Бесплатный фрагмент - Урга и Унгерн

Узники запертого города

Ноябрь 1920-го года выдался в Урге бесснежным. Холодный пронизывающий ветер хлестал по лицу мелкой ледяной крошкой, заставляя меня и моих конвоиров прижимать подбородки к груди и щуриться. Бледность моя не была вызвана порывами ветра, разметавшего мерзлую пыль на пустынных улицах древнего города, который отходил ко сну в багровом саване предзакатных сумерек. О скором приближении ночи возвестили трубы монастырей и храмов. Монотонный тревожный гул разносился с ветром по долине, призывая степную тьму поглотить остатки уходящего света…

Меня ведут по улясутайскому тракту вдоль стен Маймачена, куда-то на запад, вслед за уходящим солнцем. Когда дойдем до старых казарм, то наверняка свернем к реке, а уж там равнодушные конвоиры развяжут мне руки и пустят в расход. Прострелят затылок, поставив лицом к саманной стене, или, примкнув японские штыки к винтовкам, пробьют мою грудь на студеном ветру, чтобы выстрелами не тревожить застывший в сумеречном оцепенении город. Живо представил, как после этого суетливо снимут они с моих ног сапоги, сорвут ладанку и, вытряхнув из нее оловянный крестик, за ненадобностью отбросят его в сторону… Обшарят карманы в поисках ценностей, после чего поспешат в теплые казармы, где получат положенный по уставу рис, а сапоги мои немедленно обменяют на алкоголь или проиграют в маджонг.

На небе проступили первые звезды, и гул монастырских труб затих. Несколько собак увязалось за нами, и гамины ускорили шаг. Псы-трупоеды чуяли запах смерти и, предвкушая пир, смиренно семенили позади на безопасном расстоянии. Эти ночные хозяева Урги будут объедать мой труп всю ночь, а к утру монахи, идущие вдоль реки на утреннюю службу в храм, подберут остатки костей с дороги и сбросят их в овраг. Сердце сжалось от жуткой картины, которую я себе нарисовал, и ноги подкосились сами собой. Споткнулся, но удержал равновесие и сразу же получил дежурный удар прикладом в бок. Было очевидно, что мои спутники действительно спешили в тепло и не планировали снижать заданного темпа. Неожиданно вместо поворота налево к реке мы свернули направо, в сторону развилки на Троицкосавск.

В этой части города прежде мне бывать не приходилось. Сердце стало учащенно колотиться: возможно, казнить меня сегодня не станут вовсе? Обошли низкие строения с маленькими редкими окнами, в некоторых горел свет и был слышен разноголосый гомон. Я увидел множество верблюдов, привязанных к столбам, — их было не меньше десятка. Они ворочались и хрипели, готовясь отойти ко сну. Наверное, какой-то постоялый двор, а может быть, усадьба богатого купца, прибывшего в город со своим караваном. Нужно думать на отвлеченные темы, иначе я рискую скатиться в пучину пугающих сомнений относительно того, пустят ли меня сегодня в расход или нет.

Под ногами зашуршал щебень. Мы все дальше уходим от тракта, двигаясь теперь в сторону темного силуэта единственного строения, рядом с которым горит костер и греется пара китайских солдат. Окон в строении я не заметил. Решаю, что это склад или какая-то постройка для хозяйственных целей. Звук наших шагов слышат у костра. Окликнув по-китайски, хватают винтовки и лязгают затворами. Один из моих конвоиров, противно растягивая слова, гнусавит что-то в ответ, и у костра раздается хохот. Охранники склада наперебой начинают сыпать в ночь фразами, от которых мои спутники приободряются. Стал уловим запах еды и слышен стук ложки о котелок. Меня подталкивают в спину, и я ускоряю шаг. Уже через несколько секунд стою лицом к стене рядом с двустворчатой дверью одинокого строения, закрытого снаружи на засов с увесистым амбарным замком.

Охранник, не переставая что-то рассказывать по-китайски, со скрежетом отпирает замок, отодвигает скрипучий засов и, развязав мне руки, толкает в темноту загадочного строения. В помещении, где я неожиданно для себя оказался, слышится негромкий гул, состоящий из человеческой речи, шорохов и стонов, а еще ощущаются холод и сырость. Резкий запах мочи, говна и неведомой гнили неприятно контрастирует со свежим холодным воздухом, который я вдыхал за секунду до этого.

Делаю шаг в темноте, спотыкаюсь и падаю, неудачно приземлившись на кого-то лежащего прямо на земляном полу. Этот неведомый громко вскрикнул, и сразу из темноты последовал удар локтем или коленом (понять я не успел) мне в переносицу. Пришлось переползти в сторону, при этом я приложился лбом к чему-то твердому и получил еще несколько затрещин от невидимых обитателей сумрака. Но это не имеет ровно никакого значения. Улыбаюсь, как юродивый, обтирая с бороды кровь рукавом грязной шинельки. Я все еще жив!

Разбудили меня не лучи солнца, проникавшие в помещение через просветы в маленьких оконцах-бойницах под самым потолком, а чей-то сапог, бесцеремонно наступивший каблуком на кисть моей руки, которая еще не успела толком зажить. От неожиданности я попытался вскочить и тут же ударился затылком о нары.

— Што, паря, у казаков обычай таков — где пролез, там и спать ложись?

Сверху на меня взирал, улыбаясь, жилистый бородач, который, очевидно, и наступил мне на руку. Его громкая реплика вызвала гогот нескольких человек, которых снизу мне видно не было. Мужик был крепкий и рослый, свою огромную пятерню погрузил в густую бороду, пытаясь, видимо, добраться до подбородка, чтобы его почесать. Видно было, что мне на руку он наступил случайно, проходя куда-то по своей нужде, а теперь стоял, с интересом разглядывая меня сверху.

Я начал выползать из-под нар, что оказалось не самым простым делом. Народу на полу лежало множество, нары все тоже были забиты до отказа, стены помещения стали мокрыми от испарений множества людей, — непонятно, как в такой сутолоке можно было вообще передвигаться. Встав наконец на ноги, я оказался перед бородачом. Он был кряжистым, но уж точно не высоким, на голову ниже меня. Продолжая улыбаться и накручивая бороду на пальцы левой руки, правой он мимоходом похлопал меня по карманам, в которых, сказать по правде, давненько уже было пусто.

— С такой хабары как с яиц навару… — Потеряв ко мне интерес, он пошел дальше, перешагивая через спящих, отвешивая шутки и пинки, а я наконец-то мог оглядеться по сторонам.

Картина предстала мрачноватая, но с учетом всех обстоятельств не смертельная. Я оказался недалеко от входной двери. Дверь сколочена из деревянных брусьев, подогнанных друг к другу не очень плотно, помещение большое, потолок низкий — если вытянуть руки вверх и привстать на цыпочки, можно было коснуться его пальцами. Дверной проем в противоположной от входа части вел в соседнее помещение. Судя по беглому взгляду, народу там было не меньше. Пространство между нарами к этому часу стало освобождаться от спящих. Некоторые узники сидели прямо на земляном полу, поджав под себя ноги, другие расселись по нарам, часть народа собиралась у входной двери стайками. Вели разговоры и мочились в цинковый чан. Мне тоже не мешало бы справить малую нужду, а заодно размять затекшие за ночь конечности. Рядом с чаном среди прочих стоял невысокий человек в очках. У него были обширные залысины и пышные усы, он с интересом разглядывал меня в тот момент, когда я пытался поссать. Неловкий момент, когда так сложно в присутствии посторонних начать столь интимный процесс. Однако мне все же удалось справиться с неловкостью, и я не без удовольствия пустил звонкую струю в заполненную уже до краев емкость. Вонь из этого угла шла неимоверная, но народ почему-то не расходился. Все пространство от входной двери до чана с мочой уже было заполнено людьми. Усач, дождавшись, когда я стряхну последние капли, подошел ко мне и, неловко поправляя очки на носу, произнес:

— Позвольте представиться, Бурдуков Алексей Васильевич. Вас ведь к нам вчера вечером перевели?

— Ивановский Кирилл Иванович, — произнес я, но руку с упавшими на нее каплями мочи собеседнику подавать не стал. — Я тут действительно первый день.

— Сейчас будут чумизу выдавать, как возьмете, сразу же идите за мной, тут, знаете ли, в давке можно легко сгинуть. Через две комнаты «офицерская зала», так в шутку прозвали, там можно ноги вытянуть и тифозных больных совсем нет, а тут вы старайтесь не задерживаться. — Все это было сказано доверительным шепотом. Я кротко кивнул в ответ.

Через некоторое время откуда-то снаружи донеслись шаги, и с входной двери сняли засов. Свет и морозный воздух ворвались вместе с ветром в раскрытую дверь, ослепив и опьянив узников, собравшихся у порога. Началась раздача и давка. Я держался рядом с Бурдуковым, который довольно ловко пролез ко входу и ухватил две алюминиевых миски, одну из которых сунул мне в руки. Миска была мятая и выглядела немытой, я обтер ее полой гимнастерки и, дождавшись удачного момента, пролез к раздаче. Не глядя на меня, пожилой монгол шлепнул черпаком в миску коричневое варево из чумизы, после чего я поспешил уйти в сторону.

— Кирилл Иванович, чего ж вы? Идемте скорей, — звал меня за собой мой новый знакомец господин Бурдуков. Прикрывая рукой миску, я начал проталкиваться вслед за ним.

«Офицерская зала» была самым дальним помещением от входа. Народу действительно было поменьше, да и вонь казалась вполне терпимой. Кашель и стоны здесь не раздавались вовсе, а нары расставлены в таком порядке, что образовывали у дальней стены своеобразный «амфитеатр», пространство которого было застелено не очень чистыми тряпками. Тут велась оживленная беседа, которая прекратилась вдруг в тот момент, когда Алексей Васильевич ввел меня в помещение.

— Господа, вот Кирилл Иванович. Вчера вечером его к нам перевели. Надеюсь, расскажет нам, что теперь в городе происходит. — Бурдуков сел среди остальных на тряпки и миску с едой поставил перед собой. Жестом он предложил присаживаться, вытер руку о свое мятое пальтишко и, захватив из миски пальцами чумизы, зашевелил усами, приступив к трапезе.

Я сел на пол, напротив зрителей, тоже вытер руку о гимнастерку и начал молча есть. Каша была холодная и пресная, в ней попадалась солома и камешки, но аппетит у меня проснулся волчий. Поглотив еду, я провел пальцем по краям миски, собирая остатки. Все это время мои зрители сохраняли молчание, некоторые ели, другие просто наблюдали за моими действиями. У меня оказалось немного времени для того, чтобы собраться с мыслями. В нескольких словах я описал ту ситуацию, которую встретил в Урге на момент своего ареста.

Арестовали меня, как одного из многих, почти сразу после второго неудачного штурма Урги бароном фон Унгерном. Ждал своей очереди на допрос пару недель на гарнизонной гауптвахте китайских казарм. После таких допросов назад никто уже не возвращался. По вечерам слышал выстрелы; сделал вывод, что всех, кого допрашивали, расстреляли. Но сегодня видел кое-кого из арестованных вместе со мной и понял, что ошибался. С обстановкой в городе почти не знаком, попал в Ургу проездом во Владивосток, да вот застрял. Из города не выпускают, в город не впускают, ожидают очередного нападения барона.

Присутствующие арестанты довольно быстро потеряли ко мне интерес, было понятно, что свет на события в городе я не пролью. Однако Бурдуков не сдавался, он отвел меня в дальний угол и там предложил рассказать о себе подробней. Я описал ему в общих чертах свои мытарства и попытку добраться до Владивостока. Рассказал, как, желая обойти «читинскую пробку», двинулся на восток через Монголию, как в Урге встречался с бывшим консулом Аркадием Александровичем Орловым, как тот отказал мне в выдаче документов, сомневаясь в моей личности. Про штурм города Романом Федоровичем фон Унгерном я рассказать практически ничего не мог. Вспомнил ночную стрельбу в разных частях города, суматоху на следующий день, патрули и свой арест.

Бурдуков слушал внимательно, не перебивал, несколько раз задавал уточняющие вопросы, морщился и поправлял очки на носу.

— Да, батенька, попали вы под раздачу, — резюмировал Алексей Васильевич и снял очки. Без очков он беспомощно щурился и забавно шевелил при этом усами. Протерев несвежим платочком стекла, он бережно обернул очки и сложил их в специальный футляр, который спрятал во внутреннем кармане пальто. Посидев в молчании несколько минут, он спросил:

— А сколько вам лет?

— Тридцать пять весной исполнилось.

— Мы с вами почти ровесники, мне стукнуло 38. И знаете, именно вчера у меня был день ангела. Я не верю в случай, думаю, провидению было угодно, чтобы мы с вами встретились в этом неуютном месте именно сегодня.

Бурдуков со значением приподнял бровь и слегка наклонил голову, разглядывая меня. Хотелось есть и курить, а еще я бы с удовольствием выпил водки… К черту Бурдукова с его именинами и провиденьем, хотя какая ирония в том, что даже в таком поганом месте люди не забывают о праздниках. Я улыбнулся тому, что еще жив, а Бурдуков, очевидно, принял улыбку на свой счет и в свою очередь заулыбался, раздвинув в стороны грязные усищи.

— А как, Кирилл Иванович, вы относитесь к гашишу?

— Господин Бурдуков, это праздное любопытство?

— Отнюдь! — ответил Бурдуков и достал из внутреннего кармана своего пальто мятую папироску и несколько спичек. — К сожалению, угостить вас бухарским чарасом у меня в силу ряда причин не получится, но мне преподнесли в подарок немного гашиша. Хотел приберечь его до лучших времен, но судьба распорядилась, видимо, иначе, послав вас ко мне на именины.

Мы сидели в уголке с Бурдуковым, тихонько курили гашиш и вели беседы. Настроение в первый раз за многие месяцы было отличным, все тревоги рассеялись, а усталость, голод и смерть казались сейчас далекими и иллюзорными. На некоторое время я потерял счет часам и минутам, а потом заметил, что свет в оконцах стал тускнеть и в город пришел холодный вечер. Бурдуков, напротив, не был расслаблен, он довольно оживленно для своего темперамента рассказывал мне очередную историю, к которой я прислушался сначала без интереса.

— В конце лета 1913-го года я планировал выехать из Улясутая по делам своей торговой конторы в Хангельцык. Оттуда до Кобдо рукой подать, и я, как водится, заехал за корреспонденцией в Улясутайское консульство. В те годы консулом был господин Вальтер, он попросил меня задержаться, чтобы собрать письма и посылки коллегам в Кобдо. Пока пили чай, Вальтер объявил мне с улыбкой, что ко мне присоединится попутчик, сотник из Амурского казачьего полка, некто поручик Роман Федорович Унгерн-Штернберг. Да-да, Кирилл Иванович, тот самый барон фон Унгерн, который недавно штурмовал Ургу. Впрочем, тогда он еще не наделал столько шума, слышать о нем никому не приходилось. Вот так я его впервые и увидел. Представлял он из себя изумительный образчик… Вбежал в комнату весь пыльный, потрепанный, на лице рыжая растительность, усы неопрятные висят, глаза блеклые дикие. Оказалось, он только из Урги прискакал, чуть ли не 800 верст, и тут же в Кобдо рвался без передыху, от чая отказался наотрез. Ему бы себя в порядок привести, а то вид разбойничий — брюки протерты, голенища сапог в дырах, военный костюм в грязи, и запах, признаюсь, источал он туземный… Какой там! Забрал у Вальтера командировочное удостоверение с печатью и бегом на конюшни. Ну и я, чтобы не отстать, за ним. Был с ним улачи (проводник по-нашему) до Кобдо, монгол кривоногий, но проворный, все на себе винтовку Романа Федоровича таскал, а кроме винтовки, шашка у него сбоку висела и наган торчал за поясом, да еще пустой мешок брезентовый через плечо перекинут, вот и вся поклажа. Да, был еще ташур бамбуковый, которым монголы лошадей подгоняют. Так он, Кирилл Иванович, как мы с Улясутая выехали, этим ташуром монгола-улачи так угостил, что на следующем уртоне тот куда-то пропал с концами. По-монгольски барон тогда очень слабо понимал, а говорил и того хуже, я в дороге его учил, как мог, я ведь при консульстве в Кобдо переводчиком числился, с детства по Монголии с отцом мотался… И такая беда была на каждом уртоне, а их в улясутайской долине до Кобдо 14 станций, как известно, это верст пятьсот. Так вот, весь путь он с улачами бился, ташуром орудовал, не скупясь на затрещины, утверждал, что с этим ленивым народом нельзя иначе… Ох и икалось консулу Вальтеру в те трое суток, за которые мы доскакали до Кобдо. Много недобрых слов про него я в сердцах наговорил, подсунул он мне попутчика… К середине пути весь зад в кровавых мозолях был…

Бурдуков достал футляр, водрузил очки на нос и, прищурившись, провел руками по своим пышным усам. Он на какое-то время впал в задумчивость, как раз в тот момент, когда я из этой задумчивости уже вышел и с интересом слушал его рассказ, поймав наконец нить повествования.

— Ну так вот, — продолжил Бурдуков, — первые двое суток скакали молча, барон оказался никудышным собеседником, был угрюм и молчалив. На последней ночевке, правда, удалось разговорить его. Грезил о подвигах, сражениях и великих делах, готовился к службе у Джа-ламы, а как узнал, что я в свое время был учителем монгольского, стал на стоянках усердно записывать слова и выражения и разучивал их в пути. И так барону не терпелось в Кобдо, что уговорил меня от Джаргаланта к озеру Хараус-Нур выехать затемно! Этот сумасшедший в сумерках пытался скакать карьером, а когда с горем пополам добрались до долины близ озера, темень опустилась, хоть глаз выколи. Разумеется, улачи потерял тропу, и мы заблудились среди болотистой местности в камышах. Монгол наотрез отказался ехать дальше, боясь сгинуть в болотах, даже ташур Унгерна в этот раз не спас дело. Барон спешился, взял коня за узду и приказал идти за ним следом. В чем-в чем, а в чутье Роману Федоровичу не откажешь, по каким-то ему одному понятным приметам он ловко отыскивал среди кочек наиболее удобные места для перехода, и в итоге где-то через час нам удалось, порядком вымотавшись, в грязи, искусанными гнусом выбраться на твердую поверхность. Но тропы найти так и не смогли. А барон, представьте себе, застыл на месте и, шумно вдыхая носом некоторое время, объявил нам, будто чувствует запах дыма, добавив с уверенностью, что станция совсем рядом. Мы двинулись за ним, и что бы вы думали? Действительно, вскоре услышали лай собак и вышли к уртону! Меня тогда очень поразил этот жесткий, упертый тип с каким-то животным инстинктивным чутьем. Но встречаться с ним еще раз я не хотел. И вам, Кирилл Иванович, рекомендую держаться от таких, как барон, подальше!

— Алексей Васильевич, вы после этого не встречались с бароном?

— Как же, на следующий же день после прибытия он заявился в консульство. Представляться прибыл. При параде, острижен, выбрит, выглажен, только что одеколоном французским не пах. Выправка офицерская, а глаза бешеные, разбойничьи. Оказалось, он по прибытии в Кобдо приятеля своего встретил, хорунжего Резухина, у него квартировался и взял взаймы парадный китель, сапоги и папаху. Так и приехал представляться к консулу. Знаете, светский человек по виду, вел себя обходительно, показался консулу интересным собеседником и в итоге был приглашен на ужин. Всех в ту пору очень интересовали события, происходящие в Урге, вы ведь помните, Кирилл Иванович, Богдо Гэгэн тогда уже объявил о независимости от Китая и все ждали, чем на это ответит Поднебесная.

— Видите ли, я в вопросах политики не очень-то подкован. Насколько знаю, Богдо Гэгэн — избранный народом правитель Монголии, вот, пожалуй, и все…

— Сразу видно человека пришлого, — заулыбался Бурдуков и снял очки, которые в наступившей темноте уже были совсем бесполезны. После этого он довольно подробно и в деталях рассказал о Богдо Гэгэне, начиная историю с момента его рождения.

Богдо Гэгэн

Нынешний правитель Монголии известен под своим религиозным именем Джэбцзундамба-хутухта Богдо-хаган. Он считается восьмым перевоплощением тибетского мыслителя, историка и учителя Даранаты, жившего в семнадцатом веке и известного в Тибете под именем Тарантхи, что значит «Защищаемый Тарой». Собственное же имя Богдо, данное ему при рождении, никогда и нигде не упоминалось, и, по древним законам, могли его узнать только после смерти перерожденца в тот самый момент, когда его позолоченная мумия должна будет занять свое место в священном храме для вечного упокоения. Родился Богдо Гэгэн в тибетском селении в семье какого-то мелкого чиновника в 1870 году. За год до этого в Урге при загадочных обстоятельствах умер девятнадцатилетний Седьмой Богдо Гэгэн.

Скорей всего, юный правитель был отравлен своим же окружением. Известно, что молодой Богдо Гэгэн Седьмой любил развлечения и светские радости, завел гарем из проституток, курил табак и опиум, совершал многочисленные увеселительные поездки за город на авто, раздаривал казну. Смерть его не вызвала народного горя ни в Монголии, ни в Тибете, куда весть о его кончине была послана незамедлительно. В Лхасе в это время престол занимал тринадцатилетний Далай-лама Двенадцатый, а Восьмым Панчен Ламой был Тенпай Вангчук, которому, к слову сказать, только исполнилось пятнадцать лет. Разумеется, всеми делами заправлял глава тибетских лам и законный регент юного Далай-ламы Дэме Хутухта. Именно он собрал особую комиссию из ученых лам, обладающих высшей степенью буддийской духовной школы, называемой у тибетцев вайли, а у монголов гэвшем. Своеобразный симпозиум профессоров богословия и философии, созванный для того, чтобы определить среди двенадцати привезенных из разных мест Тибета малышей истинного тулку, то есть перерожденного Богдо Гэгэна. В главном храмовом комплексе Потала в Лхасе мальчиков тщательно обследовали на наличие признаков физических свойств Будды. Девятерых претендентов отбраковали и отправили по домам. Имена трех оставшихся написали на бумаге и опустили в золотую священную чашу сэрбум. После молитв, богослужений, заклинаний и прочих ритуалов в присутствии Далай-ламы и Панчен Ринпоче из чаши извлекли бумажку с именем нынешнего Богдо Гэгэна. Двух оставшихся мальчиков-кандидатов развезли по местным монастырям, посвященным Даранте, признав их телом и словом избранного тулку.

В 1875-м году из Лхасы в Ургу прибыло пышное и многочисленное посольство. По дороге из Тибета к желтому паланкину юного Богдо Гэгэна сотнями присоединялись представители всех четырех аймаков Халхи, многочисленные ламы следовали за процессией до самой столицы. Кстати, понятие Халха, то есть Внешняя Монголия, возникло в конце семнадцатого века, когда Монголия потеряла независимость и была разделена на две части. Первая из них — Внутренняя Монголия — была со временем полностью занята китайцами, а вторая — Халха — сохраняла некоторое время внутреннюю самостоятельность. Состояла Халха из четырех княжеств-аймаков: Цзасакутуханского, Тушетухаского, Цэцэханского и Сайннойнханского. Кроме того, к Внешней Монголии относились и территории Кукунора, Илийской и Южно-Алтайской областей, городов Кобдо и Барга. Однако к концу восемнадцатого века, после неудавшегося джунгарского восстания, территории Халхи перекроили по договору с Китаем, которому в итоге отошли Илийский край, Джунгария и Южный Алтай. Вдобавок к этому, в Ургу прибыл из Поднебесной цзяйцзюнь — губернатор с большими полномочиями, а с ним и китайская армия. К девятнадцатому веку китайские цзяйцзюни настолько расширили свои полномочия и права, что стали в итоге полноправными хозяевами Халхи. Все 87 удельных княжеств четырех аймаков были обложены всяческими поборами в казну, многие князья разорились под бременем непомерных налогов на содержание китайских солдат, чиновников, князей и лам.

Китайские купцы, получившие все преимущества от торговли и ростовщичества, фактически закабалили монгольских князей. Все это к началу двадцатого века создало предпосылки к возникновению в Халхе скрытого до поры народного сопротивления, которое вот-вот должно было вылиться в открытое восстание против китайских властей. Приезд в Ургу нового Богдо Гэгэна вызвал в монголах надежду на скорые перемены, новый хутухта стал предметом поклонения и обожания, несмотря на тот факт, что перед своим народом появлялся всего пару раз в год, по случаю великих религиозных событий вроде праздников Цама и Майдари Хурала. Однако редкие явления пред народом не означали бездействия Богдо Гэгэна. Напротив, он был активным участником и умелым дипломатом во внутренней борьбе правящих кругов и многочисленных ламаистских группировок, кроме того, старался влиять и на внешние политические процессы, происходящие в Халхе. Приближенные ко двору монгольские аристократы мечтали о смещении нынешнего Богдо Гэгэна, тибетца, в пользу одного из многочисленных знатных потомков Чингисхана.

Дворцовые заговоры были при дворе частым явлением, но неизменно заканчивались смертью заговорщиков. Чингизиды, ламы, члены враждующих партий, китайские шпионы умирали при странных обстоятельствах довольно часто. При Богдо Гэгэне состояло несколько известных лам-отравителей, которые очень умело использовали свое мрачное ремесло на благо молодому правителю. Отравленная одежда, обувь, пропитанные ядом поводья, четки и страницы священных книг очень скоро сократили количество заговорщиков, вселив в оставшихся смирение и ужас. Богдо Гэгэн показал себя правителем умным, волевым и жестким. Он с детства грезил восстановлением могущества Монголии и мечтал о воссоздании великой империи Чингисхана, освобождении Халхи от гнета Китая и полной независимости своей страны от любого внешнего влияния. Для Тибета и Китая такой самостоятельный правитель был крайне неудобен.

Первую попытку избавиться от неугодного хутухты предпринял Пекин. В Ургу к Богдо Гэгэну было направлено особое посольство. Навстречу дипломатам хутухта выслал разведчиков, которые без труда опознали среди послов одного из известнейших лам-отравителей. К моменту прибытия в столицу посольской делегации правитель Халхи уже покинул Ургу и уехал «по делам» на запад. Пекинских гостей любезно приняли ко двору и отправили домой с богатыми подарками. После отъезда гостей в столицу вернулся Богдо Гэгэн. Через пару лет прибыло другое посольство из Тибета. Среди прибывших прозорливые служители хутухты в очередной раз узнали двух лам-отравителей из Лхасы. В этот раз Богдо Гэгэн гостей принял лично и встретил со всеми почестями, на ужин были поданы изысканные яства, слух присутствующих услаждал немецкий патефон. Этот ужин для лам-отравителей стал последним. Их тела были отправлены в Тибет с той же самой посольской делегацией, с которой они и прибыли. На некоторое время покушения на правителя Халхи прекратились. Однако позже китайцам удалось умело сыграть на слабости Богдо Гэгэна к алкогольным напиткам. Больше всего он обожал шампанское, пил его помногу и только единолично. Прознав про это, китайские химики включили в состав игристого вина метиловый спирт и сумели подбросить несколько бутылок в партию напитков, идущих ко двору хутухты с караваном из Европы. Правитель Монголии не умер, но полностью потерял зрение.

Радостная весть о слепоте Богдо Гэгэна дошла до Лхасы и Пекина, где решили воспользоваться моментом и сместить неугодного самодержца или, по крайней мере, подчинить его своей воле. Невзирая на слепоту, хутухта не только умудрялся разруливать ситуации с внутренними врагами, но и нашел способы конструктивно общаться с русским императорским правительством, стараясь заполучить его в союзники. Ну а в 1910-м началась революция в Китае. Чиновникам Поднебесной в Урге почти сразу перестали поступать деньги из Пекина. Оказавшись без жалованья на задворках империи монгольские цзяньцзюни, амбани и простые солдаты китайской армии начали грабежи монголов, что конечно ничем хорошим для китайцев закончиться не могло. Летом 1911-го в Урге князья и ламы собрались на тайный совет, председательствовал на котором сам Богдо Гэгэн. Было провозглашено: «Монголию считать теперь самостоятельным царством, а правителем ее — Богдо Гэгэна, получившего отныне титул Джэбцзундамба-хутухта-хана, то есть «многими возведенного Богдо Хана». С этого года монгольский народ начинает свое новое летоисчисление и Халха вступает в новую эру «многими возведенного».

После того как Монголия стала независимой, возобновилась внутренняя борьба за престол. Тушету Хан Дашинима, прямой потомок Чингисхана, решил сместить с трона тибетца по крови Богдо Гэгэна. Но ламы приняли сторону избранного правителя, и Дашинима отступил, признав свое поражение, а вскоре был отравлен и умер в страшных мучениях. Такая же участь постигла и второго породистого претендента на престол Дзасакту Хана Содном Равдана. Джэбцзундамба-хутухта понимал, что охотники на трон будут появляться до самой его смерти, а удача довольно изменчива. По древнему закону наследником нынешнего правителя Халхи мог стать лишь ребенок, избранный в процессе той же процедуры, которую прошел сам Богдо Гэгэн. Неожиданно для всех было объявлено, что, согласно древним пророчествам, нынешнее его воплощение является последним и девятого ждать не стоит. Хутухте было позволено официально жениться на женщине, с которой он до этого совместно проживал уже довольно долго и от которой даже имел сына. Его жена происходила из незнатного рода, но отныне ее признали живым воплощением Эхе Дагини — буддийского женского божества.

На аудиенциях и празднествах она восседала теперь на троне рядом с божественным мужем и вместе с ним благословляла своих подданных легким касанием руки, облаченной в специальную перчатку, дабы избежать физического соприкосновения простых смертных с живым божеством. В жизни Богдо Гэгэна божественное часто уступало место человеческому и порочно греховному. Ритуальному паланкину он предпочел автомобиль, подаренный ему русским консулом, обожал артиллерийские стрельбы, коллекционировал граммофоны и слыл в Монголии первым меломаном. Другим увлечением хутухты, пока он еще был зрячим, являлась порнография. Он окружал себя китайскими картинами возбужденных мужчин с нарочито выставленными на обозрение гениталиями, сценами совокупления животных всех пород и мастей. Супружеское ложе Богдо Гэгэна представляло собой огромную кровать под шелковым балдахином, на котором с внутренней стороны, в самом верху, установили зеркало; зеркальными были и все четыре стены, окружавшие кровать.

Автомобильные прогулки, шампанское, граммофон и порнография не занимали все время правителя Халхи. Умело ведя дипломатические переговоры, он в 1912-м году добился признания самостоятельности Внешней Монголии Россией. Был заключен договор, по которому русским предоставлялись в Монголии широкие права консульской юрисдикции, полная свобода передвижения, беспошлинная торговля и еще куча всяческих привилегий. Урянхайский край Богдо Гэгэн по договору передал России, которая приняла этот дар и с удовольствием присоединила к своим немалым территориям. А уже через год в Кяхте было подписано трехстороннее соглашение между Халхой, Россией и Китаем. В соответствии с этим договором Китай сохранял сюзеренные права над Монголией, хотя и признавал ее автономность, не претендуя на дальнейшую колонизацию территорий Халхи.

По договору Барга навсегда отходила к Китаю, а в Урге, Улясутае и Кобдо китайские цзяньцзыни могли иметь вооруженный конвой для личной охраны. Россия предоставила Монголии пятимиллионный заем, создала Монгольский народный банк и откомандировала в Ургу команду финансистов. Для помощи в создании вооруженных сил Халхи из России были направлены офицеры-инструкторы.

За относительно короткий отрезок времени Богдо Гэгэн потратил выданный на государственные нужды российский заем. Два миллиона из пяти ушли на строительство храма Да Хурэ, которое началось в 1912-м году на северо-западной окраине Урги. Для нового культового сооружения хутухта заказал на русских заводах отливку самой большой поясной статуи Будды. Имея высоту более трех саженей, она была отлита из меди, после чего позолочена. Храм часто назывался монголами Арьябало, его строительство закончилось очень быстро, всего через два года после закладки первого камня в фундамент. Скорость постройки объяснялась тем, что придворные гадатели Богдо Гэгэна предрекли исцеление правителя от слепоты сразу после окончания строительства храма в честь Арьябало, известного в Тибете под именем Ченрезиг, а у индусов как Авалокитешвара, то есть «Внимающий звукам мира». Предполагалось, что Всеслышащий Арьябало, олицетворяющий в буддизме сострадание, способен исполнить мольбу об исцелении правителя Халхи, подкрепленную столь богатым даром. Невзирая на такой щедрый подарок и многочисленные предсказания лам, Богдо Гэгэн так и остался слепым и до сих пор ходит в очках с темными стеклами. А храм заполнили многочисленные ламы, количество которых на тот момент уже составляло около 20 000 человек.

В 1914-м году в России грянула война, и всем вдруг стало не до Монголии. Всем, кроме Китая. В Урге в эту пору управлял гуманный и просвещенный Чжэнь И. Он был дипломатом от бога, действовал мягко и осторожно, чем вызвал недовольство Пекина. В Монголию было отправлено войско во главе с генералом Шучженем, которого за рост прозвали «Маленьким Сюем». Маленький Сюй успешно закончил военное образование в Германии, карьеру свою начал офицером Генерального штаба. Наделенный полномочиями в статусе генерал-губернатора северо-западных провинций Поднебесной, он должен быть соединить железнодорожными ветками города по всей территории Монголии аж до Китайского Туркестана. По плану нового китайского руководства десятки миллионов китайцев должны заселить обширные территории Халхи и растворить в себе монгольское население, прекратив существование вольного степного народа. В 1919-м году десятитысячная армия Маленького Сюя вошла в Ургу. Генерал немедленно отстранил от дел Чжэнь И, обвинив его в бездействии и отправив в Пекин на суд. Сразу после этого он свергнул Богдо Гэгэна с престола и взял полное управление страной в свои руки. Так Монголия потеряла независимость. Генерал Сюй вел себя жестко и авторитарно, очень быстро настроил против себя монгольских князей и простой народ. Назревало стихийное восстание, которое Китай допустить не мог. Пекин в срочном порядке отозвал Маленького Сюя и снова откомандировал в Ургу мудрого администратора Чжэнь И, амнистированного по такому случаю.

В нынешнем году Чжэнь И прибыл в столицу Халхи и принял бразды правления, однако оставленные Маленьким Сюем генералы всячески противились новому мягкому принципу руководства. В монгольской столице началась скрытая и явная борьба китайских правящих кланов.

— Вы, Кирилл Иванович, прибыли в Ургу недавно и момент выбрали не самый подходящий. Хотя русских погромов еще не было, за что отдельное спасибо мудрому цзяньцзиню Чжэнь И, но уж аресты после первого неудачного штурма бароном Романом Федоровичем фон Унгерном начались повсеместно. Извините меня, но вы-то человек заезжий, незнакомый, можно допустить, что вы шпион. Но брать в заложники промышленников, к коим отношусь и я, — это выше моего понимания. — Бурдуков горестно утер рукой лицо и в наступившем ночном сумраке поднял ворот пальто, а для сохранения тепла сунул руки себе под мышки.

— Вы так подробно и обстоятельно рассказали про Богдо Гэгэна, но мы ушли в разговоре от вашей второй встречи с бароном Унгерном в Кобдо. А мне, признаюсь, чрезвычайно интересно послушать рассказ очевидца об этом удалом авантюристе, так сказать, из первых рук. — Я последовал примеру Бурдукова, запахнулся в свою шинельку, поднял воротник, а руки спрятал в боковых карманах; стужа стала проникать внутрь тюрьмы, и становилось зябко.

— Знаете, в тот день, когда мы встретились в консульстве с Романом Федоровичем, я был несколько сбит с толку. Как я уже говорил, на этот раз одет он был франтом, держался деликатно, речи вел светские. Короче говоря, был это совсем другой фон Унгерн, по крайней мере, внешне. В тот же вечер на ужине у консула он отвел меня в сторонку и сообщил, что знает о планируемой мной поездке к Джа-ламе. Я действительно должен был на днях выехать с посольством в Дэчинравжалин, монастырь, который Джа-лама начал усиленно восстанавливать в ту пору. Это был дипломатический визит, ведь Джа-лама являлся фактическим правителем Кобдоского хошана, или, говоря по-русски, Кобдоского уезда. Этот самый уезд вручил ему в управление сам Богдо Гэгэн. В ту пору они не враждовали, более того — правитель Халхи за штурм Кобдо в 1912-м и освобождение города от китайцев пожаловал Джа-ламе пост и титул «Министр, управляющий многими аймаками Западной области, драгоценно-досточтимый, истинно сильный, совершенный дхармараджа святой князь». Но я подозреваю, Кирилл Иванович, что и про Джа-ламу вам известно совсем немного?

— Признаюсь честно, не известно вовсе, — ответил я смущенно.

— Ну так слушайте, расскажу вам вкратце про эту выдающуюся в своем роде личность. Опишу события жизни с его же слов, ведь других источников, которые могли бы подтвердить или опровергнуть изложенную им самим историю, я практически не имею. Есть, разумеется, эпические рассказы очевидцев, часть из них перекликается с тем, что известно мне, поэтому в своем рассказе я их тоже с вашего позволения буду использовать, так сказать, для придания целостности образу.

Джа-Лама

В 1860-м году в окрестностях Астрахани в семье калмыка Темурсана Санаева родился мальчик. При рождении его назвали Амуром. Через пять лет семейство Санаевых переехало в Монголию, где мальчика отдали в Долонорский дацан для обучения грамоте и наукам. Амур Санаев отличился в учебе, превосходя других учеников усердием, проявил себя остроумным, способным и пытливым ребенком, живо интересующимся окружающим миром. По настоянию своих учителей Амур, которому только исполнилось десять лет, был отправлен в Тибет, где до совершеннолетия учился в буддийском университете Гоман-дацан при столичном монастыре Дрепунг. Он проявил свои способности, освоив многие науки, и выходил несомненным победителем в словесных диспутах на богословские темы. В пылу одного из таких религиозных споров он задушил одного из студентов-монахов, после чего в спешке покинул Лхасу. Об этом случае ходят легенды, не знаю, насколько они правдивы. Этим или другим каким проступком он не только перечеркнул успешную карьеру и лишился монашеского сана, но и стал в Тибете «персоной нон грата».

В самом начале девяностых годов в западной Монголии появился нищенствующий монах Джамбиджалцан. Он выдавал себя за божественное воплощение джунгарского князя Амурсаны, который в прошлом веке поднял восстание за освобождение монголов от власти ненавистной империи Цин. Со слов монаха, он вновь родился в новом воплощении, чтобы раз и навсегда избавить Халху от маньчжуро-китайского ига. Красноречивые проповеди странствующего аскета очень быстро привлекли не только многочисленных адептов, но и обратили на себя внимание китайских властей. В то время как к Джамбиджалцану примкнули два влиятельных перерожденца-тулку, Джалханза-хутухта и Илгусан-хутухта, Пекин отправил официальных представителей в российское консульство в Урге с просьбой арестовать ламу-бунтаря, которым оказался не кто иной, как Амур Санаев.

Дабы не нарушать зыбкого равновесия между Китаем и Россией, запрос решили удовлетворить. Джамбиджалцана арестовали и выслали в Кяхту. Недолго пробыв в бурятской тюрьме, Амур Санаев совершил дерзкий побег и под чужим именем снова появился в Тибете. Ошибкой Амура было появление в Лхасе. Его узнали, но схватить не успели, он таинственно исчез, а в конце 1891-го года вновь появился в Халхе и повторно был арестован китайскими властями. После ареста его перевезли в Улясутай для дальнейшего расследования, однако, практически сразу по непонятным причинам он был отпущен на волю. Под известным монголам именем Джамбиджалцана Амур приехал в Кобдо, где провел несколько месяцев. Из Кобдо через Улясутай он отправляется в Ургу, там его опять арестовывают российские власти и высылают в Кяхту. Политическая деятельность Амура Санаева несколько следующих лет либо носила конспиративный характер, либо на время была прекращена вовсе.

Ситуация в самые первые годы двадцатого столетия вокруг Монголии и Тибета сложилась весьма сложная. Развернулась крупная кампания за влияние над Тибетом сразу между тремя могущественными державами.

В 1899-м году новым вице-королем Индии становится лорд Джордж Натаниель Керзон, видный политик, путешественник и известный востоковед, тонкий знаток Средней Азии и Ближнего Востока. Он был ярым русофобом и, пожалуй, главным идеологом и исполнителем так называемого «наступательного курса» Англии в этом неспокойном регионе. Приступив к обязанностям вице-короля, Керзон сразу же занялся укреплением наиболее уязвимой, на его взгляд, северо-западной границы Индии, которую он называл «ахиллесовой пятой» Британской империи. Керзон считал, что Китайский Туркестан и Монголия в самое ближайшее время будут аннексированы Россией, и процесс этот уже необратим. Однако его можно приостановить и на любых условиях не допустить присоединения Тибета к России. Керзон всерьез опасался того, что если Россия достигнет границ Непала, то превратит его во «второй Афганистан» — опасную буферную зону, непосредственно граничащую с Британской империей в Индии. Именно поэтому и была организована военная экспедиция 1903-го — 1904-го годов, приведшая к завоеванию англичанами Лхасы. Но совсем не многие знают о том, что исследовательские экспедиции в Тибет как минимум дважды до этого отправляло и русское военное ведомство. В 1903-м году с личной санкции российского царя в Лхасу была отправлена разведывательная экспедиция, состоящая из калмыков-разведчиков во главе с подъесаулом Нараном Улановым. Уланов к 1903-му году составил подробный план собственной экспедиции в Тибет — через Среднюю Азию. Он планировал изучить два основных маршрута из России в Тибет. Первый маршрут лежал через Кульджу до Лхасы, второй — от Шигацзе до Яркенда.

Маршрутами суждено было соединить Тибет с Китайским Туркестаном, на который у России имелись свои планы. Второй маршрут — от Шигацзе на юге Тибетского плато в направлении озера Бага-Хамар-Нур через Хотан и Яркенд и дальше на Ташкент — Уланов планировал исследовать на обратном пути. Участниками экспедиции Нарана Уланова должны были стать буддисты-инородцы, буряты и калмыки, а также другие туземные народности. Экспедиция искала хорошего проводника, который должен был знать местность, основные дороги и тропы, источники воды, селения и монастыри. Таким проводником стал Шераб-лама, взявшийся довести экспедицию до самой Лхасы по самому короткому и безопасному пути. Под именем Шераб-ламы в то время скрывался не кто иной, как все тот же Амур Санаев.

С задачей проводника Амур справился отлично, он довел экспедицию до столицы Тибета. Уланов по дороге составлял подробные карты, на которые наносил среди прочего золотые прииски, а в дневнике описывал способы добычи и обработки золота. Прошлое посольство из Тибета в Россию доставило некоторое количество золота, обмененного на монетном дворе в Питере на рубли и признанного там чрезвычайно чистым. Уланов собирал в пути образцы самородков, выменивая их в монастырях и у местного населения, но к моменту прибытия в район Лхасы все образцы исчезли. Пропал бесследно и надежный проводник Шераб-лама. В саму Лхасу прибывшую экспедицию так и не допустили, и Уланову пришлось вернуться назад в Россию. Амур Санаев оставался в Тибете еще некоторое время.

Он объявился через несколько лет в Китайском Туркестане в городе Карашар, но теперь уже под именем Джа-ламы. Поселился у местного князя торгутов. За короткий срок сумел собрать в Карашаре войско, включавшее порядка 5 000 торгутов, дербетов, монголов и урянхайских сойотов. Этими силами в августе 1912-го года он взял штурмом крепость города Кобдо, выбив оттуда китайские войска.

С этого момента у Джа-ламы появились многочисленные союзники и могущественный покровитель в лице самого Богдо Гэгэна. Под личное управление был выделен хошун в шестидесяти верстах от Кобдо, к нему примкнули новые сторонники, в его распоряжении появились многочисленные табуны лошадей, отары овец и стада крупного рогатого скота. Так никому не известный калмык Амур Санаев стал одним из самых могущественных князей Монголии, подчинив своему влиянию весь запад Халхи.

Джа-лама в своей вотчине ввел железный порядок и жестоко карал любого, кто решался ослушаться его приказов. В ту пору за ним закрепилось прозвище Харгис, что значит «лютый». Кроме обновления монастыря в Дэчинравжалине, он основал и свой собственный монастырь в местечке Улаан Дзасагтуханского аймака, произвел реформы в образовании и собрал воедино дербетских лам и хувараков, строил школы, внедрял новые методы ведения сельского хозяйства и заставлял своих людей строить постоянные жилища, запасая на зиму корма. Грозный правитель аймака обязал своих воинов носить русские сапоги и обучал армию (созданную преимущественно из лам) европейским методам ведения боя. Его суровость и жестокость отразились в новом прозвище Догшин, что значит «суровый». Джа-лама действительно являл собой образец дерзкого и беспощадного правителя, подозрительного и недоверчивого не только к врагам, но и к своему ближнему окружению. Всего за год он убил не менее сотни знатных монголов, десятки монахов запорол палками до смерти, ослепил знаменитого художника Цаган-Жамбу, написавшего его портрет, чтобы тот больше не смог писать портретов никому другому. Убийство своих врагов Джа-лама называл великим жертвоприношением буддийскому богу. По монгольским легендам, в Эджен-Хоро, где бережно хранятся реликвии Чингисхана (среди которых и Хара-сульдэ — «Черное знамя»), до этого совершались многочисленные человеческие жертвоприношения. Кровавых ритуалов требовал Чингис Богдо, черный демон, которого, по преданиям, укротил Банчен Эрдени, после чего человеческие жертвоприношения заменили на животные.

Раньше знамя-сульдэ окропляли жертвенной кровью перед выходом в поход. Этот темный ритуал пришел из древней истории шаманизма монголов в соответствии с культами их «черной веры», которой теперь был противопоставлен новый канон «желтой веры» Гелуг. Монголы не забывали про древний культ сульдэ, которому поклонялся сам Чингисхан. Судьба непобедимого полководца жила в знамени, и само Небо Тенгри правило миром благодаря сульдэ. Считалось, что до тех пор, пока знамя в сохранности, народ Халхи будет процветать. Если же со знаменем случится несчастье, войску и народу грозят многочисленные беды.

Джа-лама возродил добуддийский ритуал знамени-сульдэ, вернувшись от животных жертв к человеческим. В 1912-м году впервые был принесен в жертву китайский солдат, обагривший своей кровью голубую парчу знамени Джамбиджалцана. Неопытный палач с одного удара не смог отрубить голову пленнику и довершать казнь пришлось более опытному. Присутствующие признали это недоброй приметой, а кое-кто из лам тайно пустил слух о том, что Джа-лама примет вскоре страшную смерть. Разумеется, придворным хватило ума молчать в присутствии своего сурового правителя. Более того, окружение Джа-ламы испытывало перед ним суеверный страх, считая его обладателем магических знаний и мастером колдовства. Возможно, он действительно обладал природным магнетизмом и даром гипнотизера. Как-то преследуемый казаками Амур Санаев был загнан к берегу озера Сур-Нор. Возможности убежать не было. Местные монголы, разбившие кочевье у воды, с любопытством следили за погоней, которая должна была закончиться пленением Джа-ламы. Вдруг они с удивлением заметили, что казаки свернули в разные стороны от того места, где спокойно стоял преследуемый, и понеслись к другому краю озера, крича «он там!» При этом все они, очевидно, видели ламу в совершенно разных местах. После утомительной погони на берегу всадники так же неожиданно съехались вместе и напали друг на друга, рассекая шашками на смерть один другого. Каждый из них был уверен, что убивал Джа-ламу.

Бытовали и легенды о том, как за день до штурма Кобдо, чтобы поднять боевой дух своей армии, он внушил воинам видение Монголии, свободной от китайцев, а после этого показал судьбы тех, кому суждено было пасть в бою.

Многочисленные бойцы увидели храм или шатер, наполненный мягким светом. На шелковых подушках вокруг алтаря с тысячами жертвенных свечей восседали монголы, павшие у стен Кобдоской крепости. Перед ними стояли огромные блюда с дымящимся мясом, кувшины с вином, густой чай, печенье, сушеный сыр, орехи и изюм. Восставшие из мертвых воины курили золотые трубки и не спеша вели беседу друг с другом.

О характере Джа-ламы и его отношении к культам можно судить по событию, произошедшему осенью 1913-го года. На западе Халхи шла постоянная война между монголами и алтайскими казахами, кочевавшими со стороны китайской провинции Шара-Сумэ. Монголы нападали на кочевья казахов, угоняли скот, грабили аулы. Отряды Джа-ламы всегда принимали самое активное участие в подобных набегах. Как — то после очередной битвы казахи, спасаясь от погони, оставили на поле боя несколько умирающих воинов. Один тяжелораненый рослый и крепкий красавец-казах истекал кровью, прислонившись спиной к камню. Он спокойно смотрел на приближающихся к нему врагов. Когда монголы подъехали ближе к раненому, тот разорвал на груди одежду, готовый принять смертоносный удар. Первый из монгольских воинов подъехал к джигиту и пронзил его копьем. Молодой казах не застонал, лишь слегка наклонился вперед. Джа-лама приказал своему воину спешиться и рубануть раненого саблей. И это не вызвало стона у гордого воина. Тогда Джа-лама повелел разрубить казаху грудь, вырвать сердце и поднести к его же глазам. Казахский воин не потерял угасающей воли, лишь отвел глаза в сторону. Не взглянув на собственное сердце, так и не издав ни звука, он тихо сполз на землю и умер. Джа-лама дал задание целиком снять с убитого кожу, засолить ее и высушить для сохранения.

Конечно, его свирепость не подвергается сомнению, но в данном случае она все-таки ни при чем. Даже те, кто ненавидел Джа-ламу, признавал чисто религиозные мотивы такого поступка. Монголы во время ритуальных действ в храмах при монастырях могли не раз наблюдать, как расстилается белое полотно, по форме напоминающее человеческую кожу, как символ злого духа — мангыса. В древние времена для подобных обрядов использовали натуральную человеческую кожу настоящих мангысов. Такие полотна теперь остались только в Лхасе, и даже сам Богдо Гэгэн вынужден использовать в ритуальных целях лишь имитацию. Как считали свидетели убийства, безграничная сила духа, проявленная молодым воином-казахом перед лицом жуткой смерти, выдавала в нем великого батора, который наверняка связан с черным демоническим началом мира, являясь мангысом. А это значит, что его кожа как нельзя лучше подходила для богослужений.

В 1914-м году Джа-лама решает объединить все монастыри Кобдоского округа и облагает дербетских князей тяжелыми налогами. Против него открыто выступают 300 лам одного из самых крупных монастырей Халхи Улангома. Чтобы избежать смуты и кровопролития, Богдо Гэгэн вызывает Джа-ламу для беседы в Ургу, но тот не повинуется и никуда не едет. Вышедшего из-под контроля бунтаря по просьбе Хутухты и по указу императора Николая Второго в феврале того же года берут под арест и отправляют в Томск. В Томской тюрьме он проводит год, после чего его ссылают в Якутию. Разумеется, Богдо Гэгэн лишает Джа-ламу всех титулов и конфискует имущество. Из Якутии арестанта вскоре переводят в Астрахань, где он продолжает отбывать наказание до 1918-го года. Освободила Амурсана Санаева октябрьская революция, и он опять объявляется в Монголии. Узнав об этом, Богдо Гэгэн незамедлительно выпустил указ о его аресте, что вынудило Джа-ламу со своими сторонниками покинуть Халху и разбить лагерь в самом сердце пустыни Гоби, рядом с оазисом Шар Хулсны у источника Баян-Булак. Он возвел там крепость, которую назвал Джамбиджалцаны байшин, то есть «Дом Джамбиджалцана». С этих пор разбойничьи отряды Джа-ламы не оставляют в покое караваны, идущие путями вдоль юго-западных границ Монголии, а китайские войска обходят стороной гибельные пески Гоби, где безраздельно властвует легендарный Догшин.

— Когда русский консул в Кобдо попросил меня посетить с визитом Джа-ламу, я не пришел в восторг. Несмотря на то, что в 1913-м году тот был в зените славы и под защитой Богдо Гэгэна, никто не был застрахован от его жестоких причуд, — продолжил Бурдуков. — Представьте же, Кирилл Иванович, мое состояние, когда на ужине у консула мне в попутчики опять объявился Роман Федорович фон Унгерн. Я, разумеется, пожалел о том, что несколькими днями раньше по пути в Кобдо не устоял перед его интересом к Джа-ламе и рассказал ту же историю, что и вам, только значительно более подробно, времени ведь у нас было достаточно.

— Ну вы все же могли отказаться, — ответил я на сомнения Бурдукова. Однако из его поведения, реплик и поступков я понял, что отказаться он был не способен. Мягкий и опасливый, Бурдуков в своей купеческой жизни наверняка дипломатией и обширными контактами мог создавать немалые капиталы, но при давлении, напоре извне и в ситуации стресса становился беспомощным и робким.

— Да-да, конечно, я мог отказаться, — Бурдуков в темноте сменил позу, завалившись на бок, — очевидно, он готовился отойти ко сну.

— И что же, ваша поездка к Джа-ламе состоялась? — мне не терпелось узнать продолжение, под действием гашиша неожиданно появилось ощущение голода, спать мне не хотелось вовсе.

— Поездка состоялось через неделю, — нехотя, как мне показалось, ответил Бурдуков из положения лежа. — Консул предоставил нам лошадей, проводника, снабдил письмами и подарками, а также дал мне важное поручение, о котором я не могу вам рассказать. Еще затемно мы выехали за крепостные стены города и двинулись в Дэчинравжалин. Дорога шла на запад, потом южными отрогами гор вдоль озера… мы выехали в долину… и прибыли на место. Обошлось без особых происшествий, кроме, пожалуй, того, что на протяжении всех пяти дней на ночных стоянках ухал филин, я абсолютно уверен в том, что это была одна и та же птица, которая следовала за нами. Это очень меня пугало.

Дэчинравжалин

Монастырский комплекс раскинулся вдоль поселения Кырен. Прибыв туда поздно ночью, мы выяснили что Джа-ламы тут нет. Он находился в это время в Мундагаре. Новый монастырь только начали строить у подножья священной горы Алтан Мундарга. Было сообщено, что завтра утром Джа-лама должен прибыть в Дэчинравжалин, и нам с бароном ничего не оставалось, как расседлать коней и устроиться на ночлег в большой юрте, которая в отсутствие хозяина служила по совместительству гостевой. С дороги мы порядком устали и потому, наскоро перекусив вяленой бараниной и густым чаем с молоком, сразу же легли спать. Некоторое время я еще отчетливо слышал уханье филина, глаза мои слипались от усталости. Казалось, что я не заснул, а лишь на миг закрыл глаза. Открыв их, увидел мягкий свет, который не слепил, но был ярким и теплым. Этот свет приподнял меня и стал уносить ввысь со все нарастающей скоростью. Совсем скоро свечение стало окружать меня со всех сторон, и было уже решительно непонятно, где верх, а где низ. Ощущалось блаженное спокойствие, и никакой тревоги во мне не было. Постепенно из света стал проявляться лик. Именно лик, а не лицо. Это был прекрасный светлый образ, юное чело с закрытыми глазами и блаженной улыбкой. Лик казался живым, но я понял, что это лишь образ, который колышется в мягком свете. В какой-то миг мне стало ясно, что лик этот изображен на огромном знамени белого цвета. Само знамя было соткано из того же мягкого и уютного света и простиралось во все стороны. А потом все начало драматически меняться. Свет стал медленно тускнеть. На знамени появились бледно-алые пятна, которые все быстрей разрастались, поглощая белый свет и окрашивая окружающее пространство в кровавые тона. Лик на знамени вдруг открыл глаза. Это были глаза страшные, черные и бездонные, жадные глаза хищного зверя. Улыбка из смиренной стала свирепой, рот превратился в зубастую пасть чудовища, и я почувствовал жар пламени, которое охватило все вокруг. Вдруг стало понятно, что я с огромной скоростью лечу вниз, и меня обуял ужас. Сердце сжалось настолько, что мне стало больно, и я, вскрикнув, зажмурился, ожидая страшной развязки.

Дверь юрты была распахнута, фон Унгерна внутри не было. Снаружи ощущалась какая-то утренняя оживленная суета многочисленных людей. Я приходил в себя, понимая, что спал. Сердце еще громко колотилось в груди, но дыхание уже немного выравнивалось. Выйдя из юрты, увидел множество монахов с мотками разноцветных флагов. Все готовились к Майдари Хуралу, который должен был пройти послезавтра, во время полнолуния пятнадцатого лунного летнего месяца. С трудом натянул обувь, ноги отекли после долгой дороги, и их пришлось впихивать в сапоги с ощущениями неприятными и болезненными. Запахи, которые разносились по воздуху, говорили о том, что где-то рядом варят мясо и чай.

Храм возвышался над монастырским селением; судя по монотонному пению и далеким звукам труб, там проводилось утреннее богослужение.

— Алексей Васильевич, доброе утро! — знакомый голос заставил меня вздрогнуть, задумчивость и остатки сна исчезли вмиг. Я повернулся на голос и увидел барона Унгерна в монашеском багровом одеянии, с четками в руках и широкой улыбкой на лице. Думаю, он наслаждался произведенным на меня впечатлением.

— Здравствуйте, Роман Федорович, непривычно видеть вас без формы, да еще и не при оружии. Кто это вас так нарядил?

— Долгая история. Вы вчера изволили заснуть, а мне не спалось, я вообще мало сплю, а в новых местах и подавно. Чтобы с боку на бок всю ночь не ворочаться, решил прогуляться… А вы знаете, что всю неделю в здешнем храме ночные службы?

— Вы на службе в храме ночь провели?

— Ну не всю ночь, — фон Унгерн отвел глаза, и улыбка ушла с его лица. Какое-то время он молча смотрел в пространство перед собой, а потом в свойственной ему манере резко перевел тему разговора в совершенно другое русло. — Пойдемте пить чай! — И, развернувшись, не дожидаясь ответа, двинулся в сторону костра, где уже собрались монголы, очевидно, помогавшие в службе монашескому братству.

— Да, конечно, вот только умоюсь, — ответил я вслед барону. Уверен, моих слов он не услышал.

Невдалеке от монастыря через всю долину текла река. Русло ее было довольно широким. Весной река была, пожалуй, многоводной, но в этот летний месяц ее можно было без труда перейти вброд. Вода чистая и холодная, она бодрила, освежала и была настолько вкусна, что ее хотелось пить еще и еще. Солнце поднялось уже достаточно высоко, но мелкие камни вдоль русла были еще мокры от утренней росы. До меня донеслись бой барабанов и гул длинных монастырских труб, оповещавших либо о начале праздника, либо о прибытии влиятельного гостя. Я поспешил к храму.

Рядом с юртой, в которой я спал, стоял зеленый автомобиль марки фиат, хотя могу и ошибаться. Вокруг юрты теперь толпился народ, у входа в нее появилась черная кошма, а перед дверями стояла охрана с винтовками. Все это могло означать, что Джа-лама приехал из Хойморского монастыря сюда в Дэчинравжалин. Насколько мне было известно, после дороги он гостей не принимал, а это означало, что до вечера можно смело заниматься своими делами. А какие тут свои дела? Я пошел к костру, чтобы перекусить и попить чаю, и, разумеется, встретил там фон Унгерна.

Барон имел деятельный вид, пытался со своим небольшим запасом слов и богатым арсеналом жестов объясняться с монголом, в котором я узнал секретаря Джа-ламы, имя, к сожалению, уже и не вспомню. Опознать смог по главному его признаку — очкам без стекол, которые тот носил не снимая, считая их символом учености. Свои очки я оставил вместе с пальто в юрте Джа-ламы, но в дневное время я видел тогда еще очень даже неплохо, потому не стал тревожить хозяина юрты по таким пустякам.

Секретарь тоже меня узнал по прошлым встречам, он славился изумительной памятью на лица. Вместе с секретарем меня наконец заметил и барон, он радостно замахал свободной рукой, приглашая к костру. В другой руке он умудрился держать одновременно и чашу с тем напитком, который называется монгольским чаем, и четки, которые появились у него вместе с монашеским одеянием.

— Алексей Васильевич, вас мне бог послал! — Унгерн широко улыбался, хитро сощурив правый глаз. Вид при этом имел заговорщицкий. Его усищи и рыжая многодневная щетина на лице делали его несколько старше своих лет, однако резкие движения и энергия, присутствовавшая во всех его действиях, напоминали о том, что он молод и полон сил.

Я поклонился секретарю и поздоровался с ним по монгольскому обычаю. Поинтересовался, как прошла поездка и каково здоровье добродетельного Джа-ламы. После короткой ритуальной части улыбнулся барону, который завороженно смотрел на нашу беседу, как мне показалось, стараясь запомнить слова и жесты, чтобы воспроизвести их при подвернувшемся случае. Учеником он был способным, полученные знания в монгольском использовал охотно и без комплексов.

— Чем же я могу вам помочь, Роман Федорович?

— По части перевода можете! Я так понял, что этот «сокол без стекол» — чиновник Джа-ламы или кто-то из его свиты, так как в авто сидел рядом с ним. Вот хотел побыстрей на встречу напроситься, а то, боюсь, охотников и без меня предостаточно. Видали, сколько народу у юрты набралось? Может, этому денег дать, чтобы все устроил деликатно? — Унгерн едва заметным движением глаз указал на секретаря.

— Не стоит, поверьте. Вечером нас примут. Сначала я улажу все дипломатические дела, а потом походатайствую за вас. Джа-лама охоч до новых знакомств и непременно с вами пообщается.

— А вы поможете мне с переводом? — Унгерну удалось произнести фразу таким образом, что было непонятно, вопрос это или все же утверждение.

— Я с удовольствием поприсутствую, однако по-русски Джа-лама говорит немногим хуже нас с вами, так что переводчик вам не понадобится.

Секретарь откланялся и покинул нас с бароном, а мы, поев вареной баранины, провели для себя небольшую ознакомительную экскурсию по монастырю. Унгерн всем живо интересовался, хватал за одежды лам и требовал от меня перевести то одно, то другое. Я уже начал подумывать о том, как бы поделикатней отделаться от навязчивого и деятельного барона, но неожиданно прибежал секретарь и попросил нас следовать за ним в юрту Джа-ламы.

Правитель Кобдо восседал на главном, дальнем от входа в юрту месте и был обложен многочисленными подушками. Позади него стоял дорожный сундук, которого еще вчера в юрте не было. Хозяин юрты был почтенного возраста, имел квадратное лицо, седые, почти всегда сдвинутые брови, а его массивная нижняя челюсть в моменты задумчивости выдвигалась вперед, что вместе с другими чертами придавало Джа-ламе вид свирепый. Под мышкой был закреплен маузер, с которым он не расставался почти никогда. По правую руку от правителя Кобдо сидел древний старец в диковинной шапке, обвешанный сотнями амулетов, в руках он держал четки с бусинами из птичьих черепов. Как я понял, это был личный гадатель Джа-ламы. Больше в юрте никого не было. Секретарь проводил нас лишь до порога, откланялся и, пятясь задом к дверям, исчез. Я, войдя, поклонился хозяину юрты и произнес соответствующие приветствия. Барон удивил меня тем, что довольно точно повторил приветствие и тоже низко поклонился, приложив руку к сердцу. Нам было предложено прилечь за импровизированный стол, представлявший собой просторную кошму с большим блюдом мяса посредине. Взяв из центра блюда вареную баранью голову, Джа-лама вынул из нее глаз. Он приподнялся, обошел нас сбоку и, подойдя к барону, поднес к его рту угощение. Барон все сделал правильно, он открыл рот и позволил правителю вложить туда вареный глаз, после чего, не поморщась, прожевал его и сглотнул. Джа-лама вдруг неожиданно для всех громко захохотал, похлопал Унгерна по спине влажной от жира рукой и, вернувшись на свое место, начал беседу. Говорил он с характерным степным акцентом, слова подбирал вдумчиво, речь его была неспешна, изобиловала паузами, которые никто из собеседников не смел нарушать.

— Вот я много знаю лам. Скажу, что, пожалуй, не знаю меньше лам, чем знаю. А вот тебя признать не могу. — Джа-лама хитро прищурился, глядя на Унгерна, и замолчал. Было непонятно, ожидает он ответа или готовится продолжить. Барону хватило ума не спешить с репликой. Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем хозяин юрты продолжил.

— Ты не лама. Я это вижу. Вот я лама, который нарядился воином. А ты воин, который нарядился ламой. Это нехорошо. Каждый должен следовать по своему пути. Только время сейчас такое, что монаху приходится брать в руки оружие, а воину порой приходится надевать одежду монаха и брать в руки четки… Покажи мне четки! — Джа-лама властно протянул руку и нахмурил лоб, челюсть его при этом сильно выдвинулась вперед.

Унгерн на вытянутых руках протянул четки, голову свою при этом склонил в поклоне, как и подобало гостю великого правителя. Джа-лама сгреб четки в свою широкую ладонь, около минуты смотрел на них не отрываясь. Потом он поднял на барона глаза и спросил:

— Сколько бусин в этих четках?

— Я не знаю, — честно ответил Унгерн.

— Бурдуков, ты скажи! — обратился ко мне Джа-лама.

— Сто восемь. Как известно, сто восемь — это священное число в буддизме, и бусин в четках должно быть сто восемь. Читая молитву, буддист отмеряет ее бусиной до тех пор, пока не дойдет до самой последней, после этого он переворачивает четки и перебирает их в обратном порядке, повторяя молитву столько раз, сколько ему положено.

— На этих четках сто семь бусин… — Джа-лама опять застыл в задумчивости, а старец в странной шапке вдруг начал раскачиваться из стороны в сторону и нараспев, довольно бегло читать какие-то молитвы.

— Бурдуков, выйди из юрты. Приходи вечером. Мне нужно поговорить с этим ряженым с глазу на глаз.

Мне показалось, что маскарад Унгерна сыграл с ним злую шутку. Джа-лама очень серьезно относился к вопросам веры и религиозным атрибутам. Спорить с хозяином было страшно и неразумно. Я бросил беглый взгляд на Романа Федоровича, который, похоже, был крайне спокоен и страха не испытывал. Я поклонился и покинул юрту.

Больше я Унгерна не видел. Джа-лама тоже куда-то уехал по делам, хотя и должен был, как сам же и обещал, встретиться со мной тем же вечером. Его секретарь принес извинения, принял корреспонденцию и попросил остаться еще на день, чтобы отпраздновать Майдари Хурал. Я заподозрил неладное, мне казалось, что с бароном Джа-лама поступил жестоко, может быть, даже задушил его. Ведь не мог же Унгерн просто так, не попрощавшись, ничего не сказав, куда-то уехать. Оставаться на праздник мне совсем не хотелось, но секретарь настоял на моем присутствии и пообещал дать проводников и провизию на обратный путь. Не хотелось также гневить Джа-ламу, и я остался. Ночевал в той же самой юрте. Сундук, мясо и черная кошма исчезли… Появился пулемет системы «Кольт». Он был накрыт моим пальто! Вечер был студеный, и я с некоторыми колебаниями снял пальто с пулемета и, накинув его на себя, лег спать. Почти сразу погрузился в сон. Спал крепко, в этот раз сновидений у меня не было вовсе.

Проснулся посреди ночи от топота копыт и человеческих криков. Выскочил из юрты и увидел, как ярким пламенем горит храм. Все вокруг было в дыму, топот и крики окружали меня, но всадников нигде не было видно. Пламя охватило дацан со всех сторон, балки его трещали и гудели. Ветер поднимал в небо огромный столб ярчайших искр и белого дыма. Дым был едким, он резал глаза и обжигал лицо, пахло горящим деревом, палеными волосами и горелым мясом. Юрта за моей спиной вспыхнула, я упал на землю, потому что ноги подкосились. Но вместо земли я погрузился в теплую липкую и густую кровь, захлебнувшись ею от неожиданности. Сердце мое в ужасе сжалось так сильно, что грудь пронзила боль. Это была не живая нервная боль, а какая-то душевная, перемешанная с ужасом и отчаянием. Я проснулся в холодном поту, в налипшей на меня крови из сна, пропитанный дымом и страхом. Но я уже был не там. Я теперь находился в юрте, двери которой были распахнуты навстречу приветливому утреннему солнцу. Старик в странной шапке внимательно смотрел на меня, перебирая четки из птичьих черепов. Он сидел напротив, увешанный многочисленными амулетами. Это был тот самый старец, которого я видел вчера сидящим рядом с Джа-ламой. Я зачем-то полез в карман за очками, дрожащими руками пытался водрузить их на переносицу. Дурной сон вроде бы прошел, но сердце все еще страшно колотилось в моей груди. Хотелось поскорей выбежать наружу к солнцу. Вскочил на ноги и, спотыкаясь, выскочил из юрты. Вокруг было полно народу: ламы в ярких одеждах и разнообразных головных уборах, ряженые в страшных масках демонов, многочисленные кочевники, приехавшие на праздник. Сутолока была неимоверная, раздался гул огромных труб ухыр-бурэ, оповещая о начале празднования Майдари Хурала. Меня постепенно увлекло толпой в направлении к храму, рядом с которым был хоть какой-то порядок движения, принявший форму процессии. Время от времени все останавливались и читали молитвы, затем людской поток двигался дальше. Из храма вынесли фигуру Будды, сидящего на троне со спущенными вниз ногами. Потом было бесконечное кружение вокруг храма, символизировавшее «Круговращение Майтреи», который придет в наш мир, чтобы очистить его от скверны.

Считается, что до тех пор, пока Майдари, как его называют в Халхе, находится на небе Тушита, представляющем буддийский аналог рая, в мире не нарушится шаткое равновесие. В соответствии с учением махаяны, Будда Майтрея, паря над миром, проповедует другим богам учение дхарму в ожидании времени, когда наконец сможет спуститься на землю. До него Будда Шакьямуни тоже находился на небесах Тушита и перед тем, как переродиться на Земле, возложил корону на голову Будды Майтреи. В сутрах говорится, что с приходом нового Будды на земле воцарятся радость и безграничное счастье, люди будут жить 84 тысячи лет, править миром станет чакравартин — правитель-буддист, могучий и справедливый. Фигура Будды на троне является объектом поклонения, и все верующие стремятся дотронуться до нее. Поэтому вокруг повозки с троном — множество лам с нагайками и ташурами. Они нещадно бьют легкомысленных зевак, осмеливающихся прикоснуться к божеству. Перепутать этого Будду с другим невозможно, любое изображение или божественная фигура, сидящая на троне со спущенными вниз ногами, — это Майдари. Позже в повозку ламы впрягут фигуру зеленой лошади, и приехавшим гостям будет разрешено приносить к трону свои дары. Все подношения позже вечером казначей дацана честно поделит между ламами. Празднества и пляски, молитвы и угощения продлятся до глубокой ночи.

Я решил не оставаться в Дэчинравжалине еще на одну ночь, слишком уж много событий, пугающих меня, произошло в этой священной долине, которая по аналогии с раем буддистов носила священное название Тушита. Взяв обещанного проводника, корреспонденцию и провиант, я отбыл в Кобдо.

Бурдуков замолчал. В темноте не было видно его лица, только по частому сопению, переходящему в тихий храп, я понял, что мой новый знакомец заснул.

Рерих

Проснулся я по привычке затемно. Обнаружил, что на нарах Бурдукова рядом с самим Алексеем Васильевичем сидит человек в черной шинели железнодорожника. На вид был он постарше, лет, наверное, под пятьдесят, борода клинышком. Собеседники о чем-то перешептывались, но заметив, что я проснулся, разговор прекратили. Бурдуков жестом подозвал меня к своим нарам, я принял приглашение и присел на край. На незнакомце была вовсе не шинель, а черное пальто, торчащий наружу воротник сорочки казался несвежим. Хотя какая уж тут санитария… Воды для гигиенических процедур в этой тюрьме, наверное, не выдавали совсем, а судя по ощущениям, еще и не топили. Стояла такая стужа, что мыслей о мытье холодной водой не было вовсе.

— Вот позвольте представить вам, Кирилл Иванович, Владимира Константиновича.

— Рерих, — представился незнакомец, — меня тут все зовут по фамилии, не считайте за фамильярность, так быстрее и проще. Фамилия стала мне тут и именем, и кличкой.

У незнакомца был приятный голос, кроме того, он постоянно улыбался, что сразу расположило его ко мне.

— Ну и вы можете звать меня по имени, кстати, Алексей Васильевич, к вам это тоже относится, мы ведь с вами ровесники, да и выкурили уже, можно сказать, наш брудершафт.

— Вот как? Выкурили?! — оживился Рерих. — И как вы нашли, Кирилл, выкуренное?

— У меня нет опыта в таких делах, я, знаете ли, курильщик гашиша без стажа, но ощущения были самые замечательные, жаль, что нельзя повторить…

— Ну отчего же нельзя, — шире заулыбался Рерих и достал из-за пазухи мятую папиросу.

— Идемте тихонечко в угол, — прошептал, оживая, Бурдуков, и усы его заговорщицки зашевелились.

Курили, жадно втягивая дым, глядя по сторонам. Уже после первой затяжки голова моя закружилась, а в пальцах рук начались покалывания.

— Вы так не задерживайте в себе, — посоветовал Рерих, — натощак, да еще и с непривычки, вас может очень серьезно накрыть.

— Рерих дело говорит, — подтвердил Бурдуков, однако сам выдыхать не торопился. Его очки запотели от дыма в студеном помещении, но он откинулся назад, опершись на мокрую стену, и протирать их не спешил.

— Я приготовил этот гашиш сам, — произнес Рерих, выдыхая дым тонкой струйкой, как бы смакуя его на выдохе. — Моя специальность — агробиолог… Представьте себе, среди степных эндемиков я обнаружил не открытый доселе вид конопли. Он мал ростом, невзрачен, как все степные растения на первый взгляд… Но, очевидно, именно он является отцом известной нам по аюрведическим и тибетским трактатам конопли индийской. А уж она-то хорошо знакома европейцам еще со времен раннего средневековья. Я добирался сюда с экспедиционным корпусом через Китайский Туркестан. В долине реки Чу киргизы угостили меня удивительным растением, относящимся к виду Cannabis sativa. Я не преминул собрать семян в коллекцию и уже здесь, в Урге, высадил этот чудесный куст для расплода… Однако он не прижился. Позже я пытался высадить и Cannabis indica, пришедший в виде вяленых «шишек» с караваном из Тибета, но и тут меня ждала неудача. Местность Халхи суровая, растения гибли в процессе вегетации… Представьте мою радость, когда я обнаружил этот уникальный вид эндемического Cannabis чуть больше года тому назад.

— Да уж, — произнес я с трудом, меня накрывало очень плотно, но нить разговора я еще не потерял. — Вещь сильнейшая!

— Ох нет, — улыбнулся Рерих, — Cannabis mongolica (так я назвал этот вид) содержит совсем немного алкалоидов, а потому в курении он бесполезен… Однако уникальность его заключается в том, что, в отличие от своих двух собратьев, он обладает свойством автоцветения, ему, видите ли, безразличны климатические условия и прочие факторы, он как растение-кочевник цветет независимо от всего этого, причем может плодоносить до нескольких раз в год!

— А какой же смысл в таком цветении? Вы же сами говорите, что курить его бесполезно? — меня начало немного отпускать, попытался поменять позу, но, очевидно, делать этого не стоило, новая волна, нахлынув, накрыла меня с головой.

— Ну, мне как агробиологу не составило труда привить Cannabis sativa из Туркестана к Cannabis mongolica. То же самое я проделал с индийской коноплей. Скрестив гибриды во втором поколении, я получил отличный результат. Этому методу меня научил Николай Иванович Вавилов. Вам его фамилия, конечно, ни о чем не говорит, но его теория гомологических рядов в наследственной изменчивости — это откровение! Мне посчастливилось работать с этим талантливым ученым в Саратове, а в этом году он получил должность заведующего отделом прикладной ботаники и селекции Комитета в Петрограде. Впрочем, вам, Кирилл, это, наверное, малоинтересно. Суть же сводится к тому, что я сумел вырастить неплохо урожай гибридов, добыл из них смолу и имею теперь достаточный запас готового продукта, который доставляется мне снаружи с некоторой периодичностью.

— К нам уже несколько дней ничего не доставляют снаружи, — ожил Бурдуков. — Меня это несколько тревожит. На вареной чумизе мы тут долго не протянем.

— Чумиза, или головчатое просо, хоть и является кормовой культурой, предназначенной для скота, при минимальной термической обработке представляет собой не самую плохую пищу, — Рерих улыбался, предмет обсуждения доставлял ему как знатоку явное удовольствие. — Это очень питательная культура, она известна еще как могар, распространена также в Тибете, Сиккиме и Непале, где из нее делают слабоалкогольный напиток тонгбу. Для этого сусло заставляют забродить, а потом заливают кипятком и пьют через трубочку теплую брагу. Изумительно то, что хмелеешь тем больше, чем больше разбавляешь напиток кипятком.

— Это полезные сведения, — ухмыльнулся в усы Бурдуков, — но нам они в данных условиях не помогут… Кстати, о чумизе, пора выдвигаться к раздаче, гамины скоро приволокут котел, не сгинуть бы нам в давке.

Пока ожидали чумизу, Рерих, не переставая, сыпал научными фактами, большая часть из которых, признаюсь, была мне до этого неизвестна. Он рассказал о том, что в сорока верстах от Урги у южного подножья священной горы Богда Ула находится огромный монастырский комплекс Манджушри. Дацан распростерся в долине на высоте двух тысяч метров над уровнем моря и насчитывает два десятка строений, в которых живут и трудятся три сотни монахов. По факту, это самый крупный университет Внешней Монголии, где не только ведутся исследования религиозного и философского направлений, но и изучаются прикладные врачебные науки. Рерих сообщил мне с улыбкой, что в Манджушри он помогает монахам описывать свойства растений и методы их селекции, взамен получая посильную помощь в выращивании для собственных нужд различных «агрокультур».

— Знаете, Кирилл, в гимназии я учился на тройки, пятерка у меня была только по математической географии. Мой отец, довольно известный в Санкт-Петербурге нотариус, настоял на моем поступлении на естественный разряд физико-математического факультета. С горем пополам закончил обучение, через шесть лет получил биологическое образование и уехал работать в Тамбовский уезд на сахарный завод графа Орлова-Давыдова, в качестве специалиста биолога.

На Тамбовщине производство сахарной свеклы было поставлено на широкую ногу. Граф оказался человеком практическим, дела свои вел толково и к 1911-му году в другом своем имении, уже в Курской губернии, решил развить успешное начинание, командировав меня туда в качестве специалиста по агробиологии. Я в ту пору вел активную переписку с Николаем Ивановичем Вавиловым, с огромным интересом изучал его работы, уже сумевшие наделать шуму в Европе. В 1915-м году Николай Иванович сдал магистерские экзамены, а вот диссертацию защищать не стал. Военное время, знаете ли… От службы он, конечно, был освобожден, у него с детства был травмирован глазной нерв, однако в качестве консультанта он был отправлен в Персию, где загадочная болезнь приводила солдат русской армии к массовым психозам. Уже пребывая там, он написал мне об обнаруженной эндемической форме сахарной свеклы с белыми круглыми корнеплодами. Великий ученый назвал этот сортотип Дорохшанской свеклой и убедил меня в том, что она представляет огромный интерес для скрещивания с нашими корнеплодами с целью получения сортов округлой формы.

Граф Орлов-Давыдов имел практический интерес в развитии направления. Он выделил средства, и я в 1916-м году прибыл в Персию, присоединившись к экспедиции Вавилова. К тому моменту Николаю Ивановичу удалось обнаружить причину таинственного заболевания солдат русской армии. Он заметил, что при производстве муки в жернова попадали семена Lolium temulentum, тех самых библейских плевел, которые завещалось отделять от зерен. Этот завет на персидских мельницах, разумеется, нарушался и семена плевела опьяняющего попадали периодически в муку. Сами по себе семена были безвредны. Опасность представлял проживающий с ними в симбиозе гриб Stromatina temulenta, который и вырабатывал загадочный алкалоид, неожиданно открытый Вавиловым.

В честь гриба алкалоид был назван темулином. Это вещество вызывает краткосрочную эйфорию и возбуждение, затем следуют галлюцинации, а при серьезном отравлении возможен и летальный исход. Проблема была решена запретом на употребление в пищу местной выпечки. Муку теперь стали завозить для русской армии прямо из России. Кроме благодарности, военное руководство дало разрешение на проведение Вавиловым экспедиции вглубь Персии, а я с семенным материалом для сахарной фабрики отбыл в Курскую губернию. Разумеется, отпечатки грибных спор я тоже привез с собой для дальнейшего изучения. В Монголии я обнаружил тот же самый плевел, который местные кочевники считали ядовитым злаком и называли «хара убусу». Мне удалось вывести темулин в монастыре Манджушри, за что меня удостоили титулом «шаби», причислив к шабинскому ведомству при Богдо Гэгэне. Это ведомство состоит из четырех классов лам, которые пользуются различными льготами и освобождены от любых налогов.

К первому классу лам относят дзуренов, или прорицателей. Многолетние духовные практики и специальные упражнения развивают в них к старости проницательность самого высокого уровня. При Богдо Гэгэне в их главную обязанность входит защита хутухты от недобрых и злонамеренных людей, предупреждение его об опасностях и предотвращение различных напастей и бед. Именно дзурены принимают главное участие в поисках новорожденного младенца, в тело которого переселяется душа умершего Гэгэна.

Ко второму классу относят да-лам. Это каста тибетских и монгольских лам-целителей, которые всю свою жизнь посвящают изучению медицины. С самых юных лет они исследуют окружающий мир растений и животных, явления природы, свойства всяческих веществ, способных оказывать на человека исцеляющие либо отравляющие действия. Поэтому часть да-лам становятся искусными врачевателями, а другая часть переходит в братство «лам-отравителей», с помощью которых Богдо Гэгэн устраняет со своего пути всех неугодных. Появление лам-отравителей в той или иной местности приводит в ужас местных князей и даже духовных особ, ведь это означает, что кто-то из них в самом скором времени переселится навеки в мир иной.

К самому многочисленному третьему классу относятся обычные ламы. Самых способных и прозорливых из них выдвигают на разные административные должности. Эти три класса лам Шабинского ведомства обязаны разорвать все связи с семьями, не иметь привязанностей и вести обособленную жизнь.

Есть еще и четвертый класс лам — это ламы семейного очага. До своего полового созревания они изучают заповеди Будды в ближайших от дома монастырях, учатся читать, писать и считать. Во время праздников их привлекают к проведению ритуалов, общим молениям и повседневной монашеской повинности. Все оставшееся время они живут со своими семьями, выполняют обязанности хранителей очага и мало чем отличаются от других жителей Халхи.

Я человек неженатый, никакими узами не обремененный. С учетом моих обширных познаний в области растениеводства и тех результатов, которые я продемонстрировал настоятелю дацана, меня в статусе «шаби» зачислили по ведомству как «ламу-отравителя». В свое распоряжение я получил обширный участок для выращивания целебных и ядовитых трав для нужд братства, а также доступ к сакральным знаниям в области производства ядов на основе минералов, органов животных и всевозможных растений, произрастающих в Халхе и близлежащих странах. Семь молодых учеников-помощников были приставлены ко мне, как мне кажется, не столько для помощи, сколько для наблюдения за моими действиями и донесения до администрации дацана того, какие эксперименты я произвожу и с какими материалами работаю.

Продолжительное время я изучал яды, способы их хранения, методы отравления, симптоматику и посмертное диагностирование. Кроме этого, я исследовал и противоядия, среди которых выделяются в отдельную группу универсальные препараты широкого спектра действия из плодов аруры, баруры и кьяруры. Среди арур самым ценным является плод Аруры Победоносной, пилюли из которой есть лишь у нескольких верховных лиц буддизма, включая и Богдо Гэгэна. Даже одна такая пилюля, принятая внутрь, может, по мнению да-лам, обезвредить любой яд и исцелить от многих тяжелых заболеваний. Потому после использования эту пилюлю находят среди каловых масс, отмывают ее и используют повторно бессчетное количество раз. Кроме того, Арура Победоносная, запаянная в пилюлю из семи металлов, может оберегать своего хозяина, даже просто находясь под одеждой в специальном мешочке, в виде амулета. В тибетской медицине арура зовется царем всех лекарственных растений и ценится чрезвычайно высоко. Именно этот плод держит в руках на многочисленных танках Будда Медицины, которого в Халхе называют Оточ Манла. По описаниям из сакральных трактатов, к которым я получил доступ, могу сделать вывод, что речь идет о редкой разновидности Phyllanthus emblica, известной также как миробалан и амла, — эндемическом растении, произрастающем в Гималайских горах на севере Индии.

Такого рода открытия о растениях, минералах, животных и рыбах в изобилии являлись ко мне в монастыре Манджушри. Среди сотен противоречивых описаний, средневековых мифов и невежественных постулатов встречались порой сведения полезные и действительно необычные. На моих делянках среди множества культур появился опийный мак, имеющий необычную фиолетовую «коробочку», его семена я нашел в архивах усыпляющих ядов. Сок этого мака, смешиваемый с моим гашишем создавал при раскуривании мощный галлюцинаторный эффект. Дзурены-прорицатели высоко оценили свойство этой смеси, признав ее достойной, и стали охотно применять в своих ритуалах.

Для синтеза алкалоидов Шабинское ведомство выделило значительные средства. Я выписывал лабораторные принадлежности и учебники из России. Многие ламы знали китайский язык. Это помогло мне ознакомиться с китайскими трактатами о целебных травах, в которых было дано довольно подробное описание растений и их свойств. Так мне удалось опознать в хвойном кустарнике, в изобилии произрастающем вокруг монастыря Манджушри, куст ма хуань. В китайских учебниках по медицине он встречался повсеместно и использовался врачевателями со времен империи Хань задолго до Рождества Христова. Монголы называют это растение кылшей, а в Забайкалье его же зовут травой хвойника, или кузьмичевой травой. В работах Альберта Регеля этот вид называется эфедрой горной Ephedra equisetina Bge.

Растение засухоустойчиво и солнцелюбиво, выносливо и неприхотливо, произрастает в таких местах, где другие неминуемо гибнут. Алкалоид, содержащийся в эфедре, — эфедрин. Он способствует лечению легочных заболеваний и астмы, кроме того, имеет возбуждающее и стимулирующее действие, а также был популярен в Китае как противоядие от усыпляющих ядов.

Хотя на священной горе Богда Ула со времен Чингисхана запрещены вырубка деревьев и убийство животных, сбор трав большим грехом не считается, тем более, если производится учеными ламами. Весной, еще до периода вегетации, я собрал своих монахов-ботаников для заготовки сырья из сей полезной культуры. В медицинских трактатах было подробно описано, как правильно осуществлять заготовку.

Сбор сырья происходит в самом начале весны, когда веточки отросли лишь частично и только слегка восстановили свою зеленую массу. Можно также собирать листы и осенью, когда молодые побеги уже приобрели достаточную упругость и рост растения прекращается. Ламы-сборщики были обуты в удобную не скользящую обувь, чтобы, двигаясь по горным склонам и влажным от росы камням, не переломать себе ноги. Также были специально пошиты из брезента рукавицы и заплечные мешки. Из Урги привезли короткие серпы, ими было удобно срезать веточки, изобилующие молодыми листками. После сбора эфедры мы относили мешки в Манджушри на место сушки. Производили сушку по всем правилам, соорудив специальные навесы, помогавшие избежать попадания прямых солнечных лучей. Однако первый же урожай был настолько обилен, что навесов оказалось недостаточно и нам пришлось собирать эфедру в стожки и подкладывать под них каменную кладку, чтобы нижняя часть стожков не отсырела.

Эфедру я запасал впрок. Древнекитайская технология производства оказалась малоэффективна, тем более что в современном Китае в прошлом году запустили производство эфедрина в промышленных масштабах. Насколько я знаю, производственная рецептура была позаимствована у известного японского фармацевта Нагаи Нагаеси, который умудрился произвести удачный синтез эфедрина еще четверть века назад из эфедры китайской. Способ синтеза методом Нагаеси для китайских ученых не остался тайной. В Пекинском союзном медицинском колледже профессор Ко Куэй Чен в прошлом году сумел выделить эфедрин, доказав его эффективность при лечении бронхиальной астмы, а его коллега по факультету американец Карл Шмидт не только способствовал выводу нового лекарства на рынок, но и опубликовал работы на английском, которые я с удовольствием и пользой для себя в том же году прочитал.

Мне удалось повторить экспериментальную часть, выделив небольшое количество эфедрина, в моей импровизированной лаборатории в Манджушри. Я сам страдал бронхами и даже во время учебы был вынужден каждое лето проводить в Крыму. За годы жизни болезнь моя перешла в хроническую форму, и все время пребывания в Халхе состояние мое лишь ухудшалось. Применяя выделенный эфедрин на себе, я смог убедиться в его эффективности. Первые же приемы препарата вызвали у меня отхаркивающий эффект. Некоторое время сплевывал мутную слизь, дышать при этом с каждым днем становилось все легче, а от постоянных покашливаний избавился вовсе. Кроме того, я наблюдал улучшение в общем тонусе, стал больше двигаться, успевал многое сделать. По своему побочному действию эфедрин был слабым подобием адреналина, но в отличие от него не разрушался при приеме внутрь и сохранял продолжительное действие в течение нескольких часов. От моих проблем с бронхами не осталось и следа! Я дышал полной грудью в самом прямом смысле слова, однако несколько пристрастился к новому препарату.

Совсем недавно я узнал, что ученик Нагаи Нагаеси молодой японский химик Акира Огата с помощью красного фосфора и йода сумел при восстановлении эфедрина получить кристаллический метамфетамин. Это произошло в прошлом году, однако о таком важном событии я узнал лишь недавно. До моего ареста я успел выписать из Китая и фосфор, и йод в достаточном количестве, а также ознакомился с принципами создания препарата. Полагаю, что по своим малоизученным пока свойствам новое вещество как минимум в десять раз сильнее кокаина, синтез которого невозможен на нашем континенте в силу отсутствия возможностей производства и заготовки сырья.

Меня схватили после второго неудачного штурма столицы. Я попал сюда за неделю до вас, Кирилл. Второй штурм Урги бароном Унгерном фон Штернбергом повлек поголовные аресты русских. Я надеюсь, что барон отступится от своих замыслов и вскоре нас выпустят на свободу. К вопросам политики я безразличен и мне все равно, при какой власти работать, точно так же, как и Бурдукову и многим другим. Кроме того, мой гашиш с удовольствием берут местные китайские чиновники и офицеры, думаю, что рано или поздно их запасы моего продукта подойдут к концу, и они вынуждены будут меня отпустить. — Рерих, не переставая улыбаться, достал из пальто вторую папиросину с гашишем и начал ее раскуривать.

Не знаю, чем я привлек внимание своих новых знакомцев. Очевидно, за несколько дней пребывания в гарнизонной тюрьме все темы для разговоров были исчерпаны, и узникам хотелось, избегая вынужденного безделья, просто попрактиковаться в общении с кем-то новым.

Бурдуков был человеком опасливым, но деятельным. Всех новоприбывших он не обделял вниманием, как мне казалось, по сложившейся за годы купеческой привычке расширять круг влияния. Он держал в голове кучу имен и фактов из чужих жизней, его знакомства простирались далеко за пределы замкнутого тюремного пространства. Было видно, что это практический делец, который выгоды своей не упустит. Рерих же отличался от него своей отстраненностью и некоторой замкнутостью, тем загадочней было наше с ним сближение.

Возможно, он находил во мне просто заинтересованного слушателя, который не спешил в ответ рассказать свою историю. В своей закрытости мы чем-то казались с ним похожи. Он был одержим наукой, при этом довольно легкомысленно и отчужденно относился к происходящему вокруг. Его постоянная улыбка выглядела необъяснимым феноменом в этом мрачном месте. Это была улыбка Будды в мире, наполненном горем и страданиями, которая говорила о нем больше его рассказов, она подразумевала безграничную волю к жизни и обладала каким-то успокаивающим действием на окружающих, вселяя в них веру в то, что самое страшное рано или поздно закончится.

В следующие несколько недель пребывания в тюрьме я порядком исхудал и пообтрепался. Занимался на слух изучением монгольского с Бурдуковым и беседовал с Рерихом. Времени было предостаточно, и любое общение немало скрашивало холод, голод и скуку от вынужденного безделья. Вскоре у меня завелись вши, и я для удобства побрил голову наголо.

В начале января за Рерихом пришли. Когда его уводили от нас, на лице его была неизменная улыбка, казалось, он точно знал, что ведут его на свободу. Оставшиеся узники в этом уверены не были. Рерих не вернулся ни в тот же день, ни позже.

Дни и ночи стали настолько холодными, что моча в чане замерзала практически мгновенно, трупы умерших уже не выносили наружу, кормить нас начали невареной чумизой, а горячую воду прекратили давать вовсе. Узники напоминали теперь грязных истощенных призраков, некоторые сходили с ума и нервно хохотали по ночам, другие стонали от боли и умирали в мучениях.

Всегда деятельный Бурдуков уже не стремился к общению с другими заключенными, мне трудно было убедить его продолжать занятия по изучению монгольского языка. Его пышные усы кишели гнидами, а очки свои он и вовсе перестал надевать. Казалось, все забыли о нашем существовании. Снаружи по утрам и ближе к вечеру проходили какие-то построения и марши, проводились военные приготовления, сопровождающиеся командами на китайском. В такой атмосфере я встретил новый 1921-й год.

Торновский

В начале января в нашей тюрьме случилось пополнение. Кроме нескольких офицеров русской армии, к нам попал знакомец Бурдукова Михаил Георгиевич Торновский. В прошлом кадровый офицер, последний год он проживал в Урге, где удачно вел множество дел и имел солидную репутацию. Бурдуков представил нас друг другу. Новому знакомству я был рад, хотелось услышать вести о происходящем снаружи, однако оказалось, что Торновский последние месяцы, как и мы, провел взаперти. Историю своих скитаний он рассказал охотно, начав ее со дня прибытия в столицу Халхи.

— В Ургу я приехал в апреле 1920-го года в числе других офицеров генерала Шильникова. Мы направлялись в ставку адмирала Колчака, однако по прибытию в Ургу узнали от консула Орлова, что красными в Иркутске в самом начале февраля Колчак был расстрелян, а остатки армии адмирала ушли в Забайкалье. У офицеров, направлявшихся в Ставку, были особые предписания, и со смертью Колчака все командировочные задания, разумеется, потеряли силу. С этого момента мы оказались предоставлены сами себе, и каждый воспользовался своей свободой по собственному усмотрению. Генерал Шильников с несколькими офицерами пожелал пробираться в Маньчжурию, я же решил остаться в Урге. Семья моя к тому моменту была в Иркутске. Надеялся, что жена и трое маленьких детей с моей помощью смогут со временем выбраться ко мне. Кроме одного серебряного доллара да рваной одежонки, за душой у меня ничего не было. Счастливый случай столкнул на Ургинском Захадыре с моим бывшем юнкером — поручиком Колей Владимировым. У нас были теплые отношения с его отцом, да и самому поручику я не раз помогал по мелочам и некоторым образом покровительствовал ему в свое время. Владимиров убедил меня остановиться у него, а я и не был настроен спорить. Жил Коля с семьей небогато, но угол имел и был худо-бедно в жизни устроен. Меня накормили, вымыли и выдали чистую одежду. Так и начал я жизнь на новом месте, полагаясь на гостеприимство, но не злоупотребляя им. Стараясь пристроиться к какому-нибудь делу, я очень скоро перезнакомился почти со всеми русскими колонистами в городе, было их к тому моменту от силы пара-тройка сотен человек — простой разночинный люд из Сибири и Забайкалья.

Консул Орлов пристроил меня на должность старосты православной церкви, настоятелем которой был протоиерей Федор Парняков. С ним у нас как-то сразу отношения не заладились по политическим мотивам. Он был сторонником социалистов и собирал частенько свою собственную большевистскую ячейку на вечерние совещания. Службы Парняков вел абы как, в храме царило запустенье, полы не подметались, иконы были покрыты пылью, рясы свои он содержал мятыми и засаленными. Казалось, что политика протоирея занимала значительно больше духовности, ради соблюдения которой он и был назначен настоятелем. Мое крайне негативное отношение к большевикам он сразу же себе уяснил и потому создавал мне, где мог, разного рода препятствия, а порой и открыто неприязненно высказывался в мой адрес. У меня чесались руки на этого мерзавца, и от расправы его спас не духовный сан, а неожиданная встреча, которая изменила мою жизнь в Урге раз и навсегда.

Через месяц после моего прибытия, в мае, в столицу из Иркутска приезжает Иван Алексеевич Лавров со своей семьей. Он был назначен на должность управляющего конторой сибирского кооператива Центросоюза, имевшего представительства по всей Монголии. Мы в свое время крепко дружили семьями, и я поспешил к нему, надеясь узнать хоть что-то о своих. Жена моя и дети оказались в добром здравии, кроме того, они знали о том, что я нахожусь в Урге. Мы стали встречаться у Лаврова по вечерам за чаем, и однажды Иван посетовал на то, что у него возникают постоянные перебои с транспортом. Перевозка грузов между отделениями в худонах (провинциях) велась из рук вон плохо, а наладить работу было некому. Беда заключалась в том, что русские не желали заниматься таким мелким и при этом хлопотным делом, а монголы были ленивы и легкомысленны, что тоже представляло серьезную проблему и могло повлечь за собой срывы в транспортировке важных грузов.

На следующий день я поделился мыслями с Колей Владимировым. Он буквально ухватился за идею и посоветовал мне безотлагательно взяться за это дело, предлагая свою личную помощь и активное участие. Денег у нас с Колей, разумеется, не было на организацию столь грандиозного проекта, но у меня была дружба и доверие со стороны Лаврова, а у Коли — обширные связи с монголами. Как только я предложил Лаврову свои услуги по транспортировке грузов Центросоюза, он сразу же охотно согласился и немедленно заключил со мной контракт. Веря на слово Владимирову, монголы в кредит пригнали в Ургу первый бычий обоз на 100 подвод, да еще и выделили 10 запасных быков по цене в 21 доллар за подводу и еще по 14 долларов за запасных животных. На все 100 подвод был погружен чай Центросоюза и отправлен в Улясутай с учетом выплаты по 12 серебряных долларов за подводу. Чтобы не идти порожняком из Улясутая, был заключен также контракт с фирмой Швецовых на вывоз до Урги шерсти по 11 долларов с подводы. Так выходило, что всего за один полный рейс каждая подвода зарабатывала по 23 доллара и полностью себя окупала даже с учетом всех дорожных расходов. Таким манером в первые два месяца со всех подвод нам с Колей удалось заработать их полную стоимость в 2 100 долларов. В Улясутай с обозом пошел Владимиров, а я остался в Урге и начал налаживать второй бычий и верблюжий караван по другим срочным делам Центросоюза. Но еще больше усилий я уделял другому важному для меня делу. Назанимав повсюду 500 серебряных долларов, с помощью знакомых евреев перевел деньги в Иркутск. Там жил один мой старинный знакомый, который не без личной выгоды обещал поспособствовать в вызволении моей семьи и перевозки ее в Ургу. Иркутские комиссары были подкуплены, серебряные доллары, как и ожидалось, сделали свое дело, а моя жена получила наконец от ВЧК командировку до границы с Монголией в статусе агента. С трудностями и волнениями добралась она до Троицкосавска и в тот же день перешла у Кяхты границу, оказавшись в доме гостеприимного консула Лавдавского. Он позаботился о том, чтобы большевистские документы, выданные моей жене, были уничтожены, и уже в сентябре я воссоединился со своей семьей в Урге, чему был несказанно рад.

Дела шли очень даже хорошо. Всего за несколько месяцев нам с Колей Владимировым удалось выкупить сотни голов гужевого скота с подводами и периодически отправлять их не только по нуждам Центросоюза, но и по другим частным делам, которые приносили теперь немалые барыши. Все лето 1920-го года в Ургу через Джунгарию и Западную Халху со стороны Китайского Туркестана поодиночке и целыми группами прибывали белые русские рядовые и офицеры. Спасая свои жизни от большевиков, они пробивались в Маньчжурию. Многие солдаты и простые переселенцы без документов обращались ко мне за информацией и советом. Всем без исключения я советовал одно и то же — оставаться в Монголии, где есть, на мой взгляд, возможности не только жизни, но и заработка, ведь деньги, по сути, лежали тут под ногами, нужно только приложить немного усилий.

В столице остро стоял вопрос отопления. Не хватало дров, на них был огромный спрос, и ценились они очень высоко. Собрав партию в 12 человек из числа тех, кто по моему совету решил остаться, я снабдил их пилами, топорами и продовольствием, также выдал пять упряжек с быками и отправил обозы в лес. Ехать пришлось далековато, рубить лес на горе Богда Ула строго-настрого запрещалось и считалось страшным грехом. Через месяц партия уплатила мне весь долг и со временем зажила сытой жизнью, не помышляя уже о переезде. Такую же партию, но уже в 15 человек, я отправил в сталактитовые пещеры, что обнаружились в отрогах Хэнтея. В них были огромные залежи горного хрусталя, очень чистого и чрезвычайно качественного. Руководил партией специалист по горному хрусталю с Урала, волею судеб оказавшийся в ту пору в Урге. Он взахлеб рассказывал о сокровищах, найденных в пещерах, и бредил продажей хрусталя в Китай. Уверен, что мечты его обязательно бы осуществились, если бы только в Халхе не появился вдруг барон фон Унгерн…

Было еще много интересных проектов в самых разных областях. Мне, к примеру, удалось собрать партию для заготовки рыбных богатств. Сами монголы, как известно, рыбу и птицу не едят, но вот сплавить по Орхону в Забайкалье такой груз было очень даже реально, кроме того, и купцы, и покупатели на рыбу сразу нашлись. Я помог в заготовлении снастей, лодок, соли и бочек для засолки, чтобы, поработав весну и лето, подготовить достаточное количество рыбы на продажу.

Несколько партий по два человека было отправлено мною по худонам для скупки монгольского коровьего масла. Продавалось масло по 5 долларов за пуд, однако, изготовленное примитивными методами, оно имело отвратительный запах, что, впрочем, не сказывалось на его вкусовых качествах. Я планировал в октябре отправить заготовленное масло в Тяньцзин, где один мой приятель-химик брался за его очистку от запаха. На рынке такое масло можно было продать не меньше чем по 20 долларов за пуд, в то время как себестоимость его с очисткой в Тяньцзине не превышала 10 долларов за 30 фунтов.

Направлений для работы было множество. С учетом нарастающего потока прибывающих в столицу Монголии русских было произведено засевание пшеницей полей, а через Генеральное консульство в Урге удалось заказать и кое-какую технику. Однако у оседавших в столице белых русских были и противники. Ячейка большевиков во главе с протоиреем Парняковым крепко засела в Русской торговой палате, секретарем которой был другой член большевистской резидентуры — Чайванов. Генерал-губернатор Чжэнь И, хоть и был противником большевиков, этой ячейки совсем не опасался, ведь под его началом имелась немалая армия в десяток тысяч штыков. На дальних заимках и в худонах о большевиках и политике разговоров не шло вовсе. Русские люди жили совершенно спокойно, преумножали капиталы, вели торговлю и строились.

Как и многие другие, я имел самые радужные перспективы на будущее. От Коли Владимирова я переехал в торговую часть города и поселился в доме Щапова, снимая у него меблированные комнаты и слушая по вечерам в кругу семьи граммофон. Все было замечательно до того самого дня, как в пределах Восточной Халхи не появилась вдруг Азиатская конная дивизия. Консул Орлов по секрету сообщил мне в конце сентября о том, что дивизия под командованием молодого генерала Унгерна стоит лагерем в низовьях реки Керулен, а в монгольском обществе не прекращаются споры о том, с кем же идти против китайцев — с большевиками или же с Унгерном. Орлов считал, что Богдо Гэгэн склоняется в пользу барона.

С появлением Азиатской конной сразу же и резко изменилось положение «белых русских» в Халхе. Китайские генералы начали рассматривать их как союзников генерала Унгерна, а значит, как своих прямых врагов. Парняков, как глава ургинской большевистской ячейки, подготовил список русских, которых следовало немедленно арестовать как лиц вредных и ненадежных для китайской власти. Первая фамилия в списке Парнякова была, разумеется, моя. Не только чиновник по русским делам господин Ню, но и сам генерал Чжэнь И хорошо знали практически всех коренных русскоязычных жителей столицы. Из списка Парнякова никто арестован не был. Несмотря на это, теперь жизнь в столице стала тревожной. Рано утром первого ноября вместо гула монастырских труб за городом раздались орудийные выстрелы, и несколько трехдюймовых снарядов разорвалось прямо за Маймаченом. Судя по не прекращающейся стрельбе, разгорелся нешуточный бой между китайскими войсками и бойцами Азиатской конной барона Унгерна. Только через пару дней я узнал, что отряды унгерновцев были с огромными потерями отброшены на восток. В Урге ввели военное положение, и власть в городе наконец перешла от Чжэнь И в руки китайских генералов, давно мечтавших отстранить от управления мягкотелого дипломата. В военном штабе китайских войск возник Парняков со своими списками неблагонадежных русских. Он был принят генералом Го и очень внимательно им допрошен. После этого начались аресты. Ночью 6 ноября дом Щапова окружили ротой китайских солдат, меня арестовали и привезли в штаб полка, который был размещен на центральной улице. Там меня среди прочих арестованных заперли в дворовом амбаре, где и держали первые пятьдесят дней, пока наконец по непонятным мне причинам не перевели сюда.

— Знаете, Кирилл, как я ни мечтал попасть из своего холодного амбара сюда в тюрьму, я все же не ожидал увидеть столь плачевную картину. Не представляю, как можно содержать живых людей в таких вот скотских условиях.

— Вы скоро привыкнете, — ответил я с безразличным смирением.

— Что вы! Даже и пытаться не буду. В таких условиях мы до весны не протянем. Но я все же надеюсь на господина Хионина, он новый консул в Кобдо. Чиновник Ню за пару дней до моего перевода сюда организовал нам встречу. Это замечательный душевный человек и изумительный дипломат, он скоро отбывает в Калган, а оттуда в Пекин. Там Хионин будет ходатайствовать о нашем освобождении. Скажите, а горячую воду тут выдают?

— Раньше давали… До трех раз в день… Теперь перестали.

— Ничего, мне жена будет приносить. Тут ведь так же за доллар тюремщику можно получать передачи?

— Бурдукову приносят еду его домашние, Рериху тоже гашиш доставляли… Про тариф не скажу, мне приносить передачи некому.

— Как, и Рерих тут? — удивился Торновский. — Значит, гашишем мы по крайней мере будем обеспечены, не отчаивайтесь, Кирилл, не пропадем!

— Рериха недавно увели. Не знаю, радоваться за него или огорчаться.

— Сам Рерих, каким я его знаю, не огорчался, поэтому и мы будем крепиться, Кирилл. — В интонации Торновского не было большого оптимизма, но я крепился, как мог.

Торновский не выглядел отчаявшимся, он охотно контактировал с офицерами, среди которых встретил и своего старого знакомого по второму военному округу Оренбургского казачьего войска полковника Владимира Николаевича Доможирова. Это был лихой кадровый офицер, окончивший второй Оренбургский кадетский корпус, а также Николаевское кавалерийское училище. За свою недолгую военную карьеру Доможиров умудрился поучаствовать в русско-японской и германской войнах, получив кучу наград и ни одного ранения. Был он тощим и долговязым, имел вытянутое лицо и седые не по годам волосы. Доможиров оказался интересным рассказчиком, помогал коротать время, весело и непринужденно описывая многочисленные вылазки своих отрядов в разведке, кровавые стычки с хунхузами при Мурукче и Фанкозе, бои против большевиков в Приморье. Судьба Владимира Николаевича изобиловала авантюрными историями, которым не было конца. Окончив военную службу, он прожил меньше года в китайской эмиграции. Поняв, что штатская жизнь не для него, в лютые морозы 1919-го года пересек границу, раздобыл оружие и примкнул к проходящим через Троицк войскам Колчака. О том, как оказался в Урге, он не распространялся, да я и не особенно этим интересовался.

Через неделю Торновского и еще нескольких человек, включая Бурдукова, увели.

Казалось, что январь никогда не кончится. Трупы и замерзшее дерьмо в студеной полутьме помещений тюрьмы уже не тревожили оставшихся узников. Почти никто не передвигался, попросту не имея на это сил. Разговоры и стоны тоже почти прекратились, царившая до этого возня переполненного барака сменилась редкими шорохами и периодическим кашлем умирающих. Счет дней я потерял некоторое время назад, за сырой чумизой и холодной водой к раздаче еще ходил, но желания есть и пить уже почти не испытывал. Да и сил жевать твердые зерна у меня не было. Недавно мне попался в чумизе камушек, и я сломал себе зуб. Ко всем злоключениям у меня вскоре возникла боль в том месте, где зуб откололся, временами я сплевывал кровь, десна неприятно побаливала, напоминая мне о том, что я все еще жив.

Особого оживления среди узников не случилось даже тогда, когда стали слышны пулеметные очереди и залпы орудий. Перестрелка велась где-то вдалеке, но с каждым часом звуки стрельбы становились все громче. Так продолжалась два дня, а потом наступило затишье, которое длилось чуть меньше суток.

Еду и даже воду в день затишья нам не принесли, происходило что-то необычайное. Рано утром стрельба возобновилась, послышался шум бегущих мимо нашего барака китайцев, они кричали и отстреливались, лязгая затворами винтовок. Орудийный снаряд угодил рядом с нашей тюрьмой, с потолка посыпалась глина вперемешку со старой соломой, и в сыром холодном полумраке отчетливо запахло едким дымом жженого пороха.

Потом я услышал конское ржание и топот копыт. Невидимые всадники пронеслись мимо нашей тюрьмы в сторону китайских казарм, треск пулемета был уже совсем рядом; я переглянулся с полковником Доможировым, который за последние дни чрезвычайно похудел, оброс щетиной и не переставая кашлял. Он нашел в себе силы и, опираясь на нары, привстал. Глядя на меня с дикой улыбкой, почему-то шепотом произнес:

— Система «Кольт»!

Судя по удаляющимся выстрелам, бой перенесся в сторону Маймачена, вокруг тюрьмы почти не было теперь никакого движения. Я смотрел на застывшего Доможирова, он — на меня.

— Унгерн? — поинтересовался я шепотом.

— Больше некому, — закивал полковник и, собравшись с силами, поплелся, опираясь на нары, поближе к выходу.

Несколько часов стрельбы, топота копыт и криков в разных частях города, а потом кто-то сбил прикладом амбарный замок с внешней двери и дал команду выходить наружу. Не многим удалось выйти самим. Мне помогал появившийся извне молодой казак, который морщился от вони и, дико озираясь по сторонам, старался не наступить в дерьмо и не споткнуться о трупы, лежащие в проходах между рядами нар. Снаружи было солнечное утро, чистый морозный воздух непривычно пьянил, даже легкая горечь пороховой гари была приятней зловония темного барака. Узников выстроили по возможности в ровную шеренгу, вид все имели жалкий и щурились, привыкая к яркому свету, которого были лишены последние месяцы.

— Тубанов, вот этого жида я знаю! — Щуплый казак с рыжей бородкой вывел под локоть из строя грязного человека в рваной обуви.

Тубанов соскочил с коня и, подойдя к бывшему узнику, достал из-за пояса кривой нож. Резким движением снизу вверх распорол бедолагу от паха до груди. Все произошло очень быстро, фигурка человека дернулась, жертва издала не то стон, не то шумный вдох и, осев на землю, завалилась набок.

Зарезанный некоторое время еще тряс головой, а Тубанов уже шел дальше вдоль шеренги, вглядываясь в лица. Был он коренастым и плотно сбитым. Его разбойничья физиономия с глубоко сидящими волчьими глазами не выражала ни удовольствия, ни злобы, на нем отпечаталась скука и усталое равнодушие. Толстые негритянские губы делали его похожим на кровожадного мавра из женских романов, в которых непременно такой типаж играл роль главного злодея. В нем чувствовалась сила, власть и решительность, очевидно, именно Тубанов был командиром тех бойцов, которые освободили нас из неволи.

— Ба-а-альшивики есь? — с монгольскими интонациями нараспев произнес Тубанов, хотя, скорей всего, был он калмыком или бурятом, а может быть, полукровкой. Внимательно обвел взглядом шеренгу, в которой никто не ответил на его вопрос. Некоторые, правда, потупили взор или отвели глаза в сторону. Он это заметил и, указав на тех, кто отреагировал, дал знак вывести их перед шеренгой.

Очевидно, его подручные знали, что делать в таких случаях. Это были странные люди с плоскими лицами. Все низкорослые и жилистые, судя по нарядам, головным уборам и украшениям в ушах, это были тибетцы. Действовали они очень проворно и слаженно. Ловко сбили пленников с ног, перерезали им горло и, выпустив на землю кровь, обезглавили. Головы собрали в брезентовый мешок, который Тубанов приторочил к своему седлу. После этого отряд оседлал лошадей, и всадники, не сказав на прощанье ни слова, ускакали прочь. Некоторое время бывшие узники стояли в нерешительности, растерянно переглядываясь и стараясь не смотреть на обезглавленные тела. Потом, как бы опомнившись, стали расходиться в разные стороны. Через несколько минут перед зданием тюрьмы не осталось никого, кроме меня. Мне некуда было спешить, я не знал, куда идти, кроме того, я был так истощен своим долгим заключением и такой неожиданной кровавой развязкой, что не нашел ничего умнее, чем сесть рядом со входом в тюрьму на лавочку, где раньше коротала время охрана. Солнце светило мне в лицо, я был жив и, судя по всему, улыбался.

Мнимая свобода

К зданию тюрьмы подкатил фиат цвета хаки. Из него бодро выскочил, хлопнув дверцей, офицер и направился ко мне.

— Ивановский?! Кирилл, ты обрился наголо! — это был Рерих. Я улыбался и молчал, он улыбался в ответ.

— Бурдуков тут? — озираясь, спросил Рерих, я отрицательно покачал головой.

— Ну-ка давай помогу, — Рерих взял меня под руки и довольно легко поднял со сторожевой скамейки. — Серега! Хитун, ты что, заснул? Подсоби!

С водительского места соскочил боец в очках авиатора и, придерживая дверцу, помог мне забраться на заднее сидение.

— Давай на Захадыр к дунганам, сейчас устроим Ивановского и потом в штаб!

Хитун кивнул, и автомобиль, выбрасывая из-под колес промерзший щебень, с шумом понесся прочь.

Урга сильно изменилась за эти месяцы. Мы с трудом объехали пару перевернутых телег, на первом же перекрестке заметили несколько трупов китайских гаминов. В воздухе пахло пожаром, ставни домов закрыты, лавки заперты. Вдоль всей дороги было множество стреляных гильз, валялись в беспорядке трупы лошадей и обезглавленные человеческие тела.

— Тубановские тут уже похозяйничали, — указывая головой на обезглавленные трупы, Хитун кричал с водительского места, стараясь перекрыть шум мотора.

— Держись, Кирилл, — хлопал меня по плечу Рерих и улыбался. — Сейчас у дунган лапши поедим, а после выспишься, придешь в себя, я тебя в курс дел введу.

На Захадыре было пустынно, трупы на земле не валялись, зато на воротах китайской лавки на ветру болталось несколько гаминов, подвешенных за шею. Постоялый двор дунган оказался закрыт. Рерих, однако, так активно колотил ногой по воротам и выкрикивал какие-то угрозы, что наконец нам открыл двери старенький дунганин и, пропустив внутрь нас с Рерихом, довольно шустро накинул на петли засов. Хитун уехал в штаб, а мы прошли во внутренний двор, через который попали в уютный зал с теплой чугунной печью и множеством столов. Мне впервые за несколько месяцев захотелось заплакать от счастья. Рерих, улыбаясь, снял свою шинель, бросил ее на топчан рядом с печью и помог мне лечь за стол на многочисленные подушки. Прибежавший дунганский мальчик смотрел на меня с недоверчивой предупредительностью. Я был грязен и, очевидно, дурно пах. Рерих со своей постоянной улыбкой на лице распоряжался, активно помогая жестами там, где не хватало слов. Вскоре мне принесли таз и горячую воду. Не без посторонней помощи я обмылся и обтерся сухим чистым полотенцем, при этом воду пришлось менять несколько раз. Рерих распорядился меня побрить, и к тому моменту, как принесли горячую лапшу, лепешки и чай, я чувствовал себя человеком, попавшим неожиданно и незаслуженно в райские кущи.

— С верхней одеждой мы решим после, твое тряпье надевать никак нельзя, хотя бы из уважения к хозяевам. — Рерих подозвал мальчика-дунганина, выдал ему несколько монет и что-то доходчиво объяснил. Мальчик, покивав, пересчитал монеты и убежал прочь, а я набросился на лапшу. Глотал, обжигаясь, запивая горячим острым супом. Рерих ел не спеша, пожалуй, первый раз в жизни я увидел краем глаза, что улыбка сошла с его лица, уступив место задумчивости. Он смотрел на меня некоторое время, нахмурив лоб, потом, порывшись в карманах, с вернувшейся улыбкой достал из-за пазухи какую-то небольшую склянку и, поставив на стол, принялся доедать лапшу. Я лишь мельком глянул на склянку, в тарелке лапши уже не оставалось, лепешкой я насухо вытер края тарелки, после чего принялся за чай.

В желудке моем впервые за несколько месяцев оказалось что-то горячее и сытное. Я развалился на подушках, наслаждаясь теплом окружающей комнаты. Чугунная печь немного чадила, но это совсем не портило ощущений и даже придавало домашнего уюта, отчего глаза сами собой начали закрываться, и я как-то совсем незаметно погрузился в крепкий беспробудный сон.

Проснулся в сумерках, не сразу смог понять, какие это сумерки — утренние или же вечерние. Довольно удобная кровать, небольшая комнатка и таз с водой. На грубо сколоченном стуле лежала стопкой одежда, а на спинке была аккуратно повешена новенькая китайская шинель. Я стал умываться холодной водой, делал это с удовольствием довольно долго. В комнате было непривычно тепло. Штаны оказались велики, но с помощью специальных лямок вместо пояса удалось их приспособить под мой рост. Рубаха китайского образца, безразмерная. Одежда приятно пахла чистотой. Под стулом я обнаружил сапоги своего размера и пару английских шерстяных носков к ним. Шинель оказалась тоже мне впору. На тумбочке я обнаружил склянку, которую выложил на стол Рерих, ее я сгреб в карман шинели, после чего вышел из комнаты и спустился по узкой лестнице вниз. Мальчик-дунгани, отвел меня через двор, показав отхожее место, которое было очень кстати. Вернувшись в заведение, я расположился на топчане рядом с печкой. Почти сразу мне принесли чаю и лапши. Денег у меня не было, но хозяева гостеприимно улыбались, и я надеялся, что Рерих позаботился об оплате моего обеда заблаговременно. Состояние выправлялось, я изрядно отдохнул, и все было бы просто замечательно, если бы не мой зуб, который ныл и подергивал, да еще десна распухла и доставляла некоторые неудобства. По сгущающимся сумеркам стало понятно, что дело идет к ночи. Очевидно, я проспал весь день. Вскоре у дверей за внешней стеной раздался конский топот, послышались лязг засова и шорохи во дворе. Поздним гостем оказался Рерих, который быстрым шагом вошел в помещение, снял шинель, стряхнув на пол снежинки, и объявил мне, что в Урге идет снег.

— А ты, Кирилл, не дурак поспать. Почти двое суток минуло! — Рерих, улыбаясь, лег на подушки и, взяв пиалу, налил из термоса чай, сначала мне, потом себе.

— Я не заметил даже. Честно говоря, думал, что спал несколько часов.

— Нормально, приходишь в себя! Может, больше так выспаться и не удастся. Я сегодня тоже тут переночую, меня Унгерн отпустил до рассвета в город.

— Унгерн отпустил? — Я удивился этому обстоятельству, выходило, что Рерих сегодня умудрился пообщаться с бароном.

— Да, брат, я служу нынче при генерале интендантом Азиатской конной дивизии! Вот по официальным делам командируюсь в город, для заготовки провизии и фуража, хотя какой тут, к черту, фураж, в городе мародеры, да еще китайцы кое-где засели, постреливают. Это хорошо, что ты спал и на улицу нос не высовывал, без оружия и хороших документов, как говаривал Бурдуков, можно и сгинуть.

Рерих, широко улыбаясь, расстегнул ремень с кобурой, отстегнув кобуру, он положил наган под одну из подушек, на которых лежал, при этом положение выбрал для себя стратегическое: находясь лицом ко входу, он отлично видел всех, кто мог войти в просторную залу гостиницы.

— Ты не волнуйся, — кивнул на кобуру Рерих, — это я из предосторожности, сейчас по городу кто только не рыщет, лишним не будет. Я кивнул в ответ, скорей, просто чтобы поддержать беседу, обвел взглядом помещение, в котором было темно и пусто, мы с Владимиром да чугунная печка были островком жизни, освещенным скачущим светом керосиновой лампы, висящей на столбе между нами и выходом во двор. Я не ждал опасности извне, а Рерих был к ней готов. Видно было, что у него произошло множество событий, и я надеялся, что он поделится со мной историей своей жизни и неожиданной карьерой в армии кровавого барона, занявшего с боями Ургу.

— Не спеши, дружок, — как бы читая мои мысли, произнес Рерих, позвал мальчика-дунганина и, попросив еще термос чаю, задал мне неожиданный вопрос:

— Склянка моя при тебе?

Я порылся в шинели, которая лежала тут же, достал склянку и поставил перед собою на стол. Рерих взял ее, откупорил пробку и, высыпав на стол кристаллы какого-то вещества, перевел на меня взгляд.

— Лекарство от страха, по рецепту доктора Огаты, — он извлек из кармана брюк небольшой кожаный футляр, открыл его, выудил складной нож с широким лезвием и небольшую бамбуковую трубочку в четыре дюйма длиной. Взяв фарфоровое блюдце из-под чашки для острого соуса, он кончиком ножа переложил кристаллы со стола в него, после чего прижал большим пальцем лезвие к кристаллам и стал их давить, превращая в порошок. Я следил за всем действом молча.

— Помнишь, наверное, как я рассказывал тебе про свои изыскания в области экстракции эфедрина и выделении метамфетамина по методу японских ученых. У тебя появился исторический шанс попробовать первый русский метамфетамин, произведенный в Монголии интендантом Азиатской конной дивизии! — Рерих широко заулыбался, сделал ножом из кристаллической муки прямо на блюдце четыре белые кучки и угостился.

Я аккуратно повторил процедуру, получилось довольно неуклюже, вторая кучка рассыпалась по блюдцу, и мне пришлось собирать ее через трубочку в несколько занюхов. Горький вкус появился в области нёба, я сглотнул часть порошка со слюной, тоже поморгал некоторое время, после чего по примеру Рериха запил горячим чаем. Никаких изменений в своем состоянии я пока не замечал.

— Ну, теперь можно и поговорить, — Рерих принял удобное положение на подушках и начал свой рассказ. — В тот день, когда меня забрали из тюрьмы гамины и вывели наружу, я готовился к самому худшему. Конечно, лично я не видел причин, по которым меня стоило бы держать в тюрьме или пускать в расход. Как ты понял, человек я от политики далекий, однако разве поймешь логику китайских чиновников, которые оказались заложниками в осажденном городе. При своем явном численном превосходстве, как мне казалось, они все же не были лишены страха, а напуганный человек способен на нелогичные поступки.

Меня не только не пустили в расход, но даже накормили, дали умыться теплой водой, начисто выбрили и, представь себе, выдали свежую сорочку! Я понял, что мне предстоит встреча с каким-то влиятельным лицом, но уж никак не ожидал, что собеседником моим станет генерал-губернатор Северо-Западных провинций Китая сам Чжэнь И. Я не мог себе представить, о чем цзяньцзинь хочет вести со мной беседу, но у меня несколько отлегло от сердца, ведь Чжэнь И имел репутацию умелого дипломата, был мягким и гуманным правителем, избегающим любого насилия и жестокости. Его репутация оставляла мне довольно неплохие шансы избежать казни, а возможно, и выбраться на свободу.

В помещении, куда меня привели, была довольно скромная по меркам даже середнячкового амбаня обстановка. Единственным украшением кабинета служила библиотека из сотен томов, занимавшая стенные стеллажи от пола и до самого потолка. Это не была библиотека пожилого аристократа, призванная проиллюстрировать разносторонность интересов хозяина. Кинги тут не были выставлены в красивые боевые порядки по цвету корешков многотомных сочинений. Более того, сложно было обнаружить какую-то определенную систему в этом пестром букинистическом многообразии, в котором к тому же присутствовало и вавилонское смешение языков, жанров и авторов. Ближе ко мне оказался совсем уж архивный по виду стеллаж с толстыми папками, которые могли быть и гербариями, и художественными альбомами, и рукописными мемуарами, и чем угодно еще. Это оказалась библиотека практикующего эрудита, который обращался к книгам не по случаю, но охотно и часто. Стол в кабинете был под стать самой библиотеке, широк и прост, без особых столярных изяществ, но с двумя рядами выдвижных ящичков, помеченных архивными ярлычками на китайском. Обтянут стол был серым сукном, в углу его стояла большая электрическая лампа, дававшая достаточно света, чтобы осветить всю поверхность. Порядок на столе царил идеальный. Пресс-папье в виде многорукого индийского божества, чернильница, стопки бумаг, книги — все находилось на строго отведенных для этого местах и имело упорядоченный и логичный вид.

Сам генерал в темно-сером полувоенного образца френче без знаков отличия сидел за столом в удобном простом кресле и работал с бумагами. При этом он не сутулился, как многие, а держал осанку, отчего в контексте обстановки кабинета казался не обычным библиотечным клерком, а выглядел без натяжки важным государственным чиновником: редкие седые волосы на крупной голове аккуратно зачесаны назад, плечи узкие, а кисти рук можно, пожалуй, назвать миниатюрными.

Сделав короткий доклад, секретарь удалился, отвесив церемонный поклон и бесшумно закрыв за собою дверь. Генерал Чжэнь И некоторое время разглядывал меня, после чего жестом пригласил сесть на один из стульев. Я подчинился и занял место на стуле, который находился ближе всего к столу чиновника. Чжэнь И встал со своего кресла, военным жестом одернул френч, не спеша обогнул стол и двинулся вдоль стен, уставленных книгами, в мою сторону. — Господин Рерих, хочу приветствовать вас у себя, — объявил Чжэнь И по-русски. Слова произносились правильно, но с характерным акцентом. При этом интонации, темп речи и манера говорить выдавали человека, у которого не имелось обширной практики в языке. Мне пришлось напрягать слух и прилагать неимоверные усилия, чтобы начать понимать смысл сказанного. Переспрашивал, задавал наводящие вопросы и всячески помогал генералу с формулировками. Посему, опуская незначительные детали в повествовании, передам саму суть диалога, состоявшегося между нами в тот день.

— Здравствуйте, генерал. — Я встал со стула и, вытянув руки вдоль тела, сделал поклон в лучших традициях китайского этикета. Очевидно, что поклон мой тоже не выглядел естественным, отчего Чжэнь И впервые улыбнулся и, сделав шаг навстречу, протянул руку для пожатия.

— Мне очень жаль, что вы попали в тюрьму, как и другие ваши соотечественники. Я тоже в некотором роде нахожусь в тюрьме. Эта тюрьма поуютней и значительно просторней вашей, — Чжэнь И обвел взором стеллажи с книгами и остановил взгляд на входной двери. — Здесь я так же не волен в своих поступках и ограничен в высказываниях своего мнения. Мне бы очень хотелось дать свободу узникам, многих из которых я хорошо и довольно долго знаю, но влияние мое на государственные дела теперь сведено к формальным процедурам. Штурм бароном Унгерном Урги позволил моим давним врагам сместить меня, устранив от управления. По факту власть в городе перешла в руки военных генералов, которые далеки от идеалов гуманности и дипломатии. Они не делают различий между внешними вооруженными врагами и внутренними, к которым по очевидной ошибке отнесли и вас. Мне очень неприятно сообщать вам о том, что жизни узников тюрьмы теперь находятся под угрозой. Со дня на день мы ожидаем очередного штурма войсками Унгерна столицы Халхи. Мне стали известны планы генералов Го и Ма по подготовке обороны города. Эти планы включают в себя отравление всех без исключения заключенных в случае, если Унгерну удастся войти в город.

Я сохранял молчание, позволив Чжэнь И продолжить. Мысли мои были неспокойны, такого варианта событий я предположить никак не мог. Генерал выдержал паузу, дав мне время осознать смысл сказанного.

— Господин Рерих, вы видите, в какое безвыходное положение мы с вами попали. Я не могу противиться решению военных генералов и просто не способен изменить ход событий. Угроза нависла над вами и вашими собратьями по несчастью. Стремясь избежать ненужных человеческих жертв, я пытался предпринять несколько попыток изменить решение военных чиновников, но потерпел поражение. Упорствовать дальше я не нахожу разумным, поэтому стал искать обходные пути спасения если не всех, то хотя бы части пленников. На моем столе список тех, кто, возможно, сумеет избежать суровой участи, и ваше имя там тоже есть.

— Чем же я заслужил ваше расположение?

— Вы ведь ученый? Занимаетесь исследованием этого края, так написано в вашем деле. Кроме того, и шабинское ведомство за вас ходатайствует, вы ведь по нему проходите как лама.

— Да, мне была оказана честь, жил при монастыре Манджушри и там же работал до начала волны арестов.

— Вы буддист? — генерал с любопытством посмотрел на меня.

— Разумеется, — подтвердил я. — Все ламы — буддисты, и я не исключение.

— Я тоже буддист и, кроме того, в некотором роде ученый и исследователь. Подойдите-ка сюда. — Чжэнь И пригласил меня жестом к одному из стеллажей, на котором стояли книги на европейских языках, преимущественно немецком.

Было тут несколько книг на французском, среди которых я обнаружил полное издание трудов Элизе Реклю, состоящее из двадцати пяти томов. Рядышком располагались книги Толля, Роборовского, Мушкетова и Федченко на немецком. Скорей всего, этот раздел стеллажа относился к «Азии». Чуть ниже были собраны работы Роборовского и Обручева, тоже на немецком, и целый ряд книг на китайском и даже японском. Я узнал сборник Арсеньева и оба тома Грумма-Гржимайло, недавно вышедшие в Питере, еще на полках нашли пристанище работы Потанина и Певцова. Книги Певцова были и на русском, они стояли рядом с небольшой и довольно потрепанной брошюрой Козлова. Исследователи Азии и Монголии были представлены довольно широко, в самом низу стеллажа стопками сложены альбомы, гербарии и карты, которые в любое другое время вызвали бы мой живой интерес.

— Видите, я собрал почти всю известную литературу по этому прекрасному краю, признаюсь, что подавляющее число трудов — это, конечно же, работы русских исследователей, которые проводили многочисленные экспедиции по Халхе с середины прошлого века. Меня всегда поражала их разносторонность, энциклопедичность знаний, широкий кругозор и богатый набор интересов. Китайские исследователи не заходили так далеко, да и описания своих экспедиций носили узкопрактический характер. История и быт населяющих Монголию народностей не получали в таких трудах достаточного освещения. Исключением, пожалуй, являются рукописи нашего собрата по буддизму Фа Сяна и его изумительное «Фогоцзи», составленное полторы тысячи лет назад. Но ведь это же не современность! Европейцы дальше Туркестана вообще редко заходили. Со времен братьев Поло и Одорико Матиуша в этих местах произошли значительные изменения, и без последних русских экспедиций на картах Азии, Монголии, да и Китая, до сих пор в изобилии присутствовали бы «белые пятна».

— Готов согласиться с вами как с человеком значительно более сведущим в этом вопросе. Однако мое место в истории края намного скромней. Трудов опубликованных я не имею, исследования мои почти наверняка не представляют научного интереса.

Генерал Чжэнь И улыбнулся и закивал головой, то ли подтверждая мою малую значимость для науки, то ли соглашаясь с какими-то своими мыслями, в которых я его лишь утвердил своей репликой.

— Возможно, ваши труды еще не оценены по достоинству и не имеют оформленного вида, но ведь, кроме науки, есть еще и искусство!

— К искусству я уж совершенно не имею отношения.

— Вы, может быть, и не имеете, а вот ваш брат, несомненно, имеет! — Чжэнь И достал с полки большую папку необычного формата, раскрыл ее передо мной и начал бережно перелистывать репродукции, между которыми были проложены тончайшие листы рисовой бумаги, выполнявшие роль кальки. В этих работах узнавался стиль, некоторые были мне хорошо знакомы. Это были картины Николая, моего старшего брата.

— Это ведь ваш брат написал?

— Да, это творчество Николая, некоторые из работ я хорошо помню, часть мне не знакома, но готов поклясться, что они тоже его.

— Как же неожиданно устроен этот мир. Я поклонник работ вашего брата, который ведь тоже является буддистом… Мне кажется недопустимым, чтобы этот великий человек лишился своего родного брата по нелепому стечению обстоятельств.

Вернув альбом с репродукциями на свое место, генерал жестом предложил мне сесть на стул, подошел к своему столу и, взяв с него какие-то бумаги, сообщил:

— Единственный выход в данном случае — это подписать бумаги о том, что вы примете активное участие в сборе информации в интересах китайского государства в этой стране. Подписывая документ, вы пообещаете докладывать обо всем, что может быть полезным для нас. Сразу после подписания вы отправитесь в свой монастырь и будете там тихонечко сидеть, не высовывая носа в Ургу, до тех пор, пока возникшая ситуация с бароном Унгерном не разрешится в ту или иную сторону.

— Вы предлагаете мне шпионить?

— По документам вы действительно будете проходить как наш агент. Это позволит вам выйти на свободу. По факту от вас я ничего не требую, кроме того, будет благоразумным, если никто не узнает о нашем с вами разговоре. Документы эти останутся в архивах канцелярии и при неблагоприятных условиях будут вывезены в Китай или уничтожены. К сожалению, это единственный способ, которым я смогу вас освободить в нынешних обстоятельствах.

— А как же другие заключенные?

— Надеюсь, что с ними будет все в порядке, но вы, господин Рерих, не способны ничем им помочь, потому позаботьтесь хотя бы о своей безопасности и подпишите бумаги.

Я расписался на всех документах, получил пропуск и покинул город. Следуя совету Чжэнь И, отправился в свой монастырь, где старался не высовываться и посвятил дни работе над моими исследованиями.

Рерих прервал рассказ и смотрел на меня с веселым любопытством. Действие вещества началось. Меня уже несколько минут подташнивало, немного кружилась голова, и я безотчетно скрипел зубами.

— Ничего, все нормально, — успокоил меня Рерих, — сейчас все пройдет, если тебя тошнит, то лучше выйди наружу и поблюй, сразу же станет легче.

Я послушался, выскочил во дворик и, прислонившись к дереву, выблевал всю съеденную до этого лапшу. Как ни странно, стало значительно легче. Вокруг меня вертелись снежинки, и в небе очень ярко светила луна. Ветра не было совсем, и холод не ощущался. Как же давно я не видел над головой темной бездны! Это бесконечное небо, которому поклонялись степняки тысячи лет, раскрыло надо мной темно-синее покрывало, звезды казались живыми и интенсивно пульсировали. Неожиданно прямо надо мной начался звездопад. Светила вспыхивали и падали, исчезали, не касаясь земли, я не видел такого еще ни разу в своей жизни. Я держался за дерево, которое по возникшим ощущениям было живым и очень старым, ствол покрыт вековыми морщинами, гладкими и твердыми. Проведя рукой по темной коре, я почувствовал слабый ток соков внутри его древнего чрева. Сделал глубокий вдох и ощутил все те мелкие запахи, которые обычно, являясь фоновыми, ускользали от моего внимания. Меня заполнило спокойствие. Все беды и лишения последних месяцев показались далекими и несущественными.

— Ну ты не залипай! — похлопал меня по плечу Рерих. — Он прервал поток моих новых ощущений и переключил внимание на себя. На лице его выделялись скулы, а бородка светилась слабым фиолетовым светом. Улыбка, умиротворенная и ласковая, казалось, была ключом к пониманию чего-то таинственного. Я стоял на пороге осознания какого-то важного факта, который способен навсегда изменить мое представление о мире.

— Пойдем в тепло, нам еще многое нужно обсудить, — Рерих буквально втолкнул меня в помещение, уходить от дерева и звездной бездны мне категорически не хотелось, но я подчинился этому мудрому человеку, который теперь с ног до головы был окутан легким фиолетовым свечением.

Помещение тоже преобразилось. Неожиданно для себя я разглядел в темном зале алтарь с фигурой грозного бога, увешанного черепами. Идол находился в самом дальнем углу зала, лучи керосиновой лампы почти не достигали этой части комнаты, но зрение мое стало видеть в тусклом свете самые мелкие очертания предметов и детали, на которые раньше я не обратил бы внимания вовсе. Своды потолка, как оказалось, держались на резных деревянных балках с расписными драконами, которые казались либо спящими, либо хищно застывшими под потолком в ожидании того момента, когда страшный бог в бусах из черепов даст им знак ожить.

Я посмотрел на Рериха, который сидел передо мной в буддийской позе, выпрямив спину и широко улыбаясь. Уверен, он видит все то же самое, что вижу я, чувствует то, что ощущаю я, являясь одновременно и частицей того, что происходит глубоко внутри меня. Густое фиолетовое свечение лица и кистей рук делало его похожим на какого-то древнего бога, огромные черные зрачки уже не позволяли вспомнить, какого же цвета были глаза до этого. Неожиданно для себя я понял, что слышу гул, который исходит от светящегося собеседника, этот гул Рерих создавал, не открывая рот. Он гудел сначала чуть слышно, но гул все нарастал и стал таким мощным, что воздух в комнате завибрировал, а пламя в керосиновой лампе заплясало. Вдруг на верхнем этаже прямо над нами что-то тяжелое упало на пол, началась какая-то суета, доносились далекие разговоры нескольких человек, обсуждавших что-то громким полушепотом.

— Как тебе новые ощущения? — Рерих сменил позу, приняв более удобное полулежачее положение. Свечение его померкло, гул исчез, он почти был похож на того Рериха, которого я знал в своем далеком по ощущениям прошлом.

— Весьма необычно. Сводит скулы, но уже не тошнит. Много мыслей, но они все бессвязные, и какой-то важный смысл ускользает от меня. При этом кажется, что в моменты, когда мыслей нет вовсе, смысл возвращается. Этот смысл находится где-то в ощущениях, но, пытаясь описать их, я немедленно теряю нить, которая связывала меня с пониманием.

— Это твой момент знакомства с новым веществом, он интимней того, что будет происходить каждую новую встречу. Для меня магия первого момента осталась где-то далеко в прошлом. Я научился применять новое состояние для достижения некоторых практических результатов. Кстати, сегодня перед нами стоит своеобразная задача. Мне понадобится все твое внимание, поэтому с этого момента постарайся не отвлекаться на внешние раздражители и сосредоточься на том, что я буду тебе рассказывать. За месяцы, которые ты провел в заключении, окружающий тебя мир изменился необратимо. За воротами этого дома — смерть и хаос. Твою жизнь сможет спасти переосмысление происходящего, определение своего места в этом мире и следование по пути, которого ты пока для себя не открыл. Утром ты должен сделать свой выбор. Это будет окончательный выбор. Произведя свой первый шаг в новом направлении, ты уже не сможешь повернуть назад, должен будешь пройти этот путь без страха, потому что страх сделает тебя уязвимым и приведет к гибели.

Слова Рериха проникали мне в душу, я внимательно слушал его, был зачарован тихим властным голосом. Улыбка исчезла с его лица, а фиолетовое свечение стало ярче. Казалось, что вместо Рериха его ртом говорит кто-то совсем другой. Мне даже показалось на миг, что рот у него не раскрывается вовсе.

Кристаллы Рериха

В монастыре Манджушри, на священных склонах горы Богда Ула, я занимался своими исследованиями по экстракции эфедрина с последующим переводом его в форму кристаллического метамфетамина по методу доктора Огаты. Все компоненты, которые выписывались из-за границы, были теперь в наличии, ничто не мешало мне начать синтез в любой день.

Я безотлагательно занялся процессом и уже через неделю после моего чудесного освобождения имел целый ряд образцов кристаллического вещества, годных для проверки на испытуемых. Кристаллы замечательно растворялись в воде, хотя и придавали ей горечь. Собрав монахов, которые помогали мне в работе, я раздавал им вещество в малой концентрации и сам его тоже принимал наравне со всеми. Небольшое количество метамфетамина в разных образцах давало слабый эффект. Наблюдалось некоторое увеличение активности, нарушение сна, подавление аппетита. Отрицательных побочных эффектов от препарата, которые привели бы к каким-то серьезным нарушениям, выявлено не было. Назначил день для новых испытаний. Я рассчитывал провести их с другой группой монахов, значительно увеличив дозировку наперекор всем правилам безопасности. В тот день неожиданно для всех в наш монастырь прибыл сам барон Унгерн. Он прискакал в сумерках, совсем без сопровождения, имел разговор с Манджушри-ламой и, узнав о том, что в монастыре работает его соотечественник, чрезвычайно заинтересовался и был сопровожден в расположение моей лаборатории.

— Русский лама-отравитель, мое вам почтение! — Барон в тусклом освещении масляных ламп представлял собой смутный силуэт. Монахи с любопытством смотрели на позднего гостя, а я не смог сразу и понять, кто же стоит передо мной.

— И вам здравствовать… — не найдя ничего лучше, произнес я фразу, вполне приличную по этикету по отношению к гостю, которого не звали, но с которым, впрочем, по законам восточного гостеприимства принято было мириться.

— Извините, если я вам помешал, но уж очень любопытно было посмотреть на ваши эксперименты своими глазами! — Унгерн вышел на свет, приблизился к столу с чашками, в которых был разведен метамфетамин для опытов. Он без спроса взял одну из чашек в руки, поднес к носу и с интересом понюхал.

— Я бы вам не советовал проделывать такое в моей лаборатории. Раз уж вы наслышаны о том, что я отравитель, примите к сведению, что целый ряд ядов несет в себе летальные свойства, передающиеся через вдыхание.

— Да?! — гость приподнял бровь и прищурился в хитрой улыбке. — Нет такого яда, который мог бы убить барона Унгерна! — с этими словами он в один мах осушил содержимое чаши.

Я был некоторое время в ступоре. Меня поразил безрассудный поступок нежданного гостя, который к тому же оказался еще и генералом Азиатской конной дивизии. Этот лихой фатализм не укладывался у меня в голове. Барон продолжал вести себя, как ни в чем не бывало. Немного поморщившись от горечи, он взял со стола другую чашу и, к моему ужасу, осушил ее точно так же в один миг.

— Бог любит троицу, — произнес он, почмокав губами, и осушил третью чашу с раствором, уже в абсолютной тишине.

Я не знал, как реагировать. Вытолкав монахов из помещения, запер двери и стал искать рвотное средство, которое раньше всегда попадалось на глаза, а теперь, как назло, скрывалось из поля видимости. Нужно было спасать жизнь этому лихому авантюристу.

— Противоядие ищете? — безучастно поинтересовался барон. — Не нужно, смерть ждет меня далеко от этого места. Прекратите бесполезные хлопоты и расскажите-ка, что именно я принял в себя?

Я наспех рассказал ему о своих опытах и о том, что последствия его легкомысленного поступка могут носить трагический характер.

— Судя по вашим словам, вы ведь все равно планировали попробовать сей раствор. Считайте меня теперь подопытной крысой, если у вас, конечно, не хватит смелости присоединиться ко мне, честно испытав действие вашего препарата. Он протянул мне чашку с метамфетаминовым раствором, я принял ее из рук барона и, чтобы не бороться с нерешительностью, выпил содержимое одним глотком. После этого, слабо отдавая себе отчет в происходящем, я выпил содержимое еще двух чаш, уравняв наши с Унгерном шансы. Практически сразу после этого я испугался. Мне стало страшно того, что я наделал, но запоздалое отчаяние, как я надеялся, не отразилось на моем лице.

— Вы напуганы… — барон с улыбкой похлопал меня по плечу. — Но вы не трус! Не позволяйте страху проникать к вам в сердце, бесстрашие — лучшее противоядие. Как скоро это вещество начнет действовать?

— Минут двадцать, я полагаю, у нас с вами есть в запасе.

— Замечательно, господин Рерих. Как видите, вашу фамилию я знаю, кое-что слышал и о ваших трудах в этом монастыре. Вижу, как у вас тут широко поставлено дело, не знаю, какой вы ученый, но хозяйственник вы одаренный.

— Я тоже кое-что слышал о вас, господин Унгерн. По рассказам некоторых очевидцев. Не думал, что мы встретимся в столь необычных обстоятельствах.

— Надеюсь, обстоятельствах для нас не трагичных, — барон, улыбаясь, беззаботно скинул с плеча брезентовый мешок, достал оттуда небольшой китайский термос и, наполнив опустевшие чаши теплым напитком, предложил мне присесть.

— У меня в термосе чай. Нам можно выпить по чашечке до того, как ваш препарат начнет свое действие?

— Думаю, что нам уже ничего особенно не повредит, — согласился я с собеседником. Присел на подушки и, взяв чашу в руки, сделал глоток.

То, что происходило в следующие часы, описывать не возьмусь. Да и возьмись я описывать, пожалуй, вышло бы что-то бессвязное и гротескное. Грань реальности была размыта настолько, что поток галлюцинаций вперемешку с волнами новых ощущений начисто смыл все контуры разумного, погрузив меня в какой-то круговорот образов, мыслей, мест и времен.

Хронометр показывал, что прошло полтора часа, но по ощущениям выходило значительно больше. Когда я начал приходить в себя, барона рядом не обнаружил. Запертая мною дверь была выбита, многие приборы и посуда лежали на полу, одна из масляных ламп опрокинута, чудом не случилось пожара. Еще некоторое время я приходил в себя, прислушиваясь к новым ощущениям. Мир представлялся мне в каком-то необычном ракурсе. Звуки, запахи, пространство и время текли по-иному. Испарина покрывала мое лицо, сердце мощно колотилось о стенки грудной клетки. Я решил найти барона и двинулся по коридорам монастырской пристройки. Бежал в полной темноте, но видел при этом все замечательно. Я интуитивно знал, что барон совсем недавно был тут, угадывалось его остывающее присутствие, так собака чувствует свежий след. Выскочив наружу, я на мгновение замер. Студеный ветер, горные вершины, молодой месяц и звездная пыль показались мне новым чудесным миром, который я видел впервые. Удаляющийся топот копыт в непроглядной чаще леса убедил меня в том, что лошадь уносит барона прочь от монастыря в сторону Урги. Даже при свете дня скакать по каменистым тропам в этих местах чрезвычайно опасно. Щебневые скаты и крутые серпантины заставляли путников не раз спешиваться и в страхе пересекать опасные отрезки пути пешком. Лошадь борона хрипела и ржала вдали, неся себя и своего всадника к месту неминуемой гибели. А вскоре все звуки стихли. И только далекий филин ухал над лесом тревожно и гулко.

Я решил пройтись по тропе, надеясь, что барон не ускакал слишком далеко. Страха не чувствовал вовсе, было ощущение спокойного счастья, силы и чистоты. Сначала шаг мой ускорился, а после я неожиданно перешел на бег. Ловко пригибаясь, я несся по тропе в глубокой темноте. Там, где тропа шла под уклон и пересекала ручей, я неожиданно свернул в сторону и начал отчаянный подъем на четвереньках вверх по горе. Удивительным образом минуя острые сучья, отвесные куски скальных пород, я очень быстро двигался вперед, ощущая бешеный ритм сердцебиения. Где-то вверху надо мной ухал филин, я все отчетливей слышал его и теперь держал ориентир на этот приближающийся звук. Ели с исполинскими стволами и огромными густыми лапами закрывали небосвод. Бежать по мягкой опавшей хвое было легко и бесшумно. Я цеплялся руками и ногами за выступы, ветки и кусты до тех пор, пока наконец не остановился в нерешительности.

Филин уже не ухал, а прямо передо мной располагалось небольшое плато с развалинами какого-то древнего рукотворного строения. Тишина тут была непроницаемая, лишь ветер изредка извлекал из лесной кроны протяжный и унылый гул. Я подался вперед и, передвигаясь по многочисленным выступам, вышел на плоский каменный монолит. Этот монолит нависал над пропастью среди древних руин, открывая вид на Ургу, лежащую далеко внизу во множестве пятен света от жилищ, лавок и храмов… Я заметил также очертание сидящего человека, которое, очевидно, было просто камнем или скульптурой, поставленной здесь неизвестными зодчими древности. Однако фигура неожиданно зашевелилась, привстала и замерла на месте. Мне почему-то не было страшно, я смело направился к темному силуэту, который раскинул руки и обратился ко мне с неожиданным восклицанием:

— Рерих! Идем скорее сюда!

Это был, без сомнений, Унгерн. Меня не поразил факт его появления на вершине этой священной горы, более того, я, казалось, был готов к такому повороту событий. Он обнял меня и похлопал по спине, затем увлек на самый край монолита, где мы долго сидели в молчании, свесив ноги над чернеющей бездной пропасти. Потом мы по какой-то беззвучной команде поднялись на ноги и, бросив прощальный взгляд на захватывающий вид лежащего у подножия города, стали, пробираясь через руины, спускаться вниз по южному склону горы. Спуск давался не так легко и занял, наверное, около часа. Мы вышли к тропе и направились в сторону монастыря. Заночевали у меня в лаборатории, разговаривали до утра и курили гашиш. Бодрость духа с приближением утра не перешла в стадию затухания. Казалось, что тело сохранило достаточно энергии для встречи нового дня. Когда солнце вышло из-за гор, торговцы, пришедшие караваном из Урги, привели белую кобылу генерала, которая заблудилась ночью в горах.

— Машка, чертова кобыла! — радовался барон, похлопывая свою любимицу по холке. Машка недоверчиво глядела на хозяина, но, судя по всему, встрече была рада не меньше.

— Рерих, тебе тут оставаться незачем, так что пойдешь ко мне в дивизию интендантом. Такие люди позарез сейчас нужны. Я скачу к себе в ставку, за тобой отправлю Тубанова с его чахарами. Собери все, что пригодится, с собой, но лишнего барахла, прошу, не бери.

Мнения моего он не спросил, но я в принципе не был против такого поворота событий.

Кровавые будни

По прибытии в расположение Азиатской конной на реке Керулен я был неприятно удивлен или, правильней сказать, шокирован увиденным. Ожидал встретить многотысячную армию с некоторой инфраструктурой, орудия, полевую кухню, штаб… Да все что угодно, только не то, что увидел в итоге.

Азиатская конная дивизия являла собой унылое зрелище. Пара сотен голодных, оборванных людей, спасающихся от стужи у нескольких костров. Многие бойцы были одеты на манер первобытных людей в шкуры, вид имели дикий. В лагере не нашлось врача, и тяжелораненые сложены были в одну юрту, которая отапливалась с помощью буржуйки коровьим кизяком, который оказался плохо высушен и больше тлел, чем горел, при этом безбожно чадя. Еще было множество вырытых в земле нор, перекрытых сверху древесным брусом, так называемых землянок, в которых и жили бойцы Унгерна. Вся эта картина действовала на меня подавляюще. И этой армии так боялись китайцы! Генералы Поднебесной наверняка не подозревали о том, что против их хорошо укрепленного десятитысячного гарнизона с десятками орудий, пулеметов, бесчисленным количеством патронов и снарядов выступит какой-то безумец, ведущий несколько сотен плохо вооруженных, замерзших и оголодавших оборванцев.

— Рерих, в штаб! — ход моих горьких размышлений прервал боец, который указал мне на находящуюся в стороне от других юрту и спешно удалился.

В юрте штаба стояла чугунная печь, рядом с ней на ящиках из-под снарядов был положен фанерный щит, представляя некое подобие стола, на котором лежали нарисованные от руки карты и схемы, а также горела керосиновая лампа. Вокруг стола были сложены небольшие ящики из-под патронов, заменяя, очевидно, стулья. Все остальное пространство юрты было заставлено сундуками, кулями, брезентовыми мешками, а по стенам развешено вяленое мясо, издававшее тухловатый запах, к которому, впрочем, я вскоре привык. Среди тюков и ящиков я неожиданно для себя заметил смиренно сидящего монгольского старца. Он был как бы частью интерьера, причем частью весьма колоритной. Весь обвешанный амулетами, в диковинной шапке, с четками из птичьих черепов — скорей всего, какой-то шаман или прорицатель.

Унгерн сидел за импровизированным столом и терпеливо ожидал того момента, когда я, ознакомившись с обстановкой «штаба», переведу свое внимание на него.

— Ну что, Рерих, осмотрелся? Что скажешь?

— Роман Федорович, признаюсь честно, ваша дивизия произвела на меня гнетущее впечатление.

— Давай без имен-отчеств, называй меня или Унгерн, или Дедушка, как меня казачки за глаза кличут. Честность и прямоту я ценю, состояние твое понимаю, но вот что скажу теперь… не видал ты мою дивизию месяц назад! Сейчас положение у нас куда лучше, и людей добираем, и провизию монголы поставлять начали, оружием разживаемся худо-бедно. Не гляди на меня сычом, это не все мои люди, завтра с тобой съездим в другой лагерь, к Резухину, там сейчас другая половина моих бойцов. Они обложили западные дороги, ведущие в Ургу, так что торговые караваны с улясутайского тракта теперь попадают к нам в руки. Скоро возьмем под контроль троицкосавский тракт и получим людское пополнение, сам ведь знаешь, большевики отжимают остатки русской армии вглубь страны. Много народу без дела по дорогам шляется, и военного, и штатского, а нам сейчас любой сгодится.

— А мне что же прикажете делать? — энтузиазма в моем голосе было не много, Унгерн нахмурил брови и некоторое время молчал.

— Слушай сюда, Рерих… Свой выбор ты сделал, отпустить тебя я теперь не могу, так что отбрось все лишние мысли и примени свою смекалку на то, чтобы организовать мне в дивизии интендантскую службу. Чтобы провизии, фуража и боеприпасов было у нас с запасом, и медицину мне наладь заодно. За саботаж я люто наказываю, это ты очень быстро уяснишь. Очень не советую хитрить со мной и разводить канцелярщину. Давай-ка выпьем, братец, чаю… и кристаллы свои доставай, мне сегодня спать никак нельзя!

Неожиданные повороты разговора сбивали меня с толку. На лице Дедушки была теперь улыбка, он услужливо разливал чай из мятого китайского чайника. Я достал склянку с метамфетамином, и мы приняли небольшую дозу.

Ранним утром следующего дня мы выехали с генералом Унгерном и его адъютантом Ружанским в полевой лагерь генерала Резухина на Баруне. Двигаясь с Северо-Запада от Урги, мы вскоре нагнали китайский караван из десятка верблюдов, хорошо охраняемый конными бойцами. Барон, на скаку обогнав караван, дал команду всем остановиться. Нас было только трое, причем вооружены винтовкой и наганом лишь барон и его адъютант, но караванщик подчинился, а военизированная охрана из всадников остановилась, не оказывая сопротивления. Начальником каравана являлся довольно упитанный господин на маленькой монгольской лошадке. Он сначала о чем-то пытался спорить с бароном, но после нескольких фраз приуныл и только кивал головой. Потом Унгерн скомандовал бойцам спешиться и сложить оружие. Те нехотя повиновались. Дедушка приказал мне собрать все винтовки, а сам, проходя вдоль шеренги разоруженных солдат, вглядывался в их лица. Среди охраны было и несколько русских. Напротив одного из них Унгерн задержался дольше обычного. Задал какой-то вопрос и, не дождавшись ответа, неожиданно для всех выстрелил ему из нагана в голову. Та же участь постигла еще двух китайцев из шеренги, они отличались от других наездников короткой прической вместо длинных кос, что выдавало в них гаминов. После казни барон извлек стреляные гильзы из барабана своего револьвера, заменил их на новые патроны, вложил оружие в кобуру, сел на свою кобылу Машку и поскакал впереди каравана, дав нам с Ружанским знак следовать за ним.

Кавалерийских навыков у меня практически не было, а ехать с кучей винтовок за спиной было просто мучительно. Матерясь в сердцах, я догнал на своей лошаденке Дедушку, который, опережая мои вопросы и даже не поворачиваясь в мою сторону, объявил:

— Большевиков расстрелял, караван конфисковал для нужд армии.

— А почему никто не сопротивлялся, их же больше?

Унгерн на этот раз удостоил меня взглядом и даже улыбнулся, но на вопрос мой не ответил. Примерно через час прибыли в расположение лагеря генерала Резухина.

Борис Петрович Резухин был хозяином гостеприимным. Он радостно обнял Дедушку, припав к его груди как блудный сын. Как и барон, он был рыжеусым блондином, вот только ростом значительно ниже, а комплекцией плотнее. Еще он выглядел намного чище и опрятней Унгерна, который либо имел свое собственное представление о гигиене, либо попросту ею пренебрегал. Борис Петрович представлял из себя, пожалуй, первого русского в Азиатской конной, которого при беглом взгляде без натяжки можно было назвать офицером, причем наверняка кадровым. Свой пигмейский рост Резухин компенсировал гордой осанкой и статью, держался деликатно, не был лишен манер и обходительности. Он сразу вызвал у меня симпатию и с первых же крепких рукопожатий расположил к себе.

В штабной юрте на чугунной печи кипел кофе. Борис Петрович угостил нас и коньяком, что было еще большей диковиной.

— Ну рассказывай, Резухин, что тут у тебя происходит. — Унгерн большими глотками пил горячий кофе, а от коньяка отказался.

— Из хороших новостей отрапортую о том, что неделю назад прибыли чахары Найден Гуна. Помнишь, наверное, его по Даурии. Как раз когда мы сюда из Даурии прибыли, генерал Левицкий с этими чахарами ходил на усмирение повстанцев. Что-то Найден Гун с Левицким не поделил и еще в прошлом феврале на Гусином озере чахары изрубили и генерала, и всех русских инструкторов-офицеров, после чего свалили в Монголию. Лето и осень они наемниками охраняли хлебные поля на Харе. Когда китайцев с Хары погнали, те спешно ушли в Маймачен, а чахары остались не у дел. Ко мне прибыли на службу сто семьдесят всадников, все при оружии. Народ лютый, бесстрашный, но до денег жадный.

— Ты, Резухин, плати им золотом и ямбовым серебром! Не жадничай, тогда бегать от тебя меньше будут! — Унгерн отставил чашку с кофе и смотрел теперь не на Резухина, а как бы сквозь него. Вид у него мгновенно стал свирепым. — Ты что же меня, выблядок ебучий, песнями про чахар почивать будешь?

Унгерн встал из-за стола и схватил свой ташур. Это был дурной знак. Дедушкин ташур в дивизии знали все. Бамбуковая трость, которой многие всадники Азиатской конной погоняли лошадей, в руках барона была инструментом возмездия и символом безграничной власти. Орудовал Дедушка ташуром очень умело, мог запросто с нескольких ударов выбить душу или серьезно покалечить. В штабной юрте наступила тишина. Резухин тоже встал и взгляд от Унгерна не отвел.

— А у тебя, Роман Федорович, не бегают? Я со своими беглецами способен справиться, сядь, пожалуйста, и выслушай!

Похоже, временное помутнение барона так же резко прекратилось, как и началось. Он отбросил ташур в сторону, попав им в своего адъютанта Ружанского, который был бледен и оцепенел от ужаса. Очевидно, он, в отличие от меня, уже не первый раз становился свидетелем вспыльчивости барона, которая, как я узнал позже, частенько приводила к трагическим для его оппонентов последствиям. Унгерн сел на подушки, подлил себе кофе и совершенно спокойным голосом произнес:

— Рассказывай, Резухин. Про беглецов мне расскажи.

— Офицеры Анненковского полка в бега подались. Весь офицерский взвод — сорок человек. Глумова зарубили и ночью, разбившись на две группы, ускакали в степь. Я, как узнал, чахар за ними послал на свежих конях по следу. За каждую голову беглеца посулил по пять долларов серебряных. Догнали! Изрубили к ебеням всех подчистую. Головы привезли и лошадей пригнали.

— Сколько голов? — нахмурился Унгерн.

— Тридцать шесть, почти всех, кто дезертировал. Я сам каждую осматривал с офицерами. Чахары ведь за звонкую монету могли и чужие головы привезти, мерзавцы они отчаянные. Но нет, не обманули в этот раз, хорошо сработали и почти без потерь, застигли неожиданно, можно сказать, сильно повезло. Деньги им выплатил в полном объеме, не жаловались.

— Хорошо. — Похоже, отчетом Резухина Унгерн остался доволен. Сделал глоток кофе и просил продолжать.

— Китайские купцы еще посылают караваны из Пекина и Калгана. Очевидно, вести о нашей осаде города еще не успели слишком распространиться. Это играет нам на руку. Подъесаул Хоботов на днях прибыл из далекой разведки, которую вел со своими людьми на юго-западе от Баруна. Ему удалось захватить караван из сотни верблюдов и привести его в наш лагерь. Теперь у нас есть достаточно продовольствия, кофе и табака. Есть еще рис и консервы. Кроме того, появился значительный запас вина, магайло, ханшина и несколько брикетов курительного гашиша.

— Вот это новости, Резухин! — настроение у барона мгновенно стало замечательным. — Хвалю! Весь алкоголь, один брикет гашиша, кофе, рис и консервы передашь вместе с частью верблюдов моему новому интенданту Рериху. Анненковский полк расформировать! Вместо него сформировать Второй Конный полк и передать его незамедлительно под командование Хоботову! Пусть продолжает в том же духе. Что-то еще?

— К нам прибыла Тибетская сотня в составе восьмидесяти сабель. Подарок от Далай-ламы. Все всадники на отличных конях, замечательно обмундированы и вооружены. Изумительные стрелки, на скаку из винтовок бьют без промаха, выносливы как черти и такие же страшные на вид.

— Давай сюда коньяк, Резухин! Нарушу пост, ей-богу! — Унгерн заулыбался, вскочил на ноги и обнял приятеля. — Тибетскую сотню и часть чахар передашь моему хорунжему Тубанову, нам отчаянные вояки очень пригодятся.

Наутро, забрав часть верблюдов с грузом, в сопровождении чахар и тибетской сотни мы прибыли в лагерь на Керулен. Буквально в течение одной недели я стал свидетелем сразу нескольких казней, которые можно было считать показательными. Для меня также важным открытием стал факт наличия в Азиатской дивизии сложной системы средневековых наказаний и целого клана карателей и палачей, которых бойцы боялись не меньше чем Унгерна.

Почти сразу после прибытия с Баруна в лагере на Керулене прошел импровизированный праздник, сопровождавшийся распитием магайло (так называлось китайское рисовое вино). На мясо зарезали несколько верблюдов, варился рис, бойцам выдали табак. Настроение в лагере было действительно праздничное, и за радостными хлопотами не сразу заметили исчезновение из расположения дивизии адъютанта генерала Унгерна поручика Ружанского. Прошло чуть меньше суток, прежде чем сам барон хватился пропажи. Тут уже выяснилось, что Ружанскому по подложным документам удалось получить 15 000 золотых рублей, с которыми он скрылся в неизвестном направлении. Несложно было догадаться и о первом пункте назначения молодого офицера. Его жена с несколькими другими офицерскими женами была за пару дней до этого отправлена в монастырь Бревен-хийд, где разворачивался госпиталь для многочисленных раненых. Я посчитал неразумным содержать больных в антисанитарных условиях на территории лагеря, получил от барона добро и договорился по своим связям с ламами Бревен-хийда, вверив им заботу о попечении над больными бойцами. Кроме того, барышням в монастыре намного безопасней, да и Унгерн был чрезвычайно рад избавиться от них, считая женщин чуть меньшим злом, чем евреев и большевиков. Именно в этот монастырский лазарет по хайларскому тракту, судя по всему, направлялся Ружанский, и перехватить его следовало как можно раньше.

Унгерн был в бешенстве. Он отправил в погоню Нечаева, дав тому полсотни чахар на свежих конях, и те немедленно отправились в путь. Значительная фора по времени не спасла адъютанта. Он почти сразу за лагерем сбился с пути, а увесистая сумка с золотыми рублями была солидной ношей, которая не позволяла развить достаточную скорость. Нечаев появился в Бревен-хийде немного раньше Ружанского, сразу же арестовал его жену, которая под пытками созналась в том, что по предварительной договоренности ожидала своего мужа и заранее подготовилась к побегу.

Разумеется, Ружанского схватили и взяли под арест. Золото отправили в лагерь, откуда прибыл один из главных карателей барона хорунжий Евгений Бурдуковский, которого в дивизии все звали просто Женей. Этот забайкальский гуран-полукровка первое время был денщиком барона, теперь же выполнял роль главного экзекутора и с этой ролью справлялся замечательно. Косая сажень в плечах, рябое скуластое лицо, узкие глаза-щели, широкий рот, способный поглотить за раз десяток котлет и четверть водки, хриплый голос и монгольская остроконечная желтая шапка с висячими ушами, грязный монгольский халат и громадный ташур в ручищах — весь его вид говорил о свирепом нраве.

Женя умел применить свой ташур, пользовался им при экзекуциях весьма искусно, с нескольких ударов выбивал дух, а мог, бесконечно долго работая им с оттяжкой, доставлять муки своей жертве.

Случай с похищением и побегом был экстраординарным и, по мнению барона, требовал такого же подхода в наказании, которое должно было стать показательным и отохотить офицеров и их жен даже от мысли повторить подобное. Женя переломал Ружанскому ноги и руки, а тело подвесил в проеме китайской усадьбы, стоящей вблизи монастыря, который теперь по совместительству был и военным госпиталем.

На глазах у адъютанта его молодую жену насиловали все желающие, а таковых оказалось чрезвычайно много, выискались охотники даже среди раненых. Об этой ужасной казни Женя в красках рассказывал по прибытии в лагерь на Керулене. Он подробно описывал, как сгонял на расстрел всех мужчин и женщин, находившихся в тот момент на территории Бревен-хийда, как приводили в чувство жену Ружанского, чтобы она смогла наблюдать казнь мужа, как расстреляли потом и ее.

Рассказ Жени привел меня в ужас. Я был невольным свидетелем расстрелов, в необходимости которых сумел убедить себя. Теперь же стал в некотором роде соучастником неописуемого по жестокости действа, которое, похоже, внушало ужас в лагере не только мне одному. С одной стороны, хотелось немедленно бежать прочь, с другой — мне было очевидно, что этот самоубийственный поступок приведет к мучительной и неминуемой гибели. Женя справился с задачей, которую поставил перед ним барон. Из лагеря больше никто не пытался сбежать, хотя не исключаю, что мысль о побеге теплилась не только в моей голове.

Я сумел занять себя работой. Местность, где стоял наш лагерь, называлась Гун-Гулутай. По моему приказу начали рубить лес из ближайших окрестностей и доставлять его на верблюдах для строительства бани и других хозяйственных зданий. Все они выглядели убого и примитивно, но за неимением лучшего годилось и так. Унгерн, чтобы занять бойцов и офицеров, которые не участвовали в разведке и боевых вылазках, выпустил приказ проводить ежедневные занятия, упражняясь в монгольском языке. Сам он раз в неделю присутствовал на таких уроках, проверяя уровень знаний учащихся. Вскоре с Буруна перебазировалась и вторая часть войск под командованием генерала Резухина. Пришлось вырыть больше землянок для бойцов и поставить дополнительно с десяток юрт. Ко мне в распоряжение наконец поступил прибывший с Резухиным врач.

Доктор Клингенберг был опытным хирургом и обладал знаниями во множестве областей медицины, имел богатый практический опыт и стал буквально ценной находкой для нашей дивизии. Мы наконец построили отдельное здание госпиталя, и я назначил Клингенберга его заведующим. Он с огромной энергией взялся за дело и, невзирая на отсутствие достаточного количества медикаментов и умелых помощников, сумел наладить медицинскую службу в лагере на достаточно высоком уровне.

К моему интендантскому ведомству был прикреплен и подполковник Дубовик. Он был кадровым офицером, а их генерал Унгерн недолюбливал и потому без колебаний передал его мне в подчинение. С прибытием Дубовика дела пошли лучше, человеком он был ответственным, сразу же навел порядок с амуницией и оружием, под его руководством к складам была пристроена небольшая мастерская, в которой постоянно кипела работа по починке и чистке оружия, отливке пуль и другим важным для интендантства направлениям.

Кроме этого, я получил в пополнение и статского советника Голубева, который в прошлом был крупным интендантским чином. Он оказался чрезвычайно болтлив и слыл огромным охотником давать советы, не мудрено, что у Унгерна он не задержался, да и мне больше мешал, чем помогал. Я ходатайствовал перед бароном о его переводе, тот с пониманием отнесся к моей просьбе и перевел его всадником в одну из сотен первого Татарского полка, а его жену отправил в обоз второго разряда.

Госпожа Голубева была молода, симпатична и легкомысленна. Вскоре она стала предметом вожделения и объектом пристального внимания многих офицеров. Из всех воздыхателей и поклонников она предпочла красавца и рубаку прапорщика Чернова, который сумел найти к ее сердцу самый короткий путь и по ночам частенько поябывал ее в укромных уголках лагеря, не гнушаясь мастерскими и складскими пристройками, которыми заведовал я. За этим интимном процессом я как-то застал их на складах, но доносить о происшествии Унгерну не стал, однако посоветовал Чернову перенести свои утехи подальше от моих владений. В Азиатской конной было совсем не много тайн, о которых рано или поздно не становилось бы известно барону. Унгерн, несомненно, знал о происходящем, однако, уважая удаль и бесконечную преданность Чернова, готов был терпеть мелкие проступки своего любимца. Впрочем, не стоило злоупотреблять своей удачей. Генерал за месяц до штурма все реже появлялся в лагере, он был в постоянных разъездах по ставкам местных князей, склоняя их к помощи оружием, провиантом и людьми. Во время его отсутствия настрого запрещалось распивать алкоголь на территории зимней стоянки дивизии. Я зорко следил за тем, чтобы склады с хмельными напитками круглосуточно охранялись вооруженными нарядами. Однако во втором обозе лихой Чернов умудрялся находить медицинский спирт. Очень неглупый и волевой человек, во хмелю Чернов становился скотиной буйной и жестокой. Однажды ночью, напившись до чертей, за какой-то мелкий проступок он расстрелял двух всадников, после чего ворвался в госпиталь, стал требовать еще спирта, палил по склянкам из нагана и, матерясь, залез на стол, спустил штаны и обоссал лежащие на нем документы. Подоспевший подполковник Дубовик сумел сбить хмельного рубаку с ног, схватил буяна за волосы и с неожиданным умением и силой нанес тому удар коленом в лицо. Чернов сразу отрубился, его связали и поволокли в штаб к генералу Резухину. Тот был в ярости, скомандовал: «На лед эту суку!» Чернова поволокли к реке.

В дивизии генерала Унгерна для провинившихся было всего несколько видов наказаний, к которым прибегали в случаях нарушения дисциплины. В зимнее время осужденных сажали связанными на лед и держали так до нескольких суток. В летнее время держали на дереве, причем на приличной высоте, чтобы не было возможности спрыгнуть, не убившись или не покалечившись, в городе также сажали на крыши зданий. Часто подобное наказание заканчивалось смертью провинившегося, переломами или обморожениями. В случае с Черновым для него, брошенного связанным на лед реки Керулен, это стало лишь промежуточным наказанием, вслед за которым должна была последовать по негласному уставу какая-то жуткая расправа.

Резухин сразу же после происшествия отправил гонца в ставку «Толстого вана», где, по последним сведениям, и находился барон. Назад прибыл Женя с полномочиями: «Прапорщика Чернова пороть и сжечь на костре».

Страшный приказ лично выполнял преданный палач барона. Женя, умело орудуя ташуром, выдал Чернову две сотни ударов. Чернов за время экзекуции не издал ни звука, хотя и искусал свои губы в кровь. Он не потерял сознания и даже нашел в себе силы подняться со скамейки без чьей-либо помощи. После избиения его отвели к одинокому старому кедру, растущему посреди лагеря. К этому древнему исполину привязали наказанного прапорщика саженях в двух от земли, а у подножия разложили не маленькую кучу из хвороста, веток и дров, после чего подожгли. Пламя охватило Чернова, загорелась его одежда. Собравшиеся бойцы молча наблюдали страшную картину этой средневековой казни. Женя стоял к костру ближе всех, жар огня, казалось, его немало не тревожил. Из огня на Женю с ненавистью и мукой смотрел Чернов, который нашел в себе силы сгустком слюны вперемешку с кровью плюнуть в сторону своего палача и сказать на прощание несколько страшных слов: «А за тобой я еще приду с того света».

Я был свидетелем этой казни, видел, как Чернов без стонов и крика потерял сознание, как перегорели веревки, и обугленное тело свалилось в затухающий костер, как Женя волок труп и сбросил его под откос в реку Керулен. Жуткая участь Чернова произвела на чинов дивизии сильное впечатление. После казни вышел приказ о полном запрете на распитие алкоголя в лагере. Кроме этого, Унгерн вызвал в штаб госпожу Голубеву, а также ее мужа, статского советника Голубева, которому объявил: «Твоя жена вела себя непристойно. Теперь ты должен ее наказать. Выдашь ей полсотни ташуров, а если будешь плохо бить жену, повешу обоих. Идите…» Нужно ли говорить о том, что экзекуцию над женой Голубев произвел с достаточным усердием, и оба избежали повешения.

Голубева довольно мужественно перенесла наказание, без чужой помощи поднялась и ушла в поле. Унгерну доложили об исполнении наказания, и он, кивая головой, сказал: «Отлично! Теперь пусть Голубева идет на лед и там посидит эту ночь». Женщина пошла на реку Керулен, а ближе к утру барон разрешил развести для нее костер. В тот же день был выпущен приказ о том, что Голубева отправляется в мой госпиталь в распоряжение доктора Клингенберга, где уходом за ранеными и больными должна искупить свои грехи. Беды для Голубевой на этом не закончились. Женя стал усердно осаждать наказанную, писал ей похабные безграмотные записочки, в которых угрозами принуждал ее к ебле. Одно из таких посланий попалось мне в руки, и с ним я явился к барону, чтобы ходатайствовать о защите сломленной женщины от посягательств этого страшного человека. Женя был вызван к Унгерну. Из юрты барона его вынесли на руках в бессознательном состоянии, в крови, жестоко избитого Дедушкиным ташуром. С этим рослым детиной долго возились, приводя его в сознание. После этого инцидента Голубеву наконец оставили в покое.

На Керулен прибывало пополнение. В сформированный недавно второй полк под командованием Хоботова были влиты две сотни есаула Архипова, прискакавшие с реки Хара. С Мензы вернулись две сотни Галимова, увеличив численность Азиатской конной еще на 150 штыков. Было налажено снабжение бойцов бараниной, которую монголы начали поставлять по разумной цене, в лагере также появилась и мука, дефицит на которую остро ощущался до этого. Постоянные занятия с личным составом, частые казни и жестокие репрессии значительно усилили порядок, а с ним и боеспособность всех подразделений. Полным ходом шла подготовка к новому штурму Урги. Офицерам дивизии, включая и меня, было непонятно, на что рассчитывал Унгерн с несколькими сотнями голодных, замерзших и оборванных бойцов, почти без патронов и снарядов против десятитысячного гарнизона китайцев, в хорошо укрепленном городе, на полном довольствии и при практически неограниченном арсенале. Однако сомнения свои все держали при себе.

Похищение хутухты

Поворотным моментом в ходе подготовки к штурму Урги стала операция по похищению из-под ареста Богдо Гэгэна. Несомненно, эта операция, проведенная за день до самого штурма, значительно укрепила боевой дух бойцов Азиатской конной и вселила страх в сердца китайских гаминов, нервы которых были и без того на пределе.

Сам штурм я описывать не стану. Он, несомненно, достоин отдельного рассказа, но детали его подготовки и проведения лучше меня сможет раскрыть Резухин как один из главных действующих лиц и очевидцев этого эпического действа. В его версии штурма я нашел много интересного и необычного. Я же сам был свидетелем и участником подготовки к операции по похищению хутухты и его жены из плена, а также доставки его в монастырь Манджушри.

Унгерн поручил мне ведение переговоров и переписки между администрацией монастыря, при котором я состоял ламой, и резиденцией Богдо Гэгэна. Нужно было заручиться поддержкой хутухты и получить согласие на проведение военной операции по его освобождению, и с этой задачей мне удалось справиться. В Манджушри все подготовились к тому, чтобы принять правителя Халхи и разместить его в стенах дацана, сам хутухта к назначенному сроку тоже оказался готов, о чем сообщил Унгерну тайной запиской, переданной ламами.

План операции разрабатывался в мельчайших деталях. Задача по похищению сначала казалась невыполнимой. Сложный рельеф местности и многочисленная охрана укрепленного здания оставляли мало шансов на незаметное проникновение. Зимнюю резиденцию называли еще Зеленым дворцом, по цвету крыши этого двухэтажного строения, обращенного фасадом на юг в сторону священной горы Богда Ула и текущей у ее подножия реки Толы. Сразу за дворцом проходило безлесое неглубокое ущелье, которое в этих краях называют падью. По этой пади с трудом можно было бы вскарабкаться вверх и в конечном итоге выбраться на дорогу, ведущую в монастырь Манджушри, однако на фоне снеговых проталин любые передвижения не остались бы незамеченными. Приблизиться же к реке под прикрытием деревьев мешала крутизна горных склонов. От самой резиденции открывался прекрасный обзор всей окружающей местности, включая и замерзшую поверхность реки. Всадники и пешие воины тут не имели никаких шансов для удачного штурма. С противоположной стороны Зеленого дворца простиралась плоская пустынная долина, открытая со всех сторон, без единого кустика, деревца или строения. С этого бока подобраться незамеченными ко дворцу имелось еще меньше шансов. Из самой Урги резиденция отлично просматривалась как в дневное, так и в ночное время, в силу чего китайские военные чины чувствовали себя вполне спокойно и были готовы отразить любую попытку штурма на дворец хутухты.

Для осуществления хитроумного плана барона Унгерна понадобились и особые исполнители. Было решено, что операцией будет руководить Тубанов, со своей тибетской сотней. Тибетцы Тубанова, называемые в дивизии «тубутами», как нельзя лучше подходили для этого задания сразу по нескольким причинам. Прежде всего они были фанатичными ламаистами, присланными самим Далай-ламой для восстановления власти Богдо Гэгэна. Они готовы были беспрекословно сложить головы за святое для них дело, не имея корыстных мотивов и не думая о личной безопасности. Кроме этого, привыкшие жить в горах, они изумительно по ним передвигались и были способны при этом переносить на себе значительное количество грузов. По комплекции тибетцы казались несколько крупнее монголов, выше ростом, шире в плечах, лицо имели не столь широкоскулое, а нос у них был с непременной горбинкой. Облик напоминал хищное животное, которым тубут в некотором роде и являлся. Выносливость их не знала границ, они были неприхотливы и умелы в ведении как конного, так и пешего боя, отлично стреляли из любого положения, точно поражая как неподвижные, так и движущиеся цели. Из черепов своих врагов тубуты выпиливали себе чаши, которые обрамляли серебром. Питались они именно из этих чаш, называемых габалами. Эти суровые аскетичные воины были всегда молчаливы, что также являлось значительным плюсом при разработке тайной операции, обстоятельства подготовки которой не должны были стать известными врагу.

Тубутов экипировали одеяниями лам из монастыря Манджушри. В соответствии с планом, часть из них должна была проникнуть в резиденцию Богдо Гэгэна под видом делегации паломников при свете дня. По прибытии тубутам ставилась задача обезвредить охрану и, завладев оружием, организовать оборону и беспрепятственный отход второй группы, которая отвечала за доставку хутухты в монастырь у южного подножья Богда Улы.