы. Помнил, как ждал Марусю. Танька повисла на руке, тоже помнил. Дальше словно туман и забвение. Как он оказался почти голый под ивой? Как оказалась голой Танюха? И только крик Евдохи, побежавшей по малой нужде в ивняк, немного привёл его в чувство. Семён ничего не помнил. Он с ужасом наблюдал, как она надевала разодранное платье. И только Евдохино «охальник» билось в мозгу. Сейчас, стоя перед всей деревней, он испытывал стыд.

«Что ж я теперь скажу Марусе?»

Маруся! Он почувствовал её взгляд на себе. Но так и не осмелился поднять глаз. Вопли Евдохи начали затихать. Народ потихоньку расходился. Акулина Матвеевна, жена председателя, увела Евдоху. Матвей Петрович подошёл к Семëну, сидящему на земле. Подал ему одежду, которую мальчишки притащили из-под куста ивы.

— Да уж, принеприятнейшая история получилась, — председатель почесал в затылке.

— А это что? — Петрович держал в руках Танюхину рубаху. Как же так? Платье значится в клочья, а рубаха целехонька? Эх, Семëн, Семëн! Я-то думал у тебя с Марусей сладится, а тут вона, как оно обернулось, — он все ещё недоуменно вертел в руках непонятную рубаху. Матвей Петрович похлопал Семëна по плечу, — ну ничего, ничего. Танюха, она тоже девка ладная.

Семён схватился за голову, запустив пальцы с больших и рук в волосы:

«Что же теперь будет?»

Танюха сидела довольная у окна. Дожидалась мать.

«Всё, теперь-то ты точно мой! И ведь как специально матушку понесло в лесок. Никуда ты теперь не денешься после этакой огласки! Ещё умолять меня будешь, чтоб за тебя пошла».

3

На следующее утро на разнарядке Евдоха стучала по столу председателя, требуя покарать насильника. Матвей Петрович не знал, что делать. Всю ночь он думал о Танькиной рубахе. Да и поддал вчера дома с расстройства. Перебрал. Председатель сидел, опустив голову и обхватив её руками. Если сейчас он не успокоит Евдоху, то одному Богу известно, что она предпримет. И так уж всю деревню обежала, причитая и охая. Деревня разделилась на два лагеря. Кто-то не верил в виновность Семена. Не было ли тут подвоха какого? Ведь и сама Евдоха неприметная да некрасивая когда-то запрыгнула в койку к вдовцу. Танюху-то он ей состряпал, да вот мужней женой она год всего проходила. Зачах мужик. Злые бабьи языки поговаривали, что присушила она вдовца да, видно, перестаралась — засох мужик. Как свечка сгорел. Кто-то осуждал Семëна. Ведь вся деревня знала о его отношениях с Марусей. Надоела что ли? Иль молодого тела захотелось? Таньке-то, в отличие от Маруси, только-только двадцать первый годок пошёл.

Матвей Петрович слушал, слушал Евдоху, которая, подходя к каждому члену правления, твердила одно и тоже, да как хрястнул кулаком по столу.

— Хватит! Евдокия Яковлевна, ты у нас член правления? Нет? Тогда будьте добры на выход! — он показал на дверь, — у тебя коровы не доены, телëнки не кормлены. Девку у тебя спортили, так чаво ж ты, мать тебя за ногу, не с девкой своей сидишь, не успокаиваешь её, бедную, а бегаешь, как оглашенная, по деревне да языком своим трëкаешь. Эт ещё разобраться надо, кто кого снасильничал. Семëн лыка не вязал, сама она его поила, сама и в лесок его повела, все видели, — председатель обвёл рукой правление. Воцарилась тишина. Только муха билась в стекло окна. Ошеломлённая Евдоха с открытым ртом стояла посреди конторы. Председатель, как будто не замечая её, начал планёрку.

— Игнат Васильевич, сколько тебе машин из МТС под зерно заказывать?

Началась работа. На обиженную Евдоху уже никто внимания не обращал. Она покрутилась, да и ушла. Планёрка закончилась. Все разошлись. А председателю надо было всё-таки разорвать этот гордиев узел. Негоже вот так спускать всё на самотёк.

«Да и Евдоха ведь не остановится. Накропает куды не надо. Загребут Семëна. Как пить дать, загребут», — кряхтя, председатель вылез из-за стола. Потёр раненное в германскую колено. Вышел на крыльцо конторы. Голова гудела, колено ныло, — «Душу мать эту жизнь! Не простая задачка. К кому же сначала идти?»

Мимо на гремящей бидонами подводе проезжал Валька, сын Маруси.

«Вот и решение!»

— Валëк, а мать-то где? На планëрке че-то не была.

— Да лежит она. Как пришла на утре с гулянки вся грязная, так и лежит, в стену смотрит.

«Да уж, доля бабская. Вроде ведь всё уж, дело к свадьбе того гляди шло. А тут этакое».

— Валëк, погодь! Я с тобой! Ты ведь домой обедать? ⠀

Маруся лежала поверх одеяла, отвернувшись к стене. Мамаша ходила бесшумно. Она всё знала. Соседки, «добрые» души, только и делали, что обсуждали вчерашнее гуляние. Одна даже проворонила свою корову, свернувшую в боковой проулок. Чем помочь Марусе, бабка Алëна не знала. Лишь тяжело вздыхала. Чёрт её дёрнул. Знала ведь, для чего Танюхе настоечка-то, но не знала, что до такого позору они с Евдохой Семëна доведут.

«Охо-хо-хо. А ведь Семëн паря неплохой. Другой бы не осмелился, а этот и пряников прикупил, и всё как положено. Да только проку от его сватовства мало вышло. Что, малая-то теперь безотцовщиной расти будет?» — то, что будет девка, старая знахарка знала точно.

«Вона, ни с одним из пацанов еë этак не полоскало. С парнями она раздавалась так, что того гляди и в двери не пролезет. А сейчас исхудала. Глаза провалились. Не-е-е, точно девка будет…. Что ж я, старая, наделала?»

Бабка перекрестилась на красный угол. В дверь постучали.

— Открыто! — крикнула старуха.

Маруся же даже не пошевелилась на кровати.

— Благости вашему дому! — в дверях появился председатель.

— И тебе добра, коль с добром пришёл!

Бабка Алëна протёрла чёрным передником единственный в доме табурет. Уселся председатель, вытянул больную ногу. Матвей Петрович человек был простой и душевный. Терпеть не мог всякие склоки и неприятности. Хотел он покою. Чтоб, как говорится, всё ладком да мирком было в родной деревне. А тут такое.

— Алëна Сановна, нет ли у тебя помазейки какой? Вон опять разнылося колено, мочи нету терпеть! — а сам глазами показывает на отвернувшуюся Марусю.

Бабка покачала головой.

— Так есть, но только травка. Пусть Акулина с маслицем смешает да на ледник вынесет. Натирать только холодным. Держи вот. А может самогоночки? Не только коленкой маешься вижу. Петрович покачал головой. Председатель мялся, не знал, как начать разговор с Марусей. Подошёл, хромая, к кровати, тронул еë за плечо.

— Марусь, а, Марусь. Ты эт захворала что ли? Так ты это, как его, это самое. Марусь, да наплюнь ты на всё. Токо знаешь, Марусь, ты Семëну-то теперь полный от ворот поворот должна дать. А то Евдоха-то баба вредная, посадит она Семëна, думаю, коли не женится он на Танюхе. Сама ж понимаешь.

Маруся, до сих пор лежавшая неподвижно, вдруг резко села.

Красные от слëз глаза горели, на щеках пылал нездоровый румянец.

— Петрович, отпусти меня в город, отдай паспорт, — и не увидишь ты меня боле. И проблемы все решатся. Отпусти, а? — Маруся с мольбой смотрела на председателя.

— Да куда ты, брюхатая-то, кому ж ты там нужна-то? — не удержалась мамаша.

— Вот как значит! — опешил от услышанного Матвей Петрович, — наш сокол везде поспел. Кхе-кхе, — почесал в затылке, — да уж, задачка! Что ж теперь делать-то?

Он глядел то на одну, то на другую женщину. Маруся сникла, легла обратно. Зарылась головой в подушки. Матвей Петрович встал и, бормоча себе что-то под нос, направился к двери. Остановился, хотел что-то сказать, но махнув рукой, вышел. В избе снова воцарилась тишина. День клонился к закату. А Маруся все лежала. Валька несколько раз принимался тормошить мать:

— Мамань, бабка нас с Витьком купаться не пускает. Говорит, медведь в речку помочился. А чё, медведю больше мочиться негде?

— Мамань, а мы с Витьком берёзовых веников наломали, а бабка говорит, мало…

— Мам, — уже плачущий Витька дёргал её за подол юбки, — бабка меня крапивой отстегала. Я рубаху чуток порвал, совсем чуток, дырка-то маленькая, вона даже кулак не лезет. А она крапивой… Мам…

Раза три подходила к кровати мамаша, но так и не решилась заговорить с Марусей. Потом и она ушла. Бабка Алëна огородами подошла к избе Евдохи. Спряталась за углом хлева. Евдоха, громыхая вёдрами, отправилась за водой. Только за ней закрылась калитка, старуха быстро метнулась в дом. Танюха, босая, подогнув за пояс подол, скребла полы и мурлыкала что-то себе под нос. Услыхав, как стукнула щеколда, она разогнулась и обмерла.

— Что, не сватов ли дожидаешься? — рявкнула бабка Алена.

Танюха попятилась, упёрлась спиной в стену, по ней сползла на лавку.

— Что ж ты наделала-то, девка? Али мать тебя надоумила? Я тебе чего говорила? Самогонкой мешать нельзя, помереть может. Зачем Семена в насильничестве свинила? Как он жить-то теперь будет?

Старуха в своих одеяниях, словно чёрный коршун, нависла над Танюхой. Та от испуга даже слова молвить не могла.

— Завтра же пойдёшь в контору на разнарядку и объявишь всем, что не было насилия, полюбовно было все, а что платье порвано, так чего не бывает. А про меня кому брякнешь, изведу обеих с матерью.

В руках у старухи появились ржавые старые ножницы. Она ловко взяла косу Танюхи и оттяпала по плечи. Уже у порога бабка Алëна оглянулась:

— Завтра с утра в контору. И помни! — старуха погрозила напуганной до смерти девке, зажатой в кулак Танькиной же рыжей косой.

Услышав, как скрипнула дверь за мамашей, Маруся встала, подошла к кадушке с водой. Напилась. Перекрестившись, подошла к буфету, достала стакан. Пошарив за буфетом, вытащила бутыль с самогонкой. Уселась к столу. Налила полный стакан. Внутри все обожгло, но Маруся даже не поморщилась. Тяжело поднявшись, пошла к неприкасаемой полке свекрови. Нащупала потемневшую от времени жестяную коробочку. Когда-то Мишаня привёз из району в ней пряники. Как радовалась тогда Маруся.

«Мишаня. Прости меня, Мишаня!»

Теперь в коробке из-под пряников хранила бабка Алёны много разных склянок с настойками. Недолго думая, она начала открывать их одну за другой, выливая содержимое в стакан. Подняла его. Посмотрела сквозь него на закатное солнышко. Солнышко. И снова вспомнилось.

Солнечные лучики, пробиваясь сквозь ветки их с Семёном шалаша, играют на его сильной груди. Она накручивает на свой палец волосы Семена. Ресницы его дрожат. Он вот-вот проснётся. Потянется к ней. Прижмёт крепко, и она растворится в нем.

Нет больше их шалаша. Не помнила Маруся, как сегодня ночью оказалась возле него. Упала навзничь и стала выть. Впивалась пальцами в землю. Каталась в отчаянии по земле и выла, выла, как раненая волчица. На утре раскидала в ярости шалаш. Нет больше Семëна! Он вчера так и не посмел поднять глаз на неё, когда стоял в одних кальсонах на поляне перед всей деревней. А ведь она уже решила, что сойдётся с Семёном. И заживут они, и у дитяти будет папка. Она так хотела девочку. Представляла, как Семён будет носить их дочку на своих широких плечах.

«А теперь всё прахом!»

Она снова посмотрела на солнце через грани стакана. Усмехнулась и подумала:

«Нет больше шалаша, нет Семёна. Так пусть не будет и солнышка».

Свекровь, вернувшаяся от Таньки, охнула у порога. Мигом очутилась возле Маруси и ударила её по руке. Стакан вылетел из её рук и разбился вдребезги. Множество солнечных зайчиков разбежалось по избе.

— Ты чего это удумала, дура? Ты чего это? — Мамаша трясла Марусю за плечи. Та походила на тряпичную куклу.

— Эй, эй, ну -ка! Ну-ка! — мамаша уже била Марусю по щекам. Она во все глаза смотрела на неё, — Ну, ну же! — уже кричала старуха. Маруся бросилась к ней на грудь. И завыла. По-бабски. Протяжно.

— Ну-ну. Пореви, пореви, девка. Выреветь надо все. Легче станет, — старушка ласково гладила Марусю по голове, — пореви, пореви…

— Мамань, а пошто Валька мне не даёт… — Витька замер на пороге… — мамань, а вы чего это тут?

Маруся оторвалась от спасительного плеча свекрови. Вытерла кулаком слезы.

— Чего тебе не даёт опять Валька? Валентин, ты где? Пошто малого забижаешь?

Бабка Алена перекрестилась на красный угол. Начала собирать осколки стакана в подол. Солнечные зайчики весело заскакали по стенам.

4

— Климент, ты когда плуги выдашь пахарям? — обратился к заведующему мастерской председатель, — пахать ведь под озимь пора. А вы телитесь, ждёте, когда задождёвеет?

— Так я-то што? Семëн подплужники не припаял. Заквасил. Мать говорит, заперся в бане. А там у него три десятилитровки самогонки. Макариха беспокоится, как бы лючки все было. Не дай бог, уснёт с сигаркой или до чёртиков допьётся. Вот до… — договорить Климент не успел.

В дверь робко постучали. Все замолчали и посмотрели на дверь. Робкий стук повторился.

— Да кто там такой стеснительный? Входи уже!

Дверь приоткрылась, в узкую щель протиснулась Танька Евдохина.

— Чего тебе, Танюх?

— Я это, Матвей Петрович, сознаться хочу, — каждое слово давалось с трудом. Танька опустила голову в наглухо завязанном платке, смотрела в пол, теребила уголок потрепанной кофты.

⠀ Все замолчали. Ждали.

— Я это… Сказать, значит, хочу… Семëн… Семëн Прокопьич, значит. Он… он не насильничал. Не было этого. Эт… Эт маманька придумала, привиделось ей так.

— Та-а-ак, — Матвей Петрович украдкой глянул на Марусю. Та сидела с каменным лицом, как будто и не слышала ничего.

— Танюха, а, могëт Евдокии и всё остальное привиделось? «Могëт и не было ничего меж вами?» — с надеждой в голосе спросил председатель.

Танюха всхлипнула. Выдавила:

— Было… Но не насильничал Семëн, полюбовно всë.

Бабы качали головами. Мужики хмыкали в кулак. Одна Маруся оставалась безучастной. ⠀

— Кхе, ну так ты это… Ты иди, Танюха. Дело ваше молодое, значится. Полюбовно, так полюбовно. Дальше уж не нам решать. Иди, иди, Танюха.

Танюха ушла, так и не подняв глаз.

Разбитая Маруся вышла из конторы после разнарядки и направилась к дому. Тошнота снова подступала.

«Как же я хочу пить! Господи, только бы на улице не вырвало!» — молилась она.

Но тут из проулка навстречу вышла Танюха и преградила бригадирше дорогу.

— Маруся Григорьевна, поговорить бы нам с тобой. Думаешь, не знаю я про вас с Семëном? Знаю, всë знаю. И шашни ваши в шалаше своими глазами видела. И как стонала ты под ним, тоже слышала. Обзавидовалась вся тогда тебе. Но теперь он мой, моё время любить его. Так вот ты старухе своей передай: сделала я всë, как она сказала, пущай только попробует нам с маманей порчу сделать. А ты оставь Семëна, а то все узнают, чем свекровушка твоя занимается. Камнями тогда закидают еë. Оставь мне Семëна. Тем более приворожён он теперь ко мне на всю жизнь, старуха твоя расстаралась.

⠀ Маруся не слышала её. Не до разговоров ей было. Она оттолкнула Танюху. Еле сдерживая рвоту, зажала рот руками и помчалась прочь от неё. А та кричала ей вслед:

— Мой он, слышишь, мой!

Захлопнув за собой калитку, Маруся кинулась к рукомойнику на углу сарая. Сначала напилась, набирая воду в ладошку, потом умылась.

— Марусь, — Семён поджидал её, прячась за сараем, — Марусь, давай поговорим.

— Не о чем нам с тобой разговаривать, Семён Прокопьич.

— Марусь, вот те крест, не помню я ничего.

— Эк тебе как голову-то снесло от любви!

— Марусь, какой любви, ты ж знаешь, одну тебя люблю. Марусь, — он схватил её за плечи, она упёрлась руками в его грудь. Семён дыхнул перегаром, её снова замутило. Она забилась в его клещах.

— А ну отпусти мамку, дядь Семён! А то заколю! — крикнул Валька. «Он стоял с вилами в руках», — кому говорю! — Валька сделал шаг вперёд, — пошёл отселева!

— Валёк, ты ополоумел штоль?! — Семён ослабил хватку, но не отпустил Марусю. У неё не было сил сопротивляться. Перед глазами уже заиграли радужные кружки.

— Я кому сказал отпусти, — Валька замахнулся вилами.

Семён поднял руки вверх, показывая, что отпустил. Маруся тут же согнулась пополам и её вырвало.

— Марусь, что с тобой? Неужто так опротивел я тебе? — ничего не понимающий Семён приобнял за плечи.

— Уходи, Семён! — она дёрнула плечом, скидывая его руку, — уходи ради Бога!

— Ну! — воинственный Валька сделал ещё один шаг и очутился между матерью и Семёном.

— Уходи, Семён, и забудь сюда дорогу, нет теперь меня для тебя. Умерла я, убил ты меня!

«Убил ты меня!»

Слова Маруси никак не шли из головы Семёна. Он уже третий день пил в бане. Приходила маманя, стучалась, умоляла выйти. Нет ему прощения, он это знал. Но и не верил он в то, что мог снасильничать. Ведь ждал он на праздник Марусю, а как с Танькой выпил, так и…

«Опоила она меня, штоль чем?»

Перед ним стоял ковш с самогонкой, на полке — ополовиненная десятилитровка. Он смахнул слезу с заросшей щеки.

«Как теперь жить без Маруси?»

Он долил в ковш самогонки, выпил. И снова всё поплыло перед глазами: румяная Танюха тащит его к столам, они пьют — она бражку, он самогон, поданный ей. И вот он уже стоит, окружённый народом в одном исподнем. Очнулся он в кровати, и почувствовал, кто-то пошевелился на его плече.

«Маруся! Она простила меня?! — он повернул голову и уткнулся в рыжий затылок, — Танюха? Как? Как я оказался тут?»

Семён сел в кровати. Он опять ничего не помнил. Помнил Вальку с вилами в руках. Дальше пил в бане. «Меня больше нет, я умерла…», слова Маруси бились в пьяном мозг, когда он хлестал ковш за ковшом самогонку.

«Что я делаю здесь? Что вообще происходит?»

Проснувшаяся Танюха прижалась сзади к нему.

«Нет, это невозможно! Я ж лыка не вязал?»

Он быстро вылез из кровати. Подхватил одной рукой свою одëжу, аккуратно сложенную на лавке. Другой рукой подхватил сапоги, стоявшие тут же. Выскочил на крыльцо. Деревня уже проснулась, бабы гнали коров

— Доброго утра, зятёк! — Евдоха выгоняла корову, — чего это в исподнем-то выскочил?

— И вправду, Сеня, нечего людей смешить, айда в дом, — это была Танюха. Она выскочила за ним в одной нижней рубахе.

Её короткие теперь волосы торчали в разные стороны. Пригладив их, Танюха по-хозяйски сложила руки у Семёна плече и прижалась к нему всем телом. Он отпрянул, словно его электрическим током шибануло. У дома Евдоху начали останавливаться бабы, гнавшие коров в поле. Бабка Алёна, увидав Семёна на крыльце у Таньки, отвела глаза.

«Действует, будь она проклята, действует приворотная настоечка. Ох, попал! Попал ты, Семён, не вырваться теперь. Хотел бы, да не получится!»

Права была бабка Алёна: не мог он бороться. Стоило только выпить, как тут же он оказывался в койке у Танюхи. А пить он стал много. Несколько раз стучался в окно Маруси, когда был более или менее трезвый. Умолял её выйти! Но дверь была заперта. Он шёл в баньку, плакал, пил и утром снова оказывался у Танюхи. Ноги его сами несли к ненавистному дому Евдохи. А там всегда готова была для него чарочка с закусочкой. От этого своего беспамятства и безвыходности он снова пил и снова просыпался рядом с рыжей девкой.

— Семён Прокопьич, и долго ли ты девку мою позорить собираешься? — Евдоха наблюдала, как Семен одевается за шторкой, — долго ли шастать туды-сюды будешь? Скоро поди и бабкой меня сделаешь, а про свадьбу-то ни слова, ни полслова. Так как? Сватов когда ждать?

На Покров они расписались. Без шума. Перевёз Семён сундук да пару подушек к себе в дом. Пить перестал. Танька женой оказалась неплохой. Мамаше Семёновой, которую все в деревне называли не иначе как Макарихой, делать ничего не давала, все время сама да сама. Жить бы да радоваться, да не мог он. В кровати бессилен был, как только не старалась молодая жёнушка. Тоска съедала Семёна. Маруся, одна Маруся была в его сердце. Ночь перед росписью провёл он у двери Маруси. Сначала стучал, звал её. Потом уселся у двери и стал рассказывать, как жил все это время без неё. О том, что пил, рассказывал и о неведомой силе, которая переносила его из баньки в койку к, будь она проклятой, Таньке. Плакал Семён, не стесняясь, просил прощения у Маруси. Ушёл с петухами. А с другой стороны двери, сидя на полу, тихонько плакала Маруся. Слёзы капали на уже округлившийся живот. Так они простились.

— Маруся, присядь-ка. Не могу я так больше! — бабка Алёна села за стол, положила руки перед собой. Смотрела, не мигая, на Марусю. Та села напротив.

— Грех на мне непрощенный, Марусенька, и только ты можешь решить. Виновата я перед тобой, ох, виновата! Это ж я дала приворотки Танюхе Евдохиной. Семён-то ни в чем не виноват перед тобой. Он ведать не ведал что творит. Не соображал он, чего делает. Опоила она его. Грех на мне великий. Малую твою без отца оставила. Приходил ведь ко мне Семён, навроде, как сватал тебя. На Покров свадьбу планировал. Да только видишь, как всё вышло. Виновата я перед обоими вами, нет большего греха, чем разлучить два любящих сердца.

— Мам, баб! — в избу с улицы влетел запыхавшийся Витька, — там, там! Папка идёт!

5

По деревне шёл Мишаня. Он и раньше был не мудëр, а сейчас совсем казалось, что его вбили в землю. В потёртой гимнастёрке, худой шинели, на плече болтался пустой вещмешок. Втянутая в плечи голова, пугливый взгляд. Он шёл неуверенно, как будто опасался, что сейчас его кто-то остановит и что-то спросит. На крыльце конторы стоял Матвей Петрович и Семён. Семён просился у председателя на пасеку:

— Отпусти, Петрович! Христа ради прошу. Не могу я в деревне, не могу я с Марусей по одним улицам ходить. Ночью глаза её вижу, ласки её вспоминаю. Не могу я видеть, как круглится она. Моё дитя, моё. Понимаешь ты? Нет? А я даже почувствовать не могу, как он тама шевелится.

— Семён, дорогой ты мой человек, ну не могу я тебя отпустить. Сам знаешь, сев, сенокос скоро, каждая пара рук на счету, да и куда ты от молодой-то жены? Поглянь–ка, хто это? Никак, служивый какой -то? — Матвей Петрович всмотрелся в понуро идущего человека.

— Бог мой, да не может этого быть! Эй, Витëк, — подозвал он сидящего на завалинке Витьку, — Витëк! Давай-ка галопом домой, матери скажи, тятька идёт, через Рябиновый переулок давай, так быстрее будет.

— Откуда ж ты бредёшь-то, мил человек? — председатель тревожно посмотрел на Семёна. Тот нервно пытался прикурить, но руки его тряслись, и ему никак не удавалось зажечь спичку. В конце концов он измял сигарку, и табак посыпался между пальцами.

«Да уж паря тебе сейчас не место в деревне. Как бы не наделали вы делов с Мишаней».

— Мишаня Круглов, ты что ли? — председатель спустился с крыльца, открыл объятия для Михаила. Михаил же остановился, ещё сильнее втянул голову в плечи, испуганно озирался.

— З-здрав …ствуйте, — сильно заикаясь, выдавил из себя он.

⠀ Председатель обнял его, но тот стоял неподвижной статуей.

— Где ж ты пропадал-то, добрый человек?

— Я-я-я, я-я-я, — он полез во внутренний карман, вещмешок спал с плеча и упал в лужу. Мишаня начал суетиться. Наконец ему удалось достать бумажку, — во-от, — он тыкал пальцем в справку, — ту-ут всё написано. ⠀

Матвей Петрович взял помятую бумажку.

«Справка репартируемого, — прочитал председатель про себя, — значит концлагерь. Да потрепала тебя война. Да только где ж тебя носило-то три года? Неужто все проверяли?»⠀

— Я- я-я… М-можно по-ойду?

Он осторожно взял справку, аккуратно сложил в карман. Трясущимися руками долго отряхивал свой вещмешок. ⠀

«Да уж, не было мужика, так и это не мужик. Бедная Маруся, ведь рожать скоро, а тут», — думал Матвей Петрович, глядя вслед сгорбившемуся Михаилу.

Было что-то жалкое в его фигуре.

«Что ж, Семён, пожалуй, ты прав. На пасеке тебе лучше будет».

Услышав, что сказал Витька, Маруся побледнела, резко встала, рванула к двери, но посреди комнаты её согнуло. Она схватилась за живот.

— Ооо… Господи, только не сейчас! — взмолилась Маруся, — мамаша, Господи, как больно!

Старая бабка-повитуха уже сдёрнула со стола скатерть, из сундука достала белые простыни.

— Витька, чего встал как вкопанный? Ищи Вальку быстро, пущай из бани горячей воды притащит. Как чуяла, протопила сегодня. Маруся, давай, давай потихонечку. Витька, ты чего застрял, паршивец?! Я чё сказала тебе сделать? Марш отселя!

— Так это, папка ж тама?

— Витька! — со злостью крикнула бабка.

Витька пулей вылетел за дверь.

— Ничего, Марусечка, ничего. Давай, давай. Подождёт Мишаня! Мы его вона сколько ждали, теперь пущай он подождёт. Так ложись, ложись, касаточка. Так, подушечку давай под спиночку. Тихо, тихо, дыши, дыши, родная. Нукось, давай-ка поглядим, чего у нас там. Ну-ну. Вот, вот, схваточка пошла, дыши, дыши, родная!

Прошло два часа. Измученная Маруся уже орала, так что слышно было на другом конце деревни. Бабка Алëна вся в поту поднесла Марусе стопарик.

— Слушай меня внимательно, малая наша поперёк лежит, не разродишься, задохнётся. Я сейчас попробую её развернуть, будет очень больно. Потерпи, касаточка!

Она влила стопку в рот Марусе, уставилась на ходики. Прошло пять минут. «Ну с Богом! — мамаша перекрестилась, встала между ног Маруси, подтянула её на край стола, — спаси и сохрани, Господи!»

Бедная Маруся так кричала от боли, что бабка Алëна оглохла от её крика.

— А-а-а, Сеня!

Маруся потеряла сознание. А бабка шлёпала маленькую сморщенную девочку. Тихий писк возвестил мир о появлении на свет нового человека.

— Ну вот, бабка никогда не ошибается. Говорила ж, что девка будет.

Она обрезала пуповину, обмыла малютку, завернула. Приложила к груди спящей Маруси. Малютка начала вяло посасывать материнскую грудь, а потом расчухала. Бабка смотрела на неё и улыбалась. Переложив девчушку на кровать, она проверила Марусю. Та спала.

«Надо, надо, девка, тебе сейчас спать. Спи!»

Уставшая Алëна замыла кровь.

«Негоже пацанёнкам видеть это. Что ж, пора!»

Она вышла из избы. Мишаня сидел на крыльце, смолил сигарку. Ниже на ступеньках на удивление смирно сидели пацаны.

— Ну, здравствуй, сынок, — холодно сказала мать.

Мишаня так и остался сидеть, даже головы не повернул.

— Витька, Валька, там на шестке чугун с картошкой. Марш ести, а то, небось, уж животы свело. Мамку не тревожьте, малая на кровати лежит, смотрите, не разбудите! А мы, сынок, пойдём-ка в баньку побахорим. Пошли, пошли, — она помогла ему подняться, — думаю, о многом нам поговорить надоть.

⠀ Они уселись в предбаннике. Мать и сын. Она начала строго:

— Ну что, сынок, я начну что ль? Не знаю, где ты был, но вижу — не жировал. Что вернулся, хорошо: пацанам отец нужен. Но жить будешь по-хорошему, Маруську я тебе в обиду не дам, — она помолчала, словно переводя дух, и продолжила уже мягче, — что дитёнка нагуляла, — она снова замолчала, — дак и сколько же ей надеждой-то жить надо было? Маруська ж одна твердила: без вести не значит, что убит. Даже я уж грешная ждать тебя перестала, а она всё ждала тебя. Да, ждала по-своему. Не одну лохань слез пролила в подушку по ночам. А тут… Ох Мишаня, виновата я перед ней. Ох, виновата! Кабы не я, была бы Маруся сейчас мужняя баба, а у малой отец бы был. Чëрт меня попутал! Мой грех, мне и замаливать. А ты не смей в укор ей это ставить. Если б не Маруська, где б мы были с пацанами? Работала денно и нощно. Траву ели, а кусочки хлебушка все малым, сыновьям твоим.

Мишаня сидел, низко опустив голову. Каждое слово матери заставляло голову опускаться все ниже и ниже.

— И меня, старую грешницу, не выгнала взашеи. А кто я ей? Считай, старуха чужая. Не дам я тебе её в обиду.

Мишаня поднял голову, в глазах стояла боль.

— М-м-маманя…

От заикания сына бабка вздрогнула.

— Н-н-нееее н-н-надо м-м-мне б-б-было п-п-ри…, — он махнул рукой. От волнения Мишаня совсем не мог говорить. Слезы текли по его впалым щекам.

Бабка бросилась к сыну. Как в детстве обняла, стараясь защитить свою дитятю от всех бед.

— Ну-ну, тихо, тихо. Всё хорошо, всё хорошо.

Она гладила его по голове. То, что услышала она дальше, бросило её в пропасть безысходности. Но чем, чем она могла помочь своему сыну? Ничем… Она плакала вместе с ним. Как пережить все это, что делать?

Мишаня попал в плен в первом же бою. Долгие переходы, переезды, он потерял счёт дням, неделям, месяцам, годам. Сломленный физически и морально, он попал в ад. Каждый месяц в концлагерь приезжал какой-то высокий чин. Весь лагерь выстраивали перед ним.

— В душу мать, опять старишка приехал, — услышал тогда Мишаня позади себя.

Если бы он только знал, что это значит, то спрятался бы подальше. А так стоял безучастный ко всему. Вдоль строя, опираясь на трость с серебряным набалдашником, шёл пожилой щупленький старик. Иногда он останавливался и прищурясь смотрел не на лицо пленного, а ниже пояса. Мишаню и ещё одного выдернули из общего строя. Погрузили в грузовик. Две недели их кормили как на убой, отмывали. И настал тот день, после которого Мишаня начал заикаться. Лорд, так звали старикашку, по понедельникам, средам и пятницам устраивал для себя спектакли, каждый раз выбирая вместо сцены места с удивительной природой. Мужчин и женщин, тоже военнопленных, заставляли раздеваться и заниматься плотскими утехами. Давали им какие-то таблетки. И начиналось… Лорд иногда просто сидел в своем кресле, которое всякий раз вывозили на место оргий, а иногда… В ту, первую оргию Михаила, Лорд был настроен воинственно. Он ходил между нагим телами и показывал, как надо. А если ему не нравилось, он просто лупил своей тростью без разбора. Но самое страшное было не это. На глазах у всех молодому пареньку, который никак не мог понять, что от него хочет престарелый развратник, было отрезанно всё, что находилось ниже пояса. И тут Лорд заставим Михаила исполнять роль несчастного парнишки. Орущего парнишку оттащили и бросили с обрыва, а отрезанное так и валялось. Михаил закрыл глаза и старался изо всех сил, представляя свою Марусю Он не помнил, сколько он находился в этом аду. Он стал любимым актёром Лорда.

— Гуд, гуд! — хвалил его старик и хлопал по голой заднице.

В конце сорок четвертого Лорд неожиданно скончался. Мишаня, да и остальные, стали никому не нужны. Ночью он ушёл в горы. Бродил долго, но ему повезло. Он наткнулся на отару овец, и его приютила семья пастухов: отец, два сына и дочь. Мишаня построил себе что-то навроде шалаша и однажды ночью к нему пришла Илона, дочь того самого пастуха. Но у него ничего не получилось. Девушка ушла от него разочарованная.

«Ну ладно, с кем не бывает», — подумал он.

Но неудачи повторялись снова и снова, и он поймал себя на мысли, что просто он не может любить Илону, она ему даже противна. ⠀

Мишаня плакал, заикался, но все равно рассказывал всё это матери. Она, уставившись в одну точку, не говорила ни слова, а лишь ласково, как в детстве, гладила его по голове, лежащей у неё на коленях. Вечерело, два раза заглядывали ребята. ⠀

У пастуха Мишаня провёл целый год. Наши войска занимали плацдарм за плацдармом. Добрались и до Альп. Михаил решил сдаться. Вышел в низину и пришёл к политруку части, занявшей деревню. НКВД. Про это Михаил ничего не рассказал матери. Упомянул только, что лучше бы его в аду на сковородке черти поджарили. Дали ему тогда три года лагерей. Не писал, боялся, что НКВД и семью его найдёт. Много историй слышал он в лагере о том, как истребляли целые семьи предателей. Когда его спросили про близких, он начал заикаться так, что на него махнули рукой. И слава Богу!

Валька снова заглянул в предбанник.

— Баб, там малая орёт, мы с Витьком делать не знаем чё?

— Я вернусь, — она как будто ещё больше согнулась под тяжестью всего услышанного.

В доме малая действительно орала. Ещё бы! Столько не кормлена! Маруся крепко спала. Бабка пощупала её набухшие груди.

«Есть, слава богу, — бабка перекрестилась, — есть молоко». Быстро перепеленав девочку, она приложила её к груди. Та жадно начала сосать.

«Ешь, мака, ешь!»

— А вы, оторвы, поели?

Братья закивали.

— Нате-ка вот тятьке отнесите.

Она наложила картошки в блюдо, отрезала краюху хлеба, дала Витьке кувшин с молоком. Они с радостью умчались.

— Тять, мы тебе тут поести принесли. Вот картошка, — валька поставил на лавку блюдо с картошкой, положил хлеб, — Витёк, давай молоко-то.

Витёк, поставил рядом кувшин с молоком.

— С-с-спасибо.

— Тять, а у тебя ордена есть? — Витька с интересом рассматривал отца. Он представлял себе его героем с полной грудью орденов и медалей. И никак не мог смирится с мыслью, что этот худой и небритый дядька в поношенной одежонке его тятька. Валька дал младшему подзатыльник.

— Эй, ты чего? — возмутился тот.

— Ничего, дай человеку поести спокойно. Забыл, как нас мамка учила: «Гостя сначала накорми, а потом уж расспрос веди».

— Дак эт про гостей, а тятька-то какой гость? Он тятька, а не гость, — рассудил Витька, — тять, а ты с нами теперь жить будешь?

Валька схватил брата за руку и потащил из предбанника

— Тять, ты ешь, ешь! А мы пойдём пока, вдруг бабке помочь надо.

Малая уснула. Бабка Алëна с внуками кое-как перетащили спящую Марусю на кровать. Девчушку положили рядом.

— Баб, а, баб! А тятька теперича с нами жить будет? — не унимался Витек.

— А ну марш на полати спать! И чтоб не слыхала я вас! — прикрикнула Алëна.

Те нехотя, толкаясь, полезли на полати. Поняли, что сейчас со старой лучше не спорить. Она же встала перед иконой. Долго глядела на лик.

«За что ж ты так? Я грешна. Меня и наказывай! Лучше б смерть он принял правильную, чем вот так теперь всю жизнь мучатся. За что, Господи? За что?»

Она упала на колени, быстро-быстро зашептала молитвы.

На пороге появился Мишаня.

— М-м-миску к-куда?

Бабка встала с коленей, взяла у него посуду. Он подошёл к кровати, на которой спала Маруся.

— Ещ-щë к-краше с-стала, — Мишаня отогнул пелёнку, посмотрел на малую, — к-красивая. Вс-ся в м-мать. У-уйду я, м-маманя, в-вот т-только с М-марусей п-поговорю и у-уйду. М-маманя, а г-где ин-нструмент м-мой?

— Дак в клети, в большом сундуке.

— Я-я в б-баньке п-переночую.

Мишаня ушёл, взяв тулупчик, висевший на гвозде у двери. Бабка снова встала на колени. Из баньки доносился стук. Бабка всё шептала и шептала молитвы. А в баньке всё стучал и стучал Мишаня.

6

Только с петухами бабка Алëна встала с колен, перекрестилась на образа ещё раз, пошла стряпать по хозяйству. ⠀Витëк слез с полатей, пошёл до ветру, спросонья ткнулся лбом в косяк. Бабка Алёна улыбнулась, уж очень походил на маленького Мишаню. Воспоминание о Мишане больно отозвалось в материнском сердце:

«Он что-то говорил про уход. Какой уход?»

Бабка ловко расправилась с чугунками, заторопилась к сыну. В баньке горела керосинка. Мишаня что-то писал. Перед ним уже лежал треугольник письма, на нем было написано «Марусе».

— Миш, ты чё эт? Чё эт удумал-то?

— М-маманя, н-надо т-так, не с-смогу я т-тут. М-марусе н-надо с-свою ж-жизнь ус-страивать.

— Миш, ты чё это? — старуха упала перед сыном на колени, стала трясти его за плечи. Заплакала.

Он, как она накануне, обнял её, начал успокаивать.

— Я-я в-все пр-ридумал. В-вот п-почитай, — он протянул матери треугольник. Она недоверчиво взяла письмо.

— Ч-читай.

Бабка придвинулась к Керосинке. Стала читать:

«Маруся, моя любимая Маруся! Прости меня, если сможешь. Виноват я пред тобой. Пред всеми вами виноват. Виноват и грешен. Прости! Теперь у меня новая семья. Вот так получилось. Прости, если сможешь. Не надо было мне возвращаться, но очень хотелось увидеть маманю, тебя и сыновей. Спасибо тебе, Маруся, за сынов. Надеюсь, вырастут из них настоящие мужики. Я тебя ни в чем не виню. Малая твоя очень похожа на тебя, такая же красивая. Храни вас всех Господь! Не отказывайся от своего счастья! Семëн — хороший человек и люби́т тебя! И прости меня!»

— Семëн?! — бабка посмотрела на сына.

Он, не отрываясь от письма, ответил:

— Б-был он в-вчера. П-поговорили, — Михаил грустно улыбнулся, вспоминая вчерашний поздний визит Семёна.

Домой Семëн вернулся поздно. Танюха сидела за столом с изрядно отпитой поллитровкой.

— А, явился, муженек! Ну давай что ли отметим рождение твоей дочки! Радость-то какая, а, Семëн! У моего мужа родилася дочка, но вот почему-то только не у меня, не у законной жены! А, Семëн Прокопьич, не знаешь почему так-то? Да потому что не мужик ты, не можешь ничего! — она налила себе снова.

Она давно уже прикладывалась к горькой. Былой красы не осталось почти, лицо посерело, под глазами синели мешки. Рыжие грязные косьмы волос торчали из давно не переплетённой отрастающей косы.

— Будешь? Нет! А я выпью. Выпью за ведьму твою!

Опрокинула стакан. Водка просилась обратно, но Танька удержалась. И продолжила свою пьяную речь:

— Говорят, на пасеку собрался! Думаешь, не поняла я зачем! С потаскухой своей встречаться собрался подальше от глаз. Да только нужен ли ты ей теперь, немогутной-то такой? Не стреляет пистолетик! — она истерично засмеялась, — не отчего стонать-то теперь. Ох, как же сладко стонала она в шалаше, а теперь накося выкуси! — она замахала кукишом перед носом Семëна и снова истерично засмеялась.

Он схватил еë за руку, замахнулся, но не ударил, толкнул. Жена улетела на кровать.