Бесплатный фрагмент - Утопая в любви

1. В день святого Валентина

Матерый адвокат, высокий и дородный, Тарас Беленовский рвал на себе редкие, поседевшие волосы, гневался.

— Кто это? Никола Хряпа? Да ты должен уже по голосу меня узнавать! Баранья твоя башка, целых две недели работаешь! — кричал он по мобильнику своему юному помощнику. — Передай Телятьеву, что я на оперативку не смогу приехать, потому что еду в областной суд. Ты понял меня? В областной суд. Запиши… вот так… О, господи, кажется очередного идиота на работу принял.

В следующее мгновение сотовый полетел в стену и разбился вдребезги. Раскрасневшийся как самовар Беленовский принялся топтать осколки телефона. Потом в отчаянье заметался раненым зверем по комнатам. Он будто прозрел, его всё теперь безумно раздражало: ляповатые обои, люстры с деревянными висюльками, бездарные картины-натюрморты, желтые полосатые ковры, красные шторы, полная безвкусица. Да как он это допустил? Он чувствовал себя облапошенным, зафлаженным старым волком, точнее, оленем. Пятнадцать лет его водили за нос, пользовались им как тряпкой для ног. И вдобавок каждый день наставляли рога.

Всё, довольно. В прихожей Тарас снова споткнулся о большой букет чайных роз со вложенной в него валентинкой — сердечком. И текстом: пусть не погаснут наших чувств огни! Пусть ярче светятся они! И под этим перлом подпись: Леопольд. Кто этот чертов Леопольд? Какой-нибудь сотрудник-доходяга с её кафедры? Беленовский стал перебирать всё окружение своей жены Ксении. Но только никаких Леопольдов и близко не было. Неужели студент? На молоденьких потянуло? Или же зашифровался кто-то — Лёва, Лев, Леонид. Адвокат принялся лупить букетом по входной двери, приговаривая:

— Вот тебе Леопольд!

Ни одного рубля теперь он не пошлёт Алексею, её сыну-шалопаю в Москву. Пусть сам приучается зарабатывать, пусть вагоны разгружает на трёх вокзалах. А то видите ли нежная, творческая натура. Хочет ставить спектакли ни много ни мало — во МХАТе. Амбиции просто прут через край. Третий год он будто бы поступает во все театральные вузы. Врёт ещё: с Табаковым он на короткой ноге, и Волчек даёт прикурить на её репетициях. Ну а Ксения верит, жалеет детинушку. Вот пусть теперь сама его финансирует или некий Леопольд. Интересно, где она сейчас? Беленовский выудил из дипломата ещё один мобильник, начал жать дрожащими руками на кнопки. Ксения не отвечала.

— Она с ним сейчас наверняка! С ним! Ксюша, юбочка из плюша!

Он знает как разрулить ситуацию. Тарас метнулся к письменному столу. «Макарова» в потайном месте не было. «И сюда она уже добралась, умыкнула его именной пистолет. Вот бестия». На глаза ему попалась настенная, свадебная фотография в рамочке. Начало их медового месяца. Они с женой в Венеции, обнявшись, сидят в гондоле. Они очень счастливы. У него нелепый, наивный вид. А теперь нет для него ненавистнее существа, чем Ксения. И чёрен тот день, когда он познакомился с ней в аэропорту. Главное, она летела на север в Питер, а он в Адлер, в санаторий. И пусть себе летела бы, так нет, влюбился в неё как последний дурак. Взял билет на самолет, в котором летела Ксения.

Беленовский сорвал со стены фотографию, хотел хватить ей об пол, но не смог. Потом вообще замер, застыл на месте, услышав как щелкнул замок в прихожей. «Это она, интересно, с Леопольдом или без? А, может, это он открывает своим ключом». Тарас поднял с полки массивный, бронзовый подсвечник. «Звездану сейчас обоих!».

Ксения, моложавая, прелестная брюнетка была одна. Гримаса умиления, вальяжности сошла с её лица, сменилась ужасом и страхом.

— Тарас?

— Тарас. А он где?

— Кто?

— Дед Пихто! Твой хахаль Леопольд!

— Что?

Беленовский выскочил с подсвечником в коридор, к лифту — никого, только черная кошка шарахнулась от него вниз. Адвокат вернулся, подхватил из рук жены пакеты.

— Какой хахаль? Что здесь происходит?

— Так, вино, креветки, шоколад. А это что? — Тарас подозрительно тряс содержимое пакета.

— Рубашка.

— Леопольду?

— Нет, тебе. Какому Леопольду?

— И размер не мой, на бычью шею.

— Твой размер, сорок второй… А что здесь за свинарник, разгром? Розы… ты с кем тут дрался, милый?

— Я тебе не милый.

Тарас поднял с пола «валентинку»:

— Вот, читай и восхищайся.

Женщина только всплеснула руками:

— Это какой-то розыгрыш, наваждение.

— Пятнадцать лет дурила ты меня, водила за нос. Ты ежедневно наставляешь мне рога.

— Какие рога? Бред, бред… А кто принёс цветы?

— Да парень в красной кепке, видимо, студент, курьер от Леопольда, носастый, кудрявый такой. Кто он этот Леопольд?

— Понятия не имею.

— Ксения, лучше жестокая правда.

— Не в чем мне виниться.

Женщина сбросила шубку на кресло.

— Всё решим цивилизованно. Я оставлю вам квартиру, дачу, гаражи…

— Перестань, Тарас.

— С книжек и карточек всё сниму, отправлю Алексею, — не унимался адвокат, — продолжайте, дерите, дерите меня как липку.

Звонок и резкий стук в дверь прервали истерику Белиновского. Он воспрянул:

— Это Леопольд!

Подсвечник снова оказался у Тараса в руках. А на пороге стоял запыхавшийся парень кавказской наружности, черные глаза его метали молнии.

— Извини, отец, ошибка вышел, — выпалил парень с акцентом.- Перепутал я дома случайно. Это же семь «б» Терешков?

— Ну да, — растерянно молвил Беленовский.

— А мне надо семь «в». Отдай цветок, пожалуйста.

Тарас шаркнул ногой по остаткам букета.

— Пожалуйста… но это всё, что от него осталось. И записка. Слушай, кацо, я тебе дам денег на цветы, и сверху, если ты мне скажешь, от кого были розы? Кто этот Леопольд?

— Это хозяин мой, директор рынок Лев Иванович Боярский.

— Ясно. Родственник арстиста?

— Нет, хозяин.

Беленовский протянул купюру гостю. Парень благодарно замигал глазами, улыбнулся широко… и был таков.

— Прости, милая, пойми…

— Согласись, это уже слишком, Тарас.

— Я ведь тоже нёс тебе подарок.

— Как? — насторожилась женщина.

Беленовский вытянул из кармана брюк футлярчик.

— Вот, пожалуйста.

В одно мгновение колье тонкой змейкой обвило полную, короткую шею Ксении.

— Ой, Тарасик! — пискнула она.

— Нравится?

— Это же безумно дорого.

— Что деньги, милая!

Адвокат крепко обнял жену. У Ксении мелькнуло: «Ах, какой выдумщик Леопольд, душка, как вывернулся. Как нарядился, истинный актёр! И слова-то какие нашёл…».

2. Не уезжай

Лифт снова не работал. Высокий, синеглазый музыкант Михаил Ракитов в отчаянье даже хлопнул по исчерченной двери ладонью. Ему после работы в ресторане, подниматься на своих двоих на седьмой этаж с сумкой, набитой дисками, кассетами, микрофонами и тетрадками, естественно, не хотелось. Только никуда не денешься. Он снимал здесь, недалеко от речного вокзала, в старой блочной девятиэтажке вот уже четвёртый месяц комнату у Таисии Егоровны Семипалатовой — располневшей, резкой женщины. Ракитов откровенно её побаивался, поэтому, поднявшись наверх, осторожно отомкнул дверь ключом и прислушался. Кажется, все спали — и сама хозяйка, и две её дочери. Михаил на цыпочках прошмыгнул к себе. В его маленькой, тускло освещённой торшером комнате, был идеальный порядок. В углу желтела старая гитара, на письменном столе белели гладиолусы, а за окном сияло во всей красе августовское полнолуние. Вот она долгожданная тишина вокруг. Ракитов тут же опустился на кровать и уронил в пуховую подушку голову. Сквозь сон до него донеслось лишь ворчание Семипалатовой: «Ну, вот, опять набрался, композитор, лёг в ботинках, свет позабыл выключить, вот пропадущий».

Когда же он изволил пробудиться, то первое, что увидел — это сидящую в кресле и загадочно улыбающуюся Светлану — старшую дочку Таисии Егоровны.

— Доброе утро, — произнесла девушка дрожащим голосом, поправляя длинный шёлковый халатик, — хотя уже одиннадцать часов.

— Привет, — глухо отозвался Михаил, — вообще-то надо стучаться, прежде чем заходишь. А вдруг я неодет и всё такое.

— Простите, — Светлана густо покраснела. — Я хотела вам сказать, обрадовать вас, вам пришло письмо.

Она, обиженно надув губки, решительно поднялась с кресла и протянула конверт Ракитову. Он заметил, что последнее время эта стройная, улыбчивая девушка как-то особенно пристально и ласково смотрит на него. Зачем это, к чему? Их разделяло двадцать лет, основательно помотавшегося на волнах жизни зрелого мужчину и застенчивую старшеклассницу.

— Можно, я разогрею вам завтрак?

— Хорошо. А где Таисия Егоровна?

Светлана охотно откликнулась:

— Они уехали с Машей в зубную поликлинику. У Маши флюс.

Письмо на четырёх тетрадных листах пришло от мамы из родного села Агапово. Мама очень соскучилась, звала его домой, жаловалась на родственников и соседей, на боли в спине.«Ничего, мамуля, потерпи, — отвечал ей мысленно Михаил, — вот заработаю тебе денег на операцию и вернусь».

— Михаил Терентьевич, вы будете кофе или чай? — спросила дочь хозяйки.

— Крепкий кофе без сахара.

Ракитов по обыкновению отжался тридцать раз от пола, потом юркнул в ванну, встал там под холодный душ.«Любитель острых ощущений, музыкантишка, — ругался про себя, — тяжёлым роком от ума избавлен». Затем побрился тщательно.

А Света суетилась в кухне. Когда же Михаил Терентьевич вошёл к ней, то он просто ахнул: стол был заставлен всевозможными кушаньями, казалось, из холодильника всё вытащено.

— У нас сегодня праздник, да? Ты хочешь, чтобы я объелся, умер? — невольно вопрошал музыкант, присаживаясь, — тебя мама заругает.

— Нет.

— Не обижайся, Светик. Здесь только одной вещи не хватает. Знаешь, какой? Водовки.

— Нет, вам не надо пить, вам вредно… А мы с подружкой вчера слышали, как вы играете, поёте, — гордо сказала девушка, — окна ресторана были открыты.

Он испытывающе посмотрел на неё:

— Я был не в голосе.

— Мы не заметили. Вы так прекрасно пели.

— Да что ты, деточка, обыкновенная халтура.

— Не говорите так.

Михаил последние лет десять зарабатывал себе на хлеб игрой и пением в кафе и ресторанах. За это время он стал ироничен, холоден, привык ко всему: к похвалам, поклонницам, к хамству, хулитилям. Сейчас из-за болезни мамы его интересовало вовсе не творчество, а только деньги, размеры барышей за выступления. Не хотелось ему притворяться и морочить голову этой милой, неиспорченной девушке, которая, смущаясь и краснея, села напротив.

— Всё хотела спросить, Михаил Терентьевич, у вас есть семья? Вы не женаты?

— Я-то? Был, давным-давно. Сын, твой ровесник, служит в армии. Я теперь свободен как венецианский дож.

— А бывшую жену не видите?

— Нет, боже сохрани. Письмо я получил от мамы.

Светлана несколько облегчённо вздохнула.

— Заждалась она вас, наверное.

— А то, я один у неё. Ничего, через неделю увидимся.

Девушку будто обожгло:

— Через неделю?

— Да, пора и честь знать, — ответил Ракитов, — каникулы мои закончились, да и твои тоже.

Последнее время Михаилу частенько снилось Агапово — затерявшаяся за триста вёрст от города в сосновом бору железнодорожная станция, их с матушкой домик из белого кирпича, в полисаднике яблони. Город всегда тяготил и опустошал его душу.

— Я не представляю вас в деревне. И чем же вы там будете заниматься? — недоумённо спросила Света, — с вашим талантом, да вам нужен выход на большие концертные площадки как Кузьмину или Леонтьеву.

Что она несёт? Уж не влюбилась ли? Ракитов стал тереть ладонями виски, ему хотелось выпить. Подумать только, ведь через неделю стукнет тридцать восемь лет, жизнь пролетела бесшабашно и бесцельно, плыл по течению и плыл себе куда глаза глядят.

— Налей мне рюмочку для аппетита, а?

— Нет, Михаил Терентьевич.

— Будь человеком.

Девушка, махнув рукой, достала из кухонного шкафчика непочатую бутылку «Родника» и протянула страждущему.

— Ты не подумай лишнего, я редко пью, — убедительно вымолвил он.

— Но метко.

Водка разлилась теплом по его жилам, примирила с действительностью, сердце успокоилось. Дочь хозяйки теперь казалась ему самой прелестной на свете, а кухня уютной. Хотелось ей сказать что-то очень хорошее.

— Завидую тебе, — сказал Ракитов, — пойдешь через неделю в школу, всё у тебя впереди — выпускной вечер, первая любовь и свадьба. Только живи и радуйся. А для меня уже всё пройдено, закончено. Ни в чём не состоялся, ни к чему не годен.

— Да нет, вы самый лучший музыкант.

— Балласт, — отрезал Михаил.

В раскосых, карих глазах девушки блеснули слёзы. Ей стало страшно оттого, что он уедет. И этот страх всё заслонил и от всего отключил. Она уже не слышала ни Ракитова, ни ворвавшейся на кухню ураганом матери. Всё показалось мелким и ничтожным.

3. СЕРЕБРЯНАЯ НИТЬ

Иван Семенович Поземкин в цветастых семейных трусах, босой, топтался на балкончике, курил, тревожно вглядываясь в июльскую темень, тихонько покашливал.

— Иван! Ты ляжешь или нет? — раздраженно окликнула его жена, Зинаида Семеновна. — Совсем обезумел старый. Комаров напустил!

Поземкин решительно потушил свою беломорину:

— Вот где ее сейчас черти носят? Уже двенадцатый час. Ботаник бородатый мне этот совсем не нравится. Уж не маньяк ли?

Это Иван Каримович имел в виду свою дочь — Светлану и её долговязого длинноволосого ухажёра в помятых джинсах Константина Самаркина. Как в жаркий полдень молодые отправились на прогулку в Загородный парк, так и до сих пор не возвращались.

— Куда она денется, земля круглая, — продолжала ворчать Зинаида Семёновна. — Уж не девочка, за тридцать ей.

Позёмкин шагнул в залу:

— Не понимаю я, чего он марихлюндию разводит? Пятый месяц выставки, кино, гулянья. Ходит вокруг да около. Не люблю таких.

— А ей нравится.

Иван Каримович подтянул трусы почти до плеч и хмыкнул:

— И в общежитии живёт и получает поди с гулькин нос в своём лицее.

— Успокойся, а? Разбухарился.

— Ну какой это мужик? До чего же вы чудной народ-то, бабоньки, влюбляетесь в кого ни попадя.

— Вот и я в своё время…

Тут Зинаида Семёновна прикусила язык и оба дружно унеслись в былое, в сельский старый клуб. Под звонкую гармонь вихрастый парень лихо вёл высокую строгую девушку. Сверкала новогодними огнями ёлка, звенели частушки. Потом он провожал её, целовал без удержу…

— Значит, жалеешь, Зин, что встретила меня? — тихо спросил Позёмкин.

Она смахнула быструю слезу.

— Да что ты, вот придумал.

Иван Каримович погладил жену ласково по плечу.

— А я тебя люблю, кровиночку мою ненаглядную, ласточку.

— Дурак ты старый.

Обоим не спалось, нахлынули воспоминания. Да и какой тут сон без дочери. Они прислушивались ко всем шагам по коридору, к шуму лифта, к голосам под окнами.

— Пойду спущусь, пожалуй, Зин?

— Лежи.

Вот наконец щёлкнул замок в прихожей. Светлана на цыпочках юркнула в свою комнату. Позёмкины насторожились.

— Света? Доченька, ты? — первой не выдержала Зинаида Семёновна. И не дождавшись ничего в ответ, она всё-таки заглянула в комнату дочери. Светлана там лежала ничком на кровати.

— Света?

Молодая женщина подняла с подушки мокрое от слёз широкое лицо:

— Мама, я послала его подальше, — говорила она. — Надоело шастать с ним по парку и есть копеечное мороженое на лавочках, слушать его бредни про футбол и политику.

— Но он же тебя любит.

— Молодец Светка! Так держать, по-нашенски! — подал свой голос Иван Каримович. — Правильно!

— Любит… Он собой только и любуется, мол вот я какой, пусть нищий, но очень умный. Где она любовь-то? Нет её!

После этих слов дочери, прозвучавших как приговор, Позёмкин, держась за сердце, присел на диванчик и крепко задумался: «Пригвоздила родненькая. Тут она совершенно не права. Как же так, вот я, например. Я люблю и жену, и дочку, любовь — серебряная нить, только она по-настоящему нас и связывает, греет. Да. Серебряная нить»…

4. БИРЮК

Черноглазый, небритый Василий Харизмов нехотя помешивал деревянной ложкой спагетти. А его рослый голубоглазый племянник Ленька болтал без умолку. Приехал он внезапно на новогодние праздники из деревни Клюевки с трёхлитровой банкой мёда и целым ворохом новостей. И что закончено строительство бани, сарайчика, огородной изгороди, и что дедушка, наконец, перестал хромать, гуляет без палочки, а у Леньки появилась невеста — певунья из школьного хора Светлана.

— Дядя Вася, я ее так люблю, так люблю, — говорил, сияя Ленька, — я хочу на ней жениться. Вы одобряете?

— Это с дедушкой решайте, — мрачно произнес Харизмов.

В его холостяцкую «гостинку» теперь редко кто заходит. Даже из заводских приятелей. Одичал Василий и замкнулся. После смены по обыкновению — кружка пива, телевизор, горячая ванна, сон — и снова на завод. А ведь когда-то интересовался и премьерами в театре, в кино, читал запоем, назначал свидания красоткам. И куда все делось, где все потерялось.

— Поступать-то я собираюсь в строительный, — объявил гордо Ленька, — хотелось все подробно разузнать про этот институт.

— Не советую.

— Почему?

— Ты знаешь, какой там вступительный взнос? — раздраженно вопрошал Харизмов. — Даже если вы зарежете свой скот и продадите — все равно не хватит.

Парень удивленно посмотрел на дядю чистыми глазами. «Копия Сережки, — подумал Василий, — такой же был наивный до ужаса и доверчивый». Его младший брат преподавал в Клюевской школе историю. Однажды поздним осенним вечером он увидел, как через школьное окно выносится компьютер, попробовал остановить воришек — получил смертельный удар ножом в живот.

— Послушай, Лень, мне завтра вставать рано, — ласково сказал Василий, — надо бы укладываться спать.

— Конечно, — спохватился парень. — Можно, я тут у вас приберу немножко?

Харизмов лишь пожал плечами и полез в чуланчик за раскладушкой. На часах половина первого ночи. В это время Василий, как водится, уже крепко спал.

— Лень, оставь ты это дело! А? Не трогай там ничего, — пытался он остановить племянника.

Но тот упорно мел на кухне, чистил, драил. Василий извертелся весь на раскладушке, пока ждал его. Наконец все стихло.

— Дядя Вась, давайте я на раскладушке.

— Нет уж, ты мой гость.

Парень послушно растянулся на диване. Харизмов уже начал засыпать, когда его заставил вздрогнуть истошный женский крик. А доносился он из коридора.

— Что это? — поднял голову Ленька.

— Не обращай внимания, обычные разборки, — буркнул Василий и повернулся на другой бок.

— Может быть, там помощь требуется?

— Да там пьянчуги несусветные живут, наркоши. Да ну их к лешему.

— Все равно… не ожидал от вас…

Ленька решительно вскочил с дивана. «Налетит на нож как батька, — подумал ему в след Харизмов. — Чего не имется. Молодой, горячий». Крики и возня в коридоре усилились, но Василий только ежился. А когда все затихло — замер в ожидании племянника. Ленька вошел молча. Лег не раздеваясь.

— Лень, чего там было-то?

— Да ничего.

— Обиделся?

— Да ну вас… как бирюк живете, заперлись от всех. Никого вы не любите.

— Сынок, спокойной ночи.

— Беспокойной.

Харизмов недовольно хмыкнул, но через минуту уже крепко спал. Проснулся же от пронзительного пиликанья электронных часов. Диван был пуст и аккуратно заправлен.

— Леня! Сынок! Ты где? Куда от меня спрятался? Сынок! — растерянно выдохнул Василий.

Он нехотя поднялся, заглянул на кухню, в ванну.

Никого. Племянник убежал, не попрощавшись. А ведь собирался до Рождества погостить. «Ну и ладно, — с горечью подумал Харизмов.- Бирюк так бирюк. Почему же я должен кого-то любить? А меня-то разве кто-то любит? Новый год вот один встречал»…

5. СТРАХ

Андрон Алисов, сорокалетний черноглазый увалень, стоял с сеткой яблок и жал что есть силы на все кнопки звонков. Наконец за общей дверью послышалось шарканье тапочек и знакомый густой бас.

— Андрон, это ты?

— Нет, налоговая инспекция, — облегчённо вздохнув, пошутил Алисов.- Полковник Тарасов.

Бас принадлежал певчему церковного хора, пузатому, нелепому, как сорок тысяч братьев, Руслану Мамаеву.

— Что это у вас подъезд как будто вымер?

— А ты разве ничего не знаешь? — спрашивал приятеля, тараща глаза, Руслан.

— С дачи еду.

— Тут такие дела, тут такие дела.

Из своей крохотной комнаты в допотопном чепчике и белой ночной рубашке до пят испуганно выглянула мама Руслана — маленькая близорукая Зинаида Модестовна. Она сердито фыркнула:

— Ты кому ещё открыл дверь?

Андрон расплылся в искренней улыбке:

— Добрый вечер, тётя Зина.

— Какая же я тебе, тётя?

— Это же наш Андрон! — восторженно воскликнул Мамаев.- Лучший клавишник всех времён и народов.

Зинаида Модестовна решительно закрылась.

— Проходи, не обращай на неё внимания.

— Может быть, я не вовремя?

В ответ Мамаев принялся взахлёб рассказывать. Оказалось, утром был застрелен известный в городе банкир Игнат Гайдаров, живший в соседнем подъезде. Единственный выстрел прозвучал в тот момент, когда Игнат Цукеримович обернулся, чтобы по привычке помахать жене ручкой. От полученного в грудь свинца он скончался не приходя в сознание в машине «скорой помощи».

— Остались годовалые близняшки и красавица жена, — печально произнёс Руслан. — Так жалко их.

— Нас бы кто с тобой пожалел! — раздался из-за двери пронзительный голос Зинаиды Модестовны.

Предположительно, стреляли с крыши или с верхних этажей. Мамаевы живут на восьмом. Поэтому и к ним уже несколько раз наведывались кинологи, милиционеры, «омоновцы».

— А я как обычно вышел на балкон, чтобы распеться, — продолжал лепетать, учащённо мигая глазами, Руслан, — только рот открыл, а тут… Господи, спаси и сохрани… Хлопки — чпок, чпок…

— Болтал бы ты поменьше, Руслик, — шипела бдительная мама, — ведь жучки-паучки нам повсюду поставили.

— Когда? И кто? Ты никого и на порог-то не впустила, запричитала, ничего не видели, не знаем.

— Они всё успели сделать.

Руслан с рождения живёт с мамой, не расставаясь с ней ни на минуту. Суровая и властная, она легко подавляла и продолжает подавлять все его свободные порывы. А ведь когда-то ему, выпускнику Казанской консерватории, предвещали большое оперное будущее, его приглашали петь в столице. Но в результате — пение в церковном хоре и редкие концерты в санаториях, полная зависимость от крохотной маминой пенсии. Андрон же, в прошлом пианист -преподаватель, а теперь ресторанный клавишник, процветал, играл на свадьбах и банкетах, жил один на широкую ногу. Он сейчас уже жалел, что зашёл к приятелю. Утреннее убийство, шипение Зинаиды Модестовны, и вообще, к чему это посещение.

— Руслик, говорят, что яблоки укрепляют голос. Эта антоновка тебе.

— Спасибо. Только видишь, Андрон, что у нас творится. Не до яблок, — грустно отвечал Мамаев.

— Да этих «новых русских», деловых стреляют ежедневно. И что же теперь? — распалялся гость.

— Я так хотел распеться на балконе.

— Ну и пой! Ты выйди на балкон. Не бойся. Давай вместе выйдем?

— Я вам выйду, — откликнулась грозно Зинаида Модестовна. — Подстрелят вас, как куропаток, будете знать.

— Кто нас подстрелит? Кому мы нужны? — забурлил Руслан, распахивая дверь балкона.

Белым вихрем вырвалась Зинаида Модестовна из своей комнаты, отбросила друзей на старенький диванчик. Алисов даже потерял дар речи от изумления. От вихря доносилось:

— Благодетель! С яблочками заявился.

— Мама, — скуксился Руслан.

— Сидеть! Товарищ называется. Хотя бы раз с собой взял мальчишку! Нашёл бы ему продюсера! Так нет, всё гребёшь под себя, под себя…

Зинаида Модестовна лукавила, рубила как обычно сгоряча. Не раз Андрон пытался заставить товарища разучить несколько ресторанных песен и хотя бы одну оперную партию. Да всё было тщетно. Тяжёлым стал Мамаев на подъём, ленив, опаздывать мастак, а, главное, пуглив до невозможности. И Ростопович был проездом в городе, и Басков, Магомаев. Андрон готов был и договориться с ними, чтобы прослушали Русланчика. Но как дело доходило до дела — Мамаев исчезал, куда-то прятался.

— Толкает на балкон ребёнка под пули и всё!

Андрон взмыл с дивана как ужаленный:

— Спасибо за гостеприимство, тётя Зина.

— Нет, не уходи, Андрончик, я тебя так ждал, — взмолился Мамаев.

Но Алисов, не попрощавшись, уже выскочил за дверь. Потом, нарушив тишину в подъезде, вызвал лифт. Внизу облюбовал скамеечку и закурил. Время от времени поглядывал наверх, на балкончик Мамаевых. Надеялся, что Русланчик всё-таки подаст свой драгоценный голос. Не дождался…

6. Девушка у моря

Вот и сбылась мечта пятнадцатилетней Шурки — увидеть море. Изумрудные волны с барашками катились к её стареньким, разбитым кроссовкам. Августовское крымское солнце слепило. Шурка сидела на рюкзачке и жмурилась как котёнок. Запах моря, трав и кипарисов дурманил. После долгой тряске в поезде впору растянуться бы на гальке и подремать. Только надо подниматься. Ведь должно же исполниться и другое её желание — увидеть родного отца. Первый раз в жизни.

А если повезет и пообщаться с ним. А вдруг он и адрес сменил, и семья у него появилась? Мать ведь толком ничего не рассказала, истерила как всегда.

Переулок Столярова нашла она без труда. Благо он был в центре города, у моря. И дом номер семнадцать, двухэтажный, на нескольких хозяев. Причем с переулка был вход сразу на второй этаж дома. Внизу темнел крохотный дворик с развешенным бельём. Шурка постучала в седьмую квартиру. Сердце её замерло от волнения. За резной полированной дверью зазвенела тишина. Зато из квартиры напротив, вышла рослая, румяная брюнетка в пестром халате.

— Ты к кому, деточка? — спросила она строго девушку.

— Здравствуйте. Я к Зурикову Павлу Алексеевичу.

— Есть такой, Айвазовский наш. Стучи сильнее. Спит, наверное, со смены он…

Шурка приложилась кулачком поосновательней. Наконец, дверь скрипнула и распахнулась. На пороге стоял заспанный мужчина в серых шортах и черной футболке.

— Доброе утро, — сказала дрожащим голосом девушка.

— Доброе.

— Я разбудила вас? Простите.

— Ничего. Бывает.

Мужчина с изумлением смотрел на гостью.

— Я Александра Ильина. Я из Саратова, я — ваша дочь.

— Дочь? Да, ну конечно. Проходите, проходи…

Шурка шагнула вперед и едва не споткнулась в коридоре о картины. Они были всюду — на полу, на стенах и стульях — пейзажи, наброски, портреты. В единственной комнате у окна стоял пустой мольберт.

— У меня ремонт и кавардак, не обращай внимания.

— Вы художник?

— Так, любитель из городского кружка «Палитра». Последние пять лет малюю, не могу остановиться. Будто крышу сорвало. Тебе нравится? Только честно скажи.

— Да, очень! Прямо выставка.

— А вот посмотри на это.

Павел достал из шкафа небольшое полотно. Шурка взяла картину в руки.

— Узнаешь работу? Называется «Девушка у моря».

— Еще бы, мама Юля.

— Ты с ней одно лицо, такая же красавица.

— Спасибо.

— Те же глазки, носик… Как добиралась? Устала поди, намаялась.

Зуриков метнулся на кухню.

— Саш, давай к столу, подтягивайся. Надо взбодриться. Ты любишь кофе?

— Да, без сахара и сливок.

— Как и я.

На маленькой кухне Шурке бросились в глаза немытая посуда и пустые бутылки из-под вина, обшарпанный мини-холодильник.

— У тебя была гулянка?

— Нет, просто за год столько накопилось, — смутившись, ответил художник.- Саш, у меня самый лучший в мире молотый кофе из Бразилии.

Дрожащими руками Павел достал из шкафчика турку.

— Сейчас соседи прибегут к нам на чашечку кофе.

— Можно, я пока умоюсь?

— Да, конечно, не стесняйся, хозяйничай. Это и твой дом.

В ванной комнате она обнаружила женскую косметику, набор шампуней и свалку полотенец. Ей нужен был контрастный душ. И она его получила, долго нежась под струйками воды. В теле появились легкость и нега. Тем временем жилище Зурикова наполнилось ароматами кофе.

— Саша, с легким паром!

К дымящемуся кофе на столе добавились сыр, ветчина, красное вино, мандарины.

— Можно еще сделать омлет, — предложил художник.

Шурка поморщилась:

— Ой, пап, я его не очень… а можно мне тоже вина?

— Рано тебе, Саш.

— Мне вчера исполнилось пятнадцать лет. Ты не забыл про это?

— Нет. Ты же львенок, родилась двадцатого августа. Доченька, с днем рождения! С меня подарок, проси чего хочешь.

— Новые кроссовки бы мне к осени не помешали.

— Всё, замётано, сегодня же пойдём на рыночек.

— Ого, французское вино. Пап, символически плесни, пожалуйста, пять капель.

Павел налил себе полный фужер красного вина и рюмку — для дочери.

— Твоя мать убила бы меня сейчас на месте.

— Как хорошо, что она за тысячу километров.

— Вы часто с ней ругаетесь?

— Да постоянно. Нотации читает, пилит. Привыкла на своей работе кодексом махать.

— Каким кодексом? Где она трудится?

— Всё там же, в мэрии, юристом.

— Умница! Не то, что я, охранник в Воронцовском парке. Лузер.

— Ты художник.

— Саш, давай выпьем с тобой за твой день рождения. Эх, где мои пятнадцать лет! У тебя же всё впереди: и любовь, и жизнь. Это здорово, что ты приехала. Это такой бальзам мне на душу, если бы ты знала.

Шурка выпила вино и отхлебнула кофе. Голова её приятно закружилась. Зуриков открыл окно и закурил.

— А мне сигаретку? — спросила девушка.

— Нет, солнышко.

— Да я уже пробовала, пап.

— Нет и нет!

— Ну ладно, не кипешуй. И что ты охраняешь в парке?

— Южную террасу Воронцовского дворца охраняю, вместе со львами.

— Львами?

— Да, они, представляешь, из белого мрамора. Двое спят, двое сидят, остальные — готовы наброситься и растерзать туриста. Сашуль, ты приехала в райское место. Алупка!

— Покажешь мне сначала этих львов?

— Конечно. И дворец, и парк, и город покажу. Ты полюбишь всё с первого взгляда.

— Ты родился здесь?

— Да, в Алупке, в этом самом доме. Он имеет историческую ценность, построен был двести лет назад из диабаза — из камней Ай — Петри.

— Что-то я про это уже слышала. Это гора такая?

— Да, гора святого Петра. Есть канатная дорога к ней. Мы обязательно прокатимся с тобой по канатной дороге. Ты всё увидишь.

Павел налил себе ещё фужер и выпил его залпом.

— Не много ли ты пьешь, пап?

— Нет, Саша, у меня такая радость — дочка приехала. К тому же это целебное вино из Франции от друзей-маринистов. Они приезжали сюда на пленэр. Зовут меня в Париж, на Елисейские поля. Сашуль, поехали со мной в Париж?

— Поехали.

— Я ведь серьезно.

— А учиться, кто за меня будет? Пушкин?

— А до первого сентября ты вернешься.

— Поехали!

После третьего фужера вина Павел покачнулся на стуле и чуть не упал. Шурка вовремя поддержала его за локоть.

— Может быть, приляжешь, пап?

— Пожалуй… Саш, ты не подумай плохо обо мне. Я ведь с ночи, ни секунды не спал.

Девушка помогла отцу добраться до дивана. Он что-то бормотал и вскоре засопел во сне. И Шурка долго на него смотрела, улыбалась. Потом взяла в руки «Девушку у моря». Подумала: как же глупо они поссорились с матерью — из ничего, слово за слово, в пух и прах… Она достала сотовый — пятнадцать вызовов от мамы. «Надо позвонить ей. Позвоню, когда папа проснется». Девушка закрыла глаза и будто растворилась в шуме моря и гомоне переулка. Всё-таки желания иногда исполняются…

7. КОРОТКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Антошу Вилова разбудил пронзительный, отчаянный храп соседа по каюте. Извертевшись на жесткой верхней полке, Антон что есть силы похлопал в ладоши — со стороны обидчика никакой реакции. Тогда Вилов свесил ноги и, наступив на столик, спрыгнул на пол, распахнул окно. Ворвавшийся с Волги августовский ветер обдал его утренней свежестью. Вдали за легкой дымкой проступали контуры песчаного берега. Вилов невольно им залюбовался. В подобном плавании Антон оказался впервые за двадцать шесть лет своей безоблачной жизни. «На работе через два часа начнут искать, пусть помечутся, -подумал он, — сами пусть запускают свои компьютерные программы. Таких профи, как я, в этом городе — раз и обчелся. Выгонят, без места не останусь».

— Ой, не надо, братцы! Ой, за что? -воскликнул вдруг сосед. — За что вы меня? Пригожусь!

И поднялся, сел в постели круглый, как колобок, с чаплинскими усиками, пухленькими щечками, в коротких белых пантолончиках.

— Ой, простите. Доброе утро, — сказал, смутившись, «храпун».

Вилов холодно кивнул в ответ.

— Приснится же такое. Лучшие друзья толкали меня к проруби. А я ведь плавать не умею, — прыснул по-детски сосед. — А давайте знакомиться, вас ведь ночью подселили. Афанасий Лукич Садовников.

— Вилов Антон Антонович.

— Вот и славно. Одному-то шибко скучно плыть. Я же с самой Астрахани пилю один. Представляете?

Антон плотно закрыл окно.

— Я был в гостях у внучки, ей три годика исполнилось. Такая заводная, -добродушно стрекотал Садовников. -Подвижная в меня, касатушка. Маринушкой зовут. У вас есть семья?

— Да нет, Бог миловал. Я холост, -мрачно произнес Антон.

— Ничего, все впереди. Ой, мне бы ваши годы.

Вилов понял, что скучать в каюте не придется. А ему хотелось побыть одному, поразмышлять над случившимся. Больше всего Антона омрачала мысль, что его любимая Аленушка сейчас рядом, в одной из кают, скорее всего в люксе спит или милуется со своим новоиспеченным суженым. И это уже четвертая ночь их медового месяца. Другой бы на месте Вилова успокоился, махнул рукой, постарался бы все позабыть. Но как, если после этой злополучной свадьбы для Антона все потеряло мало- мальский смысл? Безумно ему хочется ее увидеть, заглянуть в глаза, спросить: зачем ты это сделала? Зачем сама себя закрыла в золотой клетке? Накануне свадьбы Антон с Аленушкой поссорились из-за пустяка — не достал он денег ей на туфли, потому что на мели сам оказался, да и приятели… Так она обиделась как маленький ребенок, убежала от него и в тот же день ей подвернулся на «Форде» этот отпрыск новых буржуа — Никита.

— Я-то в Чебоксарах выхожу, — бурлил, умываясь, Афанасий Лукич. — Никогда у нас не бывали?

— Не довелось, — отозвался сонно Вилов.

— Лучше нашего города нет. Картинка моя ненаглядная. В нем родился я, в нем и закончу свой путь. А вы где выходите?

— В Нижнем.

— Это, значит, к родным направляетесь или как?

— Просто еду в гости к Максиму Горькому, — улыбнулся скованно юноша, -любимый мой писатель.

— А… так вы, стало быть, литератор или журналист?

— Читатель.

Любопытство попутчика начинало уже раздражать Антона. «Внешне-то он прост, напоминает скомороха, но, кто его знает, что у него за пазухой, — размышлял Вилов. — Как прижмет только к стенке, как даст под дых».

— Вот и здорово. Вместе времечко веселей летит. И вообще даже завтракать хочется, — засмеялся Садовников. -Угощу вас сейчас астраханскими деликатесами.

— А я ничуть не голоден.

— Ой, да вижу я вас, Антон Антонович, насквозь. Застенчивый, как девушка, худой, не доедаешь, — строго произнес Афанасий Лукич. — Не пропадать же этому добру от родственников. А ну-ка быстро умываться, чистить фрак.

Антон без звука подчинился, потянувшись к полотенцу. А миниатюрный столик через пять минут уже ломился от яств. Причем сервирован соседом был мастерски. При виде копченых окорочков, персиков, икорки, красного вина у Вилова на душе отлегло, посветлело. Он даже замурлыкал про себя:

«Пароход белый, беленький, белый дым над трубой, мы по палубе бегали, целовались с тобой…»

— Застенчивость хороша всегда вовремя, сынок, — философствовал Афанасий Лукич. — Скажем, при получении ордена.

— Вы не чародейством подрабатываете?

— А как ты догадался? Я люблю готовить, кулинарное училище с отличием окончил и нисколько не чураюсь факта этого. В буфетах и кафешках начинал, подрос, теперь заведую на фабрике столовой. Вот какие дела.

— Вашим домашним крупно повезло.

— Кому? А я вдовец, Антош, четвертый год бобыль, — грустно сказал Садовников. — Домашних никого. Одиноко бывает до ужаса. Меня со многими знакомили невестами, но после моей Катеньки… Однолюб я, сынок.

Давно уже Вилов не завтракал с таким нескрываемым удовольствием. Все-таки добрый попутчик многое значит. Да и вино оказалось крепленым, густым, задиристым. У Антона с полстакана закружилась голова. Он предложил:

— А давайте споем?

— Не поймут, разбудим всех.

— Вполголоса, Афанасий Лукич.

— Хорошо.

Откашлявшись, Вилов всплеснул руками и затянул:

— Очарована, околдована, с ветром в поле когда-то повенчана…

Садовников, не зная слов, подпевал окончания, а потом заплакал, не стесняясь, смахивая слезы рукавом. Антон даже растерялся:

— Это же песни, Афанасий Лукич, фантазия.

— Это жизнь, сынок, — вздыхал Садовников. — А чьи стихи?

— Заболоцкого.

— Умница, все знаешь, образованный, а я — деревня. Вот, к примеру, теплоход наш называется «Александр Бестужев». А кто он такой, этот Бестужев?

— Декабристом был, писателем, критиком.

Садовников обнял Вилова:

— Люблю я ученых людей.

Не сговариваясь, они дружно вышли на палубу, облокотились на перила. Вокруг никого. Теплоход рассекал спокойные волжские волны.

— Красота, — шептал Афанасий Лукич. — Посмотри, какая вон коса с чайками. Сейчас бы на нее, да с удочкой. Ты не рыбак?

— Любитель.

На палубе стремительно появилась темноволосая, стройная девушка в ослепительно белом платье. Вилова точно обожгло — Аленушка. Закуривает нервно, неумело, жмурится от утреннего солнца, такая родная и близкая.

— Вот это красавица! — восхищенно сказал Садовников. — И зачем дымит? Не люблю, когда женский пол курит.

— А я люблю, — отозвался глухо Антон. — Я люблю в ней все, понимаете? Девушка! А, девушка?

Алена резко повернулась и застыла в изумлении, скользнула за борт ее сигарета. Он решительно шагнул к ней:

— Здравствуй, Аленушка.

— Ты? Откуда ты здесь?! — спросила она дрожащим голосом. Вилов уже как-то судорожно и торопливо целовал ее ладони.

— Не надо, Антоша, увидят. Пожалуйста.

— Кто увидит?

— Я замуж вышла.

— И зачем ты это сделала? Ведь не любишь его, — он смотрел ей прямо в глаза, надеясь прочесть в них раскаяние, боль, смятение…

— Это тебя не касается.

— Ошибаешься.

— Опоздал ты, милый мой, сорвали и смяли уже твою розочку, — улыбнувшись, сказала Алена.

— Я убью его…

— А меня?

Антон прижал к себе девушку, уткнулся в пахнущие ландышами волосы, почувствовал, как ее напряженные кулачки уперлись ему в грудь.

— Нам нельзя расставаться, Аленушка.

— Пусти меня.

— Бежим на следующей стоянке?

— Нет…

Железные, цепкие пальцы как из речных брызг возникших двух азиатов-близнецов вцепились в оторопевшего Вилова.

— Не трогайте его, — прошептала Алена.

— Хозяину, однако, не понравится, -звонким детским голосом сказал один из близнецов. — Брэк, молодой человек.

— Кто эти двое из ларца?

— Молчи, земеля, а то кормить судака отправишься.

Антона аккуратно отставили в сторону. Рванувшийся ему на подмогу Афанасий Лукич был встречен коварным ударом ногой в пах и опрокинут на голубой пол палубы. Садовников тяжело застонал. Вилов тут же склонился над ним:

— Вы за все ответите, шестерки.

— Какой глупый, земеля, глупый.

Антон приподнял под мышки Садовникова, усадил его в прогулочное кресло.

— Вот садисты. — хрипел Афанасий Лукич, — вот опричники», научились бить.

— Зачем вы полезли?

— Дурак ты, Антон, нечто мог я в стороне стоять? Кто она тебе?

— — Любимая девушка.

— Королева…

Вилову тут же вспомнился последний новогодний вечер в оперном театре, где его Алену дружно все избрали Снежной Королевой, посадили на огромный «ледяной», из ваты, трон. Дед Мороз тогда стал откровенно с ней заигрывать, позволять себе фривольные шуточки вроде: «Вот она самая-самая „герлз“, неземное создание». Все это взбесило Антона. Юноша ворвался потом к новогоднему дедушке — баритону, необъятному Безоктавкину, в гримерную и первым же ударом расквасил ему без того красный нос, а следующим перебил все зеркала и разломал стулья. Им пришлось с Аленой улепетывать через служебный ход, где дежурила его знакомая пожилая бывшая скрипачка из оркестра. Она их выпустила и не выдала. Это сколько ж раз он бурно ревновал Аленушку…

— И выбрала она Никиту-миллионщика, — сказал Антон, — а у его папаши пять автосалонов в кулаке.

— Плохи твои дела, сынок.

Тем временем Аленушка и азиаты удалились. Им на смену на палубу высыпали восемь рослых, плечистых юношей в желтеньких майках и черных шортиках. Да как начали отжиматься и приседать, мельтешить перед глазами Вилова и его спутника.

— Велосипедисты из Саратова, — растерянно произнес Афанасий Лукич. -За медалями в Нижний плывут.

— Вот у кого никаких забот. Круги себе педали. Желторотики, — усмехнулся Антон.

— Что-то я не вижу заводилы, чемпиона, — улыбнулся Садовников. — Ребята, а где ваш бугор-то, Рафкат Галиулович?

Один из мальчишек прыснул:

— Спиритизмом занимается, общается с духами.

— Что же, у каждого своя тактика…

Вилов поднялся, прошел на корму. Солнце здесь особенно слепило и ласкало. «Вот и все, — подумал он, — сейчас с разбега — за борт в этот пенный след, и точка…»

— Антоша! Сынок! — вдруг услышал он за спиной. — Куда же ты пропал? А я тебя ищу.

Афанасий Лукич широко улыбался, пощипывал свои усики.

— Пойдем домой? В каюту. А?

— Нет.

— Кофейку попьем.

— Вы идите… я сейчас.

— А к кофейку и шоколадка есть.

Как маленького, наконец-то отыскавшегося мальчика Садовников взял его за руку и повел за собой.

В каюте они продолжили свое пиршество. От вина и кофе с шоколадом, а, главное, от соседского добродушия у Вилова на сердце снова потеплело. Он разбухарился, раскраснелся, а потом вдруг уронил на подушку свою вихрастую голову. Череда бессонных ночей дала знать о себе. Вилов крепко заснул. Афанасий Лукич заботливо накрыл его одеялом и выключил радио.

Безмятежный сон Антона длился ни много ни мало, а ровно сутки. До той минуты, пока Садовников основательно не потряс юношу за плечо:

— Чебоксары, сынок. Мы приехали.

— А? Где? Какие Чебоксары? — лепетал спросонья Видов. — У меня билет до Нижнего. Мы что, его проехали?

— Ты погостишь неделю у меня.

— Зачем?

— Отставить разговоры. Поднимайся.

И Антон, умывшись, машинально начал собираться.

— Покажу тебе свою родину. Ты развеешься.

— Лучше развейте меня над Волгой, — хмурился Вилов.

— Ты представь себе, я живу рядом с музеем пива.

— Не представляю. А почему не в самом музее?

На ухоженной миниатюрной набережной Антон обернулся. «Александр Бестужев», разворачиваясь, начинал свой ход. Две чайки с криком взметнулись над пристанью в небо. Прощай, любовь…

8. Татьянин день

Самое невероятное, что в этот знойный, июльский день у меня впервые в жизни за спиной появились короткие, крепкие крылышки. Я семенил в плетенках по асфальту, как древнегреческий икар по взлетной полосе, я готов был взмыть в воздух. Жара не утомляла и была желанной, а рассеянная улыбка прописалась на моём лице. «Таня приехала, Таня приехала», — слышалось мне отовсюду. Встречные прохожие теперь уже не казались забитыми и угрюмыми. «Сотовый» стал самым близким другом. Я ждал звонка от неё. Вот-вот она получит от соседей мою короткую записку с номером телефона на оборотной стороне: «Таня, пожалуйста, позвони».

На работе я будто отсутствовал, сидел за стареньким компьютером в полной прострации, мечтая о скорой встрече.

— Бакутский, к вам клиент! — говорил мне раздраженно чернобородый начальник. — Вернитесь на грешную землю.

И я возвращался, машинально заполнял риэлторские анкеты, заигрывал с посетителями, что-то обещал, на чем-то настаивал, нёс сумятицу. При этом то и дело выдергивал из сумки свой мобильник, проверяя входящие звонки, вдруг не услышал какой-нибудь, пропустил. Последние полчаса казались вечностью. Скорее на волю! И вот я спускаюсь по узенькой, разбитой улочке к Волге, к спасительному ветерку и тени каштанов на набережной. Повторяю про себя: «Таня, любимая, где же ты? Отзовись. Мне так не хватает тебя». Она будто меня услышала, мой сотовый ожил своей мелодией — долгожданным танго. Её серебристый, детский, звонкий родной голос я не слышал ровно четыре года. Всё это время Таня училась в Москве, получала экономическое образование.

— Это Гоша Бакутский? Здравствуйте. Вы меня узнали? Удивительно. Мистический человек. А вы меня сейчас разве не видите?

Я поднял глаза — она шла по парапету навстречу, настороженно улыбаясь, изящная брюнетка, в белоснежном костюме, с развевающемся красным шарфиком. В ней разительные перемены — внешний лоск, оценивающий взгляд.

— Здравствуй, Таня.

Я порывисто обнял её и поцеловал. Слегка покраснев, она решительно освободилась от объятий.

— Вы совсем не изменились, Гоша. Сразу в атаку. Так же нельзя, не даёте привыкнуть девушке, опомниться. Когда повзрослеете?

Я залюбовался Таней, еле слышал её укоряющий щебет, продолжение нотаций.

— Гоша, вы окаменели? Мы так и будем стоять? — дергала она меня за рукав. — Идемте же куда-нибудь, ну скажем, в ресторан? Я так проголодалась.

Почему она со мной официально говорит, на вы? И сразу тянет в ресторан. Моих риэлторских грошей разве что хватит на две чашечки чая. Но между тем иду за ней покорно, мучительно припоминая, когда же я в последний раз бывал в подобных заведениях, таких, как «Юта». Жизнь внутри «Юты» мне всегда казалась таинственной и недоступной. За зеркальными, автоматическими дверьми нас радушно встретили две миловидных, высоких блондинки. В залах ресторана было всего несколько человек. Анна уверенно направилась по лестнице на второй этаж.

— Бакутский, не робейте.

— Перестала бы выкать, Тань.

— Привычка. Вот дают ребята, размахнулись по полной программе.

Да, действительно всюду шик и всё со вкусом, европейская отделка, кондиционеры, причудливые стулья, столики. Таня выбрала одно из лучших мест — у плоского, высокого аквариума. Одна из блондинок тут же принесла нам меню в красной кожаной папочке. Не заглядывая в длинный перечень и не спрашивая меня, Таня ледяным голосом заказала красное грузинское вино, салаты, фрукты и пирожные.

— Отметим мой приезд, Бакутский, оторвёмся. Я очень устала в дороге. Поезд вообще не выношу, ночь провертелась, не спала. Ещё попутчики такие выпали — три тётки-трещётки, торговки.

Я молча кивал. Рыб, которые играючи метались и порхали между цветных растений и кораллов, я видел впервые в жизни. Просто океанские звёзды, глаз не оторвёшь. Моя спутница тоже прильнула к стёклам аквариума.

— Как я им завидую, — тяжело вздыхая, произнесла она.

— Кому? — удивился я.

— Этим существам. Они так беззаботны, ими все любуются. Они живут здесь и сейчас. Только так надо жить.

Заказ нам принесли молниеносно. После дежурного тоста «С приездом» и моих вздохов «А помнишь?» Таня взяла инициативу в свои руки. Передо мной сидела рафинированная, столичная леди. Как запрограммированная, она говорила чужие слова. Наши четыре года разлуки уместились в несколько её пространных размышлений о тщете моей провинциальной жизни. Я почувствовал себя полным лузером, неким студентом на экзамене, причём, самым отстающим, не выучившим ни одного билета.

— Ты почему не отвечала на мои послания?

— А когда мне было отвечать? Когда? — жёстко парировала Таня. — Ты был хотя бы один раз в Москве?

— Было бы желание, ответила.

— Москва — это бешеный ритм, непредсказуемость, сумасшествие. Но я очень благодарна ей за ежечасный, ледяной душ, за избавление от иллюзий.

Она вернулась сюда по единственной причине, чтобы продать свою квартиру в ветхом, деревянном двухэтажном доме. И, когда узнала, что я по роду своей службы имею к торговле недвижимостью прямое отношение, оживилась, засияла.

— Так, Гошенька, отныне ты моё доверенное лицо. Доставай бумагу, карандаш. Записывай.

И я повиновался ей, записывал, считал. В итоге получилась кругленькая сумма. Она настаивала на причитающихся мне процентах, я отказывался.

— Бакутский, ты совсем себя не уважаешь и не ценишь. Надо срочно заняться тобой.

А мне хотелось ей сказать: «Москва украла твоё сердце, Таня. Оттого в твоих глазах больше нет любви, лишь циничный расчёт». Но по слабости своей сдержался. Она потом излишне театрально ворковала по мобильнику, твердя:

— Антоний, не грусти. Я скоро обернусь. Закончу все свои дела и первым же поездом примчусь к тебе, в Медведково. Как наше гнёздышко? Ты пылесосишь каждый день наш персидский ковёр? Прекрасно. Как дела в посольстве? Ну, крутись, крутись. Нет, самолёта я боюсь. Я сейчас сижу в кафе с подружкой. Мы с ней учились в одном классе. Её Анжеликой зовут.

Я прыснул от смеха.

— Мы жуём бананы, мы совсем не пьём. Что за ревность, Тоша? Я верна тебе как Пенелопа. Я перезвоню попозже, — подвела черту она.

— Гоша -Тоша. Рифмуется.

— У меня начинает уже болеть затылок от твоего юмора, от тебя. Это Москва была на проводе, Бакутский. Ты понимаешь? Москва!

— Как жаль, что не Париж.

— Все ревнуют, не дают дышать.

Обдав меня насмешливым, прелестным взором, Таня закурила. Я не знал, что делать с возникшей зловещей паузой. Я понял, что нам вообще больше не о чем разговаривать. Всё, что когда-то было между нами, похожее на светлое, искреннее чувство, растаяло без следа.

— Таня, мне кажется, тебе нужен другой риэлтор.

— Оставь меня в покое, а? — огрызнулась она и лицо её исказилось в нервной гримасе. — Я хочу остаться одна. Мужчина должен быть удачлив, понимаешь? По определению.

— Москва украла твоё сердце.

По-видимому, эти слова её очень задели. Мне даже показалось, что ещё мгновение и бутылка «Киндзмараули» обрушиться на мою голову. Но она сдержалась.

— Для меня теперь мужчина без бобла — фук, манекен, — сурово выдохнула Таня, потушив сигарету в салате. — Поэтому, Гоша… Адью! Хиляй отсюда! Я заплачу сама! Хиляй!

«Что за бандитский жаргон? Понахваталась в столице. Вот и всё. Татьянин день какой-то». В одно мгновение для меня рухнул целый мир. Из «Юты» я бежал по раскаленной набережной, как по руинам своей безответной любви. Теперь не оглянуться бы, выстоять, вычеркнуть из сердца строчки…

Милая Таня,