Бесплатный фрагмент - Уроки рисования

Александр Миронов

Сборник рассказов для детей разного возраста

Повесть. Уроки рисования

Рассказы

Срочно! Иначе будет поздно

Дома Юрка весь вечер не выходил из комнаты, где жил со своей старшей сестрой (сестра училась во вторую смену и ещё не вернулась из школы). Даже когда мама позвала ужинать, он вышел не сразу.

Подойдя к двери кухни, остановился у косяка.

— Ну, что стоишь? — спросила мама. — Проходи к столу.

Юра медлил. Папа вопросительно поднял на него глаза, — сын перебирал пальцами, сосредоточенно глядя на руки. Таким он бывает в тех случаях, когда чем-то очень-очень озабочен или что-нибудь напроказничал. Тогда папа настораживался и спрашивал:

— Что-нибудь случилось, сын?

Юра не умел хитрить, обычно молчал. По глазам всегда можно было угадать: что с ним. Если он набедокурил, то они не блестели той живостью, какая обычно в них светится. Если какая-нибудь драма, то они становятся грустными и влажными.

— Так что же случилось, сынок? — спросил папа, прихлебывая из тарелки суп. — Тебя кто-нибудь обидел?

Юра отрицательно покрутил головой, глаза его слезились.

— Мама, папа… пожените меня на Светланке!

Папа поперхнулся и выронил ложку. Мама, произнеся: — Господи! — осела с тарелкой в руках, в которую хотела налить Юре суп. Родители смотрели на сына — перед ними стоял жених метр ростом, если на него надеть шапку. Он что, шутит?.. Но мальчик не шутил.

— Я хочу пожениться на Светланке! И как можно скорее, — заявил он. И добавил: — Срочно, и завтра же!

— Даже так… — папа вытер губы салфеткой и отклонился на спинку стула. — Та-ак. Ну что же, присаживайся, поговорим. Вопрос нешуточный, обсудить надо.

Юрка прошёл к столу. Лицо его покраснело, но глаза по-прежнему были серьёзными, губы поджаты. По всему было видно, что мальчик настроен решительно.

— Рассказывай, что же это за необходимость такая, что срочно заставляет тебя жениться?

А произошло следующее.

В детском саду наступил торжественный момент — выпуск старшей группы. Все: и заведующая, и воспитатели, и сами виновники торжества — радовались этому событию, готовились к нему. У всех было приподнятое, праздничное настроение. Слышались смех, песни, возбужденные разговоры и, конечно же, было немножко грустно — как и всегда при расставании. И лишь у двух молодых людей настроения не было совсем. Им, наоборот, хотелось куда-нибудь уединиться и там поплакать.

А утро вообще началось с досадной размолвки.

Встретились, как всегда, у ворот садика, где Юра поджидал девочку.

Света заявила:

— А я буду учиться в новой школе. Вчера к нам учительница приходила. Записала меня в первый «А» класс. Вот!

«Вот» сказала так, как будто была рада и новой школе и наступившей разлуке. Юрка внезапно всхлипнул от обиды и убежал.

Света, ничего не понимая, пожала плечами. И не стала догонять.

«Ага, вот она как! — обиженно восклицал он. — Подумаешь, новая школа, первый „А“! Воображала». — И почти до самого обеда не подходил к девочке.

Но Светланка сама подошла к нему.

— Юр, ты что, обиделся, да?

Конечно же, он обрадовался ей, только виду показывать не стал. Из последних сил сдерживался, чтобы не заулыбаться. И молчал.

— Ну, Юр, завтра у нас последний день, — сказала Света, голос у неё был ласковый, просительный. — Ну, давай хоть сегодня и завтра маленько подружим, а?

У Светланки глаза чёрные, брови изогнуты волной, как у Юриной мамы. Она вся в кудряшках, и косички у неё с бантиками. Она была бы, наверное, самой красивой куклой, если бы её сделали на заводе и продавали бы в магазине. Таких девочек сразу бы раскупили все мальчишки. Но она такая одна.

У Юрки сердце отходчивое, и, когда Светланка предложила «сегодня и завтра маленько подружить», — тут он уже улыбнулся, и вторую половину дня они не расставались.

Но радость была недолгой. Под вечер они опять загрустили. Та тревога, что томила их последние дни, вновь вернулась к ним. Ведь это же последний день! Завтра утренник и — всё!..

— Юр, ты будешь ко мне приходить? — спросила девочка и, подбадривая, добавила: — Ты не бойся, мои родители тебя не будут прогонять. Они же знают, что ты мой дружок. Мама тебя даже называет моим женишком, — она засмеялась.

— Ладно, — согласился он. И вдруг спросил: — Свет, а в школе ты будешь с кем-нибудь дружить?

— Не знаю, — пожала она плечиками, — наверно. Я же в садике с тобой дружила, значит, и в школе у меня должен быть дружок. Ведь тебя там не будет.

У Юры от такого признания совсем испортилось настроение. Он нахмурился.

— И вовсе тебе не обязательно там заводить нового дружка. Я буду твоим дружком!

— Как?! — удивилась девочка.

— А я… Я… А мы поженимся! — выпалил он.

— О-ой!..

— Да! Тогда ты перейдёшь к нам жить. Когда люди женятся, они что делают?.. Живут вместе. И мы тогда будем жить вместе. В одну школу ходить будем, вместе уроки учить. — И спросил: — Ты будешь со мной жениться?

Света смотрела на него во все глаза — как интересно…

— А на-ас поженят? Нам разрешат?.. — спросила она, заикаясь от волнения.

Юрка был в некотором замешательстве. Но от даденного слова не отступил.

— По-оженят! — категорически заявил он.

Девочку уговаривать не пришлось.

— К-конечно! — тряхнув кудряшками, согласилась она.

На душе у них стало веселее.

Вечером за Светой пришла мама. Она поздоровалась с Юрой и, взъерошив ему русые волосы, спросила:

— Как дела, дружок? Как настроение? — и увела с собой дочь.

Юра стоял возле ворот детсада и долго провожал подружку взглядом. Светланка дважды оборачивалась и махала ему рукой.

Их дружба началась давно. Так давно, что он уже и не припомнит когда. Казалось, что они и родились вместе, только не понятно, почему у них родители разные? И почему живут в разных семьях? Но к этому они как-то попривыкли. Наверное, потому что знали — завтра встретятся. Встретятся и обрадуются друг другу. И будут говорить, говорить…

Теперь же никто так доверчиво не будет делиться с ним сокровенным. И ему теперь не с кем будет дружить и некого будет каждое утро ждать у ворот детсада.

Как-то (а произошло это в начале зимы) родители Светланки хотели перевести девочку в другой садик, по месту жительства, туда, где они получили новую квартиру. Светланка тогда расплакалась и сказала маме, что — никуда-никуда! — она не уйдёт от Юрки. Тогда переводите и его вместе с ней!.. И она настояла на своём. Родители решили водить дочь в старый садик до конца года. А год-то кончился!

Эх, и зачем им было переезжать в другой микрорайон?.. Юрка потерянным взглядом оглядел огромные коробки пятиэтажных домов, ребристые пестрые экраны балконов. Неужто из такого множества квартир не нашлось бы одной для них?.. Эх, и зачем они так быстро выросли?

Теперь Светланка будет учиться в другой школе. Будет дружить с другим мальчиком. И кто-то другой будет её провожать домой, как когда-то он, когда они жили в одном микрорайоне. Нет, какие всё-таки девчонки дружбанистые!

Юрка решительно направился домой. Не-ет, он не хочет, чтобы Светланка стала чьей-нибудь подружкой. Она его!

…И вот он сидит перед родителями взволнованный и решительный. И что бы они сейчас ни говорили, он будет стоять на своём. Другого выхода нет!

— Юра, а невеста согласна? — спросил папа.

— Согласна! — скороговоркой выпалил он, готовый, казалось, выбежать за дверь, где как будто бы поджидала ответ его маленькая подружка.

Папа едва сдержал улыбку, его насмешила поспешность сына.

— Жениться не напасть, как бы женатому не пропасть — так в народе говорят.

— Детсад завтра кончается! Светланку заберут. Она пойдёт в другую школу. И у неё там… у неё там будет другой дружок! Я хочу, чтобы мы учились в одной школе. Мы хотим вместе учиться. Пап, мам, разве не понятно?..

— Почему же, понятно. Значит, поэтому вы решили пожениться?

— Конечно! А для чего ещё?

Родители переглянулись, у мамы слезились глаза — они смеялись.

— Ну что же… Давай так сделаем, сынок, — сказал папа. — До утра дело терпит? — Юра неохотно кивнул. — Ну, вот и хорошо. А утро вечера мудренее. Мы с мамой подумаем, и ты подумай, хорошо? А то вот так вот, с бухты-барахты, такие дела нельзя решать. Да и потом, после женитьбы вам нужно выделять отдельную комнату, а куда же мы твою сестрёнку переселим? Не выгонять же её на улицу?

— Зачем её выгонять? Мы все втроём жить будем.

— А вдруг сестра не захочет? Тут, брат, не так-то всё просто. Так что, давай, отложим этот разговор. Хорошо? — отец положил руку на плечо сына, и привлёк к себе.

— Ладно. Только завтра чтоб решили! — неохотно согласился Юра.

На следующее утро они встретились. Выпускники были нарядные, весёлые — оживление царило вокруг. А Света была до того красивой, что, пожалуй, ни в одной сказке о такой девочке ещё не сказывали. Да и не расскажут.

Вся в белом, от банта до самых босоножек, и в кружавчиках — как настоящая принцесса или невеста.

— Свет, — сказал он, смущаясь её красоты. — Слышишь, мои папа и мама согласны…

— Чтоб мы поженились?!. — воскликнула она обрадовано. Видимо, её тоже волновал вопрос их дальнейшей жизни.

— Нет, — покрутил он головой и с сожалением сказал: — Они согласны, чтобы я тоже учился в твоей школе…

Девочка разочарованно дернула губками, но, похоже, не огорчилась, пережила такое сообщение. Махнула рукой.

— А, ладно, так тоже хорошо, — согласилась она. — Мы потом поженимся.

Она засмеялась, и Юрке стало легче. Он почувствовал себя таким счастливым, что от нахлынувших чувств не удержался и обнял свою подружку. Вернее, обхватил её руками вокруг туловища, как обручем, и притянул к себе. Девочка задохнулась и тонюсенько пропищала, как мышка.

Юрка испугался и разомкнул руки.

Светланка отклонилась от него, удивлённая и растерянная, — её первый раз обнял мальчик! Но почему так-то? Чуть пополам не сломал…

Юрка стоял смущённый и виноватый, и такой… такой… Светланке стало жалко его. И в то же время отчего-то было радостно смотреть на него. Она чуть-чуть приподнялась на цыпочки и коснулась губами пухлой щёки мальчика. Чмокнула так, как это делает мама, когда целует папу при встрече.

Юра смотрел на свою милую подружку и, сам не зная почему, хмурился.

Репетитор

Тамаре.

Вова сидел в детской комнате и, заучивая, бубнил:

— Однажды, в студёную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз…

Стихотворение «Мужичок с ноготок» Николая Алексеевича Некрасова ему плохо давалось, может оттого, что устал, притомился. Вначале письменные задания, теперь стихотворение. На улице уже вечер, а он, придя из школы, ещё не отходил от стола.

— …Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка, везущая хворосту воз.

На кухне, через коридор, мама и младшая сестрёнка Томочка занимались каждая своим делом. Мама готовила ужин, скоро должен прийти с работы папа. Томочка причёсывала куклу Алёнушку, заплетала ей косички и привязывала к ним бантики. Девочка, казалось, была безучастна к тому, что происходит в соседней комнате.

Мама наоборот, слышала сына и переживала за него. Она уже однажды подходила к нему и предлагала передохнуть: пойти на улицу — за окном давно уже слышатся голоса детей. Но мальчик отказался.

Теперь мама поглядывала в детскую и, вздыхая, говорила:

— Как много стали задавать уроков детям на дом.

Томочка соглашалась с мамой и тоже приговаривала:

— Нитё в коле не поняют. Тёха детик мутюют.

— Не говори уж, доченька. Ничего в школе не понимают, только детей мучают, — перевела мама то, что пыталась сказать дочь.

Томочка ещё не совсем хорошо могла говорить. Нет, она бы, возможно, и говорила хорошо, но в силу своей необычной сообразительности, девочка не успевала словами за своими мыслями — они почему-то быстрее проносились в голове, чем соскакивали на язык, оттого её ломаную речь мало кто понимал. Только мама. Да ещё Алёнка. Она молчаливо слушает и преданно смотрит голубыми глазами на свою воспитательницу. Правда, бывают случаи, когда Алёнка тоже куражится. Бывает непослушной. Тогда Томочка сердится и воспитывает её на своём тарабарском языке. Томочка сама не каприза и не любит куражливых, и потому строга к своей ляльке, может даже наказать её, поставить в угол. Бывает, строгой даже с Вовой, хотя он и старше. Но уж такой у неё характер, серьёзный.

— Господи, некогда ребёнку и отдохнуть, — вздохнула мама.

Томочка тоже вздыхает. Ей тоже жалко брата. И что он так долго учит? Тут запоминать-то нечего…

Девочка кладёт куклу на диванчик, накрывает простынкой и обращается к маме:

— Маматька, ти помотли за Лёкой, я подю Воке покоблю. Ляня?

Мама некоторое время смотрит на дочь, усваивая её речь, потом соглашается, улыбнувшись.

— Ладно, пойди, пособи Вове. А я посмотрю за твоей Алёнкой.

Вова заучивал:

— Откуда дровишки?.. Откуда дрова… дровишки? Из лесу вестимо. Отец, слышишь, рубит, а я отвожу…

Сестрёнка подходит к брату, встаёт напротив него у стола, который едва переросла, и, сведя брови к переносице, строго спрашивает:

— Вока, ти потиму не моесь запонить? Вот как нядя. Отьняди, в тюдёнюю тимнюю полю я… — и девочка без запинки прочитывает первое четверостишие стихотворения.

Вова смотрит на сосредоточенное личико сестрёнки, его глаза выражают удивление: «Однажды, в студёную зимнюю пору я из лесу вышел…» — неужто этакий гномик смог так быстро заучить четверостишие? Он бьётся без малого час, и если запомнил чего из стихотворения, так самую малость. А эта…

— Ти поня? — спрашивает девочка.

Вова машинально кивнул в знак согласия, дескать, да, понял. И тут же затряс отрицательно головой — ничего не понял. Что тут поймёшь: тя-тя, тю-тю, полю-голю…

Томочка всплеснула руками.

— Ню, какой ти непонятний! — и вновь стала пересказывать стихотворение, причем теперь уже всё, от начала и до конца.

До этого, вначале зимы, мама читала ей такое стихотворение из детской книжки. И Томочка запомнила текст с одного прочтения. Теперь же Вовино заучивание только напомнило ей его содержание.

У Вовы глаза полезли на лоб — ему бы такую память!

— Ти поня? — вновь спрашивает Томочка, переведя дух.

Брат, улыбаясь, пожал плечами: что тут можно было понять, сплошное тарам-барам.

— Ню, как ти не моесь понять? — её черные глазки, словно росой омытые смородиновые ягодки, смотрят на брата недоуменно. — Воть мотьли: тнег, — она показала ручонкой на сугроб снега за окном и на столе из книжки сделала наклонную плоскость, представляя её за воображаемую горку. На горку поставила ластик (стиральную резинку), а внизу под наклонной стороной книжки поставила точилку для карандашей.

— Етя ти, — показала на зелёную пластмассовую точилку, — а етя лётятка и мутитёк с нокотёк, — показала на резинку. — Поняль?

Вова кивнул в знак согласия — «это он, а это лошадка и мужичок с ноготок», — его стала забавлять эта игра.

А Томочка излагала стихами ею представляемую картину, ведя по книжке точилку.

Вова всё понимал. Понял, что где-то за горой в лесу отец мальчика рубит хворост, а мужичок с ноготок вывозит его домой. И что под горой стоит он, как автор, или ученик и смотрит на проиходящее, и пересказывает его.

— «Нё, мёкия! — кикунь манюкиня баком, тьванюль подь утьти и бытей тятягаль». Поняль, как нядя утить?

«Но, мертвая! — крикнул малюточка басам, рванул под уздцы и быстрей зашагал», — мысленно перевёл мальчик скороговорку сестры. Но на её вопрос, — понял ли он, как надо заучивать? — отрицательно покрутил головой.

— Нет, не понял. Повтори.

— Ню, мёкия! — кикунь манюкиня баком… — вновь прокартавила Томочка первое четверостишие. — Поня?

Вова пожал плечами.

Сестрёнка рассердилась.

— Ню-у, ти какой непоня-атний! Мотли, — девочка теперь уже взяла ластик и покатила его по «горке». — Тьванюль подь утьти и бытей тятягаль. («Рванул под уздцы и быстрей зашагал». )

Однако Вова не понимал. Ну, ничегошеньки. И почему он такой непонятливый? — хмурилась девочка. Он так никогда не научится запоминать, если не будет представлять себе то, что заучивает.

А Вову забавлял лепет сестрёнки, её удивительная память и та настойчивость, с которой она пытается его чему-то обучить.

Какая она забавная…

У Томочки из глаз готовы брызнуть слёзы. Ей вдруг показалось, что брат дразнит её и потому заставляет по нескольку раз повторять стихотворение. Тут ещё Вова откинулся на спинку стула, закинув ладони за голову, потянулся и, действительно, засмеялся. Может, это получилось не нарочно, от сладкого потягивания. Бывает же такое, потянешься, позевнёшь и потом от удовольствия улыбнёшься, а то и хохотнёшь. Однако девочку его поведение очень обидело и…

Она вдруг схватила ластик и кинула его в лицо брата.

На, тебе, просмешник!

Мальчик вскликнул: — Ой! — и закрыл лицо руками.

Наступило молчание.

Вова, бывало, тоже обижал сестру, не больно-то спускал обид. И, вполне возможно, что он сейчас ей поддаст. А рука у него такая горячая!

Но Томочка не сошла с места, не убежала. Стояла, насупившись, и виновато крутила пальчиком о стол.

Но долго молчать она не умела. Томочка придвинулась к брату и стала жалеть его.

— Вовотька, я нетяйня… Вовотька, я больте не будю…

Она прижималась к нему, и всё норовила дотянуться до его головы, до его рук и разомкнуть их. Ей казалось, что он плачет. Она так сильно обидела его, так ударила его, что ему теперь очень больно.

— Вовотька, не пать… я нетяйня… — говорила она, позабыв про свой испуг. И она, быть может, тоже заплакала, и даже, наверное, громко от жалости к брату. Но Вова вдруг приоткрыл лицо и произнёс:

— Ку-ку! — и засмеялся, почесывая лоб.

Томочка обрадовалась, запрыгала вокруг него, прихлопывая в ладоши, и они стали друг над другом смеяться.

У девочки глазки просохли, и она посерьёзнела, готовая приступить к продолжению занятий.

— Ню, Вока, давай утить дайше, — сказала она серьёзно.

«Давай учить дальше», — перевёл мальчик.

Однако брат запротестовал, изображая испуг:

— Э, не-ет, Томик, спасибо! Уже научила, — усмехнулся он, продолжая почесывать лоб. — Иди к мамке. Только резинку подними.

Девочка подняла с пола ластик, положила его на стол и убежала на кухню, довольная тем, что помогла брату и не получила от него подшлёпник за нанесённую ему обиду. Ну, а как ещё объяснять, если до него иначе не доходит?..

Мама, заметив приподнятое настроение дочери, спросила:

— Ну что, помогла братцу?

— Да, мамотька, — ответила девочка и занялась своей воспитанницей, Алёнкой.

Из детской вновь доносился бубнящий голос мальчика. Он читал стихотворение, но уже наизусть. Читал и всё же кое-где запинался.

Тогда из кухни доносился звонкий картавый голосок сестрёнки:

— В больтик тяпогах, в полютюпки обтин-нём… — подсказывала она, и Вова повторял за ней:

— В больших сапогах, в полушубке овчинном, в больших рукавицах, а сам с ноготок…

Ласка-Ластёнушка

Бердникову Юрию.

Весь день в стену били тугие порывы ветра. За окном поскрипывали ставни, и где-то у соседей выла собака. А во дворе протяжно мычала корова Ласка. Мычала она и в обед. Юрка выходил, задавал ей сено. Вечером она к нему не притронулась.

— И что мамки с папкой так долго нет? — всхлипнула Людмилка.

— Приедут, — отвечал сдержанно мальчик. — Погода-то, ишь, какая. Все дороги позамело. Теперь их только завтра жди.

Слова брата сестренку не обрадовали. Ночевать дома одним, без родителей! — страшнёхонько.

Юрке десять, Людмилке шесть лет. И сколько она себя помнит, ей никогда не было так одиноко, всегда были рядом мама, папа. И зачем они поехали в Зиму? Без них там свадьба не состоится, что ли?.. Девочка представила, как родители едут назад домой со свадьбы их племянницы. Вначале из Зимы в Шубу[1] на поезде. Потом в санях из Шубы до своей деревни, да ночью, да по метели… Ей стало страшно уже за родителей. Чудиться стали волки, которые гонятся за повозкой, медведи. Хотя она слышала, что медведи зимой спят в берлогах. Но от этого не становилось легче. И этот страх ещё больше угнетал Людмилку.

— Давай-ка ложиться спать, — предложил Юрка.

Сестра согласилась и покорно полезла на русскую печь.

— Ты тоже ложись, — плаксиво позвала она.

— Счас.

— И свет не выключай, а то страшно.

— Ну, нашла чего бояться, — с достоинством мужчины ответил он, но электрический свет выключать не стал — в десять сам погаснет.

Ветер к ночи поутих. Стал прослушиваться далекий гул дизеля на подстанции, вырабатывающий электрический ток для их деревни.

Собака умолкла, лишь по-прежнему тянула унылую песню Ласка.

«И что с коровой делать? — думал озабоченно Юрка. — Доить ведь надо».

Повернулся на бок. Попытался забыться, но не смог.

На полатях, где лежал лук, шебуршали тараканы. Мерно постукивали настенные часы, и слышно было, если хорошо прислушаться, как тихо сползает цепочка с гирькой. И ещё слышно, как во дворе тяжело постанывала корова.

Мальчик выдержал полчаса, лежа без сна, потом сел, опустив ноги с печи.

Глянул на ходики — доходил десятый час вечера. Скоро погасят свет.

«Надо посмотреть фонарь, есть ли в нём керосин?» — подумал он.

Осторожно, чтоб не разбудить сестру, стал спускаться на пол.

— Ты куда? — испуганно спросила Людмилка, выставив голову с печи — глаза встревоженные, светятся.

— Ласку пойду доить, — заявил решительно он.

— Ой! А ты разве умеешь?

— Как-нибудь справлюсь. Смотри-ка, хитрая наука…

— Тогда и я с тобой.

— Да спала бы…

— Нет!

— Ну, как хочешь, — пожал он плечами, надевая валенки.

Оно и верно — вдвоём веселее.

Девочка за минутку сползла с печи, вскочила в валенки на босу ногу, накинула шубёнку, шалёнку и была готова.

Юрке её сборы не понравились. Он достал с припечка шерстяные носки.

— Надевай!

Людмилка начала было упрямиться — ей и так будет тепло, — но стоило брату только привстать, что означало: тогда сиди дома! — она тут же согласилась. Он помог ей одеться, повязал голову шалью и сказал:

— Побудь-ка, я из сенок[2] фонарь принесу.

Холодный воздух барашками выкатился из-за порога. Людмилке захотелось погладить их, и она провела рукой, как будто погладила по прохладным спинкам, но как только захлопнулась дверь, барашки исчезли.

Юрка принёс и поставил на лавку фонарь, который смешно называется — «летучая мышь». Снял стекло, вывернул фитиль и ощипал его от нагара, иначе фитилёк трудно будет зажечь. Потом выкрутил крышку и глянул в отверстие ёмкости — керосина было много. Зажёг фонарь и восстановил стекло на место.

— На, держи, — подал он фонарь сестре.

Людмилка приняла его вначале одной рукой, но фонарь оказался для неё тяжеловатым, подхватила другой.

Юрка вытащил из-под лавки подойник, плеснул в него из кадки два ковша воды, снял с гвоздя полотенце, которое мать обычно брала с собой, когда шла доить корову, и направился к двери.

К ночи метель прекратилась. Мороз покрепчал, просушил воздух, и он стал резким, колючим.

На минутку дети приостановились на крылечке, чтобы попривыкнуть к холоду. Прислушались.

Вокруг было тихо. Пробиваясь сквозь рваные облака, луна и звёзды ярко высверкивали на чёрном небе. Где-то за огородом в лесу поскрипывали и постреливали деревья от мороза.

Из деревни доносился монотонный гул дизеля.

Несмотря на тишину, страх стал наползать на Людмилку изо всех углов двора. И даже там, где стояла конура Пирата, который не отозвался и не вышел к ним из нагретой лежанки, было что-то непривычное, пугающее. Девочка, оглядываясь, пошли по двору.

Над дверью стайки[3], как табачный дымок, слабо курился пар. Он выходил из щели и поднимался кверху, обтекая куржак[4], похожий на заиндевелые усы. Казалось, что это была не стайка, а чья-то большая голова и что, как только они подойдут ближе, голова оживёт…

— Му-у-ух! — услышала Людмилка и от испуга невольно вздрогнула.

Ласка, заслышав скрип душки подойника, заволновалась. Как только в помещение вошли дети, корова подалась к входу и стала обнюхивать их, тяжело вздыхая.

Мальчик, закрыв за собой дверь, взял у Людмилки фонарь и подвесил на крюк в балке под потолком.

— Постой-ка, — сказал он сестренке и пошёл за треножкой[5], лежащей в яслях[6].

Усевшись под коровой на стульчик поудобнее, мальчик обмыл водой, обтёр полотенцем вымя и, захватив пятерней сосок, с силой потянул его вниз, но знакомой звонкой струйки не послышалось. Повторил другой рукой, на что Ласка резко дернула ногой.

— Стой, чудо! — буркнул Юрка.

Корова не доилась уже сутки, вымя «нагрубло», отяжелело, и молоко запеклось в сосках. А от Юркиных неумелых рук ей стало ещё больнее.

Ласка начала протяжно мычать и отходить. Юрка передвигался за ней, перетаскивая ведро и стульчик, но корову как подменили. На неё не действовали ни уговоры, ни ворчание дояра.

Вконец рассерженный мальчик сплюнул с досады: неблагодарная! — и отстал от коровы.

— Ну и холера с тобой! Хоть лопни, не подойду, — проговорил он и направился с полотенцем и подойником к фонарю, чтобы снять его и уйти.

— Юра! Юр… — воскликнула Людмилка.

— Чё тебе?

— Дай я попробую? Я маленько доила. Мамка давала.

Юрка остановился.

— А если она тебя потопчет? — спросил он.

— Не-а, не потопчет. Это ты не умеешь, вот она и не стоит на месте.

— Гляди-ка, умеха, — усмехнулся он. Но согласился: — Ну, нá, попробуй, — подал подойник.

Девочка поддела ведро на руку, повернулась к окошечку, взяла с подоконника баночку с вазелином, кусочек соли и запела:

— Ласка, Ластёнушка, милая коровушка, я к тебе пришла, кусочек сольки принесла…

Корова подняла на неё большие блестящие на свету глаза и, как показалось Юрке, присмирела.

— …Сольку на тебе, а молочко дай мне, — Людмилка подошла к Ласке, погладила ей лыску[7].

— На, милая, ешь, а я тебя подою. Ладно? Стой, стой, Ластёнка, — легонько похлопала по скуле коровы, и та потянулась к её ручке. Слизнула кусочек соли.

Девочка приставила треножку, села под коровой и, прежде чем приступить к дойке, смазала вазелином соски и себе руки. Потом, сделав два-три примерочных движения — вымя было высоко, — начала дойку.

Ласка недоуменно оборачивалась на необычную доярку, но стояла смирно.

Девочка долго раздаивала соски. Уговаривала корову не жадничать и не капризничать, даже пообещала ей во-о-от такой кусок соли завтра принести. Но, однако же, молоко от её «завтраков» не сдаивалось. Пальчики уставали, но Людмилка всё же тянула соски, а голос уже срывался на плач.

— Ластёнушка, ну что же ты?..

Юрка подошёл к ней.

— Не реви. Передохни маленько, — участливо сказал он. — Она, ишь, долго не доилась, вот ей и трудно. У неё молоко жирное, маслистое, не то, что у других бурёнок. Вовремя не подои, спекается. Ты как, не замерзла?

— Не-а, — мотнула девочка головёнкой и, тряся пальчиками, опустила руки вниз.

Корова, обеспокоенная бездействием доярки, повернула голову и уставила на девочку чёрные, как мрак, глаза, как будто бы хотела спросить: ну, что же ты, доярушка?..

Людмилка поднесла кулачки ко рту, подышала на них, поразминала пальчики и, придвинув стульчик, потянулась к вымени.

Первая струйка ударилась о подойник чуть слышным звоном. Девочка несказанно обрадовалась ей и ещё усерднее стала тянуть поддавшийся сосок.

Вторую и третью струйки услышал и Юрка.

— Ай да Людмилка! — воскликнул он и тут же прикусил язык, корова повела на него настороженным взглядом, а сестрёнка приложила пальчик к губам.

Раздоенный сосок продолжал выдаивать Юрка — пальчики у Людмилки очень устали. Но теперь мальчик доил осторожно, предварительно смазав руки вазелином, и корова от него не уходила.

Передохнув, девочка села раздаивать второй сосок. Ласке становилось легче. Она уже дышала без подстанывания. Челюстями работала оживлённее, гоняя во рту жвачку, и время от времени всё норовила лизнуть маленькую доярку.

Людмилка недовольно ворчала:

— Да стой ты, не вертись!

Ласка затихала. Но потом вновь тянулась к ней, высовывая розовый язык.

— Да стой же ты, чудушко!

Но корова — её не зря называли Лаской — на доброту и ласку людскую тоже отвечала лаской. А маленькая девочка сейчас такая добрая, такая ласковая…

Мотнула Ласка головой, шлепнула языком по шубке девочки… И доярки на стульчике, как не бывало.

— Ой! — вскрикнула девочка и разом оказалась на полу.

Она опрокинула подойник и, испуганная, заревела.

Юрка, наблюдавший за ними, рассмеялся:

— Во, как Ласка тебя приласкала!

Корова, напуганная звоном ведра и вскриком девочки, отступила в сторону и уставилась на Людмилку в недоумении. Потом вздохнула, словно усмехнулась, и потянулась к ней. Девочка попятилась.

— Да не бойся, это она ластится к тебе.

Людмилка подняла подойник и сокрушённо покачала головой:

— Надо же, молока сколь вылила и меня вымочила.

Молока в подойнике было немного, но и того количества было жалко, поскольку досталось оно с трудом. Это было её первая самостоятельная дойка.

— Мамке расскажешь, как в молочной речке купалась.

Юрка сам сел доить. Но корова отчего-то вновь стала дергать ногой и отходить от него. Мальчик на неё заругался.

— Ладно, Юра, я сама, — подрагивая, сказала Людмилка.

Девочка стала зябнуть. Разлившееся молоко вымочило ей ногу и закатилось в левый рукав шубки. Пока оно было парным, ей не было холодно, остынув, начало холодить.

Людмилка с уговорами, с прибаутками, какие слышала от мамки и какие могла придумать сама, продолжила дойку.

Ласка слушала, стояла тихо, пожёвывая жвачку. Но как только девочка раздоила очередной сосок, корова, облегченно вздохнув, мотнула головой — шлёп языком по шубке девочки! — и слизнула доярку со стульчика.

Тут уж не выдержал Юрка.

— Но ты у меня дождёшься со своей телячьей нежностью! — выругался он и намахнулся. Корова отшатнулась.

— Не надо Юра! — заступилась девочка, поднимаясь. — Она ведь не со зла. — И, подойдя к корове, стала сердито выговаривать ей. — Ты, Ластёнка, не шали. Зачем меня лижешь? Я же не твой телёнок, так и нечего меня лизать, — разъясняла она, поглаживая ей скулы, лыску, и, прижимаясь щекой к голове коровы, обиженно добавила: — Ты меня уже два раза со стульчика слизнула, молоко на меня пролила и мне теперь холодно. Ты разве этого не понимаешь? Вот как я тебя теперь буду додаивать, а?..

Корова слушала, хлопала глазами.

— Ладно, Людмилка, раздои последний. Я потом все разом выдою, — участливо сказал Юрка, чувствуя, что сестрёнка стала мёрзнуть по-настоящему.

Девочка взяла треножку и вновь уселась доить. Она опять что-то приговаривала, но слов её уже нельзя было разобрать. Слышалась сплошная дробь: д-д-д-д-д-д. Но Ласке, похоже, такая песня тоже нравилась. Она слушала её с закрытыми глазами. И, как только послышались звонкие струйки из очередного соска, оживилась.

Юрка был начеку. И опередил её намерение. Встал перед Людмилкой. Корова обнюхала его шубу, тяжело, как будто бы с обидой, вздохнула и отвернулась.

Юрка надергал из ясель сено, усадил в него сестру и вернулся к корове.

В деревне заглох дизель на подстанции, стало совсем тихо, и мальчик с грустью подумал: свет погас…

Долго ли коротко ли он доил, Людмилка не помнила. Она, уставшая, пригрелась в сене и уснула. Очнулась от звона подойника.

— Ой! И тебя слизнула? — изумилась девочка.

— Вот скотинка, а? — возмущался мальчик, поднимаясь. — Ты посмотри что творит. Ух! — намахнулся на неё стульчиком, но не ударил, а забросил его в ясли. Отодвинул подальше от коровы ведро, чтобы она последнее молоко не опрокинула, и сказал: — Пошли домой, ну её…

Людмилка, подрагивая, подошла к Ласке, похлопала её по ноге, шее, погладила по голове и сказала совсем по-взрослому:

— Глупая ты ещё, Ластёнка. Совсем ничегошеньки не понимаешь.

Корова облизала холодные пальчики девочки и тяжело вздохнула: может быть, она соглашалась с нею, мол, твоя правда, крошка, глупа я ещё, глупа… При этом прядала ушами.

Дети вернулись домой.

Брат помог полусонной сестрёнке раздеться, подсадил её на печь. Потом разделся сам, по-хозяйски развесил одежду, свой и сестрёнки шубки, выкрутил в фонаре фитиль до самого маленького огонька и залез к Людмилке. Она уже спала, подсунув натруженные кулачки под подбородок. Было тепло. Но он всё же получше укутал её одеялом.

Спи, умеха. Прижался к ней и вскоре забылся добрым и крепким сном.

Ласка тоже спала хорошо. Она не стонала.

Свободное парение

В один из солнечных зимних дней молодые люди, в возрасте от шести до восьми лет, собрались на колхозной конюшне. Их было четверо: Санька, Вовка, Минька и Андрейка.

— Главное — взять высоту, оторваться от земли и попасть в воз­душный поток. И тогда, знай себе, пари по воздуху… — объяснял Санька.

Санька — человек с воображением. Он знаком в теории с силами свободного падения, и на практике, правда, не с больших высот (с кровати на пол), но и знает, как можно эти силы пре­одолеть в воздушном пространстве, используя потоки воздуха. Как это делают те же птицы, парашютисты. Санька читает давно и кое в чём уже разбирается.

Его идею друзья поддержали, и, чтобы осуществить её, был продуман план, ради которого эта творческая бригада и появилась на конюшне. Самый младший из них Андрейка, поэтому он больше слушал и на ус мотал. Минька на год старше его и настолько же младше Саньки и Вовки. Несмотря на возраст, коллектив был полон романтики и творческих дерзаний.

Вовкин дед, колхозный конюх, бородатый, мрачноватого вида человек, на появление этой компании не обратил внимания. Ребята и раньше бывали, помогали ему в уборке зимовья, мели двор, поили лошадей, ну и прочей посильной работой.

Дед сидел у окна и шорил (чинил) хомут.

В широких сенях домика конюха, кем-то названной «зимовьюшкой», на стенах на деревянных штырях висит сбруя: хомуты, уздечки, шлеи и дуги. Над каждой конской амуницией белеют надписи — клички лошадей. В дальнем углу навалена куча берёзовых метел, которые завезли на конюшню накануне. И как нельзя кстати.

Ребята вошли в сени.

— Берём по две метлы, — сказал Санька и напомнил Вовке: — Веревки не за­будь.

Вовка прихватил старые веревочные вожжи и топор. На колоде во дворе пе­рерубил их на четыре части и бросил каждому по концу.

— Расплетайте.

Ребята принялись за работу.

По двору прыгали воробьи, синички, склевывали просыпанные зерна овса и семена трав, натрясённые из сена. На жерди ограды стрекотала сорока.

— Ну что, готово? — спросил Санька, расплетя свой конец верёвки. — Теперь давайте лестницу.

Минькины глаза беспокойно забегали по зимовьюшке, по её покатой и вы­сокой, как казалось, крыше. Откуда предстояло взлетать.

— С неё, это, и убиться можно, — предположил он нерешительно.

— Ха! — усмехнулся Санька. — Это ты с земли взлететь не можешь, а там, в воздухе, как миленький завертишься. Успевай только крыльями махать.

Принесли лестницу, приставили к крыше.

Перед тем, как подняться на крышу, подвязали под подбородками тесёмки шапок, чтобы в полёте шапки не слетели и уши не отморозить.

— Там, вверху, ещё холоднее, чем на земле, — предупредил Санька.

Потом стали привязывать друг другу на руки, к рукавам пальто, шубёнок, до са­мых плеч прутья от расплетённых мётел.

После всех подготовительных мероприятий, неуклюже, медленно, как пингвины, с опущенными вниз руками, отяжелевшими под тяжестью опере­ния, по перекладинам лестницы стали взбираться на зимовьюшку.

Солнце стояло высоко, слепило. Снег, лежащий перед ними пуховыми покрывалами и подушками на крышах домов и на дворовых навесах, на дорогах и дальних пригорках, серебрился, и вся эта заснеженная пано­рама была похожа на белые облака, на которые отважные воздухоплаватели под­нялись. Дух захватывало.

Вовка и Санька валенками вытоптали стартовую площадку на коньке конюшни.

И вот, настал волнующий момент.

— Ну, кто первый? — спросил Санька, оглядывая друзей-единомышленников.

Минька зашатался, словно оступился, и откачнулся на полшага назад. Что-то в этом мероприятии его не устраивало.

— Ну, давай я, — решился Вовка.

Санька поднял руку с «оперением» и положил её на плечо товарища.

— Тогда давай так, как договаривались. Вначале отталкиваешься от крыши, как можно выше. И как только полетишь, махай крыльями. Понял?

— Угу, — ответил Вовка. Он был немногословен по натуре.

— И самое главное: как только почувствуешь под собой воздушный поток, разворачивайся против него и планируй. Пари, вот так.

Санька раскинул руки с «прутьями» в стороны и, медленно разворачиваясь, по­качал ими.

— Пари, как… вон, ворона, — показал на мимо пролетающую птицу.

Вовка кивнул: угу…

Ворона летела спокойно на развернутых крыльях.

— А теперь давай… руки в стороны… та-ак… По-ошёл!

Вовкины товарищи, особенно младшие участники испытаний, с любо­пытством наблюдали за ним. Вовка глубоко вдохнул в себя воздух, выдохнул, опять вдохнул и, разведя руки в стороны с привязанными к ним метлами, присел, оттолкнулся и прыгнул с крыши.

К немалому удивлению, даже разочарованию испытателей, летел он почему-то не так, как летают птицы и почему-то не вверх. Он даже не взмахнул крыль­ями, не попарил, не покружился. И пошёл быстро вниз. А, спикировав, упал на дорожку, квак­нул, как лягушонок, и задёргал ногами.

Ребята недоуменно уставились на Саньку. Тот с досадой проговорил:

— Ну, кто его учил так летать? Я ж рассказывал… Минька!

Минька побледнел и попятился от него.

— Не-ет, я чёй-то не хочу летать…

— А-а! Смотрите, как надо…

Каждый, кто верит в свою идею, должен смелостью и умением доказывать её на деле. Санька решительно подошёл к краю крыши, раскинул руки в стороны, присел и метнулся в пространство…

Андрейка и Минька стояли на площадке и смотрели во все глаза. Санька ле­тел… летел стремительно вниз, к лежащему у дорожки товарищу. Крыльями он взмахнул всего один раз и то на старте, а так, в общем-то, его полёт ничем не отличался от предыдущего полёта. Разве что шлёпнулся он на мягкое место, подняв снежную пыль.

Минька на четвереньках, как рак, медленно пятился к лестнице.

Анд­рейке почему-то не понравились действия товарища, он ехидненько усмехнулся и, присев на скат крыши, пошевеливая «крыльями», как ластами, покатился вниз по склону. Целая туча снега устремилась за ним следом и, как только он ухнул в суг­роб, она накрыла его с головой. Хоть так, да слетел с крыши!

Конюх, увидев за окном лавину снега, удивился. Он отложил хомут и, наки­нув на себя серый полушубок, поспешил во двор.

Внук его, Вовка, корчился на дорожке. Санька суетился чего-то возле него. И почему-то у обоих к рукам были привязаны мётлы. С крыши по лестнице неук­люже спускался Минька.

«Они что, с крыши снег сметают?» — удивился дедушка.

С Санькиной помощью поднялся Вовка.

— Что случилось? — наклонился дедушка над внуком.

— С крыши прыгаем, — подкашливая, ответил тот.

— О Господи! А пошто на дорогу? Сугробов мало?

— Промахнулся, дедунь, не туда спланировал.

— Болит што?.. Не зашибся?

— Не-ет.

Вовка попружинил на ногах, потряс руками и в недоумении уставился на метлы, как будто впервые увидел их.

— Санька! — воскликнул он. — Какие мы дураки! Кто ж на метле летает? — и стал срывать прутья с рук, наступая валенками на концы.

— Вы чой-то, голубки, этак полетать задумали? — спросил дедушка.

До него только теперь стал доходить смысл их снаряжения.

— Ну да, — простодушно признался Вовка.

У деда затряслась борода, в глазах заиграли смешинки.

— Полетать?!. Ха! А вот так полетать не хотите? — и он шлепнул внука под зад.

Тот отскачил от деда с прискоком.

— Ну, голуби мои, скажите спа­сибо, что я бич в зимовьюшке оставил, не то б от вас сейчас только перья поле­тели.

Дедушка, пряча смех в бороду, собирал сброшенные ребятами прутья.

— Где четвертый? Куда его занесло?

— Он на туё сторону скатился, — сказал Минька, показывая за домик.

Он стоял подальше от деда, на всякий случай.

— Идите, откапывайте, не то будет, как медведь в берлоге, сидеть, лета дожи­даться. Голуби.

Ребята побежали за дом. Дедушка, глядя им вслед, посмеивался и качал головой:

— Это ж надо додуматься, ещё бы ступы на ноги надели!

А на жерди ограды беспрерывно стрекотала сорока, словно смеялась над естествоиспытателями.

Сластена

Минут через десять после начала урока, когда Светлана Владимировна закончила объяснять новую тему, Валежкин поднял руку.

— Что, Бориска? Тебе что-нибудь неясно? — спросила учительница.

Бориска поднялся и застенчиво сказал:

— Не-а. Светлана Владимировна… мне бы это… выйти, — он поморщился, давая понять, что с ним приключилась авария, то есть в туалет приспичило.

Светлана Владимировна, разумеется, поняла сигнал бедствия и разрешила Валежкину выйти.

Бориска под шёпоток и едва уловимый смешок одноклассников торопливо вышел. Хм, смейтесь, смейтесь, тут дело неотложной важности…

Бориска, выйдя из класса, на цыпочки побежал на первый этаж к вестибюлю. Пробежал по лестнице, прыгая мягко по ступенькам. Только у раздевалки замедлил бег.

Ему никто не встретился. Пустынно в коридорах и тихо в школе. На удачу, даже вахтерши не было в гардеробе.

Бориска приоткрыл дверцу раздевалки и нырнул под откидную доску…

Вернувшись в класс, он, с молчаливого разрешения учительницы, сел за парту.

После уроков все разошлись кто куда: одни — по домам, другие — в студии, в кружки, или в спортивные секции на тренировки, а кто-то мог себе позволить развлечение. К примеру, аттракционы в городском парке: качели, карусели, — и между этими делами — мороженое (пломбир в шоколаде), пирожное, зефир… Бориска большой сластена.

После самолёта Бориска вышел на аллейку, слегка покачиваясь: такие виражи, такой полёт — дух захватывает. Красота!

В городском саду из репродуктора лилась музыка. Солнце светило ярко, по небу плыли лёгкие белые облака. На тополях, кленах и кое-где на дубах распустились маленькие лепесточки, а ряды акаций покрылись курчавой зеленью.

Радуясь теплу, дружной весне, на дорожках аллеи, на газонах, то там, то там шумели задиристые воробьи, видимо, поучая какого-нибудь плутишку или воришку, слишком разгулявшегося в эти тёплые дни.

Бориска, идя к киоску «мороженое», вспугнул их.

— Кишь, шпана!.. — воскликнул он и взмахнул портфелем.

Птицы улетели.

Мальчик шёл, посмеивался, сам не зная отчего, наверное, от удачного дня. И напевал песенку, что звучала из репродуктора:

Король с войны возвращался домой…

…

На крыше ждала королева его.

Она ему машет, завидя полк,

Она смеётся, она поёт.

Тирья-тирьяри, трам тирья.

Тирья-тирьяри, трам тирья…

Ура-а!..

— Уряяя! — пропел Бориска.

Подойдя к киоску, он взял брикетик мороженого в шоколаде и отошёл за угловой столик, там было немного прохладнее, в тенёчке. Он развернул бумажку и надкусил уголок твёрдой массы. Рот обожгло морозцем, заломило зубы. Бориска потянул ртом тёплый воздух, перекатывая сладкий комочек язычком. От наслаждения он даже прикрыл глаза. Смакота!

Музыка прекратилась, и через короткое время послышались позывные радиостанции «Маяк». Диктор объявила:

— Московское время четырнадцать часов. Передаём последние известия…

«У-у, ещё рано, — пронеслось в голове мальчика. — Можно ещё часа два погулять, пока родители на работе».

А что сидеть дома, когда на улице так хорошо, и когда в кармане у тебя есть денежки.

Бориска полез в карман и достал мелочь. Рубли он уже прокатал на аттракционах. А что жалеть? — не свои же. Он пересчитал деньги, и оказалось, что набирается ещё и на мороженое, и на кино.

Бориска спрятал деньги и сосредоточился на мороженом, оно уже размякло. Он с наслаждением ел лакомство.

Его не покидало ощущение праздника.

По улице вокруг парка в розовой болоньевой курточке шла Иринка Колобердина. Она брела какая-то скучная, задумчивая и совсем не радовалась этому тёплому весеннему дню. Видеть человека в таком настроении было даже как-то и не уместно. Сидела бы уж дома с квашеной миной. Бориска отвернулся.

Иринка вошла в ворота парка, немного помедлила у входа.

За деревьями над парком возвышалось огромное «чёртово колесо», доносился скрип качелей и гул аттракционных самолётов.

Девочка вздохнула. Ей туда дорога заказана, как говорит бабушка. На аттракционы приглашают только тех, у того есть деньги, а у неё их нет. Вернее, у неё их не стало. Бабушка дала перед школой. Но в школе их украли. И как она могла оставить их в курточке? Вот разиня!..

Девочка побрела по аллейке, поглядывая обиженными глазами, на распустившиеся деревья, кустарники, на задиристых птиц, как будто бы вся эта весёлая компания дразнит её, смеётся над её несчастьем. И эта красота расцвела как будто бы не для неё. На душе у девочки сады не цвели. И оттого окружающий мир ей представлялся в тоскливом цвете. Даже мороженое купить не на что. Она безнадежно, уже в который раз, пошарила рукой в карманчике куртки. Пусто. Не для того их кто-то стибрил, чтобы они там вновь появились.

Иринка с тоской посмотрела на киоск «мороженое», вздохнула и направилась дальше бесцельно бродить по парку. Домой идти не хотелось.

Девочка не замечала, что происходит вокруг, и потому не видела, как Бориска, пригнувшись и прячась за стойки, за киоск, за кустарник, уходил из парка. Он воровато оглядывался на девочку и ворчал:

— Принесло тебя, Колобердиха… Уроки надо делать, а не шляться по паркам. Колобродиха…

Настроение у него испортилось. Чужие деньги ему как будто бы жгли карман. На какое-то время он даже почувствовал жалость к девочке и раскаяние в том, что во время урока умыкнул из чьих-то курток чьи-то денежки, в том числе и Иринкины. Надо было уж у неё не брать…

Однако, удачно разойдясь с девочкой, забежав за угол, он тут же забыл о раскаянии. Запрыгнул в троллейбус и покатил в центр города. Там тоже немало удовольствий. И сладостей тоже.

Увеличительное стёклышко

Ребята шли по берегу реки. Вовка забрасывал удочку и, выжидающе, замирал. Эдик уже не рыбачил, ему надоело. Вовка и не настаивал, — пусть поступает, как знает, — а у него сегодня своя забота — приболел дедушка Тихон. Хотелось его угостить рыбкой.

На каникулах Вовка всегда жил в деревне, — радовал своим присутствием деда Тихона и бабу Варю. Он повзрослел: как-никак перешёл во второй класс. Коренастый, полногубый, в сандалиях и шортах на лямках — прошлогодних, полинялых и коротких. Разомлевший на жаре, мальчик казался медлительным. Облупившийся от солнца нос прикрывал пластмассовый козырёк бейсболки.

Эдик, Вовкин ровесник, но выше его ростом, узкоплечий и непоседливый. Одет был в голубую футболку, в джинсовые шорты. На ногах кроссовки. По чистой случайности в это лето они оказались в одной деревне. Родители Эдика купили дом по соседству, под дачу, и теперь он вместе с бабушкой отдыхает здесь. Эдик городской, новичок в деревне. Поэтому Вовке, как старожилу, приходится учить его уму-разуму, водиться с ним по просьбе Капитолины Максимовны, старушки приветливой, но глуховатой. Бабе Варе она сказывала, что это у неё с войны. Блокаду Ленинграда пережила девочкой, тогда и приоглохла от бомбёжек.

Середина июля. День жаркий. Трава поникла, пожухла. Листья на деревьях пожелтели, ели опустили ветви, и кончики хвои засмолились. Птицы в утренней прохладе пели, летали, а к полудню замерли. Рыба ушла на глубину, и сколько бы ребята не искали клёвого места, так и не нашли. Со скудным уловом — три пескаря болтались на тальниковом кукане — они возвращались в деревню.

Вовка решил в последний раз забросить удочку у излома реки и стоял, с мольбой глядя на поплавок: ну давай, ну хоть ещё разик!..

Эдик присел под двумя небольшими ёлочками в тени и про себя ругал приятеля:

«Нашёл когда рыбачить, себя морит и меня. Пошли бы домой, так нет, ещё забросил…»

В принципе, он мог бы и один уйти, но его смущало одно обстоятельство: когда они шли на речку, то на мосту крутились пацаны. Вовка-то с ними по-свойски, запросто, а он тут чужой. Привяжется, шпана деревенская…

Эх, сидел бы он сейчас на даче, спал бы или бабку поддразнивал. Глухая она, все переспрашивает: «Чиво? чиво?..» Как старая скворчиха. Он нарочно рот раскрывает, будто говорит, а она ладонь к уху и: «Чиво?..» Потеха с ней. Потом обижается, плачет. А что плакать? Он что ли виноват, что она глухая?

У Эдика в кармане есть увеличительное стеклышко от бинокля, который ему дарили на день рождения. Но тот оказался не долговечным. «Умелые» ручки мальчика провели ему ревизию, после которой даже папа не мог бинокль восстановить. Но мальчика это не обескураживало, самое ценное досталось ему — увеличительное стеклышко! Увеличилка чем хороша? А тем, что в затеях ловкая и в карман всегда спрячешь. Нужную букву на скамейке выжечь — пожалуйста! Только подержи подольше на солнышке. Тополиный пух поджигает. Погрел, погрел и — фук! Даже на самом тополе можно. Свечой вспыхивает.

Эдик лег на траву, выставил увеличилку на солнышко и наблюдал, как травинка чернеет, надламывается и сгорает почти невидимым пламенем. Одна догорает, а горячий лучик уже поджигает другую. Потом третью…

Вовка натянул бейсболку пониже на глаза и не двигался. Стоял долго, вглядываясь в поплавок. Ему даже показалось, что тот качнулся. А может, померещилось? Дедушка говорит, что бывают такие видения — галлюцинациями называются. Когда долго смотришь в одну точку, то эта точка может расширяться, двигаться и даже летать. Поэтому нужно отвлекаться, водить глазами туда-сюда.

Вовка отвёл глаза от поплавка и обернулся. И обмер… Эдик был в кругу огня. Он припрыгивал, топал по траве кроссовками, но огонь, как по разлитому бензину, бежал от него, растекался окружьем, обжигал ему голые ноги. Мальчик подскакивал, приглушенно вскрикивал, готовый расплакаться.

Вовка, бросив удочку, рванулся к нему. Перепрыгнул через полосу огня, ухватил дружка за руку, потащил и, не давая ему опомниться, столкнул в воду.

Перепуганный Эдик завопил:

— Ты чив-во-о?!. — и, раздавив кукан с пескарями, рухнул в речку, как спутанный. Во взметнувшейся руке блеснуло увеличительное стеклышко и исчезло в воде.

— Сиди здесь, сгоришь! — крикнул Вовка, и хотел было бежать тушить огонь, как вдруг елочки одна за другой вспыхнули факелами, и пламя яростно захрустело по засмолившейся хвое. Мальчик испуганно отскочил.

Когда Эдик поднялся из воды, то увидел, как Вовка, сдернув с себя сорочку и, окунув её в воду, бросился догонять огонь, который шёл к лесу широким полукружьем, оставляя после себя чёрную гарь.

Над поляной испуганно заметались пичужки, взлетая из травы. Над лесом беспокойно кричали кедровки, сороки и вороны. А воздух, и без того нагретый за день, казалось, кипел, колебался над палом.

Вовка с ожесточением шлёпал рубашкой по языкам пламени, топтал сандалиями чадившие кочки и кустики, спешил: в своём воображении он уже видел огромный лесной пожар, и от страха скулил. По его щекам текли слёзы, но он их не чувствовал.

В суматохе он не заметил, как оказался в кольце горящей травы. Со всех сторон припекало. Глаза ел дым. Вовка бросился через пламя наугад и, на его счастье, выскочил на выгоревшую сторону. Жадно глотнув воздух, стал протирать мокрые глаза чёрными от сажи руками.

От реки двигался Эдик. Он размахивал футболкой, шлепал ею по траве — огненные брызги разлетались в разные стороны.

— Эдька! — закричал Вовка. — Заходи от леса!

Но Эдик его не слышал.

Со стороны деревни бежала ватага мальчишек. Они на ходу сламывали ветки, а кое-кто стаскивал с себя рубашки.

Ободрённый их появлением, Вовка вновь пошёл было в атаку на пал, но рубашки в руках не оказалось. Наверное, выронил, когда задыхался в огне, и она сгорела… Вовка скинул с себя шорты и, ухватив их за лямки, побежал к огню. Теперь он не плакал. Появление друзей ободрило его, и страх прошёл.

Огненный круг затухал. Над лугом сизым крылом висел дым. Летали перья обгорелой травы. Пал стихал.

Вскоре послышалось удалое:

— Ура-а! Победа! Наша взяла!.. — кричали Вовкины приятели.

Вовка в плавках, грязный от сажи и копоти, устало плёлся к реке, волоча за лямки шорты. Удочка лежала в воде. Поплавок прибило к берегу. Кукан был вдавлен в илистое дно, из которого торчал лишь прутик да хвосты трех рыбок. Пропал улов.

К нему подошли ребята.

— Вовка, отчего пал занялся?

Вовка пожал плечами, дескать, кто его знает? И, глянув на обгорелые ёлочки на берегу, полез в реку. Он упал в воду и с блаженством раскинул руки.

Мальчишки тоже раздевались и, перебивая друг друга, рассказывали, кто из них первым увидел огонь, горящие ёлочки, Вовку с пацаном (они ещё не знали, как зовут Эдика). Откровенно удивлялись их смелости, их отваге.

— Если бы не они, — говорили ребята, — то пал перекинулся бы на лес, и тогда был бы бо-ольшущий пожар, его уже ничем не затушишь. Разве что ливень пройдет…

Эдик сидел сзади, опустив голову. Ему было стыдно, казалось, что его презирают.

— Эй, пацан, пошли купаться!

Мальчишки прыгали один за другим в воду.

Эдик обрадовано кивнул и шагнул к реке.

Тишка

Поздней осенью, вечером Алёнка возвращалась с работы. Погода была соответственной — пасмурной, прохладной. Из серых облаков пробрасывало, то дождь, то снег, и продувал ветер. Девушка под ним ёжилась и торопилась домой.

У подъезда на отмостке дома, перед крыльцом, сидел серенький котёнок и едва слышно попискивал, плакал. Ему было тоже холодно, и, похоже, он уже не имел сил.

Девушка приостановилась на крыльце. И сочувствующе спросила:

— Ты что тут сидишь? Ты чей? Вышел погулять и войти не можешь?

Алёнка открыла подъездную дверь.

— Заходи.

Котёнок не мог сойти с места, словно примёрз к фундаменту.

— Ну, ладно. Пошли вместе, а то оба тут замёрзнем.

Она взяла котёнка на руки и внесла в подъезд. Поднявшись на площадку первого этажа, присела, чтобы выпустить его из ладоней. Чтобы он сошёл, и сам сориентировался, нашёл свою дверь. Но котёнок, мелко подрагивая, перестав пищать, не сходил с рук. Только слышно было, как постукивает его сердечко. Похоже, пригревшись, уснул.

— Эй-эй, товарищ, мы с тобой так не договаривались.

Пришлось подниматься с ним на второй этаж.

В квартиру входила тихо, не брякая ключами, и стараясь не щёлкать замком.

Она боялась, что дедушка сейчас начнёт ворчать: Зачем? На что? Бабушка больная…

Бабушка болела и уже больше года была прикована к кровати. Ослепнув, она, идя на ощупь по квартире, упала и сломала шейку бедра. Пролежала в гипсе долго, но шейка бедра так и не срослась. И ворчанье деда можно было понять — ещё одна докука в доме…

Но благодаря бабушке всё обошлось.

— Не ругайся, дед. Мне всё повеселее с ним будет. Вы: кто где, на даче и на работе, а мы с ним на пару.

Так котёнок, этот серенький комочек, с белым пятнышком на груди, и прижился.

Алёнка, да и дедушка покупали для него молоко, свежей мороженой рыбки. Размораживали и кормили Тишку. Поскольку котёнок был тихим, не пискливым, видимо, весь свой голосовой запас истратил по осени, и не блудливым. Быстро привык к отведённому месту, и ходил в пластмассовый лоток, на нарванные клочки бумаги. Деликатным оказался котик, за что его и назвали Тишкой, Тихоном. И отзывчивым. Когда бабушка звала его к себе, он приходил к ней, садился на её живот и перебирал лапками, делал массаж. И облюбовал себе гнёздышко возле болезной. На этом они и подружились, стали друзьями.

Но, к сожалению, по весне бабушка умерла. Тишка долго её звал, у него прорезался голос, тосковал, запрыгивал на её кровать, но долго на ней не задерживался.

С наступлением весны, началась дачная страда. Дед уехал на дачу, которая находилась далеко от города, и приезжал домой в неделю, а то и две, один раз.

Алёнка работала в ларьке на чапика — частного предпринимателя. И работала сутки через сутки.

И начались проблемы с Тихоном. Оставаясь в квартире один, он быстро понял, что он в ней сам себе хозяин.

Приходя домой, Алёнка зачастую удивлялась его оригинальным методам хозяйствования. Возможно, в понимании животного, его деяния представляются вполне благопристойными, и вызывали восхищения и развлечения. Но для человека — они не вписываются в разумный стандарт. К примеру, оброненный с подоконника цветок в горшочке. Видимо, мешал Тихону созерцать улицу, и он спихнул цветок. И земля, рассыпанная на полу, представляла собой мини дачный участок. Как будто вдохновлённый, дизайнер раскатывал её, или сам катался по ней, испачкав лежащий на полу ковёр. Да и сам изрядно выпачкался, работая на этом земельном участке.

Разминая лапки, котик изодрал диванную подушечку. Потом этими коготочками, цепляясь за шторы в большой комнате, оборвал их. А чтобы на кухне было светлее — сорвал с окна занавески.

На что только от скуки, от одиночества не пойдёшь, чтобы развеселить себя и сюрпризами удивить домочадцев. К тому времени, за время проживания в благоприятных условиях, Тишка округлился, заматерел, и в весе прибавил основательно, поэтому некоторые вещи, попадая под его лапки, уже не удерживали его вес, или изменяли свою форму до не узнаваемости. А весенняя мартовская энергия, выражалась в нём молодецкой удалью.

Но при возвращении самих хозяев, он умел перед ними прогибаться, ласкаться, при этом подмурлыкивая. Но не всегда эти подхалимские ужимки его спасали от наказания. Ну, что заработал, то и получай. Однако, и после трёпки он оставался мягким, добродушным, виноватым, и послушным. За что получал полагающийся обед или ужин.

Но оставаясь один, от скуки, по-хозяйски он проделывал всё, на что хватало у него фантазии на эти и новые безобразия.

И, может быть, такая шаловливая жизнь продолжалась бы бесконечно, если бы его забавы не пересеклись с дедушкиными забавами, или с тайной.

Ещё при жизни жены он имел заначку — в туалете за санузлом. За унитазом была ниша, прикрытая щитом, покрашенная белой краской под цвет керамической плитки и санузла, совмещённого с ванной. Щит не доходил до потолка сантиметров десять, видимо, для вентиляции. И дедушка, как и полагается рачительному мужчине, узрел в том положительный нюанс. Этот щит из дээспэ также не доходил и до пола, на такой же промежуток. Дед не раз снимал этот щит, отвинчивая на нём шурупы, и знал санитарное состояние этой ниши — чистая, как сейф в сбербанке. То есть этот скрадок отвечал всем казначейским требованиям — скрытое и недоступное посторонним лицам место.

После получки или аванса, дедушка сворачивал трёх-пяти-десяти рублёвые купюры в шарики или квадратики и забрасывал их в нишу сверху. А при необходимости вынимал снизу эти заначки.

Во время похорон бабушки, он, казалось, все деньги оттуда выгреб. И на некоторое время забыл об этом сейфе. Но нашлась проныра, выкатила из него пару шариков. И один из них Тишка гонял по квартире.

То, что обнаружились деньги — это даже порадовало. На тот же бензин пригодятся. Но то, что сейф стал достоянием общественности, хотя бы в мордочке этого шаловливого плутишки — это было грубейшим нарушением охранной этики.

За это дед вынес коту строгий приговор — сослать варнака на вынужденное поселение за двадцать пятый километр от города!

И приговор сам привёл в исполнение — увёз этого солиста и эквилибриста на машине на дачу.

Кому-то, может быть, такая мера наказания была бы в тягость, но только не Тихону. Оно для него оказалось неописуемым наслаждением. Правда, вначале к новым условиям отнёсся несколько насторожено: то там птичка чирикнет, то ворона каркнет, мышки где-то прошуршат… Не привычно как-то.

Домик, куда Тишку поместил его инквизитор, немного пугал, не понравился. И странные запахи, скудная обстановка, одна кровать с панцирной сеткой. Как только он на ней спит, скрипучей, провислой? На окошках белые шторочки и подоконники очень узкие, не попрыгаешь. Печь с непонятным запахом, на ней хозяин что-то готовит — запах приятный, рыбный.

Потом дедушка накормил его ухой и подал молоко в какой-то банке. Фу, как-то не красиво, не эстетично. Что за сервис! Но такая уж судьба у осуждённых.

На следующий день вместе с хозяином поработали на огороде. Дедушка копал лопатой, а котик гонял по огороду мышей. А что, интересно даже стало. Одну поймал и принёс хозяину, положил перед лопатой, придушенную. Хозяин поблагодарил и даже погладил.

Тихон хвост трубой, ему ещё веселее стало, за птицами гоняться начал.

Вечером, умаянные работой, покушав, оба труженика отошли ко сну.

На следующий день, и последующие, работа на даче продолжалась в том же ритме и режиме. Но ареал знакомства с местностью и с местным населением у Тихона постепенно расширялся. И его эта беззаботная и свободная жизнь всё более увлекала. Он всё чаще возвращался домой поздненько. А иногда приводил с собой компанию, которая хороводилась у ограды за углом дома, не то пели хором, не то страдали. Оказывается, среди котов и кошек тоже есть попса.

Как-то дед предупредил:

— Будешь поздно приходить, на пороге спать будешь.

Но Тихона, похоже, и эти условия устраивали. А чтобы хозяин не гневался, стал в благодарность приносить мышей-полёвок и клал их ему в полуботинки или в сандалии, в которых хозяин работал.

Дедушка вначале удивлялся и высказывал этому охотнику благодарность. Но обувь прятал.

Лето прошло у обоих дачников быстро и плодотворно. Как потрудились, так зиму и покормились.

Осенью хозяин собрал урожай и вывез его в подвал гаража. А вместе с ним, разумеется, и отбывавшего трудовое наказание помощника.

По возвращении, Тихон обрадовался свой подружке, долго намурлыкивал ей все дачные новости. За что Алёнка ласково поглаживала его и внимательно слушала. Правда, и быстро засыпала.

Но постепенно жизнь в родных пенатах, которые когда-то его пригрели и помогли стать на ноги, начали томить. Не тот простор, не те забавы и не тот коллектив. Он даже сбавил в весе, и думал, что та привольная жизнь так и закончится.

Он просто не знал, что времена года чередуются, повторяются.

Однажды он почувствовал весну. Стал испытывать волнение, беспокойство. При этом состоянии хотелось петь, чего он порой не мог сдержать и выражал его возгласами на разные мотивы. Порой они сами вдруг, непроизвольно стали вырываться из него. Иногда такие песни доносились с улицы, под окнами. Их выражали ему подобные исполнители. И он им подпевал. Порой ночами. Но сольные концерты раздражали домочадцев. И как-то, в гневе, дед запустил в него тапком. Обидно было — не оценен талант. Но ненадолго, через пару ночей, другой тапок опять согнал его с подоконника.

И дедушка понял: пора этого солиста-эквилибриста вывозить из города за двадцать пятый километр.

И они уехали на дачу.

Кому-то такая мера наказания, ссылка, покажется строгой и, может быть, несправедливой. Но для Тишки радость неописуемая. И за такое счастье он был готов даже на подвиги. И в благодарность, хозяину налавливал полёвок. Когда дед забывал обувь на крыльце, то вся эта добыча складывалась в неё. Видимо, полагая, что из таких камер, придушенные мыши не разбегутся и хозяину будет приятно.

Так что, поутру, когда дедушка выходил на огород, перед порогом, а чаще, в его сандалиях или в полуботинках лежала мышка. И так, видимо, входя в благодарственную эйфорию, на порожке выкладывались по пять-семь подарков. И однажды в дедовом сандалии лежал крот. Ну, как такого напарника тоже не благодарить. Ему и первая чашка молока и кусочек колбаски, курочки или рыбки на закуску.

Потом Тишка потерялся. Не было его почти неделю.

Дедушка забеспокоился, ходил по соседям, дачникам. Справлялся, не видел ли кто-нибудь из них серого кота с белой манишкой на груди. Кто-то пожимал плечами, много их тут лазает… Кто-то — видел, и черных, и серых, и белых, но без прописных данных.

А один сосед пожаловался:

— Он, паразит, стащил у меня курицу, прямо из сумки.

Дедушка отвечал:

— Да нет, это не мой. Он у нас не вороватый. В кражах замечен не был.

— Ну, тогда чей-то другой, тоже с манишкой на груди. Прибить его мало.

Через неделю он всё-таки объявился, и принёс в качестве извинения мышку, положил её к ногам хозяина.

Дедушка поблагодарил, но строго спросил:

— Не ты ли у соседа курицу стащил? Где живёшь, там не блуди.

На что Тихон пропел:

— Мня-у… — и потёрся об его ноги.

Внучка, выпросив у Чапика выходной, на дачу приехала на маршрутном автобусе. Привезла мороженого сома, который за поездку подтаял, молока, хлеба, пакет сахара.

Немного посидев на веранде, поговорили о новостях в городе, о работе.

Потом взяв тяпки, вышли на огород.

Окучивая картофельные грядки, вдруг услышали на веранде грохот — что-то тяжёлое упало на пол.

— Что там? — удивлённо спросила внучка.

— Ох, я сейчас и задам этому, ворюге! — ответил дед и поспешил к дому. Следом побежала и Алёнка.

Им навстречу из двери веранды выскочил Тихон, держа в зубах рыбину, весом и объёмом больше её похитителя. Дед, было, погнался за ним, но кот с разбегу взмахнул на забор, с него на улицу, и был таков.

— Вот жулик! Вот проказа! — возмущался дед, возвращаясь. — Ты видела? Вот это, силища! Такую рыбину стащить! Откормили басурмана…

Вошли на веранду. На полу валялся кирпич, а на столе крышка от кастрюли. Кастрюля тоже была сдвинута к краю стола, каким-то чудом не упала на пол.

— Вот, прохвост! — продолжал выражаться дед и в то же время удивляться: — Как он смог кирпич с кастрюли столкнуть? Я ж его на крышку специально положил.

Алёнка, смеясь, сказала:

— Если бы кирпич не сдвинул, тогда бы кастрюлю на пол сронил, и всё равно бы рыбку поймал.

— Вот плут! Поймаю, уши надеру. Вот чем мне тебя покормить перед дорогой?

— Ничего, чайком обойдёмся, — ответила внучка.

И они за чаем оба смеялись и удивлялись.

Два дня Тихона не было. И дед подумал, что кот совсем сбежал, блудня.

Но нет. Он пришёл в полдень через неделю. И не один.

Он шёл по бровке дорожки к дому и за ним такая же серенькая кошечка. А следом за ними четыре котёнка с белыми манишками на грудках, как у Тихона.

Тихон привёл своё семейство деду на показ.

Теперь понятно стало, для кого он стащил рыбину.

Ну, что ж, придётся ставить на довольствие.

Дед вынес из дома бутылку молока и чашку. Поставил её у крыльца и налил в неё молока.

Ушёл обратно в дом.

А утром в его рабочих полуботинках лежали два придушенных крота.

И рядом с обеих сторон обуви — две мышки-полёвки.

Концерт на полустанке

Второй день военные эшелоны не останавливаются на полустанке. Идут на проход. Тоскливыми глазами голодные ребятишки провожают их с бугра в путь, и мысли детей летят за ними вслед. Где-то там, далеко на фронте, дерутся с фашистами их отцы.

— Ну ладно, пацаны, не куксись, — сказал Кеша, подросток лет четырнадцати, худощавый, в выцветшей большой командирской фуражке. — Давайте репетировать. Вадька, играй, Ленька и Мишка, пойте.

Вадик, бледнолицый, русоволосый мальчик, поднёс к губам тальниковую дудочку, и, зажимая поочередно небольшие дырочки на ней, стал выводить мелодию чем-то похожую на песню «Катюша».

Леня и Миша, глядя в сторону ушедшего эшелона, звонко запели:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой…

Другой мальчик, держа руки в карманах — так поддерживал широкие штанишки — старательно вытанцовывал тяжёлыми ботинками что-то похожее на флотскую чечётку.

В стороне от них группа ребят выполняли физические упражнения. А один мальчик переворачивался и ходил на руках вверх тормашками. Но то ли от неумения, то ли от слабости в руках, он постоянно падал, ударяясь головой о землю. Отлеживался.

Двое других — боролись. Было заметно, что они поддаваются друг другу, но сопели и кряхтели на полном серьёзе. Девочки кружились на полянке, подгадывая под посвист Вадиковой дудочки и песни ребят.

Все остальные, не участвующие в репетиции, сидели и стояли вокруг артистов.

— Колька, хватит валяться. Поднимайся.

Мальчик, только что упавший на голову, неохотно поднимался и, натянув свалившуюся пилотку до ушей, вновь принялся за аттракцион.

— Венька, Пашка, не халтурьте. Разве так борются? Индюки.

Кешины замечания вызывали одобрения, смех у публики.

— Ты, Федька, не стой. Егози ногами, — поторапливал он плясавшего.

Федя умоляюще посмотрел на Кешу.

— Да я не мóжу. Ноги болят.

— А ты не думай о них. Ты думай, для чего ты это делаешь.

— Дык я, коли счас собью их до мозолей, потом плясать как буду?

Кеша, неодобрительно хмыкнув, неохотно согласился.

— Ладно, отдыхай, — и, повернувшись к окружающим, скомандовал: — А вы подпевайте.

Дети недружно запели:

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой…

Кеша дирижировал.

Солнце садилось. Вечерело. Ребята с надеждой посматривали на восток, ожидая, что из туманной зыбки вот-вот появится очередной эшелон. Боялись, что ночь, опустившись на землю, оставит их голодными. Солдаты подкармливали детей, платили им гонорары натуральными продуктами за их концерты. Но вот проходили часы, проходило и желание петь, плясать, ходить «на голове». Подступало уныние.

Кеша предложил рассказывать по очереди всякие истории. На этот раз очередь выпала маленькой девочке. На вид ей было лет шесть-семь. Худенькая, боязливая. Когда Кеша сказал:

— Давай ты, — она спрятала лицо в ладони и задрожала всем тельцем.

— Ну, разнюнилась. Тебя что, бьют что ли?

— Я… Я не умею.

— А тут никто не умеет. И все врут безбожно.

— Я и врать не умею…

— Ну и не ври. Рассказывай, как сюда попала? Откуда ты?

Девочка нерешительно поднялась и, глядя с бугра вниз на полустанок, на нити-рельсы, бегущие на восток, откуда должен появиться эшелон, идущий на запад, на фронт, сказала:

— Я из Черной Грязи…

Дети рассмеялись.

— Ха-ха! Из грязи, а сама белая, как снег.

— Нет-нет. Я из деревни такой. Её почему-то назвали так.

Кеша поднял руку.

— Дайте человеку говорить. Ври дальше.

— Я не вру, — обиделась девочка. — Я вправду жила там с мамой и бабушкой. Был у нас ещё один ребёнок, Кирюша. Он был маленький. Когда пришли немцы, бабушка околела. Ей было жалко поросёнка, его немцы зарезали. А вечером стали всех выгонять из домов, и мы убежали в лес. Было холодно, и Кирюша замёрз. Мы его похоронили в лесу под елочкой в снегу. Потом поморозилась я. Мама сняла с себя тужурку, шаль и надела на меня. Мы с ней две ночи шли к пушкам. Они бабахают, и их далеко было слышно. А днём мы прятались. А потом мама не могла идти. Мама сказала, чтоб я одна шла к пушкам. Я не пошла. Куда я от мамы? — девочка тяжело вздохнула и стёрла с глаз слёзы. — Потом мама померла… Я тоже легла помирать. Сначала я долго лежала и плакала. Жалко было бабушку, Кирюшу и маму. А потом уснула. Видела во сне папеньку. Он меня на руках качал и пел мне песенку. Мне было с ним хорошо. Потом я проснулась у тётеньки Вари. Она меня отогревала и натирала жиром. Говорила, что меня нашли солдаты, что теперь я буду жить с ней, как дочка. — Девочка опять всхлипнула. — А тётенька Варя подорвалась у колодца на какой-то страшной мине, ей ноги оторвало… Потом я долго сидела одна в земляном домике и плакала. Мне было жалко маму и тётеньку Варю. Я сильно кушать хотела… Потом я пошла искать маму. Хотела возле неё помирать. А дяденька Володя на машине отвёз меня в приют. Только не сюда, а в другой, оттуда меня потом привезли сюда.

Девочка замолчала, глядя на Кешу большими правдивыми глазами.

Подросток стоял спиной к ней, а когда повернулся, на его глазах поблескивала влага. Он спросил:

— Не врала?

— Не-ет.

— Как звать?

— Маша Гузина.

— Будешь, Маша, в моей труппе, в массовых сценах.

Девочка обрадовалась, на глаза вновь навернулись слёзы.

— Не плачь. Мы здесь все такие.

Вечером на полустанок всё же пришёл эшелон. Солдаты с котелками выбегали из вагонов за водой. Торопились по своим нуждам.

Возле закрытого киоска собрался народ — любопытные и пробегающие мимо солдаты. В центре круга стоял Кеша и громко объявлял:

— Товарищи солдаты! Доблестные наши защитники! Перед вами сейчас выступят артисты местного детского дома. Первым номером нашей программы — песня «Дан приказ ему на Запад». Исполняют Леня и Миша Горевы. Аккомпанирует на свирели Вадик Шумкин.

Кеша первым захлопал в ладоши, зрители недружно поддержали. Затем он подал команду рукой, и солисты, за ними — хор мальчиков и девочек, в котором была и Маша, вышли в центр.

Вадик стал выводить первые звуки, писклявые и звонкие. Потом качнул дудочкой, и запевалы невпопад запели. Они волновались, оттого у них получалось недружно, торопливо. Но, когда песню подхватил хор, эта нестройность сгладилась, хотя и пестрела разноголосицей. И всё же номер прошёл успешно.