Бесплатный фрагмент - Убийства на «Утреннем шоу»

Человек ест, чтобы жить,

и живет, чтобы чувствовать вкус.

Но стоит вкусу стать одержимостью,

как жизнь превращается в игру

между наслаждением и смертью.

Глава 1

Лондон в это утро пах мокрым камнем, дымом и тыквой. Дождь висел в воздухе тонкой взвесью, и казалось, что сам город — большая кастрюля, где медленно томится осень.

— Готовы? — шепнула ассистент, поправляя микрофон ведущему. — Три… две… одна… Мы в эфире!

— Доброе утро, Лондон! — голос ведущего раздался с тем блестящим пафосом, который можно простить только человеку, искренне влюблённому в своё утро. Он стоял в центре студии, как капитан на мостике, и улыбался в камеру с уверенностью человека, для которого даже дождь — часть сценария.

— Сегодня город дышит осенью, и мы — вместе с ним. В эти дни Лондон превращается в огромный сад: яблоки, каштаны, горячий сидр на уличных ярмарках, запах печёной тыквы у каждого паба… Всё это значит одно — начинается Фестиваль урожая!

Публика зааплодировала, кто-то из операторов даже стукнул кулаком по столу — в такт.

Сегодня студия «Утреннего шоу» выглядела как воплощение уюта, продуманного до последнего блика света. На экране — теплые оттенки янтаря и меда, свет падает мягко, словно сквозь утренний туман, а каждая деталь будто создана, чтобы зритель поверил: мир за окном добр, предсказуем и пахнет свежеиспечёнными булочками.

Полы отполированы до зеркала, столешницы сияют чистотой, букеты из осенних колосьев аккуратно расставлены по углам. В кадре — идеальная осень: без ветра, без грязи, без дождя.

Темой эфира стал «Праздник урожая», «Harvest Festival», — старинная лондонская традиция, что каждый октябрь возвращала городу ощущение земли под ногами. В этот день даже самые холодные каменные улицы будто вспоминали, что когда-то здесь пахло не асфальтом, а хлебом и сеном. Все в студии дышало выбранной темой: корзины, полные яблок и груш, подсвеченные мягким янтарным светом, стояли вдоль стен; на заднем плане — пучки пшеницы, овса и золотистых колосьев, аккуратно перевязанные лентами в старинном английском стиле. На столах лежали тыквы — блестящие, гладкие, как полированные солнцем камни, и маленькие горшочки с мёдом.

Воздух в телевизионной студии был густ от запахов: яблок, свежей выпечки, корицы и подогретого сидра, которым за кулисами угощали гостей. Всё выглядело настолько уютно, что зрителю с другой стороны экрана могло показаться — вот он, идеальный Лондон: добрый, спокойный, согретый ароматом осени.

Но среди этого уюта жило лёгкое, почти неуловимое напряжение. Камеры стояли чересчур неподвижно, свет был чуть ярче обычного, а люди — слишком правильны в своих улыбках. Казалось, будто праздник, который они празднуют, не настоящий, а его отрепетированная тень. Даже ведущий, с его неизменной бодростью, говорил чуть громче, чем нужно, словно пытался перекричать то, что витало в воздухе — предчувствие, ещё не имеющее формы. Праздник урожая всегда символизировал благодарность земле. Но сегодня, под этими гирляндами из золотых листьев и подсвеченными корзинами, земля будто собиралась взять своё обратно.

— Праздник урожая — не просто традиция, — продолжил ведущий, — это напоминание о том, что земле должна быть своя особенная благодарность. Мы слишком привыкли спешить, заказывать еду, не чувствуя её запаха. Но сегодня мы вернёмся туда, где всё начинается — к простым ингредиентам, честному вкусу и немного к чуду.

Ведущий распахнул руки так, будто собирался обнять хмурую Темзу. Он сделал театральную паузу, обернувшись к зрителям в студии.

— А теперь, дорогие мои, вопрос, без которого не обходится ни одно английское утро: догадались ли вы, кто сегодня у нас в гостях?

Зал оживился. Кто-то выкрикнул имя Джейми Оливера, кто-то засмеялся. Ведущий приложил палец к губам, будто охранял государственную тайну.

— Я дам подсказку, — сказал он, выдерживая интригу. — Это человек, который однажды приготовил суп для премьер-министра, но отказался раскрыть рецепт даже ради эфира BBC. Человек, чьё имя ассоциируется не с рестораном, а с целой философией вкуса. Он говорит, что еда должна «согревать душу, а не кошелёк».

Смех, аплодисменты. И тут ведущий поднял руку, как дирижёр перед оркестром:

— Дамы и господа… сегодня с нами тот, кто превращает осень в музыку из муската и сливок. Мастер вкуса, философ кухни, человек, ради которого Лондон готов встать пораньше — шеф Джеймс Харлоу!

Свет усилился, напрягся, заиграл. Декорации вспыхнули тёплыми тонами янтаря и золота, двери открылись — и на площадку вышел он. Высокий, спокойный, с уверенной походкой, будто ступал не в телевизионную студию, а на собственную сцену.

В зале стало чуть тише, словно даже камеры замерли. Когда шеф-повар Джеймс Харлоу вошёл в студию, в воздухе будто изменилось давление. Даже софиты, казалось, стали светить мягче, как если бы знали — главный здесь теперь он.

Он не нуждался в представлении: публика знала его шаг, полный спокойной силы, уверенный наклон головы, тот лёгкий жест, когда он закатывал рукав рубашки и брал нож, словно дирижёр перед первым аккордом.

Харлоу был мужчиной, в котором обаяние не требовало усилий. Средних лет, с чуть поседевшими висками и руками, загорелыми не солнцем, а огнём плиты. В его движениях чувствовалась выучка, но не холодная, а та, что рождается из любви к делу — из тех, что делают ремесло похожим на веру.

Он умел молчать красиво и говорить так, что даже простая реплика о луке или сливках звучала как цитата из хорошей книги.

— Доброе утро, Лондон! — произнёс он, и зал ответил лёгким, почти театральными аплодисментами.

— Джеймс, итак, что у нас сегодня в меню? И, пожалуйста, без спойлеров — пусть это будет «season finale»!

— Сегодня — день простых вещей. Земли, солнца и супа. Всё, что нужно человеку, чтобы понять, что жизнь — не зря.

Его голос был низкий, тёплый, с хрипотцой, в которой слышалась усталость и ирония человека, видевшего слишком много ресторанов, критиков и ночей без сна. Он говорил не как повар — как рассказчик, для которого каждый ингредиент имел характер, тайну и прошлое.

— Тыква, — сказал он, показывая плод на разделочной доске, — это символ осени, но и символ терпения. Её нужно ждать, ухаживать, доверять солнцу. Слишком рано сорвёшь — получишь пустоту. Слишком поздно — мягкость без вкуса. Всё как в жизни, — он улыбнулся в камеру. — Главное — вовремя.

Зал тихо засмеялся, а Джемайма наклонилась к Летиции:

— Он не готовит, он читает проповедь.

— А люди верят, — ответила та, не сводя с него глаз. — Потому что он говорит о вкусе, как другие — о смысле жизни.

Харлоу улыбнулся краем губ — он, кажется, слышал всё.

— Итак, — произнёс он, — сегодня мы не просто готовим крем-суп. Мы вспоминаем, каково это — быть благодарным. За хлеб, за дождь, за тех, кто смотрит нас по ту сторону экрана.

Он взял нож — уверенно, почти ласково. Разрезал тыкву надвое, и звук реза был чистым, как выдох.

— Сегодня — классика: тыквенный крем-суп с мускатом. Не слишком сладко, не слишком смело. Как хороший английский характер — сдержанный, но запоминающийся. Подавать суп мы будем прямо в запечённых мини-тыквах — в знак уважения к сезону и его символу. Эта идея родилась в восточном Лондоне — в районах Hackney и Shoreditch, где кулинарная сцена сочетала деревенскую простоту с арт-подачей. С тех пор суп стал не просто блюдом, а ритуалом осени.

Харлоу снял с тыквы крышку ножом так мягко, будто открывал письма юности.

— Запах тыквы… — немного мечтательно произнес он, — всегда ассоциируется у меня с камином, дождём и уютом. — А затем как-то печально добавил — И вместе с тем запах тыквы — это осень, которая знает, что ей недолго жить. Поэтому она пахнет сильнее других времён года.

Ведущий усмехнулся:

— С таким подходом, Джеймс, вы могли бы писать книги.

— Писать — это как готовить, — ответил Харлоу. — Только вместо ножа — совесть.

Летиция улыбнулась:

— Кажется, я нашла героя следующей статьи.

— Осторожнее, — заметила Джемайма. — Такие герои любят тайны. А у тайн — дурная привычка возвращаться.

Шеф Харлоу, будто почувствовав на себе их взгляды, обернулся к ним и слегка кивнул — с тем самым выражением человека, который всё понимает, но не спешит говорить.

— Ну что ж, — произнёс он, — начнём. Осень ждать не умеет.

И с этими словами он зажёг плиту — тихо, точно, как человек, уверенный, что контролирует всё: огонь, вкус и жизнь. Никто тогда ещё не знал, что ровно через полчаса одно из этих трёх исчезнет.

Ведущий, не сбавляя темпа, добавил с улыбкой:

— Джеймс, Лондон в ожидании. Говорят, вы приготовите сегодня не просто крем-суп из тыквы, а «послание осени в тарелке». Это правда, или мы снова поверим в чудо кулинарного пиара?

Харлоу усмехнулся краем губ.

— Если суп получится таким, как я задумал, — сказал он спокойно, — пиар можно будет съесть ложкой.

Смех, аплодисменты. Но где-то в этой лёгкости уже проскользнуло что-то неуловимое — то, что позже назовут первой трещиной в идеальном утре.

Пар поднялся из тяжёлой кастрюли; в нём был густой аромат запечённой тыквы, земляной и тёплый, с мягкой дымкой топлёного масла. Он расплавлял студийный холод, вяжущий, как мокрый шарф после дождя.

— Ах, запах… — тихо сказала Джемайма, сидя рядом с Летицией в зоне гостей. — Как детство у камина. Если бы детство подавали в фарфоровой миске.

— Я бы взяла на борт ещё гренки, — отозвалась Летиция.

— И чёрный перец, чтобы не заснуть на прямом эфире, — добавила третья подруга, Синди, улыбаясь уголком губ. — Но пусть шеф ведёт.

— Лондонцы, — ведущий обвёл рукой стол, — вот наш натюрморт: мускат, лавровый лист, морковь, лук-шалот, сливки, домашний бульон… И — внимание — маленький секретный ингредиент. Джеймс, интригуете?

— Я лишь слушаю овощи, — сказал Харлоу. — Они рассказывают, когда им достаточно. Мы, люди, слишком любим говорить вместо них.

Сковорода зашипела, принимая кубики лука и моркови. Масло загудело, аромат стал шире — теперь в нём было карамельное тепло и сладковатая дымка. Шеф работал быстро, точно; нож в его руке был продолжением запястья, а деревянная лопатка — его голосом.

— Позвольте вопрос, — раздался хрипловатый баритон из ряда экспертов. Кулинарный критик в клетчатом пиджаке, мистер Кармайкл, тонко улыбнулся. — Вы говорили однажды, что «вкус — это память, которую язык хранит лучше сердца». Вы всё ещё так считаете? Или это было влияние хорошего портвейна?

Смех в студии. Камеры скользнули ближе.

— Это было влияние правды, — ответил Харлоу, не поднимая глаз. — Сердце лжёт чаще языка. Особенно, когда голодно.

— Как парламент после каникул, — не удержался ведущий.

— Пожалуйста, не о политике до завтрака, — вмешалась Джемайма, публика оживилась. — У нас же семейное шоу.

— Семейное, но с перчиком, — заметила Летиция, и красная лампа на камере качнулась в её сторону.

Суп густел на глазах. Шеф вёл блендер, как капитан лодку в тумане: ровно, без лишних движений. В паре появилась сливочная мягкость; запах стал бархатным, в нём проступил ореховый шёпот запечённой тыквы. В студии кто-то тихо выдохнул.

— Чувствуете? — Харлоу наклонился к кастрюле. — Это момент, когда суп перестаёт быть овощами и становится историей.

— Как мы все после второго кофе, — сказал ведущий. — Кстати, где мой?

— У англичан всё делится на «до чая» и «после чая», — отпарировала Синди. — Сейчас, боюсь, период «между супом и правдой».

— Прелестно, — хмыкнул Бэзил Кармайкл. — Тогда следующий вопрос, мистер Харлоу. Фестиваль урожая в этом году щедро спонсируется брендом специй. Чувствуете ли вы… давление на вкусовые рецепторы? Или мускат — всё-таки ваш, а не их?

В студии тонко натянулась тишина — как струна, на которую не смели нажать.

Шеф положил лопатку, вытер руки полотенцем.

— Мускат — мой. Ответственность — тоже. — Он улыбнулся, но в улыбке блеснул металл. — Любая специя — только инструмент. Вкус — это выбор повара.

Он потянулся к ряду банок. Камера поймала его пальцы: длинные, крепкие, чуть жёлтые от пряностей. На столе стояли две одинаковые стеклянные баночки — обе с мускатом. На одной — привычная фирменная наклейка с золотым кантом. На другой — чистое стекло, без имени, как солдатская фляга.

Летиция наклонилась к Джемайме:

— Видишь? Он ставил одну. Теперь — две.

— Может, запасная, — шепнула Синди. — Или кто-то любит двойные шансы.

— Вкусу достаточно одного шанса, — сказала Джемайма. — И одной ошибки.

— Джеймс, — ведущий играл голосом, — покажите тот самый «секретный ингредиент», а то Лондон волнуется. Волнуется Лондон — нервничают автобусы.

— Секретный ингредиент — отсутствие лишнего, — ответил шеф и поднял банку без этикетки. — Мускат.

Крышка щёлкнула. В воздух разом ударил пряный аромат — сладковатый, жирный, как бархатная ширма. Он был щедрым, даже нарочито благосклонным, и на мгновение заглушил всё: карамельную ноту лука, сливочную теплоту бульона, тихий хлебный дух тыквы.

Летиция сморщила нос.

— Слишком сладко, — прошептала она. — Как комплимент без адреса.

— Или как взгляд на камеру, — заметил Кармайкл, не сводя глаз с баночки. — Скажите, мистер Харлоу, вы поверили бы в мускат без имени?

— Я знаю его запах, — спокойно сказал шеф. — И его тень.

Он добавил щепотку пряности — осторожно, как врач, дозирующий обезболивающее. Перемешал. Пар стал гуще, но в нём мелькнул металлический обертон — едва слышный, будто ложка задела невидимый кант кастрюли.

— Дорогие зрители, — ведущий уже подносил к носу маленькую чашу, — если бы вы только… — он вдохнул и закашлялся. — Простите. Очень… щедрый мускат. Джеймс, вы на нас не экономите.

— Вкус должен быть смелым, но не дерзким, — тихо сказал шеф. — Как признание, сказанное шёпотом.

Он снял кастрюлю с огня. Блеск на поверхности супа был ровный, густой, как полированный янтарь. По краю побежала тяжёлая капля. Камера вплотную взяла его руку — крепкую, уверенную. Джемайма держала дыхание, будто боялась нарушить ритуал.

— И всё же, — Кармайкл не отпускал тему, — если фестиваль — сцена, кто ваш зритель: горожане… или спонсоры?

— Вкус никогда не играет на публику, — ответил Харлоу, — он играет против времени. — Он положил половник, протянулся к сливкам. — Предфинальный штрих.

— Drum roll, — сказал ведущий, притворно постучав по столешнице. — Уважаемые автобусы, держитесь.

Летиция снова глянула на банку без этикетки. Стекло блеснуло тускло, как глаз в тумане.

— Джеймс… — тихо позвала она, сама не зная почему.

Шеф едва заметно кивнул, будто услышал, хотя обращались не к нему. Он взял кувшин со сливками, поднял над кастрюлей — молочная дорожка, как белый след чайки над серой водой, должна была аккуратно влиться в это янтарное тыквенное море.

И в этот миг его рука дрогнула. Словно сквозняк прошёл сквозь кости.

Сливки качнулись, край кувшина звякнул о половник, и тонкий белый ручей сорвался, расплескавшись в сторону. Шеф перехватил кувшин второй рукой — слишком резко для человека с такой выучкой.

— Джеймс? — голос ведущего впервые потерял улыбку. — Всё в порядке?

Шеф не ответил. Его взгляд на секунду потемнел, как небо перед ливнем. Он сделал шаг назад, вдохнул, будто запах внезапно стал тяжелее воздуха… и снова потянулся за ложкой — сделать теперь уже финальный штрих.

— Ну что ж, дамы и господа, наш суп почти готов, — улыбнулся ведущий, подмигнув в камеру. — Остался финальный штрих, и вы узнаете секрет, ради которого в Лондон приезжают гурманы со всей Европы.

Шеф Харлоу стоял у плиты, опершись ладонью о край стола, и смотрел на золотистый крем-суп, как художник на полотно перед последним мазком. Кастрюля дышала паром, а в воздухе витал аромат тыквы, сливок и муската — тёплый, бархатный, немного сладкий, будто сама осень пришла в студию.

Он чуть поднял голову, улыбнулся зрителям и сказал своим хрипловатым голосом:

— Настоящий вкус нельзя торопить. Как и любовь, — добавил он и поставил половник в сторону.

Ведущий засмеялся:

— Ну вот, шеф, теперь вы точно разбили пару сердец где-то в Виндзоре!

Смех прокатился по студии. И в этот момент зажёгся красный индикатор — знак от режиссёра.

— Джеймс, пять секунд до выхода в новости, — прозвучало в наушнике ведущего.

Он повернулся к камере:

— А теперь, друзья, короткий выпуск утренних новостей. Дамы и господа, не переключайтесь и не перемывайте ложки — через тридцать минут вернёмся к самому вкусному моменту!

Музыка отбивки заполнила студию, свет стал мягче. Камеры опустились, съёмочная группа задвигала стулья. Ассистенты потянулись за кофе, кто-то включил вентилятор, кто-то достал телефон. Наступила та особенная пауза прямого эфира — как вдох между фразами.

— Полчаса, — сказал продюсер, глядя на часы. — Джеймс, вы успеете всё закончить?

Харлоу снял фартук, сложил его пополам и кивнул.

— Я хочу подобрать финальный аккорд в тишине. — Он чуть улыбнулся. — Как говорится, нанести chef’s perfume. Не волнуйтесь, я не сбегу с кастрюлей.

— Ещё бы, — поддел ведущий. — Такой суп стоит дороже, чем мой автомобиль.

— И пахнет лучше, — добавила Джемайма с соседнего стола.

Смех снова вернулся.

Харлоу, улыбнувшись, взял маленький контейнер с пряностями — тот самый, без наклейки, дегустационный набор шефа — и направился к гримёрке. Дверь за ним мягко закрылась.

— Гений, — сказала Синди, сделав глоток ароматного кофе. — У моего мужа на приёмах дипломаты говорят так же — долго, красиво и без конкретики.

— Только у Харлоу всё-таки есть вкус, — заметила Летиция. — Его фразы можно есть ложкой.

— Если добавить перца, — заметила Джемайма.

Они рассмеялись. За стеклом в студии новостей говорили о политике, погоде и курсах валют. Всё шло своим чередом, как будто ничего не происходило.

Минут через двадцать ассистент постучал в гримёрку.

— Джеймс? Всё в порядке? — тишина.

Он пожал плечами. — Творец в момент вдохновения, — сказал он с лёгкой ухмылкой. — Не стоит тревожить музу.

— Он, наверное, просто проверяет вкус, — предположила Синди. — Или разговаривает с тыквой. У мужчин бывают странные ритуалы.

— Главное, чтобы не со специями, — заметила Джемайма. — От них бывает философия, а не вкус.

— Или смерть от восторга, — добавила Летиция, не отрывая взгляда от кастрюли, где уже почти исчез пар.

Прошло двадцать пять минут. Техники снова выстроили свет, камеры заняли позиции. Режиссёр хлопнул ладонью по пульту:

— Готовность за пять! Где шеф?

Ведущий надел микрофон, потянулся и шутливо произнёс:

— Может, Джеймс решил устроить драматическую паузу? Или суп возомнил себя шедевром и отказывается быть доеденным?

Студия засмеялась, но чуть натянуто.

— Позовите его, — сказал продюсер.

Ассистент еще раз постучал в дверь гримёрки. Через минуту он вернулся — бледный, но с натянутой улыбкой.

— Эм… шеф не открывает..

— Да, видимо, финальный штрих будет… позже. Ох уж эти мишленовские шефы… — Озадаченно протянул продюсер Эдвард Лоури..

Ведущий моргнул, сохранив улыбку:

— Ах, вдохновение не знает расписания. Что ж, дорогие зрители, наш Джеймс Харлоу решил сохранить интригу! Настоящий мастер не раскрывает секрет за один день. Завтра утром он покажет, как рождается легендарный суп. А пока — наслаждайтесь ароматом осени и новостями погоды.

Камера плавно отъехала назад. На экране осталась кастрюля, от которой поднимался тонкий, едва живой пар.

Джемайма прошептала Летиции:

— Завтра? Ты слышала? Он ведь даже не говорил, что будет завтра.

— Да, — ответила девушка тихо. — А суп… уже остывает.

Музыка титров зазвучала громче обычного. Ведущий весело махал рукой в камеру, но в его улыбке чувствовалось что-то скомканное, лишённое блеска.

Когда свет потух, продюсер сказал:

— Уберите декорации. Завтра снимем финал. Только не трогайте кастрюлю — Джеймс попросил оставить.

— Пусть стоит, — сказала Джемайма. — Он же сказал — вкус требует времени.

Смех был неловким.

Они выходили последними. Студия пустела, лампы остывали, пахло тыквой и чуть жжёным мускатом. Летиция на секунду обернулась — на плите стояла кастрюля, тёмно-золотая, неподвижная. Пар окончательно исчез.

На улице шел дождь, а за стеклом студии отражался логотип «Утреннего шоу».

За закрытой дверью гримёрки горел одинокий свет.

Его никто не выключал.

Глава 2

Серый рассвет стелился по улицам Кенсингтона. Мокрые листья липли к булыжникам. В воздухе стоял аромат сырости и страха, который ещё не успели осознать. Лондон дышал медленно, будто прислушивался к тому, что только что случилось — к новости, ещё не успевшей остыть.

Летиция стояла у витрины кофейни на углу Кенсингтон-Черч-стрит, глядя в своё отражение — не узнавая его. Телефон в руке вибрировал без остановки, уведомления вспыхивали, как сигналы бедствия.

Заголовки были все одинаковые:

«Трагедия на „Утреннем шоу“. Шеф-повар Джеймс Харлоу найден мёртвым»

Она подняла глаза, когда услышала быстрые шаги. Джемайма — в кашемировом пальто, не застёгнутом на пуговицы, без перчаток, лицо бледное, глаза — взволнованные, будто ночь не кончилась.

— Господи, Летти, — выдохнула она, едва подойдя. — скажи, что это ошибка. Скажи, что это чёртов розыгрыш, — голос её дрожал, будто сам воздух ломал слова.

— Это не ошибка, — тихо ответила девушка. — Его нашли в гримёрке. Вчера после эфира.

Джемайма замерла, будто надеялась, что услышит опровержение. Но Летиция не отвела взгляда.

— Но мы же… — Джемайма осеклась, — мы с тобой сидели рядом с ним, Летти! Он шутил, помнишь? Так поэтично рассказывал про Фестиваль урожая…

— Я помню, — кивнула девушка. — А теперь говорят — несчастный случай. Сердце. Или аллергия. Но полиция молчит.

— Аллергия? — Джемайма вскинула брови. — Он готовил двадцать лет! Он знал каждую специю, каждую траву!

— Именно. Они пока называют это «несчастным случаем». Но мы обе знаем, как звучат эти слова, когда правда ещё не найдена.

Джемайма обхватила себя руками, словно хотела защититься от ветра.

— Я всё думаю… там, на съёмках… кто-то ведь мог остаться после. Режиссёр, звукорежиссёр…

— Или кто-то из гостей, — добавила Летиция. — Тот мужчина в клетчатом пиджаке. Помнишь, он всё время задавал странные провокационные вопросы?

Девушка взглянула на неё пристально:

— Это может быть не случайность. И если так — то кто-то из тех, кто был с нами в студии, знает больше, чем говорит.

Мимо проехало такси, оставив за собой брызги грязной воды. Джемайма вздрогнула, словно звук мотора разрезал воздух.

— И знаешь, что странно? — Летиция бросила взгляд на свой телефон.

Джемайма побледнела ещё сильнее.

— Что он умер сразу после ухода на 30-минутный перерыв. Когда он остался один в гримерке, чтобы «доработать рецепт». — Летиция сжала телефон. — И теперь все молчат. Режиссёр, редактор, даже охрана.

— Ты думаешь, это убийство? — спросила Джемайма шёпотом, будто боялась, что дождь услышит.

— Думаю, — ответила Летиция медленно, — что кто-то очень не хотел, чтобы он дошёл до фестиваля.

Порыв ветра швырнул в них пригоршню мокрых листьев. Они застыли под козырьком, словно под укрытием.

— Господи, — выдохнула Джемайма. — Он ведь говорил мне утром, что собирается рассказать что-то «громкое» на празднике. Что люди перестанут есть из банок, когда узнают правду.

— Ты помнишь, что он добавил в суп перед эфиром? — спросила Летиция.

— Немного муската, сливки, тыквенное пюре… обычный рецепт. Но запах был… странный. Слишком сладкий.

— Я тоже это почувствовала. И знаешь, что ещё странно? — девушка посмотрела на неё прямо. — Полиция не нашла контейнер с мускатом. Исчез.

Джемайма прижала ладонь ко рту.

— Господи. Летти, ты не должна в это лезть.

— Я уже в этом, — ответила она твёрдо. — Я журналистка. А если кто-то решил спрятать правду за красивой вкусной едой — я её найду.

Джемайма посмотрела на неё долго, печально, как смотрят на человека, которого боятся потерять.

— Тогда будем осторожны. Этот город умеет хранить секреты. Особенно осенью.

Летти попыталась возразить по поводу «мы», но по взгляду Джемаймы поняла, что это бесполезно. Дождь усилился. Они стояли под одним зонтом, и лондонский туман медленно поднимался из-под земли, словно город сам собирался рассказать им свою версию случившегося.

Летиция подняла глаза — серое небо, тяжёлое, как молчание.

— Случайность или убийство, — сказала она почти шёпотом.

На секунду между ними воцарилась тишина. Только дождь бил по крыше, а по улице скользили огни фар — размазанные, будто сами не хотели видеть, что происходит.

— В Лондоне правда редко выходит на свет. Её нужно вытаскивать — по кускам, из-под дождя и страха.

— Тогда, — сказала Летиция, глядя в тёмное стекло витрины, где отражались две женщины и мокрый, равнодушный город, — мы только в начале.

— И что мы будем делать дальше, Летти? — спросила Джемайма, пытаясь обуздать дрожь в голосе.

— Первое — выясним, что известно. Второе — держим глаза открытыми. И главное… — не поддаёмся панике.

И они пошли молча по Кенсингтон-Черч-стрит — вдоль мокрых фасадов, где свет фонарей дрожал в лужах. Осень дышала им в спину. А город, казалось, слушал. И в этом молчании, под шум дождя и звон каблуков по мокрому асфальту, они обе почувствовали: что-то изменилось навсегда.

Глава 3

Утро пришло без радости — серым, сырым, с тем самым лондонским дождём, который не падает, а врастает в воздух, в кожу, в стекло.

Город просыпался неохотно: редкие автобусы шипели на поворотах, как старые чайники, витрины ещё дремали, и только газетные киоски стояли на посту, будто сторожа чужой тайны. Бумага была влажной по краям, чернила чуть расплывались — заголовки, как крики сквозь туман:

«ТРАГЕДИЯ НА УТРЕННЕМ ШОУ»,

«УМЕР ЛЕГЕНДАРНЫЙ ШЕФ ДЖЕЙМС ХАРЛОУ»,

«КОРОЛЬ ВКУСА БЕЗ ФИНАЛЬНОГО АККОРДА»

Под этими строками — сдержанные абзацы, официальные, аккуратные, будто отутюженные. «Смерть наступила внезапно», «обстоятельства уточняются», «семья просит о конфиденциальности». Слова осторожны, как люди, идущие по скользкой брусчатке. Но между строк, в самой структуре молчания, уже слышна была другая речь — вкрадчивая, хищная: скандал, домыслы, версия за версией. Сенсация дышала, хотя её ещё не назвали по имени.

Кофейни принимали тех, кто не спит по привычке: журналистов, сменщиков, утренних скептиков. На столах — влажные зонты и чашки, из которых поднимался медленный пар; над ними склонялись головы, и пальцы листали страницы не ради фактов, а ради намёков. На первой — улыбка Харлоу, приученная к камерам, но теперь чужая, потому что улыбкам без дыхания верить нельзя. Рядом — кадр с кухни, застывшая кастрюля с золотым блеском на дне: суп ещё на пути к финальному штриху, который не случился.

Телевизоры в кофейнях показывали новостные сюжеты, едва слышные сквозь пар молочных питчеров: улыбающийся Харлоу, фраза «Вкус не терпит спешки», повторяемая как реквием.

Город будто замёрз на вдохе. Такси ехали тише обычного, задувая фары дождём; голуби топтались у дверей булочных, где пахло корицей и маслом; дворники скребли тротуары, не глядя на те самые крупные полосы, что читают в метро. И всё же даже они видели и знали — сегодня имя Харлоу будет произнесено в каждом доме, где включают чайник. Лондон умеет говорить шёпотом, но умеет и гудеть — как рой, почуявший кровь.

Редакционные колонки держали ровный тон: «Мы скорбим», «Мы ждём результатов экспертизы». Но абзацы шли плотнее, чем обычно, и знаки препинания стояли так, словно их расставлял не корректурный глаз, а рука, привыкшая резать по живому. Фразы не спорили — сдерживали. Пресс-релизы, комментарии, «официальные источники»; у каждого предложения — вежливый воротничок. А всё равно: сенсация лезла наружу, как запах муската из открытой банки, — сладковато и слишком сильно.

У дверей киоска двое спорили вполголоса:

— Сердце? — спросил один.

— Сердца не умирают в прайм-тайм, — ответил второй. — Их выключают за кулисами.

Трамвайный звонок перебил их, и шум дороги снова стал главным. Дождь упорно печатал по карнизам, как наборщик по свинцу, выводя один и тот же текст: «случайностей не бывает; бывает версия для широкой публики». И Лондон, холодный и молчаливый, сделал то, что умеет лучше всего: спрятал чувства внутрь и пошёл дальше — читать, нюхать воздух, сопоставлять полутона. Потому что истинные новости здесь всегда приходят не с первой полосы, а из той паузы между словами, где город затягивает ремень и готовится к правде.

Глава 4

Лондон к полудню очистился от утреннего тумана, но воздух всё ещё пах дождём и металлом. Здание студии «Утреннего шоу» стояло на углу Хай-стрит, с фасадом из стекла, где всё казалось прозрачным — кроме людей, которые теперь ходили внутри, словно по сцене после спектакля, где актёра нашли мёртвым.

Летиция показала пропуск у входа. Охранник, обычно приветливый, сегодня был бледен и молчалив.

Она поздоровалась кивком, чувствуя, как под ногами гулко отзывается пустота холла. Всё выглядело так же, как вчера: яркие плакаты Фестиваля урожая, корзины с декоративными тыквами у ресепшена, запах кофе из автоматов. Только теперь в этом запахе чувствовалось что-то чужое — металлическое, тревожное, как след крови в воздухе.

Джемайма шла рядом, молча, в перчатках, плотно сжимая сумку.

— Господи, — прошептала она. — Как будто ничего не случилось. Всё на месте, даже баннеры остались.

— Именно это и страшно, — ответила Летиция. — Лондон умеет выглядеть спокойным, когда внутри всё рушится.

В редакции стоял тот особенный утренний полумрак, когда электрический свет кажется слишком жёлтым, а дневной — ещё не решился войти. Пахло кофе, свежей краской и напряжением — тем, что обычно предшествует прямому эфиру, только сегодня оно было иным: вязким, недоговорённым.

Летиция и Джемайма прошли по темному коридору, тишину которого лишь изредка нарушал мягкий гул техники и сухой шелестом бумаг. На мгновение девушкам показалось, что студия вымерла, будто весь персонал притворяется мебелью, пока кто-то не даст сигнал «дышать можно».

В продюсерской сидел Эдвард Лоури — человек, у которого даже волосы лежали по регламенту. Рядом с ним ведущий утреннего шоу, Майкл Хендрикс, потирал ладони, будто согреваясь. Лицо у него было пепельно-серое, взгляд — в пол. Он, казалось, забыл, как держать позу ведущего, человека, чья улыбка всегда на дежурстве.

— Спасибо, что пришли, — произнёс Лоури, не глядя в глаза ни одной из них. — Полиция уже здесь, но пока без выводов. Предположительно — аллергическая реакция. Или пищевое отравление.

Летиция усмехнулась краем губ.

— Аллергия на успех? Не встречала такой диагноза.

Джемайма молчала, разглядывая комнату. За закрытой стеклянной дверью кто-то двигал коробки с декорациями, шуршание казалось слишком громким. Всё вокруг — слишком громкое, слишком светлое для дня, когда умер человек.

Дверь тихо приоткрылась — в помещение, пахнущее кофе и резиновыми кабелями, вошла, переводя дыхание, Синди: на ней было идеальное кремовое пальто, чуть сбившийся шарф, в руках — зонтик, безнадёжно цеплявшийся за ручку двери.

— Простите за опоздание, — сказала она, виновато улыбнувшись и вытирая капли с пальто. — Мой муж вылетает в Брюссель, пришлось собирать чемодан — дипломатия не знает траура. К тому же, у людей, которые решают судьбы через рукопожатия, — свой фронт: галстуки против здравого смысла. Без жертв не обходится.

— Здесь своя война, — ответила Джемайма.

Синди замерла, быстро окинула взглядом лица.

— Так это правда…

— К сожалению, да, — сказал Лоури. — Нам всем нужно… собраться.

Он говорил «собраться», но выглядел так, будто сам едва держится. Его голос напоминал ноту, сорвавшуюся с нужной высоты: профессионально, но с дрожью.

— Полиция работает. Мы полностью сотрудничаем, — добавил он. — Но шоу должно продолжаться.

Майкл Хендрикс кивнул, но взгляд всё ещё прятал. Летиция отметила: его руки дрожат. Тот, кто вчера шутил рядом с Харлоу, теперь не может поднять глаза.

— Что с ним? — спросила она, глядя прямо на ведущего.

— Просто устал, — быстро ответил продюсер. — Все устали.

Ведущий стоял у окна. Раньше его улыбка была как флаг. Сейчас он мял программку, не поднимая глаз на Летицию.

В этот момент Джемайма заметила движение за спиной ассистента. В углу, под холодным светом софита, стояла кастрюля с тыквенным супом. Та самая. На том же месте. Остывшая, без огня, без хозяина. На её стенках виднелись оранжевые потёки, как высохшие следы солнца.

Летиция повернулась, и сердце ухнуло.

— Боже, — прошептала она. — Почему она здесь?

Вся студия пахла кондиционером и пластиком, но от кастрюли исходил слабый запах муската — призрак вчерашнего эфира. Он будто просачивался в воздух, как напоминание: где-то здесь должна была быть жизнь.

Джемайма подошла ближе.

— Боже, посмотрите на это, — сказала она. — Как ребенок, который только что лишился родителя.

— Её не убрали? — спросила Синди.

— Продюсер сказал… оставить, — пояснила ассистент, неловко оправдываясь.

Сиротливая тяжесть металла и остывшее золото на дне. Она и впрямь выглядела, как младенец без родителя: накрытая крышкой, забытая, не к месту живая в этом холодном утре.

Продюсер неловко кашлянул.

— Пожалуйста, оставьте это. Мы… мы решаем, что делать. Кстати, Летти, фестиваль не отменён. Память должна быть живой. Место Харлоу займёт его коллега — шеф Грейсон Мортимер.

— Ах, как удобно, — сказала Джемайма. — Смерть ещё не остыла, а уже назначили преемника. Прямо как в кулинарной монархии. 11:00 — соболезнования, 11:15 — преемник.

— Быстро вы нашли замену, — тихо сказала Синди.

— Фестиваль — главное событие сезона. Всё должно идти по плану.

Летиция подняла взгляд на него.

— Иногда планы идут слишком точно, не находите?

Продюсер впервые посмотрел ей прямо в глаза — устало, с раздражением.

— Мы делаем телевидение, мисс Летиция. А не политику и не мистику.

Она улыбнулась.

— Иногда телевидение опаснее политики. И мистики тоже.

Майкл отвёл глаза. На мгновение в комнате снова стало тихо. Только дождь барабанил по окну.

Глава 5

Полиция прибыла тихо, как утренний туман, — без суеты, но с тем ледяным присутствием, которое чувствуется сразу. В студии стало прохладнее, хотя свет софитов всё ещё обжигал. Прожекторы ещё горели, отражаясь в блестящих поверхностях кастрюль и полированных столов, но свет теперь казался чужим, слишком ярким, почти беспощадным. Он подсвечивал не весёлое утро, а последствия — и тени, которые раньше никто не замечал.

Двое мужчин в одинаковых серых плащах шагали по коридору с точностью метронома.

Первым вошёл инспектор Томас Хейл — высокий, сухощавый мужчина лет сорока пяти, с лицом, которое будто создано из прямых линий. Его глаза — холодно-серые, как утренний Лондон, — двигались медленно, без суеты, но каждое движение было точным. Он не нуждался в блокноте, чтобы запоминать детали: казалось, он фотографировал всё мгновенно — позы, запахи, следы пальцев на металле.

За ним шёл детектив-констебль Артур Бэйли, моложе, с мягким лицом и внимательным взглядом — тем самым, что умеет подмечать то, что старшие часто упускают. Он вёл себя тише, но напряжение в нём чувствовалось, как в натянутой струне.

— Ничего не трогать, — сказал Хейл, проходя мимо стола, на котором стояла кастрюля с тыквенным супом. Его голос был ровный, но в нём ощущалась власть — та, что не требует повторений.

Пахло всё тем же — сливками, мускатным орехом и… чем-то металлическим. Запах тепла и смерти редко сочетаются, но в этот раз они были почти неразделимы.

Ведущий шоу стоял в стороне, бледный, как подсветка телесуфлёра.

— Мы ничего не поняли, — говорил он, запинаясь. — Он сказал, что выйдет через 30 минут… что нужно кое-что закончить… и…

— И не вернулся, — закончил за него Хейл. — Где гримёрка?

Ассистент, девушка с красными глазами, указала в сторону узкого коридора.

— Там. Мы… нашли его там.

— Хорошо, — сказал Хейл. — Мы туда ещё вернёмся.

Он обвёл взглядом зал, где съёмочная группа теперь стояла как музейная экспозиция — никто не двигался, все ждали разрешения дышать.

— Кто был с ним на площадке в момент, когда камеры отключились?

Летиция, Джемайма и Синди подняли руки почти одновременно.

— Мы, — сказала Летиция. — Он закончил готовить, сказал, что хочет «подобрать финальный аккорд».

Бэйли сделал пометку в блокноте.

— Финальный аккорд? Вы помните его точные слова?

Летиция кивнула. Голос её был ровным, как у репортёра, привыкшего держать эфир даже в грозу.

— А вы? — взгляд перешёл к Джемайме.

— Я сидела за столом, — ответила она. — Мы ждали его возвращения. Он был спокоен. Ни следа тревоги.

— И вы не видели, как он возвращался?

— Нет, — вмешалась Синди, — мы думали, что он просто пробует блюдо ещё раз.

— В предварительном отчёте указано, что мистер Харлоу сообщил: «пойду немного отдохну».

Джемайма моргнула.

— «Отдохну»? — в голосе её не было раздражения, только искреннее изумление. — Простите, но это неправда. Я слышала каждое слово. Он сказал: «Мне нужно нанести, как говорится, chef’s perfume».

Бэйли поднял голову.

— Простите, «поварские духи»?

— Именно. Дословно: «Мне нужно нанести, как говорится, chef’s perfume». У него было особое чувство языка, он подбирал слова точно. Я запомнила фразу.

Инспектор Хейл повернулся к ней, глядя чуть дольше, чем требовала вежливость.

— Вы уверены, что он произнёс именно это?

— Абсолютно — Голос ровный, как линейка. — Мне тогда это показалось странным, — ответила она спокойно. — Я сама готовлю, и неплохо. Я хорошо знаю, о чём говорю. — В её голосе появилась твёрдость. — Ни один уважающий себя шеф не станет пользоваться ароматами перед подачей. Это перебивает вкус блюда. Тем более Харлоу. Он был педантичен в запахах, до маниакальности. Поэтому, когда он сказал «поварские духи», я подумала, что ослышалась. Но теперь понимаю — нет, он сказал именно это.

— Возможно, шутка? — предположил Бейли.

— Харлоу не шутил о вкусе, — вмешалась Летиция. — Особенно в прямом эфире.

Младший детектив что-то отметил в блокноте.

— Просто кто-то переписал реальность, — произнесла Джемайма спокойно. — И сделал это довольно быстро.

Хейл кивнул и посмотрел на Джемайму с уважением.

— Вы наблюдательная.

— Искусствоведы должны быть такими, — ответила она с лёгкой улыбкой.

— Мы уточним, мисс, — сказал Бейли, закрывая блокнот.

— Уточните, — ответила Джемайма. — Потому что между «нанести поварские духи» и «отдохнуть» — целая пропасть. В первой фразе человек уходит, чтобы вернуться. Во второй — чтобы сделать что-то последнее.

Полицейские переглянулись, но ничего не ответили.

Хейл обошёл студию, осматривая детали: след от обуви у кухонного острова, брошенное полотенце, остывшую кастрюлю.

— Убийства редко случаются в прямом эфире, — сказал он вполголоса. — Но если они и происходят, то всегда — на идеально освещённой сцене.

Бэйли оторвался от записей.

— Думаете, это убийство?

Хейл посмотрел на кастрюлю с недоваренным супом.

— Думаю, люди не умирают, когда собираются нанести «поварские духи».

Он сделал короткую пометку в своём блокноте.

Бэйли тем временем осматривал стол с ингредиентами, задержав взгляд на банке мускатного ореха — этикетка выглядела чуть иначе, чем на других.

— Сэр, — сказал он, — похоже, у нас тут что-то новое из линии «Hargrove Foods». Логотип другой.

Хейл посмотрел на банку и усмехнулся уголком губ.

— Вот видишь, Артур, у каждой истории есть свой аромат. Иногда — мускат. Иногда — ложь.

Он обернулся к Летиции и Джемайме:

— Спасибо, дамы. Думаю, нам ещё придётся поговорить.

Полицейские ушли так же бесшумно, как пришли, оставив за собой запах дождя и химию кожаных перчаток. Их шаги эхом отозвались по пустой студии.

Летиция долго смотрела на дверь, что закрылась за ними.

— Ты понимаешь, — сказала она наконец, — что сейчас мы слышали не просто разницу в словах. Мы слышали, как кто-то переписал момент смерти.

— Да, — сказала Джемайма тихо. — И сделал это очень аккуратно.

Она посмотрела на стол, где всё ещё стояла кастрюля с супом. — Настоящий «поварской парфюм», — добавила она с горечью. — Только теперь от него веет чем-то совсем другим.

В тот момент Джемайма впервые подумала, что смерть Харлоу — не кулинарная драма, а постановка, где кто-то тщательно режиссирует вкус правды.

Глава 6

Вечер медленно опускался на Кенсингтон, словно уютное одеяло. После трех часов допросов и бесконечных вспышек камер дом Джемаймы казался убежищем — островком, где шум большого города утихал, словно за двойным стеклом. Кухню наполнял аромат облепихового чая и булочек с корицей, которые принесла Синди. Она вошла в дом с лёгким ароматом духов и принесла запах выпечки, который мгновенно сделал вечер мягче. Время стало идти медленнее и мир стал пахнуть не страхом, а корицей.

— Булочки с корицей, — сказала Синди с привычной скромной и сдержанной улыбкой, как настоящая жена дипломата.

Она была такая же домашняя и тёплая, как и ее кулинарное творение.

— Я пекла утром. Муж улетел в Брюссель, так что я осталась наедине с духовкой и совестью. Первая партия подгорела, зато теперь идеальные.

— У тебя и уголь вышел бы идеальным, — усмехнулась Джемайма. — Это запах детства и спокойствия. Лондон можно пережить, если в доме пахнет корицей.

— А ещё — когда рядом есть фирменный чай Джемаймы, — добавила Летиция, завороженно наблюдая, как Джемайма всё ещё в строгом чёрном платье, но босиком, обирает ветки облепихи и бросает крупные маслянистые ягоды тут же в стеклянный заварник — Джем, ты как будто только что их сорвала в своем саду.

— Облепиха с Ковент-Гардена, — улыбнулась Джемайма. — Сегодня утром фермер только привёз. Я всегда у него беру — ягоды свежие, ещё с росой. В Ковент-Гардене всё настоящее, если знать, у кого покупать.

Она говорила спокойно, без позерства. Но в её словах чувствовалась внутренняя гордость: Джемайма всегда выбирала лучшее — продукты, книги, людей. Её кухня была храмом вкуса и простоты. Всё здесь — от медных кастрюль до деревянной ложки — имело историю. Не коллекционерская роскошь, а практическая, почти философская забота о качестве.

— Я не люблю фальшь. Даже в еде. Поэтому покупаю всё сама — на рынках, у фермеров. Люди думают, что это прихоть, но на самом деле это доверие. Я должна знать, откуда пришёл вкус, прежде чем его подать. — Она поставила чайник обратно на плиту и добавила, чуть тише: — Это правило в жизни и в готовке.

Чайник шипел на плите, окна запотели, и на мгновение можно было поверить, что весь этот кошмар остался за дверью.

Джемайма, колдуя у кухонного острова, не торопясь добавила к уже успевшим дать сок ягодам облепихи две чайные ложки черного чая Earl Grey, цедру апельсина и щепотку кардамона.

— Почти готово!

Она двигалась с изяществом человека, привыкшего к тишине и точности — бывшего искусствоведа, привыкшего видеть смысл даже в мельчайших деталях. Волосы собраны, взгляд — внимательный и спокойный.

— Так ­ — она потянулась к специям.

На подоконнике из глиняных горшков с розмарином, тимьяном и базиликом доносился аромат свежий, терпкий, будто кусочек средиземного лета, спрятанный от лондонского дождя. Рядом — стеклянная банка с лимонными дольками в сахаре, другая — с чаем, пахнущим дымом и цветами.

— Палочка корицы и, пожалуй.., да, звездочка бадьяна.

Джемайма подошла к плите. На её лице играли отблески огня — мягкие, тёплые, но в глазах стояла тревога. Она налила кипятка в заварник. Воздух тут же стал густой от запаха облепихового чая — терпкого, медового, чуть с кислинкой, как у самого октября.

— Ничто не очищает мысли так, как облепиха, — сказала она, разливая чай в тонкие фарфоровые чашки с потёртыми золотыми краями — Даже после полицейских.

Синди тихо рассмеялась, усаживаясь на высокий стул у кухонного острова.

— После них очищать надо не мысли, а совесть. Они так смотрят, будто каждый из нас — подозреваемый.

— Для них так и есть, — Летиция, взяла булочку, разломила её пополам: изнутри потянулся сладкий пар. Она выглядела усталой, но глаза оставались внимательными, живыми, будто всё происходящее она рассматривала через объектив камеры. — Они ищут виновного не глазами, а паузами.

— Булочки прекрасные, — сказала Летиция. — Синди, ты могла бы открыть пекарню.

— Нет уж, — улыбнулась Синди. — Одного гения кухни нам хватило.

Джемайма поставила чашку перед каждой из них и села сама. Её кухня была как сама хозяйка — уютная, тёплая, но с внутренней силой, как будто стены помнили больше, чем готовы рассказать.

— Девочки, добавьте мёда — Этот чай нужно пить сладким. Иначе он напоминает жизнь.

Синди поправила прядь волос и вздохнула.

— Всё это похоже на дурной сон. Вчера — тыквенный суп, смех, камеры, блеск ножей. А сегодня — протоколы, подписи и холодная кастрюля, стоящая, как памятник.

Джемайма села напротив, обхватив чашку ладонями. Янтарный пар поднимался лениво, пах медом и терпкостью цитрусов.

— Я не верю в совпадения, — сказала она медленно, будто пробуя слова на вкус. — У таких людей не бывает случайных смертей. Харлоу жил на грани контроля — в каждом движении, каждом вкусе. Если он умер, значит, кто-то помог.

Повисла тишина, в которой тикали старинные часы.

— Возможно, кто-то просто завидовал, — тихо произнесла Синди. — В мире мужчин зависть — профессия. Мой муж говорит, что дипломатия — то же самое, только вместо ножей — улыбки.

Летиция кивнула.

— Зависть — возможный мотив. Но всё это слишком аккуратно, слишком чисто. Как будто смерть Харлоу — часть сценария, прописанного заранее.

Джемайма откинулась на спинку стула.

— Ты снова говоришь как журналист.

— А ты — как человек, который знает, что ложь всегда пахнет не так, — ответила Летиция, улыбнувшись уголком губ.

Синди вздохнула, глядя на чай, где кружились яркие оранжевые ягоды облепихи, словно крошечные солнца в буре.

— А если всё-таки несчастный случай? Он ведь мог просто ошибиться со специями…

— Харлоу? — Джемайма покачала головой. — Он был педант. Его кухня — это алтарь точности. Он не ошибался. Он контролировал всё, вплоть до того, как пар поднимается из кастрюли.

Синди подняла глаза от чашки:

— Но ведь он не просто шеф. Он был символом. Самый богатый повар в Британии, автор «Пяти вкусов времени». Его рестораны бронировали за полгода. И он умер от муската?

— Не от муската, — тихо сказала Летиция. — От чужих рук.

В кухне стало тише. Даже чайник перестал шипеть, будто прислушался.

Джемайма медленно разлила остаток чая, янтарного и плотного, словно жидкий свет.

— Я думаю об этом всё время, — произнесла она. — Его успех, его слава, его независимость. Он не принадлежал никому, хотя все хотели иметь кусочек от его имени. «Hargrove Foods» спонсировали его мастер-классы. Он должен был представить их новую линейку специй на фестивале. Но за неделю до эфира он отказался.

— Верно, — сказала Летиция. — Он говорил в интервью: «Я не продаю вкус. Я создаю его». После этого у него появились враги. Тихие, вежливые, очень богатые.

Джемайма отставила чашку.

— И странно, что за тридцать минут до смерти он был один. Без охраны, без помощницы. Только он и кастрюля с супом, который так и остался недоваренным.

Летиция посмотрела в сторону, словно видела перед собой ту самую сцену.

— Я не могу выбросить из головы этот суп. Он стоял на плите, когда мы вернулись. Пар ещё поднимался. В нём была жизнь. А рядом — человек, у которого её уже не было.

— Символично, — сказала Джемайма, горько улыбнувшись. — Еда пережила того, кто её создал.

На мгновение воцарилась тишина. Где-то в доме скрипнула лестница, за окном промелькнул свет от проезжающей машины. Трое женщин сидели у стола, и аромат чая обволакивал их, как мягкое одеяло. Но под этим уютом — та же тревога, что висела в студии в тот день.

Джемайма провела пальцем по краю чашки.

— Девочки, вы верите, что это убийство?

— Верю, — кивнула Летиция. — Он знал что-то. Может, о «Hargrove Foods», может, о фестивале. Его смерть — не случайность, а пауза. Кому-то понадобилось время.

— Пауза, — повторила Джемайма. — Как в эфире. Между новостями и правдой.

Летиция подняла взгляд.

— И именно в эту паузу всё произошло. Пока зрители слушали прогноз погоды, кто-то вошёл в гримёрку. Кто-то, кто знал, что камеры не пишут.

Джемайма сжала ладонью чашку, будто пытаясь удержать тепло.

— Убийца вошёл в эфир вместе с новостями.

Она встала, подошла к окну. Дождь усилился, и отражение трёх женщин смешалось с отблеском света на стекле.

— Значит, — тихо сказала она, — пока Лондон пил утренний кофе и слушал про курс фунта, кто-то убивал звезду. А теперь нас поят ложью.

— Ложь, — согласилась Летиция. — Сахар, который подают вместо правды.

Она взяла чашку, вдохнула аромат — сладость мёда, кислинка облепихи, пряный шёпот имбиря — всё честно, как должен звучать вкус. В памяти поднялся вчерашний пар: странная сладость в супе, чужая, как улыбка на чужом лице.

Синди нарушила тишину:

— Может, всё это просто злой фокус? Судьба решила, что даже гению нужен финал?

— Судьба не добавляет яды в специи, — ответила Джемайма. — Это делает человек.

Неожиданно уютный полумрак кухни разрезал свет экрана. Маленький телевизор в углу, обычно служивший Джемайме фоном для утренних новостей и рецептов, вдруг вспыхнул живыми красками. Без звука, но с раздражающе бодрым видеорядом. Ведущий улыбался натянуто, фон за его спиной переливался золотом, будто ничего не случилось.

В бегущей строке появилось:

«„Hargrove Foods“ выражает соболезнования в связи со смертью Джеймса Харлоу. Фестиваль урожая посвящён его памяти».

— Господи… — пробормотала Синди. — Улыбка, как у продавца страховок.

Джемайма долили кипяток в заварник и подняла голову.

— Смотрите, — сказала она, указывая ложкой на экран. — Он говорит так, будто этот сценарий написали ещё вчера.

Летиция, сидевшая у окна, не сразу ответила. Свет экрана отразился в её глазах, делая их почти стеклянными.

— Сценарий всегда пишут заранее, — отозвалась она, но голос прозвучал неуверенно.

Камера вдруг приблизила кадр — и в объектив попала банка с мускатным орехом. Среди других специй она казалась нарочито выставленной, как трофей.

Летиция подалась вперёд.

— Подождите… Эта банка. Я её знаю. На шоу Харлоу была точно такая же — только без логотипа.

Джемайма нахмурилась и подошла ближе к экрану.

— «Hargrove Foods». Новый дизайн. Слишком своевременный редизайн, если учесть, что их главный шеф только что умер.

— И они показывают её в каждом кадре, — добавила Синди. — Как будто реклама важнее соболезнования.

— Не как будто, — сказала Джемайма тихо. — Они что-то скрывают.

Экран сменился кадром с улыбающимся Грейсоном Мортимером — новым лицом фестиваля. Лицом, которое говорило правильные слова, не мигая.

— «Мы продолжаем дело Джеймса Харлоу», — читал он с суфлёра, — «и посвящаем фестиваль его памяти».

— Посвящают память… и при этом снимают новый рекламный ролик, — хмыкнула Джемайма.

Летиция не слушала. Она смотрела в экран и видела совсем другое — вчерашний суп — густой, солнечный, как октябрь. Вчера аромат казался тёплым, уютным. Но теперь память выдавала другой оттенок — сладковатый, липкий, неестественный.

— Суп не мог быть таким, — прошептала она.

Джемайма повернулась к ней.

— Что?

— Там была какая-то примесь. Запах не совпадал с рецептом. Я тогда подумала, что он просто экспериментировал…

— Или кто-то «помог» ему поэкспериментировать, — сказала Джемайма. — И теперь вся страна смотрит рекламу специи, которая, возможно, убила его.

Экран вспыхнул очередным титром: «Попробуйте новую линейку пряностей от „Hargrove Foods“ — вкус тепла».

Ведущий улыбался. Музыка звучала жизнерадостно. Только на кухне Джемаймы эта бодрость звучала зловеще — как карусельная мелодия на пустом ярмарочном поле после закрытия.

Летиция взяла пульт и выключила телевизор.

— Всё, — сказала она. — Хватит смотреть спектакль.

На мгновение все замолчали. Снаружи ветер толкнул в стекло капли дождя, и они расплылись по нему, как неудачные штрихи художника. Три женщины сидели в свете лампы, среди аромата облепихи, имбиря и мёда — как на островке, который ещё не знает, что море уже поднимается.

***

Ночь над Кенсингтоном была влажной и тихой, как дыхание города после долгого дня. Летиция и Синди вышли из дома Джемамы и пошли по узкой улице, где фонари отражались в мокрой мостовой янтарными пятнами. Воздух пах мокрой листвой и дымом из каминов — тем самым, старым лондонским запахом, который будто знает больше, чем говорит.

— Всё это слишком странно, — сказала Синди, кутаясь в шарф. — Банка с новой этикеткой, слова Харлоу про «поварские духи»…У тебя не создаётся впечатления, что кто-то заранее готовил сценарий его смерти?

Летиция задумчиво шла рядом, глядя под ноги.

— У меня создаётся впечатление, что кто-то слишком хорошо продумал, как отвлечь нас от главного, — ответила она. — И теперь все обсуждают красивый Фестиваль, а не человека, которого больше нет.

Синди вздохнула.

— И всё же через две недели будет праздник. Люди выйдут на улицы, будут пить сидр и смеяться, будто ничего не случилось.

— В Лондоне умеют делать вид, что смерть — просто смена декораций, — произнесла Летиция.

Они дошли до угла, где улица разделялась на две — направо к дому Синди, налево к Летиции.

— Завтра напиши мне, как всё прошло, — сказала Синди, мягко касаясь её руки. — Только, Летти… будь осторожна.

Летиция улыбнулась, но в её глазах тепла не было.

— Осторожность — роскошь для тех, кто верит в совпадения.

Они разошлись, и улица снова осталась пустой.

Глава 7

Стоило Летиции повернуть ключ в замке, как из глубины квартиры донёсся мягкий, радостный лай.

— Шарлотта, — улыбнулась Летиция, едва успев снять пальто.

Крошечный йоркширский терьер выскочил навстречу, мелькнув черно-золотым облачком. Она запрыгнула на хозяйку, забарабанила лапками по её коленям, будто пытаясь спросить, где же та пропадала целый день. Летиция опустилась на пол, прижала собаку к себе, и впервые за последние сутки позволила себе настоящее, не дежурное тепло.

— Вот кто у меня самый преданный зритель, — прошептала она, целуя тёплую мордочку. — Ни фальши, ни лишних вопросов.

Шарлотта радостно фыркнула, виляя крошечным хвостиком, и побежала к миске, оглядываясь, чтобы убедиться, что Летиция идёт следом.

В этом мгновении — запах дождя, шелест ключей, тихие лапки по паркету — было больше жизни, чем во всём утреннем эфире. Летиция знала: как бы ни сложилось завтра, здесь, рядом с Шарлоттой, её простая, честная любовь.

Летиция подошла к окну, не включая свет. Город за стеклом мерцал неоном и дождём, словно весь состоял из отражений — одно подменяло другое, как на телеэкране.

Она включила настольную лампу — мягкий свет лег на разбросанные газеты. Все с одинаковыми заголовками: «Фестиваль памяти Харлоу», «Вкус, ставший легендой». Бумага ещё пахла типографской краской, и этот запах почему-то казался ей фальшивым — как дешёвый аромат, призванный скрыть гниение.

Телефон зазвонил. Долгий, настойчивый сигнал. Летиция вздохнула — знала, кто это, ещё до того, как посмотрела на экран.

— Летти? Это редакция, — голос продюсера был ровен, почти бодр. — Слушай, завтра утром мы хотим короткий сюжет о фестивале. Без трагедии, без надрыва. Интервью с Грейсоном Мортимером — новым шефом. Он заменит Харлоу, возглавит показ. Пять минут, не больше.

— Пять минут? — переспросила она. — Чтобы стереть память или отпраздновать её?

— Чтобы удержать зрителя, — ответил продюсер, не уловив тона. — Нам нужна надежда, Летти. Не подозрения. Люди устали от смерти.

— А правда их не утомит?

— Правда — это то, что мы подаём в правильной дозировке. Помни: мягко, без сенсаций. Оставь эмоции за кадром.

Он отключился, не дожидаясь ответа.

Летиция ещё долго сидела, держа телефон в руке. Комната была тёмной, только свет уличных фонарей ложился на клавиши ноутбука, превращая их в миниатюрные могильные плиты.

«Мягко, без сенсаций».

Эта фраза звучала, как приговор.

Если она послушается — сохранит работу, экранное имя, привычный ритм эфиров. Если нет — потеряет всё, но, возможно, впервые скажет то, что действительно важно.

Она закрыла глаза, и в памяти всплыло лицо Харлоу: уверенное, живое, чуть насмешливое. Его голос — «вкус нельзя торопить». А теперь те, кто торопит, собираются рассказать его историю за пять минут.

— Мягко, — повторила она вслух. — Но правда никогда не бывает мягкой.

Она понимала, что завтра на интервью ей придётся выбирать — между карьерой и совестью, между ролью телеведущей и ролью свидетеля. И впервые за долгое время ей казалось, что вкус страха и вкуса правды — один и тот же.

Телефон зазвонил, когда Летиция уже почти собиралась лечь спать. Город за окном дрожал в отражениях фонарей, дождь всё ещё стучал по подоконнику — как будто небо медленно набирало чью-то фразу, не решаясь её закончить.

Она взглянула на экран — «Джемайма».

— Не спишь? — голос подруги был спокойным, как всегда, но в нём чувствовалась та собранная энергия, с которой люди говорят перед важным решением.

— Пытаюсь, — ответила Лети. — Но не выходит. Завтра съёмка с Грейсоном Мортимером. Редакция велела «мягко». Без вопросов, без острых углов.

— «Без углов» — значит, без сути, — заметила Джемайма. — Так они убивают правду — ножом из ваты.

Между ними повисла короткая пауза, в которой было слышно, как где-то далеко гудит ночной автобус.

— Я думаю поехать с тобой, — сказала наконец Джемайма.

— В Ковент-Гарден? — Летиция удивилась. — Зачем тебе?

— Затем, что я вижу то, чего другие не замечают. Ты — журналист, ты задаёшь вопросы. А я — наблюдатель. Я читаю то, что скрывается между словами. Вдвоём мы увидим то, что другим покажется нормой.

Летти тихо усмехнулась.

— Мы будем как два глаза одной истины?

— Или как две стороны одного ножа, — ответила Джемайма спокойно. — Один — режет, другой — отражает.

— Звучит опасно.

— Всё, что связано с правдой, — опасно, — сказала Джемайма. — Но ведь ты не из тех, кто отступает?

Летиция посмотрела на своё отражение в стекле. Свет от уличного фонаря делал её лицо бледным, почти неземным.

— Нет, не из тех, — произнесла она. — Завтра утром. Павильон «Hargrove».

— Я заеду, — сказала Джемайма. — И прихвати блокнот. Иногда ответы прячутся в деталях, которые журналисты считают неважными.

Звонок оборвался, но тишина не вернулась. В воздухе остался лёгкий след голоса Джемаймы — как аромат редкой специи, едва уловимой, но не забывающейся.

На столе, освещённом мягким светом настольной лампы, лежала газета — та самая, вчерашняя. Заголовок всё тот же:

«Трагедия на утреннем шоу. Умер легендарный шеф Джеймс Харлоу»

На фотографии — его улыбка, живая, дерзкая, с той едва заметной насмешкой, что была неотъемлемой частью его обаяния. Улыбка человека, который привык управлять жизнью как рецептом.

Летиция взяла газету в руки, провела пальцем по лицу шефа, как по памяти, что не стирается.

— Ты не успел сделать финальный штрих, — сказала она тихо. — Значит, это сделаю я.

Шарлотта приподняла голову, настороженно вглядываясь в хозяйку. Её крошечные уши дрогнули — дождь усилился, забарабанив в стекло, будто подтверждая её слова.

Летиция взяла ручку и на обороте газеты написала:

«Фестиваль. Мортимер. Муcкат. Hargrove».

Потом добавила:

«Найти рецепт убийцы»

Она сложила газету пополам, как письмо самой себе.

Шарлотта тихо, уверенно гавкнула — как будто сказала: именно так.

— Да, любовь моя, — произнесла Летиция, гладя её по спине. — Завтра начнём готовить. Но не суп. Правду.

За окном дождь всё ещё падал — ровно, размеренно, как отсчёт перед чем-то большим. Перед расследованием, которое уже началось — просто ещё никто, кроме неё, этого не понял.

Глава 8

Ковент-Гарден в это утро сиял, будто сам Лондон наконец вспомнил, что умеет быть тёплым. В воздухе висел аромат сидра, тёплого хлеба, печёных яблок и влажных каштанов, которые жарили прямо на улице. Витрины блистали, а улицы звенели от шагов, смеха и звуков флейты уличного музыканта. Над площадью тянулись гирлянды из осенних листьев и сухих злаков — город готовился к «Фестивалю урожая», и казалось, что даже старые каменные фасады улыбаются, подставив щёки под мягкое октябрьское солнце.

Летиция шла рядом с Джемаймой, держа в руке микрофон, а в голове — вопросы. Они пробирались через толпу, где торговцы громко приглашали попробовать сидр, а школьники с бумажными венками из листьев бегали, расплёскивая радость. Всё вокруг напоминало о жизни — особенно теперь, когда за ней уже стояла смерть.

— В Лондоне умеют праздновать даже грусть, — заметила Джемайма, поправляя шарф. — Видишь, как всё сияет? Здесь смерть превращают в декорацию, если она мешает бизнесу.

Летиция усмехнулась.

— По крайней мере, у нас будет хороший фон для интервью.

Жизнерадостный, гудящий жизнью Ковент-Гарден в это утро был похож на огромную открытку, нарисованную самой осенью. Площадь переливалась всеми оттенками янтаря, ржавчины и мёда. Лондон был другим — не серым и надменным, а щедрым, пахнущим землёй, травами и дождём.

Фермерские прилавки растянулись вдоль всей галереи, как калейдоскоп вкусов. На одном продавали гигантские тыквы — яркие, отполированные, как керамика; на другом — связки сушёных трав, лаванды, розмарина и чабреца, наполнявших воздух терпкостью. Рядом фермер из Корнуолла наливал густой яблочный сидр из дубовой бочки, а две девочки, укутанные в шерстяные шарфы, пробовали свежий козий сыр, морщась от неожиданной солёности.

Главной неожиданностью ярмарки стала инсталляция у самого входа — «Сердце урожая»: огромная композиция из тыкв, хлебных снопов и яблок, сложенных в форму человеческого сердца. Сквозь него проходили сотни людей, делая фото, будто через символ самой жизни. Между яблоками были спрятаны свечи, и к вечеру они должны были зажечься, превращая композицию в светящееся пульсирующее сердце — дань земле и городу.

— Какая прелесть, — сказала Джемайма, остановившись у прилавка, где продавали мёд из графства Кент. Она взяла банку, поднесла к свету — густая янтарная масса переливалась, будто живая. — Посмотри, Летти, это же золото, только съедобное.

Она двигалась между рядами с выражением искреннего удовольствия — словно человек, который знает цену настоящему вкусу. Фермеры приветливо кивали ей, предлагая то свежие яйца, то хлеб, испечённый сегодня утром. Джемайма останавливалась почти у каждого прилавка: нюхала, пробовала, хвалила.

— Вот здесь, — сказала она, подзывая Летицию, — попробуй этот сыр с чёрным трюфелем. Его делают всего три семьи в Дорсете. А этот хлеб… боже, чувствуешь запах? Он пахнет дымом, как старинные кухни.

Вдали на прилавке выделялась диковина: высокий стеклянный сосуд с надписью «Pumpkin Nectar — 100% натуральный». Внутри переливалась густая, почти янтарная жидкость, похожая на осенний закат.

— Что это? — спросила Летиция.

— Говорят, новый продукт «Hargrove Foods», — ответил фермер с ухмылкой. — Секретная разработка. Тыквенный нектар — «вкус будущего».

Джемайма посмотрела на бутылку внимательнее.

— Вкус будущего, — повторила она, — или его предчувствие?

Ковент-Гарден шумел, переливался светом, пах хлебом и дымом, как город, готовый отпраздновать жизнь — слишком ярко, чтобы кто-то заметил, что за этой жизнью уже прячется тайна.

***

Павильон «Hargrove Foods» выделялся на площади, как идеально отглаженный воротничок среди шерстяных пальто. Белые тенты, яркие постеры с лозунгами «Вкус, который объединяет».

Люди у павильона гудели, как ульи на солнце. В воздухе стоял аромат жареной тыквы, орехов и свежего хлеба — тот самый запах, от которого Лондон вдруг начинал казаться провинциальным городком, где все друг друга знают. Над головами зрителей колыхались гирлянды из колосьев, и воздух звенел от смеха и музыки уличных музыкантов.

Летиция с микрофоном и Джемайма, укутанная в кашемировый шарф пробирались ближе к импровизированной сцене, где Мортимер проводил кулинарный мастер-класс для всех гостей. Толпа была плотной, как осенний туман, пропитанная ароматами карамелизированной тыквы, глинтвейна и свежей выпечки. Воздух был так густ, будто из него можно было варить суп.

Вдруг Летиция заметила Оуэна — он стоял у левой стойки сцены, с камерой на плече, сосредоточенно проверяя свет. Солнечные блики скользнули по его объективу, и на мгновение он выглядел так, будто сам излучает свет.

— Оуэн! — крикнула она, махнув рукой.

Он поднял голову, улыбнулся и ответил тем же — жизнерадостно, с лёгким наклоном камеры в её сторону, будто приветствие было частью съёмки.

Джемайма усмехнулась:

— Твой оператор, кажется, флиртует даже с объективом.

— Просто у него камера и сердце работают в одном режиме — «автофокус на эмоциях», — ответила Летиция.

Когда они подошли ближе, Оуэн уже сверял экспозицию.

— Доброе утро, леди, — сказал он, отступая на шаг, чтобы поймать их в кадр. — Вы, как всегда, вошли идеально в композицию.

— Мы не для кадра, а по делу, — парировала Джемайма, но улыбка выдала, что ей приятно.

— Тогда всё совпало, — ответил он весело. — Красивые женщины, тёплый свет и запах жареной тыквы — идеальное начало дня.

Летиция рассмеялась.

— Осторожнее, Оуэн, ещё чуть-чуть, и ты влюбишься в свой ISO.

— Слишком поздно, — подмигнул он. — Я уже настроен на 400 — режим вдохновения включён.

И в этот момент солнце, пробившееся сквозь облака, мягко легло на сцену — так, будто само решило участвовать в съёмке.

— Отличный свет, — сказал он, прищурившись и глядя на сцену, где шеф-повар Мортимер, высокий, спортивный мужчина с ухоженной бородой и слишком уверенной улыбкой, разрезал на кубики ярко-оранжевую тыкву.

— Важно не просто готовить, — говорил Мортимер в микрофон, размахивая ножом с лёгкостью дирижёра. — Важно чувствовать продукт. Тыква — символ осени, солнце в холодный день. Мы соединяем её с обжаренным луком, каплей оливкового масла и щепоткой муската — и получаем вкус тепла.

— Мягкий, тёплый, без паразитных бликов. Если фестиваль сорвётся, я всё равно уйду счастливым — ради такого золотого оттенка.

Летиция усмехнулась:

— Только ты, Оэун, можешь говорить о цветовой температуре вместо человеческих эмоций.

— Эмоции — это тоже цветовая температура, — ответил Оуэн. — Вот у тебя сегодня — пять с половиной тысяч кельвинов. Уверенность с лёгким оттенком любопытства.

Джемайма подошла, держа в руках стакан кофе и улыбаясь их пикировке.

— Если вы начнёте спорить о балансе белого, я уйду к Мортимеру — он хотя бы готовит, а не философствует.

Оуэн рассмеялся, поворачивая камеру в её сторону.

— Прекрасно! У нас есть эксперт по эстетике, журналист с микрофоном и я — скромный служитель оптики. Чего ещё не хватает?

— Разве что правды, — заметила Летиция.

— Ах, — вздохнул он театрально, — правда в фокусе редко бывает резкой. Но я обещаю — если она появится, я поймаю её на широком угле.

Джемайма хмыкнула:

— В тебе, Оуэн, потерялся поэт.

— Нет, просто оператор, который любит своё дело, — ответил он с улыбкой, проверяя уровень света. — А теперь, если позволите, у нас идеальный кадр. Мортимер на фоне осенних гирлянд, золотой дым, и этот свет — прямо как в фильме, где всё только начинается.

Летиция улыбнулась, глядя, как он ловко настраивает камеру. В его движениях не было ни суеты, ни позы — только спокойная радость человека, для которого картинка — это способ любить жизнь. И, глядя на Мортимера через объектив, Летиция подумала, что, может быть, в этом и есть разница между оператором и журналистом: он видит свет, даже когда всё остальное тонет в тени.

Между тем, толпа внимала каждому слову Мортимера. Дети аплодировали, женщины снимали видео, мужчины кивали с уважением. Мортимер двигался с отточенной уверенностью того, кто привык быть на сцене.

— Осень, — произнёс он, подбрасывая ломтики тыквы, прозрачные как лепестки, на сковороде, — это сезон не про грусть, а про благодарность. Каждый вкус должен быть тёплым, как солнце, которое мы теряем.

— Какая поэзия, — пробормотала Джемайма, стоя рядом с Летицей. — Только в его голосе ни капли тепла.

Летиция кивнула. Её взгляд был профессионально насторожен.

— Он говорит идеально, — сказала она, — но слушай тембр. Человек, привыкший убеждать, а не делиться.

На сцене Мортимер улыбнулся публике, бросил в сковороду горсть жареных семечек.

— Тыква не терпит одиночества, — продолжал он. — Добавьте немного кислинки — бальзамик или яблочный уксус. Жизнь, как салат, требует баланса. Немного сладкого, немного горького.

— Как будто говорит не о еде, а о себе, — заметила Джемайма.

— И финальный ингредиент. Но здесь он не просто украшает, а строит тело блюда. Нам нужно 30 мл на порцию. Давайте вместе подберем лучшее к этому салату с фетой и грецким орехов, чтобы салат «запел» и случилась сливочная гармония. Здесь важно уловить баланс между ореховыми, жареными и травяными нотами.

Толпа одобрительно зааплодировала и закивала. Дамы постарше писали что-то у себя в блокнотах чтобы не упустить ни малейшей детали и повторить увиденный рецепт дома.

Грейсон Мортимер поднял к губам тонкую черную ложечку, чуть длиннее чайной с матовой поверхностью и мягкими линиями — как будто это перо шефа, а не столовый прибор. Он повернул её к свету, наблюдая, как густая янтарная жидкость медленно переливается оттенками золота и меди. Сделал крошечный глоток, закрыл глаза и на секунду замер, будто прислушиваясь к аромату, а не к звуку вокруг.

— Ноты жареного ореха, соленой карамели, подпеченного злака…

Летиция наблюдала за ним и подумала, что именно так, наверное, художники пробуют свет — медленно, точно и с тайной, которую не спешат раскрывать.

Оуэн, поймав жест Летиции, ловко поднялся на сцену, ступая так бесшумно, будто знал цену каждому звуку. Камера в его руках дышала, следуя за движениями шефа. Он опустился чуть ниже уровня стола — ракурс, в котором всё выглядело почти торжественно.

Грейсон Мортимер наклонился к ложке, чтобы сделать еще один крошечный глоток

— И легкий шлейф кофе и хлебной корки..вершина баланса между сладостью, теплом и ореховой глубиной — тихо сказал он. — Чистый вкус осени.

— Ещё чуть ближе, — прошептал Оуэн, фокусируясь. — Вот так… держи… отлично. Свет работает, будто знает, кого освещает.

Мерцающая жидкость была похожа на драгоценный камень, который вобрал в себя солнечный свет. Под прожекторами она отливала глубоким зелёно-бронзовым оттенком, как старое стекло или морская глубина под закатным солнцем.

На секунду камера зафиксировала тот миг — как шеф поднес ложку к губам: вмиг его лицо озарила созданная им фоновая музыка к блюду: мягкая, густая, уютная, «бархатная на слух». И в этот момент в объективе Оуэна вкус стал зрелищем, а то, что было в ложке, — тайной, пойманной на плёнку.

— Раскрою вам секрет, дамы и господа. Этот аромат мгновенно вызывает ощущение уюта осени в доме. Шефы говорят про него «пахнет как теплая кухня после дождя».

Толпа ответила одобрительным гулом. Летиция отметила его безупречную подачу — каждый жест выверен, каждое слово звучит так, будто отрепетировано перед зеркалом. Джемайма склонила голову, шепнув:

— Этот человек готовит так, будто ведёт переговоры. Даже паузы у него стратегические.

И тут, из-за сцены, донёсся голос — бархатный, чуть насмешливый, но знакомый до дрожи.

— Как всегда, блестяще, Грейсон. Вы всё ещё умеете заставить людей аплодировать за порцию тепла.

Летиция обернулась.

Перед ней стоял Бэзил Кармайкл, кулинарный критик, тот самый, что задавал острые вопросы Харлоу в прямом эфире. В этот раз он был без микрофона, но с тем же выражением лёгкого превосходства.

Мортимер обернулся, сдержанно улыбнувшись:

— Я стараюсь делать то, чего вы, Бэзил, не делаете — пробовать, прежде чем судить.

Между ними проскочила искра, не из тех, что греют.

— И да, мистер Кармайкл, — добавил Мортимер, теперь улыбаясь сдержанно. — Рад видеть, что вы живы-здоровы после всех ваших рецензий.

Толпа зааплодировала, не чувствуя под поверхностью напряжения. Критик подошёл ближе, окинул взглядом стол, на котором стояли миски, специи, бутылочки, словно оценивал не блюда, а риск.

— Я просто пришёл убедиться, что всё честно, — произнёс он тихо, почти дружелюбно. — После… последнего эфира, вы понимаете.

Мортимер сделал вид, что не понял.

— В нашей профессии честность — это вопрос дозировки, — ответил он. — Слишком много — и вкус пропадает.

Бэзил улыбнулся краешком губ.

— Или становится опасным.

Он покачал каким-то предметом между пальцами — легко, но настойчиво, и этот едва заметный жест почему-то застрял в памяти Летиции. Она вдруг поняла, что видела такой же раньше — мельком, на записи «Утреннего шоу», у Харлоу, за мгновение до того, как эфир прервался и ушел на новости.

Бэзил отвёл взгляд, как будто почувствовал её внимание, и, всё тем же вкрадчивым тоном, добавил:

— Интересно, Грейсон, вы ведь теперь лицо фестиваля. Сложно ли держать улыбку, когда место освободилось… так внезапно?

— Труднее — подобрать нужный вкус слов, — холодно ответил Мортимер.

На секунду их взгляды встретились — и в этом столкновении блеснуло нечто, что не имело отношения ни к еде, ни к празднику.

Глава 9

Толпа постепенно редела, словно осенние листья, уносимые ветром. Звуки музыки смешивались с шумом шагов и смехом. Лишь у кулинарного павильона всё ещё задерживались зеваки — те, кто не хотел отпускать ощущение праздника. Летиция уже обсуждала с Оуэном план интервью, Мортимер улыбался камере, а внимание Джемаймы приковало нечто совсем другое — Бэзил Кармайкл стоявший чуть в стороне и говоривший с кем-то из организаторов, точнее не он сам, а то, что он вертел в руке.

В его руке, словно продолжение жеста, поблёскивал узкий фарфоровый предмет цвета слоновой кости. Он перекатывал его между пальцами с особой ленивой точностью, как человек, который знает, для чего он создан. Движения его были размеренны, почти гипнотичны: лёгкое касание большим пальцем по гладкой поверхности, короткая пауза, снова вращение.

Джемайма непроизвольно задержала дыхание. Она знала это ощущение. Она почти физически ощутила тот же холод фарфора у себя в руке — гладкость, тонкий вес, узнаваемый изгиб.

Тёплый свет кухни, белые мраморные столешницы, запах жареного миндаля и дыма от обожжённого шалфея…

Le Cordon Bleu, дегустационный зал.

Белые стены, хрустальные чаши и тепло духовых шкафов.

Инструктор в белоснежном колпаке говорил тогда негромко, но весь зал слушал, затаив дыхание:

«Иногда повар ищет вкус — как музыкант тон. И тогда он берёт ложку не как прибор, а как ключ. Этим ключом можно открыть целый мир — или, если ошибиться, запереть его навсегда».

В дегустационном зале Le Cordon Bleu царила почти религиозная тишина. На длинных мраморных столах стояли чаши с соусами, настоянными маслами, ароматами, что не просто пахли — звучали. Там учили различать оттенки: ореховую теплоту, дымную ноту, каплю сладости, которая может спасти или испортить всё блюдо.

Инструктор подходил к каждому ученику, заставляя пробовать и сравнивать, пока вкус не превращался в язык.

«Запомните, — говорил он, — никогда не подавайте то, что не попробовали сами. Даже если уверены. Особенно если уверены».

Тогда, пять лет назад, во время одного из занятий, инструктор вручил каждому студенту такую же тонкую фарфоровую ложку — цвета слоновой кости, с чуть шероховатой ручкой.

«Этот материал не спорит со вкусом, — сказал он. — Он просто слушает».

Они учились пробовать соусы и настои — не столько языком, сколько вниманием. Однажды Джемайма готовила редкое блюдо — крем из печёных каштанов с лавандой и ореховым кремом. Она долго сомневалась в балансе вкусов, пока не набрала в ложку каплю и не позволила ей просто лечь на язык.

В тот момент она впервые поняла, что вкус — это тишина, в которой всё на своих местах.

И вот теперь, та самая форма — тот же изгиб, тот же блеск — была в руках Кармайкла. Он держал её так, как держат инструмент, к которому привыкли — не с интересом, а с памятью. И чем дольше она смотрела, тем яснее понимала: этот человек знал, что делает.

Глядя на блеск фарфора в пальцах Кармайкла, Джемайма почувствовала, как где-то в глубине сознания замок тихо щёлкнул. Она не знала, что именно открывает этот ключ — память, страх или догадку. Но одно было ясно: то, что он держал в руках, не просто инструмент гурмана. Это был ключ к чему-то, что стоило жизни другому человеку.

Глава 10

— Мисс Летиция Лэндон, — сказал Мортимер, пожимая ей руку. — Рад знакомству. Простите, что заставил ждать. Осень требует внимания — особенно, когда ты готовишь для города.

— Мы привыкли ждать ради хорошего вкуса, — ответила Летиция, улыбаясь профессионально. — Но новости любят пунктуальность.

Он рассмеялся — красиво, но неискренне.

Они расположились за небольшим столом в углу павильона. Вокруг по-прежнему суетились помощники, пахло тыквенными семечками и свежей зеленью. Джемайма стояла чуть поодаль, делая вид, что изучает композицию из хлебов и колосьев. На самом деле она внимательно наблюдала.

— Расскажите о Фестивале, — начала Летиция. — Что он значит для Лондона в этом году?

— Фестиваль урожая — это сердце города, — ответил Мортимер. — Каждый октябрь мы благодарим землю за щедрость. «Hargrove Foods» — наш неизменный партнёр, они поддерживает нас уже семь лет. Без них праздник не был бы таким масштабным. Их поддержка позволяет нам сохранять традиции. Я благодарен им. И — всему сообществу шефов, которые делают Лондон столицей вкуса.

Он говорил ровно, с правильными паузами. Каждая фраза будто уже прошла редактуру.

— Многие говорят, что в этом году фестиваль имеет особый смысл, — осторожно заметила Летиция. — В связи с недавней утратой Джеймса Харлоу.

— Да, — кивнул он, — мы все скорбим. Джеймс был… блестящим шефом. Неординарным. У нас не было близких отношений — скорее, профессиональное уважение.

Он произнёс это без паузы, будто заранее приготовился к вопросу. Летиция уловила фальшь.

— Но всё же, — сказала она, глядя прямо ему в глаза, — вы ведь знали его лично.

Мортимер чуть замедлил движение рук — мелкая деталь, почти незаметная, но Джемайма уловила её.

— Знал, конечно, — ответил он, тихо, будто с усилием. — Мы встречались на эфирах, обсуждали меню, спорили о специях.

— Значит, вы не конфликтовали? — уточнила Летиция.

Он улыбнулся, но взгляд остался холодным.

— Мисс Лэндон, на кухне все конфликтуют. Это часть процесса. Но мы не были врагами, если вы к этому клоните.

— Я ничего не предполагала, — спокойно ответила Летиция.

— Тогда не начинайте, — сказал он с коротким смешком, слишком острым для улыбки.

На секунду между ними повисло молчание. Потом Мортимер снова надел маску профессионала.

— Извините, если прозвучало грубо. Просто журналисты любят запах крови сильнее, чем запах корицы. А я предпочитаю, чтобы Фестиваль пах жизнью.

Камеры выключились. Помощники разошлись. Мортимер налил себе воды, сделал глоток и посмотрел на Летицию уже по-другому — без маски.

— Вы ведь хотите спросить, — сказал он негромко, — не убивал ли я его.

— Я бы не решилась так прямо, — ответила она.

— Но подумали, — усмехнулся он. — Ладно. Не для записи. Мы не были друзьями. И не были врагами. Мы просто… не понимали друг друга. У него был вкус к славе. У меня — к порядку.

Он сделал паузу.

— Но я не убивал его.

Летиция не отводила взгляда.

— А кто убил?

Он улыбнулся, но в глазах не было ни тени шутки.

— Смерть, мисс Лэндон, — сказал он тихо. — У неё, как и у нас, свой рецепт.

Он встал, давая понять, что разговор окончен, и направился к сцене. Солнце ударило ему в лицо, и на секунду показалось, что оно высветило не улыбку, а маску.

Глава 11

Дождь стелился по улицам Кенсингтона длинными серебряными нитями, превращая город в прозрачный мираж. Летиция шла, не спеша, усталая после интервью с Мортимером. Его слова ещё звучали в голове — выверенные, правильные, слишком чистые, как вымытые до блеска ножи на чужой кухне.

Летиция поднималась по ступеням к своей двери, держа в руке зонт, по которому дробно стучал дождь. В одной руке — сумка с документами, в другой — телефон, где всё ещё светился экран с последним сообщением от продюсера: «Хорошее интервью. Без острых углов. Так и нужно».

Она вздохнула. Острые углы — вот что её всегда притягивало.

У самой двери Летиция остановилась. На коврике, где обычно лежали рекламные буклеты и счета, стояла небольшая коробка. Картон — плотный, старомодный, с обвязанной крест-накрест серой бечёвкой и слегка размокшими от влаги уголками. Без адреса. Без подписи. Лишь аккуратно выведенное пером слово: «Летиции».

Она замерла, прислушиваясь. В доме — тишина. На улице — только дождь. Она подняла коробку, осторожно. Та была неожиданно лёгкой, но в её лёгкости было что-то тревожное, как у письма, которого никто не должен был отправлять. Внутри что-то перекатилось.

Она открыла квартиру ключом с привычным щелчком. Изнутри донёсся лай — Шарлотта метнулась к двери, радостно подпрыгивая, как будто способна одним движением разогнать лондонскую сырость.

— Да, милая, я дома, — сказала Летиция, снимая мокрое пальто. — И у меня есть новости, которые пахнут ложью.

Запах, что ударил ей в нос. Не собачий, не дождевой. Он был пряный. Тяжёлый. Землистый.

Шарлотта тихо зарычала — показывая, что это запах не её дома.

Летиция подняла коробку. От неё исходил странный аромат: смесь пряных трав, чуть сладковатого муската и чего-то землистого, напоминающего старые библиотеки и осенние рынки.

Она развязала туго затянутый бечевкой узел.

Внутри лежала газетная вырезка — прошлогодний выпуск с заголовком:

«„Hargrove Foods“ и Джеймс Харлоу — союз вкуса и доверия».

Улыбка шефа — та самая, с которой он обычно начинал эфиры, — теперь казалась ей почти трагической.

Под вырезкой лежал небольшой стеклянный флакон — старый, с мутным стеклом и крышкой, которую словно сотни раз открывали и закрывали. Внутри — немного пряной пыли, оттенок между охрой и янтарём. На дне, изнутри, была приклеена полоска бумаги со словами, выведенными тонко, но уверенно:

«Он знал. Но не успел сказать» — С.Б.

Летиция почувствовала, как сердце сделало короткий толчок.

Она прикусила губу. С.Б.

Ну, конечно! Сара Бойл. Помощница и «правая рука» Харлоу. Та, что всегда сопровождала его на всех гастрономических съемках, знала каждую специю, каждую деталь его кухни. После его смерти она исчезла — будто растворилась.

Летиция перевернула бумажку. На обороте, выведено также аккуратно и теми же чернилами:

«Там, где Лондон дышит землёй. Через два дня. В 11:00».

Она прочла фразу вслух. Шарлотта вскинула голову и коротко тявкнула — она знала это место.

— Да, Шарлотта, нас приглашают в твое любимое место для прогулок.

Йоркширка одобрительно посмотрела на хозяйку.

Это место, где всё кажется живым, даже когда город мёртв.

Летиция поднесла флакон к лицу. Запах был ни на что не похож — смесь муската, старого табака и чего-то тёплого, но едва уловимо металлического.

И вдруг ей показалось, что этот аромат она уже чувствовала — в студии, возле кухонного острова Харлоу, в тот миг, когда осветительные приборы еще работали, а в воздухе повисла пауза между жизнью и эфиром.

Шарлотта зарычала, будто подтверждая догадку.

Летиция поставила флакон на подоконник и долго смотрела на него. Специи, бумага, запах земли — всё говорило о чём-то, что началось задолго до смерти шефа.

Она опустилась в кресло, прислушиваясь к дому. Тишина. Лишь капли дождя по подоконнику — ритмичные, как счёт времени. Шарлотта легла рядом, уткнувшись мордочкой в подлокотник.

«Он знал, Шарлотт».

Фраза звенела в голове, как помешивание ложки в фарфоровой чашке. А потом — другое слово, выплывшее из памяти: «чистота». Харлоу всегда говорил, что чистота вкуса — это вопрос совести, а не ингредиентов. Теперь совесть пахла мускатом и ложью.

Ветер толкнул окно, дождь зазвенел по стеклу. Летиция медленно подняла занавеску. За окном, в отблеске фонаря, на противоположной стороне улицы стояла чья-то тень. Фигура, неподвижная, в длинном пальто. Смотрела прямо на её окна.

Глава 12

Лондон просыпался неохотно — влажный, тихий, будто ещё не решил, стоит ли ему становиться днём. Капли дождя цеплялись за оконное стекло квартиры на втором этаже викторианского дома в Кенсингтоне. Внутри пахло кофе, свежим хлебом и чем-то тёплым, домашним — тем, что отличает одиночество, в котором спокойно, от того, где пусто и холодно.

Квартира ещё дышала тишиной. За окном — влажный шорох шин по мостовой, голоса редких прохожих, звон фарфора из соседнего кафе. Она лежала какое-то время, прислушиваясь к этим звукам — к ритму города, который стал частью её самой. Потом медленно села на кровати, собирая волосы в свободный пучок. На ней белая льняная рубашка, слегка мятая, и тонкое одеяло, всё ещё державшее запах сна и свежести.

Она потянулась, села на край кровати и на мгновение задержалась, слушая дыхание дома — мягкое, размеренное, как после долгого разговора. Потом накинула халат, прошла босиком по паркету и включила кофемашину. Металл тихо загудел, вода зашептала, наполняя воздух первым обещанием бодрости. Она плеснула в чашку немного миндального молока, наблюдая, как оно медленно смешивается с тёмной струёй кофе — как туман растворяется в реке. В этот момент Летиция подумала, что именно так и начинается каждый лондонский день: с чего-то горького, чего-то мягкого.

Она открыла MacBook и мельком просмотрела письма. Несколько редакционных уведомлений, приглашение на интервью, заметка о выставке в Сохо. Сделала пару пометок в блокноте. Быстро, короткими штрихами, словно фиксировала мысль, прежде чем та успеет исчезнуть.

Её кухня — небольшая, но со вкусом и безукоризненно собранная — как сама хозяйка. Светлые шкафы с металлическими ручками, блестящий чайник, стопка аккуратно сложенных газет, пара открыток на холодильнике: Рим, Эдинбург и морской пейзаж с подписью «See you soon». На стене висели часы с тихим тиканьем — как напоминание, что время не ждёт, даже если ты ещё не готова.

Летиция стояла у окна, держа в руках чашку. На подоконнике — тарелка с простым завтраком: два тоста с апельсиновым джемом. Улица внизу уже оживала — проехал молочник, за ним торопливо шагала женщина с зонтом, а мальчишка на велосипеде кричал кому-то «good morning» так звонко, что это прозвучало почти как вызов хмурому небу. У каждого — свой утренний путь. У неё — тоже. Но в её пути есть особое чувство смысла.

Она откусила кусочек тоста, задумчиво глядя на отражение города в мокром стекле. Всё казалось нормальным — слишком нормальным. Вчерашняя посылка стояла на столе, рядом с блокнотом. Маленький флакон со специями отбрасывал янтарный блик, и этот отблеск, едва заметный, напоминал взгляд человека, который что-то знает, но молчит. Летиция машинально поправила его, будто успокаивая невидимого свидетеля.

Перед выходом она надела светлый тренч, завязала пояс, перекинула через плечо кожаную сумку. Проверила — блокнот, диктофон, ручка, флакон с пряностями (она неосознанно бросила его туда, словно амулет). Всё на месте.

Перед самым уходом Летиция остановилась у зеркала в прихожей. Свет из окна скользнул по её лицу, и на мгновение в отражении появились глаза, в которых будто дышал сам Лондон. Серо-голубые, прозрачные, как утренний туман над Темзой, они удерживали в себе и мягкость, и упрямство. Это был взгляд человека, привыкшего видеть правду — не украшенную, не удобную, а настоящую. Она посмотрела прямо в своё отражение, не отводя глаз: без вызова, без позы, просто с тем внутренним спокойствием, которое приходит к тем, кто знает цену молчанию. Когда свет изменился, зрачки поймали отблеск дождя за окном, и глаза стали почти серебристыми, как будто в них отразилась сама осень — холодная, честная и полная предчувствия.

Она улыбнулась себе — почти незаметно, так, как улыбаются люди, которые только что приняли внутреннее решение.

— Пора, — сказала она тихо, и Шарлотта, сонно лежащая на диване, приподняла уши.

Дверь за ней мягко захлопнулась.

На лестнице пахло дождём и старым деревом. У выхода — короткое мгновение: вдох осеннего воздуха, прохладного, чистого, с лёгкой ноткой угля и мокрого камня.

Еще один вдох — и она шагнула в лондонское утро. Оно встретило Летицию влагой и тусклым светом. То самое лондонское утро, когда небо висит низко, как потолок в слишком тесной комнате. Ветер шуршал в кронах платанов, пахло кофе, мокрой бумагой и городом, который ещё не проснулся, но уже устал. Летиция шагала по набережной в сторону студии, быстро, уверенно. В голове пульсировала посылка — те самые буквы С.Б., тот странный аромат специй, осевший на пальцах. Каблуки ровно отбивали ритм, и за ним оставался след из ароматов кофе, бумаги и предчувствия, что сегодняшний день не принесёт ей покоя.

Глава 13

Студия встретила её непривычной тишиной. Все говорили приглушённо, как в церкви после похорон. Снимали новое шоу, но воздух был другой — чуть плотнее, чем должен быть, словно в нём что-то удерживало дыхание.

Летиция поднялась по лестнице в кабинет к Артуру Хейдену, главному редактору. Высокий, седой, с мягким голосом и взглядом человека, который слишком много видел. На столе — стопка бумаг, чашка остывшего чая и заголовки утренних газет:

«Трагедия на съёмочной площадке»,

«Смерть в прямом эфире»

— Опять журналистка идёт искать правду, — сказал он, даже не поднимая головы. — А я ведь знаю этот взгляд, Летти. Ты не остановишься.

— Если бы вы видели то, что я видела, вы бы тоже не смогли, — ответила она, садясь. — Что говорят ваши источники? Полиция молчит.

Хейден откинулся в кресле.

— Полиция никогда не молчит. Она просто говорит языком, который никто не слушает.

Он достал папку и открыл первую страницу.

— Харлоу умер быстро. Ни следов насилия, ни явного яда. — Есть еще одна странная деталь.

Летиция подняла глаза.

— Какая?

— На столе в гримёрке нашли кусочек хлеб и бокал воды. И надпись на салфетке — рукой Харлоу.

Он достал копию фотографии и положил перед ней:

«Это не суп».

Комната будто сжалась. Фраза была простой, но в ней звенела тревога.

— Поначалу решили, что это бред перед смертью, — продолжил Хейден. — Но судмедэкспертиза показала: суп, хлеб и вода были чисты. Ни яда, ни токсинов.

Он еще раз вернулся к полицейскому отчету и прочел медленно вслух:

— Здесь написано «пищевое отравление».

— Артур, — Летиция с силой поставила чашку на стол. — Вы правда хотите, чтобы я поверила, что Харлоу, шеф с двадцатилетним стажем, умер от… пищевого отравления? Это даже не трагедия — это издёвка над логикой.

— Я понимаю, Летиция, — спокойно ответил Хейден, поправляя очки. — Версия звучит нелепо. Но пока именно её держится полиция.

— Да любой студент кулинарной школы скажет вам, что шеф не пробует ничего, чему не доверяет, — отрезала она. — Эти люди на вкус различают температуру блюда и день, когда перемололи специи. Они живут на грани точности.

Артур кивнул.

— Поймите, Артур, — Летиция поднялась, — шеф не может умереть от пищевого отравления. Это всё равно что лондонский кочегар замёрзнет у печи. Или что моряк утонет в ванне. Это против самой природы профессии. — Ее голос срывался.

Артур слегка усмехнулся, но в его глазах не было иронии.

— Верно. Для шефа кухня — это его Тауэр, он знает каждый угол, каждую опасность. Они не пробуют еду — они читают её, как бухгалтер — цифры.

— Именно! — подхватила Летиция. — Их инстинкт безошибочен. Эти люди работают с риском каждый день. Их нюх — как у винодела, их руки — как у хирурга. Они живут между ароматом и интуицией. Нет, — она покачала головой, — Харлоу умер не от халатности. Его «заставили» умереть так, чтобы все поверили в халатность.

— Да… кто-то рассчитывал именно на это. На то, что всё спишут на ошибку великого мастера. На иронию судьбы.

— Нет, — тихо сказала Летиция, сжав руки. — Это не судьба. Это расчёт. И кто-то очень хотел, чтобы его смерть выглядела стыдной, а не загадочной. Потому что стыд — лучший способ заставить мир перестать задавать вопросы.

Артур посмотрел на неё поверх очков — с тем особым уважением, которое опытные журналисты испытывают к тем, кто всё ещё чувствует остроту правды.

— Пожалуй, вы правы, мисс Лэндон, — сказал он. — От яда умирают тела. От позора — имена. И кто-то очень постарался, чтобы Харлоу умер дважды.

Артур задумчиво постучал пальцами по столу.

— Парадоксально. Но чем нелепее смерть, тем легче в неё поверить. Никто не ищет убийцу там, где видит неудачу.

— А я найду, — тихо сказала Летиция. — Потому что гений не травит себя собственной ложкой.

— Есть ещё кое-что… За полчаса до смерти в гримёрку заходила женщина.

— Женщина? — переспросила Летиция.

— Из организации «Городские сады». Снималась в том же выпуске. Они занимаются поставкой органических специй. Похоже, она встречалась с Харлоу регулярно. По слухам — приносила ему образцы. Но официально их сотрудничество нигде не числится.

Летиция быстро пролистала блокнот.

— Эмма Линн. Кулинарный критик. Она же писала рецензию на прошлогодний Фестиваль.

— Да, — кивнул Артур. — Только в списке гостей её не было.

В комнате стало тихо. Снаружи ударил гром — редкий, осенний. Свет моргнул.

Летиция нахмурилась.

Артур закрыл папку и посмотрел на неё поверх очков.

— Ты же понимаешь, Летти: если полезешь туда, куда не стоит, оттуда можно не вернуться.

— Возможно, — ответила она спокойно. — Но, если он написал «это не суп», значит, он пытался предупредить. И даже в такой момент, находясь при смерти, он защищал свое творение как ребенка.

Она коснулась бумаги кончиками пальцев.

Хейден улыбнулся — устало, с горечью.

— В тебе ещё осталась вера, что истина пахнет корицей, а не страхом.

Она встала, взяла пальто, поблагодарила Артура и направилась к выходу из кабинета. Когда Летиция уже стояла в дверях, ветер ворвался в кабинет — сквозняк поднял стопку старых бумаг со стола Артура и разбросал их по полу. Она наклонилась, чтобы помочь собрать листы, и один из них, недельной давности привлёк её внимание. В верхнем углу стояло знакомое имя — «Джеймс Харлоу».

Текст был коротким, но каждая строка резала взгляд, будто признание:

«Шеф Харлоу представил технологию бережной экстракции аромата. Метод позволяет сохранять максимально „родной“ вкус ингредиентов и создавать концентраты с эффектом „ароматической памяти“».

Летиция застыла. Внутри будто что-то щёлкнуло.

«Он не просто готовил — он конкурировал».

Его технология подрывала саму основу того, на чём стоял бизнес «Hargrove Foods».

«Не просто рецепт — угроза целой индустрии».

Она медленно подняла глаза, и сквозняк снова тронул край бумаги, словно подталкивая мысль вперёд.

— Вот зачем, — прошептала она. — Он не должен был сказать это вслух.

Она подумала, что смерть Харлоу пахла не супом, а деньгами.

В коридоре Летиция остановилась у окна. Сквозь дождевое стекло город казался размытым, но в этом размытом Лондоне она вдруг увидела чётко: всё связано — посылка, женщина из «Городских садов», «Hargrove Foods», странная смерть и запах, который никак не выветривался из памяти.

«Это не суп».

Фраза отозвалась в голове гулом — как начало ребуса, в котором правду можно почувствовать не языком, а инстинктом.

***

Студия «Утреннего шоу» напоминала корабль после шторма. Казалось, здесь всё восстановлено: свет мягко падал на глянцевый пол, звукорежиссёр снова шептал что-то в наушник, ассистенты метались с кипами бумаг, — но в воздухе стояло то особое, вязкое напряжение, которое возникает только после беды.

Летиция сидела за монтажным столом, просматривая записи с подготовки к Фестивалю. И вдруг сквозь монотонный гул студии, где голоса сливались в серый шум, услышала голос, тёплый и обволакивающий, как октябрьское солнце после недели дождей. Он звучал так, будто вместе с ним в помещение вошёл сам аромат домашнего уюта, с примесью корицы и иронии.

— Ну что, мои доблестные выжившие после реплик продюсера, — раздалось от дверей, — я пришла спасать вас едой и приличным настроением!

Летиция узнала этот голос раньше, чем увидела её — и улыбнулась.

В дверях стояла Джемайма, в твидовом пальто, с корзиной, из которой плыл аромат выпечки и сливочного масла, будто с Портобелло-роуд в субботу утром. За ней — Синди, с чуть усталой улыбкой и фирменной осанкой женщины, которой даже дождь не способен испортить прическу.

— У нас с Синди дипломатическая миссия: привнести немного уюта в этот храм отчётов и рейтингов, — сказала Джемайма, переступая порог.

Летиция рассмеялась — впервые за день по-настоящему. Даже камеры будто перестали гудеть. Да, подумала она, если бы в Лондоне была армия спасения вкуса, Джемайма командовала бы ею лично.

— Скорая помощь сдобой, — добавила Синди с заговорщицкой улыбкой. — Врачи ещё не одобрили, но работает безотказно.

Усталость на лице Летиции сменилась теплом, и она встала навстречу подругам.

— Вы как раз вовремя. Если бы не кофе, я бы уже съела собственные заметки.

Джемайма открыла крышку и принялась доставать из корзины свёртки — по воздуху расплылся аромат тёплого теста, карамели и груши.

— Булочки с орехами и грушевым джемом, — пояснила она. — Рецепт двадцатого века, когда люди ещё не боялись сливочного масла. Вот ещё сэндвичи с копчёным лососем. Мой кулинарный альтруизм сегодня в ударе.

— А это, — Синди развернула фольгу, — лимонное печенье. — Я всегда пеку его, когда чувствую, что в мире слишком много серьёзных лиц.

Летиция улыбнулась. Ей вдруг показалось, что от запаха домашней еды и голоса подруг мир снова становится понятным. В студии, где всё напоминало о смерти, они принесли жизнь — простую, тёплую, с привкусом ванили и надежды.

Летиция посмотрела на корзину и подумала:

«Возможно, правда о Харлоу скрыта именно в таких мелочах — в том, как люди кормят других, не требуя ничего взамен. И, может быть, истину стоит искать не в уравнениях, а во вкусе».

Коридоры студии зазвучали по-другому. Проходивший мимо корреспондент обернулся на запах. Воздух, ещё минуту назад пахнущий пылью и кофе, теперь пропитался уютом и чем-то почти неприлично домашним.

— Пахнет как в счастливой жизни, — сказала Летиция, вдыхая аромат.

— Именно, — подмигнула Синди. — Мы с Джемаймой из отдела моральной поддержки. «Служба доставки счастья, Кенсингтонское отделение».

Летиция засмеялась, и воздух в студии стал чуть теплее — словно кто-то открыл окно, впустив октябрь и запах тёплого теста.

В дверях появился Оуэн, всё ещё с камерой на плече, и ассистентка Энни, держа блокнот, как щит. Они замерли на пороге, как дети у витрины кондитерской.

— Это запах настоящего эфира, — с улыбкой сказал Оуэн. — Пахнет так, будто новости наконец-то добрые.

— Пробуйте, — сказала Джемайма. — Я готовила, будто от этого зависит ваша журналистская честность.

Энни, робко взяв булочку, улыбнулась впервые за день. Оуэн откусил кусок и, прикрыв глаза, протянул:

— Если бы в студии готовили с таким вдохновением, Харлоу бы дожил до ста.

Тишина, которая повисла после его слов, была лёгкой, но ощутимой. Летиция посмотрела на подруг. Джемайма занялась чайником, Синди — салфетками. В каждом движении было что-то бережное — будто они боялись произнести имя, которое всё ещё отзывается в стенах.

— Мы выгуливаем тебя, — решительно заявила Джемайма, закрывая корзину. — Пойдём в Гайд-парк. Там листья золотые, воздух живой, и, может быть, наконец появится озарение, кто убил бедного Харлоу.

— А если не появится? — спросила Летиция.

— Тогда хотя бы подышим, — ответила Синди. — Этот дом из стекла давит. Пойдём в парк. Там легче думать, чем среди кабелей и камер. Может, природа скажет то, чего не говорит полиция.

— Я принесла плед, — добавила Синди. — И еще бутерброды. Для вдохновения, не для эфира.

Летиция выключила экран, на котором застыл кадр из старого эфира с Харлоу, и сказала:

— Пошли. Если ответы и существуют, то их нужно искать там, где пахнет осенью, а не страхом.

Они вышли из студии в лёгкий лондонский дождь, пахнущий листьями и свежей землёй. В руках у Джемаймы покачивалась корзина, откуда веяло теплом. Где-то позади в студии гудели прожекторы, но здесь, на улице, жизнь снова дышала.

И когда подруги направились к Гайд-парку, Летиция вдруг подумала: может, правда и есть что-то вроде свежего воздуха — её невозможно удержать и можно почувствовать, если наконец выйти из стен.

Глава 14

К полудню небо над Кенсингтоном разорвалось на клочья света — серый лондонский туман отступил, уступая место хрупкому, почти прозрачному солнцу. Воздух пах свежестью и влажной травой, а листья, облепленные каплями после утреннего дождя, казались стеклянными.

Летиция, Джемайма и Синди шли по аллее Гайд-парка — втроём, как будто всё происходящее вокруг не касалось их. Но касалось. Каждая несла в себе часть той тревоги, что сгустилась в последние дни, — просто каждая прятала её по-своему.

— Помните, как мы гуляли здесь весной? — спросила Синди, поправляя шарф. — Всё было зелёным, как надежда, и никто ещё не умирал в прямом эфире.

— Тогда у нас была другая драма, — улыбнулась Джемайма. — Ты пыталась посадить розы в саду, и весь Кенсингтон неделю пах удобрением.

Синди фыркнула, но рассмеялась — тихо, искренне. Смех вернул им живое дыхание, которое так трудно найти после тревожных дней.

Они нашли место у старого каштана, где листья сплели золотой ковёр. Джемайма расстелила плед, достала корзину, где аккуратно лежали булочки, баночки с вареньем и тонкий фарфоровый термос.

— Чай облепиховый, — сказала она, наполняя чашки. — С мёдом и розмарином. Для ясности мысли и доброты сердца.

Пар от чашек поднимался лёгкими спиралями, будто сам воздух слушал их разговор.

— «Это не суп»… — произнесла Джемайма вслух, словно пробуя слова на вкус. — Он не мог написать это случайно.

Летиция кивнула.

— В отчёте указано, что его смерть наступила примерно через тридцать минут после того, как он ушёл из студии. А на столе нашли только стакан с водой и кусочек хлеба. Всё. Ни следов яда, ни химикатов, ничего.

— Может, яд был в хлебе? — осторожно сказала Синди.

— Нет, — ответила Летиция. — Судмедэкспертиза исключила. Хлеб был абсолютно чист.

Синди задумчиво поворачивала в руках чашку.

— Тогда выходит, он умер не от того, что съел… а от того, что вдохнул.

— Или попробовал, — добавила Летиция. — Помните его фразу — «chef’s perfume»? Он говорил это с иронией, но теперь я думаю, это было буквально.

Джемайма замерла, держа ложку в руке.

— В гастрономии «аромат шефа» — это смесь эфирных экстрактов, которую иногда используют для презентации блюд. Не в пищу — в воздух. Чтобы создать впечатление. Если кто-то подменил состав…

— Он мог вдохнуть токсичные пары, — закончила за неё Летиция.

Синди покачала головой.

— Но зачем? Почему именно так? Почему не проще — яд в супе, например?

— Потому что Харлоу бы это заметил, — спокойно сказала Джемайма. — Он обладал безупречным вкусом. Умел различить разницу даже между партиями специй. Его язык — как лаборатория. Он понял бы, если что-то не так.

Некоторое время они молчали, слушая, как ветер гонит листья по дорожке.

— Но в крови Харлоу — ничего, — повторила Летиция, перелистывая свои записи. — Ни яда, ни химикатов, ни следов специй, которые могли бы вызвать летальный исход. Пусто.

— Вот именно, — отозвалась Синди, задумчиво глядя на пруд. — Слишком пусто. Это странно.

Она помолчала, а потом добавила с неожиданной уверенностью:

— Я бы посмотрела на эти анализы.

— На анализы? — удивилась Джемайма, поднимая бровь. — Дорогая, с каких это пор ты умеешь читать биохимические карты?

Синди улыбнулась, чуть смущённо, но в глазах мелькнуло что-то профессиональное, острое.

— Просто… я раньше работала в лаборатории, — призналась она. — До замужества, до всех этих дипломатических приёмов и благотворительных ужинов. Мы занимались токсикологией.

— Ты? — выдохнула Летиция. — Лаборантом?

— Да, — кивнула Синди. — И я знаю одну вещь: не все яды можно увидеть под микроскопом. Есть так называемые природные токсины растений. Они — часть самого организма, средство защиты от насекомых. Формально это не «яд» в нашем понимании, но в определённой концентрации — смертельно.

Джемайма оторвала взгляд от чашки с чаем:

— Но ведь если они природные, их можно определить, не так ли?

Синди покачала головой.

— Не совсем. Такие вещества не имеют официальных токсикологических порогов летальности, в отличие от цианида или метанола — она говорила спокойно, но в голосе чувствовалась профессиональная точность. — В обычных клинических анализах их не ищут. У них нет стандартных тестов — ни в крови, ни в моче. Она посмотрела на Летицию.

— Даже в судебно-химических лабораториях их не найдут. Разве что в научно-исследовательских токсикологических центрах.

Летиция вскинула голову.

— И ты можешь это проверить?

— Возможно, — ответила Синди, сжимая кружку с остывшим чаем. — Если анализы Харлоу действительно поступили в лабораторию, где я когда-то работала… я знаю, кого спросить.

— Синди, — сказала Джемайма, улыбаясь с нежной иронией, — ты только что перешла из разряда «домохозяйка с идеальными булочками» в «ключевого эксперта по убийствам».

Синди рассмеялась.

— Ну, кто-то же должен внести немного науки в ваш клуб интуиции и аналитики.

Но в её глазах оставался холодный, вдумчивый блеск. Она знала: если Харлоу и был отравлен — это не сделала ни кухня. Это сделала сама природа, но под рукой того, кто понимал, как её заставить.

— Но кто мог это сделать? — тихо спросила Синди. — Мортимер? Завидовал, хотел занять место?

— Возможно, — ответила Джемайма, — но слишком очевидно. Он человек с амбициями, но не убийца. Я бы посмотрела в сторону спонсоров, поставщиков, рекламы — там, где большие деньги, редко остаётся место совести.

Несколько минут они молчали. Слышен был только звук ложечек, мягкий ветер и далёкий лай собак.

Летиция достала из сумки вырезку из газеты и показала подругам.

— Посылка. Она была у моей двери. От помощницы Харлоу. Она знала, что в компании что-то не так.

Синди нахмурилась.

— Думаешь, его убили, потому что он хотел рассказать?

— Не думаю. Знаю, — тихо ответила Летиция. — Только пока не понимаю, кто именно боится правды.

— Знаете, — сказала Джемайма, поставив чашку на траву, — я ведь когда-то работала на аукционах. И там тоже всё пахло деньгами и страхом. Люди улыбались, а за их улыбками стояли сделки, предательства, маленькие убийства — не телом, а словом. У Харлоу был такой же блеск в глазах. Человек, который знает слишком много.

Они пили чай и рассуждали, соединяя обрывки фактов, как бусины на нитке: «Hargrove Foods», странная женщина из «Городских садов», суп, который никто не ел, но все запомнили. Парк наполнялся людьми: кто-то выгуливал собак, кто-то катался на велосипеде, кто-то кормил уток. Жизнь шла своим ходом, как всегда в Лондоне, где за каждым туманом скрыта чья-то тайна.

— Я всё никак не могу понять, — сказала Джемайма, разламывая булочку, — зачем Харлоу понадобился тот кусочек хлеба в гримёрке. Он ведь собирался подать суп с крутонами, всё было готово заранее.

Запах тёплого теста разлился по воздуху, но даже он не смог развеять тяжесть разговора.

— Может, хотел проверить текстуру? — предположила Синди. — Шефы иногда держат образец, чтобы сравнить. Или хотел попробовать суп вместе с хлебом. Это ведь «финальный аккорд», о котором он говорил. Помнишь, он собирался добавить что-то в конце в рецепт?

Летиция покачала головой.

— Нет, он бы не пошёл в гримёрку ради этого. Крутоны были идеальны, я сама пробовала на эфире. Это был другой хлеб — не из подачи.

— Верно. — Кивнула Джемайма. — Без дрожжевого или ржаного запаха. Такой..нейтральный. — Значит, Джеймс что-то тестировал, — продолжала она. — Вкус, аромат, может быть, хотел сравнить с чем-то…

Джемайма задумчиво посмотрела на небо. Достала из сумки фарфоровый термос, аккуратно наливая остатки чая в тонкие кружки.

— Осторожно, он ещё горячий, — сказала она, — и, между прочим, вкус чая в фарфоре всегда чище.

— Ты снова про свои гастрономические тонкости, — улыбнулась Синди. — Неужели материал посуды действительно что-то меняет?

Джемайма помолчала, глядя, как пар поднимается над кружкой.

— Меняет, — сказала она наконец. — Только фарфор даёт абсолютно чистое восприятие вкуса. Не впитывает ароматы и не отдаёт ни грамма постороннего привкуса. Он держит напиток «чистым», без посторонних оттенков.

Над подругами зашумели ветви, и несколько листьев упали прямо на плед. Один — в варенье, другой — в чай Джемаймы. Она какое-то время смотрела на него и вдруг замерла, словно какая-то мысль зазвенела в воздухе.

— Господи! Ну как же мне раньше это не пришло в голову! — Ее лицо озарила довольная улыбка.

Летиция и Синди переглянулись.

— Ну же говори скорее! — Летиция от нетерпения задержала выдох

— Вот оно, — произнесла она. — Хлеб и вода!

Джемайма поставила термос и заговорила быстро, с блеском в глазах, будто сама догадка согревала её сильнее чая.

— В гастрономии существует понятие «neutral palate reset» — нейтрализация вкусовых рецепторов между дегустациями, чтобы сохранить чистоту восприятия. Этот ритуал используют во всех формах высокой гастрономии. Хлеб и вода обнуляют рецепторы при дегустации, чтобы язык заново воспринимал вкус, как с чистого листа. То есть это не просто гастрономический жест, а перезагрузка сенсорной карты мозга. Так делают сомелье, дегустаторы шоколада, сыров, шефы.

Синди вытаращила глаза.

— То есть хлеб в гримёрке…

— Был не случайностью, — закончила за неё Летиция. — Он собирался очистить вкус перед финальным штрихом.

— Именно! — воскликнула Джемайма. — И хотел убедиться, что не ошибается. Хлеб был его инструментом проверки, не частью блюда.

— Но что он проверял?

— И могли ли это что-то его убить?

Синди покачала головой, всё ещё поражённая.

— Откуда ты всё это знаешь, Джем?

Та улыбнулась — немного смущённо, но с лёгкой гордостью.

— Из Le Cordon Bleu, — ответила она. — Пять лет назад я прошла там кулинарный курс. Для себя, для души. Нас учили слушать не язык, а память вкуса. Всё, что мы едим, откладывается в мозге, как музыка. И чтобы услышать фальшивую ноту — нужно сначала очистить инструмент.

— Харлоу делал то же самое, — сказала Летиция, задумчиво глядя на пруд. — Только кто-то не дал ему закончить мелодию.

Ветер шевельнул листья, и капля чая упала с крышки термоса — тихо, как точка в конце догадки.

И пока солнце медленно опускалось за горизонт, три женщины сидели среди листьев, обсуждая смерть, как рецепт — шаг за шагом, вкус за вкусом. Гайд-парк казался театром, где только что закончился первый акт. Они поднялись, собирая вещи. Осенний воздух щекотал ноздри ароматом листвы, земли и чая, а где-то внутри каждой из них появилось чувство — интуитивное, почти звериное, — что игра только начинается.

Глава 15

Кафе «The Clockhouse» стояло на углу старинной улицы в Челси — так давно, что само казалось частью городского организма. Его кирпичные стены, потемневшие от дождей и табачного дыма XIX века, дышали временем. Говорили, что когда-то здесь останавливался Чарльз Диккенс, чтобы выпить крепкого кофе перед утренней прогулкой, а позже за тем же столом сидел безымянный поэт, оставивший в чайной ложке строку, которую никто не понял.

Внутри царила полутьма — не угрюмая, а благородная. Полы скрипели, будто вспоминая шаги сотен лет. Витражи, потускневшие от лондонского тумана, пропускали мягкий янтарный свет, окрашивая лица посетителей в оттенки старых фотографий. Здесь не просто подавали чай — здесь время заваривали, как черный листовой, густой и терпкий.

Над стойкой висели медные часы, уставшие спешить. Они отбивали минуты не с точностью, а с достоинством, как всё в этом заведении. Воздух был густ от запаха бергамота, старого дерева и лёгкого привкуса дыма — словно из соседней эпохи всё ещё доносился вздох паровых машин.

Летиция и Джемайма выбрали столик у окна, где было видно, как на мокрых булыжниках отражаются вывески антикварных лавок. Джемайма огляделась, словно вернулась в любимый старинный роман, где всё немного пыльно, немного театрально — и безупречно в своей честности.

— Вот что я обожаю в этом месте, — сказала Джемайма, снимая перчатки. — Эти фарфоровые чашки звенят так чисто, так тонко, будто проверяют тебя не искренность. Сделаешь глоток с ложью на языке — и они сразу треснут от возмущения.

На столах стояли фарфоровые чашки с тонкой, почти прозрачной каймой — каждая со своим крошечным дефектом, как морщинка на лице у красивой женщины, делающая её только живее. Ложки потемнели от времени, но звенели удивительно музыкально, будто их когда-то полировали терпением викторианских домохозяек.

Джемайма провела пальцем по краю блюдца, хмыкнула и сказала с её фирменной, едва заметной улыбкой:

— Здесь даже посуда знает, что пережила три эпохи и два вида сахара — колониальный и коричневый.

Летиция усмехнулась, но внутри чувствовала напряжение. Встреча с Эммой Линн обещала быть не случайной. Эмма, гастрономический обозреватель с безупречным стилем и чуть скандальной репутацией, умела говорить правду так, будто делает комплимент.

Она появилась вовремя — в тёмно-зелёном пальто и шляпе с вуалью, из-под которой выбивались рыжие пряди.

— Девушки, — сказала она, снимая перчатки и улыбаясь, — я надеюсь, вы заказали что-то покрепче, чем чай? После таких недель сахар — не слабость, а терапия.

— Мы взяли «Earl Grey» и тосты с лимонным курдом, — ответила Джемайма. — И готовы к терапевтическому шоку.

— Тогда начнём, — сказала Эмма, и её улыбка стала тоньше. — Вы ведь о Харлоу.

Летиция кивнула.

— Я догадываюсь, о чём вы хотите спросить.

— Тогда скажите, зачем вы были в студии «Утреннего шоу» в день убийства Харлоу, — сразу начала Летиция. — Вас не было в списке гостей.

— Верно. У меня был разговор с ним. — Эмма медленно размешала сахар. — Личный.

— Личный разговор в гримёрке после эфира, — уточнила Летиция. — В момент, когда Харлоу остался один на тридцать минут.

Эмма встретила её взгляд.

— Вы думаете, я его убила?

— Думаю, вы что-то знаете, — спокойно ответила Летиция. — Что-то, чего не должны знать.

Тишина повисла мгновенно. Даже чайник на соседнем столе будто перестал шипеть.

— Когда я зашла к нему в гримерку в тот день, он ещё был жив. — ответила Эмма, глядя в чашку. — Но уже… другой. Он выглядел так, будто из него вышел воздух. Лицо побледнело, губы — серые. Он держался за живот, дышал неровно, сказал, что, может, просто «перегрелся под софитами» или устал. Устал… — Она горько усмехнулась. Это не его слово. — Потому что Харлоу не уставал. Он был, простите, как чугунный котёл — вечный.

Джемайма нахмурилась.

— Симптомы отравления?

— Да, но странного. Давление падало, дыхание сбивалось, но ни боли, ни судорог. И запах… — Эмма подняла взгляд. — Был лёгкий, сладковатый, неестественный. Не еда — что-то химическое, тонкое, как фальшивая нота в музыке.

Летиция сжала ручку блокнота.

— Вы рассказали это полиции?

— Рассказала, — вздохнула Эмма. — Но они решили, что я преувеличиваю. «Нервное напряжение эфира», — так они сказали. А я думаю, это было вмешательство. И не по рецепту шефа.

Джемайма подалась вперёд.

— Промышленное?

— Возможно, — сказала Эмма. — Знаете, Бэзил Кармайкл, мой коллега, недавно взял журналистскую премию за статью, где разнёс «Hargrove Foods» в пух и прах. Был пресс-тур на их производство — он вернулся оттуда мрачнее тучи. Сказал, что за их «натуральными специями» стоит химия, а не природа. Через неделю — Харлоу умирает.

Летиция почувствовала, как внутри всё стало ледяным.

— И вы думаете, его…

— Думаю, — перебила Эмма, — что он знал то, чего не должен был знать. А Бэзил — написал то, чего не должны были печатать.

Джемайма медленно поставила чашку.

— То есть всё связано с «Hargrove Foods».

— И с их «новыми ароматическими технологиями», — добавила Эмма. — Возможно, кто-то решил, что лишний запах лучше убрать навсегда.

Летиция сделала глоток чая. Он показался ей металлическим, как ртуть.

— Значит, — сказала она тихо, — мы имеем дело не просто с убийством. Это саботаж, только не на фабрике — в самом сердце вкуса.

Эмма кивнула.

— Добро пожаловать в лондонскую гастрономию, дорогие. Здесь теперь пахнет не специями, а страхом.

В этом кафе, где каждый предмет хранил историю, встреча Летиции, Джемаймы и Эммы Линн казалась не просто беседой. Скорее — новым слоем городской легенды, которую стены уже начали впитывать, не зная, чем она закончится. Но будто в ответ за окном промозглый ветер тронул вывеску кафе, заставив её громко звякнуть, будто кто-то подтвердил услышанное в разговоре.

Глава 16

Гайд-парк в это субботнее утро напоминал огромную чашку чая — терпкий, горячий, бодрящий. Над лужайками стоял тёплый пар, солнце отражалось в пруду, как в серебряной крышке чайника, а ветер шевелил листву старых дубов, словно добавлял сахара в этот осенний напиток. Сегодня здесь было живее обычного — будто весь Лондон высыпал на солнце, чтобы убедиться, что оно ещё существует. Воздух пах мокрой травой, свежими круассанами из ближайшего киоска и чем-то ещё — лёгкой свободой, которая случается только по субботам. По дорожкам бежали люди в спортивных куртках, звонко щёлкали поводки, и над всем этим стоял собачий хор — десятки голосов, от басов лабрадоров до звонких сопрано терьеров. Здесь собаки были не просто питомцами — они были частью городского темперамента. Лондон держал себя сдержанно, но позволял себе слабину именно через них. А выгул домашних животных в Гайд-парке выглядел почти как священный ритуал.

Летиция шла по главной аллее, держа на поводке свою йоркширку Шарлотту, которая выглядела как крошечная леди, гордо проверяющая владения. Её шелковистая стальная шерсть с ярко-золотым подпалом на мордочке, груди и лапах отливала на солнце, словно она только что вышла из груминг-салона на Кингс-роуд. Её маленький хвост подрагивал с чувством собственного достоинства. Она знала всех и каждого — лабрадора с безупречными манерами по кличке сэр Генри, вечно задумчивого бульдога мистера Гринвуда и неунывающего шнауцера, которого все звали просто Профессор.

— Доброе утро, мисс Летиция! — крикнул со скамейки мужчина в твидовом пальто, державший газету и два поводка сразу. — Вашей леди сегодня снова поклоняются!

Летиция улыбнулась, поправила шарф.

— Как всегда, сэр Генри делает ей реверанс, но Профессор читает лекцию?

— Естественно, — засмеялся мужчина. — Профессор утверждает, что у йоркширов слишком короткая память, чтобы помнить, где закопали мяч.

— А йоркширы отвечают, что память — это переоценено, если живёшь в моменте, — ответила Летиция.

Они рассмеялись. Шарлотта, словно подтверждая тезис, уже увлеклась новым запахом у ближайшего куста.

— Доброе утро, мисс Летиция! — крикнул с улыбкой пожилой джентльмен, выгуливавший трёх мопсов. — Ваша малышка снова украла у моих сердец все аплодисменты!

— Она не виновата, сэр, — ответила Летиция с лёгкой иронией. — Это просто прирождённый артистизм.

Летиция выглядела так, что на неё оборачивались — но не только из-за красоты. Ее походка была уверенной, но было в ней что-то отстранённое, как у человека, идущего по тонкому льду, но делающего это с грацией балерины. На Летиции был светлый тренч, подчеркивающий её фигуру, старые добрые ботинки от Russell&Bromley, волосы собраны в небрежный пучок. Она не пыталась быть эффектной — и оттого была. Солнечный луч в волосах создавал эффект лёгкого сияния, а серо-голубые глаза отражали небо, словно между ними и облаками не было ни малейшей границы.

— Мисс Лэндон! — раздался бодрый голос. — Ну наконец-то! Мы уже начали подозревать, что вы с Шарлоттой сбежали в Париж!

Летиция обернулась. К ней шёл мистер Фергюсон, в твидовой кепке и с двумя бульдогами — Сэмом и Арчибальдом. Оба выглядели так, будто всю жизнь курили трубку и обсуждали политику.

— Париж, мистер Фергюсон, для тех, кто любит показаться культурным, — ответила Летиция с улыбкой. — Мы же, как истинные лондонцы, предпочитаем дождь и сарказм.

— Ах, да! — он кивнул, смеясь. — Ничто так не очищает душу, как ливень и налоговая декларация.

— Или прогулка с бульдогами, — добавила она.

Арчибальд в этот момент громко чихнул, будто соглашаясь.

Дальше по дорожке Летицию окликнула миссис Грейвз — сухонькая старушка в берете, сопровождаемая своим мопсом по имени Винстон. Винстон был пухлым, но с видом государственного деятеля.

— Летиция, дорогуша, — сказала миссис Грейвз, поднимая палец, — я уверена, что ваша Шарлотта — самая манерная собака в округе. Вчера она отказалась нюхать Винстона!

— Ну, миссис Грейвз, — ответила Летиция, — у Шарлотты тонкий вкус. Она из тех, кто сначала читает биографию, а потом знакомится лично.

Миссис Грейвз прыснула от смеха, Винстон обиженно фыркнул.

— Ах, эти женщины! Даже в собачьем мире без них ни шагу, — заметил мимо проходящий джентльмен с бордер-колли.

Летиция улыбнулась:

— А вы попробуйте сделать хоть шаг без них — и сразу поймёте, зачем изобрели поводок.

Смех прокатился по аллее, и на мгновение показалось, что сам парк улыбается.

Вокруг шумели ветви, где-то глухо лаяли ретриверы, а чайки нагло воровали булочки у тех, кто решил позавтракать на лавке. Продавец у тележки с кофе позвякивал крышками стаканов, выкрикивая:

— «Flat white — спасение для утра и отговорка для совести!»

Летиция взяла стакан, присела на лавочку, Шарлотта удобно устроилась у ног.

— Знаешь, Шарлотта, — тихо сказала она, глядя на проносящихся мимо бегунов, — если бы люди умели любить друг друга так же просто, как вы, у нас бы не было ни убийств, ни расследований. Только тёплые руки и длинные прогулки.

Шарлотта посмотрела на неё снизу вверх и тихо тявкнула — будто соглашаясь.

Вдалеке заиграл уличный музыкант на саксофоне, и Летиция подумала, что Лондон умеет быть добрым, но только для тех, кто к нему внимателен. Солнце ослепило глаза, и Летиция, моргнув, заметила, как из-за деревьев выходит высокая женщина: на ней было длинное серое пальто, простое и безупречно сидящее — из тех, что не кричат о вкусе, а лишь напоминают о нём. В руках она держала перчатки, словно лишний вес, от которого не знала, куда избавиться.

Сара Бойл. Помощница Джеймса Харлоу.

Сара шла медленно, почти неслышно, как человек, привыкший держать себя в руках даже тогда, когда внутри бушует буря. Будто каждый шаг ей приходилось обдумывать, как фразу перед публикацией. Шарлотта насторожилась, но потом, почуяв что-то человечески знакомое — тревогу, печаль, — замахала хвостом и вышла навстречу.

Лёгкий ветер колыхнул листья, словно сцена готовилась к новой реплике — и тон парка стал чуть ниже, как будто город сам знал: теперь разговор будет не о собаках.

— Мисс Лэндон? — спросила Сара, остановившись в паре шагов. Голос был мягким, немного хрипловатым, как у человека, который слишком много говорит шёпотом.

— Да. А вы, должно быть, мисс Бойл, — ответила Летиция и улыбнулась. — Я рада, что вы пришли. Хотите кофе? Тут неподалёку продают совершенно ужасный, но, кажется, его любит весь парк.

Сара улыбнулась — устало, но по-настоящему.

— Если он ужасный, значит, именно то, что нужно.

Они прошли несколько шагов, взяли кофе и устроились на лавочке, откуда открывался вид на Серпентайн. Извилистое озеро в самом сердце Гайд-парка, словно серебряная лента, разделила шумный Лондон и его редкие мгновения покоя. Гладкая поверхность отражала небо и ветви старых платанов так ясно, будто сам город, хоть на миг, решил посмотреть на себя со стороны. Вода была неподвижной, и в ней проплывали облака — как тени мыслей, пролетавших над городом.

— Простите, что попросила встретиться так, — сказала Сара, — На том «Утреннем шоу» меня не было. Я позвонила в студию и предупредила, что не смогу прийти. До сих пор виню себя за это, может, я бы смогла предотвратить эту трагедию — в ее уставших глазах стояли слезы — Но вечером, за день до эфира, я видела Джеймса. Он был… обычным. Полнейшим собой.

— То есть здоровым? — уточнила Летиция.

— Здоровым как дуб, — кивнула Сара. — Вы не представляете. Я знала Джеймса пять лет, — тихо начала Сара, глядя на воду. — И за всё это время не видела, чтобы он хоть раз выглядел больным. Он говорил, что болезнь — роскошь для тех, кто может себе позволить останавливаться. А он не мог. Однажды, помню, у нас на съёмках разбили стеклянную миску и порезали ему руку — довольно сильно. Так Джеймс отказался от больницы, перевязал руку платком и через десять минут уже фламбировал груши. Говорил: «Боль — это всего лишь специя, если у тебя правильная подача».

Летиция улыбнулась слабо — фраза звучала слишком по-харлоувски.

— А вы знали, что он собирался порвать контракт с «Hargrove Foods»?

— Я видела его накануне вечером, в ресторане. Он был… Немного раздражён — у него было совещание с людьми из «Hargrove Foods». После него он выглядел злым, но не сломленным. Знаете, в нём была та особенная энергия, когда человек наконец решает сказать правду.

— Вы думаете, он собирался сделать заявление? — Летиция сделала глоток кофе.

Сара кивнула.

— Я умоляла его повременить, — Сара опустила взгляд. — Он был в бешенстве. Узнал, что они добавляли в специи соединения, которые должны были усиливать аромат, но на деле искажали вкус. Джеймс говорил, что они «воруют у природы». Для него это было хуже обмана — это было святотатство. Во многом именно поэтому он разработал собственную технологию экстракции, чтобы сохранить натуральный аромат — он называл это «вкусом памяти». А «Hargrove Foods» это не понравилось. Слишком независимый шеф — плохой партнёр для бизнеса.

Летиция слушала, почти не дыша.

— Он собирался разорвать контракт, даже зная, что Фестиваль урожая будет с треском сорван.

Летиция молчала. Ветер пробежался по верхушкам деревьев, сбросив несколько листьев прямо к их ногам.

— Когда я услышала, что он умер… — Сара глубоко вдохнула. — Я знала, что это не случайность.

Они замолчали. Шарлотта, пользуясь моментом, обнюхивала упавший лист, будто проверяя, не несёт ли он на себе следов правды.

— Скажите, Сара, — произнесла Летиция, — вы знаете Бэзила Кармайкла? — Он, кажется, знает больше, чем показывает.

— Ах, Бэзил, — на лице Сары промелькнула тень усмешки. — Талантливый, язвительный и до неприличия обидчивый. После того как ресторан Харлоу получил звезду Мишлен, а его — нет, он просто сдал ключи и ушёл в журналистику. Теперь раздаёт оценки тем, кто остался на кухне. С тех пор не упускал случая напомнить, что «талант — это не то, что можно измерить ложкой». Хотя его последняя статья о «Hargrove Foods» была неожиданно… правильной. Разгромной. Он предупреждал, что их производство опасно.

Летиция чуть придвинулась.

— А Мортимер?

Сара пожала плечами.

— Не тот калибр. Он хороший исполнитель, но не творец. Даже ложку для дегустации использует не ту — металлическую, как игрушка. Профессионалы пробуют из фарфора цвета слоновой кости, он не искажает аромат. Я всегда думала, что это — знак профессионализма настоящего шефа. А Мортимер не знает эти стандарты высокой гастрономии. Понимаете, Летиция, это как дирижёр с пластиковой палочкой. Даже Бэзил придерживается этого эталона, а он как мы помним, готовит только тексты. Вот что значит класс Le Cordon Bleu.

— Вы проходили там кулинарную подготовку?

— О, нет, что вы — Сара смущенно улыбнулась и опустила глаза в свой кофе. Джеймс. Джеймс и Бэзил учились в Le Cordon Bleu.

Летиция записала что-то в блокноте.

— Сара, — тихо произнесла Летиция, — благодарю, что вы мне это все рассказали. Это важно. Но вы ведь рискуете…

Помощница Харлоу посмотрела на неё с каким-то странным спокойствием, словно уже всё решила.