Бесплатный фрагмент - Учитель

Посвящается моим ученикам

Замогильской восьмилетней школы

Извините меня за то,

что я не так много сделал,

чтобы улучшить и украсить вашу жизнь

ДЕФИЦИТ МЕСТА ПОД СОЛНЦЕМ

На сей раз Г. Тайчер щедро и неприкрыто увлёк читателя в «соцреализм» жизни. Это мастерски сделано в стиле лёгкого фарса «срывания масок» со всего, что окружало советских людей — безысходность, неверие в завтрашний коммунизм, невозможность себя реализовать, бюрократизм и непробиваемая «ватность» всего вокруг.

Окончив университет и покончив с более-менее тепличными, хотя и не всегда тёплыми, условиями студенческой жизни в новосибирском Академгородке, главный герой сталкивается с настоящей жизнью. Да, он знает её немного по своей доуниверситетской рабочей биографии и из воспоминаний детства, но сейчас она предстаёт перед ним совсем по-иному. По-взрослому. Оказалось, что несмотря на все обещания социализма и на декларирование равенства наций и народов, место под солнцем простому еврейскому юноше из Черновцов нужно искать самостоятельно. А это непросто и порой невозможно.

Главный герой в самом начале повествования подчёркивает, что точно не знает, как ему жить, но точно знает, как этого делать не следует и начинающаяся самостоятельная жизнь жестоко и непримиримо учит Семёна.

На наших глазах разбиваются наивные иллюзии о собственном уникальном педагогическом призвании во время работы на хуторе Замогила. Бессловесные и немые намёки заведующего районо в райцентре Путила на наивную невменяемость молодого человека, добровольно выбравшего местом работы отдалённый хутор, выглядят не такими уж и далёкими от правды. Семён вскоре понял этот свой «идиотизм», но не показал этого нам, читателям, бережно прикрыв превосходными описаниями нехитрых нравов горян и их в общем-то довольно жалкого бытия.

Просто прекрасны рассказы о банане и сдохнувшей корове, они настолько глубоко и квалифицированно передали атмосферу хутора и его обитателей, что автор прочно занял место рядом с признанными знатоками повседневного быта гуцулов. При этом автору удалось сделать это описание совершенно не обидным или, не дай Бог, оскорбительным для этих людей. Наоборот, у него сквозит весёлая симпатия и душевная предрасположенность к простым людям, населяющим его любимые Карпаты. В рассказах «Жид», «Залёты Соколика» и «Бронепоезд» это особенно хорошо заметно.

Описывая жизнь в Замогиле, автор, между тем, не отрывает Семёна от города, от Черновиц. Город незримо и прочно рядом, потому что там сердце Семёна, его корни, сущность и нутро. Там Кобылянская, гастрономчик на Университетской, любимый домашний диван, голуби Театральной площади, летний дождь, одинокий бродячий пёс с такой же несчастной долей, как и у Семёна… И если Советский Союз со своей верой в коммунизм в виде бронепоезда обязательного среднего образования ещё только подбирался к Замогиле, то в Черновцах СССР — уже реальность и данность.

А ещё в Черновцах Слава Ананьев, «академия» и карты. Игра и смерть. Страсть и порок, проигрыши и долги. Безработица и ужас «Завтра».

Г. Тайчер очень правдоподобно и откровенно, возможно, впервые среди современных «жизнеописателей» Черновиц подаёт картёжную составляющую мира порока социалистического города. В книге действуют реальные люди, и даже несколько выдуманных автором и собирательных вполне реальны.

Но главное в другом. Детально и тщательно описав «картёжную душу» Семёна, автор, между тем, нашёл в нём силы порвать с игрой. И одновременно с СССР. Эти два действия оказались взаимосвязанными и взаимообусловленными. Карты-безработица-выбор: смерть или эмиграция.

Семён, в конце концов, сделал свой выбор, и мы чувствуем, что этот выбор твёрд.

Как всегда проникновенны и по-домашнему минорны описания отношений Семёна с близкими — родителями, бабушкой, братом. Тут Г. Тайчер верен себе. Эти описания точны и правдивы, они передают душу его народа и одновременно вполне внятно вскрывают причины отъезда из СССР. Значительной части целого народа, а не только Семёну, не нашлось тут места под солнцем. По отношению к близким Семён заботлив и предупредителен. Он сдержан, но бесконечно предан семье и её благополучию. Это мастерски описано в книге. Семья для Семёна выше Родины, карт и даже Черновиц, она — всё.

В новой книге автор развенчал несколько устоявшихся уже мифов о главном герое. Прощальное письмо Семёна к девушке Наде в главе 6, например, полностью снимает обвинения в его адрес в излишней «бабниковости». Становится ясно, что Семён, обладая вполне объяснимой в его возрасте пытливостью, просто искал себя и свою вторую половину через отношения с девушками. Это вполне нормально и легко вписывается в его стиль жизни.

И всё же главной фабулой несомненно хорошей книги «Учитель» есть поиск причин, которые побудили героя покинуть СССР.

Они сложны и противоречивы. Но индивидуальны, как убедительно доказывает автор. Семён, несмотря на то, что закончил престижный вуз и получил вполне уважаемую профессию, остался для обывателя Черновиц «стекольщиком из подвала». Черновицкое общество, как ранее стадо псевдоинтеллигентов Академгородка, отнеслось к нему жестоко и не приняло в свои ряды, куда он всё это время рвался. По сути дела, черновицкие обыватели-«эстеты» — те же новосибирские псевдоинтеллигенты, только с другими лицами.

Но Семён не держит зла на СССР. Он сентиментален к нему и продолжает верить в справедливые, хоть и надуманные ценности. У него ничего не выходит в стране коммунизма, который никогда не наступит. Поэтому Семён уезжает.

И не только он. Уезжали и другие. Не все из них, как Семён, мечтали стать учителями, были и другие мечты. Но и те тоже не реализовались, места под солнцем не оказалось. Были среди уехавших и учителя, и картёжники, и работники черновицкого машзавода. У Семёна ничего не получилось. И у других тоже.

Всех уехавших объединяла лишь нежная любовь к Черновцам, «городу азарта» и одновременно городу абсурдного социализма. Черновцы тогда были местом под солнцем и городом мечты для советских отставников и разных вчерашних студентов, которые хотели «хорошо распределиться». В городе одно время действительно был небольшой, только для своих, коммунизм, потому что он был ухоженным, с хорошим снабжением и интеллигентными жителями.

Семён увез этот «город» с собой в эмиграцию. В Черновцы после социализма вернулся капитализм, но не понятный, а беспощадный, посткоммунистический. С ободранными стенами домов, разбитыми улицами и тротуарами, дикими нравами и безысходностью, от которой бежал Семён.

Поэтому он не вернулся. И не вернётся.

Владимир КИЛИНИЧ

Черновцы, октябрь 2020

ОТ АВТОРА

Учитель» — уже третья моя книга, а кажется, будто вчера решил стать писателем. Как всё же быстро течёт время в моём возрасте! Раньше свойство текучести времени было иным, значительно более плавным и незаметным.

Занимаясь творчеством, я пришёл к выводу, что не существует двух разных писателей, которые написали одинаково о том же. Уверен, что некоторым людям захочется описать иначе затронутые мною темы. Я заявляю, что охотно стану их читателем и весьма доброжелательным критиком, если с чем-то буду не согласен. А недоброжелательная критика обычно начинается со слов «критиковать не буду, но дам доброжелательный совет».

Я не пишу исповедей или автобиографию: это мне не интересно и такой жанр не требует никакого творчества. Мои книги — это результат лично моего творческого процесса, моих душевных переживаний, мною придуманных событий и моих сладостных мечтаний. Я командир собственного корабля в открытом океане, и мои паруса алые.

Эта книга о том, как после беззаботного студенчества наступила нелёгкая самостоятельная трудовая жизнь моего героя. Она началась с учительства в далёком горном селе со зловещим названием Замогила.

Было сложное, но всё же прекрасное время, полное событий и приключений, вполне достойное описания. Жизнь моего героя, как и любого человека, состояла из поражений и побед.

Предлагаемая книга описывает период частых жизненных неудач и редких незначительных успехов. Это был самый тяжёлый этап в жизни молодого человека по имени Соломон Абрамович Глейзер, а коротко — Семён. Я обещаю, что в следующих книгах всем будет легче, а пока придётся потерпеть, как смиренно терпел Семён. Впрочем, если читатель воспитывался и закалялся в СССР, то у него должно быть вполне достаточно терпения для понимания того, о чём эта книга. Та жизнь дарила это замечательное качество.

На первый взгляд эта книга вроде бы о Карпатах и их жителях, школе и учителях, картах и картёжниках. Но это лишь на первый взгляд. Потому что Карпаты, школа и карты — только повод и декорация того отрезка жизни моего героя.

С 1975 по 1978 год Семён совершил ряд ошибок, но главное состояло в том, что всё в жизни в то время складывалось не в его пользу, часто даже было против него. Возможно, в этом состояла главная причина совершённых ошибок.

До последнего дня в СССР Семён не хотел уезжать в эмиграцию. Родина просто вытолкала его из своего лона, предварительно раздев морально и духовно до абсолютной наготы.

Не смог Семён найти там для себя место под солнцем, вообще никакого места найти не смог.

Все персонажи, события, имена, места, даты и количества, описанные в книге, — вымышленные, автор не несёт ответственности за случайные совпадения с реальными людьми и событиями.

Герш Тайчер,

Израиль, сентябрь 2020

ПРОЛОГ

О прошлом

— Сол, я разговариваю с тобой, как со стенкой. Вот уже семь минут ты смотришь на меня и киваешь в знак согласия, а сам пребываешь совсем в другом месте, — сказала Эвита, теряя терпение. — Ну и о чём ты мечтаешь на этот раз?

— Прости, ради Бога, Эвита. На этот раз я не мечтал, а вспоминал далёкое прошлое. Как жаль, что тебя там не было со мной! Теперь мне этот чемодан воспоминаний приходится нести в одиночку.

— Я бы многое отдала лишь за одно мгновение побыть с тобой в том твоём далёком прошлом, побывать в доме твоих родителей и выпить с ними чаю с вишнёвым вареньем, прогуляться с тобой по Черновцам вместе с друзьями твоей юности, согреть тебя в холодной Сибири, вместе помечтать о чём угодно в твоих любимых Карпатах. Теперь лишь твои рассказы и книги помогают моему воображению совершать такие путешествия в твоё далёкое прошлое.

— Уже целую неделю, Эвита, я думаю, стоит ли так сильно ворошить былое. В особенности то, которое за давностью лет, как говорили у нас в Черновцах, уже с душком.

Я сделал подготовительную паузу, принял позу Черчилля и продолжил, произнося воображаемую премьерскую речь в английском парламенте.

— Свои книги я пишу не назло или во вред кому-нибудь. Равно как и не в пользу или в защиту кого-то. Я пишу их, главным образом, для себя, для тебя, для наших и не наших детей, — воодушевлённо начал я.

— Ты же знаешь, Эвита, что не всегда у нас бывает возможность поговорить с детьми в необходимых деталях и в настоящем времени на некоторые важные темы из нашей жизни. Отдельные имеющие значение факты останутся совершенно не проговоренными. Так пусть о них дети прочитают потом, когда созреют для этого. Хочется лишь, чтобы они делали это по собственной воле, а не по приказу или по какой-то необходимости, — величаво продолжил я.

— Я пишу свои книги и для близких друзей. Возможно, их прочтут и мои знакомые, которые не являются мне близкими друзьями. Хочу верить, что совсем незнакомые люди тоже прочтут мои книги. Пусть их читают все, кому они интересны. А перед теми, кому не будет интересно, я готов извиниться за то, что не сумел их заинтересовать.

Сейчас, когда я стал писателем или кем-то в этом роде, я веду обширную, по моим меркам, переписку со всем миром. Она не деловая, а приватная. Но иногда мне пишут о таких вещах, которые преобразуют приватные проблемы в общие — такие, о которых можно и нужно говорить вслух. Разумеется, что личности, пишущие мне, никогда не станут известны посторонним.

Вот недавно, Эвита, я получил письмо от группы бывших студентов Новосибирского государственного университета, — сказал я, смягчив тон — Они были серьёзно удручены, прочитав мою книгу о нашем общем студенчестве. По их мнению, картина студенческой жизни в период 1970—1975 годов, изображённая мною, значительно отличается от их воспоминаний о том времени и не соответствует их ожиданиям от меня.

От имени этой группы письмо мне написала всем известная в нашем университете Роза Шафигулина. Это не настоящая её фамилия, поэтому я могу открыть содержание нашей переписки для тебя и моих читателей. Хотя ответ Розе я написал немедленно, но долго не было удобного случая предать его гласности. Сейчас такая возможность появилась, и я хочу привести нашу с ней переписку полностью. Это принципиально и важно для меня.

Я сел в кресло рядом с письменным столом, достал два письма из среднего ящичка и начал читать письмо Розы.

— Привет, Сёма!

Надеюсь, ты помнишь меня. Я простая советская девушка. Таких, как я, миллионы и миллионы. Мы тебя помним очень хорошо, хотя прошло много времени.

Прочла твою книгу «Студент». Думала, писать ли отзыв.

Хвалить особенно тебя не за что, а ругать не хочется.

Однако решилась-таки.

Насколько мне понравилась твоя первая книга «Стекольщик», настолько же не понравилась вторая. Но поскольку ты всех попросил об отзыве после прочтения, то принимай.

Сёма!

Ты хорошо владеешь пером. Мастерски. Продолжай писать. У тебя это хорошо получается. Ёмко, сочно, интересно. И наверняка тебе есть о чём написать ещё. Ты жил во многих странах, имел интересные встречи, у тебя семья, ты стал бизнесменом. Короче, много такого, о чём можешь интересно рассказать.

Теперь о том, что касается твоей книги «Студент». Я ведь тоже окончила НГУ. Чуть пораньше тебя. Мой факультет был другим, но это не важно. Студенческие годы — они ведь фактически есть переходный период от детства к взрослой жизни. Как вспышка молнии. Ты оторван от семьи, от привычной среды, погружён совершенно в другую, неизвестную дотоле жизнь. Да ещё и «на другом конце света». Удача попасть в Академгородок. Прожить здесь 5 лет. Вокруг интересные люди, события, что-то новое, необычное. Совсем не то местечковое, не то, что было прежде (в Черновцах, к примеру; или, как у меня, в шахтёрском посёлке в Кузбассе).

Но мои ожидания и прочтение не совпали.

Главный герой твоего повествования предстаёт, в основном, как сексуально озабоченный юнец.

Главная цель этого героя в течение всех 5 лет учёбы — найти партнёршу, очередную девушку, очередную «возлюбленную». Обилие женских имён поражает. В какой-то момент чтения это мне стало надоедать. Неужели все годы студенческой жизни именно это и доминировало?

А ведь вокруг были яркие звёзды — Будкер, Мальцев, Соболев, Румер, Ляпунов… всех не перечислить. Были их интересные лекции, были встречи…

Да мало ли что ещё. Есть у тебя какое-то невнятное упоминание о вашей затее с педагогическим кружком. Из этого описания трудно представить себе, что это было и каков «сухой» остаток был у этой затеи.

Главное в книге — поиск очередной девушки. У главного героя явная сексуальная озабоченность затмила годы его пребывания в НГУ. Вся книга, все коллизии жизненные вокруг этого. Возможно, это моё возрастное (наверное, уже старческое) брюзжание, но какое впечатление есть, такое есть. Мне тошно было читать это.

Привет,

Роза Шафигулина

— А вот, Эвита, мой ответ Розе.

Дорогая Роза, Розочка, Розуля! Шафигулинка ты моя далёкая!

Прочёл твой отклик. Думал, писать ли ответ.

Решился-таки.

Нет слов описать ту радость, с которой я прочитал твоё письмо. Значит, книга удалась! А я напрасно переживал. Моя вторая книга получилась именно такой, какой я хотел её написать! Неужели я столь талантлив — или просто случайно попал в точку? Чего ещё может желать писатель? Ведь на первую мою книгу я от тебя никаких откликов не получил. Значит, не задела она тебя. Оказалось, что с первой книгой я просто в пустую время потратил, по крайней мере, по отношению к тебе.

Общение между людьми в любых формах всегда было и по сей день остаётся вершиной человеческих наслаждений. Неоткровенное общение — это пустая трата времени. Вот и получается, что нет у меня другого выхода — обязан откровенно писать обо всём.

Моё нынешнее книгописание есть общение с моими читателями, и я действительно получаю от этого огромное наслаждение.

Дорогая Роза! Пусть весь мир читает мои книги! Пусть мифы про Академгородок разобьются вдребезги! Пусть люди знают, что в Академгородке, наряду с академиками и известными профессорами, живут и обычные рядовые люди.

И среди этих обычных людей был я, Соломон Абрамович Глейзер — простой советский парень. Таких, как я, миллионы и миллионы. Я любил женщин и любил их беспрерывно, беспредельно и бесконечно. Мне постоянно мешали — лекции, семинары, экзамены, какая-то мерзкая дипломная работа и псевдоинтеллектуальное общество, частью которого я так старался стать.

Но любовь к жизни, сама жизнь — всегда побеждают. И я выжил! Покалеченный, но выжил. Выжил, чтобы рассказать свою правду о том, что было 50 лет тому назад.

В юности, едва удавалось слегка утолить голод, сразу же мысли сосредоточивались на женском вопросе. Это абсолютно естественно. Только потом было всё остальное, включая глубокое изучение марксизма-ленинизма и другого какого-то научного -изма.

Не думаю, что великий критик Виссарион Белинский употреблял когда-либо выражения типа «Мне тошно было читать это». Это что-то из лексикона комсомольского секретаря из нашего университета начала 70-х, который тот использует на собрании по обсуждению студента, подозреваемого в жевании жвачки.

А я не Белинский и поэтому пишу по-простому. Молчать не стану, как это делал многие годы. Кривить душой, пресмыкаться и лгать — тоже не буду, ни к чему мне это. Не боюсь я вас всех и в моём возрасте я не имею права транжирить время.

Моя первая книга была, главным образом, для учащихся средней школы, которые готовятся поступать в высшие учебные заведения, а вот вторая книга — для всех возрастов. Она не для эстетов с утончёнными вкусами, а для широких народных масс, для «неинтеллектуального быдла», по-вашему, для обычных людей вроде меня.

Дорогая Розочка! Я долго думал над названием моей книги. Одним из предполагаемых было «Записки сексуально озабоченного парнишки».

В основном я с тобой согласен: я и есть тот самый сексуально озабоченный парнишка. Я просто от рождения люблю упругие женские ягодицы. А самые упругие из них достойно заняли самые высочайшие позиции в моей пирамиде прекрасного.

Те, кто говорит мне, что я бизнесмен, а не физик, подразумевают: предатель. Предал племя физиков и сбежал к врагу. А для меня бизнесмен — это успешный физик, химик, биолог или другой какой-то учёный.

В чём же я виноват? Я не предал никого, не лгал, не кривил душой, никого и никогда не обидел, не воровал, не доносил ни на кого, уважал старших, помогал друзьям. Я любил поесть и обожал женщин, я до сих пор люблю то же и обожаю тех же. Я не могу иначе. Неужели вызовете меня на комсомольское собрание и отчитаете как следует? Тогда все будут знать, что вы выполнили свой общественный долг.

Да, и вот ещё что. Если вам так тошно от моей второй книги, то третью не читайте ни в коем случае! По поводу третьей книги рекомендую: предайте её анафеме и сожгите публично на церковном дворе. Только осторожно, не подожгите всю вашу церковь.

Сотни биографий, тысячи мемуаров, десятки тысяч воспоминаний были написаны про академиков, членов-корреспондентов, профессоров и даже доцентов. Неужели нельзя посвятить одну книгу рядовому студенту, приветливой гардеробщице, трудолюбивой поварихе или красавице кастелянше? Неужели нет им, простым людям, места под солнцем?

Но если ты, Роза, хочешь почитать, например, про Алексея Андреевича Ляпунова, могу порекомендовать: читай «Алексей Андреевич Ляпунов: очерк жизни и творчества, окружение и личность», написано Николаем Николаевичем Воронцовым, который работал ученым секретарем Президиума Сибирского Отделения АН СССР. Куда мне до него!

В этих книгах описана фасадная сторона жизни Академгородка. Детали другой, невидимой жизни нашей академгородковской научной элиты не многим известны, так как проходила она за высоким забором.

И вообще, у нас с тобой разные астрономические вкусы, разные звёзды нам с тобой светят и направляют наши жизни. Поэтому за скромное сияние простой девушки Любы я готов отдать половину ярчайшей звезды многоуважаемого академика Мальцева и три четверти не менее яркой звезды — всеми любимого академика Соболева, вместе взятых.

Пролетели дни, промчались недели, пробежали месяцы, прошли годы, проползли десятилетия, забыл я важные лекции любимых профессоров и поучительные беседы многоуважаемых академиков. А вот Маша снится мне по сей день, хотя со временем всё реже и реже. Во всех снах она подходит ко мне, нежно берёт в свои руки моё лицо, всматривается в самую глубину моих глаз и говорит тихим грудным голосом: «Сёмочка! Мой сладкий Сёмочка!».

Дорогая Розуля! Конечно, наслаждение женщинами — дело добровольное, индивидуальное и, следовательно, субъективное. Другие предпочтут оперу, балет или театр — и это их право. Некоторые любят играть в карты, пить алкогольные напитки или объедаться различными гурманскими кулинарными изделиями — и это тоже их выбор.

Мне же сильно повезло в том, что мои потребности встретили адекватное предложение.

Когда я писал вторую книгу, то действительно пережил свою жизнь вторично и наслаждался каждой минутой этого, порой, да, Розуля, весьма эротичного процесса.

Роза, Розочка, Розуля! Шафигулинка ты моя далёкая!

Прощай!

Не твой Семён.

— Так вот какие страсти-мордасти в твоём чемодане воспоминаний из далёкого прошлого! Я тебя таким никогда не видела, — сказала Эвита, сокрушённо покачивая головой.

— Я действительно не такой. А какой — я и сам иногда не знаю.

— По второй книге некоторые читатели определили тебя как сексуально озабоченного юнца. Какие ожидаешь обвинения по своей третьей книге?

— Скажут, что у меня уникальный набор генов, обеспечивающих терпение, самосохранение и выживание, но я никогда не попаду в рай, потому что уже был в аду.

О настоящем

Как только я вышел из здания аэропорта в Киеве в среду, 17-го июля 2019 года, сразу уловил полуденный запах украинского лета. Мы в полном составе нашей дружной семьи решили переехать на такси из Борисполя на центральный железнодорожный вокзал столицы Украины.

Оставалось достаточно времени до отхода поезда, и я попросил водителя микроавтобуса сделать небольшую экскурсию по достопримечательностям Киева. Город утопал в тени каштановых деревьев. С киевской кручи был виден Днепр, а над ним исполинский памятник Родины-Матери времён СССР. Он произвёл на моих детей наибольшее впечатление, которым они долго обменивались потом.

На вокзале мы расположились на свободных местах в углу просторного зала ожидания, недалеко от выхода на перрон к нашему поезду. До Киева мы провели целую неделю в Санкт-Петербурге и достаточно насытились столичной роскошью тамошних музеев. Поэтому киевские музеи выпали из нашего внимания. В Черновцах мы планировали наслаждаться простыми прелестями украинской провинции.

Сын прилетел в Санкт-Петербург прямо из Америки: он настоящий американец, хотя и не родился там. Наши дочери, напротив, родились и первые десять лет жизни воспитывались в Америке. Они гражданки США и, естественно, имеют американские паспорта. Но они являются гражданками ещё двух стран. Их десятилетний школьный период делится на три приблизительно равные части в трёх разных странах, которые они так же справедливо в своё время называли родным домом. А суммарно местом постоянного жительства для них были уже пять государств на трёх континентах. Сейчас они живут в Лондоне и ни при каких реальных обстоятельствах не хотят возвращаться на родину, в Америку.

Все мы — космополиты. Мы — свободные люди. Мы — люди без предрассудков. Мы счастливы там, где живут наши друзья и родственники, где мы учимся или работаем. А другие люди счастливы каким-то иным способом — и это их право. Есть счастливые люди в Новосибирске, в Москве и в Черновцах. Уверен, что их счастье не очень зависит от того, что они родились именно в этих городах. Тем не менее отмечу: в гипотетическом случае, когда всё, что есть у меня и у моей семьи, доступно и в Черновцах, мой выбор места жительства — однозначен.

В этот раз я вёз всю семью в Черновцы, на свою родину — показать, где я родился и вырос. Я наивно желал, чтобы мой родной город стал таким же родным и близким для них, как и для меня, хорошо понимая, что такого никогда не произойдёт. Потому что так не бывает. Для них родным является сейчас другой город, а до этого был ещё один, и так до самого детства, где память обрывается, потому что каждые несколько лет мы переезжали с одного места на другое. Поэтому мой родной город они никогда не полюбят так, как люблю его я. Но тем не менее, я рассчитывал, что они, по крайней мере, всегда будут уважительно относиться к моему прошлому и кое-что узнают о моей жизни в юности.

До отправления фирменного поезда «Буковина» оставался час с четвертью, поэтому я решил прогуляться по вокзалу и заодно ещё раз обдумать план нашего пребывания в Черновцах. Не успел я отойти и десяток шагов, как ко мне зловеще подкатили три цыганки.

— Эй, дорогой! Не хочешь узнать своё будущее? Позолоти ручку и всё узнаешь! — нахально запричитали они, влезши, казалось, в самые мои уши.

Но я им ничего не ответил, а лишь подумал про себя: лучше бы вы рассказали мне о моём прошлом, потому что не во всём из своего прошлого я разобрался, а многое вообще забыл.

Самая младшая цыганка лет двадцати в пёстрой юбке, будто прочитав мои мысли, достала из подола колоду карт и вытащила из неё одну за другой три из них — тройка бубновая, семёрка трефовая и туз червовый. «К чему бы это?», — подумал я невольно, но не придал случаю значения и пошёл прочь, будто цыганок нет и никогда не было. Мне с детства известно, что цыган замечать нежелательно.

Моё внимание привлекла тележка с продавцом в белом халате, который двигался по перрону и продавал желающим чебуреки. Тележка, разгоняя далеко вокруг запахи ещё горячих восточных пирожков, двигалась прямо на меня, и я уже не мог увернуться от неё, как бы ни хотел этого. Но я не хотел уворачиваться, я соскучился по чебурекам! Их запах напоминал мне черновицкую чебуречную на углу Котовского и Кобылянской, и меня было уже не остановить.

Я знал, что нельзя есть много чебуреков. Поэтому купил только десять штук — по два на каждого члена семьи. Мои девочки не смогли доесть даже по одному чебуреку, жена с трудом доела один, а сын осилил целых два. Быстренько считаем, и получается, что пять чебуреков осталось для меня. За время этих вычислений четыре чебурека оказались в моём желудке. Пятый же был заведомо лишним. Ко всему прочему он был просто убийственно пережаренным. Да и масло, в котором жарили, видно, не меняли давненько. Сдать обратно продавцу последний чебурек не представлялось возможным, и я вмял его в рот. Пятьдесят лет тому назад я бы остался голодным после такой порции, но теперь это был явный перебор.

За двадцать минут до отправления поезда Киев — Черновцы, чинно и сыто стоя на перроне киевского вокзала со своей семьёй, я наблюдал, прикрывшись шляпой, как молодые и загорелые киевлянки проходят мимо, неся на безупречно красивых ногах свои обворожительные тела. Но, к моему глубокому сожалению, всё моё интимное внимание было теперь сосредоточено на изжоге, вызванной пережаренными вокзальными чебуреками.

Двое мужчин неопределённого возраста, но намного моложе меня, разговаривали между собой, не глядя друг на друга. Они стояли неподалёку от нас, и мне удалось разглядеть их детально. Их одежда показалась несколько странной и какой-то случайной: либо они её украли, либо выиграли в карты. Обычно жёны покупают одежду своим мужьям, как мне, например. Но эти два типа выглядели явно не женатыми. А ещё мне показалось, что я их обоих уже видел когда-то, а может, даже был знаком с ними в далёком прошлом. Они явно напоминали мне о чём-то из моей жизни.

До отправления поезда оставалось минут пять, этого недостаточно, чтобы сбегать в вокзальный буфет за водой для спасения от изжоги в пути. К счастью, проводник любезно сказал мне, что в поезде тоже есть буфет, который находится через три вагона от нашего мягкого спального вагона.

Мы заняли все четыре полки второго от входа купе, и те немногие вещи, которые были с нами, удобно поместились в ящиках под нижними полками. Поезд тронулся, и панорамы Киева стали мелькать за окном, формируя перед глазами типичный летний европейский ландшафт. Проскользнули мимо знаменитого здания ЗАГСа, прозванного в народе бермудским треугольником, и пары новеньких киевских небоскрёбов. Потом какие-то хозяйственные строения — и начались сосновые леса.

Я опустил стол, сел у окна, всматриваясь через грязно-мутное стекло в мелькающие пейзажи и догоняющее нас солнце. Как и мы, оно медленно катилось на запад.

На первой же остановке я решил сходить в вагон с буфетом.

— Где первая остановка? — спросил я проводника.

— В Фастове. Поезд стоит там две минуты, а затем через два часа будет Винница, там стоим дольше, — ответил проводник достаточно любезно и доброжелательно.

На остановке в Фастове я прошёл по перрону до вагона с буфетом, поднялся в него и занял небольшую очередь. Несмотря на вечер, было жарко. Пассажиры покупали напитки и нехитрую еду. Я огляделся и даже не удивился, увидев одного из тех мужчин, которых приметил на перроне вокзала в Киеве. Он играл в карты с кем-то за столиком. Второй мужчина стоял за другим столиком чуть в стороне от коллеги, лениво попивая пиво и старательно делая вид, что он совершенно не знает первого. Первый же — меня-то не обмануть в таких делах — активно «прогонял майдан»1. «Пижон»2 — мужчина средних лет, явно командированный и жаждущий приключений, то бледнел, то краснел, и по всему видно было, что он наконец-то понял, с кем связался. Теперь всё встало на свои места: два «тюльпана»3 были картёжными шулерами и такой «натюрморт»4 я встречал в прошлом многократно.

А ещё я заметил, как первый шулер резко бросил на липкий столик буфета одну за другой три карты — тройка червовая, семёрка бубновая и… дама пик.

Взяв воду, я отправился в обратный путь уже через вагоны, так как поезд тронулся и, весело стуча колёсами, понёсся по шпалам дальше.

Я всё вспомнил! Я же тоже был картёжником. А может, им и остался? Хотя вряд ли. На самом деле всё в жизни и сложнее, и непонятней.

В купе было весело. Дети и жена играли в какую-то игру на доске, и им всем было хорошо. Они, доставая прямо из банки, ели испанские оливки, которые мы взяли в дорогу, и периодически заливались беспечным смехом.

— Почему у нас в Лондоне нет таких вкусных оливок? — спросила одна дочка.

— Не только в Лондоне, но и во многих странах таких оливок нет, — добавила вторая.

— А вот в Турции я ел оливки не хуже, а может, и лучше испанских, — вмешался я и добавил: — Вся наша семья принадлежит к меньшей части населения этой планеты, большинство всё-таки совершенно не ест оливок.

— Твои серьёзные обобщения и философские рассуждения мог бы оставить дома, — добродушно вмешалась жена. — Посмотри вокруг, расслабься, наслаждайся видами в окне, получай маленькие, но настоящие удовольствия от жизни.

В таких ситуациях я всегда пользуюсь удобным случаем возразить.

— А что значит получать настоящие удовольствия от жизни? Все согласятся, что для разных людей это означает разное, хотя все люди, без исключения, получают удовольствие от общения с близкими людьми.

— Как только я заработаю достаточно на минимальную пенсию, то уеду в горную деревню наслаждаться жизнью, а пока только живу предвкушением этих наслаждений, — сказал сын в промежутке между двумя съеденными оливками.

— Довелось сделать именно это, когда мне было 23 года. Правда, после года с небольшим понял, что я человек сугубо городской. Да, я получал в деревне маленькие удовольствия от жизни, но в городской жизни получал удовольствия покрупнее. А главное, после такого эксперимента я больше никогда уже не переживал, что теряю время в городе вместо наслаждений в горах, — ответил я сыну.

Неожиданно девочки спросили меня, есть ли в вагоне туалет. Я объяснил им, как туда пройти, и стал ждать результата их визита туда. Долго ждать не пришлось. Через минуту они обе вернулись и в который раз оценили мой инженерный гений и дар предвидения. Ещё в Барселоне я купил им в дорогу замечательный компактный дорожный туалет, которым они тут же воспользовались. Мы с женой и сыном тактично вышли в коридор.

Наступила настоящая украинская июльская ночь. В нашем купе было тепло, уютно и спокойно. Так же спокойно было у меня на душе.

Я могу обеспечить беззаботную жизнь моим детям, чтобы они занимались чем угодно — искусством, спортом или просто ничем. Но я не хочу их обкрадывать, отнимать у них единственную по-настоящему интересную жизненную игру, борьбу за своё место под солнцем, войну за счастье. Мне ведь представился такой случай в моей жизни, и я воевал, иногда побеждая, а чаще принимая поражение как строгое напоминание о том, что война продолжается. Хотя я не хотел бы пожелать своим детям и десятой доли тех терзаний, которые пришлось испытать мне. Пусть их борьба будет тяжёлой, но без мук.

Засыпал и просыпался я несколько раз. На рассвете, когда все ещё спали, я встал и тихонько вышел в коридор. Постоял у открытого окна, глядя вдаль. На мгновение всё вернулось назад, в 7-е июля 1975 года, когда я возвращался в Черновцы после пятилетнего обучения в университете.

Тогда встал простой вопрос: продолжать ли мне рассчитывать критический угол преломления высокочастотной волны твердотельной плазмы в кристаллах антимонида индия в скрещенных электромагнитных полях или стать учителем?

Я сделал свой выбор не в пользу того, чем занимался последний год в университете.

Выбрался я из университетской теплицы в суровый мир жизни и поинтересовался:

— Есть ли здесь свободные места под солнцем? — и не получив ответа, добавил: — А кто тут последний в очереди?

1Прогнать майдан — вести шулерскую игру в поезде.

2Пижон — жертва шулера.

3Тюльпан — игрок.

4Натюрморт — картёжная ситуация, обстоятельство.

Глава первая

ЗАМОГИЛА

НАКОНЕЦ-ТО ДОМА

Я — Соломон Абрамович Глейзер, и моя постуниверситетская история началась 3 июля 1975 года в Новосибирском Академгородке, когда я получил диплом физика.

Но физикой заниматься тогда я не стал, хотя по сей день могу в любой момент с закрытыми глазами зафиндюлить тут же на месте такую длинную формулу, что нескольких страниц в этой книге для неё не хватит. Пишу я об этом для того, чтобы никто не сомневался в том, что чему-то длинно-убедительному в физике меня всё-таки в университете научили.

Никто не призывал меня быть учителем, педагогом и воспитателем, всё это случилось по моему собственному желанию. Решил — и всё тут. Планировал учить детей тому, что через две точки можно провести только одну прямую линию, а физика — это наука о природе. И другим истинам тоже собирался учить. Дети должны знать всё. И вот когда пересчитают они недосчитанное, перемножат недомноженное и поделят недоделенное, тогда и будут воспитываться дальше передовыми методами.

А какими именно методами будут они воспитываться, я и сам толком не знал. Уверен был только, что это произойдёт по-новому и будет трудным. И мне будет трудно.

А мне лёгкой жизни не надо было, мне трудности только подавай. Я из тех, кто идёт на грозу и на гром тоже.

…Ярчайшая молния оскалилась над городом, раскатами ей вторил оглушительный гром. Заметно потемнело. Внезапно поднялся ветер. В его порывах липовые и каштановые листья закувыркались по мостовой и тротуару, забились и попрятались в клетки забора, судорожно дрожа там. Дождь огромными каплями застучал по стеклу окна. В эти первые мгновения ливня пыль с мостовой поднялась, но не выдержав напора капель дождя сверху, опять опустилась на мостовую и вместе с дождевой водой стекла вбок к тротуару, а затем вдоль него ручейками побежала вниз по улице.

Последний убегающий от дождя длинноногий парень пробежал по улице и скрылся за углом. Случайный пёс, втянув мокрую голову в тощее туловище, рысцой пронёсся поперёк ручейков и пропал в открытой двери одного из подъездов нашей улицы. Два сизых голубя, стремительно взмахнув крыльями, упали в листву каштана и утонули в ней. Дождь, подгоняемый громом и молниями, уже ничего не стесняясь и никого не боясь, пошёл во всю мощь.

Такое могло случиться в любом городе, когда угодно, но случилось в воскресенье, 13 июля 1975 года, в Черновцах. За шесть дней до этого дождя я вернулся из Сибири после пяти лет учёбы в университете.

В такой дождь идти некуда, да и незачем. Хочется побыть дома с родителями или помолчать в одиночку. Принимать гостей не хочется, да и не ждал я никого. Стоял без дела у окна, глядя на знакомый до мелких деталей пейзаж. Дождь с новой силой стал отбивать дробь по стеклу. Казалось, что он бил меня прямо по лицу.

Через полчаса ливень закончился так же неожиданно, как и начался.

После дождя Черновцы пахнут по-особенному. Город балует озоном, ароматом свежести, его потайные карманы наполняют запахи сырости. Воробьи купаются в лужах, а голуби хозяйничают на площадях. Именно голуби для меня — олицетворение города, они хозяева крыш и подоконников Еврейского дома, который, вместе со зданием театра, является украшением самой красивой площади Черновцов — Театральной.

Абалаковский5 рюкзак с моими вещами уныло лежит в углу. В нём отцовское трофейное шерстяное одеяло, сибирская финка из Прокопьевска с семнадцатисантиметровым лезвием, три тома Ландау и Лифшица, книга Сухомлинского «Сердце отдаю детям», диплом о высшем образовании, лейтенантские погоны, фонарик-динамо и моя фирменная штормовка. Ещё совсем недавно в Академгородке с близкого расстояния меня безошибочно можно было узнать по запаху, а с дальнего — по фирменной штормовке.

За исключением одеяла это — всё, что я приобрёл за пять лет. Прямо скажем, немного. Нет, была ещё чугунная сковородка, которой я пользовался три года в общежитии. Но она с некоторым моим сожалением оставлена там в наследство первокурсникам.

Я повзрослел и многому научился. Но это случается со всеми и везде. Все мы выросли на то же количество времени, а вот кто научился большему, с помощью анализа определить трудно. Может, я не научился, как надо жить, но я точно знаю, как жить не надо.

Смогу ли я воспользоваться своим положительным и значительно большим отрицательным опытом? На этот вопрос ответ придёт ещё не скоро.

Мне показались целой вечностью шесть дней, проведенных дома. Я отоспался, наелся, повидался с родственниками и близкими друзьями. Побывал везде, где планировал побывать. Обстоятельно поговорил с отцом. Возможно, впервые в жизни. Получилось, как у Марка Твена6. Может, отец был прав и мне не надо было уезжать на учёбу на долгих пять лет. Но теперь — что об этом говорить, уже поздно, время имеет фундаментальное свойство необратимости.

В доме, где родился и вырос, я уже даже не гость, я стал здесь чужим. Меня никто не понимает, да и я не желаю никого понимать. Куда-то временно пропало моё терпение, которое я закалял и растил многие годы. Мои взгляды на жизнь изменились, и сейчас у меня нет желания их менять или кому-либо объяснять.

В Черновцах в эти первые дни после приезда из Новосибирска у меня почему-то временами появлялось желание жить лёгкой жизнью. Не хотелось думать ни о чём тревожном и неприятном, хотелось веселиться, бегать за девчонками, любить их по одной и всех вместе и наслаждаться молодостью.

Громоздкий багаж знаний — формулы, теоремы, выкладки, законы физики и математики, который был загружен и плотно упакован в мою голову пятью годами учёбы, — казался теперь бессмысленным и лишним. Как старый тяжелый чемодан в чулане, который нет желания даже доставать, не то что смотреть его содержимое. Теперь, когда эти знания уже добыты мною, они потеряли смысл для практической жизни. Они стали просто инструментом для профессии, не более того. А сколько на них потрачено сил, уже не важно.

Порой я даже стеснялся этих никому теперь не нужных знаний. Я доказал себе и другим, на что способен, и этого достаточно. Дальше другая, настоящая жизнь, прозрачная и понятная, как это летнее черновицкое утро. Хотелось приносить пользу людям, помогать семье, с энтузиазмом изменять мир, а университетские знания никак этому не содействовали. Больше того — они порой даже мешали.

Лишь задний двор корпуса физфака черновицкого университета напротив моего дома, который я видел ежедневно из своего окна, напоминал о чём-то академовском, уже неповторимом. Но это совершенно не портило моё впечатление от настоящего.

Наслаждение маленькими удовольствиями в жизни — это и есть моя жизнь теперь, в прошедшие дома шесть дней.

…Чашка свежезаваренного кофе с утра, щебет птички в кроне дерева во дворе моего дома, гроздья вишен на Роше, успехи близких людей, вот этот только что окропивший город тёплый летний дождь…

…Поиграл с пацанами в футбол в Пятом дворе. Меня не смутило, что я был самым старшим футболистом среди них.

…Сходил с соседом на вишню в сад дома рядом с Резиденцией. Там было так хорошо, что хотелось даже остаться ночевать в том саду, под деревом. Но к вечеру фанфары в животе протрубили тревогу и пришлось срочно переместиться и занять позицию поближе к туалету. За пять лет я прилично отвык от свежей, немытой, прямо с дерева ягоды. Придётся привыкать заново.

…Прошвырнулись с двумя одноклассниками и тремя одноклассницами по Тралке. Обилие молодых красивых девушек просто поразительно и впечатляет. Черновцы традиционно — город самых красивых девушек. Если бы я не был с одноклассницами, то меня, пожалуй, было бы не удержать.

…Постоял на углу Центральной площади и улицы Франко, долго смотрел вверх, а затем ушёл не оглядываясь.

…Встретив Фиму Вассермана, я спустился с ним в знаменитую «Пирожковую» на углу Русской и Украинской и с необычайным удовольствием съел там четыре пирожка с мясом, щедро запив их томатным соком. Для подтверждения почётного статуса пирожкового гурмана пришлось съесть один пирожок с горохом.

…Всем знакомым при встрече говорил с гордостью:

— У меня призвание быть учителем, а каким именно — физики или математики — для меня не важно и второстепенно.

Не знаю, как у других, но лютый враг таких моих простых наслаждений — это мысли и планы на будущее. В каждый данный момент я живу в будущем, иногда в близком, а иногда в очень отдалённом.

Мои мысли о будущем в основном приятные, особенно перед сном. Может, потому я люблю больше будущее, чем настоящее.

С прошлым дело обстоит совсем по-другому. Чем дальше в прошлое, тем грустнее воспоминания.

В то дождливое воскресенье поздно вечером перед сном я выключил свет и сел на табурет рядом с кроватью. Только в такие минуты я бывал с собой абсолютно откровенен. Я не знал, что и зачем делаю, а делать что-то был обязан.

В эти минуты я понимал, что за моими собственными словами об учительстве не стояло ничего конкретного и от души желаемого.

Я лишь готов был воевать. И обязательно победить.

5Абалаковский рюкзак разработан легендарным альпинистом Виталием Абалаковым в конце 50-х годов; он без рамы, но с большими карманами и огромным верхним клапаном.

6Марк Твен: «Когда мне было четырнадцать лет, мой отец был так глуп, что я с трудом переносил его. Когда мне исполнился двадцать один, я был изумлён, как поумнел старик за эти семь лет!»

КАК В КИНО

Все по местам! Включить прожектора! Тихо! Идёт съёмка!»

В Путилу из общественного транспорта ходил только автобус, хотя когда-то, ещё при Австро-Венгрии, туда была проложена железная дорога и по ней ходил поезд.

Автобус отправлялся с черновицкого автовокзала один раз в день — рано утром, около шести часов.

С вечера я собрал свой абалаковский рюкзак — походный нож, ложку, фонарик, две пачки папирос, спички, соль, семь кубиков сахара, два яйца, сваренных вкрутую, помидор, огурец, небольшое колечко домашней колбасы и «кирпичик» серого хлеба по 16 копеек.

В среду утром, 27-го августа 1975 года, я встал значительно раньше обычного и дошёл пешком до остановки троллейбуса на Боженко, чтобы на нём доехать до автовокзала. Утро было ясным и прохладным, так что пришлось надеть штормовку.

Добравшись до автовокзала, я направился к кассе. Билетов там было много и все разные, я купил один до Путилы.

И вот вскоре, как в кино, меня уже встречала новая жизнь. Моя мечта в конце концов приобрела реальные очертания. Я оказался в самом дальнем районном центре области — в Путиле, посёлке городского типа. Причем от «городского» там было только несколько двухэтажных зданий и почти незаметный асфальт в самом центре, у памятника вождю.

Наконец-то наяву происходило то, что многократно приходило ко мне в снах, где я видел себя в солнечный день с рюкзаком, шагающим к моей маленькой школе в горах. К сожалению, мои сны обрывались именно на этом месте, и я не имел никакого представления о дальнейшем сюжете. Я ждал следующего эпизода своего кинофильма с нетерпением. И он вот-вот наступит.

Районный отдел народного образования (районо) находился в одном из двухэтажных зданий Путилы, и я совершенно спокойно и даже как-то равнодушно поднялся на второй этаж. Сняв с плеч рюкзак, я предстал перед заведующим. Им оказался обычный местный гуцул, выученный на начальника где-то в большом городе. Скорее всего, он не так давно окончил Черновицкий университет, какой-нибудь гуманитарный факультет, в лучшем случае биофак. Одет он был в хронически запылённый коричневый костюм в полоску. Его хорошо отглаженные несколько лет назад брюки были заправлены в довольно грязные резиновые сапоги. Впрочем, мой внешний вид мало отличался от внешнего вида путильского начальника, с той лишь разницей, что на моих ногах были не сапоги, а кроссовки, а вместо пиджака и галстука — фирменная штормовка.

Звонким, уверенным и хорошо поставленным голосом несостоявшегося лауреата Нобелевской премии я вместо приветствия спросил:

— Нужны ли вам в районе хорошие учителя математики или физики?

Заведующий районо взглянул на меня как на идиота, но переборов первое удивление и справившись с присущей всем важным людям склонностью к многозначительным паузам, довольно шустро ответил:

— Нужны. Но «здесь вам не равнина — здесь климат иной», — процитировал он Высоцкого.

— Чем выше в горах — тем лучше. Моё «сердце готово к вершине бежать из груди», — продолжил я в том же поэтическом стиле.

— Завидую тем, «у которых вершина ещё впереди», — подвёл итог начальник районо, ещё раз демонстрируя, что лирика великого барда дошла и до Путилы.

Почти обнявшись, мы молча подошли с ним к карте местности, висевшей на стене за занавесочкой. Как в ставке у маршала Жукова в каком-то советском кино про войну. Он неуверенно и как бы извиняясь показал мне на карте хутор… Замогилу, а мне больше ничего не надо было.

Чтобы понять глубинные причины моего идиотизма, начальник попытался поинтересоваться, зачем мне это нужно. Я не задумываясь ответил ему, что, мол, имею несколько практических идей в вопросах обучения детей математике и физике по принципиально новым методикам в условиях горных местностей Европейской части СССР. Это, очевидно, окончательно утвердило его в том, что перед ним идиот, но выхода, как и выбора, у него не было, и он радостно согласился с моей аргументацией. Тем более, что моё появление в Путильском районо чудесным образом совпало с выходом в свет закона об обязательном среднем образовании. А законы в СССР принято было исполнять.

Мы договорились, что в Замогилу я поеду немедленно и, если понравится, приеду ещё раз в районо до 1-го сентября со всеми необходимыми документами для личного участия в церемонии официального трудоустройства.

От счастья ещё не понимая до конца того, что произошло, я отправился на автобусе в село Дихтинец и расспросил у местных, как добраться до хутора Замогила. Из объяснений, которые велись на поверхностно мне знакомом, но пока не идеально освоенном гуцульском наречии, я понял лишь главное направление движения — вдоль ручья и вверх. В деталях пришлось разбираться по дороге самостоятельно.

Не менее сотни раз я поднимался потом вдоль ручья от села Дихтинец до Замогильской восьмилетней школы. Но в памяти моей сохранился именно тот, самый первый подъём. Часовой путь — сначала вдоль ручья, затем через лес по тропинке и далее по полонине7, в центре которой и располагалась школа.

Все хаты в Замогиле были небольшими и одинаковыми, школа — чуть больше, поэтому я нашёл её довольно быстро. Там я встретил учителя с древнеримским именем Октавиан. Я изысканно, но лаконично представился:

— Семён.

Учитель обрадовался мне так, будто не видел людей несколько десятков лет. Мы разговорились, а минут через 17 подружились. Пока поверхностно, но вполне искренне, а потом всё крепче и крепче, аж до сегодняшнего дня. Осмотром школы, который любезно провёл Октавиан, я в целом остался доволен. Решение остаться в Замогиле работать и жить пришло тут же само собой.

Замогила оказалась во многом, правда не во всём, не такой уже и замогильной. Хотя количество дворов на хуторе было меньше, чем букв в его названии, но этот малонаселённый пункт казался вполне сносным. Тут время остановилось в хорошем смысле слова. То есть, оно, конечно, шло себе дальше, но не так быстро, как в городах. Тут оно как бы присело отдохнуть, затем прилегло и, в конце концов, задремало.

Жили здесь прекрасные люди, которых я полюбил практически сразу. Они строили свои дома на родниках: сколько родников, столько домов. Октавиан снимал койку в хате в 2700 шагах от школы: там была свободна ещё одна койка, которую он гостеприимно предложил мне. Хата находилась на небольшом возвышении по отношению к школе, и когда был туман, то она располагалась над облаками, а школа оставалась в тумане. В этом было нечто занятное, символическое и мистическое.

Уже смеркалось, и нужно было как-то определиться с ночлегом. О возвращении в Путилу, тем более, в Черновцы не могло быть и речи. Никакие автобусы в это время уже не ходили. Нашлась попутка в направлении Черновцов, но только до Усть-Путилы, куда я и отправился. Водитель попутки вызвался устроить там меня на ночь у знакомого учителя украинского языка.

С этого момента мне начало необыкновенно, просто невероятно везти. Оказалось, что учитель, принявший меня на ночь, окончил Черновицкий университет, а во время учёбы снимал комнату на нашей улице. Там мы с ним не встречались, но принял он меня вполне дружелюбно. Мы чего-то похлебали, он постелил мне, и я заснул здоровым учительским сном.

«Стоп камера!»

7Полонина — безлесный участок верхнего пояса Карпат, который используется как пастбище и для сенокоса.

ГИМН ГИГИЕНЕ

В первую неделю моего славного учительства на хуторе Замогила я сильно голодал и ничего, кроме мыслей, где бы найти еду, мне в голову не лезло. Лишь к вечеру пятого дня, добравшись до кукурузных лепёшек, случайно кем-то снесённого яйца и тазика съедобного кислого молока, окружённого парой дюжин несъедобных мух, я на некоторое время утолил голод. Нужно сказать, что молоко в Замогиле кисло по-стахановски быстро из-за обилия бактерий и других микроорганизмов. После еды я стал дышать глубже, ходить уверенней и прямолинейней, ко мне вернулись привычная сфокусированность зрения и лёгкий вызов в позе.

Однако следствием принципиально новой для меня диеты явилась большая гигиеническая проблема. После поглощения такой пищи немедленно начало бурчать в животе в необычных для меня тональностях. Затем мне остро захотелось по большой нужде. Необходимость в визитах в туалет обозначилась острее и чаще, а расстояние до него или до какой-либо виртуальной уборной стало критичным. Дистанция в сто метров до ближайшего «очка», как это обозначено в уставе караульной службы советской армии, оказалась непрактично отдалённой и нереально протяжённой.

Через много лет у меня дома, уже в Америке, было семь туалетов. На каждые сто квадратных метров жилой площади приходилось по одному. Один туалет по-маленькому, другой — по-большому, третий — ночной, а четвертый — дневной. Ещё один туалет, для гостей, был оборудован специальной стимулирующей подсветкой и небольшим журчащим фонтаном. Уверяю читателя, что световая гамма и тембр журчания тестировались в американском институте медиавизуальных стандартов и были признаны вполне оптимальными для эффективного cправления нужды любого вида. Просто рай для людей с расстройствами желудка и с запорами, в частности.

В Сингапуре, в силу значительно меньшего размера государства, пришлось уменьшить жилплощадь вдвое. Но в этой стране в два раза меньше никак не означает в два раза хуже. Известная формула «размер не имеет значения» в данном случае оказалась справедливой. Никому и в голову не пришло уменьшить количество туалетов вдвое. Сингапурский стандарт — на каждые пятьдесят метров жилой площади должно быть по туалету. Получилось шесть туалетов в квартире, а седьмой — у бассейна во дворе нашего многоквартирного дома.

В Испании из-за климата мы «скатились» до пяти туалетов. Сначала думал, что это невозможно, но на практике оказалось, что можно жить и так. Может, это от того, что дети не стали жить с нами.

В Израиле и трёх туалетов на квартиру хватает. Почему? В последнее время я часто задумываюсь об этом, даже несколько ночей мучился бессонницей под тяжестью этих размышлений. Интересный вопрос и важная проблема. Может, действительно количество необходимых туалетов в доме зависит от местной пищи или влажности воздуха? А может, от чего-то другого?

В СССР в 70-х тоже были туалеты — вопреки измышлениям оголтелой буржуазной пропаганды. Туалетной бумаги не было, а туалеты были. В общежитиях, универе, библиотеке, на железнодорожном вокзале, в аэропорту и просто так, на улице за углом.

Вот такая она — туалетная география. Если вкратце, конечно.

Когда же я пришёл в первый раз в хату Меланьи — хозяйки дома, где мы проживали с Октавианом на хуторе Замогила, — то, плохо подумав, а, скорее, вообще не подумав, опрометчиво спросил:

— А где тут у вас туалет?

Меланья и все домочадцы уставились на меня, мягко говоря, с недоумением. Такое же недоумение можно было бы, наверное, увидеть в глазах людей в Замогиле, если бы я спросил их, «где тут у вас вертолётная площадка?».

Причина такого замешательства и недоумения очень проста — ни в хате Меланьи, ни в её окрестностях во дворе, ни у ближайших соседей туалета нет и никогда не было. Как и во всём хуторе Замогила. Это относится, кстати, и к посадочной площадке для вертолётов, которой тоже нет. По той простой причине, что тут никакой надобности ни в туалетах, ни в каких-то дурацких взлётных или посадочных площадках не существовало. До сегодняшнего дня никто не собирался прилетать в Замогилу. Все, кто слышал про хутор, уже живут там. Улетать же отсюда никто из местных не знает куда и, главное, зачем.

Если мои вопросы о туалете вызвали среди обитателей Замогилы смесь замешательства и недоумения, то мой задушевный интерес относительно душевой, ванной, бани или просто по поводу водопровода вызывал у аборигенов полнейшую прострацию. По хутору ходили какие-то слухи, что якобы однажды кто-то из местных помылся перед Пасхой дома в тазике. Но из живых людей никто в это не верил — чересчур дело выглядело неправдоподобным, маловероятным, просто смешным и даже абсурдным.

Вследствие комплекса именно этих причин целую неделю с 8-го сентября к урокам я не готовился. Я был занят проектированием деревянной бани рядом с хатой Меланьи. Для постройки бани нужны были четыре основных элемента: дерево — оно уже было на месте и росло себе вокруг хаты; имелся также в наличии вечно пьяный бригадир с бензопилой «Дружба»; была местная и очень дешёвая рабочая сила, которая вот уже несколько десятков лет сидит по домам и рвётся в дело, особенно если обещать ей выпивку на халяву; и, наконец, — в наличии были мои прочные инженерные знания, строительные навыки и яркие способности руководить.

Полный и подробный план развлекательно-гигиенического комплекса учительской интеллигенции под рабочим названием «Гуцулочка» был представлен на утверждение директору школы Леопольду Францевичу Соважу утром в понедельник, 15-го сентября 1975 года. Комплекс включал в себя тамбур, предбанник (он же — ленинская комната), парную, помывочный зал, душевую, небольшой бассейн и, конечно, благоустроенный туалет. Невиданный ранее в этих местах полёт инженерной мысли был ярко продемонстрирован мною при разработке проекта доставки холодной воды из ближайшего родника по жёлобу сквозь крышу с водопадным падением прямо в небольшой бассейн. Такого глобального проектирования Карпаты не видели со времён Великой Римской империи.

Я знал, что проект комплекса «Гуцулочка» пока, увы, не тянет на Нобелевскую премию, но был уверен, что слава о нём вскоре звонко разойдётся далеко за пределы хутора Замогила. Пойдёт дальше самого села Дихтинец, покинет пределы Путильского района, вероятно, дойдет до Черновцов, а может, и до самого Киева. Вот такие головокружительные и грандиозные планы выстроились у меня.

Однако время и реалии показали нечто другое. Наш бригадир окончательно спился; бензопила «Дружба» сломалась, запасные части к ней обещали только в следующей пятилетке и при условии открытия навигации на реке Черемош; местная рабочая сила ушла в глубокое подполье и там сама себе гнала самогон; а мне потребуется еще несколько десятилетий для усовершенствования своих инженерных и руководящих способностей. Только лес вокруг Меланьиной хаты продолжал себе расти и укрепляться, не понимая стратегической важности своего предназначения во имя возведения будущего комплекса «Гуцулочка». И когда этот комплекс будет построен, остаётся неизвестным по сей день.

Но туалет мы с Октавианом всё-таки возвели. Выкопали глубокую яму, положили пол с аккуратной квадратной дырой, так как на круглое отверстие в полу подходящего инструмента не было, и подняли три стены. На крышу и дверь не хватило досок. В первые два дня эксплуатации сооружения внутри него ещё жили запахи свежей древесины, потом, правда, переросшие в унылые ароматы сельской глубинки. Многократно впоследствии наслаждался я нашей работой. Поражало внутреннее торжественное убранство и смелый дизайнерский интерьер туалета, скромно и в то же время дерзко, но со вкусом выстроенного.

Отсутствовавшая дверь и крыша нашего туалета были повёрнуты в тёмную сторону планеты. В ясную ночную погоду, глядя из постройки, я любил мечтать о межгалактических полётах и наблюдать за звёздами на абсолютно тёмном небосводе. Поэтому вскоре необходимость в двери и в крыше была признана нецелесообразной. Лишь в дождливую погоду вопрос о её целесообразности всякий раз остро вставал на повестку дня. Но почему-то всегда получалось, что дождь прекращался до решения вопроса о крыше.

На планирование и строительство туалета ушло много времени. Только к концу сентября я осознал, что являюсь учителем и в классе меня ждут вполне реальные ученики, которые желают знать всё.

ЗАЛЁТЫ СОКОЛИКА

Ущипнул я себя. Вроде больно. Хотя могу и сильнее, если захочу. Но это совершенно не доказывает того, что я не сплю. Это вообще ничего не доказывает. Потому что у меня во сне, бывает, происходит один сон в другом. Мне может сниться первичный сон, а в нём другой — вторичный, ещё более интересный.

Об этом я пишу так подробно, потому что во вторник, 7-го октября 1975 года, я вроде бы своими глазами видел, как в школе на хуторе Замогила второй раз в этом учебном году появился наш директор Леопольд Францевич. Поначалу я не понял, был ли это сон или это была явь. Данных для глубокого анализа этого события явно не хватало, следовать простой логике в Замогиле и её окрестностях не рекомендовалось, поэтому я бросил монету, и вышло, что это был не сон.

Впрочем, был ли это сон или всё случилось наяву, я до сих пор точно не знаю. А может, весь тот год в Замогиле мне просто приснился?

Сам по себе факт прихода директора в школу, каким бы редким он ни был, не вошёл бы в книгу рекордов Гиннесса. Потому что в период с 1-го сентября по 31-е декабря директор Замогильской восьмилетней школы Леопольд Францевич, по кличке Соколик (из-за соколиной формы своего носа), пять раз всё же залетал в школу и, может, даже не случайно. Ходили слухи, что Леопольд Францевич — единственный директор школы в Черновицкой области, который не был членом партии. Но коммунистической ответственностью и отношением к делу он, тем не менее, обладал.

Жена нашего директора тоже величала его Соколиком, даже при посторонних. Он жил с ней и двумя маленькими детьми в долине, в селе Дихтинец. Жена работала учительницей младших классов в этом селе и бывала на работе ежедневно. Если бы она была директором школы, как её муж, то она бы с радостью нянчила своих детей, но, увы, не всё в жизни получается так, как хочешь. С глубокой мужской скорбью констатирую факт, что до сегодняшнего дня женщины во всём мире не достигли равенства с мужчинами. А жаль.

Соколик был нянькой «на полной ставке», а директором лишь в свободное время, которого у него поэтому было очень мало.

Причина этого второго по счёту с начала учебного года директорского прихода в школу была необычной. Даже не стану просить, чтобы вы её угадали, потому что нет ни у кого ни малейшего шанса догадаться. Поэтому, не мудрствуя лукаво, скажу прямо: Леопольд Францевич пришёл в школу, потому что решил провести показательный открытый урок по математике в 5-м классе. Вот и я чему-то научился и с того времени знаю, что рациональные люди иногда поступают нерационально.

Коллектив учителей нашей школы в количестве 17 человек был пёстрым, но вполне целенаправленным и даже местами и временами боевым. Высшее образование было лишь у меня и у директора школы. Остальные преподаватели неспешно доучивались либо не планировали этого делать вообще, уже имея среднее образование, которого для замогильского учителя вполне достаточно.

Я был учителем математики в 6-м, 7-м и 8-м классах, а Леопольд Францевич числился в 5-м. Поскольку у меня было довольно плотное расписание, заменять кого-либо я не имел никакой возможности, а два класса в одну комнату никак не вмещались. Поэтому большую часть уроков математики вместо директора, который нянчил своих детей дома, проводил наш учитель пения и по совместительству руководитель драмкружка Дмитрий Иванович Кравчук.

У Дмитрия Ивановича были довольно авангардистские методы обучения математике в целом и арифметике в частности. Это накладывало свой отпечаток на усвояемость материала. Например, таблицу умножения ученики знали только нараспев, под определённую коломыйку8. Думаю, что таблицу умножения или хотя бы часть её они до сих пор хорошо помнят только благодаря такому подходу.

В любой даже очень хорошей методике обучения математике есть некоторые недоработки. Так было и с авангардистским методом Кравчука. Деление трудно усваивалось потому, что ученики часто сбивались с мелодии коломыйки, так как петь её надо было задом наперёд. Математические задачи они решали по мотивам басен Леонида Глибова9, поэтому с ними тоже бывали сложности. Ввиду ограниченного количества пальцев на руках и ногах учеников многие авангардистские методы обучения математике внедрить не удалось. Особые трудности возникли при изучении дробей.

В общем, не вышло у Соколика провести хороший показательный открытый урок в пятом классе. С чем «прилетел» Соколик — с тем и «улетел». Не знал он тех коломыек и басен, которые использовал с детьми Дмитрий Иванович, обучая их математике.

А самый первый визит директора в школу состоялся во вторую неделю сентября, а точнее 15-го сентября 1975 года. Леопольд Францевич явился с оперативным планом… выкопать себе погреб под первым этажом двухэтажного восьмиквартирного дома, в котором они проживали. Когда стемнело, мы с Октавианом взяли в школе кирку, совковую лопату, два мешка и под покровом наступающей темноты спустились в село Дихтинец. Вернулись мы под утро, но дело сделали.

Две дюжины банок самогона и пара бутылок водки были аккуратно снесены в свежевыкопанный погреб. Предназначение погреба было необыкновенно прозрачным, как вода в речке Путилка. Он являлся складом алкогольной продукции стратегического назначения для служебных пьянок в случае прибытия инспекции из районо, которая обычно появлялась к концу месяца, когда её собственные запасы алкоголя заканчивались. Хотя количество спиртного в погребе было довольно скромным, его вполне хватало для того, чтобы довести любую инспекцию до кондиции «хорошее настроение» и отбить у неё желание более часа подниматься до школы хутора Замогила, которую возглавлял Соколик.

Третий визит Соколика в школу состоялся в пятницу, 17 октября 1975 года. Леопольд Францевич поднялся в Замогилу и посвятил мужскую часть педколлектива в свой новый план… срочно найти клад. Женская часть учительства, очевидно, из-за природной болтливости, до кладоискательства допущена не была. Нам был предложен следующий алгоритм поиска: учитель географии составит максимально подробную карту всех построек в радиусе 10 километров, которые существовали тут до прихода советской власти, а физрук опросит учеников про богатые семьи, жившие в округе в те времена.

В Черновцах у меня был одноклассник, отец которого служил майором в воинской части на Красноармейской улице. За две бутылки водки он достал мне на три недели Индукционный Миноискатель Полупроводниковый (ИМП) — советский общевойсковой миноискатель индивидуального пользования. Прибор нам вполне подходил.

На протяжении трёх недель после уроков и по воскресениям мы впятером искали директору клад. Время не было потрачено впустую, надёжность и высокая чувствительность миноискателя были налицо. Нами было найдены: подкова — 3 шт., топор — 1 шт., гвозди — 47 шт., сапог кирзовый солдатский (левый) — 1 шт.

В субботу, 12 ноября 1975 года, выпал первый снег, и он продолжал сыпать с недолгими перерывами до вторника. В понедельник все учителя были нервными, а уборщица неожиданно для меня решила помыть полы. Когда я спросил всех, в чём дело, они в один голос сказали:

— Как только снег остановится, Леопольд Францевич поднимется в Замогилу на охоту. Такое случается ежегодно. Но к счастью, только раз в год.

Действительно, во вторник с утра появился Леопольд Францевич с двустволкой и огромным количеством патронов местного производства, которые он принёс в авоське. Это был четвёртый залёт Соколика в школу. Ученики 5-го, 6-го, 7-го и 8-го классов, возглавляемые четырьмя специально обученными учителями, создали живую линию и стали двигаться по лесу в одном направлении, выкрикивая изо всех сил угрозы диким зверям. Все животные, находящиеся в этом лесу, обязаны были бежать к узкому перелеску. Там в сугробе лежал Леопольд Францевич, замаскированный под ветвистый куст, и ждал свою жертву. Но не дождался. То ли животные неправильно поняли свою роль, то ли знали её чересчур хорошо.

В четверг, 17 декабря 1975 года, в школе случилось ЧП. Юрий Бидоча из 7-го класса сломал левую руку. Перевязали мы ему именно эту левую руку, как могли, физрук спустился с ним в село, и затем на автобусе они доехали до Путилы, где ему в больнице наложили гипс.

На следующий день, в пятый раз в том же учебном году, в школе вновь появился Леопольд Францевич с литровой стеклянной банкой самогона и бутылкой водки.

— Придётся сходить повидать отца Бидочи и уговорить его не жаловаться на нас из-за сломанной ноги сына, — сказал он с очень грустным видом.

— Нога у Юры не сломана, он ходячий. Руку поломал, бандит, — осторожно решил внести поправку физрук.

— Что за учителя у меня в этом году! На вас невозможно положиться. Надо было предупредить меня, что рука сломана, а не нога, — он глубоко вздохнул, посмотрел на банку самогона и бутылку водки и добавил, — За руку литра самогона будет достаточно. Из-за вашей бестолковости водку придётся тащить обратно.

Если бы Леопольд Францевич знал, что левая рука сломана, а не правая, то никак больше пол-литра к отцу Бидочи не понёс бы.

Больше мы в первом полугодии того учебного года своего директора в школе не видели.

Может, оно было тогда и к лучшему для всех.

8Коломыйка — украинский традиционный народный карпатский танец или плясовая песня, выступающая сопровождением к танцу или существующая отдельно от него.

9Л. Глибов — украинский педагог ХIX века, поэт, писатель, автор текстов песен, издатель.

БРОНЕПОЕЗД

Принято почему-то считать, что обязательное среднее образование было в СССР всегда. Это не так. Только в 1976 году советскому народу было сообщено, что одной из задач девятой пятилетки является завершение перехода к всеобщему среднему образованию. И лишь тогда бронепоезд среднего образования помчался по стране.

А годом раньше, в радостный день 1-го сентября 1975 года, прямо с утра хутор Замогила, все сёла и другие хутора Путильщины вздрогнули от плача трембит. Нет, никого не хоронили. Потому что никто не умер, а если кто и умер, то это было просто не относящееся к нашему делу совпадение. Просто все вздрогнули от предчувствия скорого прибытия вышеуказанного общеобразовательного бронепоезда, светоча науки.

Голос трембиты явился вещим сигналом всем ещё живым жителям Карпат о том, что эпоха обязательного среднего образования в соответствии с начертаниями партии и правительства скоро наступит в этих краях, в том числе и на хуторе Замогила.

На территории, закреплённой за нашей школой, проживало 17 человек, не получивших в своё время среднего образования, так необходимого каждому жителю гор. Все они были аккуратно внесены в специальный список. Правда, трое из них давно умерли, пятеро по состоянию здоровья не имели никакой возможности ходить по горам несколько километров до школы, а двое ушли на дальние полонины со стадами овец и вернутся только к зиме. Но список есть список, к делу образования народа надо относиться серьёзно, по-коммунистически.

Для непосредственного практического обеспечения всеобщего среднего образования существовала система вечерних школ. Туда привлекались учащиеся произвольных возрастов. Дело обстояло настолько серьёзно, что вечерние школы создавались даже при фактическом отсутствии учеников, как говорится, на вырост.

На хуторе Замогила для организации вечерней школы было всё необходимое: учителя, здание школы, учебники и вышеупомянутый список учеников. Не было директора. Я был единственным кандидатом, и вскоре меня единогласно, заслуженно и вполне закономерно утвердили на эту ответственную должность. По закону директор любой школы должен иметь высшее образование, а кроме меня, как отмечалось выше, оно было только у Леопольда Францевича, который формально уже являлся директором дневной Замогильской школы.

Чтобы не держать читателя в ненужном напряжении, забегу немного вперёд и отмечу: никогда в этой вечерней школе не состоялось ни одного урока. Ни учителя, ни ученики ни разу в этой школе не появлялись. Тем не менее, директор вечерней школы, то есть я, регулярно организовывал написание контрольных работ. На самом деле эти контрольные писали ученики 8-го класса на моих уроках математики в другой школе — дневной, не вечерней. Я лишь ставил оценки в журнал — вопреки заветам великого педагога товарища Сухомлинского, считавшего, что школьные оценки приносят только вред.

Однако как-то раз произошла осечка в прекрасно смазанном и хорошо отлаженном механизме Замогильской вечерней школы. В один из холодных зимних вечеров сидим мы с Октавианом в прекрасно натопленной, но не существующей вечерней школе и играем в шахматы. Слышим шаги. Медведей в нашей округе не было, а другие звери, как правило, не топают, прежде чем прийти к жилищу людей. Оказалось, что это пара инспекторов районо прибыла с внезапной проверкой. Выглядели они промёрзшими и злыми.

— А где тут у вас вечерняя школа находится? — спрашивает старший по должности.

— Мы вечерняя школа, — ответил я за всех, вставая и выпячивая грудь вперёд по направлению к спросившему.

— Что это значит? Где учителя? Где ученики? Где уроки, в конце концов? — стал нервничать младший.

— Сегодня отпустили всех чуть пораньше, чтобы люди смогли как полагается отметить день рождения нашего вождя Владимира Ильича Ленина, — ответил я и в моих глазах послушно блеснул зарницей революционный огонёк.

— В феврале? Да вы в своём уме? Ленин родился в марте! — и обратившись к сослуживцу, сказал, — Василий Алексеевич, безобразие с вождём революции получается. Так и запишем.

— Ну, не в феврале. Большое дело! Неужели из-за этого пустяка спорить будем? Великий Ленин достоин того, чтобы день его рождения отмечать дважды в году — в феврале и в марте. Неужели он этого не заслужил? — убеждённо сказал я, и задорный революционный огонёк, который пылал ранее лишь в моём взоре, был уже заметен в моих жестах и речах. Меня уже было не остановить, и я пламенно продолжал:

— Я, товарищи, знаю достоверно, что именно в эти февральские дни родились многие другие известные революционеры и великие борцы за счастье людей во всём мире. Будет политически неграмотно не отметить сейчас же их дни рождения, — я выпустил воздух из лёгких, молясь лишь о том, чтобы меня не спросили, о ком конкретно идёт речь.

Пока я «гнал тюльку» первого акта, Октавиан сбегал за водкой и колбасой из нашего стратегического резерва в Меланьиной хате. По дороге он прихватил Петра Якимнюка, и второй акт после небольшого антракта начался.

Акт второй: те же, вбегает Петро. Его глаза выпучены, самогонный перегар от него равномерно разносится по школе и лёгким опахалом опускается на ученические парты. Чувствуют его и те, кто идёт по тропинке от дома Петра до школы в ближайший час.

— Я Петро Якимнюк, ученик Замогильской вечерней школы. Пришёл учиться. Я желаю выучить всё. Кто сегодня мой учитель? — он снял с себя куртку и стал угрожающе засучивать рукава. Петро был похож на безумца, которого на вечер отпустили из сумасшедшего дома повидать родных и вместе со всей страной отметить день рождения нашего вождя Владимира Ильича Ленина.

В то время, как Петро принял на себя огонь неожиданной проверки, Октавиан аккуратно нарезал колбасу и хлеб, неспешно почистил чеснок. Бутылка водки со стаканами уже послушно стояла на столе. Инспектора районо одобрительно встретили водку с закуской и у старшего из них стали трястись руки, которые он тут же сунул в карманы давно не глаженных штанов.

Если бы нежданных гостей попросили рассказать присутствующим что-то от чистого сердца, то они признались бы, что на проверках в школах в этом учебном году в основном закусывали салом, да и оно не всегда было. Часто приходилось просто занюхивать рукавом по старинному гуцульскому обычаю. А тут колбаса — просто пир!

Через три минуты стартовая бутылка водки была пуста. Когда Октавиан вытаскивал вторую бутылку, все поняли, что двух бутылок водки явно мало даже для обычной вечерней проверки, а тут речь шла о почтении памяти целого ареопага великих революционеров во главе с Владимиром Ильичом Лениным. Правда, он родился, как известно, 22-го апреля, но это уже не имело никакого значения. Петро, выполнив важную миссию ученика вечерней школы, также охотно примкнул к желающим выпить на халяву, поэтому Октавиан сбегал за литром самогона в ближайшую к школе хату.

Петь революционные песни стали после второго стакана. Первую бутылку водки закончили под «Варшавянку», слова которой никто точно не знал, поэтому по-революционному много импровизировали. На другие песни просто не было времени. Во время употребления второй бутылки музыкальный кругозор за столом расширился и включил в себя современные украинские песни из репертуара дома культуры села Дихтинец в свободной аранжировке. Кульминации достигли во время исполнения «а капелла» и стоя немеркнущей песни «Реве та стогне Днипр широкий» на слова Великого Кобзаря — Тараса Шевченка, день рождения которого, как оказалось, тоже был в начале марта.

Вскоре самогон прорвал языковые границы, и мы снова стали петь революционные песни, но по-французски, с лёгким гуцульским акцентом.

Не дождавшись самогона, Петро незаметно отключился и заснул. Он клубочком лежал на полу под столом и по-революционному храпел. Его храп гармонично вливался в наши песни, хотя был ниже на целую октаву.

После пол-литра самогона все поняли, что есть неплохие шансы опоздать на последний автобус в Путилу. Вторые пол-литра инспектора бережно положили в карман старшему, чтобы выпить в дороге.