18+
Ум, честь и совесть

Объем: 202 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Всей правде обо мне прошу не верить. /Н. Резник/

1

На свой позор отнял права старший инспектор ГАИ Фирсов у заведующего идеологическим отделом райкома партии.

Павел Иванович ему так и сказал с самой вредной из своих улыбок на губах:

— Завтра принесешь в мой кабинет и извинишься.

Брови старшего инспектора вверх поползли:

— Вот даже как? В таком случае рад с вами познакомиться, товарищ Кожевников. Возможно, за то время, пока вы будете хлопотать о своих правах, мы даже подружимся.

Гаишник был неотразим. А Пал Иванович обижен. Он тут же обратился к первому лицу с жалобой на беспредел. Тот позвонил начальнику милиции:

— Вы что — совсем от рук отбились? Хотите на бюро? Найду за что!

На рапорте следующего дня начальник РОВД орал:

— Вы что — совсем с ума сошли? Звоните мне, коль так. Запомните иль зарубите на носу — белодомников не трогать никогда, ни при каких обстоятельствах. А ты, — это он Фирсову, — права отнес и извинился. Уверен, что ты прав, но надо быть умнее.

Окинул цепким взглядом скуксившегося старшего инспектора:

— Работать хочешь? — пойдешь, вернешь и извинишься.

Вот так и стали мы неприкасаемы.

В том декабре штат Увельского РК КПСС увеличился сразу на четыре персоны. Перестановки сверху начались. Первого секретаря Шашкова забрали на руководство производством в область. В его кресло сел второй — Пашков Александр Максимович. В освободившийся кабинет второго пригласили моего родственника и двойного тезку директора Сельхозтехники Агаркова Анатолия Михайловича. Вновь созданную структуру — комиссию партийного контроля возглавил директор ДПМК (передвижной механизированной колонны по дорогам) Мозжерин Владимир Николаевич. Инструктором в сельхозотдел пришел из комсомола Игуменцев Саша, мой одноклассник. Ну, а я инструктором в отдел пропаганды и агитации.

Еще один мой одноклассник (вернее, с параллельного) Олег Фомин работал в Белом Доме инструктором организационного отдела. За деньги — на общественных началах он возглавлял первичную профсоюзную организацию аппарата. Процесс вливания, так сказать, новичков в коллектив он взял под свой контроль.

Не напрягайтесь — не было банкетных залов, цветомузыки и варьете.

Все по-ленински просто — зимний лес, поляна, четыре машины бамперами в круг, свет фар. Пирог «картошка с мясом» из столовой, три стакана, водка. Разливал Фомин.

За дефицитом посуды пили по старшинству — Фетисов взял, Чудаков и Пал Иваныч.

— Ну, за второго!

Второго как раз не было — толи пренебрег, толь не пригласили.

Сдвинули посуду, халкнули и за пирог.

Очередь вторая — Александров, Мозжерин и… и…

— Да пей, Олег Федорович, ты, — подсказывает другой инструктор орготдела Михайленко. — Чего там…

— Нет-нет, — стесняется профорг и зовет пожилого водителя. — Михал Дмитрич, подходи.

Тот шевельнулся было.

— Ну-ка, цыц, молодежь, — вмешался Чудаков. — Тут целый член бюро.

Толкает к стакану первого секретаря райкома комсомола Чемякина.

Мозжерин мрачно посмотрел на свои полстакана, пошевелил губами, выдал:

— Пропускаю.

Посыпались вопросы:

— Что так? Мамка не велела? Зачем же ехал?

— Не пью такими дозами.

— Меньше не будет.

— Меньше и не надо.

— Тебе до краев налить? — Фомин с беспокойством посмотрел на председателя комиссии партийного контроля. Наливает полный.

Мозжерин снова пожевал губами, взял стакан, мизинец оттопырив, и выпил неспеша, как виноградный сок. Опять пожевал губами, отер их, отошел, не глянув на пирог.

Реплики пошли:

— Силен, бродяга! Щас упадет! Не щас, но развезет изрядно…

Дальше процесс пития пошел конвейером.

Пал Иваныч принялся рассказывать:

— Был как-то у первого в гостях большой начальник КГБ и назюзюкался. Шашков дал ему машину до Челябинска и мне: «Проводи». До авто дотащил, сам к телефону: Вере позвонить — скоро не жди. Возвращаюсь — тот сидит, как стеклышко: «Водки прихватил?». У меня была в заначке — сбегал и принес. Южноуральска не проехали, прикончили бутылку. Гэбэшник в полуотключке, а требует — еще. В Кичигино свернули, я побег. Возвращаюсь — он опять, как огурец. А я после второй капитально окосел. Он, кстати, тоже. Попросил водителя остановиться — мол, отлить сходить. Поколбасил в кустики. А я думаю, в спину глядя — чтоб ты пал там, свернул шею и околел с мороза. А он возвращается — ну, как не пил!

Шеф мой сделал паузу эффектную, чтобы насладиться нашим изумлением.

Послышались реплики:

— Да проста фигня — два пальца в рот, и ты непьяный.

— Хер угадал! Если в желудок что попало, то и в кровь обязательно.

— Тогда, что за байда?

Склонив голову к плечу, Пал Иваныч тихонько рассмеялся:

— Таблеточки шпионские. Он и мне одну дал в Челябинске, куда приехал я едва живой. Эффект феноменальный!

Чудаков вмешался:

— Пропагация, хватит трепаться! Чемякин, тащи сапог свой.

Комсомольский лидер и член бюро райкома партии достал из машины аккордеон, и в глухой ночи на лесной поляне при свете фар начались песни и пляски народов мира.

Раз уж начал, прикончу тему пьянок.

Конечно, если повод есть, грех не выпить. Но, была б свинья, а… для повода событий хватит. Например, почему не выпить в пятницу в честь окончания трудовой недели? И мы пили по пятницам в гараже с постоянством достойным лучшего применения.

На какие шиши, спросите вы?

Всегда заначка есть у профсоюза. Да и мы народ не бедный. К примеру, оклад инструктора — двести рублей. Плюс командировочные за поездки в села или еще куда. Плюс два оклада премиальных на 1 мая и 7 ноября. Плюс оздоровительный оклад к отпуску. Плюс два оклада в новый год тринадцатой зарплатой.

Отец с подкупающей искренностью мне говорил:

— Ты денежки не трать — клади на книжку. Через года полтора-два машину купишь.

По арифметике оно так, но на практике не выходило. Расходы — то да се, в пятницу опять же надо выпить. Собирались все кроме секретарей. И посторонние имели доступ — замполит РОВД Чепурной и зампредседателя райисполкома Ильин по пятницам гараж райкома посещали. Приглашали помощника председателя районного комитета народного контроля Винокурова, но тот не шел. Над ним смеялись.

Кстати, о машинах.

У первого была «Волга» с водителем. У второго «УАЗик» и тоже с водителем. Еще один «УАЗик» в идеологическом отделе, но без водилы. Старый и заезженный, почти убитый. Мы каждую субботу собирались его ремонтировать. Мы — это Пал Иваныч, Володя Белоусов (тоже инструктор нашего отдела) и я. Латали все, а ездили они.

Но вот однажды звонит Демина:

— Вы свободны? Права есть? Сможете свозить меня в Большое Шумаково?

Суббота; шесть часов; я, навозившись в гараже с ремонтом «УАЗика», сходил в баню; что еще? Большое Шумаково — это сросшиеся три мелких деревушки: Шумаковка, Андреевка, Татарка. Рядом Петровка — там можно родственников навестить.

— Да, смогу, конечно.

Оделся и дотопал до райкома. Взял у вахтера ключи гаражные и от машины. Приехал к Деминой. Ждать пришлось недолго.

— Что ж вы не зашли? Я б вас покормила.

— Я ж из дома и не голоден.

— Вы простите, что эксплуатирую вас в выходной. Просить Белоусова еще стыдней: у него семья.

Я рулил и слушал разглагольствования третьего секретаря — вернее делал вид, что слушаю. Людмила Александровна говорила о карточной системе на продукты и прочих неприятностях. Я с глубокомысленным видом покачивал головой, хмурил брови и морщил лоб.

В конце пути снова извинилась:

— Простите, не могу вас пригласить с собой. Вам есть, где перебиться часов до десяти?

— У меня в Петровке тетка.

— Тогда до десяти.

Она вошла в калитку, а я поехал к Леонидовым.

Родственники встретили радушно — накормили, спать уложили.

— Отдыхай, к десяти поднимем.

После бани и дороги спать хотелось недуром.

Демина была навеселе. Усмотрев свет фар в окно, выскочила без пальто, лишь непросохшую после бани голову укутывала шаль. Схватила за руку, втащила в дом, разула и раздела, за стол пихнула:

— Ешь! И выпей — кто нас остановит с райкомовскими номерами?

На лице абсолютно искренняя улыбка.

Наконец, начальственные волосы просохли — мы собрались в дорогу.

Поехали. Людмила Александровна болтала и шутила, смеялась над своим мрачноватым юмором.

Выходя у подъезда, посоветовала:

— Поезжайте-ка домой — а то пока в гараж поставите, пока доберетесь, ночь пройдет.

Я так и сделал.

Утром просыпаюсь — под окном «УАЗик»: красота! А в голове созрел коварный план. Побрился и умылся, поел, оделся, сел за руль. К Любаше подъезжаю:

— Поехали кататься.

Увез соседку в лес темный и густой. В кабине «УАЗика» поменял ей статус «друга» на «любовницу». Она не возражала.

Вот чего я не хотел, так это разговоров. Но состоялся.

— Изголодался?

— Ты-то почему меня не хочешь?

— А что случилось с бабами, которых ты коллекционировал по всей Увелке?

— Ты обо мне так плохо думаешь?

— Не только я — Увелка вся.

— Мне нечего сказать.

— Нет, ты скажи — почему не женишься? Солидная работа….

Я раздраженно фыркнул:

— Потому что эти бабы все юркие, как пробка от шампанского.

Люба хмуро покосилась на меня:

— Типично мужское замечание.

Я рассмеялся:

— Ну, не знаю. Ты ведь не такая.

— Я не такая, но учти — не прощу, если ты меня бросишь.

— Кой черт мне тебя бросать?

Ну да ладно, это все дела житейские. Закончу с пьянством.

Был новогодний корпоратив. Столы накрыли в УПК (учебно-производственный комбинат). Это на Денисово. Добирались пешкодралом, наделив райкомовских водителей статусом «гость».

Людмила Александровна вошла, не раздеваясь, огляделась — упс! секретарей нет — она обратно в двери. Междусобойчик без начальства — это ж пьянка то, что надо!

И понеслась косая в баню!

Володя Белоусов вроде выпил-то немного — на моих глазах лишь рюмку — а уже ходит, пошатываясь, со стаканом в лапе, ко всем пристает:

— Давай выпьем!

Поет и пляшет — рад человек! Ну, не всем быть крепкими к спиртному. У меня, к примеру, гены. Да и хитрости с мелкими глотками. А Белоус того — поплыл.

Впрочем, к финалу трезвых не осталось.

Мы с шефом после пьянки доколбасили до центра, и тут я вспомнил:

— Черт! Там сторож есть? Мне надо бы вернуться.

— Что произошло?

— Дипломат забыл.

Пал Иваныч покопался в памяти:

— Пошли сюда.

Мы доплелись до двухэтажки, зашли в подъезд и поднялись. Позвонили.

Дверь открыл Белоусов в майке и трико — трезвый как полковник КГБ.

— Что случилось?

— Анатоль Егорыч дипломат забыл. Заводи машину, съездим в УПК.

Владимир Викторович досадливо поморщился, но сделал все, как шеф велел — оделся, из гаража свою «копейку» выгнал. Мы съездили за дипломатом. Затем Белоусов развез нас по домам.

Мне было стыдно и тревожно.

Вот как надо бы вести себя в райкоме! А я-то, дурень….

И другая мысль — оно мне надо? Претворяться, унижаться, кем-то быть, а не самим собой. Как-то не приличувствует моряку с границы.

Мне Демина совет дала:

— Вы обращайтесь к Белоусову — он вас всему научит.

И клоунадить?

Голову сломав, пошел к Кожевникову.

— А-аа, — отмахнулся тот. — Чего ты хочешь от лодыря из комсомола?

Где-то это я уже слыхал. Ах, да! Любовь Ивановна (Люкшина, тоже инструктор идеологического отдела) называла в перебранке Белоусова «комсомольским лодырем».

А он ее «училкой комплексующей».

Впрочем, это было только раз — мы жили дружно.

Вот кто был психопатом в аппарате, так это Чудаков. Запретил девчонкам машбюро принимать документы для печати без его подписи.

Я прихожу со стопкой рукописных листиков:

— Игорь Филиппович, подпишите на печать.

Положил на край стола, а он их на пол:

— Заиб…. пропагация!

Я в обморок не пал и в лоб ему не дал — пошел, Кожевникову настучал.

Тот в задумчивости пробормотал:

— Игорь Филиппович держит нос по ветру. Полагаю, отдел не в милости у первого. С чего бы это? Опять Людмила Александровна где-то спростофилилась. Ну, ладно…

Пал Иванович нахмурился:

— Ты к Чудакову больше не ходи — мне, что надо напечатать, приноси.

М-дя, культура аппарата — статья особая.

Инструктору, к примеру, нельзя говорить после заведующего, а тому после секретарей — даже на собрании, где, казалось бы, все равны как в бане. Ценность мысли возрастает с должностью. Это ж надо!

Пал Иванович рассказывал — приколист был наш предыдущий первый. Наехал на поселкового градоначальника Самко:

— Иван Иосифыч, что-то цветы на клумбе у тебя совсем завяли.

— Так, где возьму я поливальщиков? — штат урезан, дождей нет.

— А сам без рук?

На следующее утро после разговора.

Аппарат собрался, сел — Шашков у окна, спиной ко всем. Время идет.

Второй не выдержал:

— Может, начнем?

Шашков:

— А почему я должен вкалывать, когда Самко посиживает в кабинете?

Чудаков на цыпочках тихонько выскользнул и к телефону. Оттрепал Иван Иосифовича по первое число. И вот он выбегает на крыльцо — шланг в руках.

Шашков удовлетворенно:

— Ну-с, начнем, пожалуй.

И так каждое утро — Иван Иосифович Самко со шлангом начинал аппаратное совещание в Белом Доме.

Еще рассказ Кожевникова.

Готовили демонстрацию на 7 ноября.

Первый строго:

— Чтоб были все. И впереди — директор и парторг.

А Мишу Воробьева, секретаря парторганизации ЧРУ, занесло на «москвиче» в День Жестянщика — переломался весь. И вот — демонстрация. Колонна ЧРУ, как градообразующего предприятия, впереди. А во главе директор Мифтахов и секретарь парткома Воробьев — но какой: весь забинтованный, на костылях.

— Это что за Нельсон? — удивился первый.

Присутствующий на трибуне представитель обкома партии шепнул ему:

— По закону подлости есть где-то здесь вражеский агент, и его фото облетит весь мир. Вот будет дело!

У Шашкова лысина вспотела.

Святая из святых — доклад первого секретаря на партийной конференции района, которая собиралась раз в два года. Готовился он тщательно и долго. Готовился всем аппаратом — каждый отдел отчитывался за свой сектор работы. От инструкторов к заведующим шел поток бумаг. Те, потрудившись, выдавали главу доклада. Которая, в нашем случае, проходила редакцию у третьего секретаря; в сельхозотделе — у второго; орготдел напрямую выходил на первого.

Так вот. Работая над отчетом идеологического отдела, Пал Иваныч, бывший журналист, легко и к месту в текст притащил строчку из крыловской басни — «а ларчик просто открывался». Шашкову оборот понравился. Он даже подготовился. Читал-читал, дойдя до места, сделал паузу, палец поднял — мол, внимание: это архиважно — и, тембр изменив, сказал:

— А ларчик просто открывался….

Пал Иваныч много раз, смакуя, рассказывал этот эпизод — и в такие мгновения был счастлив: душа его пела, а сердце радостью переполнялось.

И я усвоил: слово — вещь великая даже в сухих партийных документах.

Шашков ушел, пришел Пашков — что же поменялось? Чем Александру Максимовичу не угодил идеологический отдел? Об этом следовало хорошо подумать.

Думал-думал-думал….

Господи, как же ты глуп! — укорял себя. Но мне банально не хватало информации.

Впрочем, я чувствовал, что дело и не только в этом. Уже заметил, что между отделами идет грызня — каждый зав стремится обосрать другого в глазах секретаря. Инструкторы вроде бы не цапались, но собирали информацию для боссов. Разумеется, и мне надо было во что-то ввязываться. Но я упорно сторонился, пожимал плечами — не понимаю, мол.

Пал Иваныч нашел мне применение в борьбе отделов.

Еще в редакции, развенчав Нину Михайловну с шахматной короной, попал в поле зрения Проскурякова — перворазрядника и организатора шахматных соревнований на уровне райкома профсоюзов работников сельского хозяйства, в который помимо нашего входили Еткульский и Пластовский районы. Был приглашен и выступил неплохо.

И вот Проскуряков является в райком:

— Вот ты где осел, а я тебя ищу. В воскресенье едем в Пласт. Ты с нами?

Пал Иваныч заинтересовался. Взял на заметку.

В понедельник вопрошает:

— Как съездил?

— Личное второе, командное — третье.

— Из трех районов — третье? Молодца!

На аппаратном совещании объявил:

— Идеологический отдел в лице инструктора Агаркова бросает перчатку вызова всем любителям шахмат. Одновременная игра на десяти досках.

Первый хмыкнул. Это уже кое-что.

После работы в орготделе сдвинули столы. Нашлись всего лишь три доски. Первыми засели Фетисов, Чудаков, Мозжерин. Я ходил перед столами. Пытался приучить партнеров к очередности, но бесполезно: то торопятся, то не дождешься. Потом просто смотрел, кто сделает ход, и отвечал. Играли мы на вылет — попробовали все.

Недели через две Пашков спросил:

— Ну, как дела с турниром?

И Пал Иваныч, ликуя:

— Нет даже ничьих.

— Придется заступиться.

После аппаратного Кожевников мне кулак под нос:

— Попробуй только выиграть.

Но Александр Максимыч время не нашел со мной сразиться.

Бывали у завов и перемирия.

Как-то Пал Иваныч позвонил:

— У тебя дома все нормально? Мы можем подъехать, посидеть?

— Подъезжайте.

Родителей предупредил:

— Сейчас приедет цвет райкома.

Подъехал наш «УАЗик». Заваливают Пал Иваныч, Чудаков, Фетисов и Мозжерин. Все пьяны, и водку привезли. Мама им накрыла в горнице. По тому, как они дружески говорили и часто-часто обнимались, я понял — пришел мир в Белый Дом. Надолго ли? Где, как и о чем они договорились, пока оставалось тайной для меня. Но видно было, как они все рады этому и не спешат расстаться. Трогательная гармония — слов нет.

Отец, углядев у Чудакова красный нос, гундосие и чих, пригласил на кухню. У бати свое средство и прибор для соответствующих процедур — что-то вроде пульверизатора, к нему насос машинный и настой чеснока на водке. Как дунул Игорь Филиппычу в ноздрю — у того глаза на лоб. Потом в другую. Три минуты не прошло, нос заведующего общим отделом истек зелеными соплями. Из голоса ушел прононс французский. Ожил Филиппыч, полез целоваться.

Наутро, рассказывал отец, приехал с коньяком.

Потом была характеристика. Та самая — партийно-производственная, но на коммуниста Кожевникова П. И. Написанная Деминой для утверждения на бюро. Бюро еще не скоро, а распечатка уж гуляла по кабинетам и рукам с подачи Чудакова.

Я читал ее — шеф дал.

Все ничего — текст вобщем-то нормальный, и рекомендован был Павел Иванович на занимаемую должность, но убивала одна фраза: «недостаточна образовательная база коммуниста Кожевникова П. И.» И любой член бюро мог зацепиться за нее, как за сучок штаниной. С соответствующим выводом, между прочим.

Наезд был сильный. Да еще по кабинетам перешептывались злопыхатели.

Действительно в багаже у Пал Иваныча лишь Троицкий зооветеринарный институт, который в простонародье звали «конно-балетной академией». Вобщем-то, дежурное образование. Такое же у Чудакова.

Но ведь по любому высшее! И чем хуже пединститута Деминой?

— Сука! — прокомментировал герой характеристики, скрестив руки на груди и глядя в окно на сгущавшиеся сумерки. Лицо его кривилось, как от зубной боли. На крепкой по-крестьянски шее пульсировала жилка.

Мне показалось, шеф нуждался в утешении.

— Пал Иваныч, по закону бумеранга — подлость, выпущенная в свободный полет, возвращается к автору и больно бьет по голове. Пройдет совсем немного времени, и ты станешь большим партийным боссом. Откровенно говоря, мне даже приятно представить, как Людмила Александровна, одетая в балетную пачку, будет приседать перед тобою в реверансе. И это укрепит мою уверенность, что во вселенной все в порядке.

— В розовую пачку, — ухмыльнулся Пал Иваныч. — И я не прочь посмотреть на такое зрелище

— Так и случится — мне поверь. Скажем, у меня предчувствие. Или ты считаешь, что если из газеты я, то обожаю лгать и мастер всякого вранья?

Странная все-таки штука жизнь. Кажется, совсем недавно познакомился с Кожевниковым, а ощущение такое, будто дружим много лет. Более того, он стал настолько близким другом, что у меня от него почти не было секретов. Я всегда мог на него рассчитывать. Он был все равно, что старший брат.

Ну, вроде Пал Иваныч отошел от ступора — тяжко выдохнув, произнес:

— В нашем огромном мире есть вещи интересней Деминой в балетной пачке.

— А я все думаю, как эту тупую ситуацию обратить на пользу. Уверен, можно — надо лишь напрячь мозги.

— Ну, напрягай; надумаешь — поговорим.

Стал думать, но почему-то о себе.

Знал, что я неглуп, и это успокаивало.

Никому и ни при каких обстоятельствах не позволю себя унизить, и сам не унижусь, чтобы не маячило в призах. Это в принципе.

Согласен с Макиавелли, что цель оправдывает средства, но с поправкой — цели у меня по жизни нет. Это плохо.

Знаю по опыту, что все люди тщеславны, эгоистичны, холодны и лживы. А я это я. И сейчас чувствовал себя актером в плохой постановке шекспировской трагедии.

И еще — у меня не было философии райкомовского работника. Поэтому чувствовал себя на редкость неуютно. Как бы это образно сказать? Мои воображаемые паруса лишились воображаемого ветра. Впрочем, если подумать, метафора довольно глупая, тем более что я представлял себя в райкоме утлой лодкой, а не кораблем.

И сны пошли какие-то не те. Иногда они подсказывают возможные варианты будущего — почти ясновидение. В этих снах со мною происходят события, которые имели или могли бы иметь место в действительности. Чем сильнее эмоции вовлеченных в них людей, тем яснее сон. Но слишком часто сильные эмоции связаны с несчастьем. Ненавижу эти сны. Вместо того, чтобы проснуться отдохнувшим, я открываю глаза в отчаянии от того, что меня или кого-то из дорогих мне людей ждет беда.

Куда проще было мне в газете. Там знал, что платят за строки — писал и слышал звон монет в копилку. Чудесный звон, хоть и не падок я на деньги.

Там был я журналистом — прилично воспитанным и образованным.

Здесь кто? Парнишок на побегушках? Шаркун паркетный?

Как сказал Пал Иваныч про второго:

— У него здорово получается сидеть в президиуме и галстук поправлять. Все остальное нивпиз….

А ведь был директором солидного предприятия. Как говорится, за шило — мыло.

Что получается у меня? Или точнее — что ЗДЕСЬ может получиться из меня?

Мне придется что-то выдумать, чтобы не деградировать как творческая личность.

Родилась такая мысль — раз нет философии, мне нужен пример для подражания.

Ну, скажем, первый — чем не кумир?

Александр Максимович, без сомнений — волевой, серьезный человек. Говорит медленно, вдумчиво, весомо. Когда ведет заседания, в воздухе всегда висит почти осязаемое напряжение. Эти его качества не давали аппарату расслабиться. Да и району тоже. Его со Сталиным можно сравнить.

Что не нравится в Пашкове? Есть подозрение, что не темперамент за медлительностью речи, а тугодумие. Смеется редко — и только над чужими промахами. Там, где воспитанный человек молчит, Пашков хихикает. Мне у него учиться нечему.

Второй? Похоже, он в похожем поиске — неспроста ж так часто поправляет галстук при честном народе. Всегда, проходя мимо кружка курильщиков, желает им приятного аппетита. В пятничном застолье спорили — это такая шутка? Решили — это замечание старшего по должности. По-моему, разумнее сказать — кончайте дым глотать, вечером жду на стадионе. Стало быть, я умней второго?

Демина? Ну, нет — с женщин примера брать не буду.

Тогда, Фетисов? Владимир Александрович, признаться, мне приятен. Не заносчив, не груб, не скуп, не глуп, не…. И других множество «не», что не нравятся мне. Легче поискать недостатки.

Итак, заворготделом не может быть моим кумиром потому, что…. потому, что…. потому, что слишком….

А в принципе, может. Да только отложим кандидатуру — огласим весь список.

Чудаков напоминает мне старослужащего, которого на первом году опустили. Не могу понять — откуда у него эти спесь с жестокостью? Почему грубит, взрываясь в совершенно безобидных ситуациях? И почему так беззастенчиво стелется под первого?

Не найдя ответов, пошел к Пал Иванычу.

— Что ты хочешь от крещеного татарина?

Этим, как говорится, сказали все.

Ну, значит, Кожевников? В нем явно чувствуется мощный заряд энергии. Порой, кажется, Пал Иваныч озабочен совсем не карьерой личной, а благополучием советского народа, но одержимости не наблюдается. Он умеет делать окружающих людей быть ему благодарными. А иногда от него идет некое расслабляющее тепло и даже умиротворение. Вот бы кому первым быть — другая атмосфера царила б в Белом Доме. Он терпеть не может людей, унижающих других и корчащих из себя умников — при каждом удобном случае ставит их на место. Но хватит ли ему авторитета на масштаб района? Готов ли он на крайние средства, когда обстоятельства требуют решительных действий? Пока не знаю, и есть вещи, которые невозможно предугадать. Тогда вторым? Ну, теперешнего-то Пал Иваныч явно крепче. А еще лучше третьим. Мой шеф — прирожденный комиссар.

Многим людям недоступно то, о чем они мечтают. О чем мечтает босс? Вот уже три месяца пытаюсь это разузнать. Тщетно. Никогда в моем присутствии его чувства не одержали верх над разумом. А сам молчит.

Но однажды таки раскрутил.

— О чем мечтаю? Хочу дочку — большей нет мечты. Сын у меня есть, но детей больше не будет. Так получилось.

Его глаза наполнились слезами.

Короче, Пал Иваныч, и только он может быть моим кумиром.

Но список незакончен.

Александров? Ну, этот точно нет. Когда выпьет, такой бред несет — что твой клоун. Со мною вежлив и предупредителен — пожалуй, слишком. Сначала думал, это из-за очерка. Но нет. Однажды топал к первому с бумагами и к нам заглянул, к инструкторам в идеологический отдел.

— Анатолий, проверь насчет ошибок.

Сует мне свой доклад (записку пояснительную? справку?). Я читаю — все в провале: орфография, синтаксис, стилистика. … и прочая-прочая-прочая.

— Время есть?

— Ну, есть немного, — плечами пожимает.

— Покурите полчаса — тут легче все переписать, чем исправлять.

Переписал. В благодарность — уважение заведующего отделом сельского хозяйства.

И еще работы через край — вслед за Александровым со своими бумагами наладились ходить ко мне инструктора из орготдела.

Демина по поводу сказала:

— Своей безотказностью и работоспособностью вы напоминаете Абросимова Валентина. Теперь он уже директор типографии. Желаю вам его успехов!

Спасибо. Но мне нужен пример для подражания в райкоме партии.

Мозжерин? No, it is not!

Он говорит всегда со мною свысока, со снисходительностью, граничащей с презрением. И еще — человек, пьющий водку, оттопырив мелкий палец у стакана, не может быть моим кумиром. Чушь, скажите, причем здесь это? А вот! Ненавижу снобов!

И хватит с ним. Теперь инструкторы.

Володя Белоусов мог бы, если б не двуличничал. Зачем это ему — так и не понял. Но понял, что отнюдь не лодырь он. Просто человек не терпит суеты, а любит думать.

Такой пример. Заходит Демина в отдел:

— Владимир Викторович, вот этим людям надо срочно позвонить и довести….

Подает текст и список.

Белоусов пробежал глазами, кивнул и положил руку на трубку телефона:

— Будет сделано.

Два часа прошло. Белоусов не сделал ни одного звонка. Заходит Демина:

— Александра Максимовича вызвали в обком — встреча отменяется. Обзвоните всех предупрежденных — скажите: им перезвонят дополнительно.

Владимир Викторович положил руку на трубку телефона:

— Хорошо.

Мне бы его выдержку.

Олег Федорович Фомин в школе был «сынком». В институте — организатором коллективных пьянок в электричке. Традицию продолжил и в райкоме. Кстати, он был первым одноклассником, которого я встретил после дембеля. На мой вопрос: «Как живете на гражданке?», он мне сказал буквально следующее:

— Водку пьем, а баб не трахаем.

— Несовместимо, что ль?

Он фыркнул и покачал головой. Уголки его губ приподнялись в улыбке.

— А вот что я тебе скажу про баб — это будущие властители мира.

Мне импонировала его независимость в райкоме. Первый ты или последний — говори, что надо, и пошел. Примерно так.

Олег Федорович Михайленко, другой инструктор орготдела, был другого склада человек. На то были свои причины — он из рабочих, выпускник ВПШ. И к тому — потомственный казак.

— Ты, чьих кровей? — спросил меня при первой встречи. — Куряк петровский? Значит, самои….

И рассказал историю возникновения презрительной клички моих предков.

Ну что ж, пусть будем «самои». Но ты не мой кумир.

Сашу Игуменцева трогать не буду — он еще в школе у меня списывал.

А вот инструктор сельхозотдела Саша Костяев — Александр Иванович — это фрукт.

— Это самый умный человек в райкоме, — сказал о нем Пал Иваныч.

Интрига — потому что я его не понимал. Согласен — он умен, но мне казалось, что в работе ищет готовые ответы вместо того, чтоб добиваться результатов. Не понятно? Растолкую. Он брался за работу лишь в том случае, если не находил причин от нее отмазаться. У него не было оригинальных идей; он терпеть не мог, когда ему, не дай Бог, говорили, что он в чем-то ошибается. А ведь известно, что у партработника терпение — не просто добродетель, а необходимое для успеха качество.

Впрочем, большей частью это домыслы — мы пересекались редко, общались мало. Александр в Красноселке жил и не оставался в гараже по пятницам. На работу на машине приезжал. Она и развела нас окончательно.

Мне срочно надо было в Сельхозтехнику. И под рукой ни колеса! Последняя надежда — костяевская «тройка».

— Александр Иванович, выручай!

— А что там у тебя?

Я рассказал. Костяев усмехнулся:

— Никогда моя машина не будет ездить по делам партийным.

Сказал спокойно так, членораздельно. А в моем мозгу мелькнуло — что он несет? ну, полный бред! Еще лучше — бред сивой кобылы (интересно, что это за кобыла такая?). Кто ты, Александр Иванович? Я не ослышался — партийные дела не про твою машину?

— Прости, коль так. Бог тебе судья.

— Не стало Бога.

— Жаль.

— «Жаль» — не то слово.

С тех пор Костяева я сторонился.

2

Мы с Лялькою оформили бракоразводный документ. Но исполнительного листа все нет. И написал я заявление — прошу, мол, перечислять 25% моей зарплаты по адресу… — отнес бухгалтеру. Так было в редакции, и деньги отсылались.

В райкоме бухша встала на дыбы:

— Не пори чушь! Сам отсылай — куда и сколько хочешь, а мне давай исполнительный лист.

Я к Пал Иванычу. Тот не поддержал:

— Все правильно, старик.

— А мне напряжно.

— Ты ее любишь?

— Теперь уж вряд ли.

— И не надо. По-моему, любовь — это потеря контроля над собой. Согласен? Жить надо так: понравилась бабенка — прибрал к рукам, положил на полочку в своем мозгу и без помех делами занимайся.

Я не мог забыть жену (теперь уж бывшую) с такою легкостью. У меня перед глазами все еще стояло ее перекошенное истерическим хохотом лицо, а в памяти держался ужасный крик тонущего человека:

— Любил? Нет, ты любишь меня, и будешь любить всю жизнь….

Как это шефу легко сказать — без помех занимайся делами. Это в райкоме-то? — где мне нечего делать, как только биться головой о стену, вспоминая и терзаясь. Но кто сказал, что я должен сидеть здесь сиднем? Могу пойти и прогуляться. Сделать что-нибудь. Только что? Все, чем занимаюсь в Белом Доме — исполняю чужие поручения.

Мрачно покосился на телефон. Это был сиреневого цвета аппарат, готовый выполнить любое из моих желаний. Ну, почти любое. Не думаю, чтобы в его возможности входило исполнение супружеских обязанностей. А может, он и это умеет? Кто знает? Главное — правильный набрать номер, и в трубку ласковый скажет голос:

— Я тебя жду, милый, приходи скорей.

Заглянул в приемную:

— Валентина Михайловна, я в Сельхозтехнику.

И вышел прогуляться. Оказавшись на улице, понятия не имел, куда идти. Все чем-то заняты, куда-то спешат. Этот славный денек принадлежал нормальным людям. Я ощущал себя чужим.

Солнце клонилось к горизонту — туда, где дым труб южноуральской ГРЭС сходился с облаками. Я шел спиною к этому явлению.

В ДК «Горняк» комсомол проводил какое-то мероприятие. Смотрел-смотрел, ничего не понял. Убеждать себя стал — я очень устал, просто срываюсь, мне лучше пойти домой и выспаться. Я себе врал — не буду спать.

Когда все стали расходиться, предложил незнакомой девушке:

— Можно проводить вас?

— Спасибо. Мне будет приятно.

Пока шли по Советской, пытался придумать, что бы такого сказать. Ничего умного в голову не шло. Если честно, ничего глупого тоже. Когда мы остановились у ее парадного, вид у меня был довольно удивленный — это был дом, в котором жила Демина. Не хватало еще, чтобы девушка оказалась ее дочерью.

— Вы живете здесь?

— Вот уже семнадцать лет.

— Вы где-то учитесь?

— В Троицком медучилище.

— Бывает, — сказал невпопад.

Мне хотелось, чтобы она не была в родственной связи с моей начальницей, чтобы пригласила меня к себе и помогла — как девушка может помочь мужчине — справиться с одиночеством ночи. Мне хотелось, чтобы она своею чистотой изгнала демонов, терзавших мой рассудок.

— Вы не будете против, если мы встретимся еще?

Наташа (мы познакомились) не возражала.

— Может быть, съездим в выходные в Челябинск?

— Идет, — улыбнулась она.

— Ну, что ж, отлично.

Она вошла в подъезд, помахав мне рукой.

Я потопал домой, пеняя себе — на кой черт пудришь девчонке мозги? она ведь совсем не нужна тебе. К Любаше, что ль зайти? — так еще не суббота и родственники ее дома. Ну, при желании, конечно, можно что-нибудь придумать. Но не хотелось.

Что не хотелось — думать? любить? Боже мой! Неужто я утратил вкус халвы?

Приплелся домой с чернышевским вопросом — что делать? Если напиться, как следует, перестану думать. А именно сейчас мне особенно не хотелось думать. Время рыдать.

Посидел с родителями у телевизора. А когда они легли спать, достал из подпола бутылку водки, фотографии свадебные разложил и напился. Напился вусмерть.

Обычный подъем свой в 6—00 проспал и на пробежку не пошел. Поднявшись около 7-ми, попытался придумать, чтобы такого умного сказать родителям. Но ум отказался помогать — он еще спал. Все, на что хватило — сказать за завтраком: «Доброе утро».

Солнце еще не взошло, но было уже достаточно светло — до рассвета оставалось несколько минут. Я вышел на улицу, просыпаясь вместе с утром. Воздух по-зимнему холодил щеки, а от дыхания шел пар. Чувствовал себя так, словно бегал всю ночь.

Официально рабочий день в райкоме партии начинался с 9-ти, но аппаратчики в большинстве своем приходили в 8-мь. От нечего делать толпились у телевизора в коридоре второго этажа, обсуждая участниц аэробики, красующихся на экране.

Демина, проходя, ворчала:

— Мужики есть мужики.

А мужики гоготали.

Глядя на спортивных девушек в шортах и трико, старался ни о чем не думать, боясь, что, если позволю рассудку снова увести куда-нибудь, к вечеру опять напьюсь.

Наконец мой унылый вид стал объектом внимания Пал Иваныча.

— Ты напоминаешь разладившийся механизм, — сказал он. — Тебе нужен ремонт?

— Я не машина. Но каждый из нас, говорил Сальвадор Дали, имеет право на собственное сумасшествие.

— Этого мне только не хватало — сумасшедшие в отделе!

Облегчение. Странное дело, но сознание того, что шеф понимает — я в беде, принесло мне чувство неописуемого облегчения. Почему? Почему мне легче от сознания того, что все черте как? Потому что, если болен, меня можно вылечить. В том-то все дело. Если найдена проблема, ее можно решить. Если ее не знать, это значило бы, что все мои ощущения укладываются в норму, а значит — ничего с ними не поделаешь. Вряд ли я смог бы жить с этим дальше. Может, Пал Иваныч мне поможет.

— Жизнь — это искусство компромисса, — говорит шеф. — Надо ехать к твоей благоверной и договариваться. Разошлись? — ну и правильно: можно оценить происходящее в независимой обстановке. Ты вот оценил, что жить без нее не можешь. Не факт, что она думает иначе. Пришло время говорить.

— Когда мне можно ехать?

— Нам. Сегодня и рванем после работы. Говорить буду я.

Ну, что ж. Мы живем с Лялькой врозь уже третий год. Мне полагалось давным-давно забыть все это. Почему? Да потому что время лечит раны.

Только если относиться к ним серьезно — влез внутренний голос. — Подавление воспоминаний о пережитом — защитная реакция психики; она позволяет выжить.

Да хоть заподавляйся! — мое нормальное я было с ним не согласно. — Отрицание неприятного факта еще не отменяет его. То, что было, навсегда осталось в нас, и всегда будет влиять на нас. Оно подрывает дееспособность, мешает устанавливать и поддерживать новые отношения.

Считаешь, проблемы с общением в этом?

А в чем?

Ну, скажем, ты просто чувствителен.

Это плохо?

Скажем, чрезмерно чувствителен.

Знаешь что, не я, а мы! Не хер прятаться в кишках и вылезать невовремя.

Я не в кишках, — обиделось подсознание. — Я — твоя совесть.

И замолчало.

Наверное, сама собою родилась мысль — не могу с Лялькой порвать лишь потому, что вместе с ней уйдут от меня самоуважение, достоинство и безопасность (душевная). Где я их найду потом, чтоб возместить потерю?

Когда после работы сели в наш УАЗик и поехали в Розу, Пал Иваныч приказал:

— Ну, рассказывай.

Я поведал историю своей семейной жизни — недолгой и печальной.

И сделал вывод:

— Случившееся все — моя ошибка.

Шеф покачал головой:

— И я даже знаю в чем. Ты относишься к жене, как себе равной.

— А надо как?

— Ты голубей держал? Уверен, что первая пара сдохла или улетела. Потом появился опыт. Так?

— Так первый брак для опыта?

— Прости, конечно, ты — дурак. Главное слово в предложении о голубях — «держал». Запомни, парень, и сыну передай: жена — та же живность домашняя, как свинья, собака и корова, кошка или голуби… ее надо уметь держать. Понял меня?

Черт бы побрал такие вещи, которые мне надо знать!

— Ты знаешь, подумаю, и может быть пойму. Есть в твоей мысли что-то новое.

— Ну, думай, думай.

Я попробовал осмыслить слова Кожевникова медленно, будто читал книгу, которая была у меня уже давно, но которую до сих пор не хватало смелости раскрыть.

Лялька забрала у меня все — свободу, счастье, сына…. Она и душу могла бы прихватить, если захотела. Теперь свободу вернула, остальное все себе оставив.

Почему потребовала столько? Не имеет права!

От мысли к мысли — я переворачивал страницы неизвестной книги осторожно, словно они были хрустальными, готовыми сломаться. Столько стрессов — я даже не уверен, что смогу их сосчитать.

Пал Иваныч напомнил о себе:

— Прости за высокий штиль, чтобы выполнять доверенное нам партией дело служения великой идее построения коммунистического общества, требуется фантастическая выносливость рассудка. Тут, брат, не до сантиментов. Как считаешь?

Он покосился на меня, но я не знал, что ему ответить — только судорожно глотнул.

Шеф не торопил, не давил, но и не отворачивался.

В конце концов, чтобы он вернул внимание дороге, произнес:

— Ладно.

Это не самый содержательный ответ, но ничего лучше не нашел.

Кожевников улыбнулся, словно я сказал что-то умное.

— Мы учимся выживать, преодолевая проблемы внешние и души. Талантлив тот, кто не работает против себя.

Шеф отвернулся от меня.

— Расскажи мне про свою жену.

Мои воспоминания раскладывались как сложенный в несколько раз, написанный от руки листок, найденный закладкой в книге.

Я увидел Ляльку первокурсницей в кабинете коменданта общежития.

— Мне тогда было двадцать три, а ей семнадцать. Я был председателем студсовета, она вчерашней абитуриенткой. Мы не успели подружиться, как заказали сына. К сожалению, он не смог спасти нашу семью…

Повернулся лицом к шефу:

— Я не хочу терять семью. Хочу отыскать решение. Решение всего — любви, верности, счастья. Хочу знать, что мне делать. Есть ли у меня еще шансы?

— Не майся дурью, — жестко сказал Пал Иваныч. — Мы едем не упрашивать, а решать: разрыв так окончательный. И пусть это больно ранит — не умрешь. А поправишься — будешь жить.

Вслед за его словами в душу вползло странное ощущение, необъяснимое чувство, что в Розе меня ожидает конец чего-то — только не знаю чего.

Шеф следил за моим лицом.

— Анатолий?

Я вздохнул:

— Не знаю, как тебе сказать.

Он кивнул:

— Просто скажи.

Я не смог заставить себя сказать, что еще не готов отказаться от бывшей жены.

Мудрый шеф мой заметил терзания и понял их суть.

— Ты хоть представляешь, на что обрекаешься? Может, она всю жизнь будет менять кавалеров, в перерывах возвращаясь — мол, милый, я накувыркалась и опять теперь тебя люблю. Ты хочешь с этим жить?

— Нет. Но я бы попробовал.

— Ну и дурак.

Когда пробирались переулками Розы, услышал, как Кожевников бормочет под нос: «Еще раз? Да ни за что!» Интересно, это он о чем?

Наконец, пришла минута, когда мы известили о своем прибытии нажатием кнопки дверного звонка. Я был на взводе словно пружина: мне надо было прятать свой страх.

Открыла теща — теперь уж бывшая.

Лялька была в Челябинске, а Крюковы сидели на чемоданах — Виктор Киприянович получил место в ЧелябНИИОГРО (научно-исследовательский институт открытых горных разработок) и к нему квартиру в областном центре.

Витек кинулся ко мне — подобное тянется к подобному — и его детская радость легким покрывалом окутала мне плечи.

— Пал Иваныч, — представил шефа.

О своей должности он сам.

— Так ты теперь работаешь в райкоме партии? — теща с удивлением ко мне.

Я кивнул.

— Инструктором? Как интересно!

Но женские заботы взяли верх над любопытством. Она собрала Витю в дорогу.

— Сюда не привози — через день-два мы переедем жить в Челябинск. Твой телефон у Ляльки есть — жди, позвоним.

За ее улыбкой что-то крылось. Что точно я не мог понять — но что-то сложное, запутанное. Поцеловала внука, и мы с Витей отправились в машину.

Пал Иваныч задержался. К этому моменту он уже процедил все слова и впечатления от моих родственников сквозь фильтр собственного жизненного опыта и готов был к разговору, ради которого сюда ехал, тратя свое личное время на устройство судьбы незадачливого сотрудника. Пусть Ляльки нет, но Кожевников не из тех, кто покидает поля боя, настроившись на битву — с кем-нибудь все равно сразится. Когда мы с Витей закрывали дверь, он сидел с таким видом, словно готовился в атаку.

Дожидаясь Пал Иваныча, мы наболтались досыта.

Витя откинулся ко мне на грудь и закрыл глаза. Но вскоре головка его свесилась набок, и он пристроил щечку на мою ладонь. Обнял мою руку, как плюшевого мишку, без которого не ложился спать. Я прикрыл глаза и задремал вместе с ним.

Проснулся, когда Пал Иваныч открыл дверцу машины. Витя спал.

Пока мы проезжали Розу, шеф не проронил ни слова. Мне было до того не по себе, что я не сразу уловил его настроение. Наконец до меня дошло, что, возможно, он тоже чувствует себя неловко. Странная, однако, была мысль. Ведь когда мы ехали сюда, в нем было столько уверенности в себе, столько самонадеянности….

— Тебе не повезло, — сказал вдруг Пал Иваныч, а я вздрогнул. — Прекрасные люди твои родственники, но ты не вписываешься в их круг.

Самообладание ко мне вернулось, ведя за руку обиду.

— Умом?

— Нет, старик — воспитанием.

Я не сразу нашелся, что сказать. Хотелось возразить.

— Из Вити они воспитывают внука, а он мой сын и тянется ко мне.

— Это потому, что он тебя любит, — мягко заметил Пал Иваныч.

На душе стало теплее — она смягчилась, и я погладил наследника по кудрявым волосам.

— И что ты посоветуешь мне делать? — поинтересовался осторожно.

— Жену отпустить, забыть и не томиться, сына любить. — Помолчав немного, густым баском хохотнув, сказал. — А бабу мы тебе найдем — без числа «пи», но работящую.

Я не ответил. Настроение сникло.

— Что-нибудь не так пошло? — спросил, имея в виду разговор с родственниками.

— Все так — мы поняли друг друга. Говорят — с тобой напряжно. Я обещал отговорить тебя преследовать их дочь.

— Я преследую? Вот это да! Пал Иваныч, обещаю — слова первым не скажу, не позвоню ни разу… Ей.

До ворот родительского дома доехали молча. Витя спал. Взял его на руки, вылез из машины. Остановился, чувствуя себя неловко.

— Спасибо, шеф, за все.

Кожевников в упор на меня смотрел. Я стоял с сыном на руках и не знал, что делать дальше. Мне не хотелось приглашать его в гости, где он наверняка продолжит тему моей семейной жизни в присутствии родителей, но было как-то неудобно отпускать его вот так — не угостив с дороги.

— Завтра на работе, чтоб был в порядке, — сказал он.

— Хорошо, — выдавил из себя.

Ну и что мы выездили? Чувство одиночества, выжигавшее пустоты в душе, словно русла пересохших рек в пустыне — такие сухие, что берега запеклись коркой и растрескались? Немало женщин было у меня после Ляльки, но они не сумели (не смогли?) заполнить те пустоты. Хотелось бы встретить кого-то, в ком можно обрести родственную душу. Такую, как маркиза из Ангарска — к черту Ляльку! Я ее преследую? — это ж надо!

Всякий раз, когда мне казалось, что я могу спокойно думать о смерти нашего с Лялькой брака, выходило, что это не так. Но надо привыкать. Ведь уже знал, что за этим не любовь, а уважение и долг. И никакой романтики. Даже попытался взгрустнуть по поводу.

Крепче прижал к себе спящего ребенка — он часть меня, я не смогу без него жить.

Понимает ли это счастливый муж, отец и начальник мой — Кожевников П. И.?

По сей день мне становится не по себе, когда думаю, как же наивен был в той ситуации, по-детски уверенным в законах добра и справедливости. Но тогда я понятия не имел, как будут дальше развиваться события, куда заведет меня судьба.

Ладно. Главное — я привез домой сына, родителям — внука. Остальное все — мелочи.

Однако непредвиденные события развивались с непредсказуемой быстротой.

Назавтра Любовь Ивановна предложила познакомить наших детей — сверстников. И тогда я пришел на работу с сыном. Витя полчаса развлекал себя, рисуя за моим столом сцены осады Пергама римлянами. А потом пришла мама Любовь Ивановны с внучкой Наташей. Мой сын был критически осмотрен, одобрен и забран в гости. Наташа взяла его за руку, и они вышли из кабинета раньше бабушки.

В обед позвонил в квартиру Люкшиным, попросил к телефону сына:

— Ты как?

Тот с восторгом:

— У Наташи есть спортивный уголок. Мы лазили по канату и шведской стенке. Играли в школу. Анна Тимофеевна была учительницей.

Она и вправду педагог на пенсии.

— Ты сыт?

— Мы поели, а сейчас будет сончас.

— Приятных сновидений.

Любовь Ивановна внимательно смотрела на меня во время разговора.

— Что там?

— В восторге парень.

— Замечательно! Пусть к нам приходит каждый день — им веселей с Наташей.

— Пусть будет, раз ты хочешь.

Так и получилось.

Через неделю позвонила Лялька, и я отвез нашего сына по указанному ей в Челябинске адресу. Это была одна из четырнадцатиэтажек на проспекте Ленина.

Я загрустил, родители тоже — так всегда бывало после отъезда последнего из Агарковых. Какой-то особенный привкус любви и нежности вносил он в нашу жизнь.

На следующий день после отъезда Вити в райком, точнее в наш отдел, пришла Анна Тимофеевна поговорить со мной о сыне.

— Мальчик хороший — добрый, умный. Он за неделю освоил то, что мы с Наташей проходили год. С ним заниматься надо.

Я не без сарказма:

— Занимаются. Бабушка учит светским манерам, дед — мужеству и благородству. Ну а тетя, наверное, письму и счету.

— Чему же учит отец?

— Сочинять и выдумывать.

— В смысле?

— Мы сочиняем с ним нескончаемые истории приключений четырех друзей.

— Наверное, их он рассказывал Наташе.

Любовь Ивановна встрепенулась:

— А что Наташа?

Анна Тимофеевна вздохнула:

— Плакать перестала. Грустит.

— Ты посмотри-ка, — величаво качнула головой Люкшина. — Еще дети, а какие страсти!

Я посмотрел на нее, но ничего не нашел сказать.

Да, с сыном надо заниматься. На эту тему мысль заработала. Наши сочинительства, конечно, развивают ум — абстрактное мышление и разговорную речь — но, права Анна Тимофеевна: нужна система. Наверное, я бы смог преподавать ему историю, географию, литературу, физику и астрономию. Уж математику точно. Но где взять систему — он появляется в Увелке по престольным праздникам (утрирую, почти).

Перед моим мысленным взором возникла картинка — я в роли педагога, сын — ученика. Может это безнадежно, но постараюсь.

Думал — как воплотить идею в жизнь — и грустил; грустил и думал. Потом грусть ушла — время лечит. А думы подсказали мысль — я напишу трактат о воспитании детей. Может, даже диссертацию защищу — горшки не боги обжигают.

На первом этаже райкома была библиотека партийной литературы — одного из выдающихся достижений человеческой мысли. Вернее, ее квинт эссенция: всей остальной литературы суть — ее основа. И вот я сел искать в трудах Маркса, Энгельса и Ленина, в постановлениях партийных пленумов и съездов азы воспитания детей.

Однако идея оказалась слишком фантастичной и потому нежизнеспособной. В библиотеке политического просвещения не нашел я знаний, как из ребенка воспитать умного мужчину. Затея рухнула, но интерес к политпросвету остался.

Вот почему.

Пожаловался я как-то Пал Иванычу, что в редакции мне зарубили второе высшее образование. Шеф улыбнулся:

— Университет марксизма-ленинизма Дома политпросвещения при обкоме партии? Да не вопрос, старик — уладим все.

Поехал он в Челябинск и привез документ о моем восстановлении.

Прочитал и:

— Пал Иваныч, это что? Я учился на факультете выходного дня журналистике, а здесь написано: общеполитический заочный факультет.

— Ну и что! Будешь пропагандистом с высшим образованием. Ты где работаешь? Про журналистику забудь. Тебе еще предстоит написать и сдать курсовой за пропущенный год, а в мае уже госэкзамены.

Пришлось смириться.

А Кожевников не отстает:

— Вот список тем для курсового и литература.

Моя природа терпелива — взялся я за курсовой. И тему выбрал подходящую: «Марксизм-ленинизм о происхождении религии». Снова все свободное время торчу в райкомовской библиотеке. Курсовой получался неплохой. Мысль выводил революционную — пусть Бога нет, но есть религия, и нехрен с ней бороться. Нужно поставить веру народа в Высшую Силу на службу партии. Тут как раз Пасха — то да се. Я слоган придумал на досуге: «Христос воскрес — слава КПСС!» и вставил его в курсовую. С тем и собрался на защиту.

Прочитал мою работу лектор университета и руку пожал:

— Ну, блин, вы даете!

В зачетку «отл» поставил и пожелал успеха на госэкзаменах.

Готовили первомайскую демонстрацию. Я работал над «кричалками». Ну, знаете — «… на площадь выходит колонна работников Челябинского рудоуправления. Горняки за четыре месяца текущего года выполнили полугодовой план по отгрузке огнеупорных глин. Да здравствует советский труженик — строитель коммунизма! Слава КПСС! Ура!»

Работы много — засиделся.

Заходит Пал Иваныч:

— Хорошо, что ты здесь! Старик, сгоняй за спиртным — у меня гости.

Он написал записку и подал деньги:

— Возьмешь два пузыря и четыре пива. Записку покажи, но в руки не давай. Будет артачиться, нахмурься и скажи: «Я из райкома».

Инструкции понятны — после семи спиртное уже не дают.

Но я поступил иначе — сунул служебное удостоверение под нос продавцу и сказал:

— Мне нужны две бутылки водки и четыре пива. Пашков послал — у него гости.

Я, конечно, опускал имидж первого секретаря, зато наверняка — попробуй, откажи.

В гостях у Пал Иваныча были два мента — наш Чепурной и майор из Свердловска, его однокашник по ВПШ. Все уже «нагреты», и мне без церемоний:

— Тащи стакан и стул.

Влился я в веселую компанию и разговор.

— А ты знаешь, Пал Иваныч, — ораторствовал Чепурной, — мой друг — величайший сыщик из всех живущих ныне: у него стопроцентная раскрываемость.

— Языком чесать, не мешки таскать.

— Могу доказать на простейшем примере, — улыбнулся майор.

Он взял тарелочку из-под горшка с геранью, тщательно вытер шторой и водрузил в центр стола кверху дном. Потом положил на тарелочку рубль монетой и предложил:

— Сейчас я выйду в коридор, а кто-нибудь из вас стырит деньгу. Потом увидите, что будет.

Он вышел. Чепурной спрятал монету в своем кармане.

— Все! — орем хором. — Заходи!

Гость из Свердловска вошел, посмотрел всем в глаза, покачал головой:

— Шары-то как залили.

Потом тщательно вытер тарелочку шторой и потребовал наши отпечатки. Мы ткнули указательными пальцами в блюдце. Майор полюбовался на них и улыбнулся улыбкой шерлокхолмса:

— Алексеич, ай-я-яй!

Мы, конечно, в недоумении.

— Давай еще раз.

Попытался сфокусировать взгляд, стряхнув хмельное наваждение — что-то тут не так. Но оказалось, голова моя полна ватой. Потому и отпустил свои мысли в беспечное плавание. Как хорошо ни о чем не думать!

Пал Иваныч взял монету и сунул в карман моего пиджака. Через несколько секунд вошел шерлокхолмс из Свердловска — и все повторилось. Он точно указал — рубль у меня.

Мы с расспросами — как? почему?

В конечном итоге майор разразился смехом:

— Криминалистика — наука точная. Тот, у кого рупь в кармане, волнуется больше — рецепторы напряжены и кожа тоже. Отпечаток пальца получается четкий, у прочих — размазанный. Да вы посмотрите — это просто.

Признаться, я и отпечатков-то не увидел — не то, что там какие-то рецепторы.

Но Пал Иваныч узрел и вызвался в сыщики.

Две неудачных попытки отрезвили его — он сел и налил:

— Давайте выпьем!

— Да-а! — мечтательно произнес Чепурной, вертя пальцами стаканчик с водкой и пытаясь смотреть сквозь него. — ВПШ — это школа! Мы там прошли большую науку — выпили все, что можно пить, и оттянули всех, кто мог шевелиться. Да, брат?

— Было дело, — согласился майор. Он уже выпил и сунул бутылку пива пробкой в глазницу. С характерным звуком вскрываемой тары они расстались — поллитра в руке шерлокхолмса, а пробка в глазнице у него. Потом упала в подставленную ладошку — пробка, конечно: из бутылки он сделал глоток.

Пал Иваныч мгновенно завелся — опрокинул водку в глотку, сунул пиво пробкой в глаз — хоп! — брови как не бывало. Вместо нее кровавая рана.

— Твою мать! — все подхватились с мест.

Платочками кровь уняли, скотчем приклеили бровь.

— Иваныч, ну ты, блин, даешь! — нахрюкался что ль? Это же шутка. Смотри — я языком вот так, а пробку ранее открыл. Прикол — а ты повелся.

— С рублем тоже прикол?

— А как же! Алексеич подсадным сидел — указывал, кто спер монету, ставя после него свой отпечаток. Это же простая шуточка, прикол — ну, вы райкомовские, блин, даете!

Обидно было. Мы с Пал Иванычем, проводив гостей, вынесли вердикт:

— Мусора есть мусора — и не хер тут!

А вот как Пал Иванычу мы строили гараж.

В принципе коробка гаража уже стояла и ворота в рамке — нужно было прихватить их к закладным. Операция простейшая, и шеф, прихватив сварочный аппарат, решил сэкономить на специалисте. Он так посчитал — три верхнеобразованных мужика неужто не заменят тупого сварного?

Три верхнеобразованных мужика — это он, Володя Белоусов, я.

— Вот смотрите? — Пал Иваныч показал трещину во всю заднюю стену кирпичной кладки. — Что с этим делать?

Мы переглянулись с Белоусовым.

— А что тут сделаешь? — пролить раствором да заштукатурить.

— Нет, я имею в виду того пиндюка, что сломал эту стену — что с ним сделать?

— А кто это и как сломал?

— Гена Брезгин на своем экскаваторе — копал соседу погреб в гараж и оперся лапой на столб бетонный, который вместо фундамента. Фундамент качнулся, стена треснула — что теперь мне с ним делать?

— Поговорить, — предложил Белоусов.

— Разговаривал, — шеф отмахнулся. — Он сначала сказал — заплачу. А теперь говорит, что он ни при чем — стена лопнула от подвижки грунта. Здесь же заваленный карьер — земля проседает, и во многих гаражах трещины в стенах.

— В суд подать, — предложил я.

— Привозил я помощника прокурора. Тот посмотрел — не доказать. Так что делать?

— Морду набить, — я не сдавался.

Пал Иваныч рукой махнул:

— Давайте варить.

Вытащили сварочный аппарат. Размотали провода. С помощью шеста зацепили силовые за провода проходящей рядом линии электропередачи. Один рабочий провод присобачили к воротам. В держак второго вставили электрод.

— Ну, — спросил Пал Иваныч, — кто умеет?

О наших способностях я уже говорил.

— Сам попробую, — сказал шеф, надел защитную маску и сунул электрод к закладной. Что-то шваркнуло, полыхнула дуга — Кожевников отскочил, бросив держак.

— Что было-то?

— Мы же отвернулись.

— Кто хочет попробовать?

Попробовали — и я, и Белоусов.

Знал из теории, что контакта между электродом и свариваемыми поверхностями быть не должно — нужен маленький зазор, в котором возникает дуга. Дугу создать мне удалось, но сколько не бился — вместо навара в местах стыка появлялась выемка. Этак можно все дело испортить. И я отказался мнить себя сварным.

Забыл сказать, дело было на Бугре — здесь всё и все знакомы мне.

Подходит сосед Михал Иваныч Пьнзов — вечно пьяный и, кстати, сварщик.

— Нашли же время — все люди кино смотрят.

— Шел бы ты, мужик…, — смерил его взглядом Белоусов.

— Да-да, не мешай, — отмахнулся Кожевников.

И только я оказался умнее:

— Лучше бы помог, дядя Миша.

Дяде Мише польстило:

— Ну-ка, чего тут у вас?

Мало времени спустя он уже профессионально варил, спрятав за маской красный нос алкоголика.

Подходит другой сосед — Колыбельников Володя:

— Вы что, охренели? Ну-ка кончайте! Людям кино не даете смотреть.

Ни тон, ни слова его не были дружественными.

— Вари-вари, — сказал Пал Иваныч. — Разберемся.

Мы встали тремя мушкетерами против гвардейца Вовы. Он работал водителем в райисполкоме и всех нас прекрасно знал.

— Вы, райкомовские в конец оборзели. Думаете, на вас управы нет? А я вот найду. Скажу энергонадзору, что вы электричество тырите.

— Может, в глаз ему дать? — спросил Белоусов.

— Я пошел милицию вызывать, — отреагировал Колыбельников.

— Тебя и заберут, — подсказал Пал Иваныч.

Мне вспомнилась росянка — растение, способное заглатывать мелких насекомых.

— Я сейчас народ соберу — с вилами, лопатами…. Сколько ж можно вас терпеть?

— Надолго сядешь, — предупредил Пал Иваныч.

Я весь дрожал от возбуждения — хотелось драки. Сосредоточившись на ней, загнал на самые задворки сознания мысли о том, что ждет меня потом, в кругу соседей. Белоусов был спокоен. Пал Иваныч зол — по его вискам катились капли пота. Михал Иваныч бросил варить и сел курить, наблюдая.

Колыбельников ушел. Началось ожидание. Довольно долгое.

— Во сколько кончится кино? — спросил Белоусов.

— А, к черту! — вскипел Кожевников. — Давайте продолжать.

— А я все приварил, — сказал Михал Иваныч. — Кто мене заплатит?

Пал Иваныч растерялся — на такой исход он не настраивался.

— Бутылки хватит? — спросил я. — Сейчас принесу.

Ребята начали отсоединять и сматывать провода.

Когда вернулся я с бутылкой, спокойный и самоуверенный, у гаража сидел один Миша Пьянзов.

— Ну, что, соседушко, выпьем? — предложил.

Отказаться я не смог. И пристроились на лавочке у его дома — в соседстве дом Колыбельников. Дядь Миша закуски принес.

Только выпили по одной, вот они всей семьей, вышли и прощаются — Вова, Вовина жена, Вовин папа, Вовина мама….

Заметил меня Вова и сверлит взглядом, будто на дуэль вызвать хочет. В эту минуту мне больше всего хотелось, чтобы он решился на конфликт. Однако шофер райисполкома не спешил.

А я открыл еще одну сторону психологического состояния, когда ты без особых причин злишься на другого человека. Помимо вспышки гнева, жажды вдарить кулаком присутствует и поиск причин — тебе непонятно что к чему, откуда эта злость?

Вовик таки подошел:

— Скажи своему шефу, что он гнус.

— Сам ссышь?

Я стиснул зубы и, откинувшись на забор за лавкой, наблюдал, как играет желваками Вова. Наконец, нарушил он молчание:

— Ты был скромнее. Начальником стал охрененным?

— Совершено, верно, — ответил я. — А ты место свое знай. Образно говоря — брысь под лавку, маслопуп.

Вова был готов вцепиться в мою глотку. Но устоял.

— Если бы не твой зять, — сказал и прочь пошел.

— Если б не твоя сестра, — сказал я ему вслед, сам не зная для чего.

Возможно, нравилась — красивая была. Так ведь уж замужем.

— Вы о чем? — спросил Михал Иваныч.

— Так. О своем — партийном. Наливай!

3

Наконец луч света в темном царстве — я еду в Челябинск на две недели. Получил командировочные документы, деньги и — адью! Пишите письма мелким почерком, поскольку места мало в дипломате.

Короче, я еду на госэкзамены в университет марксизма-ленинизма.

Да нет, уже приехал!

Сдал командировочный, получил направление в гостиницу.

Многозвездочный отель «Южный Урал». Те, кому знаком Челябинск, знают — это почти на центральной площади Революции, одна остановка на троллейбусе до Дома Политпросвещения. Хотя пешком быстрее.

Меня определили в двухместный номер. Сосед уже присутствовал и спал. Судя по форме на плечиках в шкафу — курсант ЧВВАКУШа (Челябинское высшее военное авиационное краснознаменное училище штурманов). Шеврон указывал, что выпускник.

Определившись с койко-местом, пошел в пельменную обедать.

Хотелось погулять, хотелось спать…. Твоя мать!… Челябинск, здравствуй!

Вот сквер за памятником Ленину — фонтаны, чистые дорожки, ребятишки, молодые мамы, голубые ели…. О, как же ты красив, покинутый мной город!

Мне хочется встать пред ним на колени и попросить прощения.

В изнеможении от противоречивости чувств присел на скамью. Моя психосистема дала сбой. Мне нужно на кровать, в гостиницу, а сил не стало.

Эй, люди! позовите скорую!

На автопилоте пробрался в номер — разделся, бухнулся в кровать. Спать!

Когда открыл глаза, увидел устремленный на меня взгляд курсанта, сидевшего в трусах и полосатой майке в кровати напротив.

— Во флоте есть традиция — всех, кто спит в тельнике, к матрасу пришивают.

— Кто бы рискнул.

Ответ человека с самомнением, а может, агрессивного.

Курсант не стал ко мне прицениваться — встал, подошел и протянул весьма мускулистую руку:

— Николай.

— Анатолий, — я поднялся.

— Во флоте отслужили?

— Было дело.

— А я сегодня стану лейтенантом.

— Так почему не в части?

Николай чертыхнулся.

— Предков жду. Они на машине из Кургана едут. Здесь договорились встретиться, а их все нет. Я на построение опаздываю.

— Так езжай.

— А кто ключ им передаст? — я для них номер снял.

— Давай передам, если администратору не доверяешь.

Курсант оделся и умчался. Я спустился вниз, предупредил администратора:

— Будут спрашивать курсанта Безбородова, ко мне отправьте — я в фойе.

Сел в кресло за журнальный столик — листаю газеты. Час листаю, два, три… проголодался. Да что я нанялся им, в самом деле!

Пошел к администратору:

— Будут спрашивать курсанта Безбородова, отдайте им этот ключ.

И снова пельменная, сквер за Ильичом, гостиница, постель.

Проснулся — Коля Безбородов в новенькой лейтенантской форме предо мной:

— Рота, подъем!

Я чуть было не подскочил, как был — в трусах и с голым торсом. Глядь — у него дама за спиной. Ну, и…. застеснялся.

— Вставайте, Анатолий, пойдемте звезды обмывать.

— Где?

— В номере 416.

Это был номер на ключе.

— А где ты встретился с родителями?

— Они сразу в училище проехали. Ну, так вы вставайте — нас ждут.

— Идите, я приду.

Они ушли, а я оделся. Вышел на балкон и закурил — идти на пьянку не хотелось. Да и неудобно как-то. Все мысли против, за — ни одной.

Пока искал — а может, есть? — дверь отворилась. Два здоровенных молодца меня схватили за бока, и повели по коридору.

— Доставили.

Действительно доставили — вон Коля, рядышком невеста. А это женщина — возрастом и красотою в мою тещу бывшую — должно быть мама. Молодцами — отец и младший брат. Еще водитель.

Толпа для пьянства собралась.

Коньяк и водка, шампанское, вино. Закуски — мама, не горюй!

Теперь о публике.

Безбородовы — боксеры, все на одну колодку.

Папа — гендиректор Курганмашзавода. Водку пил стаканами — хлопнет один, запьет другим.

— Я, пожалуй, полежу, — и на кровать.

Часик спустя поднимется, сходит в туалет — хоп-хоп — бутылки нет. И на кровать.

Братики с водителем совсем не пили. Костик заканчивал десятый класс, и сегодня ночью они улетали в Москву, шукать ему место в МГУ.

Коля рассказал, почему он здесь, а не на выпускном балу.

— Либо я их там поодиночке всех урою, либо они меня толпою.

Это ж надо, так с коллективом расплеваться!

Мама — просто чудо. Скромна, улыбчива и влюблена в своих мужчин. Но видно было — насторожена к невестке.

Мне, кстати, она тоже не в зависть. Накрашена сверх всякой меры и холодна так, что трудно угадать с какой душою.

Ну, вобщем, пили-ели-поздравляли….

Около полуночи гендиректор поднялся, в туалет сходил и объявил:

— Хватит гулять, пора в аэропорт.

Я поднялся — пожал мужикам руки, поклонился дамам и к себе в номер подался. На балкон вышел покурить. Вечерние сумерки уступили место ночи, и небо погрузилось во тьму. Город сиял гектарами огней. Мне почему-то вспомнилась Увелка — с фонарями не на всякой улице и безмолвной темнотою за околицей.

Лег спать, уверенный, что не просплю занятия.

Сосед под утро объявился — с остатками стола из номера 416. Имею в виду остатки пиршества — а вы о чем подумали? Впрочем, после рассказа Николая, как он провожал родственников в аэропорту, о столе и я бы так подумал.

Сотрудники посчитали батьку Безбородова слишком пьяным для полета и захлопнули пред ним пропускные шторки. Гендиректор Курганмашзавода так двинул по преграде кулаком, что…

— … одна повисла нахрен! — скривился Коля.

Мусора, обнажив шпалера, задержали гостя из Кургана. Мама Безбородова позвонила самому главному начальнику КГБ по Челябинской области — другу семьи. Приехали ребята в штатском с генералом, хулигана у ментов забрали и через другой терминал провели к самолету.

— Вы чем будете похмеляться? — спросил Николай. — Что вам налить?

— Ничем не буду — я в университет.

Вчера был день заезда — расслабиться можно. Сегодня начинаются экзамены.

Построены они были так. День мы с лектором разбираем экзаменационные билеты, он отвечает на все наши вопросы — короче, консультирует. На другой сдаем экзамен комиссии, наугад вытянув билет. Приехав в понедельник, я в среду сдал марксистско-ленинскую философию на «отл», в пятницу политэкономию капитализма аналогично.

На выходные не поехал домой, а решил развеяться в Челябинске.

Студенты наши со дня приезда, спарившись, кинулись развлекаться. До курьезов доходило. Одному я стал свидетелем.

Из универа пришли, конспекты-книжки побросали и вниз — у парадного кучкуемся и группируемся: кто в театр, кто в кино, кто на танцы, кто…. Из подземного перехода парочка наших поднимается — идут под ручку, одну мороженку на двоих облизывают — ну, чисто голубки. Со мною рядом паренек стоял, по всему видать выдерга — кричит:

— Лизка, где ты шляешься? Тебя муж в фойе ждет.

— Какой муж?! — дамочка отпрыгнула от кавалера метров на пять.

Челябинск весь согнулся в хохоте.

Я себе так решил — баб и в Увелке машинами не передавить, а где там взять театры? выставки? концерты? В «Вечернем Челябинске» афишу взглядом пробежал:

— смотрел? нет, не смотрел; поеду, посмотрю;

— видел? нет, не видел; поеду и увижу;

— слушал? нет, не слушал; поеду и послушаю.

Благие же намерения…. Но как коварна жизнь!

С отбытием из номера лейтенанта Безбородова, ко мне переселили нашего студента Николая (фамилию не помню). Приехал он из Южноуральска, работал на АИЗе (арматурно-изоляторный завод), был членом горкома партии, а еще играющим тренером футбольной команды «Аизовец», бьющейся за приз по второй группе областного первенства. Прибавьте к спортивной внешности лицо Олега Кошевого и получите мужчину хоть куда.

Влюбилась в него женщина Маруся из Усть-Катава.

Тоже вобщем ничего — славянское лицо, коса до ягодиц, фигурою, как говорят хохлы: возьмешь в руки, маешь вещь. Не знаю, что там у нее с графой «семейное положение», но очень ей хотелось с Колей переспать. Но скромность женская…. Будь она неладна!

Жила Маруся в номере и подружилась с девушкой по имени Бела из Нагайбакского района. И вот эта Белка ко мне подходит, объясняет ситуацию:

— Ты должен им помочь.

— А ты уверена, что Николаю это надо?

— Для тебя это важно?

Это было равнозначно вопросу — не возражаю ли я против романтичного ужина при свечах в их номере в их обществе?

— А почему это должно быть для меня не важным?

Белка принялась осторожно объяснять:

— Она уже три сессии глаз с него не сводит. А теперь последняя — разъедутся и больше не увидятся. На долгие ухаживания времени не осталось. Да и Маруся чувствует себя не в своей тарелке, напрашиваясь. Нам надо им помочь.

— Это прекрасно — подругу выдать замуж, — заметил я. — Но кто, где и когда благодарил друга за аналогичную услугу?

— Я ведь нагайбачка по национальности. И, знаешь, трудно воспринимается ваша культура — так сильно отличается от мне привычной. Громадные различия. У нас женщина глаз поднять не смеет на мужчину. А Маруся хоть и стесняется, но все равно хочет добиться Колю. Просит помочь.

— А если б ты в меня влюбилась, как поступила?

— Молчала и томилась.

Мы квартетом сходили в кино. Поглазели на танцы сквозь решетку в парке Пушкина. В номере я предложил Коле разъехаться — он к Марусе, Белка ко мне.

— Что ты! — ужаснулся играющий тренер «Аизовца». — Она такая женщина серьезная. Как мог подумать ты такое?

Вот так бездарно и прошла суббота.

Наутро Белка заявилась.

— А где Маруся? — поинтересовался я.

— Приболела, не встает с кровати.

Мы в четыре глаза уставились на Колю.

— Это… я, наверное, схожу, — растерялся он.

Остались мы вдвоем. Я Белку спрашиваю:

— Как думаешь — чем они там занимаются?

Марусина подруга отвечает:

— Подождем и все узнаем.

Ждали-ждали…. Сигареты кончились.

— Я есть хочу, — говорю.

— А вдруг они сейчас придут? Вместе и пойдем.

— Ну, знаешь! — возмущению не было предела. — Ты как хочешь, я пошел.

Сходил, позавтракал. Потом в кино. После пообедал и решил вернуться в номер — завязать жирок. Белка спала, не раздеваясь, на кровати Николая. Мистика! Белка-Стрелка… собачья верность получается какая-то.

Разделся и лег спать. Когда проснулся, Белки не было.

Николай явился в час закатный.

Я не любитель о таком трепаться, но жалко было два убитых дня — спросил:

— Ну, как у вас там — состоялся половой контакт?

Мы курили на балконе. В косых лучах заходящего солнца чуб Олега Кошевого бронзой отливал. А лоб нахмурился.

— Прихворнула.

— Достал бы шприц и полечил.

— Не надо о Марусе так.

— Да Бог с вами!

Я заставил себя сделать глубокий вдох. Спорить бессмысленно — Колян влюблен.

Когда легли, я не утерпел:

— Колямбус, ты смотрел фильм «Генералы песчаных карьеров»?

— Ну и что?

— Главная героиня помирает, а главный герой ее тянет. Классика — учись.

— Заткнись!

Потом узнал интригу всю. Николай был глубоко женатым человеком, Марусенька — наоборот. И оба до безумия порядочны — сгорали в адском пламени нереализованных желаний.

После консультации в понедельник, во вторник на «отлично» сдал «Политэкономию социализма». И захотелось мне диплома красного. Сильно захотелось — сел за книжки.

Зовут в кино Белка, Коля и Маруся, а я рукой машу — валите к черту!

Зато в четверг на «пятерку» сдал «Научный коммунизм».

И тут лафа закончилась.

Ко мне подходит женщина из деканата и говорит:

— Где ваш диплом?

— В смысле?

— Все по приезду сдали дипломные работы, а вашей нет? Сдавали?

— Нет.

— Так что ж вы думаете?!

А что я должен думать? Кто бы мне сказал, что на госы надо везти дипломные работы. Ах, на последней сессии всем говорили, темы раздавали и списки справочной литературы? Так я на ней и не был даже. Кто я такой? Откуда взялся? Теперь и сам не знаю ….

Где телефон? Мне срочно нужен телефон!

Нашел. Звоню. Кожевников на месте. Слава те….

Я со слезами в голосе:

— Пал Иваныч, байда такая….

И шеф как доктор Айболит — ладно-ладно, прибегу, чем смогу, тем помогу.

Я сглотнул подступивший к горлу комок. Судя по всему, Кожевников завтра будет здесь и все мои проблемы уладит. Так что, мне остается спокойно готовится к последнему госэкзамену — «Методика партийной пропаганды».

Мать босая! С чем ее едят, «Методику» эту? Если все предыдущие дисциплины мне знакомы были по институту, то с этой ерундой встречался первый раз. Так засесть надо за конспекты и учебники! Но конспекта нет. И главное — нет желания напрягаться. Пропади оно все пропадом!

Лежа в кровати, чувствовал, как подо мною разверзает пропасть.

Ночь прошла — настроение не улучшилось. Отсидел на предэкзаменационной консультации с отсутствующим видом и вниманием, потому что не видел перспектив. Что касается Пал Иваныча, то нашел он меня в гостинице уже после полудня. Притащил готовую дипломную работу, стопку бумаги:

— Садись, переписывай.

Другими словами — сохраняй спокойствие, не поддавайся панике.

— Пал Иваныч, ты посмотри, какой диплом — на машинке отпечатанный, в обложке прошитый. Кто возьмет мою рукопись на скрепке?

— Пиши — возьмут: договорено.

— И что поставят?

— Да какая разница? Главное — чтобы до экзамена допустили. Поторопись — у тебя одна только ночь на дипломную работу и подготовку к сдаче.

— Настроения нет. Ведь я рассчитывал на диплом в красных корочках, а теперь….

— Ты серьезно?

— Пока в зачетке все пятерки. Теперь не знаю.

— Почему же нет? Жизнь — это искусство компромисса. Пойду сейчас, договорюсь.

Полночи переписывал диплом. До восхода солнца листал экзаменационные билеты этой самой долбаной «Методики». Подглядывал в учебник….

Потом надел трико, доехал на троллейбусе до остановки «Политехнический институт». И пятилетки не прошло, как бегал здесь по парку. С удовольствием все повторил.

Как думаете, сколько унижений может вынести нормальный человек?

Я вынес четыре в один день:

— когда сдавал на кафедру чужой диплом:

— когда сдавал «свой» («сюрприз», — сказала женщина и покачала головой)

— когда, сдавая «Методику партийной пропаганды», плавал, как кутенок в проруби.

И даже после этих унижений сохранял стойкость и энергию, набеганные в парке.

Последний раз сидим в аудитории. Вручают нам дипломы. Сначала краснокожие. И первая фамилия моя. Ну что ж, по Сеньке шапка.

Встаю, подхожу, получаю, руку жму — все честь по чести.

Волна горячего стыда пришла потом — когда открыл диплом. Читаю:

— марксистско-ленинская философия — «отлично»;

— политическая экономия капитализма — «отлично»;

— политэкономия социализма — «отлично»;

— научный коммунизм — «отлично»;

— методика партийной пропаганды — «хорошо»;

— дипломная работа — «удовлетв.»

Да твоя же мать! Быстренько в карман спрятал красный диплом, в другой — университетский ромбик. На протянутые руки и просьбы: «Дай взглянуть! Дай посмотреть!» кивнул на ректора — сейчас свои посмотрите.

После вручения дипломов вышли в сквер перед ДПП (дом политпросвещения).

Для общей фотографии выпускников разбили на три ряда:

— первый посадили на скамейку;

— второй поставили за их спиной;

— третий на скамейке сзади всех.

Сейчас смотрю на фотографию тридцатилетней давности — сидят на скамейке рядышком Маруся с Николаем, счастливые такие, головки клонят. А мы с Белкой по краям второго ряда смотрим в объектив. Окончен университет марксизма-ленинизма. Впереди — прощальный ужин в ресторане «Малахит». Или банкет — кому как лучше.

Сколько рюмок опрокинул, чтобы задавить стыд от позора, боль от горьких унижений — четыре? пять? Короче, сел за стол — закуска, водка; водка и закуска — и, пожалуйста, не беспокойте. Глупее ничего нельзя было придумать. Потом отпустило.

Смотрю — за столом один сижу: все пляшут.

Подваливает выпускник из наших — кажется, Тимур зовут:

— Баб снимем? Вон парочка сидит — подвалим?

Подвалили. Дамочкам под сорок — сидят, винцо попивают, ковыряют вилками в тарелках, глазами томно так поводят. Накрашенные — страсть!

Тимур:

— Нельзя ли с вами вечер провести?

— В легкую! — одна отвечает. — За стол заплатите, мы ваши.

Упс! Проститутки. Отврат и любопытство. Что пересилит?

Тимур шампанского и водки заказал. Бабенку выбрал — клеится. На танец пригласил. Другая мне:

— Чего грустим? Может, потанцуем?

И тут я загрустил.

Пусть проститутка, но баба же — отмыть, отшлепать, замуж взять. Чего еще? Нелегко среди людского моря встретить ту единственную, которая разделит с тобой все тяготы жизненного пути. Еще труднее научиться понимать такого человека. Значит надо брать то, что Судьба дает. И биться за счастье, призвав на помощь грации — надежду, веру и любовь. Во главу поставить мудрость.

Но вопреки сказал:

— Я еще не решил — стоит ли оплачивать ваш ужин?

— Показать товар лицом?

— Это как? Стриптиз исполнишь?

— Можно и стриптиз, но лучше давай поговорим о сексе. У мужиков от этих тем такой дубак встает.

— Валяй — говори о сексе.

— Ты какой предпочитаешь — орал, анал иль классику?

— А ты?

— Все, что клиент закажет.

— И получишь удовольствие?

— Можно подумать, ты получаешь от работы удовольствие.

— Нет, не получаю. Но то работа, а то секс. Ты замужем?

— Была.

— А с ним как? — тоже секс без удовольствия?

— Всяко было. Но чаще да.

— И с него деньга брала?

— Терпела. Ради дочери терпела. А когда пить и драться начал — прогнала.

— Работу выбрала по призванию или от безысходности?

— Ты — душеспаситель? А впрочем…. Какая разница с кем спать — с мужем, любовником или клиентом: мужик всегда мужик. Мне нравится смотреть, как вы скотинеете в постели.

Упс! Обидно за мужскую половину.

Налил водки себе и ей — чокнулись и выпили. Тянул время, размышляя.

Такие мысли. Проститутка и выпускник университета. Нет, университет здесь ни при чем — мужчина и женщина. Он хочет секса, она денег. Впрочем, желание не жгучее — ни у нее, ни у меня. Можем расстаться, как сошлись — легко. Но раз уж завязался разговор…. Марксистско-ленинская философия чему-то учит — решил добиться секса я бесплатно. В порядке эксперимента. Скажем, практическое воплощение полученных знаний. Или я не агитатор-пропагандист с высшим образованием?

— Значит, ты все исполнишь, о чем тебя не попрошу?

— Да, господи, ты первый что ль? И не таких терпела.

— Мы поедем к тебе домой? Ты одна живешь? А ванна есть? Горячая вода? Теперь представь — я сам тебя помою. Шампунь, мочалка, теплая вода и нежные мужские руки…. Ты млеешь, дорогая?

К моему удивлению она просто ответила:

— Да.

— Потом массаж в постели. Ты непротив? В стройотряде доктор научил специальному массажу женщин — заводит круто. Когда от плеч вниз растираешь спину с нажимом, а на тазу покачаешь — азартные кончают.

— Звучит аппетитно — как баварские колбаски пахнут.

— Хочешь?

Она поморщилась.

— Тебе-то что за польза?

— У меня праздник — защитил диплом. Видишь сколько наших? — все гуляют. И я хочу поделиться с тобой этим настроением. Соглашайся. Все будет здорово!

— Гм-м…. Звучит заманчиво. Ну, хорошо — за стол я заплачу, с тебя выпивка домой.

Упс! Вы слышали, мужики? — которые в постели скотинеют. Мы отомщены — меня клеит проститутка, на все готовая без денег.

Марксистско-ленинская философия в действии!

Методика партийной пропаганды в работе!

А мне хотелось не постельных сцен, а новых побед во имя торжества социализма.

Появились Тимур со своей дамой, которую он уже не выпускал из рук, словно решил на ней жениться. Я подумал — самое время проститься.

Поднялся, голову склонил, щелкнул каблуками:

— Извините, мне пора.

Вышел на террасу покурить.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.