Бесплатный фрагмент - Учительница русского

Глава 1

г. Новосибирск, 1937 год

Мама называла её Вáрварка, любя, конечно, но как будто и предвидя что-то, какой-то внутренний пласт, скрытый от посторонних глаз под миловидной, ангельской внешностью. Что-то все-таки прорывалось наружу волевым выкрутом плеч и крепкой поступью ног, которые будто врастали в землю, удерживая с ней вековую, непоколебимую связь. Дерево можно срубить, но кому хочется возиться, выкорчевывая пни?

Варя оценивающе посмотрела на себя в зеркало и, после некоторых колебаний, все-таки повесила на белоснежную шею нитку бус из речного жемчуга, — подарок отца. Он был речником, ходил по Оби вплоть до своей гибели. Однажды из рейса он привёз любимой жене ожерелье из трёх ниток жемчуга. Когда женщина осталось одна, бусы пришлось распродать на содержание семьи, но одну нитку мама все-таки сохранила как память. Когда Варя подросла, бусы отошли ей, и тут-то молодухи соседки наперли, что пора выбросить из головы все буржуазные предубеждения и начинать делиться.

Да Варя и рада была делиться, — и делилась: кому на танцы сбегать, кому — на свидание, — только вот как выбросить из души память? Память сакральную, поделённую только между членами семьи. Варя чувствовала, как её украшение перестаёт быть её, обрастая чужими запахами, отпечатками чужих пальцев, а, возможно, и губ. Она не питала иллюзий насчёт морального облика своих соседок, — всем с недавних пор разрешили любить, кто как хочет.

Буржуазности в её облике не было ни на йоту, в годы великих перемен их семья рассталась со всем, что связывало с прошлой жизнью. Может быть, и не хотелось, но так было нужно, чтобы элементарно остаться в живых. Отцова мать была из купеческой семьи, но об этом, по понятным причинам, предпочитали не распространяться вслух.

«Как хорошо, что никто не может проникнуть внутрь меня! — подумалось Варе. — Я могу размышлять, глядя в зеркало, и только слегка тревожный блеск в глазах может выдать меня, но нужно работать и над этим, никого не пускать внутрь себя, может быть, даже мужа Колю, — он железнодорожник, а с них не спускают глаз, стерегут, проверяют. Даже Юрку. Эх, как тяжело таиться, всё время чего-то опасаться, но сейчас время такое. Николай тоже мне ни о чем не рассказывает, бережёт, а говорим так, редко да по мелочи: то о погоде, то о том, где достать провизию, легко говорим, с верой в будущее! Никакого пессимизма, несмотря на то, что я в очередной раз и непонятно по какой причине лишилась работы».

Причина, однако, лежала на поверхности, а корнями, конечно, уходила в её происхождение. Не оттуда ли тянется след нелепой кончины отца? В похоронке значилось: ушли в тайгу шишковать, он забрался на кедр, не удержался, сорвался вниз. Варвара своей цепкой детской памятью запомнила отца, как крепкого, ловкого человека, одной рукой вяжущего морской узел. Конечно, случайности бывают… а бывают и неслучайные случайности, но кто теперь скажет наверняка? Наверняка Варя знала лишь одно: что революция в Сибири началась задолго до 17 года, велась подрывная деятельность, сбраживались умы, подпитывались настроения, устранялись мешавшие. Убийств, совершенных из классовой зависти, в ту пору было очень много.

В глубине души Варя лелеяла странную фантазию, родом из детских мечтаний, услышанных сказок, — что отец все-таки остался жив и когда-нибудь вернётся. Ей хотелось так думать, хотя, даже если бы отец вернулся, его не оставили бы в покое, зная, что он «из тех». Поэтому легче было мечтать, что на своём суденышке он ушёл в низовье Оби и там стал предводителем какого-то туземного племени. Он ведь был очень умный и сообразительный.

— Варька, а Варька, — из-за плеча Варвары возникла белокурая голова Леси, — вот ты везучая! Ты узнай у них, может, и я на что-то сгожусь?

— Я не уверена, что и меня-то наймут, — ответила Варя, и голос её дрогнул от волнения. Она чувствовала, как спазмами крутит живот и мечтала только о том, чтобы её собеседование побыстрее закончилось.

Леся, младшая сестра Вари, была её уменьшенной копией, и это не вызывало бы удивления, если не знать, что они произошли от разных отцов. Дело в том, что мать Вари после первого брака недолго оставалась вдовствующей. Туго без кормильца, да и с её варяжской внешностью: тугой длинной косой и голубыми глазами, — ухажеры вряд ли оставили бы её в покое. Чтобы пресечь домогательства, мать Варвары дала согласие на второй брак, с украинцем по фамилии Коноваленко. У пары родилась девочка, Лэся, как кликал ее отец, и с Лесей Варвара всю жизнь прожили, как единое целое. Варя называла отца Леси своим отцом.

— Так как ты всё-таки с ним познакомилась? — не унималась Леся.

Зеркало отражало двух молодых женщин, стоявших рядышком, и, несмотря на разницу в возрасте, они были похожи, как близнецы. В какой-то момент Леся догнала Варвару, вероятно, в порыве юношеского соперничества, свойственного младшим сёстрам. Единственное различие: красота Леси была какая-то более отточенная, — гибче стан, круглее груди и бёдра. В Варваре не наблюдалось столь очерченных форм, внешность её отличалась приятной мягкостью. А в остальном, две капельки воды: то же красивое широкоскулое лицо, те же голубые глаза, тонкий нос и алый рот, та же коса пшённого цвета. Леся носила свою пышную шевелюру в виде короны, обвитой вокруг чела. Варя укладывала волосы на пробор, по последней моде делая их волнистыми с помощью горячих щипцов, а у шеи связывала в тяжеловесный узел и закрепляла массивными шпильками. Что тут начиналось после бани, когда обе русалки ходили с распущенными волосами, позволяя им высохнуть, — в этот момент лучше было бы им вообще не показываться мужчинам на глаза!

— Его мальчик подошёл купить фруктового сахара, растерялся, так как совсем не говорит по-русски, я ему помогла, сказала пару фраз на немецком, — да я уж почти всё позабывала! Подошёл он, поблагодарил, спросил, как меня зовут, потом протянул мне бумажку с адресом, пригласил позаниматься с ребёнком русским, так как они только приехали, но намерены остаться в наших краях надолго.

— Красивый? — полюбопытствовала Леся в свойственном всем юным и незамужним манере.

— Тебе-то что? У тебя вон Андрюшка есть. А у меня Николай.

— Ну, с Андрюшкой меня ещё никто не поженил, так что я пока девушка свободная, — рассмеялась Леся.

— Ой, Леська, как же у тебя всё просто в жизни! — посетовала Варя.

— А у тебя все слишком сложно, сестрица, — отозвалась Леся и чмокнула Варю в щеку. — Вот твой Николай, он хоть говорит с тобой о чем-нибудь, кроме погоды и своих паровозов?

— Паровозы — это тоже очень интересно! — парировала Варя и, напоследок пригладив локон над бровью, направилась к двери.

— Ну не каждый же день! — простонала Леся вдогонку. — Не забудь спросить про меня!

— Не забудь забрать Юру! — послышалось в ответ.

Глава 2

Варя, обдуваемая сухим, с вечерним привкусом, ветром вышла из калитки и направилась прямо по улице Горького. Можно было бы, конечно, срезать путь дворами, но ей хотелось собраться с мыслями, а оттого двигалась она очень медленно, как бы оттягивая момент встречи с пригласившим её человеком.

Она страшно смущалась, всего одновременно: незнакомого мужчины, незнакомого дома, незнакомого ребёнка, — и это несмотря на то, что ребёнок как раз был, кажется, к ней расположен. Она не знала, как себя вести, если ей предложат чаю, соглашаться ли, отказываться ли? А если соглашаться, то как пить: всё до дна или же слегка только пригубить? Кто знает, что у них там считается хорошим тоном, за границей. Избаловали они себя придумыванием всяких церемониалов и тонкостей этикета, — но ей ли, советской женщине, переживать об этом? И все-таки как же хочется понравиться! Как хочется оставить после себя тот тонко уловимый женственный флёр, который витает вокруг утонченных натур! А посему: как сидеть? Как держаться? В голове Вари роем вертелись вопросы без ответа.

Она шла, ставя ноги не слишком уверенно, и однажды даже чуть не подвернула лодыжку. Конечно, он был красив, этот немец, что уж тут скрывать: стройный, подтянутый, в добротном костюме из легкой светлой шерсти с блестящими пуговицами. Большой его затылок выделялся над крепкой шеей, обрамлённый безупречно ровно остриженными белокурыми волосами, белоснежные зубы, аккуратная и одновременно волевая челюсть. Надеть на него форму — и великолепный получился бы солдат, способный повергать противника ниц силой одного только взгляда!

Поблёк как-то рядом с ним Николай, простой, коренастый мужичок с рябыми от перенесённой в юности оспы щеками. Когда-то и он был красив, но лишь той красотою, какую даёт молодость. Тяжёлый труд рабочего очень быстро вытравливает из человека свежесть и притягательность, давая ему преимущество в виде упругих, железных мышц, — совсем как у этого Молотобойца, который на своём пьедестале вырос перед Варей в конце улицы Горького.

Прежде, чем свернуть на Красный проспект, женщина постояла немного в тени здания, разглядывая атлетическую фигуру и воспоминаниями уносясь в недалекое, но кажущееся уже таким нереальным прошлое.

Леся права, если подумать, они с Николаем за все прожитые годы были немногословны друг с другом. Варя лишь понаслышке знала историю Николаевого отца, который на покосе, когда раздавали суп, якобы обронил: «Народ, победивший самодержавие… а кормят баландой! Самих бы их там этой баландой угостить». Кого «их», где «там»? Тем не менее, нашлись в сибирской глубинке, в глухом селе свои переводчики, донесено было, куда следует, отца забрали в лагерь, мать с четырьмя детьми, — Николай был самым старшим, — выгнали из избы, забрали кормилицу-корову. Николай хорошо помнил, как рыл землянку, в которой семья перебивалась потом несколько лет, пока ни улеглись «страсти» по этому делу, как с младшими братом и сёстрами собирали и ели оброненные после жатвы пшеничные колоски.

После этого Николай словно онемел внутренне и научился молчать. Когда они познакомились в Колывани, где после ареста бабушки схоронилась семья Вари, и даже не познакомились ещё, а только встретились глазами, на каком-то молодёжном гулянии, Николай одним только взглядом сказал Варваре, что хочет сделать её своей женой. Одними только глазами позвал замуж, признался, что запала ему в душу эта тоненькая, как тростиночка, белоголовая, как цветущий ковыль, девушка.

Немногословен Николай был и когда они, уже наедине друг с другом, гуляли, — нагуливали свадьбу, как любила говорить мама. Вначале Варя мучилась, считая это признаком какого-то недоверия, но потом поняла, что ей повстречался до крайности сдержанный человек. Зато он однажды, без лишних слов, защитил её от шайки хулиганов, — ему тогда порезали плечо, и он целый месяц не мог работать. Молчалив он был и в их первую брачную ночь, но Варя уже привыкла и не допекала расспросами, тем более что любил он её со всем жаром и пылкостью, которых хочется женщине.

Десять лет они прожили вместе и ни разу не поссорились. Она родила ему сына Юру, мальчика очень смышленого, который в свои девять лет собирал сложные модели самолётов и был так же молчалив и сосредоточен, как отец, как будто в свои младые годы уже знал какую-нибудь военную тайну. Поэтому какой уж тут немец, будь он хоть тысячу раз красавец!

Варвара чувствовала стеснение только лишь оттого, что шла наниматься на работу к мужчине. Интересно, есть у него жена? — с ней общаться было бы куда проще! Сынишке на вид было лет семь-восемь, и Варя отчего-то была уверена, что они поладят. Но вот папа… женское чутьё предсказывало ей, что в таких на первый взгляд галантных и обходительных как раз и сидит самый неспокойный и изобретательный чëрт.

Глава 3

Интересно, а помнил ли сейчас хоть кто-нибудь, что улица эта называлась в изначальную бытность свою Тобизеновской? А сейчас носит имя певца русской революции Максима Горького. Все четко, ясно и понятно в этом названии: зачинщики переименования хотели отдать дань советскому писателю, придумавшему Буревестника, как будто Алёша Пешков сам из ниоткуда создал этот образ, а не позаимствовал гордо реющее в небесах творение божие, — в чем не просматривается, однако, никакой величайшей заслуги…

А Тобизеновская что же? Варвара и сама не знала, откуда есть пошло такое наименование: то ли был некто Тобизенов, причастный к строительству Новониколаевска, то ли это старое название чего-то, что вместе с названием улицы кануло в лету? И все-таки слышалось что-то таинственное, волшебное в этом Тобизеновском: маленькой, Варе представлялось, что где-то в конце этой улицы зреет сказочная ягода или цветёт Аленький цветочек, — только вот где конец этой улицы, никто и не знал. Девочка никак не могла отыскать его, этот чудный уголок, но от этого не переставала своим детским сердцем верить, что он непременно где-то существует, и там творятся самые что ни на есть волшебные дела.

Воспоминания против воли захватили Варю, понесли, но она не могла позволить себе погрузиться в них, а только лишь боязливо озиралась в поисках тех, кто мог бы ненароком прочитать её мысли. Снова это гнетущее чувство, что за ней кто-то постоянно приглядывает и что нельзя думать собственные мысли, не вызывая подозрений. Это чувство жило в ней со дня ареста бабушки. А в чем, собственно, провинилась её бабушка?

Ну да, была она непростого нрава, не из степенных старушек, да и старушкой её вряд ли можно было назвать из-за её вечно приподнятого настроения и неиссякаемой веры в лучшее. Даже когда её арестовывали, она, прихватив свой ридикюль, потрепала перепуганную Варвару за щёку и заявила, глядя в полные непонимания и отчаяния глаза внучки: «Выше нос, мы скоро встретимся!» Здесь оптимистичная бабушка проиграла чрезвычайке, и её обещание застыло в вечности.

Она была очень образованной и в высшей степени воспитанной, и её детская взбалмошность ни разу не перешагнула границ дозволенного. Она постоянно о чём-то рассказывала, придумывала небылицы, которые так нравились Варваре. Даже сплетни в её устах не выглядели злобным карающим мечом, — она всё умела превратить в забавный, а порой и назидательный анекдот. А как она считала! Эта хваткость ума относительно математических операций не передалась Варе. Казалось, бабушка была последней, кто вкусил наследие купеческой семьи: Варе оставалось лишь диву даваться, какие сложные математические вычисления бабушка играючи совершала в уме, — современным счетоводам, до смерти зависимым от листика бумаги и счётов, было чему поучиться у этой старушки.

Так они и гуляли втроём по улицам Новониколаевска: Евдокия Лукинична со своим ридикюлем, в котором помещалось удивительное количество вещиц, начиная от платков и заканчивая флакончиком нюхательной соли, который бабушка таскала с собой с завидной регулярностью, как будто каждый день собиралась падать в обморок. Знавший бабушку простой люд втайне посмеивался над её странностями. Видно, еще в юности ей внушили, что у барышень обязательно должен быть с собой такой пузырёк, и она пронесла эту уверенность через всю жизнь, хотя уж и мода на обмороки-то давным-давно прошла.

Соль резко ударяла в нос запахом лаванды — цветка, чуждого в этих краях. Бабушка и не заметила, как сама стала чужой в новой реальности, раздавившей и перетеревшей в пыль её общественный класс. Ксения, подруга детства Вари вообще происходила из элиты, из семьи инженера железных дорог, который трудился в бригаде Константина Михайловского по возведению моста через Обь.

Её дед был из дворян, воспитывался в первом кадетском корпусе, затем учился в Михайловском артиллерийском училище. По его окончании в 1853 году сразу попал на Крымскую войну, позже служил в Санкт-Петербургском арсенале. После пяти лет службы в артиллерии поступил в Михайловскую артиллерийскую академию. Но, очевидно, более военной карьеры, его увлекала другая стезя. Ещё учась в академии, он вольнослушателем посещал лекции по математике в Петербургском университете, а по окончании академии поступил в Институт Корпуса путей сообщения, закончив который поступил в распоряжение Корпуса инженеров путей сообщения.

Любовь к инженерному делу дед передал и своему сыну, Ксюшиному отцу. Историю своей семьи Ксения знала наизусть, и лишь природная скромность не позволяла ей с гордостью цитировать жизненный путь предков, хотя все основания для цитат у неё были.

Когда они втроём, словно лебёдушки, плыли по Тобизеновской, одиннадцатилетняя Варвара, нет-нет, да и просила ровесницу Ксению рассказать о её славной семье или поговорить по-немецки. Ксения прекрасно говорила на этом языке, как, впрочем, и бабушка, которой посчастливилось, по прихоти её состоятельных родителей, иметь няньку-немку. Варваре оставалось лишь догонять, слушать и всасывать в себя немецкий язык, подобно морской губке, и, в конце концов, она научилась довольно сносно на нём изъясняться.

«Как странно теперь все перевернулось: теперь я напрашиваюсь в гувернантки к иностранцам! Может быть, это неплохо, если есть спрос на русский язык, — успокаивала себя Варвара. — Да я ведь и не служанка! Я — учитель! Сейчас ведь всё совершенно по-другому называется!»

Наверное, стоит поторопиться, а не глазеть на статую Молотобойца, не думать о том, что каких-то двадцать лет назад она девочкой присутствовала вместе с бабушкой и Ксенией на торжественном освящении часовни, которая стояла на этом самом месте и, хоть и была крошечной, сердечно приняла в своих стенах всех, кто хотел с благоговением приложиться к иконе Николая Чудотворца, присланную в дар епископом Томским и Алтайским Анатолием. Надо же, как цепко сохранила в себе всё детская память! Часовня была построена на народные средства, у железнодорожного начальства был выхлопотан бесплатный провоз колоколов от места литья до нового храма, а праздновали в тот год 300-летие правления Романовых.

Варя помнила, какой торжественностью тогда было полно её маленькое сердечко, приближалось Рождество, зима стояла пышная, с морозцем, и ей так не терпелось попасть внутрь часовни, чтобы погреть свой носик. Икона была украшена еловыми ветками, с маленькими посеребрёнными шишечками, и, слегка прикоснувшись к ней губами, девочка почувствовала как будто долгожданное тёплое дыхание, которое отогрело ей щёки и заиндевевший кончик носа. Отрываться от иконы не хотелось, но сзади поддавливали, напирали люди, и бабушка предусмотрительно вывела девочек наружу.

Небо насыщенного черничного цвета высоким куполом вздымалось над головой, звёзд было не видно, вместо них падали на варежку хрупкие кристаллики снежинок, которыми Вареньке хотелось полакомиться. А Ксенечке хотелось вдеть их в ушки, словно серёжки, — совсем как у её красивой матушки.

Ходить по городу вечером никто не боялся, — от снежного покрова поднималось как будто свечение, и умиротворение разливалось в детской душе при виде этих творожных сугробов, залитых сверху черничным варением. Можно было до самой поздней ночи кататься на салазках, пока бабушка ни скомандует, что пора ложиться спать. С улицы — и сразу в тёплую постель, на бабушкину перину, в купеческие подушки, набитые лебяжьим пухом, сложённые одна на другую в виде огромной башни или десерта и накрытые полупрозрачным тягучим тюлем.

Потом им внушили, что жить так стыдно, совестно купаться в пуху, если этого пуха нет у всех, и Варя умом всё это поняла, приняла и готова была со всем этим расстаться ради всеобщего блага. Но у неё, кроме пуха, забрали сначала Ксению. Ксения держалась, рассказывая, каким-то, правда, сразу выцветшим голосом, что отца переводят на какой-то строительный объект под Салехард, а Варя не понимала, почему вдруг так далеко, но молчала об этом. «Нас перебрасывают по Оби!» — это, казалось, было единственной радостью девушки в сложившихся обстоятельствах.

— Насмотришься новых, красивых пейзажей! — поддержала Варвара.

Подруги условились писать друг другу, семья Вари не собиралась сниматься с места, а адрес Ксения знала наизусть. Но ни одного письма так и не пришло, и о причине такого молчания Варе со временем все страшнее было думать. Она вдруг стала сомневаться, а был ли вообще Салехард, было ли долгое путешествие по Оби, были ли новые пейзажи? В городе ходили слухи, что людей расстреливают без суда и следствия, расстреливают семьями, как стаи бродячих собак, вместе с детьми, в оврагах на выезде из города, а тела их топят в Оби, привязывая к ногам большие булыжники. Бабушка категорически отказывалась в это верить и Варе запрещала, — она была воспитана с верой в людей, в их доброе начало и высокое предназначение. Ну не могла она допустить мысли, что люди настолько опоскудились и потеряли человеческий облик, что хладнокровно стреляют друг друга из револьверов.

В 20-м году переименовали Тобизеновскую улицу, и ждать писем от Ксении теперь вовсе не приходилось. С какой любовью, с какой поэтикой назывались раньше улицы: Вознесенская, Покровская, Спасская. Была у них в городе и Дворцовая, и Офицерская, и Кабинетская. На Николаевском проспекте летом из открытых окон лились вполне недурные сонаты, а однажды Варя услышала Первый фортепианный концерт Чайковского и была поражена до глубины души, до немоты, до паралича всех членов: стояла и слушала клавиши и струны (кто-то исполнял дуэтом), и сердце её то танцевало, то ликовало, то плакало, то обливалось кровью в груди. Варя отчего-то была уверена, что Пётр Ильич сочинил это своё произведение, глядя на летнее, ликующее и торжествующее, небо с быстро летящими по нему белоснежными громадами облаков.

Позже она упросила бабушку сводить их в театр «Альгамбра» на концерт симфонического оркестра, который в тот вечер исполнил это произведение, и Варя впервые услышала его с участием всех инструментов. Она сидела с мокрыми от слёз щеками и, помнится, Ксения, понимающе улыбаясь, потому что испытывала тот же трепет, что и подруга, протянула ей свой носовой платок.

А потом стало тихо и мёртво на улицах, погасли звуки музыки, инструменты оказались разбиты или закинуты на чердаки. Вместо них иногда слышалась перебранка или пьяная ругань вперемешку со смачными плевками.

Потом арестовали бабушку. Варваре хотелось броситься вслед и кулаками бить в спины этих противных мужиков, которые так нагло и брезгливо хватали за локти бабушку, её бабулю, которая с рождения была подле неё, рассказывая свои добрые сказки и забавные анекдоты, которая вытащила Варю из всех детских простуд, обучала её хорошим манерам и быть приветливой даже с домашним скотом, учила вязать и рукодельничать… С которой они прошагали рядышком столько верст, с которой секретничали, с которой так много смеялись. Несмотря на всегдашнюю близость и расположение бабушки, Варя не всегда решалась взять её под локоток и только с величайшего соизволения… а тут… какие-то неотесанные мужики таскали её бабулю из стороны в сторону, перебрасывая друг другу её легкую фигурку, словно какую-то вещь, а не живого человека…

Мать зажала между своих плеч голову своей Варварки, подавляя стон, готовый вырваться из юной груди. И Варя, словно почувствовав что-то, какую-то невысказанную мольбу, осталась нема и беззвучна. «Надо жить дальше, — сказала ей впоследствии мама. — А чтобы жить дальше, нужно уметь забывать. И держать язык за зубами, даже если очень больно». Вокруг оставалось всё меньше людей, которых Варя любила и которым могла доверять. В сущности, никого, кроме мамы, да и та взяла в их отношениях какую-то прохладную ноту, чтобы не делиться сокровенным и как можно меньше знать друг о друге. Не полезно это.

В 30-м году снесли часовню Николая Чудотворца, и на ее месте водрузили мускулистую фигуру Молотобойца, кузнеца нового счастья…

Глава 4

По адресу Октябрьская 47, который дал ей немец, располагался двухэтажный каменный дом, принадлежавший Ивану Григорьевичу Ведерникову, доброму знакомому Вариной бабушки. Раньше они часто виделись, особенно на представлениях в «Альгамбре», где Иван Григорьевич, балуя, покупал им с Ксенией пирожное «Наполеон» и шукеты со сливочным кремом. Что стало с этим добрым господином после революции, Варя не знала, но очень надеялась, что ему удалось эмигрировать.

А строгий, но в то же время торжественный дом из красного кирпича остался, стоически храня память о своём бывшем хозяине. Дом молчал, и в этом молчании Варваре следовало уподобиться дому, каменной громаде, которая, блюдя память, никогда ничего не расскажет. Рука хозяина чувствовалась здесь во всём. Иван Григорьевич был человеком высокого вкуса, и постройка его была стройной, строгой и очень даже модной для того времени. Варе очень нравилась геометрия дома, не выступающие, но все же чётко очерченные линии фасада, небольшие карнизики под прямоугольными окнами, античные портики и, как некая архитектурная изюминка, небольшой балкон над главным входом, забранный кованой оградкой. Над аркой, которая вела во внутренний дворик, располагался крытый железом козырёк.

Надпись над входом гласила, что здесь находится немецкое консульство. Варвара и раньше знала об этом, только не думала, что ей когда-нибудь представится возможность ступить на порог этого дома в его новом качестве, — какая надобность? Здесь обитали люди из другого мира, которые не порвали связи с прошлым так грубо и резко, как это сделал Советский Союз, уничтожив всех и вся. Они обладали хорошими манерами, были обходительны, одевались в хорошую одежду, ели с серебра… «Не отвлекайся!» — приказала себе Варвара, вспомнив, зачем она здесь.

На первом этаже располагались кабинеты, обустроенные для рабочих встреч консула. Тишина, царившая в коридоре, вовсе не означала, что работа остановлена. Навстречу Варваре поднялся из-за стола молодой служащий и участливо спросил, чем ей помочь.

— Могу я видеть, — Варвара заглянула в бумажку, одновременно заметив, как дрожат её пальцы, — Ульриха Герхарта?

— У вас назначена встреча?

— Он сказал, что я могу приходить в любой день ближе к вечеру, это по поводу занятий русским языком с его сыном.

— Ах, да, конечно, герр Герхарт предупредил меня об этом. Сказал, что придёт очень милая барышня, — вы определённо подходите под это описание. Я доложу о вас.

Конечно, предупредил, со свойственной немцам педантичностью, но зачем было пускаться в комплименты? Варвара чувствовала, как потеют её ладошки, и не знала, что с этим делать. Хоть бы никто не вздумал пожать ей руку!

Вопреки ожиданию, секретарь не покинул свой пост, а просто позвонил, приложив к уху блестящую чёрную трубку. Телефон был большой роскошью повсеместно, а обитатели консульства пользовались им с будничностью, которая отчего-то показалась Варваре оскорбительной.

По широкой лестнице, окаймленной балюстрадой из резного дерева, Варвару проводили на второй этаж, который занимали под квартиры работники консульства. В одной из квартир её и встретил Ульрих; он был в мягком домашнем костюме и выглядел очень свежо, ухожено.

— Здравствуйте, госпожа Максимова! — сказал он и устремился навстречу Варваре.

— Ну какая я вам госпожа? — смутилась Варя.

— Извините, но я совершенно не понимаю, как обращаться к женщинам в вашей стране. Товарищ?

— Да, — Варвара ещё больше растерялась. — Товарищ. Вполне.

— Хорошо, товарищ Максимова! — подхватил немец. — Я рад, что вы пришли! Я так понимаю, что этим вы принимаете мое предложение. Вот ваш новый подопечный, этого чертёнка зовут Вильгельм, и он, как и я, очень интересуется Советским Союзом. Пожалуй, это единственное, чем мне удалось его заинтересовать… Он любит здешних мальчишек, обожает их игры, «городки», — Ульрих с трудом выговаривал русские названия, — «лапту». Один Бог знает, как они понимают друг друга. Русские охотно приняли его в свой круг, но они, знаете ли, нарочно учат его только плохим словам. Их это забавляет. Однажды мой сын начал воспроизводить всё это в одном из местных магазинов, продавец на моих глазах поседел, уверяю вас. Поэтому я хотел бы, чтобы он научился чему-то более культурному и нравственному.

— У нас в стране люди сознательные и нравственные, а мальчишки, вы же знаете их, цепляют всё самое мерзкое, пока ни подрастут, — попыталась защититься Варя.

— О, знаю-знаю, о русских плохо говорить нельзя! — Ульрих улыбнулся и приложил палец к губам. Варя отчего-то думала, что немцы — менее общительный народ, но этот представитель своей нации оказался на удивление словоохотлив и располагал к себе. Варя немного расслабилась в плетёном из ротанга стуле, в который Ульрих усадил её. — Русские могут говорить плохо о русских только с русскими. Если же, не приведи Господь, это сделает иностранец, русские придут разбираться с ним всей толпой.

Варя еле заметно улыбнулась.

— Здравствуй, Вильгельм, — обратилась она к мальчику, который тихо сидел на своём стуле за столом, оставив свои записи, и внимательно рассматривал новую учительницу. Он не показался ей, как бегло описывал его отец, «чертёнком». Среди Юркиных приятелей она встречала сорванцов и похуже. А этот сидел ровно и озирал мир вокруг себя спокойным, осознанным взглядом. Наверное, тосковало его юное сердце по какой-то бесшабашности, поэтому и тянулся он к раскрепощённым русским мальчишкам, любящим простор, свободу, приключения… — Ты хочешь изучать русский?

— Да, — кивнул мальчик. Он был не намного младше Юры, и Варя, совсем успокоившись, улыбнулась ему, чувствуя, как с первой минуты между ними рождаются приятие и симпатия.

— Меня зовут Варвара, и со следующей же встречи мы с тобой потихоньку начнём говорить по-русски. Не бойся, я буду тебе помогать.

— Хорошо, Барбара! — отозвался Вильгельм, перекроив её имя на свой, видимо, более привычный ему манер. — А ты будешь водить меня в парк?

Варвара вопросительно воззрилась на господина Герхарта. Тот, казалось, был очень доволен первым знакомством.

— Я не имею ничего против, если вы будете время от времени выходить в парк и проводить ваши занятия на открытом воздухе. Погода благоволит. Я понимаю, что вы — не няня, а учитель, и если это потребует дополнительного вознаграждения, не беспокойтесь об этом… Я надеюсь, кстати, что наши уроки не помешают вашей основной работе?

— Я сейчас нигде больше не работаю, — призналась Варя.

— Неужели? Почему? Мне казалось, что в Советском Союзе все работают…

— Есть обстоятельства… — уклончиво ответила Варвара, и Ульрих не стал допытываться, тактично переведя разговор на другую тему.

— Мы скоро переедем. Я — хоть и родственник консула, и нахожусь здесь по его приглашению, — не хочу злоупотреблять его гостеприимством. Вдобавок с нами здесь стало достаточно тесно. Мы снимем жильё недалеко отсюда, не беспокойтесь! Для наших занятий я предлагаю вторник и четверг в 18 часов, вас это устроит?

Варю не совсем устраивало вечернее время. Что ж, придётся просить Лесю помогать Юрке с уроками. И потом, осенью начнёт темнеть рано, и ей бы не хотелось бродить по темным улицам города в одиночестве. Что скажет ей на это Николай? Но Варя не смела противоречить своему новому работодателю.

— Да, устроит, — кивнула она.

— Замечательно, будем ждать вас в следующий вторник! А теперь я приглашаю вас выпить с нами чаю.

Словно ожидая за дверью сигнала, в комнату вошла накрахмаленная фрау в белоснежном переднике и с кружевной наколкой в тёмных волосах, неся в руках поднос с изящным чайником в окружении не менее изящных чайных чашек. Ароматный запах хорошего чая нежно коснулся Вариного носа, но она поспешила отговориться.

— Спасибо, но мне уже пора.

— Что ж, — не стал настаивать Ульрих, — очень жаль. Но знайте, что в следующий раз я вас без чая не отпущу. Это ритуал, товарищ Максимова.

«Что-то я не знаю у немцев такого ритуала», — пронеслось в голове у Вари.

— Это ритуал в нашей семье, — словно бы читая её мысли, улыбнулся Ульрих и, уже перед дверьми, крепко пожал её пальцы, нисколько не смущаясь блеснувшим на них обручальным кольцом.

Глава 5

В доме затихло только около полуночи, и, закрывая уставшие глаза и невольно прислушиваясь к шорохам, к дыханию Юры за печкой, Варя прокручивала в голове события дня и всё никак не могла отделаться от огромного числа самых разнообразных дум.

— Как прошло твое первое занятие? — еле слышно спросил Николай с закрытыми глазами.

— Ничего, мальчик смышленый, — ответила Варя тоже шёпотом. Ей так много хотелось рассказать Николаю, излить душу, но его короткое «хорошо» мгновенно свело на нет этот порыв. Может быть, Николай и хотел бы расспросить жену обо всем, но многолетняя привычка не болтать попусту связывала ему рот.

Варя нисколько не обижалась. Она в одиночестве принялась думать о делах насущных: о том, что Юрка начал школу после каникул достаточно хорошо, учитель его уже похвалил; сегодня, когда она вернулась, уроки были выучены, а Юрка сидел за столом и сосредоточено, с круто сведёнными к переносице бровями, что-то настукивал напёрстком по квадратной дощечке. Перед ним лежал клочок бумаги, весь испещрённый точками и тире.

— Что ты делаешь, сынок? — спросила Варя.

— Тсс, мама, а то я собьюсь. Я — шпион! — многозначительно изрёк Юрка шёпотом и снова с головой погрузился в своё занятие.

— А что с ребятами не пойдёшь на улицу, погода — чудесная!

— Все сидят за уроками, а я быстро делаю, ты же знаешь.

— Я надеюсь, не только быстро, но и без ошибок? Спасибо, Леся, что забрала его!

В ближней школе для Юры не хватило места, пришлось отдать в дальнюю, и Варя провожала и встречала девятилетнего сына, который к тому же учился во вторую смену. Когда не могла — просила Лесю, которая весной окончила техникум и ждала теперь распределения на работу.

Леся первое время ходила обиженная на сестру, что та не похлопотала о ней перед своим новым знакомым немцем.

— Да не было у меня удобного случая.

— А то, что он тебе предложил занятия ещё и с ним? Могла бы меня рекомендовать.

— Могла бы, если бы ты хоть немного говорила по-немецки. А то как ты ему сможешь хоть что-то объяснить?

— Жестами! — рассмеялась Леся. — Ой, ну не велика беда женщине объяснить что-то мужчине без слов! Где-то улыбнуться, где-то подмигнуть…

— Так я ж за него замуж не собираюсь, и говорим мы на серьёзные темы, тут одних улыбок и подмигиваний мало.

Естественно, что юную голову Леси, в силу возраста, занимали вполне понятные мысли, — Варя не сердилась за это на сестру. Да и Леся скоро остыла, перестав пенять на Варю. В целом большая семья жила в бабушкином доме в мире и согласии. Дальнюю маленькую комнату, где, кроме печки, помешалась одна только кровать, занимали мама и Лесин отец. Он отсутствовал неделями, так как работал вахтовым методом на аэродроме в Толмачево, с земли командовал взлетами и посадками, следил за состоянием взлетной полосы. Летом на двоих с напарником выкашивали они траву, зимой чистили полотно от снега. Служба хоть и тяжёлая физически, но заполучить её было нелегко и, в конечном итоге, почётно.

Когда отец был на смене, Леся спала в одной кровати с мамой, зимой — на печи. Большую проходную комнату занимала Варя с семейством. В их комнате царствовала огромная печь, которая в холодное время года исправно обогревала весь дом с толстыми стенами. Печь служила как бы перегородкой между обиталищем Юры с письменным столом и высокими напольными часами (единственной ценностью в доме) — и уголком его родителей.

Обстановка в доме была самая простая, Николай столярничал в свободное от работы время и сам обставил комнаты нехитрой, но добротной мебелью. Столом пользовались все для самых разнообразных нужд, кто — для учебы, кто — для чтения. Обязательную для прочтения литературу рабочим выдавали на службе, за её прочтение тоже нужно было отчитаться.

Пока тепло, Леся спала на лежанке в сенях. Тут же стоял большой стол с лавками по обеим сторонам, за которым собирались на трапезу. Готовила в основном Варя, она была хорошей стряпухой: и каши, и супы, и калачи, и булочки с пирогами удавались у неё одинаково вкусно, — и быстренько расходились по желудкам домочадцев. А вот Леся стряпать не любила, ей, из-за учебы, всё было некогда. После занятий — посиделки с друзьями да свидания с Андрюшкой. Правда, в помощи по дому и уходе за Юрой Леся никогда не отказывала, и Варя с тревогой думала о том, что вот распределят её сестрёнку куда-нибудь за тридевять земель, и ей туговато придётся одной. Перекладывать часть обязанностей на маму не хотелось, та была уже в годах, да к тому же продолжала работать на своём заводе, приходила уставшая и почти сразу шла отдыхать. А от Леси — если не помощь, то уж точно хорошее настроение: лёгкая, беззаботная хохотушка-веселушка, то новости последние расскажет, то песню какую споёт.

Песен она знала на удивление много, и где только выучилась? Любила украинские песни, частушки любила, иногда с острецой. Голос у неё был звонкий, как будто кто монетки в медный тазик кидал, — и на гуляниях она была очень востребована, потому что никто кроме неё не мог так задорно поголосить и поохать в припевах.

— А, может, я им там спою, в этом консульстве? — нет-нет, да и принималась за своё Леся. — Может, меня заметит кто?..

— Да не вхожа я в консульство, с чего ты вообще это взяла?

— А немец что ж, не может нам приглашение достать на какой-нибудь приём? Он явно тебе симпатизирует! А там наверняка вкусно накормят! — Леся усаживалась за стол и, круто подперев подбородок кулаком, погружалась в свои девичьи грёзы.

В консульстве, как и в доме у Ульриха, кормили, безусловно, хорошо. Появлялись деликатесы и сладости, которых Варя прежде никогда в руках не держала. Она поняла это, когда стала, по настоянию Ульриха, оставаться после занятий с Вильгельмом на чай, а потом и на ужин. К чаю подавали то вафли, то пастилу, то зефир, то пирожные, то орехи в глазури с сухофруктами.

— Возьмите, возьмите для Юры! — Ульрих не скупился на угощения, узнав, что у Вари подрастает сын примерно того же возраста, что и Вильгельм. Варя краснела, но угощения брала, убирая их в сумочку стесненными движениями. Дома этими сладостями лакомились все от мала до велика.

Да, немец положительно ей симпатизировал.

Глава 6

Вильгельм оказался прилежным учеником; он не отличался выдающимися способностями, как, например, Юра, но старался добрать именно своим прилежанием.

Сердце Вари щемило всякий раз, когда она смотрела на светловолосую макушку своего ученика, склонившегося над тетрадкой и выводящего русские буквы, стараясь не поставить кляксу и оттого постоянно прикусывая кончик языка. Казалось, он при этом не дышал. И только когда буква, по его мнению, выходила красиво, Вильгельм мог позволить себе расслабиться и поёрзать на стуле, сбрасывая с плеч оцепенение.

Вслед за чистописанием они начинали устную речь. Варвара много рисовала, чтобы объяснить Вильгельму значение тех или иных слов. Бумаги и чернил было в достатке, так что Варя смогла брать их домой и готовиться к урокам заранее. Впоследствии готовые картинки служили им для разных языковых игр. Вильгельму очень нравился такой художественный подход, мальчик с удовольствием задавал вопросы, разглядывая Варины рисунки, а затем сам составлял по ним рассказы, придумывал истории.

Варя заметила со временем, что Вильгельм хорошо воспринимает глазами, быстрее и крепче схватывает, пользуясь зрительной памятью. Он был чрезвычайно развит эстетически, в своём раннем возрасте уже был аккуратистом, — и это во многом затрудняло его общение с местными мальчишками. Вильгельм много смущался, не умел, что называется, выпрячься, вздыбиться, любой конфликт, казалось, повергал его в ступор.

Варя не могла разобраться, был ли это пример отца, когда ребёнок использует модель поведения своего родителя, или же это было следствием авторитарности Ульриха, — когда ребёнок, встречаясь с некой взрослой силой, не в состоянии дать отпор и замыкается в себе. У Вари были основания предполагать последнее, так как при всей своей учтивости и предупредительности, Ульрих нет-нет да и проявлял властность, не считаясь с тем, находился ли перед ним ребёнок или взрослый. Командовать он любил, хотя всячески пытался ретушировать эту свою черту.

Варя испытала это на себе не единожды. Однажды, после урока, когда Вильгельм убежал играть и они остались вдвоём, Ульрих, не глядя на неё, спросил:

— Вы нуждаетесь?

Этот вопрос больно уязвил Варю, но виду она не подала.

— Отчего вы так решили? — спросила она, хотя прекрасно поняла, что Ульрих имеет в виду ее бессменное платье и стоптанные туфли.

— Вы всегда приходите к нам в одном и том же платье. И ваши бедные туфельки… Не сочтите за грубость, я лишь ищу, как можно помочь вам, потому что вы мне крайне симпатичны. Вы многое делаете для Вильгельма…

Варвара действительно делала многое; иногда ей казалось, что для Вильгельма она делает даже больше, чем для собственного сына, но это было не желанием выслужиться, не погоней за вознаграждением. Как-то само собой так получилось, что их уроки стали вылезать за пределы установленного часа. Вильгельм грустил, когда она завершала занятие, задерживал её вопросами, глазами прося остаться ещё на чуть-чуть. Внешне Вильгельм был очень ухожен, благодаря гувернантке, но та, видимо, исполняла свои обязанности по регламенту, а Варя не могла так, по регламенту, и Вильгельм тут же схватился за эту духовность в её к нему отношении. Она очень хотела задать Герхарту вопрос о матери Вильгельма, но природная скромность не позволяла ей выйти за рамки деловых отношений.

— Я вам благодарна за заботу. Мне нечем это объяснить, кроме как тем, что семья у нас большая, деньги уходят, в основном, на младших, на ребёнка. У меня молодая сестра, ей нужнее.

— А кем работает ваш муж, товарищ Максимова?

— На железной дороге.

— Хм, это очень интересно, — почему-то ответил Герхарт, и лицо его выразило крайнее удовлетворение. — Я хочу сказать, что это ответственный и важный пост, так что… не забывайте о себе, вы ещё тоже очень молодая и привлекательная женщина.

— Спасибо, я постараюсь прислушаться к вашему совету.

Некоторое время спустя после этого разговора, показавшегося Варваре неприятным, произошло другое событие, и оно снова спутало все мысли в голове молодой женщины. Варе впору было обидеться и свести обращение с Герхартом до минимума, играть уязвлённое самолюбие, но было что-то в этом человеке, что, отталкивая, одновременно и против всякой её воли, тянуло к нему.

Это какая-то странная черта женщины, и русской женщины в особенности: тянуться к тем, кто способен её обидеть. Побранить. Покритиковать. Отчего так происходит? Глупо верить в то, что тот, кто может обидеть, сможет при случае защитить. Но такая парадоксальная вера, на уровне чувств, живет во многих женщинах, заставляя их не только жить с обидчиками, но и пылать к ним настоящей страстью.

Варя гнала от себя такие мысли, стараясь не вступать с ними в диалог. Но она совсем растерялась, когда Ульрих вдруг предложил ей заняться русским языком и с ним тоже.

— Я немного говорю по-русски, — сказал он, — но мне не хватает знаний, чтобы объясняться на том уровне, на котором я хочу.

Его требовательная прямолинейность в который раз загнала Варю в угол.

— Я не гарантирую, что смогу заниматься регулярно, ввиду моей занятости. Но уж как смогу, — продолжал он.

— А чем вы занимаетесь здесь? — осмелилась спросить Варя.

— Я представляю немецкую фирму по производству сельскохозяйственных машин. Они могут успешно использоваться в вашем крае на полях, повысить производительность вдвое, и даже больше. У нас в Германии они себя прекрасно зарекомендовали, но у нас нет столько посевных угодий, товарищ Максимова. Договариваюсь сейчас с руководителями колхозов. Но русские очень пугливы и недоверчивы; прежде, чем дать ответ на пустячный какой-нибудь вопрос, они пишут и телеграфируют в Москву, будто своей собственной головы, простите, нет, — и любые переговоры ужасно затягиваются. Вы знаете, ваши соотечественники — прекрасные труженики, но они готовы поднимать целину на собственной спине, натирать кровавые мозоли, — и это, в сущности, прекрасно! Только весь прогрессивный мир уже давно использует для тех же самых нужд машины. За машинами — будущее, вот увидите! Но здесь объяснить это бывает подчас невозможно. Тебя слушают, улыбаются, кивают, даже рукоплещут иногда, а потом идут и впрягают в плуг своего быка или худую лошадёнку, — и пашут до потери дыхания. Говорят, товарищ Максимова, что у вас ещё сохранились бурлаки. Это правда? Не знаю, насколько это так, но в Европе это уже звучит дико.

— И, тем не менее, Европа не перестаёт есть наш хлеб, — не выдержала Варвара, и Ульрих, словно бы все это время ожидал именно такой реакции, воззрился на учительницу с интересом.

— Откуда вам это известно?

— Мой муж говорит о том, что на запад постоянно идут составы, груженные нашим зерном. Он говорит, что это экспортные вагоны. Часто на них даже иностранные надписи.

— Тогда простите мне мою дерзость! Я не знал этого. В любом случае, мои машины могут принести пользу и вам, и нам.

Глава 7

В тот вечер по дороге домой Варя отчего-то занервничала. «И зачем я сказала „мой муж говорит“, когда он ничего не говорит, безмолвная гранитная глыба, смерти подобно для него завести долгий, детальный разговор, рассказывать о своей работе, да ещё и давать оценку каким бы то ни было событиям, происшествиям, делиться своими умозаключениями по поводу вагонов…» А узнала Варя о вагонах от более словоохотливого сослуживца Николая, который заглянул в гости и за стопочкой разболтался сверх меры, в чём мягко, но настойчиво был тут же урезонен Николаем.

— А что я такого сказал? — удивился сослуживец. Он был простой работяга и любил добродушно порассуждать о том о сем, не видя в этом ничего дурного.

— Пожалуйста, не надо таких разговоров в моем доме.

— Ну, право слово, у тебя что тут, под лавкой, нквдшники сидят? — рассмеялся сослуживец, и Варе, ухаживающей за мужчинами за столом, показалось, что он немного обиделся.

Но ей представлялось, что во фразе «мой муж говорит» было куда больше веса, чем объяснять, что сказал это вовсе не её муж, а его сослуживец, труднопроизносимую фамилию которого она все время забывала. В своём желании доказать что-то Герхарту она должна была ссылаться на авторитетные источники, чтобы не выглядеть глупо. Теперь же Варе казалось, что она, своим неосторожным языком, навлекла неприятности на Николая, её Коленьку, всегда такого осторожного, не позволяющего себе ничего лишнего. Как неосмотрительно это было с её стороны!

Будет ли этот разговор иметь какие-то последствия? Варвара, ничего не сказав Николаю, пыталась представить какие, но у неё это, естественно, не получилось. Она никогда не умела мыслить на уровне заоблачных политических высот. Вскоре, однако, тот факт, что ничего особо страшного не происходит, усыпил Варину бдительность, и жизнь потекла по прежнему руслу.

Как и предрекал, Ульрих, едва начав, стал регулярно отменять занятия, объясняясь то одним, то другим срочным делом. Про себя Варя вздыхала с облегчением, потому что чувствовала себя неспособной преподавать взрослому мужчине, да ещё и такому напористому и харáктерному. Каково же было её удивление, когда Ульрих рассчитался с ней за все манкированные уроки.

— Я не могу брать деньги за занятия, которых не проводила, — попыталась отговориться Варя.

— Сделайте мне одолжение, товарищ Максимова! Это только моя вина: я назначал уроки, вы к ним готовились, вы приходили, вы тратили своё время, а я был вынужден отменять в последний момент. Пару раз вы даже прождали меня до конца занятия, насколько мне известно. Мне очень стыдно заставлять вас работать в таком режиме. Поэтому я ваш должник.

Варя замешкалась. Юре очень нужны были тёплые вещи к предстоящим холодам, обувь. Он вырастал стремительно, бабушка распускала его вязаные кофты, чтобы из двух сделать одну. Варвара таким же способом перешивала старые рубашки. Но этот процесс не мог продолжаться до бесконечности, ткань изнашивалась.

Леся-стрекоза, хоть и пела, и плясала, наслаждаясь своей молодостью, но Андрей тоже был не дурак.

— Охомутал бы девчонку? — как-то при встрече подмигнул ему отец Леси.

— Охомутаю, Иван Петрович, дайте срок! — весело отозвался Андрюшка. — У нас всё полюбовно.

— Ох уж эта молодёжь! Все у них теперь полюбовно! Баба границу должна чувствовать: свою околицу, свой дом, мужнины руки. Как границы не будет, враз убёгнет!

— Прямо аки лошадь! — засмеялась Леся, и они удрали с Андрюшкой купаться в Каменке.

Как бы там ни было, а дело шло к свадьбе, и все в семье, кроме, кажется, самой Леси, ломали голову, чем дать приданое. Поэтому, скрепя сердце, Варя приняла деньги от Ульриха, не в силах отделаться от мысли, что это её к чему-то обязывает или будет обязывать в будущем.

Себе Варя ничего не купила, из какой-то непонятной гордости решив пойти против мнения Герхарта. Приодев Юру, отложили деньги в копилку. Николай никогда не заговаривал с ней о её внешнем виде, очевидно, понимая, как тяжело сегодня приходится его соотечественникам доставать ту или иную качественную вещь. Кругом дефицит, люди привыкли делиться с ближним всем, что имели, и уж тем более никто не обращал внимания на стоптанные туфли и перешитое платье.

И тут вдруг Николай принёс отрез превосходной ткани и немного кружева на воротничок.

— На вот, возьми, сошьёшь себе новое платье, — сказал он и неуклюже поцеловал жену в висок.

— Предлагаю накрахмалить кружево и сделать из него большой бант на груди! Это сейчас очень модно! — воскликнула Леся.

А Варя не могла найти, что сказать, с глазами, блестящими влажной радостью, она то и дело подходила к отрезу, проводила пальчиком по гладкой, прохладной поверхности ткани и представляла, какое платье можно из неё сшить. Фасоны-фасоны-фасоны кружились у неё перед глазами, собранные со всех красивых девушек, которых она встречала на улицах Новосибирска. На следующий же день Леся притащила откуда-то выкройки и, вооружившись английскими иголками и куском мела, сёстры принялись раскраивать.

Платье вышло на славу и как раз под сезон. Ему приделали рукава, собранные в складки на плечах и как будто дутые, Леся для пущей пышности накладывала на плечи ватные подушечки; на груди ему сделали геометрические складочки-планки, исчезающие под большим, цвета топленого молока кружевным бантом. Красиво очерчивая силуэт, платье спускалось чуть ниже колен, оставляя обнаженными лодыжки.

Всем платье очень понравилось: мама хвалила, Леся составила график, когда она собирается его одалживать у сестры, Варя смеялась, как девчонка, получая комплименты.

— Ты прекрасная швея — вот куда надо было идти работать, а не наниматься к иностранцам, — сказал Николай и, пока никто не видит, положил свои широкие ладони на талию стоявшей перед ним жены. От таких его прикосновений, редких и оттого особенно дорогих и желанных, ей всегда становилось жарко. — Шила бы платья на заказ.

— Эх, Коля, и погорело бы это предприятие очень скоро! Какая баба в наше время не умеет шить? Стыдно должно быть такой бабе…

Он ласково ткнулся лбом в её живот, принявшись целовать его сквозь ткань. Хватка его становилась сильнее и требовательнее. Варя, в фальшивом смущении, постаралась освободиться из мужниных рук.

— Юрка зайдёт, перестань!

— Если бы я тебя слушал, то у нас и Юрки бы никогда не было, — улыбнулся Николай. Улыбка была столь редким явлением на его всегда сосредоточенном лице, что Варя ликовала при виде этой улыбки, как ликуют при виде радуги после затяжного дождя.

— Ты для кого шила платье? Или ты думала, что я ограничусь тем, что скажу «красиво». Пошли…

… — Тебе не нравится, что я у них работаю? — осмелилась Варя задать вопрос, который тревожил её последнее время. И отчего только тревожил, ведь она не делала ничего предосудительного? Она лежала с отчего-то мокрыми глазами и смотрела на слепящую своей белизной спину мужа, на его чётко очерченные, налитые силой мышцы. Силой, которая казалась Варе непревозмогаемой, непобедимой. За этим белоснежным щитом она чувствовала себя в безопасности.

— Главное, чтобы это не повредило нашей семье, — глухо ответил Николай и отчего-то повторил вопросом. — Это ведь не повредит нашей семье? Будь осторожна, Варюша, а я тебе верю!

— У тебя лопатки острые, похожие на кончики крыльев у ангелов, — улыбнулась Варя, прильнув щекой к мужниной спине, чувствуя терпкий запах его кожи, её приятную липкость.

— Спи давай.

— Нет, правда, я видела их на иконах в храме, куда мы ходили с бабушкой…

Варя решила, что ограничит контакты с Герхартом до минимума. Но тот оказался очень заинтересован её новым платьем, сказал, что она прекрасна, и добавил, что фасон вышел вполне удачным. Затем быстро перешёл на другую тему, но от Вари не ускользнуло, что немец рассматривает её, когда ему кажется, что она этого не замечает.

— Барбара — красивая! — не без удовольствия выпалил по-русски Вильгельм.

Варя совсем расчувствовалась, и её намерение свести контакты с Ульрихом до минимума как-то отложилось. Она забыла, что стоит быть начеку, и погрузилась в странное состояние, какую-то грезу из времён юности, когда на сердце не было тревоги, а в голове — тягостных мыслей и необходимости рассчитывать каждый свой шаг, каждое слово. В её голове снова зазвучали звуки оркестра, и захотелось кружиться, вальсировать, как тогда в саду Альгамбры в белом, воздушном платье, когда там давала своё представление Миланская опера. Кажется, было это в 1914 году, да-да, перед самой войной, Варе было всего одиннадцать лет, и теперь этот год представлялся ей самым счастливым годом жизни, после которого все пошло наперекосяк.

— Послушайте, товарищ Максимова… — прервал вдруг её грезу Герхарт, с вероломностью, которой он вдруг сам застыдится. Откашлявшись, он продолжил несравненно мягче, — Варвара, — он впервые назвал ее по имени, — я некоторое время размышлял, как можно поправить ваше положение, и вот представился случай. Фрау Марта, — вы видели её в консульстве, — возвращается со своим мужем на родину в Германию, её место освобождается. Я уже составил разговор с господином Мейер-Гейденгагеном по поводу вашей кандидатуры на эту должность. Вас рекомендовал как очень ответственного человека, и он меня поддержал, если, конечно, должность горничной вас не смущает? Ваш гонорар за эту работу будет ровняться… — и Герхарт назвал сумму, в которую неискушенной Варе сложно было поверить…

Глава 8

Технический секретарь немецкого консульства, Вильгельм-Генрих Кремер, закончил работу на сегодня, аккуратно убрал все папки в сейф, запер и педантично опечатал его, расписался в журнале. Потом вернулся на своё место, закурил сигарету, и осторожно держа её между двумя пальцами, чтобы не обжечься, потёр виски, в которых пока ещё глухо, но с каждой минутой все отчетливее пульсировала боль.

Работать становилось всё труднее, и прежде всего, в моральном плане, — а это было крайне важно для Кремера. И всё потому, что люди в последнее время пошли все какие-то мелкие, беспринципные и, — он не побоялся этого слова, — гнилые. Кремеру было с чем сравнивать, и он с удивлением вынужден был констатировать, что раньше люди действительно были какие-то другие. Он прошёл школу Вальтера Николаи, он воевал на полях Великой войны бок о бок с людьми, которые по своей доблести и благородству напоминали средневековых рыцарей, а потом десять лет служил под началом Георга Вильгельма Гросскопфа, которого в душе боготворил.

Год назад Гросскопф был вынужден покинуть свой пост, его перевели в консульство в Киеве. А вместо него поставили совершенно непонятного для Кремера, непрозрачного и бездеятельного Мейер-Гейденгагена, при котором всё в консульстве замерло и поддерживалась лишь видимость какой-то деятельности. У Кремера были небезосновательные подозрения, что всем негласно заправляет супруга Гейденгагена, та ещё националистка и к тому же поклонница Адольфа Гитлера, — что, честно говоря, было не очень желательно в складывающейся обстановке. Но разве мог он, Кремер, чего-то желать или не желать, — ему необходимо было лавировать и подстраиваться.

Гросскопф, безусловно, был честолюбив, но он служил (не работал, а именно служил) на благо Германии и своих соотечественников. Под его протекцией и с его помощью многие немцы, после войны оказавшиеся в Сибирском крае, смогли вернуться на родину. Большинству из них это, конечно, было не нужно, их и тут хорошо кормили, но Гросскопф постарался на славу.

Вообще, НЭП открыл золотую эпоху (к сожалению, достаточно короткую) для развития торгово-экономических связей между двумя странами и для консульства в частности. Консула в Новосибирске знали все, с ним здоровались на улицах, казалось, совершенно позабыв, что он — представитель той страны, с которой ещё недавно воевали. А какие консульством устраивались приёмы! Летом Кремер самолично снимал для сотрудников дачу на Ельцовке; поблизости подобную дачу занимало японское консульство. Все благоволило тому, чтобы наносить друг другу визиты, пить зелёный японский чай и вести приглушённые беседы под патефон.

Кремер погрузился в ностальгию по тем славным временам. Вспомнил, как однажды после стакана превосходного пенного пива, которое на днях прибыло в бочонке из самой Баварии, Гросскопф, который, надо отдать ему должное, никогда не пьянел, а, может, просто научился безукоризненно держать себя в руках, рассказывал Кремеру о своих успехах. Его ноздри при этом восторженно раздувались.

— Представьте себе, Вильгельм, что только за первую половину 1925 года стоимость вывезенного из Сибири в Германию масла увеличилась, по сравнению с 24 годом, с 3,1 миллионов немецких марок до 3,7 миллионов. Это ощутимая сумма и наша маленькая победа на двух фронтах, потому что, с одной стороны, мы обеспечиваем население нашей страны превосходными продуктами и сырьем, с другой стороны, многому обучаем русских. Кроме того, я лелею планы выхлопотать для наших инженеров возможность строительства в Новосибирске водопроводных коммуникаций.

— Это было бы большим заделом на будущее, Георг, ведь строительство водопровода потребует строительных материалов, насосных станций, а его эксплуатация в перспективе — снабжения запчастями. Немецкие фирмы смогли бы широко применить свои технологии, а Новосибирск бы только выиграл от возможности получать воду из-под крана. Браво-браво!

— Но самой своей значительной победой я считаю заключённые договоры с Бринером и Штольценбергом!

— Напомните?

— Бринер получил разрешение на эксплуатацию серебряных, свинцовых, медных и цинковых рудников в Тетюхе. Штольценберг отлично пользуется золотым рудником в Томской губернии.

— Я поражён вашей работоспособностью, господин Гросскопф, и как вы везде и во всем успеваете?

К сожалению, планам консула насчёт водопровода тогда не суждено было осуществиться. Сначала сослались на проблемы банковских переводов и конвертации, а потом как-то незаметно и быстренько привлекли к этому делу бригаду советских инженеров. О планах консула каким-то непонятным образом очень быстро становилось известно русским.

Конечно, в консульстве подозревали шпионаж, поэтому самые важные дела обсуждались либо на даче, либо в парках на лавочках, но и это, казалось, не дало нужного эффекта. Гросскопф присматривался к своим сотрудникам, он умел выбирать людей и делал всё, чтобы сохранить свои намерения в секрете.

Кремер невольно улыбнулся, вспоминая, как в 33 году они обнаружили, что к крыше посольства вдруг протянулся провод. Это было неожиданностью и повергло консула в праведный гнев. Провод убегал прямехонько на соседнюю Коммунистическую улицу и исчезал в пятиэтажном здании, занимаемом ОГПУ. Гросскопф незамедлительно написал властям с требованием убрать линию, а заодно и отремонтировать поврежденную крышу. За неприкосновенность вверенного ему консульства он готов был драться, как лев.

Остались ли теперь ещё такие руководители? Кремер признавал, что восхищается Гросскопфом, наблюдал за ним и старался у него учиться. Гросскопф блестяще выходил из многих скандальных и компрометирующих ситуаций, — возможно, именно потому, что, хотя его и считали шпионом, он как раз работал на чистую руку.

Его выдержка поражала. Она была не хладнокровием, а способностью трезво мыслить и действовать в критической ситуации, когда консул становился похожим на жужжащий мотор, в котором бурлило топливо. Он был бесстрашен — должно быть, именно это качество позволило ему продержаться на своём посту так долго. Он одинаково свободно общался и с сотрудниками Запсибкрайисполкома, и с ОГПУ, и с представителями МИДа, и с германским послом в Москве. Он соблюдал субординацию, был в высшей степени этичен, но при этом никогда не трусил и не зажимался в угол.

Спокойно встретил нападки Макса Гёльца, считая его недалёким человеком, проходимцем, дурачащим доверчивых рабочих байками о построении социализма в Германии и обирающим население якобы для этих нужд — победы мировой революции. Рабочие слушали сладкоголосого вруна, а потом клали свою монету в копилку, свято веря, что совершают важный вклад в борьбу германских ткачих с проклятым капитализмом. Схема, по которой действовал Гёльц, лично Гросскопфу была весьма понятна, но Гёльц находился под протекцией властей и был практически неприкасаем.

В ту пору между ними впервые случилась своеобразная дуэль, и они скрестили воображаемые клинки. Гёльц обожал рассказывать на митингах о бедственном положении немецких рабочих. «Мы боремся на советскую Германию!» — кричал он и поднимал в воздух, как было принято у бойцов «рот фронт», сжатый кулак.

Гросскопф написал в Запсибкрайисполком, указывал на фактические ошибки описания положения в Германии, попадавшие в газету «Советская Сибирь», протестовал по содержанию плаката, вывешенного на здании Городского торгового корпуса: «Долой кровавую диктатуру, да здравствует Советская Германия». Понятно, что и статья, и плакат были делом рук Гёльца.

Кажется, Гёльц чуял, что бывший соотечественник косо на него смотрит, и решил взять реванш, выбрав подлую стратегию, — в своих выступлениях нападать и открыто очернять личность консула. Он это и сделал, например, перед рабочими трикотажной фабрики «Автомат».

Закономерным результатом такой клеветы стали анонимные телефонные звонки с угрозами в адрес консула. После того, как звонящий удостоверялся, что говорит с Гросскопфом, он, не представившись, начинал поливать консула грязью, непристойно ругаться и угрожать тем, что того непременно должны убить или повестить…

Знал Кремер и то, как после прихода к власти Гитлера, Гёльц, поджав хвост, запрашивал в консульстве помощи и убежища…

Взгляд Кремера упал на настольные часы, вмонтированные в граненый кусок зелёного мрамора. После отъезда Марты все постепенно приходило в упадок, покрываясь слоем пыли. Кремер терпеть не мог грязь и неряшливость. «Когда же она уже появится, эта новая уборщица!?» — с досадой подумал он.

Глава 9

Узнав, что Варвару берут на службу в консульство, родители и Юра обрадовались. «То ничего, то все одновременно на голову посыпалось!» — всплеснула руками мама, не в силах сдержать улыбку. Она очень постарела в последнее время, милая мамочка, и не мудрено, потому что на такой работе, как у неё, женщины дряхлели очень быстро. От её скандинавской красоты не осталось и следа; светлая кожа рано теряет свою свежесть и молодость, увядая, как прекрасный цветок. Морщинки в уголках глаз после летнего солнца стали похожи на веер со светлыми и темными гранями, — это ужасно портило её некогда очаровательное лицо.

А вот Леся приняла новость о новой должности в консульстве достаточно сдержанно, даже холодно. Это было абсолютно на неё не похоже. Варвара почувствовала, что сестрица завидует, хотя всячески старается не подать виду. И завидовать, в сущности, оказалось нечему.

И Николай каким-то своим чутьем, обостренным на всякие опасности, тоже не разделял всеобщей радости. Варвара видела, что в последнее время мужа что-то гнетёт, но что-то большее, чем консульство и все эти внезапные изменения в их жизни. Пыталась расспросить, но Николай уверял, что всё в порядке. За ней никогда не водилось склонности не верить супругу, и Варвара немного успокоилась.

Положили, что нужно, пока есть неплохой доход, строить каменный дом. Каменное строительство вовсю набирало силу в Новосибирске, а деревянные домики ветшали. Любопытные и восторженные взоры горожан обратились на небывалую для той эпохи стройку — восьмиэтажный стоквартирный дом Андрея Крячкова. Он ещё не был достроен, но в народе его уже окрестили музеем. Внутренняя отделка, комнаты небывалого объёма, залитые солнцем, мусоропровод на кухне, винтовые лестницы с огромными пролётами, — дом строился для работников крайисполкома и должен был соответствовать запросам номенклатурной элиты. Варю этот дом интересовал постольку, поскольку его архитектор Крячков спроектировал любимую ею с детства Николаевскую часовню, которая теперь была разрушена до основания.

Крячкову удалось удержаться на плаву после революции, и не просто удержаться, но и продолжать творить. Стоящие у власти признавали его талант и, видимо, берегли его. Андрею Дмитриевичу поручали проекты многих зданий в Новосибирске, он был нарасхват. Однако, думала Варя, каково самому мэтру было примириться с тем, что некоторые его детища той, дореволюционной эпохи, уничтожались, сводились с лица земли или перестраивались, уродуясь и теряя свою первозданную гармонию! Варе Крячков всегда казался лошадью, которая пахала, закусив удила.

Варя, конечно, и мечтать не могла, чтобы хоть денёк пожить в доме-музее, но идея с каменным домом ей понравилась. Нужда назрела. Бабушкин дом не экспроприировали каким-то чудом, и когда, выждав необходимое время в Колывани, семья Вари вернулась в Новосибирск, дом снова распахнул двери перед своими хозяевами. Правда, пришлось ужаться, отдав вторую половину дома под подселение, — это казалось гарантией, что дом у них не заберут.

Варя к тому времени уже была замужем, Лесе шёл восьмой год. Дом принял большую семью радушно, словно теремок из сказки, и стал служить верой и правдой. Проходили года, а он, выстроенный на совесть, ни разу не потребовал серьезного ремонта, не просел, не накренился… Но в любом случае, назревала необходимость расширяться, и, воодушевленная желанием принести пользу своей семье, Варя с оптимизмом вышла на работу в консульстве в качестве горничной.

Должно быть, Ульрих Герхарт что-то не понял или не вник в суть дела, потому что обязанности, которые озвучили Варе при приёме на работу, оказались далеки от её первоначальных представлений о данной должности. Во всяком случае, они не ограничивались только тем, чтобы в красивой, строгой форме с накрахмаленным воротником и манжетами, в кружевном фартуке, приятно обтягивающем стан, выносить на серебряном подносе изящный чайный сервиз. Уставшим и бесцветным голосом Варе было озвучено, что теперь, ввиду некоторых политических проблем, в консульстве совсем мало посетителей, поэтому не до роскоши и не до жиру. Конечно, Варе было невдомёк, какие такие политические проблемы обескровили и превратили консульство в пустыню. И она, мучаясь, что уже неудобно отказаться, в глубине души очень расстроилась, что ей предлагалось стать самой обычной поломойкой. Судя по размерам здания, чёрной работы подразумевалось много. «Ну что ж, это — самая обыкновенная работа! Моя мама на заводе работает во сто крат тяжелее, — пыталась успокоить себя Варвара, — и работает подчас за галочку в журнале, а тут всё -таки живые деньги…»

Господин Кремер, который оформлял Варю на службу, показался ей неприветливым, нервным человеком. Как много значит для дальнейшего общения первый взгляд, первое выражение лица, первое слово, — их очень сложно потом стереть или поменять в своём сознании.

Они как-то сразу не понравились друг другу и оттого невзлюбили друг друга. Кремер окидывал Варю быстрыми, ничего не выражающими взглядами, и, с первых минут почувствовав какой-то груз, ложащийся на неё, женщина уже хотела было отказаться от предложенной должности, но в этот самый момент подоспела госпожа Мейер-Гейденгаген, супруга консула, и схватила её за руку с такой надеждой и мольбой во взгляде, как будто Варя была спасательным кругом в бушующем море их несчастий.

— Скажите, милая, вы случайно не умеете лечить? — обратилась она к Варе.

— У меня нет специального образования, — растерялась Варя. — Я помню кое-что из того, что рассказывала мне бабушка. Она хорошо лечила. И своего сына я лечу всегда сама…

— Это прекрасно! — воскликнула, обнадежившись, госпожа Мейер-Гейденгаген. — Вы ведь и в аптеку, если что, сможете сходить! Дело в том, что нас не обслуживают…

Она осеклась, встретившись с неодобрительным взглядом Кремера.

— С некоторых пор… Ну а что, Вильгельм, вы на меня так смотрите?! Я не желаю окончить здесь свои дни, а эта сибирская зима, которая не сегодня-завтра наступит, вполне способна доконать нормального человека!

В тот день Варвара вышла из здания консульства с гнетущим чувством. Перспектива встречи с маленьким Вильгельмом, которому она в тот вечер давала урок, тоже не радовала. Варя пыталась найти причину своего беспокойства, и, не находя её, лишь недоуменно озиралась вокруг. В какой-то момент подняла взгляд к небесам, где, судя по всему, собиралась с силами гроза, и встретилась с режущим глаза, реющем красным пятном, на котором острыми, как пики, заломами чернела свастика.

Глава 10

В конце сентября выходной день у Ивана Петровича и Варвары совпал с выходным в школе у Юрки. Иван Петрович испросил у какого-то рыбака лодку, снарядил её, и они отправились на середину Оби, к острову, за свои очертания прозванному Кораблик.

Инициатором речного приключения стала Варвара, видя, как маленький Вильгельм мается круглыми сутками взаперти. Непонятно отчего, но Ульрих неожиданно запретил сыну сношаться с местной детворой.

— Они стали обижать его, — бегло объяснил Герхарт Варваре.

— Почему? — удивилась она, но так и не дождалась ответа на свой вопрос.

Через какое-то время, однако, Герхарт сказал странную фразу, которая, возможно, и служила ответом на её вопрос.

— Вы очень наивны, товарищ Максимова… Хотя, возможно, это и не так плохо.

Таким образом, Вильгельм оказался лишён своего, пожалуй, единственного развлечения и стал ещё сильнее тяготеть к Варваре. Она была для него как бы окном в мир людей, страшащий и притягательный одновременно. С одной стороны, его, видимо, какими-то россказнями пугал отец, но потом приходила Варвара, строгая, но простая и открытая, которая без опаски рассказывала о мире и показывала его во всей многогранности, — с ней становилось спокойнее и снова хотелось доверять.

Однажды, когда они гуляли в парке и присели отдохнуть на скамейку, Вильгельм в каком-то напряжении, с немигающими глазами, вдруг положил свою белоснежную голову Варваре на колени. Первое мгновение она не знала, что делать. Несмело положила руку на его худощавое плечо, сделала над собой усилие, чтобы не дать волю чувствам. Женское естество восстало из глубин, которые никто никогда не изучит и не опишет, ибо до дна этого омута никому и никогда не добраться. Варвара понимала, что если она сейчас дрогнет, приласкает мальчика, то это навсегда перечеркнёт необходимую официальность в их отношениях. По этой же причине она не могла бы учить собственного сына, — не хватало дистанции, не хватало той скованности, которая держит человека в тонусе, а мозг — в прохладе.

— Скучно тебе дома одному?

— Да.

— Попроси папу сводить тебя куда-нибудь?

— Папы нет.

— То есть как так нет?

— Я не знаю, где он. Он не говорит мне никогда, куда уходит.

— А вечером?

— И вечером нет.

— А кто же укладывает тебя спать? Что ты кушаешь?

— Я сам. Я умею расстилать и убирать постель. Ем хлеб с холодным мясом, папа не разрешает включать плиту.

— Странно, мне казалось, что кто-то заботиться о тебе, ты всегда такой чистенький и аккуратный.

— Да, он приносит мне белье и рубашки, чистит пальто, но я не знаю, кто это. Я никого не вижу. А ботинки я мою сам, я умею.

— Молодец! — похвалила Варя и безрадостно задумалась.

— Мóлодец? — переспросил Вильгельм, вдруг услышав знакомое слово из сказки, которую на днях читала ему Варвара. — Я — добрый мóлодец?

И так смешно выговаривал он это простое, казалось бы, слово, так усиленно выжимал языком «л», артикулировал «д» и цыкал под конец, что Варя невольно улыбнулась. Сложно стать частью другого народа, если ты не пил молоко матери на этой земле. Какими бы талантливыми ни были учителя, они не смогут так запросто ввести в твою жизнь красных девиц и добрых молодцев, научить любить запах ладана на воскресной службе, почитать Бога Отцом… Тут учителям уже поздно, тут нужны бабушки и нянюшки, приставленные к колыбели.

И снова сердце Вари сжалось в приступе неясной тоски, она представила перед собой взрослого Вильгельма, молодого мужчину с белокурыми волосами, сидящего с ней рядом на этой лавке в парке. Если она спросит о его детстве, что испытает он, что придёт ему на память? Большой холодный дом в чужой стране, дом, где в течение целого дня можно никого не встретить, разве что какие-то тени, передвигающиеся в непонятном направлении, словно в другом измерении и издающие глухие, зловещие звуки. Вот чьи-то руки, мелькнувшие в полутьме с твоим пальто, зажатым в узловатых пальцах. Фантазия Варвары разыгралась не на шутку, она живо представляла себе детскую головку, вжимающуюся в плечики от каждого нового звука, испуганные глаза. Как пусто Вильгельм должен ощущать себя в этом мире, где к живому человеку можно прикоснуться пару раз в неделю, как вот сейчас к ней.

Возможно, дело обстояло не так трагично. Вильгельм от обиды на отца мог рассказывать всякие небылицы, чтобы его пожалели и встали на его сторону. К восьми годам он волей-неволей перенял у Ульриха многие повадки, а тот, как уже поняла Варвара, в своём разговоре и отношениях далеко не всегда был искренен. Но да Бог с ним! Она остро чувствовала тоску этого мальчика, и ей вдруг стало его так жаль, что она, недолго думая, предложила:

— Хочешь поехать с нами на рыбалку в выходной? Сейчас рыбы много. Помнишь, я тебе говорила, если в названии месяца есть буква «р»…

— То можно хватать рыбу! — радостно закончил Вильгельм.

— Я возьму Юру. Он тоже любит рыбалку. Вы, наконец, познакомитесь и, может быть…

— А куда мы будем плыть?

— На остров, который называется Кораблик, там хорошо, отмель белого песка у самой воды… Тебе понравится!

И вот они вчетвером уже сидят в лодке, мягко оттолкнувшейся от берега, Иван Петрович берет вёсла, мальчишки повисают на него огромных, как у Молотобойца, плечах. Юра счастливо, лучистым и торжествующим взглядом озирает дали, — в такие минуты он становится не похож сам на себя, обычно сосредоточенного и угрюмого мальчишку. Это — его земля, и он чувствует некоторое, пусть и незлобное, превосходство над своим маленьким гостем. Он знает и чувствует эту светло-голубую, полупрозрачную высь, в которую, словно стражники, вонзили свои пики изумрудные ели. Колышется березовое море, взмахивая последней зеленью и бросая в воздух золотые брызги облетающей листвы. Вовсю уже пахнет пряным грибом, и, соединяясь с запахами далёких костров, этот аромат обещает ни с чем не сравнимое удовольствие для желудка. Лёгкая речная рябь пытается поймать отражение неба, и ему, маленькому мальчику, хочется опустить руку в эту прозрачную волну и поймать свою золотую рыбку, — чтобы загадать ей желание и снова выпустить на свободу. Как много вольной воли в этих местах, и как живо откликается на неё все внутри! Юрка косо поглядывает на Вильгельма: ему, этому иностранцу, не понять, в его радости есть что-то искусственное, ненастоящее, и Юра это очень хорошо чувствует.

Его становится жаль. В той липкости, с которой он приклеивается ко всем вокруг, вырисовывается скудость его жизни. Вильгельма обрядили в Юркину одежду, — его белая рубашка, наглаженные брючки и добротное пальто совсем не подходили для рыбалки и приключений на свежем воздухе. Пришлось слегка закатать рукава и штанины, — и вышел совсем такой русский мальчик, на голову которому водрузили видавший виды картуз.

Начал он с того, что поглядывал на Юрку подозрительно, должно быть, не желая делить Варвару с её сыном. Но совсем скоро всякая настороженность исчезла у него из обращения, и он превратился в Юркин хвостик, повторяя за тем каждое движение и каждый жест. Из него вышел замечательный компаньон для игр, готовый на любую авантюру. На берегу, когда рыбалка им надоела, мальчишки принялись строить шалаш, потом плот, потому что их «взяли в плен разбойники и держат в плену на своём тайном острове, с которого необходимо совершить побег». Варя с улыбкой наблюдала за их играми, цель её затеи с рыбалкой была, кажется, достигнута.

Когда же Иван Петрович наловил рыбы, то развёл костёр, над которым водрузил нехитрую конструкцию с котелком. Сразу душа запросила свежей ушицы. Варя предусмотрела всё, чтобы сварить вкусную похлёбку: четыре картофелины, морковь, луковицу, укроп, — и быстренько порезала в котелок овощи, умело орудуя ножом прямо на весу.

Юра и Вильгельм расположились вокруг костра, привлечённые ароматами, заструившимся над песчаной мелью. Варя втайне наблюдала за мальчиками, и, несмотря на веселость, было в их отношении друг к другу что-то, что настораживало её. «Они оба не совсем обычные, наверное, от этого им сложно сойтись друг с другом искренно». И действительно, их игра, в конце концов, все равно вырулила на шпионскую тематику.

— Ты, Вильгельм, будешь шпионом, — заявил Юра. — Ты же немец, а мы с вами воевали!

Вильгельм не понял нового слова и насупился, с озадаченным видом пережёвывая хлебный шарик, который он скатал из краюхи украинского хлеба, прихваченного из дома Иваном Петровичем. Тот признавал только такой хлеб, и Варина мама выучилась совсем недурно его печь. Снаружи хлеб всегда получился покрытый хрустящей корочкой, а внутри оставался нежным и баловал язык пряной кислинкой. Ради этой кислинки Иван Петрович готов был биться с любым врагом, но именно этот хлеб, который вкушал он каждый день, и делал Ивана Петровича крайне миролюбивым.

— Э, внучок, ты — потише! Земля на всех народит, если её не кровью поливать, а пóтом. Она лапоть на себе чувствовать любит, а не сапог солдатский. Вот и теперь, чего ты делишь? Рыбы тебе мало, — так вон её сколько в реке, лови — не хочу. И на тебя, и на него хватит, правда, Веля? А как услышит река, что ты делиться не хочешь, унесёт всю рыбу далеко, вот увидишь, унесёт!

Мальчишки посмотрели на деда широко распахнутыми глазами.

— Куда же унесёт? — прошептал Юрка.

— А туда и унесёт, к немцу тому же и унесёт, — с кем ты делиться не хотел.

— Да я не то, чтобы не хотел делиться… — протянул Юрка, почёсывая затылок.

— А что ж, по-твоему, война, как не делёж?

Слова мудрого деда произвели на мальчишек какое-то волшебное впечатление и, наевшись ухи, они опять ушли играть, держась за руки.

Варвара и Иван Петрович помолчали.

— Гарный хлопец, — наконец, прервал молчание Иван Петрович, кивнув на Вильгельма, — забавно размовляет по-нашему.

Варя улыбнулась, но поймала себя на мысли, что ей совершенно не хочется теперь разговаривать, особенно про Вильгельма и его отца, а также её новую службу. В такие моменты будто невидимая удавка сжималась вокруг её шеи, не душила, но мучила напоминанием о себе. Горло сжималось в необъяснимом импульсе, внутри начинало першить. А здесь разливался тот сладкий простор, который так и хотелось молчаливо втягивать ноздрями, расправляя лёгкие внутри груди, а вслед за ними — невидимые крылья за спиной. Так тяжко обменять отношения с природой, — этим золотым шатром пронизанным остриями гигантских елей, — на вымученные отношения с людьми, полные сложностей и условностей.

Как будто прочитав Варины мысли, Иван Петрович тихо осведомился:

— Не обижает тебя евонный отец?

— Зачем ему меня обижать? — даже как-то и не удивилась Варя, как будто давно готовилась к такого рода расспросам.

— А где жинка его?

— Мне это неизвестно, — пожала плечами Варя, растворяясь взглядом в голубой волне. Если бы и впрямь можно было раствориться и утечь вместе с прозрачной водой к горизонту…

— То-то и оно! Не пристает? — прищурил наставленный на неё глаз Иван Петрович.

— Нет. Да я и не дамся.

— Знаем мы ваше бабье племя: какие вы решительные на словах! А глядишь, мужик на плечо ладонь положит, так уж и таете, словно воск меж тёплых пальцев.

— Я — мужняя жена, и от тебя, отец, мне обидно слушать такие подозрения!

— Ну полно-полно, погорячился я. Сердце болит, ноет. Все-таки немец он, а от немцев на нас что-то худое опять поднимается…

— Ну вот, разве ты не первый миротворец, кто всегда радел против войны, говорил, что все люди — братья, а война — братоубийственный грех.

— Я и теперь на том стою! И больше того тебе скажу, Варя, но скажу втайне, на этом пустом острове, потому что не гоже, чтобы об этом слышал кто-то чужой. Я и на войну при императоре не пошёл, потому что не хотел убивать. А на войне без этого нельзя, не убережёшься. И я сбег в глухую тайгу, но там в одиночку прожить невозможно, зверь потревоженный бродит… Ты знаешь, зверь войну всегда чует, хоть на другом конце земли стреляют. Как будто есть у них какая своя лесная перекличка, проводок, по которому передают хорошие и плохие вести. Растревоженный зверь — человеку не друг, пришлось мне возвращаться к людям. Так я и попал в Новониколаевск, скитался-прятался, потом увидел твою мать и понял, что конец пришёл моей конспирации, — Иван Петрович смешно выговаривал это слово, — умру, если не женюсь. И начал ходить возле неё, как петух возле курицы, позабыв про опасность. Несколько нас вокруг неё крутилось, таких петухов, — это ещё больше меня подогревало. Я должен был сделать её своею. И знаешь, Варя, любви в этом мало было, любовь пришла потом, а поначалу — это такое сильное, страшное влечение, которому противостоять нет никакой мочи. А мужику разве хочется противостоять? Нет, противостоять это смерти подобно, а только наоборот: в том его единственная мысль, единственное дыхание, чаяние, вопль, тяга. Эта силушка словно за ворот берет и поднимает над землей, и воротит тобою, куда ей надо. Оттого и говорю тебе: ты — баба красивая, и немец — сущий дурак, если хоть мысленно не положил ещё ладони тебе на плечо…

Варя не знала, что отвечать. То ли от ветра, прохладного и сырого от воды, то ли от чего другого щеки её разгорелись и пылали, и она, опасаясь, что Иван Петрович заметит это, села к нему боком. Мысли её путались от всего, что она только что услышала. Варя, во-первых, не любила, когда другие посвящали её в свои тайны, — не потому, что не умела их хранить, а потому что они как раз ложились ей на душу неприкосновенным грузом, который тяжело нести и невозможно сбросить.

Вот и теперь она узнала, что перед ней — дезертир, который сбежал от мобилизации и спрятался в сибирских болотах, хотя был ещё молод и вполне мог держать в руках оружие. Но в последнее время у неё не было никакого желания осуждать других, процеживать их сквозь угольное ушко, копаться в мотивах, причинах и извиняющих обстоятельствах. Они поступали так или иначе, руководствуясь своими принципами, опытом, в конце концов, воспитанием, принятой ими моралью. Она не хотела быть ничьей судьей. Ровно как не хотелось ей теперь ковыряться в отношении к ней Ульриха. Варе это казалось унизительным.

— Обещаю, что буду осторожна с ним, — выдавила Варя в ответ на предостережения Ивана Петровича.

— И не с ним одним! — отец назидательно поднял вверх натруженный палец, увенчанный широким, пожелтевшим ногтем. — Заново сгущается небо над нашими головами, тревожно как-то.

Варя молчала, не решаясь признаться, что чувствует ровно то же самое.

— Ты нашла работу хорошую, и, чтобы ты понимала, против немца я ничего не имею. Только не забывай: это не они нас кормят, а мы — их. Оно ведь как, если посудить: они нам — идеи, просвещают нас, тёмных, а мы темны только наружностью, а внутри все светимся. Как уголёк: он снаружи сажей покрыт, а внутри теплится. Теплились всегда, покуда ни запутали нас умы эти умные, в сговоре с нашими доморощенными «просветителями».

— А, может, ну её, эту работу, — вдруг проговорила Варвара, — смотри, какой лес кругом, сколько земли! Есть, где укрыться и чем прокормиться…

— Эх, доча-доча, я тоже так думал в своё время. Только этот лес — не одной тебе нужен, — вот в чём закавыка…

Глава 11

Сентябрь исчерпался, оставив голый, истрёпанный корешок календаря сиротливо болтаться на стене. Его долго никто не менял, и для немецкой педантичности это выглядело странно, неспокойно, а оттого — удручающе.

Варвара то и дело зацеплялась взглядом за этот корешок, спрашивая себя, бывает ли кто-нибудь в этом доме, кроме них. Вокруг стояла кладбищенская тишина, нарушаемая только ходом стрелок на старых часах, да их голосами, звучащими сегодня как-то безрадостно и совсем приглушенно. Закончив урок, Варвара попрощалась с Вильгельмом; он умолял не оставлять его одного, но её ждала служба в консульстве, куда она не могла взять его с собой.

На подносе в передней, перед самой дверью, Варя, как обычно, нашла своё жалование за проведённый урок. Опустив деньги в карман, она как раз собралась выйти, но на пороге её чуть не сбил с ног хозяин квартиры.

Столкнувшись с Варей, Ульрих отпрянул и тут же стремительно приблизился, положил ладони ей на плечи и громко заговорил на удивительно добротном русском языке.

— Как долго мы не виделись! Наконец-то ты пришла! Я бежал, представляешь, нёсся, как мальчишка, только бы скорее тебя увидеть!

С этими словами Ульрих сжал опешившую, ничего не понимавшую Варвару в кольцо своих крепких рук и впечатался губами в её губы. Она дернулась в сторону, но мужчина не позволил ей вырваться, словно тисками сжав её белокурую голову в своих ладонях. В широко распахнутых глазах Варвары отобразилась проходившая мимо фигура человека в чёрном.

Фигура поднялась на этаж выше, и её шаги, и без того мягкие, как у кошки, стали совсем не слышны.

Ульрих втолкал Варвару обратно в квартиру и запер дверь. Когда он обернулся, Варвара наградила его звонкой пощечиной, от которой у неё самой заломило руку. Щека Ульриха, под которой заходили желваки, показалась Варваре жесткой, как кусок металла, обтянутый тугой кожей. В её памяти вдруг всплыл уже порядком подзабытый разговор с Иваном Петровичем.

— Что… это только что было? — воскликнула Варвара. Привлечённый шумом, в коридор буквально ворвался Вильгельм. Увидев на пороге отца, мальчишка радостно закричал и прыжками кинулся в объятия родителя.

— Па… — радостный возглас был задушен широкой ладонью Ульриха, закрывшей пол лица маленькому Вильгельму.

— Что ж ты так кричишь? — сдавленно зашептал Герхарт, но тут же рассмеялся, отпустил сына и потрепал его по макушке. Этот жест вызвал в Варваре приступ негодования, она собралась покинуть квартиру, — и, может быть, уже навсегда, — но, уловив её движение, Ульрих преградил ей путь. Он хотел взять её за руку, но Варвара резко отстранилась, давая понять, что ему лучше не пытаться сократить дистанцию между ними. Спасением в эту минуту представлялся маленький Вильгельм: при нем отец не решится выкинуть какую-нибудь глупость вроде той, которая только что случилось на лестничной площадке.

— Товарищ Максимова, не советую вам покидать помещение так скоро, для вашего же блага.

— Интересно, отчего же? — Варвара старалась придать своему голосу как можно больше спокойствия. — Что мне может угрожать, я — гражданка советского государства, и не делаю, кажется, ничего предосудительного.

— Ну, моя квартира — это не совсем территория советского государства… — начал было Герхарт каким-то неприятно-шутливым тоном, казавшимся неуместным в данной ситуации. Поняв, что перегибает палку, Ульрих усилием воли заставил себя сменить тон. С Варварой нельзя было действовать нахрапом или наглостью. Эти русские женщины, с виду кроткие, при определенных обстоятельствах могли встать на дыбы. Его соотечественницы всегда прямо выражают свои намерения, прямо качают свои права, а от этих неизвестно ещё, чего ждать, в какую минуту и с какой силой. Честно сказать, пощёчина ему понравилась: получилась она как-то… уж очень романтически. Щека Варвары пахла сладким снегом, первым, на который ещё не ступала нога прохожего. И, если бы ни тот факт, что была она уже несколько лет замужем и имела сына, можно было бы, вдыхая аромат её кожи, подумать, что перед ним — невинная девушка.

— К чему вы это говорите? — ещё сильнее насторожилась Варвара.

— Простите, Варя! Я не хотел напугать вас. Вильгельм, иди в свою комнату, мой мальчик, — обратился Ульрих к сыну, и тот, тяжело вздохнув, повиновался.

— Дисциплина! — просиял Герхарт и назидательно поднял кверху палец. — Вы знаете, любой мужчина в первую очередь — солдат, а для любого солдата самое важное — дисциплина и преданность. Он всегда должен помнить, за какую идею он должен идти вперёд и, если нужно, умереть.

— А мне всегда казалось, что самое главное для мужчины, ровно как и женщины, — это любовь.

Герхарт удивлённо воззрился на Варю.

— Да, потому что только любовь может породить настоящую преданность. А преданность, взращённая на муштровке, — это, простите меня, самая обычная дрессировка.

— Откуда в вас, товарищ Максимова, знание стольких буржуазных слов? Говорю с вами и словно переношусь в прошлое, куда-нибудь на бал в Смольный.

— Обыкновенные слова! — попробовала возразить Варвара. — Выпустите меня, пожалуйста, я уже опаздываю в консульство.

— А хотите, я вас сегодня отпрошу? С сохранением жалования, — и, прежде чем Варвара успела хоть что-то возразить, набрал номер телефона и попросил соединить его с Кремером.

Варвара наблюдала за его действиями широко раскрытыми глазами и не верила, что все это происходит наяву. Никто ещё не позволял себе так распоряжаться ею.

— Дело в шляпе! — доложил Герхарт, повесив трубку. — Поймите же, наконец, вам нежелательно выходить отсюда прямо сейчас.

— Но почему же?

— Ну хотя бы потому, что я вас об этом прошу, — неожиданно ещё больше смягчился Ульрих. — Ну, представьте, что делаете мне одолжение! Согласитесь, пожалуйста… я отниму у вас минут пятнадцать-двадцать, не больше. Давайте выпьем чаю? Я сто лет не пил чай, всё время в каких-то бегах. Хотя, знаете ли, я выпил бы сейчас что-нибудь покрепче. У меня есть весьма недурной шнапс. Продрог я что-то, холода приходят в ваши края, товарищ Максимова. Не хотите ли согреться шнапсом?

— Русскую печку вам сюда надо, она согреет лучше всякого шнапса, — ответила Варя, нехотя усаживаясь за стол в гостиной и чувствуя себя крайне неуютно. — Это вообще дом или летняя дача? Кто его проектировал?

— О, не злитесь! Печь есть, причём сквозная с первого этажа на второй, но я, к величайшему моему стыду, совершенно не знаю, как к ней подступиться. Открыть заслонку — закрыть заслонку! До сих пор у меня вся эта последовательность в голове не укладывается. Если дворник Фёдор истопит, то у нас праздник. Но Фёдор в последнее время что-то про нас забывает. Или делает вид, что забывает.

— Вы так заморозите мальчика! Где у вас дрова? Я сама сейчас истоплю.

— Сидите, сидите! Не стоит. Мы — закалённый народ. Вся наша история — это, знаете ли, жизнь в каменных замках, — улыбнулся Герхарт. К этому моменту он уже успел сбегать на кухню, поставить на огонь чайник, а также принести себе стопку шнапса и блюдце с печеньем для Варвары.

— У вас нет горничной? — поинтересовалась вдруг Варвара, и Герхарт метнул на неё быстрый взгляд.

— Нет, у нас её и не было никогда. Та, что вы видели, служила в консульстве, Марта, на место которой вас как раз взяли. Как вам работа, кстати?

— Спасибо, мне всё нравится.

Герхарт удовлетворенно причмокнул губами: то ли от ответа Варвары, то ли от только что опрокинутого в себя шнапса.

— Помощница вам, однако бы, не помешала. Вильгельм всё время без присмотра…

— Столько участия вы принимаете в моем сыне, товарищ Максимова, и это притом, что у вас самой большая семья, муж… Я перед вами в неоплатном долгу! Но, пока мы справляемся. С тех пор, как свергли монарха и поменяли все устои жизни, надо, знаете ли, соответствовать, чтобы не вызывать лишних вопросов.

— Но вы, если я правильно понимаю, другое дело. Вы — под протекцией немецкого консульства?

Ульрих рассмеялся как-то слишком громогласно. Потом посмотрел на Варвару, диспропорционально прищурив один глаз. Разлил закипевший чай и, ставя перед Варварой её чашку, начал совсем тихо, почти шёпотом, при этом губами чуть ли не касаясь белокурой волны Вариных волос.

— Слушаю я вас, товарищ Максимова, и у меня снова возникает навязчивое чувство: как мало в вас советчины в собственном смысле этого слова. Она какая-то в вас наносная, как будто прикрытие, маска, которую вам тягостно носить. В вас её столь же мало, как мало притягательности в хорошем вине, налитом в граненый стакан.

Варвара внутренне запаниковала, как было с ней всегда, когда речь касалась политических вопросов и принадлежностей. Наверное, оттого, что она всю жизнь подспудно чувствовала неразделимую связь с бабушкой. Должно быть, Варя даже побледнела.